Бесплатный фрагмент - 1945: Черчилль+Трумэн+Гиммлер против Сталина

Вместо предисловия

Двадцать пятого апреля тысяча девятьсот сорок пятого года русские и американцы встретились на Эльбе, и обняли друг друга. А что, если бы обнимать пришлось не друг друга, а «мать-сыру землю»?! Обнимать порознь — и «по причине друг друга»? Для этого имелись и объективные предпосылки, и желание многих лиц. Автор всего лишь представил, как это могло произойти. Это — почти хроника событий. В романе нет ни вымышленных персонажей, ни вымышленных фамилий реальных персонажей. В этом романе всё — правда. Почти. Почти — всё, и почти — правда…

Глава первая

С самого утра выражение озабоченности не сходило с лица рейхсфюрера: на Западе явно назревали события. Гиммлер имел отменный нюх на плохое, но сейчас и его не требовалось: хватало иных доводов, и не из числа тех, которыми обслуживали точку зрения фюрера. Поскольку точек зрения — с точки зрения фюрера — было всего две: «одна — моя, другая — неправильная», то вождя снабжали только радужными докладами. Основными поводами для радости были: неприступность «Атлантического вала», регулярно плохая — а потому хорошая — погода на побережье Франции, нереальность масштабного десанта, полная готовность к «рандеву с плутократами». И фюрер «шёл навстречу»: «ах, обмануть меня нетрудно — я сам обманываться рад».

В отличие от фюрера, рейхсфюрера убаюкать было невозможно. Он не относился к числу тех, кто «сам обманываться рад». Рейхсфюрер предпочитал обманывать других. И обычно у него это получалось. Но иногда он завидовал фюреру. Завидовал тому, что фюрер может выбирать угол зрения, и видеть мир таким, каким ему хочется. Рейхсфюрер, увы, вынужден был пользоваться не розовыми очками, а обыкновенными. Поэтому и жизнь он принимал «неотредактированной», такой, какой она и была, а не такой, какой хотелось. Он и рад был бы не замечать плохого, да должность с характером не позволяли. «Договориться» с ними обоими можно было, лишь «зарывшись головой в песок». Но этот выход не вёл к уходу от себя. От себя не спрячешься. Мысли всё равно зашевелятся… шилом в заднице.

Не давал «заблуждаться» и аппарат: новости будто соревновались друг с другом в том, кто активнее взбодрит рейхсфюрера. Как итог, Генрих Гиммлер был в курсе всего, что замышлялось на обоих фронтах: внешнем и внутреннем. И, если первое грозило неприятностями в отсроченной перспективе и всем сразу, то второе обещало их уже в ближайшее время и персонально ему. Агентура доподлинно установила, что в среде военных почти вызрел заговор против фюрера. Да, что, там, агентура: ещё в сентябре сорок третьего министр финансов Пруссии фон Попиц имел наглость не только предложить ему поучаствовать в «оптимизации» фюрера, но и возглавить заговор!

И хотя среди отдельных заговорщиков продолжали жить иллюзии насчёт рейхсфюрера СС, последний, в отличие от них, иллюзий на свой счёт не питал. В этой связи рейхсфюреру приходилось думать о фюрере. Ведь, думая о фюрере, он думал о себе. И о себе — прежде всего. Ибо не фюрером единым был движим топор — тот самый, который — по шее. «Отблагодарили» бы его обе стороны — в случае успеха любой из них. Перспективы его собственного бытия и без фюрера не просматривались дальше, чем на сутки. И то, в лучшем случае.

Увы: рейхсфюрер не вписывался ни в планы заговорщиков, ни в их видение «новой старой» Германии. Не вписывался ни по линии сохранения должности, ни по линии сохранения жизни. Потому что, если испытываемые ими чувства в его адрес и были глубокими, то не больше, чем на глубину дырки от пули. «Отклонения от общей линии» — в лице Гёрделера, фон Попица и некоторых других — не делали погоды в вопросе перспектив рейхсфюрера: герру Гиммлеру явно отводилась роль мавра, сделавшего своё дело. Со всеми вытекающими последствиями — для мавра и из него. Как итог, доверием товарищей Гиммлер дорожил, но шеей своей он дорожил больше.

Обстановка на фронтах также не способствовала росту энтузиазма. И хотя и на Востоке, и на Западе наступило затишье, оно явно относилось к категории тех, что не к добру. Затишье определённо было классическим: перед бурей. Хотя и прежние «бури» немало поработали над «оптимизацией» доблестного вермахта и его СС. Русские уже, и не тихой сапой, подбирались к своей западной границе. Инициатива на востоке была утеряна прочно и навсегда: в этом рейхсфюрер уже не сомневался. Правда, глубоко в душе. Так глубоко, чтобы никто — прежде всего, фюрер — и выкопать не мог. На Западе дела тоже можно было определить одним словом: «дрянь».

И это были уже не предчувствия: хватало и информации. Хотя бы той — от фон Папена, из Турции, от абверовского агента «Цицерона» (Базны). Фюрер, конечно, не поверил тому, что русские дожали англосаксов насчёт открытия второго фронта в сорок четвёртом. У него, как всегда, было своё видение этого противоестественного союза. Поэтому он и объявил информацию фальшивкой, происками англосаксов и даже заговором против него. Закрыть глаза на правду и быстрее, и проще, чем ужасаться нею: закрыл — и нет её. Как минимум, в поле зрения. Кому хочется расставаться с хорошими иллюзиями?! Ведь придётся не только лоб в лоб столкнуться с суровой реальностью, но ещё и шишку набить. И не одну. А там и до выводов недалеко. И даже до оргвыводов.

Рейхсфюреру в этом отношении было и проще, и сложнее. Проще оттого, что он видел правду. Сложнее оттого, что он… видел правду. Конечно, можно было сослаться на то, что информация пришла по каналам абвера. Гиммлер и рад был бы лишний раз лягнуть Канариса, да не одним Канарисом жив третий рейх. СД, и, прежде всего, люди Шелленберга, дулив ту же дуду. Учитывая «глубину взаимной симпатии» разведслужб империи, приходилось с глубокой скорбью признать: на этот раз дезавуировать информацию и «закопать» Канариса было не только невозможно, но и неразумно.

А тут ещё и военные добавили энтузиазма. Уже десятого января штаб Рундштедта ожидал вторжения. По прикидкам Шпейделя — где-то между Шельдой и Нормандией. Не исключался «вовлечением в работу» и «кусочек» Бретани. В целом, опасным считался участок побережья в шестьсот километров. Однако точных сведений о месте и времени удара не было. По этой причине и Рундштедт, и Шпейдель на совещании в Ставке «мудро подыграли» фюреру, который лишь пренебрежительно махнул рукой в ответ на один только деликатный намёк насчёт второго фронта — даже без упоминания этих «крамольных слов». Соответствуя умонастроению вождя, и командующий, и его начальник штаба проявили «разумную адекватность». Насколько целесообразную с точки зрения перспектив войны и интересов Германии — другой вопрос.

Как следствие, это настроение рейхсфюрера было «ещё то». И тут — как всегда, «вовремя» — оказался Шелленберг. Начальник Шестого отдела Главного управления имперской безопасности (РСХА) по традиции оставил без работы адъютантов Гиммлера: quod licet Yovi, non licet Bovi (Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку). Иначе говоря, вошёл без доклада.

— Хайль Гитлер, рейхсфюрер! — совсем не по партийной инструкции покривил он щекой, лениво уродуя ладонью партийный салют.

— Проходите, Вальтер.

Гиммлер и вовсе отказался от следования партийной инструкции, словно чувствуя: бригаденфюрер пришёл неспроста.

— Только не тяните с разбрасыванием камней: они и так уже вываливаются у Вас из-за пазухи.

— Слушаюсь, рейхсфюрер! — осклабился Шелленберг. — Союзники высадились в Нормандии. И, к сожалению — не наши союзники.

Гиммлер побледнел: только зря готовился к мужественной встрече. Как ни готовься — в итоге, как обухом по голове. Выходит, правы «иваны»: «пришла беда — отворяй ворота».

— Вторжение? Диверсия? Отвлекающий маневр?

— Вы — как наши военные! — рассмеялся Шелленберг: всё ему — нипочём. — Слово — в слово!

— Но ведь мы рассчитывали на то, что высадка будет не через Ла-Манш, а через Па-де-Кале?!

Гиммлер сходу принялся делать то, что и полагается делать в безнадёжных случаях: хвататься за соломинку.

— Не мы — фюрер! — поиграл бровью Шелленберг. — А военные ему подыгрывали. Баюкали его заблуждение. Да и не они одни.

Непочтительность в адрес «обожаемого фюрера» не покоробила Гиммлера: потрясение случившимся заслонила собой всё. Даже — профессиональные обязанности.

— Но ведь ещё вчера Шпейдель сообщал Рундштедту о том, что усиление готовности союзников и активизацию французских «маки» не следует рассматривать как признак угрозы начала вторжения! Ещё вчера начальник штаба группы армий «Запад» утверждал, что пока нельзя заметить непосредственно готовящегося вторжения! И, если это не так, почему Рундштедт уехал играть в бридж, а на сегодняшний день были назначены штабные учения на карте и «в песочнице»?!

Шелленберг невозмутимо пожал плечами.

— Чёрт его знает, рейхсфюрер… Не думаю, что это из желания угодить взглядам фюрера. Скорее всего, оттого, что и у фельдмаршала Рундштедта, и у генерала Шпейделя взгляды ничем не отличаются от взглядов ефрейтора Шикльгрубера.

— Вальтер, Вальтер! — поморщился Гиммлер.

— Но я же — вполголоса! — по-мефистофельски блеснул глазами бриганденфюрер. — Голос я дам потом.

— Если Вам дадут его дать! — не остался в долгу рейхсфюрер. — Да и то — лишь для того, чтобы поголосить.

— И, всё равно, это же — не из «приветственного адреса» фюреру!

Последнее слово осталось за Шелленбергом, но Гиммлер тут же сделал его предпоследним.

— Не умрёте Вы своей смертью, Вальтер… Попомните моё слово… там, в Дахау… Хотя… может быть…

— Вот именно, рейхсфюрер! Только не «может быть», а есть!

Шелленберг был прав в отношении военных. Их трезвомыслие в данном случае отнюдь не соперничало с конъюнктурой. Так получилось, что мечты Главнокомандующего-ефрейтора совпали с расчётами генералитета. Взгляды последнего не отличались от взглядов первого: «вторжение союзников в сорок четвёртом — такая же „реальность“, как и в сорок третьем». До сих пор англосаксы оправдывали все ожидания великой Германии — и не было никаких оснований полагать, что в текущем году они «перестанут соответствовать».

С озабоченной миной на лице — не снималась с самого утра, несмотря на все старания — Гиммлер откинулся в кресле, и начал протирать и без того чистые стёкла пенсне. По опыту прежних встреч зная, что сейчас разумнее выдержать паузу, Шелленберг так и сделал: выдержал её. «По сценарию» слово было за рейхсфюрером.

Наконец, Гиммлер критически рассмотрел на просвет результат своих трудов, и затолкал платок в нагрудный карман мундира.

— Какие-нибудь подробности имеются?

Шелленберг съехал щекой набок — явно не от избытка энтузиазма.

— Очень немного — и самого общего порядка.

— И?

— Мои люди пересказывают Варлимонта…

— Не тяните, Вальтер!

— Варлимонт считает, что вторжение началось. И, по его словам, Ставка не предприняла никаких мер для того, чтобы противостоять высадке. Не было проведено даже разведки в море и воздухе. Сами понимаете, рейхсфюрер, что перевезти такую банду на одном дырявом баркасе невозможно. Тут нужна целая флотилия из нескольких тысяч посудин. Серьёзных посудин. И никакой разведки!

— Повторяетесь, Вальтер! — поморщился Гиммлер. — Дальше!

— Даже через пару часов после начала высадки Рундштедт передал в Ставку: «Здесь нет крупной акции». Цитирую дословно.

— Откуда, Вальтер?

Шелленберг уголками губ обозначил усмешку.

— Наши люди в Ставке, рейхсфюрер.

— Понятно. Дальше.

— Слушаюсь. В ту же дудку и Шпейдель дудит: «это пока лишь ограниченные мероприятия». Даже после обстрела побережья с кораблей и в штабе Рундштедта, и в Ставке — разброс мнений: вторжение? Диверсия? Отвлекающий маневр?

Гиммлер болезненно покривил щекой: цитата была удивительно «знакомой». Пятью минутами раньше он сам «оказался штабным пророком» — и в тех же словах. Получалось, что Шелленберг не зря «пристёгивал» его к военным.

— И долго разбрасывались?

— Ещё продолжают, — докривил щеку бригаденфюрер.

«Держа лицо» — природа и навыки — Гиммлер съехал глазами в сторону. Съехал вместе с пенсне: верный признак недовольства. Сдержанность не изменяла рейсфюреру, но обстоятельства были сильнее.

— Ну, хоть до чего-то додумались?

— Так точно.

— До чего же?

Улыбка растянула лицо Шелленберга.

— Сегодня! — не выдержал Гиммлер.

— Так вот, рейхсфюрер: в шестнадцать пятьдесят пять сегодня, шестого июня сорок четвёртого года, Рундштедт, наконец-то, сподобился на приказ: к вечеру уничтожить противника на плацдарме.

— И как?

— В шестнадцать пятьдесят пять…

Рейхсфюрер спросил явно для проформы: надеждой в его вопросе и не пахло. Ответ бригаденфюрера «оправдал надежды».

— Я ведь сказал, рейхсфюрер, что Рундштедт сподобился на приказ. Всего лишь.

— То есть…

— Да, рейхсфюрер: англосаксы заняли плацдарм и укрепились на нём. Пока, во всяком случае.

Гиммлер опять «ушёл за очки» и принялся выбивать дробь пальцами по столу.

— А, может, всё-таки — отвлекающий маневр, Вальтер?

— Рейхс-фю-рер! — не поскупился на укоризну Шелленберг, в то же время «соблюдая дистанцию». — Не Вы ли призывали меня держать глаза открытыми?!

Несколько мгновений Гиммлер боролся с лицом, а потом «оказался честным» и «спрятался за очки». «Отсутствовал» он минуту, не больше: рейхсфюрер СС был человеком дела, не падким на лирику и отвлечённую философию.

— Это — всё о…

— Вторжении!

«Помогая сформулировать вопрос», Шелленберг безжалостно добил сомнения начальства.

— Всё, рейхсфюрер. О вторжении по состоянию на текущий час…

Словно фиксируя исторический момент, бригаденфюрер отдёрнул рукав кителя.

— … всё!

Уже не блюдя себя, Гиммлер ещё больше помрачнел, но на этот раз не стал заслоняться очками.

— Вы ведь пришли не за этим, Вальтер. Точнее, не только за этим. Не так ли?

— Так, рейхсфюрер!

Шелленберг перестал улыбаться, несмотря на то, что улыбка была нормативным состоянием его лица. Вернее, казалась таковым: природа наделила его обманчиво-добродушной физиономией. Попутно она запрограммировала его характер на постоянную доброжелательность. Обезоруживающую доброжелательность, которую Шелленберг «доработал и запустил в производство». Некоторые «покупались» на это — и принимали «мираж» за реальность. На свою голову принимали — с неизбежными последствиями для задов: обезоруживал Шелленберг даже «вооружённых до зубов друзей»

— Я слушаю Вас, Вальтер.

— Рейхсфюрер, на дворе — июнь сорок четвёртого!

Шелленберг добавил немного драматизма в традиционно насмешливый голос.

— Поразительное открытие! — покосился на лист откидного календаря Гиммлер.

Ирония шефа не смутила разведчика. Его не смутила бы и более серьёзная реакция, ведь он пришёл не наобум Лазаря. Он знал и ситуацию, и умонастроение Гиммлера.

— Я хотел лишь напомнить Вам, рейхсфюрер, что сейчас — не июнь сорок первого…

— Ну, не смею возражать. И?

— С открытием второго фронта…

— Не торопитесь с выводами, Вальтер!

— С открытием второго фронта, рейхсфюрер, — с нажимом продублировал Шелленберг, — в положении Германии произошёл драматический поворот. Ещё Бисмарк…

— Ой, только не надо Бисмарка! — поморщился Гиммлер. Ну, вот, не любил он реминисценций на тему гибельности для Германии войны на два фронта. Хотя и понимал эту гибельность: по части трезвомыслия рейхсфюрер мог дать фору, кому угодно, хоть самому фюреру. Если, конечно, тот захотел бы взять.

— Хорошо, рейхсфюрер, — тактично «обошёл препятствие» Шелленберг. — Но и без Бисмарка ясно: второй фронт — это начало конца Германии. И повод для серьёзных размышлений!

Словно иллюстрируя сказанное, Шелленберг бесстрашно посверлил глазами начальство. За такие речи среднестатистическому немцу полагалась, в лучшем случае, пайка узника Дахау. В худшем случае власти экономили на пайке, но только не на среднестатистическом немце.

Но Шелленберг был не среднестатистическим немцем. Да и крамольные речи произносил не в очереди за эрзац-хлебом, а в кабинете главы службы, призванной следить за тем, чтобы никто и нигде не произносил таких речей. Поэтому рейхсфюрер только болезненно поморщился, тем и ограничив «критику неправильных взглядов». Тем паче, что взгляды были правильные. По сути — его, рейхсфюрера, взгляды.

