Бесплатный фрагмент - 24 кадра про любовь

Анне, моей лучшей подруге,

my soulmate and «crime partner»

С детства я больше всего любила смотреть КИНО и читать, а то и придумывать истории. Собственно, за несколько десятков лет ничего не изменилось. ИСТОРИИ — мой любимый формат существования или проживания событий. Если что-то, происходившее вокруг меня, заслуживало восклицания «да это же просто кино!», я записывала этот сюжет и бережно хранила. Это была моя тайная фильмотека, мои сокровища.

Но все тайное рано или поздно ставится явным. Так меня учила мама — и была права!

Каждая история в этом сборнике — маленькое кино. О НАС. И О ЛЮБВИ. Эти истории я подсматривала и подслушивала, в них есть реальные случаи и мои близкие люди, а есть придуманные и даже сказочные. Я никогда не была полноправным владельцем этих сюжетов, они и их герои перехватывали инициативу, уводили меня куда хотели, и я редко понимала, чем же все завершится. И завершится ли вообще. Совсем как с любовью. Или с хорошим фильмом.

Эти 24 истории — мое ПРИЗНАНИЕ в любви к жизни и к людям. Здесь я не подбираю слова, не сглаживаю острые, порой болезненные углы, не ищу компромисса и не учу как жить. Я всего лишь РАССКАЗЧИК. Здесь все по-честному и с лихвой: смех, слезы, комическое и мелодраматическое, наши мечты и страхи, дороги, которые мы выбираем…

Человеческому глазу комфортно улавливать 24 кадра в секунду. Это киностандарт. Мне очень хочется, чтобы ваше СЕРДЦЕ уловило 24 моих кадра — и за сколько угодно времени, без всяких стандартов. Главное, чтобы вы ощутили любовь.

Эта книга зажила собственной жизнью благодаря случаю и людям. Они — мои СОАВТОРЫ, без них не было бы этого кино.

Я посвятила книгу своей дочери АНЕ, которая пришла однажды ко мне на кухню, села напротив, разлила в бокалы что-то игристое и заявила: «Значит так: пиши план! К весне мы издаем твою книгу!» Спасибо тебе, родная, за это волевое решение и поддержку. А еще за 24 крутейшие фотоистории, которые стали очень важной частью этой книги, — за твои 24 кадра про любовь!

Спасибо чудесному иллюстратору ПОЛИНЕ, которая рисует истории. Благодаря ей обложка книги зазвучала особенно — теми голосами, в которых я так нуждалась.

Благодарю моего корректора ЛЮДМИЛУ — профессионала, деликатного, тонко чувствующего человека и первого читателя этой книги. Как-то она написала мне: «Читаю рассказы — улыбаюсь». Это было лучшей похвалой. Спасибо, Люда, за ваш острый глаз и чуткое сердце!

Искренняя благодарность одному из лучших ресторанов Старой Риги St. PETRUS RESTAURANT, где была наша «штаб-квартира» и где всегда атмосферно и вкусно.

И наконец, огромное спасибо моей СЕМЬЕ, ДРУЗЬЯМ и ЧИТАТЕЛЯМ Ви-сторий, которые ждали эту книгу, бесконечно задавали мне вопрос «когда же?!», писали сообщения с дружескими «угрозами», обещаниями и заверениями. Спасибо, что верили в меня и надеялись, что у меня все получится. Получилось же!

Небо на двоих

Жили-были Мужчина и Женщина. Нет, не так. Жила-была Женщина, а на краю ее мира — Мужчина.

На вид Женщине было за тридцать. В хорошие дни — чуть-чуть за тридцать. В трудные — ближе к сорока. Многие назвали бы ее красивой. Все из-за глаз: они были прозрачно-голубые с аккуратной серой обводкой, будто сделанной умелой рукой мягким простым карандашом. Остальным чертам лица не хватало выразительности. Разве что уши — они были выразительны и явно великоваты, она терпеть их не могла и прятала под удлиненным каре. Одевалась она просто, в лаконичной цветовой палитре: белый, серый, бежевый, синий и черный, но во всем этом лаконизме чувствовались вкус и стиль. Она была юристом в компании по недвижимости и мечтала однажды все бросить и свалить. Куда свалить — она до сих пор не определилась. Но верила, что придет день, вместе с ним в ее жизнь придет человек, который скажет, что делать и что из этого в итоге получится. Она представляла себе этого человека Мужчиной — высоким, собранным, решительным и с хорошим чувством юмора. Его внешность, возраст и профессия оставались для нее белыми пятнами. В искусстве детальной визуализации, на которой настаивали эзотерики, она была профаном, что, впрочем, не мешало ей мечтать и с имеющимися хилыми исходными данными. Как не мешали ей мечтать короткий студенческий брак и череда разных по степени эмоциональной тяжести и итоговой бесперспективности романов. Женщина любила жизнь. Очень. Но время от времени обижалась на судьбу, потому что та любила ее дразнить, трепать нервы и подставлять, а Женщина была склонна к рефлексии и сомнениям. Поэтому игры с судьбой порой заканчивались разочарованием и жестким уходом в себя на пару дней. Еще она любила океан, солнечный свет, пробивающийся через неплотно закрытые шторы, холодный клюквенный морс, лоферы, босанову, классические детективы, долгие поцелуи, автобаны без ограничения скорости, сложные проекты, Кубу, дым от костра, котов, испанский язык, балет, кофе с корицей и в постели, оргазмы друг за другом, дождь за окном, луговые цветы, льняные платья, ссоры, которые заканчиваются бурным сексом, далекие непродуманные путешествия, буквы, которые складываются в искренние слова…

Мужчина был высоким, собранным, решительным и с хорошим чувством юмора. Несколько лет назад он завершил карьеру в банке и создал собственную инвестиционную компанию. В бизнесе все складывалось и развивалось, а за его пределами — спотыкалось и тормозило. Женщины к нему тянулись: поток желающих просыпаться с ним рядом, готовить для него сложные блюда и рожать наследников не иссякал. Время от времени он вступал в отношения, как в рисковую сделку, и позволял себе просчитываться, терять активы и начинать все с нуля. Мужчина был уверен, что время терпит, тридцать восемь — еще не тот возраст, чтобы закрывать позицию. Он ждал. Ту самую. Был ли он романтиком? Да, но скрывал это, и его считали циником. Еще он верил в судьбу или в стечение верных обстоятельств.

Женщина и Мужчина были созданы друг для друга. Или распределены друг для друга волею тех, о ком мы достоверно не знаем, но думаем, что именно они несут ответственность за наши удачи и неудачи. Мы даем им разные имена и наделяем разной степенью власти над нашими жизнями. Но почти все мы однажды поднимаем глаза к небу и просим. Эти двое тоже просили.

/Где-то между/

— Наша-то что делает? — спрашивает личность в темном, развалившись в кресле, обтянутом зеленым потрепанным плюшем, — нога на ногу, шляпа-борсалино сдвинута на лицо, в пальцах свесившейся руки тлеет сигарилла.

— Несется по трассе. Скорость 117 кэмэ в час. Я волнуюсь, впереди отрезок густого тумана! Слушает Summertime — очень занятный кавер, между прочим, — отчитывается личность в светлом, глядя в гаджет, напоминающий планшет.

— Не отвлекайся. Где она должна была быть?

— На концерте. Но в последний момент соскочила и отдала билет коллеге. Решила поехать к подруге на дачу — там, как всегда, много вина и бесполезных разговоров.

— Нет, ну не дура! — Темный раздражен. — В таких условиях невозможно работать! Она делает все, чтобы встреча не состоялась. Кстати, а что фигурант?

— А вот он на концерт пришел, — Светлый доволен и светел лицом. — Правда, не один, а с подругой. Мы-то предполагали, что их последняя ссора завершится окончательным разрывом. Но секс, как всегда, оттянул неизбежное. Ужасное времяпрепровождение, я считаю!!

— Что ты в этом понимаешь, бесполый? — из-под борсалино слышится ироничный смешок.

— На себя посмотри! Секс-гуру тоже нашелся! Итак, они опять не встретились. Она постоянно смешивает нам все карты! А потом будет перед сном рыдать в подушку и молить о чуде! Ты сон ее последний видел?

— Опять случайный секс в устрашающем антураже? — предполагает Темный.

— На сей раз она была приглашена на свадьбу в один из королевских домов Европы. И блистала там в божественном платье!

— Следи за речью!

— Прости. Фантастически красивое на ней было платье. На следующий день ее портрет опубликовали все газеты и новостные порталы. Ее это обрадовало, ошеломило и…

— Можешь не продолжать! — перебивает Темный, глубоко затягивается и выпускает тринадцать идеальных колец дыма. — Она усомнилась, что все это происходит с ней, потому что она не может так высоко подняться, это очевидная ошибка, все эти почести и успех предназначались для кого-то другого. Бла-бла-бла… Словом, она, как обычно, стала заземляться и проснулась.

— Как же нам справиться с этой ее патологической неуверенностью в себе? — Светлый задумчиво трет переносицу.

— Да никак! Пусть сама справляется. Я вообще считаю этот проект провальным. Может, подадим запрос на закрытие? — Темный сдвигает шляпу на затылок и упирается темно-вишневыми глазами в собеседника.

— Вот еще! Я так просто не сдамся! — горячится Светлый.

— У тебя комплекс отличника, ты в курсе? Ладно, поборемся еще. Что у нас по плану?

— Она летит в командировку в Прагу. Они встретятся в аэропорту, а потом в самолете окажутся в соседних креслах. Уж в замкнутом воздушном пространстве ей никак не отвертеться! — потирает ладони Светлый.

— Не смеши меня! Она может заболеть или, сама того не ведая, вызвать затяжные ливни вплоть до экстренного закрытия аэропорта. Уж я-то эту изобретательную сучку, извини, штучку знаю, — при этом Темный довольно ухмыляется.

~~~

Женщина сидела за стойкой перед стеклянной стеной, выходящей на взлетное поле. Она пила кофе, наблюдала за строго продуманным перемещением самолетов и в мыслях уже летела. Каждый раз, отправляясь в командировку или в путешествие, она надеялась на тот самый счастливый случай, о котором так много говорят. И сегодня, и опять она летела навстречу случаю. Которого — как это бывало обычно — скорее всего, не случится.

Мужчина сел рядом с ней, очень близко, почти касаясь ее плеча. Потом встал, вернулся к бару, чтобы забрать свой заказ. Она скользнула взглядом по его удаляющейся спине. Высокий. Движения спокойные, размеренные, отметила Женщина: она не любила суетливых людей. Он вернулся с чашкой кофе и круассаном.

— Кофе отвратительный, — сказал Мужчина после первого же глотка. — Зато вид отличный. Люблю самолеты. Ребенком был уверен, что только чудо может поднять эту махину в небо и что пилоты знают магические слова. А вы любите летать?

Ее восхищали люди, которые вот так запросто могут завязать разговор, будто вы пять лет сидели за одной школьной партой, а потом семь лет работали на одном конвейере.

— Ну… особой любви к полетам у меня нет, — ответила Женщина. — Но нет и нелюбви или страха. Хотя, знаете, сейчас подумалось: именно в самолете я чувствую себя ближе всего к Богу. Не в географическом смысле. Просто в небе я в его руках. И если что, стопкран не дернуть. Поэтому в воздухе я расслабляюсь. А еще немножко грущу, если лечу одна. Как эгоистке мне было бы приятнее падать на землю в обнимку с кем-то близким и целоваться при этом.

Неожиданно для самой себя Женщина разговорилась. Мужчина ей нравился. Она испытала странное чувство — когда что-то происходит помимо тебя, ты просто участвуешь в моменте и тебе в нем хорошо, как дома.

— А если бы вам предложили бесплатный билет в любую страну мира, куда бы махнули? — Мужчине нравилось ее слушать, голос у нее был тихий и с какой-то ускользающей интонацией, как будто она стесняется того, о чем говорит.

— В Японию.

— Хороший выбор, но для европейца стандартный. Фудзияма, храмы и тории, журавли и сакура, гейши и суши.

— А я и не претендую на оригинальность, — улыбнулась Женщина. — И все перечисленное мне интересно. Но больше всего хочу увидеть японские сады. Знаете, каждый из них — правда, я могу судить об этом только по фотографиям и рассказам очевидцев, — как законченное произведение искусства. Только материалом для этих шедевров служит сама природа. Конечно, вы это знаете… — Женщина, казалось, смутилась.

— Продолжайте, мне интересно.

— Ладно. Сами захотели. Мне неважно, в какое время года я их увижу. В этих садах каждый сезон — как сказка. Весной — нежные бело-розовые облака сакуры или поволока из красных и малиновых азалий. Потом отцветут слива и вишня, их лепестки опадут и затянут поверхность пруда тончайшей пелериной. А уже скоро полыхнет костром клен. Все эти кусты пионов, заросли ирисов, заводь с лотосами, цветущая магнолия — от такой красоты можно потерять голову, и не жалко будет! Что-то разошлась я, да?

Несколько секунд они пристально смотрели друг на друга. Женщина первой отвела взгляд. Мужчина подумал, что мог бы смотреть в ее глаза вечно, а следом подумал, что не стоит вовлекаться. Это случайная встреча, сейчас они разойдутся по своим гейтам и каждый взлетит в свое небо.

— А вы бы куда махнули? — Женщине показалось, что пауза затянулась.

— На Мадагаскар.

— Африка манит?

— В некоторых африканских странах я побывал, но Мадагаскар — это особое место. Там сохранились растения и животные, которые везде повымирали, а на острове живут себе и здравствуют. На них и хочется посмотреть.

— Что за животные такие?

— Например, фосса.

— Никогда не слышала.

— Хищник, напоминает большую кошку, типа пумы, но ближайший собрат — мангуст. Вот такое чудо природы!

— Так вас привлекают редкие особи? — так и начинается эта игра: от частного к общему, от кошек к женщинам, от ничего не значащих слов к откровениям.

— Меня многое привлекает, — Мужчина вдруг стал серьезен, и Женщина занервничала. — Например, вы меня привлекаете. Вы же это хотите услышать? Только не обижайтесь сразу на мою прямолинейность. Я не силен в галантности. Вы зачем-то оказались со мной в одно время и в одном месте. Я бы хотел понять — зачем.

— А как? Как вы собираетесь это понять? — Женщина почему-то сердилась. — И если все же не поймете, что будете делать тогда?

— Почему вы во мне сомневаетесь?

— А я вообще во всем сомневаюсь, — ответила она с вызовом и тут же смутилась.

— Мой опыт подсказывает, что больше ошибок в жизни совершают как раз абсолютно уверенные в себе люди. Пока вы сомневаетесь, вы, возможно, уберегаете себя от неверного шага.

— Вы куда летите?

— В Прагу. А вы?

— Вот как? — усмехнулся Мужчина. — Туда же. Тем более стоит во всем разобраться.

— Это вы мне сейчас что-то предлагаете?

— Да. Пойти на посадку и сесть в самолете рядом, чтобы удобнее было разбираться. Какое у вас место?

Она протянула ему посадочный талон. Их места оказались рядом. Мужчине не хотелось думать, что это судьба, но он так подумал. Женщина в этот момент напевала про себя дурацкий мотивчик, чтобы вообще ни о чем не думать.

Пока самолет разгонялся и набирал высоту, Женщина сидела с закрытыми глазами и мысленно обращалась неизвестно к кому с традиционной мольбой о чуде. Мужчина легко коснулся ее руки:

— Вы спите?

— Нет, — она покачала головой, но глаз не открыла и вдруг спросила: — А сколько вам лет?

— Тридцать восемь.

— Правда?

— Знаю, дело портит седина. Это семейное. Мой дед был седым уже в 29 лет, отец к моему возрасту тоже поседел. Но женщин это никогда не отпугивало — напротив. Чем у мужчины больше шрамов, седины и непредсказуемости, тем мы для вас привлекательнее. Так?

— Да, есть такое.

— Дед мой вообще был знатным ходоком, романы крутил, не остановить, и все с юными девами. Бабушка дождалась, пока вырастут и встанут на ноги дети, мой отец и его младшая сестра, даже первого внука дождалась, меня то есть, и выставила деда вон. Сказала, что и ей пора пожить себе в радость и ему, старому потаскуну, назло. И, представьте, пожила! На 59-й день рождения пригласила всю семью, разумеется, без деда, и познакомила со своим другом. Так и сказала: «Это мой друг. И не исключено, что я приму его предложение руки и сердца. Но не сегодня, нечего мой день рождения мешать с другими событиями. Пьем только за меня, за мое здоровье и счастье в личной жизни!» Такая она, моя бабушка, даст фору молодым, которые с тридцати лет начинают в панике подсчитывать годы.

— Так что же ваша бабушка — вышла замуж?

— Вышла, да еще и свадьбу закатила. Платья белого, конечно, не надела, но невестин букет в толпу незамужних дам швырнула и отбыла в Париж в свадебное путешествие. Муж, к слову, младше нее на пять лет и влюблен до сих пор, как пацан. Забавный престарелый пацан.

— А что стало с дедом?

— Дед скис. Он отрывался на стороне, пока было куда возвращаться. А как получил отставку, тут же поутих. Молодые дамы все еще посматривали в его сторону, у деда был не только кураж, но и деньги водились, но вот заботиться о стареющем мужчине не собирались. Дед старел, ему все больше хотелось покоя, уютного дома, большой дружной семьи. Семья, конечно, осталась, мы с родителями его навещали, но все это без бабушки было уже не то. Дед чах, а бабушка цвела. Мой отец любил повторять: «Бог не фраер, он все видит». Закономерный финал, как думаете?

— Думаю, вам бы стоило задуматься о писательской карьере. Увлекательно рассказываете! А деда вашего мне жаль, сам себя наказал.

— Наказал. Потому что ни в чем не сомневался. Уверен был, что бабушка никуда не денется, а она делась. И вы не бойтесь своих сомнений. На самом деле они созидательны.

Во второй пражский вечер они встретились в ресторане ее отеля. За ужином он снова много рассказывал, а она слушала — подперев ладонью подбородок, улыбаясь. Она бы так сидела и сидела. А он бы так и смотрел на нее, в эти ее необычные хрустальные глаза. Им было хорошо. На этом можно было остановится, сохранив в уютном уголке памяти покой и удовольствие от чудесного вечера. Но они пошли дальше. В ее номер. В лифте он взял ее за руку — маленькую, совсем детскую, тут же мелькнула мысль, что сейчас все можно испортить, нарушить чувство гармонии, которое он всегда считал самым хрупким ощущением из тех, что испытывал за последние годы. Она опустила глаза, спрятала улыбку, но ее тело отозвалось на его прикосновение, и ей не хотелось перечить случаю. Или судьбе.

Ночь была нежной, почти беззвучной, движения осторожными, как будто оба боялись сделать что-то не то или не так и тем нарушить деликатную связь, которая возникала между ними — из ничего, из случая в аэропорту, из неба на двоих. И даже на пике удовольствия ее голос не взлетел, как это бывало, а он не отпустил на волю толпившиеся на выходе эмоции. Потом он гладил ее лицо, заправлял ей за ухо прядь волос. Она шутливо отмахивалась:

— Не делай так, у меня ужасные уши!

— Зато какие глаза…

— Так уши и правда ужасные? — пугалась она и натягивала на голову простыню.

— Наверное. Но я этого не вижу. Красота в глазах смотрящего.

Женщина думала, как близко сейчас небо и Бог, или кто-там, на небе, наконец-то разглядел ее и обласкал. Мужчина не хотел ни о чем думать, это удел утренних часов, когда ты просыпаешься рядом с другим человеком и пытаешься понять: этот человек — просто другой или чужой? Или свой? Очарование ночи растворялось в предрассветных всполохах за окном. Женщина скорее почувствовала, чем действительно захотела: ему пора уходить.

Мужчина коснулся ее губ. Это не был поцелуй любовников, которые точно знают, что впереди еще столько открытий и откровений.

— Я, наверное, пойду. Тебе надо выспаться, завтра работа. То есть уже сегодня, — в его голосе не было уверенности, скорее — вопрос.

— Да, так будет лучше, — поспешно ответила она.

Она не проводила его до двери, она сделала вид, что уснула. Когда он вышел из ванной, ему осталось забрать свой пиджак со спинки кресла и бесшумно затворить за собой дверь.

Мужчина спускался в лифте, в котором еще несколько часов назад так хотел провести с ней остаток жизни, и думал: «Наверное, на этом стоит остановиться. Она не хочет большего». Женщина лежала в постели, все еще ощущая его запах, его губы и руки на своем теле, и думала: «Наверное, на этом стоит остановиться. Он не хочет большего».

/Где-то между/

— Два клинических идиота!! — орал Темный и пинал кресло.

— Истерикой делу не поможешь, — пытался усмирить его Светлый.

— Нет больше никакого дела, все!! Я подаю на отзыв! Этот самолет мог бы вообще до Праги не долететь, легко! И разбились бы, счастливые, обнимаясь и целуясь, как эта овца планировала! — не унимался Темный, прикуривая очередную сигариллу.

— Может, ты и прав. Но давай дадим им еще один шанс. И тогда уже точно все — Богом клянусь!

— Не юродствуй!

— Извини!

— Пф-ф-ф… Сколько там они уже не виделись? — ворчит Темный.

— После Праги прошло одиннадцать дней, — Светлый заглядывает в гаджет. — Она порывалась позвонить ему семнадцать раз. Один раз я подстроил встречу на улице, но у нее вывернуло от ветра зонт… Я тут ни при чем, это не наш департамент! И пока она зонт расправляла, он успел сесть в машину и уехать. Он написал ей восемь сообщений и все стер. Его бывшая активизировалась, кстати. Два, а нет — три раза он не выдержал, и у них произошло соитие.

— Что за терминология!! Ты не знаешь слова «секс»??

— Слово знаю, но мне его неприятно произносить! — почти взвизгивает Светлый. — Уважай мои чувства!

— Ой, ну все!.. — машет рукой Темный, искры от его сигариллы собираются в воздухе в крошечную комету и устремляются ввысь. — Что предлагаешь, неврастеник?

— Пусть кто-то все же позвонит.

— Кто?

— Она.

— Почему не он?!

— Ей надо тренировать уверенность в себе, — в голосе Светлого нет уверенности.

— А ему не надо быть таким ослом!

— Предлагай тогда сам! Зачем спрашивать меня в таком случае?! — обижается Светлый.

— Как же они меня бесят!!

— Вот же новость!..

— Смотри-ка, у нас прорезался сарказм! Ладно, я что-то придумаю. А ты не встревай. Сиди и фиксируй. Если нужна будет помощь, я дам знак. Понял, теоретик?!

— На себя посмотри!