— Что Вы предлагаете, Вальтер?

«По сценарию» Шелленбергу полагалось сейчас «подработать драматизму момента» и выдержать «мучительную» паузу. Но бригаденфюрер, хоть и был отменным актёром, и почище тех, что на сцене, не стал «нагнетать и усиливать».

— Время принятия решения, дорогой рейхсфюрер!

Барабанная дробь пальцев высшего чина СС достигла апогея. И, если бы пальцы не были заняты работой со столешницей, рейхсфюрер немедленно угрыз бы их. Ну, так, как это делал «обожаемый» фюрер в момент принятия очередного «судьбоносного» решения.

Переводить сказанное Шелленбергом ему не требовалось. И потому, что они с бригаденфюрером говорили на одном языке, и потому, что мысли их работали в унисон. Да и «кое-какие практические наработки» в этом плане у обоих имелись. «Нарабатывать» они с Шелленбергом начали уже в сорок втором, когда стало ясно, что блицкрига не получилось — в отличие от союза англосаксов с русскими против них. И пусть союз был ещё призрачным, больше на словах, чем на деле, но Штаты объявили войну Германии, и какую-никакую помощь русским, а оказывали. И самое главное: отчётливо вырисовывалась перспектива. Та самая, которую упорно не хотели видеть в ставке новоявленного Верховного Главнокомандующего: верёвочная петля стандартного исполнения… персонально для каждого.

Тогда приближенный им Шелленберг, которого он поставил на место вороватого и недалёкого бригаденфюрера Йоста, стал искать выход на Запад. Нашлись и помощники — в лице принца с роскошным именем Макс-Эгон цу Гогенлоэ-Лангенбург. У этого «товарища» оказались широкие связи в Европе, в том числе и среди «ответработников» дипломатических представительств воюющих с Германией стран. И в конце сорок второго советник посольства США в Испании Баттлуорт назвал Гогенлоэ имя Даллеса.

Имя не было незнакомым Шелленбергу: «рыбак рыбака видит издалека». На Даллеса люди Шестого отдела давно уже положили глаз, а затем и папку на стол бригаденфюреру. Уполномоченный Управления стратегических служб (УСС) Соединённых Штатов в Европе Аллен Даллес прибыл в Берн ещё в ноябре сорок второго. «Трезвомыслящие» люди в Америке уже понимали, что дело начинает «пахнуть керосином» — для «пожара мировой революции». Последнее мероприятие не входило ни в планы Берлина, ни в планы Вашингтона, не говоря уже о планах Лондона.

Поэтому движение навстречу было ободным: «из пункта А и пункта Б». Опять же потому, что «birds of a feather flock together»: «рыбак рыбака…». Конечно, полномочия Даллеса были не столь масштабными и впечатляющими: всего лишь УСС и всего лишь разведка, но «лиха беда начало». На позитив настраивала и личность компаньона Даллеса: Геро фон Шульце-Геверниц. «Товарищ» был не только «правильного» — нордического — происхождения, но и человеком явно не с улицы. Да и то: зять одного из самых толстых «денежных мешков» Германии Стиннеса, а заодно и свояк командующего подводным флотом генерал-адмирала Дёница, любимчика фюрера! Такое реноме оставляло поле для широкого маневра в любых стратегических направлениях.

Стороны не стали ждать «представления друг другу по-британски» — и в январе сорок третьего там же, в Берне, начался зондаж на предмет возможных переговоров между Даллесом и СС. СС представлял, разумеется, не рейхсфюрер (Даллес — не его уровень) и даже не Шелленберг (по той же причине). И правильно: фигуры в политике вступают в дело лишь тогда, когда пешки создадут для этого условия. Такова «се ля ви».

Но уровень представительства всё равно был приличным: Гогенлоэ и Рейнхардт Шпитци, бывший личный секретарь Риббентропа, впоследствии гауптштурмфюрер СС и «засланный казачок» в абвер. Подключить Шпитци было идеей Гогенлоэ: он хорошо знал «товарища» и его возможности. И принц не ошибся: Шпитци немедленно заручился согласием Канариса и через Шелленберга — Гиммлера. В наличии имелся как раз тот случай, когда формат «слуги двух господ» только приветствовался — и обоими «господами», и «третьими лицами».

В целях обеспечения должной оперативности, на связь со Шпитци бригаденфюрер отрядил начальника отделения «Д-2» вверенного ему Шестого отдела Отто-Эрнста Шюддекопфа — доктора и по совместительству оберштурмбанфюрера СС. Пятнадцатого февраля Шпитци встретился в Берлине с Шелленбергом, и доложил бригаденфюреру о готовности обеих сторон к встрече: не только начальник Шестого отдела являлся приверженцем идеи сепаратного мира. «Добро» на встречу было дано незамедлительно — и двадцать первого февраля Шпитци и Гогенлоэ встретились с Даллесом. Личное знакомство, наконец, состоялось. Это позволило сторонам, шаг за шагом прощупав друг друга — с учётом «предварительных наколок» — перейти от теории к практике. То есть, не только обменяться мнениями насчёт видения перспектив, но и затронуть некоторые практические вопросы «дальнейших взаимоотношений» сегодняшних противников и союзников.

До «технических деталей», конечно, было ещё очень далеко. Но «лёд тронулся».

Переговоры такого сорта — дело серьёзное и чреватое последствиями не столько для задов, сколько для шей: фюрер распорядился не жалеть на них фортепьянных струн. Не из любви к музыке, но тоже ради эстетического удовольствия, пусть и «с другого фланга». «Доброжелателей» у рейхсфюрера и бригаденфюрера было даже больше, чем нужно: обычная практика «товарищеских отношений» в любой нормальной диктатуре. Поэтому чины СС решили «сыграть на опережение»: деликатно поставить фюрера в известность. Деликатную задачу «деликатной постановки» решили поручить Вальтеру Хевелю.

К неудовольствию «доброжелателей», опоздавших с информированием обожаемого фюрера, Гитлер вполне спокойно и даже благосклонно заслушал отчёт о состоявшихся переговорах. Он не возразил ни против факта переговоров, ни против цели: раскол союзников и заключение сепаратного мира. Он сделал лишь «одну маленькую оговорку»: мир должен быть заключён на условиях Германии. А обеспечением этих условий могли быть только победы на фронтах. На том «первичное введение в курс» фюрера и закончилось.

СС приходилось работать не только с оглядкой на фюрера: объявились конкуренты-«миротворцы». И не только объявились, но уже «поджимали с боков» и даже «наступали на пятки». Так, Гизевиус, бывший сотрудник Абвера, минуя каналы СС, вышел на Даллеса с предложением радикального толка: его группа свергнет Гитлера, и заключит сепаратный мир с Западом, чтобы не пустить Красную Армию в Восточную Германию.

Не отставали от «товарищей» и дипломаты Риббентропа: разведка МИДа была вполне достойным шпионским учреждением. В известном смысле людям Риббентропа даже проще было искать контакты и выходить на них: официальные представительства МИДа создавали для этого самые широкие возможности. В этом плане особенно перспективными направлениями для «официальных шпионов» являлись контакты с разведками союзников через Португалию, Испанию, Ватикан, Швейцарию, Швецию, Турцию. Правда, на этих «площадках» уже в начале сорок третьего стало очень тесно от «прибывающего народа»: Сталинград изрядно способствовал «очищению мозгов» и избавлению от розового тумана в глазах.

В итоге, конкурирующих фирм, оспаривающих друг у друга первенство в заключении сделки с Западом, набралось целых три, не считая «представителей негосударственных структур» и прочих «вольных охотников». А именно: СС, Абвер, МИД. Даже фюрер «не исключал для плутократов возможности примирения с Германией». Правда, дальше «неисключения» дело у него не шло. Да и «не исключал» он не по собственной инициативе: порадели союзники в лице Муссолини и Антонеску. Оба вначале тактично, а затем «всё более тактично», стали намекать фюреру на то, что неплохо было бы прозондировать англосаксов насчёт «мира во всём мире», чтобы этим «всем миром» — да на большевиков.

В ту же дуду дудели и некоторые военные, и не обязательно из числа заговорщиков, не симпатизирующих фюреру. Сам Рундштедт был такого же мнения: Сталинград и Курск не прошли мимо его мыслей. И не только заглянули в них, но и поработали с ними в части коррекции в правильном направлении: на Запад.

Но ни военные, ни МИД, ни даже Абвер — уж, на что дружил с Англией Канарис! — не могли соперничать в плане активности по линии контактов с Шелленбергом. Молодой генерал развернул поистине бурную деятельность «в наведении мостов на Запад». В этом ему помогли не только не востребованные предшественником ресурсы, но и «новое политическое видение». В работе он опирался на «дружеское плечо» Гиммлера, не забывая при этом, что в случае чего рейхсфюрер припрёт его этим «дружеским плечом» к стенке. К той самой, у которой он встретит свою последнюю минуту. Такая, вот, была в третьем рейхе «любовь до гроба».

До гроба одного из любящих — при самом деятельном участии второго. В любви — как на войне. А на войне… как на войне!..

… — «Время принятия решения»… Вначале его следует найти…

Лицо Гиммлера прибавило в озабоченности. «Время принятия решения» напрямую было связано с временем жизни: первое могло изрядно сократить последнее. И этот вариант был, куда вероятнее гипотетического консенсуса с плутократами. Следовало всё хорошенько взвесить и продумать.

— Ищите, Вальтер!

«Взвешивать» и «продумывать», как всегда, доставалось подчинённому: такова, уж, их участь…

Глава вторая

Если экстраполировать известное выражение Льва Толстого за пределы семейных отношений, то получится, что счастливы все одинаково, но несчастлив каждый по-своему. И Гиммлер, и Черчилль были опечалены, казалось, одним и тем же обстоятельством, но причина для печали у каждого была своя.

Рейхсфюрер не мог не понимать, что этим вторжением наносится удар по его планам достичь взаимопонимания с Западом на приемлемых условиях. Высадка в Нормандии могла означать только одно: пространство для маневра существенно ужималось. На договорённости приходилось теперь выходить в заведомо проигрышной ситуации, где условия могла диктовать только одна сторона. И этой стороной была, увы, не Германия — в лице доблестного рейхсфюрера СС. Кроме того, теперь нужно было работать в условиях цейтнота, а это всегда чревато дополнительными уступками. О необходимости «сверхнормативно» раскрываться и речи не было: само собой. А это — почти стопроцентная вероятность ошибки, как по линии переговоров, так и по линии соблюдения конспирации. И ещё неизвестно, кого больше следовало опасаться: чужих или своих?

Черчилля удручало совсем иное. Казалось, радоваться надо: выполнил союзнический долг, да ещё заполучил перспективу скорейшего завершения войны. Победоносного завершения. Но, если подойти к вопросу с другого угла, с другой точки зрения? Если взять его во всей совокупности? В этом случае перспектива становилась сначала не такой, уж, радостной, а в конце и вовсе угрюмой.

Столько времени сэр Уинстон потратил на то, чтобы убедить Рузвельта в нецелесообразности для западных демократий открытия второго фронта в Нормандии, и всё впустую! Удручал не один лишь факт уступки Сталину, хотя это тоже немало: «дядя Джо» почти три года настаивал на вторжении именно через Пролив! И понять его было можно: кратчайшее расстояние до Берлина!

Но у Черчилля имелись свои причины не сокращать это расстояние. И не в плане следования «заветам» Трумэна: «пусть русские и немцы убивают друг друга, как можно больше». Второй фронт с плацдарма в Нормандии — это «зелёный свет» большевикам в Европу. А ведь он предлагал «десантироваться» на Балканах! И не потому, что там климат лучше: в этом случае Балканы не достались бы русским — так и остались бы британскими. Да и не до Европы было бы Сталину: пока это он «дотопал» бы до своих границ! Ведь такого отвлечения сил на западное направление от немцев не потребовалось бы! Результат: «иван» получал бы назад своё — в границах тридцать восьмого года — а Европа, включая Германию, сохранялась в лоне цивилизации! Большевизм так и остался бы запертым в границах «медвежьей берлоги»! А дальше можно было бы и поработать с Москвой по вопросу «демократизации» режима: Сталину наверняка потребовались бы западные кредиты.

И вот теперь всё рухнуло — вместе с первыми бомбами на позиции немцев в Нормандии! Теперь у Сталина появлялась реальная перспектива оказаться в Европе. А, уж, этот «византиец» своего не упустит — ещё и чужое прихватит, и выдаст за своё! И ведь не помешаешь уже: союзники! Второй фронт… чёрт бы его побрал! Теперь приходилось делать хорошую мину при плохой игре: обмениваться любезностями со Сталиным по причине такого щедрого подарка большевикам! И — кому? Ему, Уинстону Черчиллю, который ещё летом сорок первого заявил о том, что «никто не был большим противником коммунизма, каким был я в последние двадцать пять лет. Я не откажусь ни от одного слова, сказанного мной о коммунизме…»!

Но что толку от слов сегодня, когда в Нормандии гремят пушки, и русские готовятся перейти в наступление по всему фронту! Теперь ничто не помешает им уже к осени выйти на свои границы. А дальше — Европа!

И ведь так и будет: русские уже показали под Сталинградом и Курском, как они умеют воевать! А что же — союзники? Ведь, как ни поспешай, а прежде русских в Польшу и другие приграничные страны не успеешь! Да и Берлин — под вопросом: дорога к нему, хоть и прямая, но обещает точно соответствовать поговорке «гладко было на бумаге, да забыли про овраги»! Пусть немцы и прошляпили десант — война ещё впереди. И махать белыми флажками и приветственными транспарантами «боши» явно не собираются!

Отсюда — вывод: надо думать! Думать над тем, что опаснее: большевистская Европа — или Германия «на западный лад»?

Сэр Уинстон не переводил — и не собирался переводить — свой исключительно практический вывод в плоскость теории. Но в данном случае этого и не требовалось: практика доказывала теорию — и наоборот. В сорок четвёртом в мировой войне изменился характер противоречий. В связи с тем, что судьба Германии, а следом за ней и Японии была фактически предрешена, межимпериалистические противоречия затухали — и разгорались классовые: между СССР и Западом. Классовые противоречия можно преодолеть, только изменив режим: изнутри или извне.

Изнутри — нереально: война только упрочила позиции Сталина, позволив ему «закрутить гайки до отказа». Все эти «борцы со сталинизмом» — лишь орудие пропаганды. В лучшем случае — психологической войны. Толку от этих бандюков, как от козла молока. Нож в спину или пуля из-за угла — вот и всё, на что способны «герои подполья». Только нож и пуля «отдельным товарищам» — это ведь не нож и пуля в спину Советам! Больше того, это — «вызываю огонь на себя», чтобы затем «погибаю — но не сдаюсь!». Потому что «огонь» — от режима, а не от демократий.

Значит — война? Война между теперешними союзниками? А что такого: вон, Италия объявила войну бывшему союзнику Германии — и ничего: воюет! Да и без Италии примеров хватает. В том числе, и из истории англо-советских отношений. Совсем недавних ещё. Свеженькие, можно сказать, примеры. Черчилль не забыл, как девятнадцатого марта сорокового года — всего четыре года тому назад! — тогдашний премьер Чемберлен, выступая в парламенте, обрадовал депутатов: план отправки войск на помощь Маннергейму рассмотрен и утверждён верховным военным советом союзников. Сто тысяч человек были готовы к отправке в начале марта (пятого марта финны, как «жертвы советской агрессии», должны были обратиться с открытым призывом о военной помощи). Англо-французский корпус должен был высадиться в Нарвике. Наступление на севере Европы сопровождалось бы одновременным нападением на Кавказ. И это не было фантазиями на голом месте: ещё двенадцатого марта сорокового года обсуждался план вторжения в СССР.

Так что, кое-какой опыт по линии «ротации союзников» у Черчилля имелся. Поэтому мысль о «замене слагаемых» не представлялась ему такой, уж, кощунственной: обычная практика в истории союзов. Противоестественных — особенно. А противоестественней этого союза в истории ещё не было. И, если бы Гитлер вовремя и правильно сориентировался в обстановке, то сегодня он уже обживал бы Москву и получал искренние поздравления от дружественной Британии! Потому что задача «непущения большевизма в Европу руками «коричневой чумы» была, в представлении сэра Уинстона, святым делом. Ради этого можно было закрыть глаза и на отдельные «шероховатости» режима и даже на его «проволочную колючесть». В конце концов, дым глаз не выест — даже от печей Дахау и Бухенвальда! Больше того, это — внутреннее дело суверенного государства, которое грудью заслонило Европу от «большевистской заразы»!

Черчиллю было, о чём подумать. К сожалению, думать ему приходилось в одиночку. Все попытки как-то подключить к «творческому процессу» заокеанского коллегу до сих пор не возымели успеха. Рузвельт, хоть и «товарищ по классу», «плоть от плоти» и даже «в доску свой», выказывал непростительную политическую близорукость. «Оверлорд» — продукт не только настойчивости Сталина, но и уступчивости Рузвельта.

А ведь можно было в очередной раз обставиться техническими причинами: прилив, отлив, высокая волна — да, мало ли, что ещё! Черчилль ещё понял бы Рузвельта, если бы тот опасался за то, что Сталин может справиться с Гитлером и без их помощи. Это, конечно, был довод: как потом делить пирог, если он окажется в руках Сталина?! «Дядя Джо» уже не раз соответствовал королю франков Хлодвигу: «Моё — это моё, а твоё — это тоже моё!». Вот и возьми его «за рупь, за двадцать!».

Но ведь Рузвельтом двигали совсем иные мотивы! Он ведь «на полном серьёзе» полагал себя и этого «византийца» союзниками в общей борьбе! Больше того: заглядывал в будущее! И — какой кошмар! — это будущее ему виделось тоже союзническим! Он считал, что лишь таким способом можно обеспечить продолжительный мир в Европе!

Черчилль заскрежетал зубами: чёртовы янки! Воистину, «слепые вожди слепых»! Неужели Рузвельту непонятно, что Сталина можно использовать только в качестве мавра, который «сделал дело — уходи!» А потом «товарищу» следовало объяснить: не зарывайтесь, сударь! Калачный ряд — не для свиных рыл, а исключительно для благородных! «Не пущать Дуньку в Европу!» — таким должен быть лозунг западных демократий! И не только сегодня: всегда!

«А всё — его проклятое окружение! Понабирал «розоватых гопкинсов» — вот и видит мир в розовых тонах! А он — чёрно-белый: мы представляем белую сторону, Сталин — чёрную! И прав Киплинг: «Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им не сойтись!»

Излив «чаши гнева» на головы «розоватых гопкинсов», Черчилль вынужден был признать, что не одними гопкинсами жива проблема. Вопрос был даже не в них, а в том, что Америка явно прибирала мир к рукам. И ладно бы, за пределами Британской империи: чёрт с ним, с этим миром! Так нет, в орбиту влияния — и последующей эксплуатации — включались «исконно британские земли»: заокеанские колонии! Более того, Америка вытесняла Англию даже из Европы! Для Англии всё явственнее вырисовывалась перспектива оказаться младшим партнёром «дяди Сэма» — и даже «младшеньким в доме».

Этого душа «честного британского империалиста» вынести не могла, и Черчилль почти три года проталкивал идею «нанесения решающего удара в мягкое подбрюшье Европы». Уловка была шита белыми нитками, но других у сэра Уинстона в наличии не имелось. И его не смущал «цветовой диссонанс»: главное — всеми правдами и неправдами умолить, уговорить, вынудить союзников принять его план, и, тем самым, обеспечить сохранность британский позиций хотя бы на Балканах.

Увы, номер не прошёл: Сталин убедил Рузвельта в том, что врага нужно брать не за брюхо, а за горло. И Рузвельт «подписался на Нормандию». Результат: двое против одного равняется демократический централизм. И сэру Уинстону оставалось лишь отскрипеть зубами в знак «дружеского расположения к обоим соратникам». Ладно — Сталин: деспот и тиран. Но — Рузвельт-то?! Вот и верь после этого «товарищу по классу»!

«А как было бы славно: мы — в Европе, Сталин — в загоне! Потому что Европа — Европе, а Азии — Азия! А теперь — что? Все козыри на руках у „дяди Джо“! Или, всё-таки, не все?!»

Черчилль не усидел на месте, и, засунув очередную сигару в рот, принялся мерить кабинет мелкими шажками, сгорбившись и провисая всеми своими избыточными фунтами…

Глава третья

Сэр Уинстон всуе поминал «товарищей по классу» с другого берега океана разными нехорошими словами: их одолевали те же мысли, что и британского премьера. Различие состояло лишь в подходе к вопросу: он был менее экзальтированным. Но на проблемы американцы глядели теми же глазами — и под тем же углом зрения.

Успехи Красной Армии и радовали, и огорчали. С одной стороны — вроде бы, хорошо: чем больше настреляют Советы, тем меньше останется на долю американских парней. Но это же и нехорошо: чем больше настреляют Советы, тем дальше на запад они продвинутся! А это совсем не вписывалось в планы Вашингтона. Воистину, единство и борьба противоположностей! Поневоле станешь материалистом, хотя бы в плане выборочной теории!

Ситуация вырисовывалась классической: «и хочется, и колется». С одной стороны, надо было спешить в Европу: кто не успел, тот опоздал. А с другой, поспешать следовало, не торопясь. Ведь, чем сильнее «дядя Сэм» будет давить этих «джерри», тем сильнее они будут сопротивляться. Тут тебе и «сила действия равна силе противодействия», и «угол падения равен углу отражения»! А, чем сильнее они будут сопротивляться американцам, тем меньше сопротивления останется на долю русских! И, чтобы понять это, не надо быть семи пядей во лбу! И что — в результате? А в результате русские получат возможность «приватизировать» всю Восточную Европу! Ещё и Центральную прихватят!

В контексте этого судьба Германии представлялась незавидной. А через неё — и судьба всей Европы. Трезвомыслящие политики в Штатах давно уже поняли, что единственный бастион в Европе против большевизма — Германия. Падёт он — достойной замены ему нет. Ну, не на поляков же, в самом деле, рассчитывать, тем, паче, что и они окажутся «под пятой» Сталина?! Значит — что? Значит, надо думать! Хорошо думать — лучше даже хорошенько!

Конечно, гипотетически можно было договориться со Сталиным. Но опять же, на какой основе? Основой любых договорённостей с русскими мог быть только раздел Европы на сферы влияния. Сегодняшний «иван», у которого войска больше, чем у его союзников вместе с противниками, останавливаться на пороге собственной хаты не станет: дураков нет! Потому, что, как говорится, «за что боролись?». И «дядя Джо» не удовлетворится компромиссом. Каким именно? Любым! Ну, хотя бы согласием Запада на «легитимность» его приобретений во время «освободительного похода» тридцать девятого года. Русский уже готов наступить на «линию Керзона» кирзовым сапогом.

Конечно, на мнение Польши можно наплевать: оно у неё — всегда особое, и никогда не принимаемое во внимание. Но Сталина на это «фу-фу» не купишь. Значит, отрывать придётся от Европы — как от себя! А вот это уже не только больно: недопустимо! Правда, это обстоятельство не мешало Европе оставаться средоточием основных противоречий между пока ещё союзниками. Сталин никак не хотел считаться с фактором недопустимости, допуская для себя всё, что хотел.

С учётом всего многообразия обстоятельств, в отличие от Черчилля, его американские коллеги смотрели на проблемы более спокойно и трезво. Бессильная злоба не застилала им глаза: неконструктивное это занятие. Да и злобу они признавали исключительно с позиции силы. Но и таковая сегодня была проблематичной: сила — на силу. Значит, оставался трезвый анализ ситуации. Тем более что материалов для него было предостаточно. К сожалению — для Вашингтона — почти целиком негативного.

Основной своей задачей американский союзник видел, если не отказ Красной Армии в допуске в Европу — попробуй, откажи новому Аттиле! — то хотя бы учинение «реставрации втихаря». Под предлогом демократизации «незаконных» — просоветских — режимов, или «более широкого представительства всех политических сил во вновь создаваемом правительстве народного доверия». Название можно было подработать: главное — суть. А суть заключалась в том, чтобы не допустить советизации тех стран, куда просочилась или просочится Красная Армия, а там, где советизация уже началась, отыграть ситуацию обратно под предлогом «свободных демократических выборов». США, имевшие большой опыт в организации таких выборов на подконтрольных территориях, гарантировали стопроцентный успех «демократии».

Работа предстояла немалая. В марте в Румынии пало реакционное — с точки зрения Кремля — правительство вполне приемлемого и даже приличного для Лондона и Вашингтона реакционера Радэску. К сожалению, американские специалисты «по насаждению демократии» оказались далеко от «эпицентра», и не смогли помешать Кремлю начать экспорт революции по соседям. В результате, Москве удалось «посадить на трон» откровенно «красного» Петру Гроза. «Эта Гроза» в нефтеносной Румынии грозила интересам Запада, а, значит, покушалась на демократию.

Не многим лучше обстояли дела с Польшей. Эта страна «входила в обязательный список Кремля». Ситуация для Запада резко осложнилась после того, как Москва в прошлом году энергично «разошлась во взглядах» с эмигрантским правительством Миколайчика из-за невнятного «катынского дела». И перспектива «обратного схождения» выглядела даже не призрачной: стопроцентно отсутствующей.

По мнению Вашингтона, Лондон и его подручный Миколайчик действовали в этом вопросе, как слон в посудной лавке. Вместо того чтобы использовать этот замечательный предлог — неважно: состряпанный или подлинный — для торга с Москвой, эти неконструктивные люди организовали неконструктивную же обструкцию Кремля в печати, да ещё «по полной программе». После этого русские уже не могли задержаться с «ответной любезностью»! А ведь можно было сделать по-умному! Можно было не только получить дивиденды, но и «состричь купоны»! Но, как говорят русские: «дураков не сеют и не жнут — они сами растут!».

В итоге, почти доведённое до надлежащей кондиции требование Лондона и Вашингтона о реорганизации Временного польского правительства в их интересах, повисло в воздухе. А ведь уже не только дело, но и Сталин «был на мази»: почти дозрел до уступок! Конечно, не могло быть и речи об осчастливливании Миколайчика личной встречей, тем паче, о восстановлении статус-кво в отношениях. Но «дядя Джо» был согласен на компромисс! На процентное соотношение в вопросах представительства «лондонских» поляков в «своём» польском правительстве! Теперь же с горечью, сожалением, раздражением и прочими неконструктивными чувствами приходилось констатировать то, что «всё возвращается на круги своя».

Ещё меньше радовала Болгария. Мало того, что эти «вояки» не оказали сопротивления Красной Армии, так они ещё и присоседились к ней своими плечами и штыками! Какими бы некондиционными ни были эти вояки, а несколько лишних дивизий на южном фланге своего фронта для русских оказались совсем не лишними. Подстать этим переменам оказались и перемены внутри страны. На другое, честно говоря, Вашингтону было трудно рассчитывать: «Добре дошли, братушки!» отрабатывало за дорожный указатель почти на каждом километре болгарских дорог! А тут ещё «кремлёвская заначка» из Димитрова, Коларова и прочих «товарищей»!

Чуть больше обнадёживала Венгрия. В отличие от болгар, венгры уже попробовали «ивана» штыком на твёрдость. Правда, вскоре уже жалели о том — те, кому повезло жалеть: все остальные работали… остальными в полях под Сталинградом. На глубине от метра до трёх «ниже уровня поля». И не в индивидуальном порядке: целыми коллективами.

Но и отрицательный опыт — тоже опыт. Те, кому повезло однажды, понимали, что везение — не дар Божий: его надо заработать и отработать. Поэтому лозунг «штык — в землю!» у них был, куда менее популярный, чем у соседей. Да и немцы «страховали» последних союзников в Европе своими дивизиями, в любой момент готовыми прийти… по их души.

На случай форс-мажорных обстоятельств, героем которых выступил бы нынешний диктатор-регент Хорти, в Берлине уже «заготовили дублёра»: Салаши. Салаши представлялся вполне надёжным «товарищем», который, если и склонил бы голову перед русскими, то исключительно на виселице, куда только они и могли его определить — «по совокупности заслуг».

Постоянной «головной болью» англосаксов в последнее время была Югославия с её непредсказуемым и авторитарным Тито. К сожалению, с Тито в своё время недоработали, сделав ставку исключительно на доктора Шубашича, премьер-министра королевского правительства в изгнании (в Лондоне). Увы, но о «полноформатном» возвращении в Белград Шубашича и его, столь лояльного Западу правительства, не могло быть и речи. Об этом не желали слышать не только в ставке Тито, но и в Москве. С Москвой в югославском вопросе теперь приходилось тоже считаться — как по той причине, что «недоработали», так и потому, что Москва — это теперь… Москва!

Ошиблись «товарищи» и со ставкой на Драже Михайловича. В результате прошляпили «рост» альтернативного Тито — и «из волчонка вырос волк». «Красноватая» армия Тито стала не только более эффективным, но и более авторитетным войском, нежели четники Михайловича. Только сейчас Вашингтон осознал свою ошибку, пусть даже «всего лишь» повторившую ошибку Лондона: в полиэтнической стране нельзя делать ставку на националиста, хотя бы и представляющего самый многочисленный народ. Конечно, Михайлович был определённый — и определённо свой: адепт рыночной экономики, англосакс в душе и антисоветчик внутри и наружу. Не то, что этот не определившийся в своей неопределённости Тито.

Но это, если подходить к вопросу совсем, уж, отвлечённо, абстрактно и в «розовых очках». А в действительности «розоватый» хорват Тито в качестве сербского лидера многонациональной Югославии смотрелся, куда выгодней сербского «рыночника» Михайловича. Выгодней не для Лондона: для так называемых «народных масс» Югославии с их «неправильным углом зрения». Ну, вот, не поняли они характер озабоченности Лондона, который искренне желал Югославии процветания… Британской империи. Конечно, англичане в своё время слегка подсуетились — и приставили к Тито «для пригляда» человечка — капитана Стюарта, начальника британской военной миссии. Но этого было — и оказалось — явно недостаточно. С таким неподатливым «материалом» требовалась более вдумчивая и масштабная работа.

В этом плане русские обхаживали своенравного Тито, куда энергичней, особенно по линии поставок оружия и марксизма-ленинизма. Правда, и им пока не удалось до сих пор «завершить покрасочные работы»: «выкрасить» Тито «в красный цвет». Парень явно предпочитал следовать не только собственным убеждениям, но и опыту ласкового телёнка, который, как известно, сосёт двух маток.

Что же до убеждений Тито, то на счёт этих убеждений у Вашингтона имелось своё убеждение: нет там никаких убеждений! Тито — не «красный», и не «белый», не «коммунист» и не «демократ»: он — югославский диктатор и югославский националист. Не хорватский, не сербский — югославский. Такое, вот, «новое прочтение национализма» — с его экстраполяцией за пределы одной нации. Хотя… Если сербы, хорваты и прочие словенцы — народы, то югославы — нация. Так, что, определение югославского национализма вполне имело право на существование. А небольшая «левизна» и «розоватость» этого национализма не мешала ему оставаться национализмом, как не мешала другим видеть положение дел таким, каким оно только и являлось.

Но Вашингтону и Лондону уже становилось не до проблем теории. Недоработка с Тито начинала сказываться на положении дел в районе Адриатики — и даже на всех Балканах. Тито и не скрывал своих притязаний на Албанию — «вотчину» Британии, и Триест — некогда итальянский, а теперь«ничейный». Его не смущало то, что этот город подлежал «выставлению на торги» при одном-единственном покупателе: англосаксы. На последнем слове — и даже мысли — Черчилль морщился и скрипел зубами. Он и рад был бы «уточнить» реквизиты покупателя, но кроме постоянного «хозяйствующего субъекта» — Великобритании, на Триест притязала и Америка. Вашингтон тоже был не прочь воспользоваться преимуществами этого стратегического пункта Средиземноморья.

Вот и получалось, что вопрос судьбы Восточной и Центральной Европы на какое-то время даже заслонял аналогичный вопрос Германии. С Германией всё было ясно: она будет побеждена совместными усилиями — и с русскими придётся делиться. Хотя бы, на первых порах. И не от щедрот, а в соответствии с достигнутыми соглашениями. Конечно, это — не императив для цивилизованных стран. Это только русские считают: «что написано пером — не вырубить топором». Да, «pacta sunt servanda»: «договоры должны исполняться». Но ведь, сколько есть возможностей для интерпретации и самих договоров, и характера их исполнения в свою пользу! Но всё это — потом. А сейчас об отказе от услуг русского союзника — и соответственно, оплаты этих услуг — не могло быть и речи. И не от жадности — от ума.

В идеале, конечно, Вашингтону и Лондону виделась не просто замена угодных Москве правительств на угодные Западу, а замена России в Европе. То есть, мавр сделал своё дело — наше мавру «гран мерси»! Но идеал это — увы… идеал. А идеал плохо сочетается с реальностью. Потому что он — не реальность, хотя бы гипотетическая. Отсюда — необходимость принимать реальность такой, какая она есть. С карманами, гостеприимно распахнутыми не только для дополнительных вложений, а совсем даже наоборот…

Такой вырисовывалась для Вашингтона, равно как и для Лондона, совокупность географических причин. В силу этой совокупности Вашингтон уже не мог игнорировать другую — и из других причин, пусть даже больше эмоционального и гипотетического характера. Имелась в виду точка зрения Черчилля о том, что Россия будет властолюбивой, жадной и неблагоразумной. То есть, она станет такой страной, с которой можно будет иметь дело только с позиции силы. И не только можно, но и должно! И вопрос Европы — а в его составе и Германии — должен был стать и «лакмусовой бумажкой», и оселком, и «пробой пера». Именно с их помощью должна была проявиться — и выпрямиться! — «неправильная линия поведения» Советов в Европе.

Но сторонники такого курса в отношении пока ещё союзника в попытках реализовать своё видение то и дело наталкивались на скепсис — и даже сопротивление — президента Рузвельта. Словно не замечая стремительно надвигающихся реалий, президент упорно не хотел «исключать Россию из будущего». За такой подход у русских были все основания сказать об этом доходяге: «Орёл — парень!»