~~~

Женщина раскладывала бежевое платье перед приемщицей химчистки.

— Вот это винное пятно можно вывести?

— Старое?

— Тринадцать дней, — ответили позади Женщины. Она не обернулась. И спросила, глядя в лицо приемщицы.

— Что ты здесь делаешь?

— Работаю, — опешила та.

— Я не с вами разговариваю, — строго сказала Женщина.

Мужчина придвинулся к Женщине почти вплотную. Знакомый запах разбудил надежду, которую она все эти долгие тринадцать дней уничтожала с маниакальной изобретательностью.

— Я пришел сдать в чистку брюки, — в голосе Мужчины слышалось обещание. — Когда ты опрокинула бокал, ты сидела на моих коленях… Помнишь?

— Я все забыла.

— Врешь.

— Я пока пойду? — спросила приемщица.

Ей никто не ответил, и она скрылась за перегородкой.

— Мы очень давно вместе не ужинали, — сказал Мужчина и взял Женщину за маленькую, детскую руку. — И я соскучился по твоим ужасным ушам.

Женщина наконец повернулась к Мужчине. Он увидел глаза, в которые был готов смотреть вечно.

/Где-то между/

Светлый шмыгнул носом и отложил планшет.

— Я бы не был уж так уверен, — начал было Темный, но махнул рукой. Искры от его сигариллы взметнулись в небо двумя крохотным сердечками, пронзенными одной стрелой.

Панечкины сказки

Меня зовут Прасковья. Нет, я не из Подмосковья и группу «УмаТурман» не люблю. Я люблю оперу барокко, особенно Филиппа Жарусски. Он поет, как ангел, проглотивший беса, — как же иначе человек может издавать такие божественные и одновременно дьявольски прекрасные звуки? Еще я люблю подниматься по лестницам, потому что это путь наверх, к небу. В нашем городе мне не хватает неба, оно часто бесцветное и низкое — кажется, что тебя посадили в коробку от телевизора и плотно ее закрыли. Я люблю жить одна, и когда в моем доме кто-то появляется, а такое случается редко и коротко, я начинаю делать все, чтобы этому кому-то стало неуютно. Потому что неуютно мне: я волнуюсь, что человек нарушит что-то в привычном раскладе моих вещей и устройстве моего мира, и хочу поскорее избавиться от этой тревоги. Наверное, я социофоб. Или просто безответственный эгоист. А другой человек рядом вынуждает меня думать о нем, переживать, интересоваться, как у него на работе, варить ему суп и стирать белье. Я пока к этому не готова.

А недавно я полюбила свое имя.

Не надеялась, что доживу до этого дня. Я планировала покончить собой еще в средней школе, потому что была вечным объектом издевательств — не только из-за имени, конечно. Еще я была толстой. Вот и сложите: когда на уроках физкультуры в тебя «нечаянно» врезаются, как в боксерскую грушу, и цедят при этом сквозь зубы «пар-р-раша» (хотя это всего лишь официальная краткая версия твоего имени), что получается в сумме? Ребенок, которому нечего делать на этой планете. Вы спросите, как родители додумались подложить мне такую свинью? Да, они подложили. И свинья эта была с черными крыльями. Так я ее себе представляла, во всяком случае. Когда мне исполнился месяц, мама с папой еще точно не знали, как меня будут звать, — Анна или Екатерина, они спорили и не приходили к согласию. И тут папе предложили ехать в командировку в Бразилию, а там океан, которым бредила мама. Папа рассудил, что спор об Анне-Екатерине вмиг разрешится на горячем белом песке Копакабаны, и уговорил бабушку остаться со мной на пару недель. У мамы все равно были проблемы с грудным вскармливанием, замучил мастит, а бабушка была доброй и безотказной.

В месяц от роду я, наверное, видела своих родителей как большие размытые пятна, которые двигались, поигрывая светом и тенью перед моими еще расфокусированными глазами, и создавали поле любви. Думаю, это поле было розовато-сиреневым и очень теплым. По-другому я своих родителей никогда не видела. Потому что в Бразилии при перелете из Рио-де-Жанейро в какой-то городок в глубине страны их самолет разбился. Так я осталась с бабушкой, с ее горем и одновременно нежданным счастьем снова стать матерью в 58 лет. Со своим счастьем бабушка стала ловко управляться уже через месяц. С горем она не знала, что делать. И пошла к Богу — в маленькую церквушку, что ютилась в глубине нашего парка, который раньше был кладбищем. Батюшка велел принести меня и немедля крестить. Случилось это 10 ноября, в день святой Параскевы Пятницы, которую называли еще бабьей заступницей, покровительницей семьи и брака. Вообще я бабушку понимаю: она готова была сделать все, что ей накажут чужие мудрые люди, лишь бы избавить меня от грядущих страданий. Хотя и известно, чем вымощен путь в ад. Ничего у бабушки не получилось. Я стала Прасковьей, бабушка меня залюбила и закормила, я пухла и росла как на дрожжах, моя неуверенность в себе, закрытость и даже диковатость не отставали.

Мы жили в бабушкиной квартире, родительскую она продала, нужны были деньги. Этот дом стал моим Зазеркальем. В семь лет я познакомилась с Льюисом Кэрроллом, и картина моего мира перестала дрожать и сбоить, все встало на свои места. В моей жизни впервые появилась подруга — Алиса, с которой я сверяла все происходящие события, свои настроение, поступки и эмоции. Я перечитывала книгу снова и снова и находила те слова, которые мне помогали не просто выживать, но находить в жизни поводы для радости. Долгое время эта радость, правда, была ограничена стенами бабушкиного дома. А в школе я была изгоем, придурковатой толстухой, в лучшем случае «странной какой-то». Тогда я и сама себя не понимала. Я переписала в секретную тетрадку слова Алисы: «Просто не знаю, кто я сейчас такая. Нет, я, конечно, примерно знаю, кто такая я была утром, когда встала, но с тех пор я все время то такая, то сякая — словом, какая-то не такая». И очень долго, до старших классов, эти слова оставались всей правдой обо мне.

В девятом классе я начала катастрофически худеть. Бабушка забила тревогу, потащила меня по врачам, но те только усмехнулись: девочка выросла, отстаньте от нее, дайте жить своей жизнью — худой и прекрасной. За год я уменьшилась вдвое, как будто с меня сняли ватный комбинезон, под которым пряталось невыразительное тщедушное тельце. С одним лишь достоинством — сиськами убедительного третьего размера. Одна часть класса меня сразу горячо полюбила, другая — еще пуще возненавидела. К груди, которую я пыталась запихивать в лифчик первого размера, больше ничего интересного не прилагалось. Мое лицо было будто из детской раскраски до того, как ее раскрасили, — бесцветное. По нему надо было рисовать — сверху, яркими смелыми мазками, но я не умела. Бабушка переживала по поводу моей бледности больше, чем по поводу своей гипертонии. Несмотря на нормальный анализ крови, она закармливала меня продуктами, за очень дорого повышающими гемоглобин. Я терпела, понимала, что бабушка не вечна и надо уважать ее чувства. В том числе ее уверенность в том, что я несчастная сиротка и даже при покровительстве бабьей святой вряд ли стану счастливой. Я не пыталась бабушку переубедить. Я смотрела на фотографию мамы и папы — молодых, красивых и веселых, — и где-то в недрах моей пугливой души проклевывалась надежда, что однажды все переменится. А пока я подожду. Я записала в тетрадку очередные Алисины слова: «Если в мире все бессмысленно, что мешает выдумать какой-нибудь смысл?» И я стала выдумывать.

Обычно я наглухо задергивала в своей комнате ночные шторы, тяжелые, шоколадного цвета, ложилась на жесткую тахту, вытягивалась в струнку и закрывала глаза. Я не знала тогда, что такое медитация, но мой организм отключался, а вернее — переключался в режим парения. Тогда я отпускала на волю фантазию и выдумывала — вселенную, людей, ее населяющих, их богов, их дома, их любимых и врагов, их тайны и страхи. Я мастерила сказки, наряжая и гримируя их под быль. Да, я была хорошим мастеровым. Просто в то время никто не мог оценить мой труд по заслугам.

Бабушка между тем начала сдавать. Ее большое беспокойное сердце стало сбиваться с ритма, сосуды истончились, стали хрупкими и ненадежными. Бабушкин уход был вопросом времени. Мы были готовы и надеялись, что святая Параскева побережет нас еще годик-другой.

Инсульт случился на следующий день после объявления результатов вступительных экзаменов в иняз. Я выдержала приличный конкурс (тогда я уже перечитывала Алису в подлиннике). Бабушка отпустила мою руку и тихо, не приходя в сознание, ушла. Я заплакала по ней спустя два года, когда решила разобрать семейный фотоархив. Увидела бабушку молодой, 30-летней, в веселую обнимку с дедом, которого я не знала, он умер от рака еще до моего рождения. Бабушка, тогда молодая женщина с лукавым блеском глаз, счастливо хохотала в камеру — и черно-белое фото выглядело цветным. Я сначала не почувствовала своих слез. Я их увидела частыми каплями на глянцевой поверхности фотокарточки. Потом я стала выть. И не переставала, пока не пересмотрела все фотографии. Тогда же я оплакала маму с папой. Хотя, признаюсь, дыру в душе оставила только бабушка. И зарастала эта пробоина долго, пропуская ветра, и пыль, и студеные зимы, и бессонные ночи… Пока я не встретила деда Влада.