Хорошо ещё, что в его окружении таких «орлов» становилось всё меньше: их всё активнее замещали «ястребы». Даже верные соратники президента, вроде Аверелла Гарримана, возвысили свой голос в защиту американских ценностей, пусть даже те пока ещё принадлежали другим. Особые надежды в этом плане «трезвомыслящие антисоветчики» в Белом доме и Пентагоне возлагали на вице-президента Гарри Трумэна. Парень «не хватал звёзд с неба» — в, том числе, и потому, что у парня «явно не хватало». Но ему незачем было и утруждать себя: звёзд для него «нахватали» другие. Ему оставалось лишь следовать курсу, проложенному этими «другими». Да и как иначе: «галантерейщик и кардинал — это сила!», как сказал Александр Дюма, пусть с ним едва ли кто был знаком в Белом доме. Но ведь как сказал: «в яблочко»! «Как в воду глядел»: галантерейщик из Миссури был извлечён «денежными мешками» из политического небытия — и трудоустроен вначале сенатором, а затем и вице-президентом.

Конечно, аристократу Рузвельту сын мелкого лавочника — и сам мелкий лавочник — и даром был не нужен. Но ему не только не приплатили «за вредность», но и пригрозили отъёмом денег, предварительно выделенных на избирательную кампанию. И вместо интеллигентного, образованного либерала Уоллеса ему пришлось взять себе «пристяжным в упряжку» «вот это».

«Вот это» начал сполна отрабатывать авансы ещё тогда, когда заявил о том, что, если «в идейном споре» Германии и Советского Союза будет побеждать Германия, то Соединённым Штатам целесообразно поддержать Советы — и наоборот. Такой «здравомыслящий прагматизм» не мог не прийтись по душе «посажённым отцам» вице-президента — и им лишь оставалось молиться о душе Рузвельта. Ну, с тем, чтобы она не слишком задерживалась «по месту временного жительства»: нужно было освобождать площадку для более перспективного «товарища».

Разглядев нутро Трумэна — благо, глубоко не пришлось заглядывать — некоторые члены рузвельтовской администрации уже начали «перестраиваться на марше». И потому, что увидели «родственную душу», и потому, что «увидели перспективу». Ту самую: отсутствующую у Рузвельта и наличествующую у Трумэна. В числе первых, кто начал примыкать к избраннику судьбы и капитала, оказались военный министр Генри Стимсон, директор управления военной мобилизации Джеймс Бирнс, новый госсекретарь Эдуард Стеттиниус, посол в Москве Аверелл Гарриман, и… Нет, ещё нельзя было сказать: «и несть им числа». Число было, но было оно великим. Поворот от Рузвельта начинался ещё при Рузвельте, хотя сам Трумэн о кресле пока всего лишь мечтал. Но мечтал, подогреваемый трезвыми расчётами. Не своими, конечно: за него уже всё рассчитали — те, кому положено рассчитывать.

В отличие от Рузвельта, Трумэн и компания полагали, что с Россией надо вести себя «адекватно» и не затягивать с этим мероприятием, пока не стало поздно. Параметры сотрудничества с Москвой следовало пересмотреть, и самым радикальным образом. Этим «товарищам» курс Рузвельта на достижение взаимопонимания со Сталиным с последующим широким вовлечением Советов в мировые дела казался проявлением мягкотелости и недальновидности. Разумные компромиссы представлялись исключительно односторонними уступками. И кому?! Москве! Стране, которой самой «на роду написано» уступать! Потому что «quod licet Jovi!»

Именно по этой причине губы военного министра Стимсона всё реже навещали уши президента, и всё чаще переключались на уши вице-президента. Уши Трумэна казались им более восприимчивой и благодарной аудиторией. Вначале — как бы между прочим, а затем всё более настойчиво — Стимсон начал затекать в эти уши речами на тему сотрудничества с СССР. Затекание было своеобразным: «сотрудничество с СССР невозможно до перемен в советском строе в качестве непременного условия успеха такого сотрудничества».

Конечно, Стимсон в данном случае являл себя «избыточным максималистом». Да и сам максимализм плохо сочетался с суровой реальностью. Но линия обозначилась чётко. Даже не линия: курс! И все трое они — и курс, и линия, и Стимсон — пришлись по душе Трумэну. Он и сам придерживался такого мнения, и при случае делился им с другими. А так как случай выпадал по нескольку раз на день, то вскоре уже «все другие» были «в курсе нового курса»: «Если Россия не столкнётся с железным кулаком и сильным языком, произойдёт новая война».

Глава четвёртая

Соратники-оппозиционеры грешили против истины: президент был не таким уж и плохим — для «хороших парней». «Хороших», разумеется, в понимании Трумэна и Ко. Рузвельт предпринял немало шагов, которые вполне согласовывались с линией сторонников «жёсткого курса в отношении Москвы». Этот «товарищ» был вовсе даже не товарищ. Он был вполне нормальным дитятей своего класса: миллионером и выходцем из миллионеров. И, если он и являлся защитником «угнетённых и обездоленных», то лишь «угнетённых и обездоленных»… миллионеров.

Что же до Москвы, то президент далеко не всегда вёл себя «неправильно». Он не был ни «плюшевым», ни «розоватым», ни «марионеточным». Его вклад в общую копилку антисоветских настроений был не только не меньшим, чем у его оппонентов: преобладающим. Можно сколько угодно рассуждать о том, как он «дошёл до жизни такой», даже выставлять его «жертвой обстоятельств, козней друзей и недругов», но от правды не уйти: настигнет.

Примеры? Сколько угодно! Ещё в декабре сорок третьего шеф УСС генерал Уильям Донован и его помощник полковник Джо Хаскелл предложили наладить сотрудничество разведслужб СССР и США. В Москве такое предложение расценили не только перспективным, но и заманчивым.

И Россия позволила «заманить себя» в лоно предварительной договорённости. Уже пошли наработки планов грядущего сотрудничества — и тут вместо сотрудничества неожиданного «грядет афронт». Пусть и «местного значения», но «гром грянул»: Рузвельт отказался от взаимного обмена представителями УСС и НКВД.

И взамен поздравлений с началом новой фазы сотрудничества, пятнадцатого марта сорок четвёртого года Рузвельт предложил Гарриману «обрадовать» Сталина невозможностью обмена по внутриполитическим соображениям Вашингтона. «Внутриполитические соображения» объяснялись очень просто и «носили» фамилию Гувер. Именно шеф ФБР уговорил Рузвельта «отказаться от подписи»: «нечего „агентам Кремля“ делать в Вашингтоне!». И пусть «уговаривал» Гувер, «уговорить себя» позволил Рузвельт: именно он принимал решение! А, может, и не «позволил», а «пожелал»: далеко не одно и то же…

— Господин президент!

Войдя в кабинет, министр финансов Генри Моргентау почтительно склонил голову: воспитание и искреннее уважение к президенту существенно превалировали в нём над фактором многолетнего сотрудничества и ещё более многолетнего знакомства. Другой на его месте не преминул бы воспользоваться этим обстоятельством для «сокращения дистанции», но только не Моргентау. Министр финансов и зарабатывал, и укреплял авторитет у президента иными способами: высоким профессионализмом и безукоризненным исполнением служебных обязанностей. Для Рузвельта это всегда был довод — и куда значительней «стажа знакомства».

— Прошу Вас, Генри!

Президент гостеприимно простёр руку над шерстяным пледом, который прикрывал его от пояса до пола. Почтительно, но и с достоинством, Моргентау сел в кресло напротив коляски президента.

— Текущие вопросы? — доброжелательно улыбнулся Рузвельт.

— Один, — попытался сделать то же самое Моргентау. — Кредит Сталину.

Рузвельт оживился, если полуживую мимику его можно было считать оживлением.

— Я слушаю Вас, Генри.

— Как Вам известно, сэр, русские запросили у нас кредит на сумму шесть миллиардов долларов, с рассрочкой платежей на тридцать лет, под два с четвертью процента годовых, с началом платежей через десять лет.

— Да, я помню, Генри.

— Я внимательно изучил наши возможности, и, насколько это было возможно — их потребности.

— И? — вновь улыбнулся Рузвельт.

— И пришёл к такому заключению: помогая русским, мы поможем себе. А, помогая себе, русские помогут нам.

Улыбка медленно сошла с лица Рузвельта, и её тут же заместило выражение досады. Выражение было лёгким, почти неуловимым, но Моргентау слишком долго «служил при дворе» для того чтобы без труда «взвесить» и «уловить». Результат анализа не остановил его, и он принялся «наносить точечные удары» и «бить по площадям». Последнее — чтобы «наверняка».

— Готов пояснить, сэр. Этот кредит позволит нам загрузить русскими заказами наши производственные мощности, а закупки русскими нашей продукции дадут нам возможность избежать очередного кризиса перепроизводства.

Моргентау был прав, потому что излагал аксиомы: кредит даётся под поставку товаров. Это не заём, который позволяет заёмщику использовать полученные деньги по своему усмотрению. Отсюда — прямая выгода для того, у кого много товара, и кто хочет получить за него много денег.

Но даже аксиома не сумела прогнать с лица президента выражение скепсиса. И Моргентау «поднажал».

— Сэр, русские могут ведь разместить свои заказы у конкурентов — хотя бы, в той же Англии! Мы не можем не учитывать этого обстоятельства.

— Боюсь, что Вы заблуждаетесь насчёт сэра Уинстона, Генри, — усмехнулся Рузвельт: тонко, почти неуловимым движением глаз, даже без подключения лицевых мышц.

— Допустим, сэр, — слегка «отступил во вторую линию» министр финансов, и тут же перешёл в контрнаступление. —

Но, помимо Англии, есть и другие претенденты на русский карман. Кроме того, нам следует видеть перспективу, мистер президент.

— Какую именно, Генри?

— Русские в скором времени сами могут составить нам конкуренцию на внешнем рынке!

— Ну-у-у! — насмешливо протянул Рузвельт, на этот раз не поскупившись на качественную усмешку. «Довод» не поколебал уверенности Моргентау.

— Да-да, сэр! Не забывайте о том, что Сталин в лапотной России за несколько лет создал те отрасли промышленности, о которых его «предшественник на троне» император Николай и не слышал!

— Но у русских после войны будет такая разруха!

В голосе президента не было ни грана сомнения в собственной правоте. Но и это не подвигло министра финансов «в верном направлении».

— Да, у русских будет разруха, сэр. Но мы не должны забывать о том, что в двадцатые годы Сталину досталось наследие, вряд ли много лучше теперешнего. И ничего: справился! Что ему помешает справиться и на этот раз? Мы уже знаем о том, как Сталин умеет мобилизовать народ и ресурсы. Вряд ли кто другой смог бы не только выстоять после такого удара, но и создать альтернативную промышленность на востоке страны, на голом месте! Кроме того, у русских будет теперь возможность существенно поправить дело за счёт репараций!

— Кстати, насчёт репараций…

Лицо Рузвельта исказила гримаса, то ли боли, то ли неудовольствия: в наличии имелось и то, и другое. В последнее время президент активно недомогал, и только слепой — в лице какого-нибудь неофита Белого дома — не мог не заметить этого. Что же — до неудовольствия… Опять же в последнее время Рузвельт испытывал нарастающее влияние окружения. Из очень многих ртов в его уши ретранслировалась одна и та же «песня»: «пора русских ставить на место — в угол!»

Моргентау тактично переждал, пока лицо президента не восстановило статус-кво, насколько это было возможно при наличии перманентных оснований для нарушения.

— Так, вот — насчёт репараций, Генри… Я полагаю, что в этом вопросе нам следует быть большими реалистами…

— Вы хотите сказать, сэр, что…

— Нет-нет, Генри! — слабо улыбнулся Рузвельт. — Я, разумеется, не имел в виду лично Вас. Просто мне кажется, что, чем меньше Советский Союз получит в счёт репараций, тем больше будет его заинтересованность в наших кредитах.

Лицо Моргентау прояснилось.

— Значит, Вы согласны, сэр — пусть и «с другого фланга»? И это — правильно!

И он тут же раскрыл папку с документами.

— У меня готово встречное предложение русским, сэр!

Рузвельт начал открывать рот, но Моргентау уже завладел инициативой.

— Мы предложим русским кредит не в шесть миллиардов, а в десять! И не на тридцать лет, на тридцать пять! И не под два с четвертью процента — а под два! И…

Моргентау не закончил фразы, замерев с открытым ртом — так, словно наткнулся на препятствие. Да он на него и наткнулся — на препятствие. «В лице лица» президента: настолько убедительно и оперативно оно прокисло от последних слов министра финансов.

— Что, мистер президент?!

Предваряя ответ, Рузвельт слегка разбавил кислоту скепсисом.

— Вот, уж, не ожидал от Вас, Генри, таких «просоветских» взглядов…

Если Рузвельт сейчас упрекал своего министра финансов, то упрёк был явно незаслуженным. В чём, в чём, а в симпатиях к русским Генри Моргентау нельзя было заподозрить даже при большом хотении. Министр финансов был «хорошим, правильным американцем»: антикоммунистом, антисоветчиком и русофобом. В этом отношении он отлично вписывался в коллектив, из дружных рядов не выпадал — и не собирался. Обвинять его в том, что он «шагает не в ногу», не следовало даже в шутку: «не заслужил, однако». Человек всего лишь проявлял здравомыслие. Здравомыслие капиталиста: «когда видишь деньги, не теряй времени!». Верный христианин, Моргентау заключил бы сделку и с дьяволом, если бы она сулила ему те самые «триста процентов по Марксу».

По причине незаслуженности упрёка министр финансов счёл возможным обидеться. В пределах допустимого, конечно: «полноформатно» забываться даже в связи с личными обидами в Белом доме — непозволительная роскошь и непростительная глупость.

— Смею уверить Вас, сэр, что я не более «просоветский», чем директор ФБР Эдгар Гувер! Но, в отличие от него, я вижу перспективу. Перспективу нового рынка, новых прибылей и новых политических возможностей. Ведь «установку» на то, что экономика — базис политики, ещё никто не отменял. Надеюсь, сэр, Вы не станете обвинять меня в том, что я цитирую Маркса: эта мысль — универсальная! И, потом, кредит русским — это тот самый «крючок», на который мы будет улавливать их неоднократно и долгие годы. Это позволит нам держать Советы «на коротком поводке»! Разумеется, если проявить терпение и чуточку здравого смысла!

Моргентау замолчал, и уставился на босса в ожидании «высочайшей резолюции». Рузвельт неопределённо поморщился — и откинулся на спинку коляски: в последнее время он стал быстро уставать и от новостей, и от необходимости реагировать на них. Некоторое время он сидел с закрытыми глазами, предоставляя министру финансов возможность качественно истерзать себя догадками, разгадками и сомнениями. Наконец, он приоткрыл глаза и покосился в собеседника.

— Я думаю, Генри, что древние римляне были правы…

— ???

Взгляд Моргентау был красноречивей любых слов. Рузвельт миролюбиво улыбнулся.

— «Audiatur et altera pars!»: «Да будет выслушана и другая сторона!» Поэтому я предлагаю вынести наш с Вами вопрос на заседание кабинета. Как говорят русские: «одна голова — хорошо, а полторы — лучше!»

Моргентау знал эту поговорку, пусть и в переложении на «цивилизованный лад», но смеяться над «ополовиниванием второй головы» ему почему-то не захотелось. И он знал, почему: босс явно отводил ему роль «голубя мира» в обществе «проголодавшихся ястребов». Назначение этой роли — и судьба «голубя» — не вызывало у него ни малейших сомнений. Тем паче, что ему был точно известен количественный состав и реквизиты «ястребов». Об их «ястребиной квалификации» и тенденциозности подхода к «голубю» и речи не шло: само собой разумеется…

… — Было бы очень вредно предлагать такой большой кредит, и тем самым, потерять единственный и такой действенный рычаг давления!

Стеттиниус, не так давно сменивший в кресле госсекретаря Кордэлла Хэлла, одобрительным взглядом поощрил своего помощника Клейтона: парень в концентрированном виде и «прямо в лоб» выразил их совместную точку зрения на предмет. Краем глаза он заметил, что и президент воспринял эту сентенцию, как надо — даже подобрел лицом. То есть, слова Клейтона упали явно не на камни: не ради же Моргентау требовалось «рассыпать жемчуг»! Следовало немедленно закрепить успех — и Стеттиниус взглядом испросил согласия босса, каковое и было незамедлительно дано.

— Господа, позвольте мне огласить телеграмму нашего главного специалиста по русским делам — special envoy Аверелла Гарримана. Мнение — прямо из логова вр… хм… э…э…э… друга.

Рузвельт улыбнулся: оценил подход. Можно, оказывается, и якобы оговорку с последующим «исправлением» квалифицированно и не без юмора использовать для характеристики действующих лиц. Пусть даже «юмористическая составляющая» изначально и не планировалась. Это был тот случай, когда слово, вылетевшее в формате «неуловимого воробья», не только не осуждалось, но даже приветствовалось.

Стеттиниус, тем временем, развернул услужливо протянутую Клейтоном бумажку.

— Гарриман пишет: «Вопрос о кредите должен быть увязан с общими дипломатическими отношениями с СССР. Надо дать понять русским, что наша готовность к сотрудничеству будет зависеть от их поведения в международных делах».

После того, как госсекретарь выразительно помахал бумажкой в воздухе, она вернулась к его помощнику.