…Деду было всего 68 лет. Он был белоснежно сед, но подтянут и даже элегантен. У него было красивое революционное имя Владлен, сокращенный Владимир Ленин, и с налетом неуместного аристократизма, как заметил сам дед. Во Влада деда превратил внук Иван, хипстер со стажем, беспринципное существо с выдающимся уровнем тестостерона. Это я испробовала на себе позже, единожды, потом долго принимала душ и жалела деда: он не заслуживал такого внука. Дед Влад был моим соседом. И он был почти слеп. Запущенная катаракта, как оказалось. Почему все согласились ее запустить — он не говорил. Но мир он видел примерно так, как я своих родителей.

Однажды поздним сентябрьским вечером я нашла деда на лавочке у нашего подъезда. Он сидел и улыбался в пространство — одинокий, безмятежный, как породистый пес-мудрец, смирившийся с тем, что его никогда не найдут. Я шла домой от своего однокурсника, который платил мне сексом за курсовую. (Я немного утрирую, но суть понятна — у каждого из нас была своя цель.) А тут пожилой мужчина смотрит в вечность и ничего не ждет.

— Здравствуйте, — я присела рядом.

— У вас красивый, но тревожный голос, — сказал он, не меняя позы, не глядя на меня.

— Вы потерялись? — все-таки ляпнула я.

— Это философский вопрос… — он повернулся ко мне, улыбнулся широко, как старому доброму другу, и скользнул мимо моего лица взглядом.

Над лавкой горел фонарь, но я не рассмотрела всего сразу.

— Поможете мне подняться в квартиру? — он спрашивал, будто извинялся.

— Конечно, — я почему-то все поняла и взяла его за руку.

Он жил на пятом этаже. В нашей «сталинке» лифта не было. Я была бы счастлива жить на последнем этаже и каждый день подниматься к небу, но я жила на втором, а почти слепой дед Влад — на пятом. Я с детства знала, что мир устроен несправедливо. Пока мы поднимались, медленно и торжественно, он говорил:

— Зовите меня дед Влад. Вы же ровесница внуку моему, я чувствую. У вас красивый тревожный голос. Впрочем, я это уже говорил. Вы хрупкая, это я чувствую по вашей руке. И вы боитесь. Простите, это не мое дело, я проявил бестактность… Как вас зовут?

— Прасковья, — сказала я, и моя внутренняя пружина сжалась. Дед Влад остановился и крепче сжал мою руку.

— Такое имя у юной девушки! Вы особенная, я так сразу и понял.

— Ну что вы!.. Какая я там особенная? Это все бабушка. Она умерла 738 дней назад, — мне вдруг захотелось ему все рассказать. — Я осталась совсем одна. Мама с папой погибли двадцать лет и пять месяцев назад. У меня есть только Алиса. Ну как у меня… Она есть у всех, кто любит Льюиса Кэрролла. Тогда, в 1865 году, она уже сказала все то, что я хотела бы сказать сегодня. Простите, я несу чушь.

— Нет-нет, Прасковья, — он погладил меня по руке. — Можно я буду звать вас Паня? А что теперь говорит вам Алиса?

Новая версия моего имени — Паня — коснулась моих ушей беличьей кистью и окрасила их ярко-оранжевым цветом.

— Она говорит: «Интересно было бы поглядеть на то, что от меня останется, когда меня не останется».

Дед Влад остановился снова. Его рука стала твердой и серьезной.

— Так не пойдет, Паня. Сейчас будем пить чай, а завтра, когда я буду бодр и неудержим, вы придете на завтрак и все мне расскажете. И даже то расскажете, что не смели открыть никому. Вы согласны, Панечка?

Вот так я полюбила свое имя.

…С утра я позвонила в его дверь. С собой у меня был пластиковый контейнер, в нем лежало четыре сырых яйца и настоящие помидоры цвета малины. Я хотела приготовить омлет, и если бы у деда Влада не нашлось молока или сковороды, я бы с готовностью сбежала по лестнице вниз, в наш супермаркет, а потом поднималась бы по лестнице к небу, как и хотела. У деда оказалось все что нужно. И даже уютная кухня. Он встретил меня в довольно пижонских очках с темными стеклами.

— Кто вам помогает? У вас чисто, все по местам. Ой, простите, не хотела вас задеть… — мне было не привыкать чувствовать себя идиоткой.

— Вы правильно спросили, Паня, — замахал он потешно рукой. — Три раза в неделю приходит Ирина, убирает, ходит за продуктами, готовит. Она усердная, молчаливая. Ее услуги оплачивает мой сын. Но я и сам кое-что еще могу. Ведь я немного вижу. Но так — большие пятна размытых оттенков. Знаете, какой у вас цвет?

— Розовато-сиреневый?

— Надо же! Вы немножко ясновидящая.

Вообще дед Влад был каким-то нездешним. Ему бы жить в Париже и сидеть с книгой в Люксембургском саду, в кресле (там вместо лавочек кресла, я видела в интернете), положив ногу на ногу и изредка отвлекаясь на кокетливых дам тщательно скрываемого возраста. И ему бы видеть: мир нуждается в его добрых глазах. А он здесь, на пятом этаже, почти слепой, ест мой омлет и улыбается в вечность.

Я сидела напротив него и понимала, что он единственное живое существо на земле, ради которого мне хочется выдумать какой-то смысл. И тогда на его уютной кухне с клетчатыми занавесками и сверкающими кастрюлями я отпустила фантазию.

— А вы знаете Светлану с третьего этажа? Она ездит на золотистом «Лексусе». Ой, вы же не различаете, наверное. Простите… — в расстройстве я брякнула вилкой о тарелку, и от той откололся крохотный кусочек.

— Паня, давайте договоримся. Вы не смущаетесь. Я рад и даже горд, что вы не признаете моей ущербности. Оставьте тарелку в покое. Светлану я знаю плохо. Слышал несколько раз, как она в подъезде разговаривала на повышенных тонах. Видимо, ругалась на какого-то мужчину, который ей не угодил.

— А каким вам ее голос показался? Вот мой вы сразу… раскусили…

— Да-да, голос у нее был странный. Очень высокий, про такой говорят: как ультразвук. Не очень приятный. Я бы сказал, что эта женщина красива, но стервозна, простите за резкость. Она властна, но при этом несчастлива. Что — есть попадание? — дед стрельнул кокетливой улыбкой, видимо, тот еще был шалун в молодые годы.

— Стопроцентное! — похвалила я. — Но всей истории вы все равно не знаете. Хотите расскажу?

— Ну конечно!

Ему правда было интересно. В интонации, в том, как он подался вперед, готовый услышать и даже увидеть предстоящую историю, не было и тени вежливой фальши. У меня наконец-то появился слушатель. И я отпустила фантазию на волю.

— Все дело в том, что Светлана — сирена, — начала я свою историю. — Но не та, которая воет в машине «скорой помощи». А мифологическая — полудева-полуптица, роковая красавица с хищным нравом и божественным голосом. Вы же знаете, что классические древнегреческие сирены заманивали путешественников-мореходов своим чарующим пением, от которого те сходили с ума, бросались в волны на сладкоголосый зов, и эти хищницы терзали их тела. Ужас, словом! Не многим удавалось спастись. Одиссей привязал себя к мачте корабля, залил уши аргонавтов воском — лишь бы друзья не поддались мороку. Орфею повезло: у него самого был всем голосам голос и он смог заглушить сирен своим бесподобным пением. Но большинство сильных и смелых мужей гибли, они кидались в море, ведомые искушением. Так вот, наша Светлана — это дожившая до наших дней сирена. Вы услышали ее голос тогда, когда ее очередная жертва спасалась бегством и Светлана из распрекрасной девы превращалась в мерзкую гарпию. Но знали бы вы начало этой истории! Слышали бы вы ее голос тогда! Он был усладой для самых музыкальных ушей. Если бы ее голос имел плоть, он был бы алым, мягчайшего бархата, уютной теплоты и с любимым ароматом детства. В такой голос хочется завернуться, как в пуховый платок, утонуть в мягких подушках дивана и слушать мелодию дождя и ветра за ноябрьским окном. Вот каким голосом она заманивает легковерных мужчин в свой дом. Я слышала, да-да!

Дед Влад слушал меня с восторженным интересом родителя, который только что обнаружил, что его ребенок гений. Это было так трогательно. И немножко, совсем капельку, смешно.

— Последняя жертва Светланы — менеджер среднего звена Сергей, — сообщила я. — Именно на него она верещала в подъезде. В начале истории Сергей был очень хорошим и очень влюбленным. Каждый раз он приносил нашей сирене дары, на которые грохал львиную часть своей средней, как и звено, зарплаты. Она в ответ одаривала его ласками — тоже, соответственно, средненькими. Но и этого было достаточно Сергею, чтобы оказаться в Элизиуме! Однако он был мужчиной и время от времени хотел есть домашние котлеты, ходить в офис с чистым воротничком и манжетами, а в воскресенье вечером посещать с возлюбленной мамин обед и вести там неспешные беседы. Сирена сказала: «Как же — воротничок!! Какой еще мамин обед?! Сначала заработай нам на все, отведи меня к алтарю, там как раз с мамой и познакомимся!» Ну как спрятать злобное нутро, если оно машет хлестко крыльями и рвется наружу?! Сергей тогда из очень хорошего стал просто хорошим, а спустя еще пару месяцев — приземленным. Привязал себя к мачте. Светлана его манит, а он закрепился, держится и про себя на всякий случай поет, пусть и голос у него далек от Орфеева. И тогда решил Сергей сменить курс своего корабля. Море широкое — столько береговой полосы, где ждут, да с накрытым столом и взбитой периной! А этот берег обманчивым оказался, под дивной морской гладью прятались скалы и мели — Сергей уже все днище своему кораблю ободрал и пробоин наделал. Задумал он тогда побег. Только Светлана, как мы знаем, хищница с отточенным нюхом, она быстро разгадала план Сергея и тогда показала свой истинный уродливый лик.

Я перевела дух. Дед молчал. Сидел, сцепив в замке пальцы рук.

— А знаете, Панечка, — протянул он задумчиво. — Может, Светлана и сирена, да только мы наверняка не знаем, как она такой стала. Может, была она вольной быстроногой охотницей, сильной, с горячим сердцем и открытой душой, да только кто-то, какой-нибудь олимпийский бог, а они те еще были бесстыдники, заманил ее, наигрался да бросил умирать в мрачных шхерах. И вот ожесточилась она против всего мужского племени и пошла по их головам и сердцам…

Теперь уже я смотрела на деда с умилением и до конца еще не осознавала, как мне повезло тем поздним вечером.

…Я стала бывать у деда Влада почти каждый день. Я прибилась к нему, как бездомный котенок. Вот малютку погладили по плешивому загривку, налили в щербатое блюдце молока — и он уже готов тащиться за своим благодетелем на край земли. Я стала помогать деду по дому, ходила в магазин, даже готовить успевала несмотря на институт, халтуры по переводам, частные уроки английского. Я зарабатывала, где только можно, потому что бабушкины денежные запасы давно иссякли и надо было крутиться, чтобы прожить. Но с каким счастливым облегчением я всякий раз выпрыгивала из этого беличьего колеса и поднималась к нему — к моему деду! К небу.

Несколько раз я пыталась вывести деда на разговор о его прошлом. Он вежливой, но твердой рукой уводил мое любопытство в другую сторону. Оставалось только гадать, разглядывая его книги — большую библиотеку классики и стопки книг с мудреными научными названиями, редкие фотографии семьи, сувениры, география которых была обширна. В своей жизни я путешествовала лишь дважды: с бабушкой в пансионат для пенсионеров и с ней же в Петербург по музеям. Все поездом, слово «самолет» в нашей семье даже не произносили. А дед Влад летал много. И, похоже, бывал в Бразилии, я видела у него статуэтку Христа-Искупителя. Только меня это не трогало. В том месте своей души, там, где жила память о родителях, крошечная, как горячая песчинка с пляжа Копакабаны, я давно воздвигла стену. Так было надежнее.

А мои истории — где-то мною подхваченные факты и чужие домыслы, витиевато обрамленные моей безразмерной фантазией, — я готовила деду на десерт. Обычно после ужина я забиралась с ногами на его диван, он устраивался напротив в видавшем виды кресле — и я рассказывала. А он ловил мою волну, взбирался на ее гребень лихо, по-молодецки, и мы на пару неслись туда, где не было надежных стен, упавших самолетов, холодных рук и слепых глаз.

…Как-то у деда потек кухонный кран, не закручивался, все время подкапывал — как ему, крану, казалось, озорно и радостно, нам же он действовал на нервы, да и воду зря пропускал, а счетчик этого не прощал.

— Надо звонить в домоуправление, звать водопроводчика, — решила я.

— Может, Ваня придет, посмотрит… — неуверенно предложил дед.

Хорошо, что он не видел моего взгляда. В словах я свой пыл уже притушила.

— Пока Иван придет, у вас тут накапает… денег.

— Ну да, Паня, вы, как всегда, правы. Звоните, не будем медлить.

Равнодушный женский голос промямлил по телефону, что Степан придет в течение часа. Я пока решила напечь блинов — тоненьких, пятнистых, в мелких дырочках и с хрустящей кромкой. Бабушка научила меня неплохо готовить. Но раньше мне было не для кого, а теперь я закармливала деда, как меня когда-то бабушка. И теперь понимала ее лучше — это маленькое, но такое пронзительное счастье кормить родного человека. К тому же мой элегантный дед ни капельки не толстел. Он улыбался, как сытый кот, и требовал добавки.

Когда я увидела Степана на пороге, мне захотелось захлопнуть дверь, убежать в дедову спальню и спрятаться под кровать. Это был сутулый верзила, точно выше двух метров, со спутанной копной рыжеватых волос и совершенно выдающимся носом. Нос был огромен, Степан это знал и страдал. Поэтому я сменила курс и прониклась к нему родственным чувством.

— Снимайте обувь и проходите за мной, — велела я, потому что поняла, что Степан не правит в этом мире, здесь он чужой, одинокий и нуждающийся в стрелках, по которым надо двигаться. Ну в таких стрелках, которые мы чертили куском кирпича на асфальте, когда играли в казаков-разбойников. То есть вы чертили, я-то не играла, но видела…

Я заскочила на кухню и, пока не появился Степан, успела шепнуть деду:

— К нам пришел король троллей!

Даже за темными стеклами очков я видела, как блеснул дедов правый глаз.

Пока Степан занимался краном, мы наблюдали за ним в зачарованном молчании. Блины уже остыли. Работа у тролля спорилась. И тогда я спросила его:

— Хотите потом с нами чайку и блинчиков?

— Спасибо! Но я как-то больше по мясу… — смутился Степан.

— Видите? — шепнула я деду в самое ухо. — Тролли — мясоеды. Они, конечно, предпочитают человечину, но этот — падший тролль… Потом расскажу.

Степан доделал кран, аккуратно, специальной тряпкой вытер за собой грязь, тщательно вымыл руки и кивнул нам на прощание.

— Погодите, а сколько мы должны? — остановила я тролля.

— Нисколько, пенсионерам бесплатно чиню.

— Так я не пенсионер, — мне не хотелось его отпускать.

— Так и кран не ваш, — Степан был невозмутим.

Проводив водопроводчика, я влетела в кухню, молниеносно отправила блины в микроволновку на разогрев, заварила чай, все расставила по местам и…

— Рассказывайте уже, Панечка, хватит суетиться! — велел дед.

— Степан — это бывший король лесных троллей! Спросите, почему бывший и что он тут делает? — я сделала театральную паузу.

— Ну не томите уже, Паня! — дед терял терпение.

— Он полюбил человеческую женщину! Но полюбил не как потенциальный обед, вы же понимаете!.. А как дивное существо, способное жить и чувствовать иначе — не так, как принято в мире троллей. Эта женщина причем была не молода. Ей было лет сорок уже… Ой… Или все еще молода? Смотря с кем сравнивать. Как бы там ни было, для короля троллей она стала солнцем. А знаете, что делает солнце с троллями? Под его лучами они превращаются в камень! Женщина приходила в лес за земляникой и черникой. Она выбирала погожий день, когда солнечные лучи проникали даже в самую глубь леса — через лабиринты еловых лап и хитросплетение ветвей очень старых деревьев. Она носила длинные льняные юбки и повязывала на русые волосы скромный платок. У нее были синие печальные глаза, но не потому, что она печалилась, просто так получилось. Даже когда она улыбалась — скользнувшему по мшисто-бархатистому стволу дерева солнечному лучу или земляничке, притаившейся в шалаше из травинок, — печаль не исчезала. Король троллей увидел эти глаза — и окаменел. Даже если бы в тот день не было солнца, он бы все равно окаменел. Но что интересно: внутри этого огромного носатого камня продолжало биться и полыхать сердце. С того дня он стал караулить свою возлюбленную. Боясь напугать женщину до смерти, он всегда прятался, сливался с родной стихией, а это было легко. На всех лесных полянах расставил караулы из придворных троллей и велел докладывать даже о хрусте сучка или шелесте травинки. Она приходила не часто, но ведь и праздники случаются только несколько раз в году…

Я подлила деду чаю и свернула для него в сладкую трубочку еще один блинчик.

— И что же? Опять несчастная любовь? — грустно спросил он.

— Это как посмотреть. Король троллей совсем извелся от своей каменной любви, потерял сон, перестал охотиться на сбившихся с дороги путников, похудел, поник. Даже его выдающийся королевский нос уменьшился в размерах и стал вызывать кривотолки в королевстве. И тогда король пошел к главному колдуну королевства. У того нос вообще упирался в землю и чуял малейшее колебание лесного королевства — даже чих муравья. Колдун, как ему и было положено, знал все наперед, а потому встретил короля с заготовленной речью: «Ты можешь уйти за своей любовью, но только если отречешься от трона, от своей силы и от своего народа. Ты станешь человеком. В новом обличье тебе придется обретать свою силу заново. И еще не факт, что твоя человеческая женщина тебя полюбит. Более того, ты можешь оказаться в любой точке земли, далеко от нашего леса. А значит, можешь никогда ее больше не увидеть. Вот тебе зелье, выпьешь, когда будешь готов, заснешь, а уж когда проснешься… Так что подумай дважды, а то и четырежды!»

Мне надо было перевести дух. Но дед Влад уже и так знал, чем дело короля троллей закончилось.

— Он, конечно, зелья выпил. Он же всем сердцем любил ту женщину. И даже крошечный шанс встретить ее однажды придавал ему сил изменить свою жизнь. Придавал ему сил стать слабым… но человеком.

— Именно так!

— Я вот что думаю, Панечка… — вдруг оживился дед. — А не устроить ли нам как-то встречу Степана с нашей кассиршей из углового магазина? Сдается мне, она очень подходит под описание любимой женщины короля троллей.

Улыбка деда проникала внутрь меня солнцем, которое, наоборот, не как у тролля, превращало мое сердце в перьевую подушку, где сладко засыпали все мои страхи.

Мы прожили так два светлых года. Теперь я даже не вспомню, случались ли в те годы плаксивая осень или колючая зима. В памяти осталось только солнечное тепло, оконная занавеска, танцующая с ветерком, рдяные яблоки, рассыпанные по кухонному столу, мое первое варенье из клубники, которое быстро засахарилось, но дед его доедал мне назло столовой ложкой. Наши истории в два голоса, в две души, в четыре руки. Панечкины сказки, как он их называл.

…Однажды я пришла к деду с бутылкой хорошего коньяка. Его мне презентовали благодарные родители одного балбеса, которого я натаскивала для школьного экзамена. Пришла я и заявила, что сегодня сказок не будет — только быль, какой бы печальной или неудобной она ни была. Сама от себя такого не ожидала. А вот дед Влад ждал. Попросил налить ему граммульку, сам нарезал лимон, руки у него оставались верными, «глазастыми». К тому времени я вытребовала, чтобы он звал меня на «ты». Сначала он срывался на «вы», шел розовыми пятнами, как юноша, всплескивал руками, неловко хмыкал, но со временем его «ты» окрепло, а моя привязанность к нему пустила в моей душе вечные корни.

— Паня-Панечка… — покачал он головой. — Ты же не отпустишь меня так, правда?

— А куда это вы собрались? — встревожилась я.

— Ну как… В Элизиум, как любой нормальный мужчина, искушаемый сиреной, — хохотнул он.

— Ай, ну вас! — я была готова рассердиться.

Дед все чаще стал шутить о своем уходе. Шутки получались хромыми, но с длинными цепкими лапами, и долго потом еще скребли по моей душе, оставляя саднящие царапины.

— Что же мучает тебя, Паня: почему я один? Где моя жена? Почему ты не видишь в моем доме ни одного женского портрета? Почему ко мне не приходит сын, а внук бывает так редко, что всякий раз мы встречаемся как чужие люди? Почему я не прогнал свою болезнь, хотя она лечится, и успешно? Чем я вообще жил все те годы, пока в моей жизни не появилась худенькая, с тревожной душой девочка, сочиняющая сказки? Так?

— Все эти вопросы могут остаться без ответа, — я взяла его за руку и сразу же вспомнила бабушкину руку — тогда, перед ее уходом. — Если вы хотите молчать об этом — значит, не время еще говорить. А кроме того, столько людей вокруг — нам еще сочинять и сочинять…

— А не пришло ли твое время, Паня? — спросил тогда дед.

Да, я думала об этом. И бывали дни, когда мне хотелось взбегать вверх по лестнице, стучать в его дверь кулаком, пока он не добредет и не откроет, потом садиться на широкий кухонный подоконник, подтягивать высоко колени, прятать в них глаза и говорить, говорить, говорить… Про детство в наглухо зашторенной комнате, про бабушку, которая хорошо кормила, но плохо слушала, про мечты о красивой смерти в полете — с черными крыльями за спиной. Про обрушившуюся, как выигрыш в лотерее, худобу и первую влюбленность в прыщавого спортсмена с ледяными глазами и умелыми губами. Про первый секс на втором курсе с третьесортным сокурсником, потому что было любопытно, а получилось уныло и неприятно. Про его внука Ивана, которого я пустила на порог, в себя и потом долго вымывала из своего тела и мыслей, потому что он был мелким и грязным, как лужа у мусорных баков в нашем дворе. Про стену внутри меня и весь семейный фотоархив, который я сжигала в ванне и наблюдала за крошечными огнедышащими драконами: они должны были сожрать мою боль. Но не сожрали.

— Была ли в вашей жизни любовь? Такая, как в сказках? Не в Панечкиных, а в настоящих — с благородными принцами и целомудренными девами? — спросила я тогда деда.

— Была.

— Какая она — любовь? Какая была ваша?

— О-о, девочка… — он сделал крошечный глоток конька и надолго замолчал. — Мою любовь звали Белла. Она была моим небом, моей вечностью. Сейчас бы я сказал — она была бездонно-синей. Когда я смотрел на нее, весь мир замирал и терял голоса. Мне было так хорошо и беззаботно, как единственному долгожданному ребенку в семье пожилых родителей. Белла была скромна, добра, спокойна. Но мне всегда казалось, что ее мир где-то далеко и она никогда не пригласит меня туда погостить. Я всегда чувствовал ее отстраненность, вежливую дистанцию. Она не позволяла моему чувству вспыхнуть и уничтожить тот мир, где мне места не было. Такая вот совсем не сказка.

— Вы полюбили замужнюю женщину? — на всякий случай уточнила я.

— Очень-очень замужнюю, — отозвался дед. — Да и сам я был не свободен…

— Так ничем все и закончилось?

— Все мы жили долго и по-своему счастливо. Но любовь нас не соединила, а развела по разным берегам. Ты уж прости старика, Паня, но у меня получилась быль. Без твоей помощи сказки не рождаются.

Я смотрела на деда. Впервые за все время он показался мне маленьким и беззащитным. Не ребенком, не стариком, а хрупким ранимым существом неизвестного (сказочного?) происхождения, за которое я несу ответственность. Впервые в жизни. Дед был мой. Мой смысл. Моя любимая сказка.

…Был март. Необычный — мягкий и теплый. Зима перестала огрызаться и тихо ушла, даже не хлопнув за собой дверью. В то субботнее утро у меня не было никаких планов, уроков и халтур. Я решила так и прожить этот день — неосознанно, просто ошиваться по дому и цепляться за что-то глазом, рукой, мыслью. Плыть. Сначала я плыла в своих фантазиях, лежа на диване, а потом их прервал звонок мобильного. Номер был дедов, но я услышала незнакомый мужской голос:

— Вы Прасковья?

— А что случилось? — пружина внутри меня сжалась до узкого кольца.

— Вашему соседу Владлену Ивановичу стало плохо, он вызвал «скорую». Мы уже здесь, его госпитализировать надо. Срочно. Он просит вас…

Мне кажется, на пятый этаж я тогда ползла, как подстреленный зверь к водопою. Я села на ступеньки у дедовой квартиры, свернулась в ракушку, закрылась и стала раскачиваться взад-вперед. В голове звучала ария Генделя Lascia ch`io pianga в исполнении Филиппа Жарусски. «Дай мне оплакать грустную долю», — молил дьявольски-ангельским голосом Филипп. «Дай мне оплакать…» — просила я неизвестно у кого. Мои глаза были полны песка.

Отворилась дверь, кто-то вышел на лестничную клетку.

— Прасковья? — спросил мужской голос из телефонного звонка.

Я обернулась и увидела фиолетовый силуэт.

— Да, я иду… — соврала я.

Я не могла пошевелиться. Я должна была дослушать арию, подняться на легких ногах, проскользнуть мимо фиолетового силуэта в квартиру деда, забраться с ногами на диван и начать свою сказку.

— Нам срочно надо старика увозить. Прогнозы не очень. Пока мы сняли приступ, но требуется обследование. Сердце у него ни к черту, — говорил силуэт.

А я мысленно записывала в свою секретную тетрадку новые-старые слова моей Алисы: «Как она ни пыталась, она не могла найти тут ни тени смысла, хотя все слова были ей совершенно понятны».

Я так и не вошла в квартиру. Когда деда Влада выносили на носилках, я влипла в стену и зажмурила глаза. Я не хотела ничего видеть. Я хотела катаракту, как у него. Насовсем.

…Я позвонила внуку Ивану, сообщила о случившемся и легла спать. Я проспала 19 часов 38 минут, а потом поехала в больницу. Меня не пустили в палату. Там были родственники. Они прощались. Иван вышел на мой звонок, сказал, что мое появление вызовет лишние вопросы, а всем и так тяжело, и вообще, все было хорошо, пока в его жизни не появилась ты, то есть я, и деда как подменили, все это непонятно и дико даже, а если я на что-то рассчитывала… Дальше я слушать не стала. Я пошла, как ослепшая, вдоль по длинному больничному коридору — к воздуху, к небу.

Я сидела на скамейке в нашем парке, где ютилась церковь, в которой меня крестили и нарекли Прасковьей. В церкви была маленькая колокольня, и теперь я думала, как на нее взобраться в своих черных крыльях. Смысл был потерян. Сказки меня покинули. В голове звенела тишина — она была прозрачной и оглушающей.

Я не сразу поняла, что звонит телефон, но звонящий был настойчив. Неизвестный номер — «неизвестность» теперь мое имя.

— Прасковья? — спросил меня мужской голос, который был смутно знаком и звучал фиолетовым цветом.

— Да.

— Вы меня не помните… Не знаете. Я фельдшер «скорой», забирал вашего соседа. Мне очень жаль…

— Да.

— Мне надо увидеть вас. Владлен Иванович передал вам пакет.

— Да.

— Я могу заехать к вам вечером, после восьми?

— Да.

…После ухода деда Влада минуло 417 дней. Эти дни были разными — нескончаемыми, как ночной кошмар, и стремительными, как мгновенья счастья, пустыми и наполненными до краев, иссиня-черными, как бездна, и прозрачными, как паутинка в лесу, болезненными, запертыми от любых глаз, смешными, вдохновляющими, пастельно-нежными, красными от страсти, решающими все… Их было много. И из этого «много» сотворилась новая вселенная. Или новая сказка.

Дед оставил мне свои дневники. Я очень долго наскребала по закоулкам души сил открыть одну из тетрадей. Когда это случилось, за окном резвился май. Снова солнечное тепло, снова танцующая занавеска и снова мужчина в кресле напротив. Он много моложе моего деда, этот мужчина. Он спит, свесив голову на широкую грудь. У него была ночная смена и одна ускользнувшая душа, как он называет то, что я зову черными крыльями. Я смотрю на него, как на странный ход моей личной истории. Такого не могло случиться. Но вот же! — случилось и сидит тут, прямо передо мной, и спит. А с утра этот мужчина наденет чистую униформу и съест домашних котлет. Это все приготовлю для него я.

«Что скажешь, Алиса?» — спрашиваю я свою подругу.

Она молчит. Мне нечего записать. Да теперь мне и не нужна моя секретная тетрадь. У меня есть другие — их мне оставил мой дед. В них быль. В них Белла. И другая женщина, имени которой я пока не знаю. В них страны, в которых я — нет, мы! — обязательно побываем. В них точно есть сказки. Он бы не смог не обрамить быль своей безразмерной, как и у меня, фантазией. Своей тайной. Своей добротой и великодушием. Своей любовью. Которую он пронес через всю жизнь и завещал мне.

— Панечка, перенесешь меня в кровать? — спрашивает меня мужчина в кресле, и в этом голосе, в этой интонации я слышу всех тех, кого потеряла и вновь обрела. — Ой, тебе ж нельзя тяжелое поднимать… Давай-ка лучше наоборот.

Он встает с кресла — большой, фиолетовый, мой новый вечный смысл. Поднимает меня на руки легко, хотя я наконец-то поправилась на целых четыре килограмма, ну это и понятно, положение обязывает.

Поднимает.

Он меня поднимает.

Теперь мне не нужны ступеньки.

Вот мое небо.

И за моей спиной крылья.

Белые.

Кино навынос

Когда мы были вдвоем, я видела нас будто со стороны. Как если бы я смотрела фильм — настырно внимательно, даже предвзято, погружаясь в детали, выискивая недочеты и поглядывая по сторонам, оценивая реакцию несуществующих зрителей. Мне очень хотелось зрителей — честных. Чтобы по окончании фильма ко мне обязательно кто-то подошел, тронул за плечо и с вежливым смущением выдохнул: «Знаешь, нет, извини. Как-то это все не очень… Хреновое это кино». Я бы сначала обиделась, конечно, послала критика к чертовой матери, даже поплакала бы немножко, а потом одумалась бы. И перестала снимать такое кино.

Но у нас не было зрителей. А кино было — какое есть.

Вот, например, я лежала на постели в синем задравшемся высоко платье и в белых заношенных за лето кроссовках. Я не могла шевельнуться. Потому что ты сковал меня своими руками. А сначала бросил на кровать, не желая слушать мои нецензурные протесты. Я лежала в замке твоих объятий и думала о том, что терпеть не могу заваливаться в верхней одежде на чистое белье. Еще и в уличной обуви! Пока это белье чистое, я только вчера его сменила. Но сегодня оно неминуемо превратится в карту нашей с тобой любви. Мы не виделись больше месяца. Я не считала дни. Но всегда дней через десять после разлуки меня начинала покусывать тоска. Ты тоже это знал. И выжидал. Потом ты выбирал тот самый день, заходил в мою квартиру, хватал меня в охапку и начинал говорить. Что-то примерно такое: «Когда ты уже перестанешь бегать? Это бессмысленно. Я буду рядом всегда, хочешь ты этого или нет. Я знаю тебя лучше, чем кто-либо. Лучше, чем ты сама. Я знаю, в какое место этой постели ты уляжешься после секса. Знаю наизусть твой запах. Знаю, как растут волосы на твоих висках и как их правильно убрать за ухо, чтобы они не выбивались. Знаю, что каждый раз в тот самый момент, когда ты все обрываешь, ты начинаешь ждать, когда все опять склеится. Тогда — зачем?»