— По-моему, это — предельно трезвый взгляд на вещи. Нам нужно держать глаза открытыми: Россия — на пороге Европы. Это привносит в наши отношения с Советами новый момент, и, я бы даже сказал, создаёт их новую конфигурацию. Гарриман чётко расставил акценты. Чётко и правильно: мы должны, наконец, вспомнить не только об обязательствах перед русскими, но и об обязательствах перед собственным избирателем. В конце концов, нас избрали не для того, чтобы радеть об узкоэгоистических интересах русских.

Стеттиниус уже начал движение задом в направлении кресла, но «на полпути» задержался.

— Я не против кредита: я против благотворительности и торопливости. Ситуация требует от нас, защиты, прежде всего, интересов Соединённых Штатов.

Седалище госсекретаря, наконец-то, совместилось с сиденьем кресла.

— Разрешите, сэр?

Рузвельт доброжелательно обозрел аккуратно воздвигнутый пальчик военного министра Стимсона.

— Прошу, Генри.

— В вопросах отношений с русскими некоторые считают меня «ястребом».

Стимсон ухмыльнулся — и пошёл глазами по лицам соратников по администрации. Вряд ли — в поисках «некоторых»: последние — в лице Гарри Гопкинса — отсутствовали по причине недомогания и «неприглашения».

— Но, если я и «ястреб», то лишь тот, который изображён на гербе Соединённых Штатов!

Высокопарной патетике генерала не помешала даже маленькая неточность: на гербе Соединённых Штатов был изображён не ястреб, а куда более редкая птица — белоголовый орёл.

— Я — патриот своей Родины, и не вижу необходимости приносить её интересы в жертву кому-либо! Особенно — классовому врагу, если использовать большевистскую терминологию. То, что Германия обречена, уже ни у кого не вызывает сомнения.

Сидящие в Овальном кабинете дружно закивали головами.

— Думаю, что ни у кого не вызывает сомнений и то, что между Россией и Германией находится Европа.

Участники заседания заулыбались так же дружно, как минутой раньше кивали головами: всем пришлась по душе солдатская интерпретация вопросов физической географии. Даже президент — и тот заставил мышцы лица немного поработать. В силу этого Стимсон ещё круче выкатил грудь.

— Я уже докладывал президенту свою мысль о том, что предварительным условием любого долгосрочного сотрудничества с русскими должны стать изменения в… в…

Он закатил глаза к потолку, потом защёлкал пальцами, и, наконец, обратился за помощью к Леги, начальнику штаба при Верховном главнокомандующем и одновременно главе Объединённого совета начальников штабов.

— Как, там, их, Билл?

— «В классовой природе советского государственного строя», — с готовностью процитировал адмирал. Наверняка, ему уже не однажды доводилось слышать эти слова от Стимсона, если он затвердил их, как строевой устав.

— Вот именно, джентльмены! — надменно дёрнул старческим подбородком Стимсон. — Я не против сотрудничества с Москвой, но только на наших условиях!

Присутствующие дружно «поаплодировали» оратору глазами, а некоторые даже одобрительным шёпотом.

— Вы всё ещё просите слова?

Рузвельт улыбнулся Моргентау доброжелательно и даже по-дружески — так, как это обычно делает великодушный победитель в адрес симпатичного ему побеждённого.

— Если позволите, сэр, — начал приподниматься в кресле министр финансов. — Джентльмены!

Пополняя запасы сумрачности на лице, Моргентау выдержал паузу.

— Как мне кажется, мы все являемся свидетелями дефицита здравого смысла и холодного прагматизма.

Аудитория моментально «проснулась» и заёрзала в креслах.

— Сиюминутная выгода затмила собой перспективное видение. А, может, захотелось получить всё и сразу? Как говорится, «здесь и сейчас»? Может, именно в силу этих причин в умонастроениях некоторых моих коллег возобладал «неконструктивный радикализм»? Я, конечно, могу это понять, но не могу принять! Потому, что так не бывает: чтобы всё — и сразу! Тем более, во взаимоотношениях с Москвой. Особенно, в текущий период, когда Москва недвусмысленно продемонстрировала нам не только свой окрепший голос, но и свой окрепший бицепс!

— Вы — в плену своих предупреждений, — недовольно бросил Стимсон, по адресу Моргентау, но куда-то в сторону от него. Так, словно предлагал «товарищам» разделить его мнение. И просьба его не пропала втуне: «товарищи разделили» — косыми взглядами по адресу «подсудимого».

— Только не надо записывать меня в Красную Армию! — почувствовав «дружеское расположение к себе», усмехнулся Моргентау. — В части отношения к коммунизму я, конечно, не могу сказать о себе словами британского премьера. По этой линии у меня и стаж поменьше, и заслуги «пожиже». Но вряд ли у кого из здесь присутствующих — и даже отсутствующих — повернётся язык обвинить меня в симпатиях к Москве! И последовательности в отсутствии этих чувств мне ни у кого занимать не требуется!

На этот раз лица «членов» остались неподвижными: устами министра гласила истина. «В широком смысле» — за пределами обсуждаемого вопроса — он был «своим среди своих». Ни у кого и в мыслях не было обвинять его, хотя бы в «розоватости»: Моргентау был достойным антисоветчиком. И, потом: десять лет в министерском кресле — это довод! Как говорится, «в наш тесный круг не каждый попадал»!

— Но я взываю к вашему разуму, джентльмены! Неужели вы не видите прямых выгод этой сделки для Соединённых Штатов?! Не думаете же вы, что в Белом доме я представляю интересы Сталина?! Этим кредитом мы повяжем Москву по рукам и ногам! И это — кроме прямых выгод для нашей промышленности!

— И долго Вы собираетесь «вязать», Генри? — без спроса ухмыльнулся военный министр. — Насколько я понял из Вашего меморандума — не меньше тридцати пяти лет. Значит, оставляете проблему нашим детям и внукам? Ту самую, которую можно — и нужно — решить прямо сейчас?

— «Решить прямо сейчас»…

Выравнивая пачку листов по нижнему краю, Моргентау пристукнул нею по столу. Он уже понял: голос его, пусть и голос разума, остался гласом. Тем самым — вопиющего в пустыне. И не потому, что роли уже были расписаны, а потому, что «здесь — и сейчас!». Его оппоненты недвусмысленно дали понять и ему, и себе, и всем прочим, что могут решить все проблемы, стукнув кулаком по столу, и немножко — по морде русским.

— Откуда такая уверенность, мистер Стимсон?

— От ситуации, дорогой Моргентау! — расплылся в улыбке военный министр. — Ситуацию благоприятствует нам! Но она же и говорит: «ребята, я к вам ненадолго»! Поэтому…

Стимсон опять запнулся — и ушёл глазами на потолок. Но поскольку суфлёр находился значительно ниже и чуть правее, то ему пришлось вернуться глазами к госсекретарю:

— Эдди, как это… ну…

— «Memento mori!» — со снисходительной доброжелательностью усмехнулся Стеттиниус. — Буквально: «помни о смерти!». В вольном переводе: «Лови момент!»

— Во! — изловил момент — заодно с подсказкой — Стимсон. — Правильно, Эдди! Потому что другого такого момента уже не будет!

— Какого «такого»? — двинул бровью Моргентау.

— Удобного!

«Члены суда» рассмеялись, а «подсудимый» лишь скептически хмыкнул в ответ на уточнение.

— Ладно, джентльмены!

Первым, как и полагалось по рангу, перестал смеяться президент. Как по команде, отставили смех и участники совещания.

— Подведём итог обсуждения.

Рузвельт нахмурился.

— Мне кажется, дорогой Генри, что, прекрасно разобравшись в экономической сущности вопроса, Вы не разобрались в его политической составляющей. И в итоге, как говорят в теперешней России, Вы не поняли «текущего политического момента». Увы, бывают ситуации, когда политические выгоды затмевают экономические. Нынешняя ситуация — из их числа. Поэтому я не могу не присоединиться к голосам военного министра и государственного секретаря. И Стимсон, и Стеттиниус правы: нам не следует давать русским никаких обещаний, пока мы не получим то, что нам нужно.

В развитие их взглядов я даже скажу больше: нам не следует давать русским не только американские кредиты, но и даже то, что и не принадлежит ещё Соединённым Штатам. Я имею в виду репарации с Германии в возмещение ущерба. А кредиты нужно давать только «за хорошее поведение». То есть, поощрять русских, а не обслуживать их, и, тем более, не ублажать! Поощрять их на верное понимание ситуации и своего места в истории. Это — не только наша позиция, но и установка. То есть, руководство к действию.

Стимсон и Стеттиниус обменялись сияющими взглядами: всё-таки, «наш» президент — этот «не наш президент»!

— Разумеется, это не означает того, что мы вычёркиваем Россию из списка партнёров, как в настоящем, так и в будущем.

Рузвельт не только подслащал классическую «пилюлю» министру финансов. Одновременно он демонстрировал многосторонний характер своего подхода к решению вопроса. Это было свойственно Рузвельту — и только ему. Он не был «ястребом»: он был американским капиталистом. И зря «экстремисты» «наезжали» на президента: по «своему» же били! Рузвельт очень далеко ушёл от Санта-Клауса — и совсем недалеко от своих оппонентов. Он был такой же капиталист и противник коммунизма, как и его критики, только поумнее. В отличие от них, он предпочитал — и умел — применять в своей политике метод кнута и пряника. И этот метод был единственным, помимо «предложений руки и сердца», который имел шанс на успех в работе с Москвой.

— Мы готовы к сотрудничеству с Россией. К разумному сотрудничеству.

Рузвельт акцентировал прилагательное не только голосом, но и взглядом.

— И не в ущерб национальным интересам Соединённых Штатов. Надеюсь, вы меня правильно поняли, джентльмены?

Президент надеялся не зря: его правильно поняли. Неправильно понимающих волю босса в Белом доме не держали…

Глава пятая

— Садитесь, джентльмены!

Черчилль раздражённо махнул рукой в направлении густого табачного облака, которое он натрудил за пару часов размышлений в одиночестве. Министр иностранных дел Антони Иден и постоянный заместитель министра иностранных дел сэр Александер Кадоган «ушли в туман».

— Что у Вас, Антони?

Иден не стал раскрывать папку: не первый день в министрах.

— Форин-оффис подготовил меморандум, сэр.

— Для кабинета? — вынырнул из «облака» Черчилль.

— И для военных — тоже. Копия — Вашингтону, для ознакомления.

— Давайте!

Как в фильме ужасов, рука Черчилля высунулась «из тумана». Некоторое время премьер скользил глазами по листу, не забывая «в дороге» попыхивать сигарой. Лицо его было искажено гримасой, и трудно было сказать, вследствие чего: огромные сигары, не помещающиеся во рту среднестатистического курильщика, изрядно деформировали «портрет» и в отсутствие эмоций.

Наконец, бумага с меморандумом легла на стол, а сам Черчилль занялся любимым делом: стал прохаживаться за спинами дипломатов. Он и раньше был непоседой, а после того, как ему сказали, что и Сталин практикует аналогичные прогулки по кабинету, и вовсе «подналёг на километраж»: сравнение льстило.

— Мысли, конечно, здравые, джентльмены. Особенно — эта: «Будут ли русские, имея огромную армию, превосходящую англо-американские войска в Европе, довольствоваться оккупацией одной трети Германии?».

Премьеру не понадобились услуги «бумажного суфлёра»: процитировал по памяти — и не ошибся даже с запятыми.

— Чьего пера эта фраза?

Черчилль «просверлил взглядом дырку в облаке» в направлении Кадогана.

— Вы не ошиблись, сэр, — слегка тронул улыбкой губы постоянный заместитель министра иностранных дел. — Работа Уильяма Стрэнга, сэр.

— Узнаю стиль.

Черчилль усмехнулся, но человек, впервые увидевший его, ни за что бы об этом не догадался. И дело было не в умении сэра Уинстона демонстрировать или, напротив, скрывать, чувства, хотя по части обоих этих мероприятий он был непревзойдённым мастером. Но в серьёзных делах, не требующих игры, Черчилль был самим собой, и выдавал «на-гора» лишь то, что выдавалось природой, усугублённой опытом.

— Предложение о процентах — тоже его?

— Да, сэр.

Черчилль помолчал, словно ещё раз возвращаясь к тексту, и, пыхнув сигарой, вновь пустился в променад по кабинету.

— Конечно, с учётом доводов о силе русских и о том, что они — уже на пороге Европы, эти проценты объективно не являются чрезмерными. Тем паче, что это — не запросы русских, а наше… ладно, пусть «наше» — предложение. Сорок процентов территории, тридцать шесть процентов населения, тридцать три процента промышленности для русской зоны оккупации — это по-божески. Да на меньшее они и не согласятся. Если только…

Черчилль замолчал — и ушёл в себя вместе с очередной затяжкой.

Очередная пауза затягивалась — и Иден не выдержал.

— «Если только» что, сэр?

— Если только мы не поставим русских перед фактом.

— ???

— «Берите, сколько даём, а не то…».

— У русских это называется «от щедрот», — усмехнулся Кадоган.

— Что это значит?

— Ну, в переводе, конечно, теряется «изюминка», но по смыслу: «мало».

— Не согласятся? — обработал его дымом Черчилль.

— Не дадут нам поставить вопрос в такой редакции, сэр.

— А, если мы не позволим им не дать нам?

Кадоган «поехал» не только глазами, но и всем лицом.

— Это чревато последствиями, сэр…

Премьер несколько раз прошёлся за спиной «оппозиционера».

— Мы стоим на пороге больших событий, джентльмены. И событий для нас совсем не радостных: большевизм — у ворот Европы.

— Согласен с Вами, сэр, — вздохнул Иден. — Но, к сожалению, мы не можем закрыть эти ворота: у нас нет ключей.

Черчилль покосился на министра — и принялся ещё энергичней перемещать сигару из одного угла рта в другой, не забывая по дороге использовать её целевым назначением.

— Информируйте Вашингтон о наших предложениях, Антони. Думаю, что у «дяди Сэма» будет особое мнение на этот счёт…

— Сэр: инициатива Лондона!

Клейтон положил перед госсекретарём расшифрованный текст «почтового отправления».

— Опять — что-нибудь насчёт поляков? — хмыкнул Стеттиниус, не отрывая глаз от бумаг, которыми был завален весь стол.

— Нет, сэр: насчёт зон оккупации.

— Насчёт зон оккупации?!

Госсекретарь немедленно оживился, тут же отставил бумаги «со стажем», и переключился на работу «с новенькой». По окончанию процесса ознакомления лицо его исполнилось… неопределённости.

— Не знаю, не знаю…

Стеттиниус забарабанил пальцами по столу, и «ушёл глазами за окно». Клейтон терпеливо ждал, когда шеф «вернётся».

— Соедините меня с военным министром! — «вернулся» госсекретарь. — Привет, Генри!

Тридцать три года разницы в возрасте не мешали ему обращаться к старику Стимсону, как к товарищу по детским забавам: Америка!

— Привет, Эдди! — жизнерадостно отозвалась трубка. — Что у нас новенького на фронтах борьбы с Советами?

Госсекретарь рассмеялся: военный министр не собирался изменять ни себе, ни своим взглядам.

— А вот, заглянете ко мне — ознакомлю с последними новинками.

— Уже лечу!..

… — Нет, Эдди, так дело не пойдёт!

Лондонская бумага выпала из рук Стимсона, и мягко опустилась на стол.

— Я, конечно, отдаю себе отчёт в том, что с русскими придётся делиться, но щедрость Лондона кажется мне чрезмерной.

— Полностью с Вами согласен, Генри!

— А я и не сомневался, Эдди! — ухмыльнулся Стимсон. — «Birds of a father flock together»! Говорят, у русских есть аналог этой поговорке?

Лицо Стеттиниуса растянулось в ответной ухмылке.

— Есть, Генри! Со слов Гарримана, русские в таких случаях говорят: «Рыбак рыбака видит издалека».

— Неплохо! — «прибавил в ухмылке» Стимсон. — Мысль — вполне цивилизованная и здравая. Не дураки, эти русские. Но всё равно мы не дадим им слишком много Германии!

— Полностью — «за»! В смысле — «против»!

Госсекретарь уже разворачивал карту.

— Ваши предложения, Генри?

Военный министр наклонился над картой, и несколько секунд изучал её: калькулировал возможности и сопоставлял их с желанием.

— Я предлагаю отодвинуть советскую зону, как можно дальше на восток. Примерно сюда.

Палец Стимсона решительно ткнулся в точку на карте.

— Так, и что мы будем иметь с этого? — моментально включил «мозговой калькулятор» Стеттиниус. — На нашу долю остаётся пятьдесят один процент территории и примерно сорок девять процентов населения.

— Браво, Эдди!

Впечатлённый арифметическими талантами госсекретаря, Стимсон восхищённо покрутил головой. Но Стеттиниус не стал «купаться в лучах славы», и тут же озаботился лицом.

— Всё это хорошо, Генри… Но чем мы подкрепим наши претензии?

— Военными доводами, конечно! — не стал раздумывать Стимсон.

Госсекретарь дополнительно прокис лицом.

— Но у русских они — не менее убедительные. Довод — на довод?

Стимсон перестал улыбаться: вопрос отнюдь не располагал к шуткам.

— Вы правы, Эдди: надо поспешать!

— Только «поспешать»?

Стеттиниус «поел» лицо военного министра предельно выразительным взглядом, подключив к нему и маневры бровей.