Нашел у кого спрашивать, ворчала я, пытаясь высвободиться. Он не пускал. Я говорила, что мне надо в туалет. Он отвечал, что только если он пойдет со мной. Мы давно уже нарушили все границы. У нас закончились все табу. Мы слились и поглотили друг друга. Я вынесла это кино в свою жизнь и не знала уже, как его выносить дальше.

~~~

— Ну и сколько это единство и борьба противоположностей уже продолжается? — Ольга принимала меня на кухне в пижаме, усыпанной суетящимися Пятачками.

— Какие там противоположности! — махнула я рукой. — Он — мое зеркало.

— Ага! Кривое.

— А я что — ровная??

— И что ты сама думаешь? — озвучила она свой любимый вопрос.

— Прямо сейчас?

— Что ты думаешь о ваших отношениях?

— Ненормальные — и отношения, и мы. Я так больше не могу. Без него я тоже долго не могу. Мне было бы легче, если бы он умер. Или случайно погиб. Например, его бы настиг и забодал носорог. Знаешь, какие они резвые! Я читала — развивают скорость до 45 километров в час, практически как машина.

— Не паясничай!

— Если я буду серьезной, я умру сама — без носорога, от безысходности.

— Как ты определишь свое чувство к нему?

— Любовь. Или помешательство.

— Ты уж выбери.

~~~

Он был уверен, что это я его выбрала. Тот день врезался в меня до шрама. Я сидела в кофейне на подоконнике, заваленном разноцветными подушками. Я устроила там гнездо и отвечала на мейлы, которые нападали в рабочую почту за время отпуска. Я только что вернулась из Батуми, где провела неделю у своих друзей — без суеты и обязательной программы, в режиме «куда ноги поведут и за что зацепится глаз». Мы таскались по ресторанчикам, слушали джаз, пили много вина не пьянея, вспоминали великих грузин и смотрели старые советские фильмы. Я вернулась домой с ощущением полной подзарядки. Меня несло на каком-то резвом крыле, и все время хотелось напевать. В той кофейне я так и делала — отвечала на письма и подпевала любимому сборнику, звучащему в наушниках. А потом я оторвала от экрана взгляд.

Он просто смотрел на меня из другого конца зала. Казалось, в его взгляде был вопрос, или легкое недоумение, или я уже тогда, на перекрестке наших первых взглядов, стала придумывать наше кино.

— Что? — спросила я одними губами.

Он помотал головой и не отвел глаз. Меня затягивало. Тогда я вежливо улыбнулась и нырнула обратно в ноутбук. Я планировала допить кофе, сложить комп в сумку и пойти себе дальше — по майскому городу, расцветавшему на глазах. Скорее всего, я пошла бы в парк, купила классическое эскимо и приземлилась на разогретую солнцем скамейку. Я бы щурилась от ярких бликов на листве и от хорошего настроения, мороженое начало бы стекать по пальцам, и я ловила бы сладкие ручейки губами. Ничего такого в тот день не случилось. Я вышла на улицу, тут же вспомнила, что оставила на подоконнике провод от телефона, развернулась идти обратно и наткнулась на него. На его ладони лежал мой провод. А вообще-то уже лежала моя жизнь, и я не спешила ее забирать. Кстати, кофе я не очень-то и люблю. В той кофейне просто был уютный подоконник.

~~~

— Есть, конечно, кармические связи. Кстати, что это значит, не знаешь? — Ольга планировала меня добивать, судя по этому взгляду орла. — А есть неспособность или нежелание нести ответственность за собственную жизнь. У тебя какой вариант?

— Что бы я ни ответила, тебе не понравится.

— Хочешь каши? Есть рисовая и еще пшенная. Какую будешь?

— А мне все время надо вот этот выбор делать??

— Да.

— Рисовую.

— Какой он? — Ольга шмякнула в кашу щедрый кусок масла. — Никто ж его не видел. Мы даже иногда думаем, уж не сочинила ли ты эту историю.

— У меня есть наши фотографии. Две. Но я тебе их не покажу.

— Значит, с дефектом парнишка.

~~~

Он был намного выше меня. Мы оказались очень близко, и мне пришлось задрать голову. Если бы я захотела его поцеловать, даже просто в щеку, мне пришлось бы встать на цыпочки и тянуться. Я очень хотела его поцеловать. И я уже знала, что он не будет носить мне завтрак в постель. Он будет сталкивать меня в эту постель, как в бездну.

— Пройдемся, — сказал он, положил провод от моего телефона в свой карман и взял меня за руку.

— Что? — спросила я уже вслух, а он просто повел меня за собой.

— Моя любимая книга «Невыносимая легкость бытия».

— Что?? — я остановилась.

— Твоя тоже?

— Откуда ты узнал??

— Я тебя узнал.

Тогда мне не надо было выбирать. Я пошла за ним. Конечно, я не задумывалась ни о каких последствиях. В тот день все было так легко — его уверенная рука, звенящий какой-то город, моя рвущаяся вон улыбка, много слов, тот самый поцелуй на носочках. Невыносимо стало потом, через месяц, через первые слезы и хлопок входной двери. И эта невыносимость стала нашим способом существования. Или это называется самоуничтожением?

~~~

— Зачем ты бегаешь от него все время? — Ольга щедро сыпанула сахар в чашку чая. — Угомонись. Живите себе вместе и, как кто-то сказал, скандальте долго и счастливо.

— Ты не понимаешь!

— Я?! Не понимаю. А ты?

У меня была вполне стройная версия. Я ее не раз озвучивала ему, глаза в глаза: в моих — молнии, в его — ветер. Потом для пущей убедительности излагала письменно в разных чатах — как правило, мои складно выстроенные слова оставались без ответа. Я выкрикивала эту версию ему в телефон и проговаривала самой себе перед сном — молитвой, в которую не верила.

— Он отнимает меня у меня, понимаешь?

— Нет.

— С ним я становлюсь им. Так понятнее?

— Ты что-то покурила?

— Ха-ха! — сказала я мрачно. — Когда он рядом, я становлюсь частью его организма. Я теряю… м-м-м, эту, как ее… идентичность! Я, конечно, делаю вид, что способна принимать решения и даже сказать «нет», когда он готов только к «да». Но он даже не замечает этого. Он просто берет меня за руку или на руки и делает то, что запланировал.

— Тиран!

— Вовсе нет. В его мире я совершенно свободна.

— То есть? — Ольга отложила в сторону здоровенный круассан.

— Он говорит как-то так: «Мы — не пара. Мы с тобой вместе не как мужчина и женщина. Ты просто мой человек. Мы не могли не встретиться. Мы будем нужны друг другу всегда». (Заметь: везде это мы-мы-мы. Какая уж тут пара!) И дальше: «Даже тогда, когда ты найдешь правильного парня, станешь с ним спать, жить, любить его, я всегда буду где-то рядом».

— Вот же скотина!

— Теперь ты начинаешь понимать. Он подсадил меня на себя. А соскакивать с иглы — сама знаешь.

— С какой это стати я про иглу знаю?!

— Фильмы-то смотрела про наркоманов? Это почти про меня. Песню знаешь I’ve got you under my skin? Тоже про меня. У меня кровь уже им отравлена

— Хоспади, страсти какие!..

Ольга на нервах запихнула в себя слишком много круассана и подавилась. Пока я хлопала ее по спине и причитала, что нельзя столько жрать, я в деталях представляла себе, как однажды он при мне поперхнется вот так и я не смогу его спасти. Невыносимо. И легко.

~~~

— Я приеду. Мне нужно в тебя поговорить, — это никогда не было вопросом даже при вопросительной интонации.

Он привозил виски, разливал по двум стаканам и начинал говорить — в меня. Его слова проникали в меня, как капли ливня с сухой песок. Я наполнялась им, только его мыслями, его историями. Я заканчивалась, наступал — он. Я не любила виски, но любила его слушать. Иногда я пыталась жить с ним на равных, перебивала его даже, вставляя в его монолог что-то типа: «А у меня сегодня, представляешь…» Он выделял мне пару минут на самоутверждение. Мои слова от него отскакивали: он брал мою руку, целовал в ладонь, гладил по щеке: «Какая же ты красивая и маленькая. Пойдем».

Он не был лучшим любовником. Ему просто нравилось нарушать правила, не им придуманные, и снова утягивать меня за собой. Я утягивалась, легко пускала его под свою кожу. Но мне всегда чего-то не хватало: его напора или нежности, или нашей ночи, или моего собственного желания.

Я снова и снова смотрела наше кино. Постельные кадры были красивыми, я точно знала. Мы всегда живописно сплетались, он крепко прижимал меня к себе до состояния «нечем дышать» и говорил привычное «я тебя люблю». Иногда я не отвечала. Я была занята разговором с Богом: «Ты еще долго будешь так развлекаться, мистер? Я уже все поняла и закрепила материал. Я не буду больше просить тебя о любви не как у всех. Это, между прочим, не любовь, ты в курсе? Это психоз. Когда он меня выпускает из рук, я сразу же становлюсь опасной. Я могу себя поранить. Кстати, не можешь одолжить носорога на пару часов? Ты же там всем заведуешь».

Мы никогда не говорили о нашем будущем, потому что вместе у нас его не было. Он так решил. Я делала вид, что ничего не имею против. А потом наступал момент, и я выскакивала из колеи. Происходило все примерно так.

Утро. Завтрак, конечно же, готовила я. Спрашивала о планах на день — тоже я. Он иногда цеплял меня хозяйской рукой, задерживал, прижимал, чаще ничего не говорил, разве что вдыхал еще сохранившийся запах прошедшей ночи. Эта утренняя ни к чему не обязывающая нежность могла бы довести меня до светлых слез. Но в последнее время все чаще случалось наоборот: я начинала ощущать покалывание тонких, но болезненных иголочек раздражения. Мне не терпелось остаться одной и вдохнуть воздух, в котором не было его запаха, сесть в машину и не чувствовать его руки на своем колене, слушать музыку — такую, какую хочу я, и на полную громкость

Он уходил, и я точно знала, что не отвечу на его следующее сообщение или звонок. И не сомневалась, что он сразу все поймет, сядет и будет ждать того самого дня.

~~~

Мы болтаем с Ольгой на ее кухне уже часа три. Завтрак постепенно перетекает в ланч. Она достает из холодильника помидоры, веточку базилика, сразу разносится аромат отпуска, вкусного прозябания.

— За эти полтора года мы с ним даже никуда не съездили вместе.

— Давай-давай, пожалей себя. Наконец-то! — в ее ироничном голосе я все же слышу нотку жалости.

— Ты еще курицу будешь жарить?? Только что ели же кашу!

— Димон заедет на обед. Кстати, я тебе сказать забыла. Он с партнером заедет, хороший мужик, надежный, разведен, дети выросли, так что…

— Оля! — предупреждаю я зловеще.

— Ай, брось! Это никого ни к чему не обязывает. Хотя — нет! Я столько с тобой и с твоим неизвестно кем вожусь, что ты просто обязана не делать резких движений, не причинять никому вреда и вообще быть паинькой. Ради меня — прошу!

— Ради тебя я только что тебя спасла от круассановой смерти!

— Это не считается. Это форс-мажор, — я понимала, что от Ольги мне так просто не сбежать.

Курица в ловких руках Ольги уже превратилась из невнятной птицы в аккуратные однородно обжаренные кусочки, а я все еще продумывала пути к отступлению. Но тут раздался звонок.

— Вот трудно достать свои ключи! — заворчала Ольга и отправилась открывать.

У меня дернулся мобильник, пришло сообщение: «Че-как?» Я его стерла, потом зашла в профиль отправителя и заблокировала номер. Пусть теперь звонит, шлет и предполагает. Я не смогу заблокировать свой адрес, конечно. Но это сбой в алгоритме — такое ему экзистенциально не потянуть, в этом я даже не сомневалась.

На кухню ввалились два здоровых мужика, один из которых был Ольгин Димон, а второй — мой будущий муж. Так я его сразу обозначила и ничему не удивилась. Но стало смешно, улыбка вырвалась наружу помимо моей воли и вернулась ко мне очень теплой и совершенно понятной энергией. Второй здоровый мужик сел со мной рядом, представился Игорем и сказал:

— Я видел вас на фотографиях с Ольгой. В жизни вы намного красивее.

— А вы большой. И надежный — Оля обещала.

Мне нравилось нести ахинею. Мужчин привлекают женщины, которые в своих проявлениях искренни, даже если это проявление легкого идиотизма.

Димон посмеивался, Ольга на него шикала. Игорь зависал на мне неочевидной мыслью, потом отдавал должное Ольгиной курице, в завершение ланча взял мой мобильный и без спросу набрал чей-то номер:

— Это я себе позвонил. Теперь у нас есть номера друг друга. Я позвоню вам. Скоро.

Вот, подумала я обреченно, и этот все решает за меня.

Когда мужчины ушли, Ольга издала некое подобие победоносного клича:

— Юху-у! Я же говорила! Он милый, признайся! И мне кажется, вы друг другу понравились.

— Это называется сводничество. Ты — старая сводня, понимаешь?

— Не такая и старая. Я, как утверждает вечная классика, ягодка опять! А ты так вообще — дите. По уму так точно.

— Вот сейчас было обидно, — совсем не обиделась я. — Но мне принципиально не нравится, когда устраивают такие вот «неожиданные» встречи. Надо давать шанс и Богу.

— Ага! Ты уже дала ему шанс, и он прям расстарался! Поэтому теперь ты мечтаешь о носороге-убийце!

— Он без меня справится. Он не особенно-то жить хочет. Со мной и без меня тоже. Сдал даже какие-то сложные анализы, рассчитывал на что-нибудь смертельное, а там все в норме. Теперь у него какие-то мистические приступы — то ли невралгия, то ли искусные манипуляции.

— Какая у вас насыщенная жизнь! Надо рассказать Димону, а то у нас как-то все по старинке — хорошо и уютно.

— Иди ты знаешь куда…

— Он симулирует приступы?

— Не знаю. Но он их акцентирует. У меня когда болит — никто не знает. Я встаю, выхожу и корячусь, например, в закрытой ванной. А он — при мне, и еще приговаривает: «Это ничего. Это всего лишь психосоматика». Я прижимаю его к себе и жалею. В этот момент я думаю: «Как же я от всего этого зоопарка устала! С носорогом было бы легче, правда».

— Ты цинична, — Ольга мной довольна, это очевидно. — Игорю позвонишь?

— Да, побежала уже! Сам позвонит. И не факт, что дозвонится.

— Иногда я их всех понимаю: ты невыносима.

— Со мной невыносимо легко, хочешь сказать?

~~~

Игорь позвонил в тот же вечер. Я сохранила его номер под именем Медведь. Он и пер напролом.

— Можно я приеду? Мне очень надо поговорить.

Почему им всем надо со мной говорить, если конечная цель другая? Мог бы сказать сразу: мне надо на тебе жениться.

— Приезжай.

— Дай адрес.

— Ну, знаешь!.. Так каждый дурак сможет. А ты без адреса приедь, — и дала отбой.

Он, конечно же, приехал — Ольга с Димоном помогли. Он прошел на мою крохотную кухню, сел у стола, сложил свои лапы ровненько, как на школьной парте, и сказал:

— Я тебя узнал.

— Что? — спросила я одними губами.

— Я узнал тебя. Ты не помнишь, это нормально. Это было так давно.

— И я, видимо, была пьяна.

— Ты была юна, — в его улыбке читался покой и близость, которой еще не было, и я опять подумала о том, что мой будущий муж ничего такой, вполне.

— У нас квест? — спросила я на всякий случай.

— Я расскажу. Много лет назад — лет тридцать где-то, — вечером, на закате, мальчик и девочка строили на берегу моря песочный замок. Он был архитектором, она — подмастерьем, носила воду и восхищалась мастером. Где-то поблизости резались в карты их еще молодые родители. Мальчик смотрел на девочку и понимал, что строит замок для нее. Девочка старательно выполняла свои обязанности и еще не знала, как устроен мир и что все предопределено. Когда она подошла к нему с очередным ведерком воды, он сказал ей, что хватит носить воду и пусть сядет рядом. Ему было семь. Ей, наверное, пять. Он был уже взрослым. Она послушалась и села на песок. Он сказал: «Пройдет много лет, и мы снова встретимся. И ты станешь моей женой». Она рассмеялась так по-женски — в пять-то лет! Он смутился. Это были мы.

— Да ладно! С чего бы это?

— Я тебя узнал.

— Как?