«Объеденный» Стимсон не уклонился от прямого взгляда, и включил свой: встречный и такой же прямой. Выразительность его блёклых глаз, недостаточную по причине шестидесяти семи лет, компенсировала достаточно выразительная усмешка.

— И опять Вы правы, Эдди! Тут действительно есть, о чём подумать.

— Я тоже думаю, что нам есть, о чём подумать! — ухмыльнулся Стеттиниус: каламбур получился «ничего себе». — Ну, а пока нам следует, так сказать, «во внеочередном порядке», обработать Лондон. В том смысле, что наше предложение должно стать нашим общим. То есть, их — тоже. В ЕКК мы должны выйти одной командой и с единым предложением. Там, в Консультативной Комиссии, нам с русскими не о чем консультироваться: мы должны поставить их перед фактом. Значит — только императив!

— Англичане не откажутся от своего куска пирога, пусть даже он наполовину чужой, — поморщился Стимсон. — Наверняка они будут претендовать на половину того, что остаётся нам обоим после русской доли в их редакции.

Стеттиниус улыбнулся.

— Конечно, будут, Генри. Но мы найдём, чем утешить Лондон. В конце концов, задача-то у нас — общая: не пустить «ивана» в Европу. Максимум — «приоткрыть дверь». Полагаю, что Черчилль понимает это не хуже нас, и вряд ли станет чересчур долго решать, какое из зол «злее». Он, конечно, не такой реалист, как мы, но мы сделаем из него реалиста. Как минимум, по части взглядов на Америку…

— Русские никогда не согласятся с таким грабежом!

Черчилль с раздражением отбросил в сторону «поправки» госдепартамента к меморандуму Форин-оффис.

— «Шкура неубитого медведя», — усмехнулся Кадоган.

— Медведь будет убит, и Вы это знаете не хуже меня, сэр Александер! — отрезал Черчилль. — Вы бы ещё сказали: «грабители не поделят награбленное»!

— Вернее, то, что ещё и не награблено, — под взгляд в стол уточнил Кадоган. Черчилль полыхнул в него взглядом — и Кадоган «уточнил уточнение». — Но Вы правы, сэр: русские не согласятся с нашим предложением.

— Оно — не наше!

Черчилля уже не требовалось заводить: сам себя «накручивал».

— И не станет нашим! Мы на эти проценты не подпишемся! Русские имеют право, в том числе, и моральное, как минимум, на треть Германии! В этом мы им отказать не можем, и не должны! Другой вопрос — Европа. Вот здесь нам придётся схлестнуться с Москвой.

— За столом переговоров? — осторожно вклинился Иден.

Черчилль сердито пыхнул сигарой, покосился на министра и промолчал.

— Что ответим в Вашингтон?

Предусмотрительный Кадоган не позволил затянуться паузе: молчание и без того было достаточно красноречивым — не хватало ещё вдаваться в подробности!

Премьер уставился глазами в пол, по-бычьи подавшись всем корпусом вперёд и вниз.

— Наше предложение остаётся в силе, а мы — при нём. Подготовьте ответ, Антони. Я полагаю, мне нет необходимости вновь перечислять те доводы, по которым мы не можем согласиться с американцами.

— Я тоже так полагаю, сэр.

Иден с достоинством встал со стула, и сдержанно поклонился…

… — Чёртовы англичане!

Стеттиниус ещё раз перечитал куртуазный ответ из Лондона. К сожалению, куртуазность не мешала уяснению главной мысли: Лондон настаивал на своём. И в обоснование своего афронта союзник приводил убедительные доводы. Не согласиться с ними госсекретарь мог только из упрямства, которое есть признак недалёкого ума. Но поскольку с умом у Эдуарда Стеттиниуса было всё «о`кей», он был вынужден согласиться — и с доводами, и с англичанами, с долей русских.

— Больше не имеет смысла тянуть с протоколом…

Решимость госсекретаря — по линии «капитуляции» — не поколебал даже «истерически-дружеский» совет бывшего американского посла в Москве Уильяма Буллита «не подписываться на подписание».

— Сэр, никакие соглашения с вероломным, атеистическим СССР невозможны! Если, разумеется, не приставлять им к виску дуло револьвера! Как до подписания, так и в момент! Они понимают лишь такой язык! И лишь тогда они способны на адекватное восприятие действительности!

Стеттиниус вздохнул.

— Вы правы, Билл — в стратегическом плане. Но Вы же знаете, что для достижения стратегического успеха нередко приходится идти на тактические уступки.

— Сорок процентов территории Германии — тактическая уступка?!

Буллит честно округлил глаза: бывший посол был честным и искренним… антисоветчиком.

— В сравнении с остальной Европой — да!

И госсекретарь настолько выразительно отработал в Буллита глазами и бровями, что глаза бывшего посла и действующего антисоветчика немедленно вернулись к норме. «Товарищ» понял всё — и всё, как надо…

Двенадцатого сентября сорок четвёртого года в ЕКК был подписан протокол о зонах оккупации в редакции Великобритании. Согласно этому документу, в советскую зону отходили сто семь тысяч пятьсот квадратных километров территории с населением восемнадцать миллионов шестьсот тысяч человек. География зоны выглядела следующим образом: Саксония, Тюрингия, Ангальт, Мекленбург, Бранденбург, Прусская Саксония, Западная Померания, Берлин. Американцам полагалось сто тринадцать тысяч сто шестьдесят четыре квадратных километра с населением в пятнадцать миллионов семьсот тысяч человек, в составе: Бавария, север Бадена, север Вюртемберга, Гессен, Гессен-Нассау.

Британцам досталось девяносто восемь тысяч восемьсот двадцать шесть квадратных километров «полезной площади» и двадцать два миллиона душ «иждивенцев». Черчилль хотел уже возмутиться несправедливым дележом территории, но тут американцы коварно «ткнули его носом» в цифирь населения. И британский премьер успокоился: превосходством каждой из сторон в отдельных «составляющих» обеспечивался паритет в целом. Тем паче, что и география зоны «не подкачала»: Ольденбург, Брауншвейг, Липе, Шаумбург-Липпе, Шлезвиг-Гольштейн, Ганновер, Вестфалия, север Рейнской провинции, Гамбург, Бремен.

Ну, и французам «отсыпали от щедрот»: какие-никакие, а союзники. Франции «отошло» тридцать девять тысяч сто пятьдесят два «квадрата» с населением в почти шесть миллионов человек (пять девятьсот пятьдесят). На карте это: юг Рейнской провинции, Саар, запад Гессена, четыре района Гессен-Нассау, юг Бадена, юг Вюртемберга, Баварский Пфальц, Гогенцоллерновские земли.

Как и предполагал Черчилль, Сталин удовлетворился сделанным Предложением, и не стал пугать соратников б`ольшим аппетитом…

Глава шестая

— Разрешите, товарищ Сталин?

Начальник Генерального штаба маршал Василевский с картами у бедра замер на пороге. Сталин молча кивнул головой. Сегодня уже здоровались, и нужды в словах приветствия и в рукопожатии не было.

— Слушаю Вас, товарищ Василевский.

Маршал подобрался, как в строю.

— Союзники высадились в Нормандии, товарищ Сталин.

Сталин остановился на полпути, секунду помедлил и вернулся к столу, где, не спеша, «зарядил» трубку очередной порцией табака из двух разломанных папиросин «Герцеговина Флор». Затем он, также не спеша, раскурил трубку, и с удовольствием сделал первый затяг.

— Решились, наконец-то…

— Так точно, товарищ Сталин!

— Откуда сведения? Союзники поделились?

Василевский позволил себе улыбнуться.

— Никак нет, товарищ Сталин: информация — по линии ГРУ Генштаба. Кроме того, один наш человек — корреспондент при войсках союзников. Он также передал сведения о вторжении. Правда, пока ещё с той стороны Пролива.

В кабинет зашёл Молотов. Судя по тому, как по-деловому, «без стука и «Разрешите войти?» он проследовал в распахнутые Поскрёбышевым двери, можно было сделать вывод, что и его визит — не первый сегодня, и что он выходил именно для того, чтобы вернуться.

— Ну?

Сталин переключил взгляд с Василевского на Молотова.

— Только что перевели.

И Молотов протянул Сталину лист бумаги.

Послание было от Черчилля — лаконизмом совершенно не в стиле британского премьера: «Всё началось хорошо. Мины, препятствия и береговые батареи в значительной степени преодолены. Воздушные десанты были весьма успешными и были предприняты в крупном масштабе. Высадка пехоты развёртывается быстро, и большое количество танков и самоходных орудий уже на берегу. Виды на погоду сносные, с тенденцией на улучшение. 6 июня 1944 года».

— Ну, вот и подтверждение от мистера Черчилля, — усмехнулся Сталин, попыхивая трубкой. — Надо будет сочинить любезный ответ. Там уже, наверно, заждались — и не наших слов, а наших дел. Хотя знают, что наши слова с делами не расходятся. Тем паче, не заменяют их. Не то, что у некоторых.

Молотов и Василевский, отдельно друг от друга, покривили лицами.

— От Рузвельта ничего?

Молотов пожал плечами.

— Посольство молчит.

— Обскакал Черчилль американцев! — вновь усмехнулся Сталин. — Лишний раз всем доказал, что быстрее и лучше него похвалиться никто не может.

Молотов и Василевский в унисон рассмеялись.

— Ну, а кроме этой похвальбы, хоть чем-нибудь мы располагаем?

Молотов скосил глаза на Василевского, словно говоря: «это уже — твоя епархия». Маршал сделал шаг вперёд — как вышел из строя.

— Так точно, товарищ Сталин. Разрешите?

Василевский скосил глаза на карту — и Сталин кивнул головой. Карта тут же разлеглась на столе.

— Прошу взглянуть, товарищ Сталин.

Сталин подошёл к столу, но наклоняться над ним не стал: «мне сверху видно всё — ты так и знай». Верховный обладал не только хорошим зрением, но и отменной памятью, а также необходимыми знаниями для того, чтобы без труда «ориентироваться на местности» по жестам докладчика.

— По данным нашей разведки, товарищ Сталин, оборону так называемого «Атлантического вала» держат две группы армий. Группа армий «Б» (командующий — фельдмаршал Роммель): пятнадцатая и седьмая полевые армии, восемьдесят восьмой отдельный армейский корпус. Всего — тридцать шесть дивизий, из них три — танковые. Они обороняют участок побережья протяжённостью в тысячу триста километров.

Ребром ладони Василевский сделал обвод линии берега.

— Девятьсот километров вдоль западного и южного побережья Франции обороняет группа армий «Г» (командующий — генерал-полковник Бласковиц). Состав группы: первая и девятнадцатая армии. Всего — двенадцать дивизий, из них три — танковые. Обе группы подчиняются Главнокомандующими войсками на Западе генерал-фельдмаршалу фон Рундштедту. Имеется резерв: тринадцать дивизий, из них четыре — танковые и четыре — моторизованные.

— Неплохо поработали, товарищ Василевский, — характерным жестом руки одобрил Сталин. — Вы, случайно, не планировали за немцев? По совместительству?

— Спасибо за доверие, товарищ Сталин, — нарочито тактично потупился Василевский. — Но за это надо благодарить наших людей, которые хорошо поработали и с немцами, и с союзниками, «попросив» тех поделиться сведениями.

Верховный улыбнулся: оценил шутку. Он уважал военных, но из них особенно тех, кто отличался не только выправкой и знанием Устава, а и наличием ума. Склонность к иронии приветствовалась дополнительно.

— А насчёт моего участия в планировании обороны Нормандии… Позвольте мне отказаться от этой сомнительной чести. А то, как бы Лаврентий Палыч не истолковал её превратно.

— Хорошо.

Сталин погладил мундштуком трубки края усов. Доброжелательная усмешка сопровождала маневр вождя.

— Только зря Вы отказываетесь от этой чести, товарищ Василевский. Потому что она не такая, уж, и сомнительная. Может, Лаврентий Вас ещё и к награде представил бы — как нашего «троянского коня» в немецком Генштабе… Продолжайте.

— Слушаюсь, товарищ Сталин. Так, вот: по нашим данным, основной удар союзники нанесли по позициям Седьмой полевой армии немцев.

— Генерала Дольмана? — блеснул осведомлённостью Сталин.

— Так точно, товарищ Сталин. Под удар попадает и Пятнадцатая армия. Первая защищает участок побережья в семьсот двадцать километров, вторая — почти в тысячу. В полосе обороны пятнадцатой армии «вал» оборудован заграждениями не больше, чем на сто километров.

— Из семисот двадцати? — иронически покривил щекой Сталин: сколько времени немцы твердили о неприступности «вала» — и сколько времени англичане с американцами пугали Сталина этой самой неприступностью!

— Так точно, товарищ Сталин! А в Седьмой армии у немцев положение дел и «того лучше»: пятьдесят километров заграждений — на тысячу километров фронта. Не хватает ни мин, ни техники, ни людей для их установки.

— Да, уж — неприступный «вал»!

Молотову не требовалось санкции на включение в разговор: он — Молотов.

— Но есть и серьёзно оборудованные участки, — «вступился за немцев» Василевский. — Там и предполье, и минные, и проволочные заграждения, и долговременные огневые точки с отличным сектором обстрела, и высокая плотность орудий на километр.

— А на других участках? — мгновенно прищурил глаза Сталин: прикидывал уже, как будет развиваться наступление, и к каким результатам оно может привести. Вождя интересовало не отвлечение немецких дивизий с Восточного фронта на Западный — это было маловероятно: не добавили бы, и то хорошо. Куда важнее были темп наступления и направления главных ударов. Теперь приходилось учитывать и «политическую составляющую» вопроса: масштабная война приходила в Европу.

— В целом плотность невысокая, товарищ Сталин.

Василевскому тоже не требовались «шпаргалки»: он был прирождённый штабист из числа тех, кого разбуди ночью — по памяти «отбарабанят» всю оперативную обстановку до дивизии включительно.

— На отдельных участках — примерно три орудия на десять километров фронта. То есть, ноль целых три десятых на километр. В целом же обе группы армий на две тысячи шестьсот километров побережья имеют примерно по одному орудию и одной противотанковой пушке на километр фронта.

— А плотность войск?

— По данным ГРУ, товарищ Сталин, на участке от бельгийской границы одна дивизия охраняет до пятидесяти километров фронта, а в Бретани — до ста. Средняя же оперативная плотность в обороне дивизии — десять километров. Но на участке вторжения — а это больше семидесяти километров… вот здесь товарищ Сталин…

Карандаш Василевского прошёлся над участком карты.

— … по положению на вчерашний день стояли лишь три дивизии.

— Хм…

Верховный покачал головой. Явно — на тему: «нам бы такого противника».

— Есть данные по технике?

— Приблизительные, товарищ Сталин.

Маршал виновато опустил глаза — так, словно это лично он был виноват в том, что немцы не допустили его людей до поштучной инвентаризации танков, самолётов и пушек.

— С неба Нормандию прикрывает Третий воздушный флот, товарищ Сталин. Это примерно девятьсот самолётов всех типов. Но, если от этого числа взлетит хотя бы половина, для сегодняшних немцев это будет успех.

— Что так?

— Немцы испытывают катастрофическую нехватку запчастей, горючего, механиков и даже опытных лётчиков, товарищ Сталин. Значительная часть самолётного парка сегодня находится на консервации. По сути, готовится к сдаче в металлолом.

Сталин хмыкнул, молча отошёл от стола и прошёлся за спинами Молотова и Василевского.

— А что — по флоту?

— По данным разведуправления Наркомата ВМФ, охрану полуострова у немцев обеспечивают лишь три эсминца, тридцать сторожевиков и тридцать шесть подлодок. Это в разы меньше, чем у союзников, товарищ Сталин. В десятки раз.

— И какой видится Генштабу оперативная задача, поставленная командованием союзников?

Василевский слегка подался корпусом к карте. Его примеру тут же последовал Молотов. Сталин, даже не поворачивая головы, лишь повёл глазами «в направлении».

— Генштаб считает, товарищ Сталин, что целью союзников является захват плацдармов в Нормандии и Бретани, с последующим выходом на реки Сена и Луара и дальше — западнее Рейна.

— С дальнейшим выходом на согласованную линию размежевания войск, — не столько закончил за Василевского, сколько прозондировал его Сталин.

— Хотелось бы.

Уклончивый характер ответа маршал недвусмысленно подкрепил и уклончивым движением головы. Начальнику Генерального штаба Красной Армии полагалось быть не только военным, но и политиком. И Александр Михайлович Василевский, если и не был им ещё, то уже становился. Он не мог не понимать, что вскоре политика начнёт всё активнее вмешиваться в дела сугубо военные. И переплетение их станет настолько значительным и хитроумным, что уже невозможно будет разобраться, где кончается одно — и начинается другое.

На уклончивость маршала Сталин отреагировал молниеносной вспышкой жёлтых рысьих глаз. Он понял всё, что сказал начальник Генштаба. А ещё лучше он понял то, чего Василевский не сказал.

— Что есть у союзников, товарищ Василевский? Какими сведениями о себе они поделились с Вашими «засланцами»?

— У союзников всего — четыре армии, товарищ Сталин: Первая и Третья американские, Вторая английская и Первая канадская. Всего — тридцать семь дивизий и двенадцать бригад. Больше одиннадцати тысяч самолётов. От трёх до четырёх тысяч планеров — уточнить эту цифру не представилось возможным. В десанте участвуют до семи тысяч судов, из них больше тысячи двухсот — боевые корабли. Общая численность войск — примерно два миллиона восемьсот тысяч человек.