— Родинка, вот эта, — он дотронулся до моей щеки.

— Чушь какая-то — я еще успела это сказать.

Потом мы перестали разговаривать.

~~~

Однажды ты просыпаешься уже поздним утром, а тебе приносят завтрак в постель. Ты думаешь: все, что происходило до этого, было неправильно и даже плохо. Возможно, тебя отправили в изгнание за грехи и ты не подозревала об этом. Или ты просто не туда мечтала. А может, это было осознанно плохо снятое кино?

У Игоря не было вопросов. Только ответы. Он был уверен в моем божественном происхождении. В первое же утро, которое легко могло бы стать и последним, он говорил о нашем будущем. Мне хотелось записать это на диктофон и отправить по номеру, который я недавно заблокировала. Я бы могла так сделать, с меня станется. Но вместо этого я смотрела на большого мужчину и щурилась от солнца, которое шпарило из его глаз.

— Можно я еще посплю? — по привычке мне все еще хотелось уйти в ночь и в неизвестность.

— Я с тобой тогда.

~~~

— Видишь!! — возбужденная Ольга висела у меня на шее и орала мне в самое ухо. — Твой Бог щедрый! И справедливый!

Я рассказала ей, что мы с Игорем подали документы и назначили дату. Ну, как «мы»? Игорь все спланировал, мне осталось согласиться. Я не рассказала Ольге, что на мой мир накатило такое цунами, что непонятно, осталась ли я — настоящая — в живых. Я решила полагаться на женское чутье.

А Игорь… Он придумал нам судьбу. Я не стала спорить, мне хотелось новых вкусов и запахов. Я честно не помнила мальчика, с которым строила замки на юрмальском берегу в пять лет. Мама тоже ничего такого не вспомнила, хотя и призналась, что любила в молодости резаться в карты. Кому нужна была правда?! Иллюзии — лучший десерт для влюбленных, но пока еще не любящих глубоко и трудно. У нас был шанс построить наш песочный замок тридцать лет спустя.

Я чувствовала себя в безопасности. Наконец-то я сбежала. В моем новом мире рядом был мужчина, которого хотелось спрятать под одеяло и выключить свет. Какое там кино и зрители! Иногда ночью я просыпалась, выбиралась из его рук и тянулась за телефоном. Я разблокировала того абонента, да. Теперь я не боялась. Так я себе говорила.

В свадебном путешествии мне пришло сообщение с того самого номера: «Я тебя люблю. Я рядом, ты знаешь».

В моем новом мире взошла старая полная луна.

Новая Ариадна

«Вам почти тридцать. У вас нет физических и моральных увечий. Вы вовремя потеряли девственность и пару раз оказывались на грани замужества. Вы фрилансер, умеющий не только рожать тексты, но и объявлять твердую наглую цену. Вы любите экстрим и сумасшедших людей. И вы до сих пор живете с мамой. Видимо, потому, что вы любите экстрим. И сумасшедших людей. Потому что нормальная мать своего ребенка Ариадной не назовет».

Ариадна откинулась на спинку своего компьютерного кресла — оно тут же динамично спружинило и подстроилось. В который раз она порадовалась, что не поскупилась на это чудо эргономики. Потом она швырнула ручкой в стену, скомкала лист, на котором писала, и отправила его в том же направлении. Взяла телефон, вызвала Машкина и поинтересовалась зловеще:

— Ты зачем мне посоветовал этот free writing?

Получила ответ:

— Потому что хватит уже чайной ложечкой выедать мой головной мозг! Рефлексируй на бумагу. Она все стерпит.

Машкин был всегда прав. Разведен. И совершенно непригоден для секса. Потому что он был ее другом с младенчества (их мамы познакомились в очереди к грудничковому педиатру) и изучен вдоль и поперек еще в нежную пору игр в доктора. Машкин был прекрасен, в том числе физиологически, но он был товарищ и брат априори, а потому годился для выедания чайной ложечкой головного мозга и дружеских запоев с последующей реанимацией цитрусовыми и солянкой. Хотя чтобы удостовериться в этом окончательно, Ариадне и Машкину пришлось провести ночь в одной палатке в преддверии школьного выпускного. Юношество, понятно, напилось и в кромешной темноте июньской ночи разбрелось по лесу и палаткам изучать устройство друг друга. Некоторым парам, судя по звуковому сопровождению, это удалось вполне. Машкин не справился с управлением, Ариадна облегченно выдохнула, повернулась на бок и попыталась заснуть. Но не тут-то было! Юный девичий организм был расположен не отдыхать, а блевать. Машкин блестяще справился с ролью санитара, чем и заслужил пожизненный статус товарища и брата.

А еще Машкин периодически исполнял миротворческие функции в анклаве с двумя гражданами — Ариадной и ее матерью. Фраза «Пошел-ка я к твоей матери!» в устах Машкина приобретала буквальный смысл. Обычно происходило так. Ариадна звонила и орала в трубку, что Машкин минут через пять осиротеет, потому что Ариадна кого-нибудь убьет, а выбор у нее невелик — она сама или ее мать, а потому надо спешить и желательно прихватить с собой коньяку, лимона, и кофе еще закончился.

Машкин заходил в квартиру со своим ключом, потому что знал, что обе сидят по своим комнатам и ни одна не выйдет на звонок. Сначала стучался к маме:

— Вы как, Нина?

Та устало отмахивалась:

— Ничего нового! Переспал бы ты с ней, что ли? Зверь какой-то, а не человек…

Потом Машкин шел к Ариадне, всякий раз сетуя, что опять забыл беруши. Ариадна обычно орала на Машкина минут пять-семь, хотя весь ее пламенный нецензурный монолог сводился с простой и понятной даже Машкину мысли: ей необходимо замужество или хотя бы регулярный секс. В целом мамино предложение не было лишено здравого смысла, но Машкин не мог: нравственный барьер, выстроенный в заблеванной палатке той июньской ночью, психологически не преодолевался. А за психологией ковыляла и физиология. Поэтому даже когда Ариадна забиралась целиком Машкину на ручки и утыкалась ему куда-то за ухо, было только щекотно. За ухом. Все остальные органы хранили вялое молчание.

Ариадна очень любила маму. До тех пор, пока их на ровном месте не бросил папа. Девять лет назад, была как раз суббота, папа проснулся очень рано, собрал спортивную сумку, пока девочки спали, и вышел. Сначала к подъезду, где его ждало такси в аэропорт, а потом и вон из жизни своих девочек. В аэропорту папу уже ждала какая-то двадцатилетняя Грета или Брунгильда, с которой он и затерялся на просторах Баварии. Фрау потом родила ему двух белобрысых югендов, получается — сводных братьев Ариадны. Только узнали они с мамой об этом через седьмое рукопожатие, сам папа предпочитал своих-теперь-чужих девочек не расстраивать.

Мама стала брошенкой в сорок лет. На вид ей тогда было тридцать три в элегантной упаковке весом 55 килограммов. А потому были и шансы достойно выйти из депрессии — прямиком в заботливые или шаловливые руки какого-нибудь спасителя. А их вокруг водилось. Но мама предпочла достичь дна, параллельно испивая чашу и опутывая свое брошенное тело чувством вины. Ариадна пыталась встрять в намеченный мамой курс на самоуничтожение, прервать процесс погружения, встряхнуть ее и показать дорогу к свету. Бесполезно. У мамы был план. И Ариадна в этот план больше не входила. Мама выкопала между ними ров. Ариадна еще какое-то время пыталась карабкаться по его отвесным склонам, стирая в труху свои нервы, а потом перестала. Села на противоположной стороне, затянулась косячком и посмотрела на окружающий мир сквозь психоделическую дымку. Неожиданно ей все понравилось. Она выстрелила маме в ухо не холостым «дапошла-ты-к-черту» и на пару лет нырнула в необременительный мир декаданса. Что-то с кем-то сочиняла, рисовала, складывала и разрушала, засыпала и просыпалась в разных местах и руках. Пока не заболела.

Болезнь была цепкой, аспирином не лечилась, выматывала, хотелось под родное одеяло, чай с малиной и томик Бунина. Так Ариадна вернулась домой. К этому времени мама прошла четыре стадии принятия неизбежного и добралась до пятой — собственно принятия. Тут бы маме остановиться, отдышаться, но нет: миновав пятую стадию, она бодрым шагом присоединилась к колонне женщин, марширующих под знаменем самодостаточности.

— И никаких мужчин в доме! — распорядилась мама и взялась за здоровье Ариадны с остервенением человека, который долго жил с одной ногой, а потом у него сразу выросло еще две.

Через месяц Ариадна поправилась, восстановилась в институте и одомашнилась. С мамой она встречалась эпизодически на кухне и у двери ванной. Они сосуществовали бессловесно и почти безболезненно друг для друга. Уход мужа и отца лишил их связующей материи — любви. Он предал их. Они в отместку ему предали друг друга. Об идиотской логике своих действий они предпочитали не задумываться.

Долгие пять лет в доме стоял штиль. Как вдруг заштормило. Ариадна нарушила материнское распоряжение и привела на ночлег своего парня. Он настроился на женитьбу, хотя ни финансовых средств, ни душевных сил у него на это ответственное дело явно не хватало. Зато он был убедителен в сексе и мелкобытовых заботах об Ариадне. А еще поигрывал на музыкальных инструментах и был душкой. Ариадна подумала, что в двадцать семь пора подумать о матримониальном статусе. И привела его в ночи домой, тихонько затолкала в свою комнату и велела как минимум не петь. Он не пел. Но сексом занимался громко, а потому с утра на выходе из комнаты уперся в маму, поджидавшую у двери.

— Доброе утро… мама, — солнечно улыбнулось запрещенное на территории этого дома существо.

— Вон! — ответила мама.

Ариадна орала, пока не кончился голос. Начался ор издалека — с идеи назвать ее именем какой-то древнегреческой дуры, которая таскалась по лабиринтам и разматывала нитки, лучше б свитер связала. Потом вспомнились всуе папочка, последовавшее за ним эмбарго на мужчин и, как результат, две разрушенные женские жизни.

— А мне замуж пора — статистически! — срывалась на визг Ариадна. — Бросили тебя, а страдать мне?!

— Дрянь, — подытожила мама и хлопнула дверью так, что на кухне рухнула полочка с лианой, и обе погибли.

Ариадна не простила маме изгнания из дома почти-мужа и начала изысканно мстить. Как-то лежала она на своей тахте и слушала на полную громкость «Нирвану». Уже полгода как в ее жизни резко закончились мужчины, то есть был Машкин, были коллеги и чужие мужчины, а все потенциально свои, видимо, свалили в дальние экспедиции с возможным невозвратом. Ариадна даже подумывала заменить секс наркотиками, потому что одного рок-н-ролла не хватало для масштабного кайфа, но было боязно после той болезни. Вдруг в ее комнату взошла, как на престол, мама.

— Почему на люстре в гостиной висят красные трусы?! — спросила она с той же интонацией, с которой спрашивают о цене куриных крылышек.

— Это не трусы, а стринги, — поправила Ариадна.

— Почему? — мама не стала тратить время на повторение вопроса целиком.

— Потому что это симоронский ритуал: я так мужиков привлекаю! Хотя твоя самодостаточная энергетика способна убить любой благой порыв!

— Сними, не позорь меня!

— Перед кем тут тебя позорить?! Тут никого не бывает. А Машкин закалился, ему можно курсы вести для санитаров психоневрологических больниц!

— Так воспользуйся этим.

Иногда Ариадна думала, что в ее жизни больше никогда не наступит весна. Она представляла себе, как через тридцать лет будет жить в этой же квартире с дряхлой восьмидесятилетней ведьмой, вокруг все будет в паутине, плесени и злобе, и даже Машкин перестанет прибегать на ее зов в этот дом скорби. Но у тех высокоразвитых организмов, которые создали на посредственной планетке Земля посредственную популяцию существ, задействующих в среднем 7% возможностей своего головного мозга, конкретно на Ариадну были другие планы.

Однажды, и это опять была суббота, Ариадна утомилась от туристических домоганий Машкина и согласилась поехать с ним далеко, где много вкусной рыбы и море настоящего цвета. Стоял август, а она еще ни разу не загорала. Назло непонятно кому. Рано с утра, пока еще остальная часть дома спала, Ариадна собрала сумку, вспомнила папу, допила три глотка красного из вчерашней бутылки и пошла к Машкину, который ждал в машине внизу. Они бодро понеслись по пустым утренним улицам, а через десять минут Ариадна обнаружила, что забыла дома мобильник. У Машкина не было вариантов — надо возвращаться. Для приличия он немножко позудел, создал видимость привычных супружеских коммуникаций, порадовал недолюбленную Ариадну и порулил обратно.

Ариадна открыла входную дверь, сделала три шага по коридору и увидела в проеме кухонной двери голый мужской зад. Верхняя часть постороннего тела находилась внутри холодильника и что-то там выкапывала. Ариадна замерла на взлете. И тут вдруг услышала из комнаты развязный мамин (мамин??!!) голос:

— Коти-и-и-и-и-ик, я сейчас умру от жажды!! Ты же знаешь, что со мной после этих оргазмов!..

В этот момент котик обернулся на голос и увидел перед собой замершую Ариадну. А Ариадна увидела, что котику лет сорок и у него определенно все в порядке с потенцией.

— Доброе утро… — солнечно улыбнулось запрещенное на территории этого дома существо и прикрыло впечатляющий срам пакетом апельсинового сока.

Ариадна подумала еще секунд десять и начала радостно, взахлеб, как это умеют только дети, смеяться. Выбежала мама в халате наизнанку, запрещенное существо пробежало мимо хохочущей Ариадны и скрылось в чертогах недавно состоявшейся любви. Мама метнулась следом и хлопнула дверью. Полочки с цветами в этом доме давно погибли, поэтому хлопок не увенчался эффектом. Уже рыдая от смеха, Ариадна нашла свой телефон и вышла вон.

Она плюхнулась на переднее сиденье машины Машкина, достала салфетку и громко высморкалась.

— Успела поскандалить, — констатировал Машкин.

— О нет!

— Так сопли-слезы, все дела…

— Это от счастья.

Ариадна развернулась всем своим недолюбленным корпусом к Машкину, возложила руку на руль и проникла в глаза своему товарищу и брату.

— А мы надолго к морю-то?

— Вечером верну тебя в целости…

— Другие варианты?

— Хочешь растянуть? Ну, там парочка приличных гостевых домов есть… Что случилось-то?

— Готов реабилитироваться?

— Что?.. Нет… Перестань… Нет. Ты серьезно?!

Нет, она несерьезно. «Серьезно» кончилось. Только что, у холодильника. Хотелось несерьезно и вразнос. Ей же не показалось: когда она уходила, она слышала приглушенный мамин смех, а мужской голос так же приглушенно ей вторил. А значит, начиналась совсем другая история.

— Я свяжу тебе свитер, Машкин, — пообещала Ариадна. — Поехали уже, не тупи.

Неизбежность неба

Даже не знаю, о чем эта история больше — о моем безразмерном небе, о моем отношении к материнству или о моем воскрешении из мертвых. Но с чего-то все равно надо начать. Начну, пожалуй, с самолетов.

Я много летаю — такая у меня работа. Не могу сказать, что я люблю летать, просто мы давно договорились с моим небесным надзирателем: я не создаю в салоне энергии нервозности, а самолет нормально летит. А еще, пристегиваясь ремнем безопасности, я всякий раз говорю себе примерно так: «Наконец-то! Теперь от тебя ничего не зависит. Сиди и даже не смей прислушиваться!» В жизни на земле я обычно прислушиваюсь и контролирую. Я бы с удовольствием этого не делала и положилась на какого-нибудь опытного пилота, но пока не складывается. Хотя чего это я на себя наговариваю? Складывается, и даже регулярно, но за штурвалом очень скоро оказываюсь я. А пилот или становится вторым пилотом, или, что совсем печально, стюардом. Смену состава я выдерживаю недолго и меняю экипаж. Попадались и отважные пилоты: они катапультировались к чертовой матери и выживали. «Уважа-а-аю!» — орала я им вслед. И правда, уважала.