— Солидное войско, — уважительно покачал головой Сталин. — Полагаете, что они выполнят задачу?

На этот раз Василевский задержался с ответом — совершенно неожиданно для Сталина, который не любил задержек с ответом. Обычно это свидетельствовало либо о неподготовленности «докладчика», либо его о его должностной несостоятельности. Поэтому реакция Верховного была мгновенной.

— ??? — не понял Сталин. Как никто другой, он умел «не понимать» настолько хорошо, что его визави становилось плохо — и они тут же начинали всё понимать. Не стал исключением и начальник Генштаба: от того, что Хозяин «не понял», он понял всё. А, поняв, мгновенно взбодрился.

— Я думаю… Генштаб думает, товарищ Сталин, что увеселительной прогулкой эта операция для союзников не станет.

— Даже так?!

Сталин вынул трубку изо рта — чтобы она не мешала ему удивиться, как можно качественней.

— И Вы можете это обосновать?

— Полагаю, да, товарищ Сталин.

Василевский не убежал глазами в сторону, а встретил сталинский, невыносимо прямой взгляд, по-солдатски: своим ответным прямым. Это пришлось по душе Верховному, и он водворил трубку на место.

— Слушаю Вас, товарищ Василевский.

Маршал прочистил горло.

— Все мы, товарищ Сталин, трезво оцениваем военную силу противника. Никого из нас не вводят в заблуждении иронические оценки германского потенциала на Западе, в том числе, и состояния «Атлантического вала».

Сталин внимательно посмотрел на маршала: Василевский сейчас выказывал недюжинный талант дипломата. Так культурно повязать всех «соучастием в трезвой оценке» — это дорогого стоит! И ведь не придерёшься: ни о какой недооценке собственной сил и превознесении сил противника и речи нет!

— Да, основную массу войск Гитлер держит против Красной Армии. И это — не просто основная масса: это — лучшие войска. Но и на Западе союзникам противостоят не партизаны и не народное ополчение: кадровые дивизии. Да, у них — некомплект до штатной численности почти по всем позициям. Да, союзники многократно превосходят их в живой силе и технике. Да, на стороне англосаксов — элемент внезапности.

— ??? — опять вынул трубку изо рта Сталин — и с той же целью, что и раньше.

— Похоже, немцы ожидали вторжения не в районе Ла-Манша, а в районе Па-де-Кале. Немцы не верили, что союзники отважатся на такую масштабную десантную операцию в широком проливе. Доказательством тому — б`ольшая плотность войск в районе Па-де-Кале.

— Понял, — вернул трубку на место Сталин. — Продолжайте.

— Но разведка союзников вряд ли вскрыла все узлы сопротивления немцев, товарищ Сталин. Немцы уже не раз демонстрировали способность вводить противника в заблуждение, как своей мнимой силой, так и своей мнимой слабостью. Полагаю, что немцы будут драться. Уже дерутся. И не только потому, что не хотят отдавать Францию и Бенилюкс.

Сталин медленно подошёл к маршалу. Трубка вновь покинула его рот.

— А ещё почему?

— Конечно, не от классовых противоречий, товарищ Сталин, — тактично усмехнулся маршал. — И не от неразрешимых межимпериалистических.

— От чего же?

Взгляд Сталина немного прибавил в доброжелательности: начало явно понравилось вождю.

— Чтобы показать силу.

— Зачем?

Это не был вопрос любопытствующего дилетанта: Сталин «вскрывал» маршала «до дна». Он явно хотел узнать, как глубоко маршал «владеет предметом» и как глубоко он умеет проникать в суть вещей.

— Для того чтобы образумить противника, и вынудить его к сепаратному миру. Полагаю, что немцы не возражали бы против нового Дюнкерка.

Не отрывая взгляда от Василевского, Сталин вновь прошёлся трубкой по усам.

— Значит, Вы полагаете, что немцы будут раскалывать союзников?

— Да, товарищ Сталин.

— И это будет основным мотивом их сопротивления?

— Да, товарищ Сталин.

— С целью…

Сталин предложил взглядом маршалу закончить фразу за него — и тот не стал отказываться от предложения.

— … вывести союзников из войны, а при возможности — заключить с ними новый союз.

— Против нас?

— Так точно!

Верховный ненадолго задержался глазами на лице начальника Генштаба, и, попыхивая трубкой, в задумчивости прошёлся по кабинету.

По дороге он скользнул взглядом по лицу Молотова, но оно было непроницаемым: никто лучше «Вече» не умел обходиться без эмоций. Дойдя до стола, Сталин развернулся и пустился в обратный путь. «Выйдя на траверз» Василевского, он остановился, и обдал маршала скупой порцией ароматного дыма: врачи не советовали Верховному затягиваться.

— Вы правы, товарищ Василевский. По этой причине, а не только из-за обещания союзникам, мы и должны форсировать подготовку летнего наступления.

— Работа идёт по плану, товарищ Сталин, и к установленному Вами сроку будет закончена.

— Хорошо, товарищ Василевский.

Сталин протянул руку маршалу: знак доверия и того, что аудиенция окончена. Василевский мягко, не совсем по-строевому, отработал головой, сделал пару шагов спиной к двери, развернулся и удалился. Уже «отсутствуя в себе», Сталин не провожал его взглядом. Высадка в Нормандии вызывала противоречивые чувства — и для этого имелись все основания…

Глава седьмая

Информация начальника Генштаба Красной Армии относительно сил противников в Нормандии оказалась не просто близкой к действительности: стопроцентно близкой. Не ошибся он и «в расчётах расчётов» сторон. События на полуострове развивались именно так, как предвидел маршал — и далеко не так, как хотелось бы союзникам.

Правда, несоответствие плану выявилось не с самого начала. Как раз, поначалу ничего не говорило в пользу такой перспективы. Союзники дружно высадились на полуостров, не встречая никакого противодействия ни с моря, ни с воздуха, ни с земли. Расчёты на новую интерпретацию картины «Не ждали» оказались верны: «хозяева» действительно не ждали «гостей». Поэтому армада из семи тысяч судов боролась только с одним противником: водой. Все очень надеялись на то, что у берега «полегчает»: высадку намечали, как раз, к отливу.

Немцы не верили в высадку во время отлива. Настолько сильно не верили, что командующий группой армий «Б» фельдмаршал Роммель накануне уехал в Германию праздновать день рожденья жены. А генерал Дольман, командующий Седьмой армией — той самой, «в гости» к которой наиболее активно напрашивались союзники — назначил на шестое июня штабные учения. А что такого, если противник «ожидался явлением» не сегодня и не здесь! Ведь основной удар, как полагали в ставке фюрера, если и состоялся бы вообще, то со стороны наиболее узкой части пролива. Ну, не дураки же англосаксы, чтобы так рисковать: масштабных десантов через Ла-Манш в истории человечества ещё не предпринималось!

Следование этой точке зрения не могло не отразиться на готовности войск к «надлежащей встрече гостей». Основные силы — и основные материальные ресурсы — сосредотачивались в районе предполагаемой высадки противника. Предполагаемой из Берлина. Ну, а сюда давали то… что давали. По принципу «остаточного финансирования». И не столько от приоритета другого направления, сколько от приоритета другого фронта: Восточного.

Фронт против русских оставался главным и решающим для Германии. Потому что судьба империи решалась именно там — на Востоке, а не здесь, на Западе. Именно там приходилось бросать в бой самое лучшее из того, что имелось. Новые дивизии и новая техника отправлялись туда в первоочередном — и даже внеочередном — порядке. Именно в силу этих причин весь Западный фронт, а не только «спорный район» высадки, обслуживался по принципу «остаточного финансирования».

У Берлина имелась и другая причина для большей озабоченности делами Восточного фронта, чем Западного. Абвер и СД сумели «подключиться к обмену мнениями» между Лондоном и Москвой, и поэтому были в курсе намерений русских предпринять масштабное наступление ещё этим летом. И если бы не «византийская» недоверчивость Сталина, как к союзникам, так и спецканалам связи, в Берлине узнали бы много больше того, что наступление Красной Армии начнётся «на одном из важных участков фронта». Ох, уж, этот Сталин: не мог выразиться определённее! Вот, теперь и гадай: что это за «важный участок»? На каком участке фронта находится этот «участок»?

Но даже такая неопределённость вынуждала Берлин к определённым выводам и поступкам: вторжение ещё «вилами по воде» писано — по воде Атлантического океана — а русские слов на ветер не бросают! Разве что — вдогон ветру от самолётов и реактивных снарядов. В основном — «с «добрыми пожеланиями» супостату с использованием местных идиоматических выражений.

Поэтому глаза сотрудников ОКВ и ОКХ даже при изучении оперативных карт западного направления всё время «сносило на восток». Разумеется, не могло быть и речи о том, чтобы «поддавшись слухам о вторжении», снять с русского фронта хотя бы одну дивизию! Напротив, пока англосаксы только пугали десантом, следовало немедленно перебросить на Восток несколько «засидевшихся без дела» во Франции соединений. Как следствие этого, у немцев на Западе осталось лишь пятьдесят восемь дивизий. Но и из этого числа лишь тридцать четыре были пригодны для ведения оборонительных действий. Из остальных двадцати четырёх «неполноценных» четырнадцать были «неполноценно» пехотными, девять — «аналогично» танковыми, и одна — «такой же степени» моторизованная.

Операция прикрытия высадки в Нормандии, затеянная союзниками «по предварительному сговору» со Сталиным, также не способствовала «просветлению в мозгах». Помощь союзникам в этой операции, получившей название «Bodyguard» («Телохранитель»), Сталин начал оказывать ещё весной. Русские «по-товарищески поделились» с немцами информацией о том, что до июля ни на одном из стратегически важных участков фронта они наступать не смогут. Американцы «подключились» качественной дезинформацией о наступлении в мае в Норвегии. До самого шестого июня немцы так и не сумели укорить противника за обман, и не только в силу собственных предубеждений.

Итог оказался заслуженным и закономерным: внезапность, которой немцы достигли в сорок первом в России, в сорок четвёртом «достигла» их самих в Нормандии! И вовсе не «пресловутая»: вполне конкретная. Немцы были застигнуты врасплох, но вскоре уже «расплоху» пришлось туго. Пришлось вместе с приходом немцев в себя. «Врагу не сдаётся наш гордый «Варяг» — достояние не одних русских! И немцы основательно взялись за дело, а заодно и за англосаксов. И, если последние всерьёз рассчитывали на оздоровительный променад, то совершенно напрасно.

Напрасно союзники рассчитывали и на благотворное влияние отлива на неготовность противника «к радушной встрече». Расчёт на то, что наступление во время отлива позволит избежать больших потерь, увы, не оправдался. Отлив, конечно, сделал одно «доброе дело»: обнажил немецкие инженерные сооружения для воспрепятствования проходу судов.

С одной стороны — радоваться надо. Хотя бы — тем же судам: «тайное стало явным». Но ни одно доброе дело не остаётся безнаказанным — и это не абстрактная шуточка и не умозрительное философствование. Как только пехота высадилась «в эту радость», от благодушия не осталось и следа. Отлив вполне квалифицированно помешал союзникам продемонстрировать чёткость строя и следование приказу. А причиной тому: два километра по топкой грязи морского дна без возможности укрыться от пулемётного огня. Танки, специально оборудованные для плавания, застревали в топи.

И в результате, лишённые даже намёка на способность к маневру, они становились лёгкой добычей противотанковой артиллерии, каковая, к неприятному удивлению танкистов, имела место быть. Вопреки всем расчётам и надеждам.

А тут ещё подкачала своя разведка, «купившись на дезу» разведки немецкой. В итоге вторжение не обошлось без просчётов, если тысячи человеческих душ можно деликатно считать таковыми. Две американские дивизии понесли потери, слишком большие даже для незапланированных.

Так, восемьдесят вторая дивизия была выброшена в район искусственного затопления, отсутствующий на оперативных картах союзников. Вместо озера, совсем не похожего на природное, на картах была обозначена вполне приличная и даже удобная для десантирования площадка.

А парашютисты были нагружены по максимуму: по сорок килограммов на каждого, и сверх того, по нескольку килограммов «на всех»: оружие, амуниция, средства связи, запасы продовольствия, воды и всего прочего для обеспечения жизнедеятельности и выполнения боевой задачи.

Авторы плана резонно предположили, что действовать им предстоит не один день, и не в комфортных условиях, а в тылу противника. Поэтому «грузили с запасом». Но это только так говорится, что «своя ноша не тянет»: тянет, и ещё, как! Вследствие радикального несоответствия поговорки действительности «своя ноша» утянула на дно искусственного озера целый полк тяжело вооружённых парашютистов. Всплывали они — и то далеко не всё — уже не боевыми единицами.

Не лучшая участь досталась и десантникам сто первой дивизии. И всё по той же причине: несоответствие данных карт реальным условиям места десантирования. Трагическое несоответствие: дивизия «уселась» на высокие колья, предусмотрительно вбитые немцами в землю «для радушной встречи гостей с неба». Последствия такого «десантирования» оказались катастрофическими для дивизии: она потеряла треть личного состава и две трети вооружения. По сути дела, сто первая вышла из строя — и «в тираж» — без единого выстрела со стороны немцев.

В тот же день на подмогу малочисленным германским ВВС неожиданно пришли… американские «коллеги». При штурме Первой американской армией приморского городка Сен-Ло американские бомбардировщики по ошибке — одной из тех, которые в этот день были, скорее правилом, чем исключением — разгрузились на свои же войска. И не пара штук, «сбившаяся с курса»: тысяча триста бомбовозов! Можно только представить себе, что творилось внизу, и какие слова «благодарности» адресовали те, кто успевал это сделать, своим «небесным покровителям»… точнее, «покрывателям» и даже «накрывателям»!

Понеся максимально незапланированные потери — сверх максимально запланированных — союзники могли утешаться лишь тем обстоятельством, что им ещё повезло. Ведь немцам не удалось выполнить план по установке и оборудованию минных заграждений: не хватило ни «матчасти», ни прочих ресурсов. В результате на «Атлантическом вале» вместо пятидесяти миллионов мин «по штату» было установлено только четыре миллиона. Но и те оправдали расходы «по монтажу», пусть и частично: союзники проявили по линии «разоблачения минных заграждений» такую же «ловкость», как и в случае с зоной искусственного затопления и дрекольем.

Спасибо авиации: отбомбилась не только на своих, но и на чужих. Это, если не подняло дух, то хотя бы сохранило имеющийся. За весь день шестого июня было совершено около пятнадцати тысяч самолётовылетов — против всего лишь пятисот у немцев. Да и моряки не забыли пехоту: высадку поддерживали огнём и маневром шесть линкоров, двадцать три крейсера, сто двадцать истребителей и триста шестьдесят торпедных катеров.

Всё это, вкупе «со всем другим», помогло тем, кто шёл в первой «волне» десанта, закрепиться на плацдарме: несмотря на всю свою неподготовленность, немцы и не думали преподносить его «на блюдечке с голубой каёмочкой». Хотя союзники захватили важную дорогу Шербур — Кан, ни один из этих стратегически важных узлов обороны немцев не был взят сходу, как это планировалось «наверху». В очередной раз подтвердилась старая, проверенная жизнью, истина: «Гладко было на бумаге…».

Да и Гитлер «не вовремя» вмешался: лично приказал командиру двенадцатой танковой дивизии СС «Гитлерюгенд» группенфюреру Мейеру, во что бы то ни стало удержать Кан. Узнав о том, что Седьмая армия «активно наступает»… в обратном направлении, фюрер немедленно связался с генералом Дольманом, и «энергично поздравил» его с «непрекращающимися успехами». Дополнительно к тому фюрер поделился с генералом своим мнением не только относительно положения на фронте, но и относительно умственных способностей генерала, а также его «видов на будущее». В плане отсутствия последнего. И «поздравил», и «поделился мнением» фюрер настолько энергично, что Дольмана «хватила кондрашка» — в лице инфаркта миокарда, от которого тот скончался в тот же злополучный день. Дольмана заменил обергруппенфюрер СС Хауссер, в прошлом году хорошо проявивший себя под Прохоровкой и в целом на Курской дуге.

Глаза на нормандскую реальность в Ставке фюрера ещё не раскрылись, но понимание того, что это мероприятие не совсем похоже на отвлекающий маневр, в отдельные головы уже просочилось. Правда, во всех остальных владычествовало прежнее убеждение: это — либо частная операция, либо — отвлекающий маневр. Основная масса гитлеровских стратегов по-прежнему ожидала «настоящей высадки» на севере Франции через самую узкую часть пролива, где фюрер и держал в качестве «неприкосновенного запаса» Пятнадцатую армию. Но сам факт десанта даже «скептиками» воспринимался уже как неизбежный канун того, в неизбежность чего они не верили целых три года…

Через три дня, к десятому июня, благодаря разрывам в обороне противника, силам десанта удалось не только укрепиться на захваченном плацдарме, но и расширить его на глубину в весь северный берег от Ори до Шербура. Через две недели боёв Двадцать первая армейская группа союзников переправилась в Нормандию полностью: два американских корпуса, два английских, две канадские и одна польская дивизии. Для «отвлекающего маневра» — несколько многовато…

…В очередной раз Сталин оказался не похож на союзников: не сослался «на трудности наступательной операции на суше». Двадцать третьего июня, в точном соответствии с планом, началось масштабное наступление Красной Армии на фронте от Балтийского до Чёрного морей. Наступление получило название «операция «Багратион»: по предложению Сталина — в формате «мы тут посоветовались — и я решил».