Думаю, эта самолетная метафора вполне дает представление о том, какой у меня характер. Когда-то мама называла меня «неуемная и неуместная», после 27 лет она добавила еще одно «не» — неудобная. И мы почти перестали общаться. Мама меня терпела. Она так и не нашла времени и внутреннего резерва меня полюбить или хотя бы принять. Потому что безраздельно, со всеми своими секундами и клетками отдалась театру и его директору, который давал ей лучшие роли, а однажды дал еще и маху — и получилась я. В содеянном шеф официально не признался, мама на него обиделась, но невзлюбила меня. К счастью, у мамы была младшая сестра Алина, на которую меня и скинули. Когда я родилась, Алине только исполнилось шестнадцать, и она решила, что вполне созрела для материнства. Поначалу девчонке просто нравилось хвастаться мною как своей «незаконнорожденной дочерью» (почему-то именно так она определила мой статус), но постепенно она прониклась своими новыми обязанностями и чувствами и срослась со мной. Даже совсем маленькой я рассматривала в глазах Алины такое густое счастье, что мне хотелось прижаться к ней некрепко и никогда не разжимать рук. Долгие годы я тайно мечтала назвать ее мамой, но так и не решилась. Однажды, когда мы с ней свински напились (я была уже взрослой и совершенно растерзанной обстоятельствами), я призналась ей в этом жгучем желании. И тогда же придумала для нее особый титул, объединив «маму» и «тетю».

— Будешь матя! — постановила я.

— Да кем угодно, если тебе станет легче! — разрешила она. Легче мне тогда не стало. Но Алину мы все же нарекли матей и с утра, в состоянии беспощадного похмелья, скрепили договор стаканами воды с лимоном.

Но я отвлеклась. Вернемся к самолетам. Тогда я полетела в Манчестер через Хельсинки: очередная командировка. У меня был сложный период самоидентификации. Это та история, когда эксперты психоотрасли просят тебя честно ответить на вопрос «кто ты?», а ты начинаешь метаться между социальной, профессиональной, а то еще и сексуальной принадлежностью. Тогда я могла бы ответить, если бы кто-то спросил: «Я — женщина, которая вовлекается и осознает последствия». За пару месяцев до этого полета я вернулась из еще одного полета — уверенная, что безоговорочно влюблена. Я всегда знала, что самый сладкий десерт в моем меню — это иллюзии, но так любила это сочетание вкусов, что отказать себе в новой порции иллюзий не могла. И в этот раз тоже. Загружаясь в самолет в Хельсинки, я уже точно знала, что моя влюбленность — это рисунок на песке, осталось дождаться прилива. Волна уже шла. А я летела — в Манчестер.

Знаете, что самое главное в моих полетах? Возвращение домой. Всегда ожидаю его с плотным чувством — а вдруг не вернусь и все пойдет совсем по-другому! Это «по-другому» я не призываю, но есть же небо и те, у кого там прописка, — они решают без нас и за нас. Я всегда возвращаюсь. Поэтому в моей жизни ничего по-другому не происходит.

…Однажды мы с матей лежали на пляже. Была ранняя осень, но еще с наглым солнцем и девственным небом. И мы развалились на свитерах прямо на песке, немножко прохладном, но той нежной прохладой, от которой приятно. Люди ходили мимо и смотрели на нас или с интересом, или с веселой укоризной. Матя безобидно рефлексировала, я внимала. А потом вдруг как спрошу:

— Когда же я вырасту настолько, что смогу говорить афоризмами?

— А зачем? — не поняла матя.

— Во-первых, это красиво.

— А во вторых?

— Мне хочется оставить что-то после себя.

— А ты хочешь оставить только слова?

— Не начинай!

— Не буду.

— Вот, например, кто-то сказал: любовь — это когда тебя встречают в аэропорту. Это красиво. И справедливо. Я хочу так же.

— Хочешь, чтобы встречали? — уточнила Алина.

— Хочу, чтобы любовь… Даже после меня.

Иногда в своих снах я говорю на языке мудрецов. Мои слова складываются в безупречный орнамент истины, и мир вокруг переливается цветами благоденствия. Во сне все так отчетливо и складно. А потом с утра я просыпаюсь от собственного всхрапа, потому что сплю на спине, одна и не надо соответствовать. Встаю с постели, отбрасываю в стороны шторы, а там — топкая серость и хочется плакать, или замуж, или, что совсем уже невыносимо, стать матерью. И не получается выудить из себя те самые мудрые слова, от которых просветлеет хотя бы на душе. Понимаю, что еще не доросла, не дотянулась до мудрости жизни, а не сновидений, что надо ждать.

…Я возвращалась домой. С самого начала все складывалось криво. Меня поселили не в том отеле, в номере не было тапок, не говоря уже о мини-баре, в ресторане принесли сибаса, который при жизни страдал анорексией, все это стоило неприличных денег, я натянулась тетивой. Рейс был ранним, я просыпалась каждый час проверить будильник. Он был взведен, как курок, но я не верила. Моя интуиция вопила: «Жди! Будь готова к самому…» Дальше интуиция не договаривала, но я уже рассчитывала на самое скверное.

С утра мой мозг настроился на режим «прости, я туплю». Я не простила, но он все равно тупил. Поэтому для начала я перепутала терминалы в аэропорту. Надо отдать должное вселенной, она мне подсказывала. В шаттле, который из отеля доставлял народ в аэропорт, оказалась та же финская пара, которая прилетела со мной в Манчестер. Я услышала, что они назвали первый терминал, сама же я собиралась во второй. Но у мозга был наготове аргумент: а вдруг они не домой возвращаются, а летят куда-то дальше? Мерзавец, тупил, как обещал! Потом мне пришлось нестись пятнадцать минут в тот самый первый терминал и успокаивать себя тем, что утренняя зарядка еще никому не вредила. К гейту я добралась вовремя, но взмыленная, вздернутая и мечтающая не о часовом перелете, а о моментальной телепортации.

В кармане завибрировал телефон. Я знала, кто это. Алина чувствовала меня за тысячи километров: пуповина, которая физиологически никогда нас не связывала, за эти годы выросла с нуля, окрепла и превратилась в канал бесперебойной космической связи.

— Ты же не опоздала на самолет! — это был не вопрос.

— Матя, родная… — ее голос был для меня лучшим ремнем безопасности на свете. — Я пыталась, но, оказывается, я хорошо бегаю.

— Ты неисправима, — вздохнула она.

— Еще одно «не» в мою копилку…

Глухое напряжение отпускало, я была готова лететь домой. И вдруг я почувствовала взгляд. Так бывает: ты оказываешься в кипящей толпе, вокруг броуновское движение людей, но в какой-то момент ты ловишь энергию чужого взгляда — он цепляется за тебя и не отпускает, держит на мушке. Ты начинаешь искать в толпе этот взгляд, потому что хочешь знать… Даже несмотря на то, что иногда лучше не знать. Я вырыла из толпы этот взгляд. И тогда мой жизненный ритм дал сбой и нестерпимо захотелось телепортироваться снова — куда угодно, но прямо сейчас и безвозвратно. Я разыскала в своем окаменевшем теле голос и сказала в телефон:

— Матя, мне пора, скоро увидимся.

~~~

Десять лет назад меня отправили в первую самостоятельную командировку в Москву. Мне было 26 лет, я еще не теряла, ничего не боялась и верила, что молодая дерзость берет города. Москва так Москва, продавать так продавать, решила я и оделась вызывающе. Алина лишь аккуратно качнула головой и попросила меня не вовлекаться во все подряд. Я пообещала быть разборчивой. В самолете в соседнее кресло сел долговязый парень. Прощупав его взглядом, я вынесла вердикт: нескладный — во всем. Не то чтобы он мне не понравился. Напротив. Он был трогательным и искренним в своей нескладности, с длинными руками и ногами, которые плохо вмещались в скромные габариты пассажирского места. Просто в ту пору меня интересовали завоеватели — упертые, несгибаемые, брутальные, пусть даже в ущерб интеллекту. Я еще не вышла из возраста принцессы, которую надо сначала вызволить из какой-нибудь башни, а потом посадить на сияющий трон.

Разговор мой попутчик тоже начал неуклюже, подбирал слова и застревал в неловких паузах. В уме я коллекционировала его «не» и понимала, что с моими «не» — никаких точек соприкосновения. Мы были, как две параллельные прямые, без шансов пересечься даже в искривленных пространствах. Я поддерживала разговор из вежливости. Его звали Леня, он был студентом-технарем, гостил у друзей, возвращался домой. Я не помню нашего разговора до того момента, когда он вдруг сказал:

— У вас очень красивые руки.

— Что? — его фраза вываливалась из канвы разговора.

— Я еще в аэропорту заметил. Вы сидели неподалеку, а я наблюдал. Ваши руки — очень живые, они в постоянном движении, вы не замечали?

— Нет, — я посмотрела на свои ладони, повертела ими туда-сюда, руки как руки.

— Ваши руки как будто отдельно от вас, — теперь его речь выстраивалась вполне гладко. — Вы порывистая, немного беспокойная… Простите, если мои слова вас задевают. А руки такие… м-м… умиротворенные. Движения плавные. Я думаю, они очень нежные на ощупь. Можно потрогать?

Я ненадолго лишилась дара речи. Леня совсем не походил на искусного соблазнителя, на кота-игруна, который четко отслеживает и приманивает свою добычу. Я вновь чувствовала его искренность, такое не сыграть в двадцать с небольшим лет. Кажется, я кивнула. Он взял мою руку в обе свои ладони и стал внимательно ее рассматривать. Молча. Я ощущала неловкость и любопытство одновременно. Зачем судьба подсунула мне этого странного парня? Что за послание он должен был мне передать?

— Спасибо, — сказал он наконец. — Я не ошибся.

— В чем?

— В вас.

Как часто вы совершаете поступки, отчетливо осознавая их неотвратимые последствия? Я — постоянно. Я записывала Лене адрес нашей московской корпоративной квартиры и понимала, как в эту самую минуту обманываю любимую матю, как подвожу всех, в какой тугой болезненный узел скручиваю чужую судьбу со своей, как надо бы остановиться. Но молодая дерзость… то было ее время.

Леня приехал ко мне уже на следующий день. Ему было 23 года, он и так долго ждал этого самолета и этих рук: так он сказал. Он был высоким, под метр девяносто. Слишком высок для меня, но не из-за роста, а из-за своей способности так чувствовать — за нас двоих. Казалось, он не замечал того, что я ничего не даю ему взамен, а только позволяю себя любить. Даже несмотря на то, что в сексе его нескладность исчезала и он был напорист и неутомим, я все же не могла взлететь. Я контролировала и вовремя выскальзывала из его рук.

Мы провели вместе три вечера, три ночи и два утра. Все эти светлые, несмотря на время суток, часы мы почти не разговаривали, мы узнавали друг друга по-другому, и мне это нравилось. Так я почти не врала. Мне было хорошо. Но все-таки не так высоко, как ему. А в последнюю ночь Леня решился на разговор.

— Я хочу поговорить о том, что будет дальше, — начал он.

— Завтра я вернусь домой. А твой дом здесь.

— Я бы хотел, чтобы твой и мой дом были в одном месте. А лучше, чтобы это был наш дом.

Я не знала, что ответить, чтобы не навредить. Насколько сильны или хрупки были его чувства — мне не хотелось об этом думать. Проще было отшутиться.

— Это ты сейчас делаешь мне предложение?

— Пока нет, — он смутился, но тут же собрался. — Мне надо завершить учебу, это всего год. Я многое успею за это время. Я буду делать все. А потом ты приедешь ко мне.

— Леня, давай тогда поговорим через год, ладно?

— Но это же не значит, что мы не будем вместе? Всего полтора часа лету…

Я не стала ничего обещать. Я предпочла закрыть этот разговор поцелуями, руками и оргазмами. Мне не хотелось говорить. Мы могли выразить свои чувства иначе, мы же были так молоды, еще не теряли и почти ничего не боялись. Мне даже показалось, что в один момент я потеряла контроль и в моем всегда бдительном сознании рассыпались причудливым узором сверкающие звездочки. В три часа ночи я попросила Леню уйти, потому что так надо — мне. Утренний свет сделал бы наше расставание мучительным: я бы видела его глаза, а он — мои. И мы снова стали бы теми параллельными прямыми, которым не суждено пересечься.

— Я потеряла контроль! — рыдала я через месяц на плече у Алины. — Я позволила этому случиться!!!

— Ну и позволила, — согласилась она. — Что рыдать-то? Давай-ка возьмем себя в руки и решим, что делаем дальше. Во-первых, перестань мучить пацана, ответь на его звонок и все расскажи. Во-вторых, надо идти к врачу, чтобы там все подтвердили и поставили на учет, а потом…

— Алина, ты в своем уме??? — у меня даже высохли слезы.

А дальше из меня вырвался зверь, о существовании которого я даже не подозревала. То, что извергло из себя это существо, я до сих пор вспоминаю с трудом, меня передергивает и мутит. Но тогда мой кромешный липкий страх родил монстра. Я носилась из угла в угол, орала дурным голосом, выворачивалась из Алининых рук и хотела оглохнуть. У этой истории мог быть только один финал — ни-ка-кой. Никаких следов. Никакого влюбленного пацана. Никакого нежеланного ребенка. Мне хватало одного такого — себя самой. Мое сознание захлопывалось с диким лязгом и не допускало даже мысли о материнстве. Думала ли я тогда об Алине, которая отдала бы все, чтобы стать матерью, а не быть в свои сорок три всего лишь теткой эмоционально нестабильного существа? Нет. Я вообще не думала, я сжигала напалмом.

А дальше были страшные три месяца — как наждаком по коже. Я избавилась от ребенка. И сразу после операции заболела острой формой воспаления легких. Знаете, согласно психологии болезней пневмония возникает у тех, кто в отчаянии, с эмоциональными ранами, которые невозможно исцелить. Я потом это прочла, когда физически уже стало отпускать. Душа же моя была в клочьях, и Алина штопала ее сутки напролет, отпуская меня только на сон. Стоило мне открыть глаза — Алина была рядом, и в ее глазах восходило мое портативное солнце. Но и зверь еще не ушел, он затаился и был готов к новому броску.

Я слышала, как Леня обрывал телефон, от его имени звонили друзья, просили хотя бы о разговоре со мной. Алина повторяла плоским голосом, как автоответчик, что меня тревожить нельзя, я очень больна. Потом, когда станет легче, я сама решу, что делать. И вот наступил тот день, когда я решила. Хотя была ли это я?..

— Когда он или они еще раз позвонят, ты скажешь буквально следующее: «Ее больше нет». И дашь отбой. И никогда, слышишь? — никогда больше не ответишь на звонок с чужого номера. Прямо сейчас — пообещай мне, что сделаешь так.

— Ты о***ла совсем?!! — я впервые услышала от нее нецензурное слово.

— Только исчезнув, я смогу начать жить заново. Моя новая жизнь сейчас в твоих руках, — я била больно и в цель.

Свои двадцать семь я отпраздновала в аду.

~~~

…На меня смотрел Леня. Почти десять лет спустя. В аэропорту Хельсинки, на гейте в город, в котором меня больше не должно было быть. И тогда я просто зажмурила глаза. Если очень сильно зажмурить глаза, до ощутимого дискомфорта, на внутреннем экране можно увидеть собственный космос — со звездной пылью. Она всплывает откуда-то изнутри тебя, переливается и расползается непредсказуемыми узорами. Ты можешь наблюдать, как меняется эта картинка — от глубоких черно-коричневых тонов до разноцветных всполохов.

Когда я отважилась открыть глаза, я смотрела уже в его грудь. Она была намного мощнее и шире, чем я ее запомнила. Леня стал взрослым. И сейчас мне тоже предстояло стать взрослой и встретиться лицом к лицу со своим страхом. Я не успела. Леня взял и обнял меня своими длинными, теперь очень уверенными руками и сказал буднично:

— Я знал, что ты есть где-то. Просто надо подождать.

Тогда я разрыдалась. В голос. Люди оборачивались и, наверное, сочувствовали. Леня меня не останавливал и не успокаивал, только прижимал к себе крепче и улыбался. Я не видела, но чувствовала его улыбку. Мы пересеклись.

…Я была сверху. Как он любил. И не потому, что это взрослые игры, роли или подсознание, а потому, что так он лучше меня видел. Он называл этот вид «твое лицо по ту сторону Земли».

— Потом, в тот самый момент, ты резко вздергиваешь подбородок, — комментировал он низким шепотом. — А после приближаешь ко мне свои глаза и выдыхаешь — выпускаешь из себя демона, или кто там внутри у тебя живет. Этот чувак уходит — и я вижу тебя настоящую. И знаешь что? Я наконец-то понял, какие у тебя глаза…

— Неужели?! — я наклоняюсь к его лицу, как заведено, и чувствую кожей волны близости, которые накатывают теплом и покоем.

— Детские…

— Детские глаза?! — я была готова рассмеяться. — После всего, что я только что сделала??

Я не терплю, когда любовь измеряют гормонами. Когда ее вообще измеряют. Для меня она — безразмерна, как небо. И рождается она не из химической реакции, а из неизбежности. У меня было так. И у Лени. Только он был готов и открыт для любви сразу, а мне как сложному и беспокойному существу пришлось ждать годы. И да — пришлось побегать и полетать, чтобы оказаться в точке неизбежности.

Уже год я просыпаюсь с ним. И если не физически, то с мыслями о нем. Бывало, когда он засыпал рядом и его хватка ослабевала, я осторожно выкручивалась из объятий, включала слабенький ночник и наблюдала, как он спит, прислушивалась, как дышит, ждала, отголосок какого воспоминания или сна пробежится по его лицу. Он редко хмурился, чаще его губы подрагивали в улыбке. Я нуждалась в постоянных доказательствах того, что Леня настоящий, что я сейчас не проснусь в аэропорту Хельсинки и не увижу опустевший гейт и взлетающий без меня самолет. Иногда становилось страшно: а вдруг я оказалась в параллельной реальности, выстроенной моим небедным воображением, и любой неожиданный резкий звук может выбросить меня обратно в ту жизнь, где Лени быть не должно?

Матя была так всеобъемлюще счастлива за нас, что стала плаксива: счастье не вмещалось в ней, проливалось через край. Когда они с Леней впервые встретились, Алина усадила его перед собой и час извинялась за то, что сделала десять лет назад. Леня матю не перебивал, только гладил ее по руке и смотрел, как на ребенка, который только что вышел из угла, в который его никто не ставил. Потом он сказал мне:

— У тебя руки Алинины. Эта красота у вас наследственная.

Та ночь плакала дождем до самого утра. Мы не хотели спать, не хотели ни на минуту отпускать сознание в тот мир, где может привидеться всякое. Мы хотели прожить все.

— Умирают ли от любви? — спрашивала я, оборачиваясь Лениными длинными руками и ногами. — Если что, то я бы прямо сейчас, пока еще не отошла от оргазма.

— Ты уже однажды умирала, хватит, — строго говорил Леня. — Моя очередь, но через полвека, не раньше.

Рядом с ним я понимала, как это мало — полвека.

— Завтра моя последняя командировка, а потом — твоя Москва, которая станет нашей. Так не хочется от тебя улетать… Лень, а давай я вот прямо сейчас уволюсь и всех подведу. И плевать!

— Ты не сможешь, — он прижимался губами к моему лбу, мы потихоньку растворялись в этой ночи.

— Из-за тебя я становлюсь такой удобной.

~~~

— Леня, я не понимаю!! Они говорят — нет никакой информации… Нет связи с самолетом… Леня, ты слышишь, что я говорю?! Ответь мне!!

— Алина, я больше в это не поверю. Я знаю, что она вернется ко мне.

~~~

Я же забыла представиться. Меня зовут Надежда. Леня любил мое имя. Он говорил так:

— Надежду никто и никогда у меня не отнимет.

Camino De Hard Rock

У меня есть секрет. Когда я в машине одна, я слушаю хард-рок, причем на патологической громкости. Led Zeppelin, Black Sabbath, Deep Purple, Uriah Heep, Def Leppard — мои ребята, да. Звучит, как приговор. Если учесть, что мне уже 42, я пытаюсь быть приличной матерью двух сносных подростков и двадцать лет подряд любить одного и того же мужчину. И это вы еще меня не видели. Сейчас расскажу. Хотя, признаться, я больше слушатель, чем рассказчик. Но попробую. У меня формы. Ладно, давайте начистоту: у меня формы-формы. То есть грудь четвертого размера и диссонирующие с талией бедра (у тех, кто массово шьет одежду, фантазия до моего диссонанса не продвигается). Весь этот вызов вмещается в скромные 159 сантиметров. Поэтому для непосвященных мне бы на аэробику и жрать поменьше. Для ценителей, среди которых по-прежнему каким-то чудом остается мой муж, — «только не останавливайся, детка». А еще я, как назло, натуральная блондинка с буйными локонами — чтобы их выпрямить, надо вставать с утра на 40 минут раньше. Я больше не хочу просыпаться так рано, поэтому хожу веселой кудрявой овцой. Зеленые глаза тоже никуда особенно не денешь. С такими «условиями задачки» мне бы слушать Меладзе, раскачиваясь в такт и смахивая слезу, а я втыкаю втихаря в AC/DC. Вот так примерно люди и живут в чужом теле.

А еще я живу с тремя мужчинами сразу. Все они круглосуточно что-то от меня хотят — одновременно, без очереди. Чтобы выдержать такую востребованность и не свихнуться, я периодически сбегаю из дома. Как минимум — прокричаться на воле. Как максимум — загулять и вернуться домой в том состоянии, когда спасать надо уже меня. Констатировав побег, мои мужчины сначала звонят со всех номеров разом, потом пишут сообщения угрожающего содержания, потом затихают и ждут. Моим сыновьям 14 и 16 лет. Я считаю, что они до всего дозрели (старший-то точно, я уже находила в его комнате вовремя не утилизированные доказательства зрелости) и могут позаботиться о себе и даже об отце. К тому же младший увлекся готовкой, и его кулинарные эксперименты вполне совместимы с жизнью. Мой муж — самый беспомощный член семьи. Хотя когда он выходит за периметр квартиры, он более чем дееспособный и предприимчивый, благодаря чему наша жизнь безбедна и временами беззаботна. Но стоит мужу зайти в родной дом, у него отказывают все органы по очереди и он нуждается в ежеминутной опеке. К полуночи определенные функции его организма восстанавливаются и взбадриваются, что он исправно мне доказывает. В последние лет пять я ощущаю себя хозяйкой маленького отеля на окраине вселенной, где мне в силу обстоятельств приходится обеспечивать бесперебойный полный сервис. Одной. Иногда, уже глубокой бесшумной ночью, я сижу на кухне в недоумении, почему я все еще не закурила. Или почему не сбежала из дома с концами, и желательно — на другой материк.

Когда я оказываюсь в машине одна и слушаю, например, Deep Purple, Smoke On The Water, я представляю себя на несущейся за горизонт дороге за рулем громоздкой колымаги, в открытые окна врывается ветер и нещадно треплет мои волосы, я вдыхаю придорожную пыль и улыбаюсь. Я — одна, впереди бесконечные километры в никуда, со мной та музыка, которая оглушает и заглушает все вопросы и сомнения. А телефон я выбросила на заправке, как и мысли о трех мужчинах, которые остались без присмотра в том забытом Богом отеле… А пока я двигалась с максимальной скоростью 35 км/час по улице спального района и горящий датчик бензина меня раздражал. Я планировала заехать на ближайшую заправку, залить полный бак и рвануть. Направление для «рвануть» я еще не выбрала, но на всякий случай отключила телефон, чтобы никто не смущал мою и так неуверенную уверенность в себе.

На заправке я купила бутылку колы (не терплю эту дрянь), батончик гематогена (даже не знаю, как объяснить) и свежий номер Esquire (это для души). У моей машины стояла девушка. Высокая, худенькая, в джинсах, на которых было больше дыр, чем ткани, в предсказуемых кроссовках New Balance и с продуманно неопрятной кичкой из пшеничных волос. Половину ее узкого личика с острым подбородком закрывали солнцезащитные очки. Но и без глаз она была хорошенькой. Чуть за двадцать, подумала я, могла бы быть моей дочерью.

Я открыла дверь и услышала:

— Не подвезете?

— Куда?

— Да все равно.

— Садись и пристегнись.

Зачем мы, взрослые разумные люди, совершаем поступки, объяснить которые не можем? Почему нам отказывает элементарное чувство безопасности, здравый смысл, даже обычное человеческое любопытство? Мы просто говорим: а давай! И делаем шаг, который может привести нас на край понятного мира, а дальше уже ничего не понятно — взлетать или падать?

Девочка села и пристегнулась. Положила на колени набитый рюкзак, вытащила из кармана мобильный и, как мне показалось, отключила его.

— Я еще не решила, куда еду, — предупредила я ее.

— Нормально. Я тоже.

— Совершеннолетняя?

— Вчера исполнилось 24.

— И?

Она повернулась ко мне, сняла очки, глаза зеленые, во взгляде за любопытством прячется тревога. Сразу захотелось ее обнять и успокоить, но она была не из тех, кто позволит.

— Вы в курсе, что похожи на Мэрилин Монро в возрасте?

— Будешь хамить — высажу, — предупредила я. — И музыку будем слушать мою. Или снова высажу.

Через минуту она сказала:

— Foreigner. I Want To Know What Love Is. 1984 год, кажется.

— Да ладно… — единственное, что пришло мне в голову из лексикона моего старшего сына. — Откуда знаешь?

— От папы. А давайте поедем к морю. Только к настоящему, — попросила она.

— Вентспилс или Лиепая?

— Лучше Лиепая. Она без ретуши…

Что бы это ни значило, я готова была ехать в Лиепаю. Она представилась Лисой — с ударением на первый слог. Наверное, родители имели в виду Алису, но девочка-подросток, которая ищет ответы на непростые вопросы, трансформировалась в бунтаря, а такого лучше отпустить, чем объяснять, что любовь и свобода — это взаимоисключающие категории.

— А вы от кого бежите? — спросила Лиса, когда мы выехали из города.

— Похоже, что бегу?

— Ну… Обручальное кольцо, хорошая машина, стильные шмотки — и Лиепая. С чего бы?! Что-то пошло не так?

Даже если бы я была расположена к откровенности, не ответила бы. Потому что ответа не было. В моем побеге не было смысла. Меня никто не преследовал. Я могла любым ранним утром или невинным днем встать и выйти — из уютно сконструированного мира двадцатилетней выдержки. Смущало одно: я не могла ответить себе на вопрос «зачем» или «ради кого».

— Любишь задавать вопросы? — я пыталась выкрутиться.

— Да не особо… Надо же о чем-то говорить. Стараюсь быть вежливой, — в ее улыбке не было и намека на вежливость.

— Ну давай. Дорога долгая.

— Давайте. Каждая — по десять любых вопросов. Даже самых жестких.

— По рукам! — я протянула ей руку с открытой ладонью. Она хлопнула сверху — задорно, с вызовом.

Мне вдруг стало спокойно. Со мной рядом девочка из хорошей семьи, бунтарка, но нежная, обиженная на кого-то из родителей, нуждающаяся во взрослом друге. Так я видела мизансцену. Мы же сами пишем истории своей жизни — иногда поперек фактов. Я видела Лису такой. Какой она была на самом деле — мне предстояло узнать.

— Вы верите, что человек способен влиять на связи нейронов своего мозга и таким образом менять собственное будущее? — это был первый вопрос Лисы.

— Ты серьезно?!

— Ну ладно. Как понять, любовь это или иллюзия?

— Давай лучше про нейронные связи.

Она впервые улыбнулась, в ее улыбке была признательность молодой женщины, которая по какой-то причине не насладилась детством.

— Любовь не задает вопросов, — сказала я и испугалась собственной мысли. — А иллюзия любви — это квест. Надо пройти какой-то маршрут, что-то там разгадать, чтобы тебя пропустили дальше… Все это игра и галиматья. Ответила?

— Еще больше озадачила… Ладно, давайте свой вопрос.

— А ты от кого бежишь?

— Видимо, от иллюзии любви…

— И какая она?

— Она?! — брови Лисы взлетели в изумлении. — Это мужчина же!

— Я вообще-то о твоей иллюзии, — меня умиляла ее неспособность скрывать свои чувства.

— Старая. Ну, или в возрасте, — она покосилась на меня и поджала виновато губы.

— Я так понимаю, моего примерно возраста?

С Лисой было легко — потому что предсказуемо. Я уже знала, что будет дальше: женатый мужчина за сорок, успешный, упакованный женой, детьми и бытовым благополучием, но всегда готовый необременительно отвлечься. Моя любимая подруга называет это «продышаться». Рассуждает при этом так:

— Вот он годы живет, как на кухне, где постоянно что-то варят-парят-жарят. Не, все это даже вкусно. Но как-то не хватает свежего воздуха, летящего платья и бесстыдных ног. Он и выходит на воздух — продышаться. Большая часть из них со временем возвращается. Потому что ноги — это не всегда вкусно, но почти всегда накладно.

Моя подруга — милый циник с небезопасным жизненным опытом. Пару раз сходила замуж, а потом поняла, что быть любовницей без матримониальных претензий — это как иметь стабильную хорошо оплачиваемую работу. На том и порешила.

— Да не в возрасте дело! — Лиса рассерженно хлопнула себя по коленям. — Он ничего не знает о моих чувствах! Я и сама их еще не очень знаю… Но когда я вижу его — как он с кем-то разговаривает или просто пьет кофе, — я представляю, каким бы могло быть наше с ним субботнее утро… Я бы вырывалась из его рук, по-дурацки хихикала, даже верещала, что мне надо в ванную почистить зубы, а он бы держал крепко, вдыхал мой запах и говорил, что зубная паста испортит этот лучший на свете аромат…

Она замолчала, смутилась, как мне показалось. Да мне и самой стало неловко — будто я подсмотрела в замочную скважину. А еще мне стало грустно. Потому что сама я давно уже не испытывала таких утренних чувств и, если совсем откровенно, не помнила, испытывала ли такое вообще. Я жила в ладно подогнанном мире, где уже никто не носил летящих платьев и рваных джинсов, потому что в 42 года это считалось моветоном.

— А он вообще знает о твоем существовании? — Лисе хотелось говорить о нем, поэтому я подкармливала ее вопросами.

— Да. Я с ним, точнее — у него работаю.

— Ну тогда в чем проблема?

Во взгляде Лисы я прочла все, что уже предсказала.

— Женат? — подсказала я.

— Это да. Но не в этом дело. То есть и в этом тоже, но не так критично. Ему просто не надо ничего. Он как будто дошел до финишной ленточки и сел такой на земле, а то и лег, руки под голову: все, дошел, теперь можно не париться. Типа все построил-вырастил-посадил, можно до смерти теперь расслабиться. Я не понимаю!!! Мужику 45 лет. А вдруг повезет — и впереди еще столько же! И сплошной день сурка?.. Как вы так живете?! — она посмотрела на меня с откровенной жалостью.

— Похоже, что я тоже так живу?

— Да. Только вы вот решили попробовать сбежать. Но что-то я не уверена, что у вас получится.

Неприятно, когда тебя запросто считывают. Я могла бы сменить тему, но тогда вся эта дорога в Лиепаю, эта влюбленная девчонка и гремящий в салоне машины тяжелый рок не имели бы смысла. Я всегда искала смысл. Меня бесили бессмысленные действия или слова. Вопрос «зачем?» был моим мерилом. Муж иногда говорил вечером: «Давай просто посидим рядом, помолчим в одну сторону». Я не видела смысла, тем более что впереди была ночь вместе, в одну сторону и в другую, а у меня куча дел. Он не обижался. Он с чувством и с чистой совестью разваливался на диване и брался за пульт. Я мысленно давала самой себе подзатыльник и шла на кухню варить-парить-жарить. Бывало, я мечтала, чтобы муж сходил уже «продышаться». В этом хотя бы был смысл.

— Вы любите мужа? — почему-то уже в ее вопросе я услышала укор.

— Да, он мой самый близкий и родной.

— Вы любите мужа?

— Что ты от меня хочешь?!