Для успешного завершения операции русские собрали значительную силу: два миллиона четыреста тысяч солдат, тридцать шесть тысяч четыреста орудий и миномётов, пять тысяч двести танков, пять тысяч триста самолётов. Правда, и немцы «уважили» противника: против ста шестидесяти шести дивизий и двенадцати танковых и механизированных корпусов Красной Армии выставили один миллион двести тысяч человек, девять тысяч пятьсот орудий, девятьсот танков, тысячу триста пятьдесят самолётов. Но всё равноЮ превосходство русских оказалось кратным.

А тут ещё немцам «не повезло»: не угадали с направлением главного удара. А всё потому, что — культурные люди: привыкли воевать «в цивилизованных условиях». А русские «лапти», обувшись в лапти-мокроступы — что с них возьмёшь: дикари! — «нецивилизованно» и даже коварно ударили из болот Белоруссии. Это — вместо того, чтобы «культурно» развернуться на юге Украины, где имелись, пусть и не идеальные, но хотя бы проходимые дороги, и где «иванов» уже ждали войска соответствующих групп армий!

В результате этого «неслыханного коварства» и «ведения войны не по правилам», русским удалось в короткий срок разгромить группы армий «Центр» и «Северная Украина». Двадцать шесть дивизий были уничтожены полностью, а восемьдесят две потеряли до восьмидесяти процентов личного состава. Вся Белая Русь и большая часть Литвы опять попали «под иго» Кремля. Красная Армия вышла на границы СССР. И не в узеньком коридоре, не на маленьком «пятачке» — на участке в девятьсот пятьдесят километров! За летне-осеннюю кампанию советские войска продвинулись на Запад на шестьсот — девятьсот километров. Общая площадь освобождённых земель составила шестьсот тысяч квадратных километров: две Германии…

Глава восьмая

После того, как в рейхе, наконец, разобрались, что к чему и «отделили плевела от зёрен», начался второй этап «отделения»: «овец от козлищ». Фюрер лихорадочно искал виновных в таком «катастрофическом недоразумении». Окружение старательно помогало фюреру. И виновные были, как будто, налицо — в них едва не тыкали пальцами, но фюрер колебался.

Нет, он не сомневался в виновности тех, кто прошляпил вторжение. Виновность наличествовала хотя бы в форме халатности. Выводы фюрер уже сделал, но к оргвыводам был ещё не готов, как ни подталкивали его к ним «успехи» в Нормандии и «заботливые руки доброжелателей». Неготовность эта объяснялась просто: группой армий «Г» командовал его любимец — фельдмаршал Роммель. К этому доводу прилагался ещё один: у него не было других военачальников — только эти. Не Кейтеля же, в самом деле, ставить на Западный фронт?! Там сейчас требовалась голова, а не услужливо изогнутая спина и готовая к пинкам задница.

Поэтому фюрер ждал: или конца терпения, или подходящего момента…

— Хайль Гитлер, рейхсфюрер! — просиял с порога Шелленберг.

Гиммлер оторвался от бумаг, аккуратно разложенных на столе, и недовольно покачал головой.

— Вальтер, Вы сияете так, словно мы только что выиграли войну. А, между тем, дело — дрянь.

Усаживаясь в кресле, Шелленберг ещё активнее растянул губы в улыбке.

— А, по-моему, дела наши обстоят именно так, как им и надлежит обстоять.

— Так с чего же Вы такой весёлый? — нахмурился рейхсфюрер. — В свете последних событий я не вижу оснований для оптимизма.

— А я вижу.

Гиммлер выглянул из-за очков, и, помедлив, отложил в сторону бумаги.

— Давайте, увидим вместе, Вальтер.

Шелленберг активно поёрзал спиной, поудобнее устраиваясь в кресле: этой привилегией в кабинете рейхсфюрера в настоящее время обладал только он один.

— Насколько я знаю, рейхсфюрер, Вы — прямо из Растенбурга?

Гиммлер снял очки, и начал протирать их стёкла чистым носовым платком. Пасмурное выражение не сходило с его лица: напоминание о Ставке фюрера не прибавляло энтузиазма.

— И какими оттуда видятся наши дела? Отступление идёт по плану?

— Ох, Вальтер, Вальтер…

— Entschuldigung, рейхсфюрер!

Словно сдаваясь в плен, бригаденфюрер шутливо поднял руки вверх.

— Даю новую редакцию: что там новенького?

— Лучше бы Вам этого не знать, Вальтер, — поморщился Гиммлер.

Шелленберг решительно оторвал спину от кресла.

— Напротив, рейхсфюрер: мне просто необходимо знать это! Для наших с Вами дел необходимо!

И бригаденфюрер выразительно «намекнул» рейхсфюреру глазами.

— Даже, если лично мне от этого будет хуже, нашим делам будет только лучше!

Гиммлер водворил очки на нос.

— Как доложил Хойзингер, противник закрепился на плацдарме, а третьего июля Первая американская армия перешла в наступления. Через пять дней за ней последовала Вторая английская.

Рейхсфюрер вздохнул.

— Был у нас шанс наподдать англосаксам. Монтгомери очень хотел получить лавры победителя — и полез в «мешок». Для того чтобы завязать на нём верёвку, нам оставалось лишь повернуть свою Пятнадцатую армию на юго-восток, и ударить по англосаксам между Каном и Фалезом. Это был бы новый Дюнкерк.

Шелленберг подался всем корпусом вперёд: информация для него была новой. Гиммлер посопел носом.

— Если бы мы только ударили!.. Но Рундштедт и Клюге уверили фюрера в том, что вторжение в Нормандию — это отвлекающий маневр. И он запретил трогать Пятнадцатую армию. Монтгомери вырвался. А ведь они с Эйзенхауэром уже рассматривали вопрос об эвакуации плацдарма, если мы бросим Пятнадцатую армию в Нормандию.

— Откуда, рейхсфюрер?

Удивление Шелленберга было честным, не наигранным: его «контора» такими «интимными подробностями» не располагала.

— От Хауссера: его также вызывали в Ставку. Армейская разведка добыла «языка» — штабного английского офицера. Вот он-то и «поделился» содержимым портфеля…

Гиммлер с удрученным видом махнул рукой.

— Да, что теперь об этом говорить: дело — прошлое. Упустили мы свой шанс. А в результате противник расширил плацдарм в Нормандии до пятидесяти километров, и взял Шербур. Это тяжелый удар по нашим позициям в Нормандии: Шербур — один из ключевых портов. И флоту, и сухопутным войскам придётся теперь очень туго. А по данным Йодля — он тоже отчитывался — англосаксы начнут на днях наступление из Нормандии. И они якобы уже имеют многократное превосходство над нашими войсками в танках, самолётах и артиллерии. То есть, уже сейчас можно сказать, что фронт в Нормандии не устоит.

— Вот!

Шелленберг с многозначительным выражением на лице воздвиг перед собой указательный палец.

— Вот мы и подошли к главному!

Гиммлер настороженно блеснул стёклами очков.

— Что Вы хотите этим сказать, Вальтер?

Шелленберг выпрямил спину в кресле, как он всегда делал, переходя от «неофициальной» части разговора к «официальной».

— Конечно, жаль, рейхсфюрер, что не получилось у нас в Нормандии. Это значительно упростило бы наше положение, потому, что усложнило бы положение англосаксов, и упрочило бы наши позиции… на переговорах с ними.

Рейхсфюрер ещё раз сверкнул очками — на этот раз молча. Шелленберг не смутился.

— Даже угроза — только угроза! — нового Дюнкерка вынудила бы Лондон и Вашингтон быть сговорчивее. А эвакуация плацдарма из Нормандии под грохот наших орудий — неубиваемый козырь! Но мы его не заполучили. Жалко, но не смертельно.

Гиммлер усмехнулся.

— Вальтер, когда Вы, наконец, поделитесь со мной причиной Вашего энтузиазма?

— Мы уже — на подходе, рейхсфюрер! — не поскупился на ответную улыбку Шелленберг. — Итак, то, что мы не имеем успеха в Нормандии — это плохо. Но это же и хорошо.

— «Единство и борьба противоположностей»? — усмехнулся Гиммлер: «отцу гестапо» по службе требовалось знать оружие врага.

— Вроде этого, рейхсфюрер. Но не в теоретическом аспекте, а в практическом. Ситуация на Западном фронте и трезвое видение перспектив…

— Я верю в нашу победу! — раздражённо перебил его Гиммлер — так, словно демонстрировал лояльность в отсутствующее подслушивающее устройство.

— Я тоже верю!

Шелленберг улыбнулся ещё шире.

— В нашу с Вами победу, рейхсфюрер!

Уточнение сопровождалось настолько выразительным маневром глаз и бровей, что Гиммлер остался без текста: не нашёл, что ответить.

— Так вот, рейхсфюрер: трезвое видение наших перспектив на Западе не оставляет нам иного выбора, как начать действовать — и немедленно.

— Почему «немедленно», Вальтер?

Губы бригаденфюрера растянулись в иронической усмешке.

— Потому что ещё большевистский вождь Ленин — тот, что был до Сталина — говорил в своё время: «Промедление смерти подобно!»

— И что он имел с этого?

Усмешка съехала на другую половину лица бригаденфюрера — ту, что поближе к рейхсфюреру.

— Он получил трон императора Николая! А в качестве приложения к нему — и всю Россию! А всё потому, что верно сориентировался «по месту». В том числе, и своему — в истории. Как говорится, «его пример — другим наука».

Шелленберг резко подался вперёд всем корпусом, едва ли не перегнувшись через стол.

— «Вчера — рано, завтра — поздно, значит — сегодня!». Вы, рейхсфюрер, конечно, слышали это выражение. Как раз — о нашем с Вами случае. Я скажу больше: для нас с Вами это — не выражение, а установка. Потому, что кто не успел — тот опоздал!

Нервным движением руки Гиммлер сдёрнул с носа очки, вынул из нагрудного кармана носовой платок, но, вспомнив, что только что производил «зачистку» стёкол, нервно забегал пальцами по столу. По опыту своего общения с рейхсфюрером зная, что сейчас давить на Хозяина — себе во вред: можно пережать — Шелленберг молча ожидал «дозревания» шефа.

— Немедленно, говорите…

Гиммлер перестал блуждать взглядом.

— Нет, Вальтер: придётся обождать.

— Рейхсфюрер…

Шелленберг нетерпеливо стал приподниматься в кресле, но Гиммлер первым оказался «на слове»:

— Назревают события.

— ???

Раскрыв рот — уже явно не для слова — бригаденфюрер водворил седалище на место.

— Заговор, Вальтер.

— Против…

Шелленберг скосил глаза на портрет Гитлера, висевший на стене за спиной у рейхсфюрера. Гиммлер молча смежил веки.

— И Вы знаете о нём?

— Знаю.

— И как давно?

— Достаточно — для того, чтобы войти в курс дела и «сориентироваться по месту».

Лицо Шелленберга прояснилось.

— Вы хотите сказать, что…

— Да, Вальтер: всё — под контролем.

Впервые за время беседы на лицо Гиммлера просочилось некое подобие самодовольства. Чувствовалось, что он был, как минимум, удовлетворён состоянием и перспективами вопроса. Как максимум, глубоко удовлетворён.

— Если фюрер падёт жертвой заговора, он не останется неотомщённым…

— Вы это — аллегорически, или…

— «Или», Вальтер!

Первая за разговор усмешка слегка тронула губы рейхсфюрера.

— Как говорят большевики, «страна должна знать своих героев». И она их узнает. В своё время. А сейчас достаточно того, что о них знаю я. И много больше того, чем им хотелось бы.

Шелленберг снова всем телом подался вперёд — вместе с вопросом, застывшим на губах и в глазах. Гиммлер ещё раз смежил веки и утвердительно качнул головой.

— Да, Вальтер: мне известен и состав заговорщиков, и их цели. Даже план, но только в общих чертах.

— И — когда?

Голос Шелленберга дрогнул не столько от страха, сколько от надежды на то, что «непоправимое» случится.

— Скоро, — прищурился рейхсфюрер. Хорошо, так, прищурился, творчески, словно он уже планировал свои первоочередные мероприятия. И не только «по линии работы» с участниками заговора, но и дальше. Много дальше.

— Ещё этим летом? — «подрос надеждой» Шелленберг.

— Ещё этим месяцем.

Бригаденфюрер судорожно проглотил слюну. Радостный блеск глаз сопровождал «телодвижение».

— Тогда Вы правы, рейхсфюрер: надо подождать. Ситуация без… хм… хм… приобретёт новую конфигурацию, и это даст нам дополнительный козырь на переговорах с англосаксами. Главное — вовремя «перехватить знамя»!

— Не беспокойтесь. Вальтер, — утвердительно отработал ладонью Гиммлер. — Эти парни и не знают, что определены на роль классического мавра. Я не собираюсь отдавать Германию ни воякам, ни радикалам.

— Есть и такие?!

Рейхсфюрер покривил щекой.

— Увы, мой дорогой Шелленберг. Основная масса — ещё, куда ни шло: всё же — «товарищи по классу»… Но отдельные экземпляры… Мда… Но это уже — моя забота…

Двадцатого июля рейх потрясли события в Растенбурге — вместе с взрывом, который потряс фюрера и отдельных «товарищей». В смысле — партайгеноссе. Начальник штаба Резервной армии полковник Шенк фон Штауффенберг, уходя из бункера, «случайно» забыл у ножки стула по соседству с фюрером портфель с отсутствующим докладом и с присутствующей бомбой. В отличие от дубового стола и отдельных «дубовых голов», фюреру повезло, и он отделался, пусть и не лёгким, но испугом, с контузией и небольшим представлением о «том свете» «в нагрузку».

Штауффенберг всего этого не знал — и развернул бурную деятельность. Развернул в одиночестве, полагая, что «группа товарищей» действует в аналогичном направлении. Но «группа товарищей» полагала иначе. Получив информацию от Штауффенберга, руководители — они же главари — заговора Ольбрихт и Бек посчитали, что дело «на мази», и вожделенные портфели у каждого из них — в кармане: один кандидатировался в президенты, другой — в канцлеры. По причине радужных представлений о далёкой от них реальности, «ответработники» решили не торопиться с решительными действиями, и вместо оных не менее решительно отправились в столовую, чтобы отметить удачное начало операции «Валькирия».

О событиях в Ставке Гиммлер узнал одним из первых. Результат его удручил — по причине отсутствия самого себя — но он быстро переориентировался. Можно сказать, на ходу: рейхсфюрер был не столь наивным, чтобы полагаться на единственный вариант. Теперь он внимательно отслеживал ходы каждого из противников, но не вмешивался ни в один из них: его час ещё не наступил. Не сам по себе не наступил, а «в соответствии с вновь утверждённым планом». Гиммлер даже не стал мешать колченогому Геббельсу проявить инициативу по линии переориентации майора Ремера с захвата правительственного квартала на захват вождей заговора.

Пока заговорщики шлифовали тексты поздравительных речей в связи с освобождением от тирании Гитлера, всех их и «повязали». И вот здесь Гиммлер немножко «не сориентировался в обстановке»: фельдмаршал фон Вицлебен коварно не оказал сопротивления, почему и не был застрелен «при попытке к бегству». Этот тип был опасен, поскольку, по имеющимся у рейхсфюрера сведениям, примкнул к заговору лишь под честное слово «подлеца» Гёрделера о том, что рейхсфюрер — с ними. Конечно, Гиммлер нигде не «засветился», но лишние меры предосторожности оказались бы теперь совсем не лишними.

Правда, за Гиммлера мог замолвить словечко сам фюрер, которому ещё в августе сорок третьего рейхсфюрер «шепнул на ушко» о зондаже министра финансов Пруссии фон Попица, коварно соблазнявшего его «лавровым венком» и портфелем канцлера. Тогда рейхсфюрер попросил

у Гитлера разрешения включиться в игру: тянуть, водить за нос, но не арестовывать Попица до выявления всех «дружков» министра-заговорщика. Фюрер одобрил творческую инициативу рейхсфюрера, а Попиц решил, что Гиммлер раздумывает, и получил от Вицлебена согласие раскрыть его «вновь обретённому соратнику» как главу заговора.

С учётом всех «вновь открывшихся обстоятельств» Гиммлеру оставалось лишь одно: начать действовать «по плану «Б». То есть, выдвинуться на передний план и заявить о себе во весь голос. Рейхсфюрер так сделал. Он немедленно подключил СС к работе по наведению «конституционного порядка»: аресту всех известных ему участников заговора, извлечению из них сведений о неизвестных участниках — и соответствующей работе уже с ними.

Правда, некоторые главари попытались коварно помешать рейхсфюреру исполнить свой конституционный долг. Так, генерал Штюльпнагель пытался злодейски покончить с собой, выстрелив себе в голову. «Злодей» выбил себе оба глаза, но сотрудникам Гиммлера удалось помешать ему довести коварный замысел до конца, и спасти его… для грядущей виселицы.

А вот с начальником штаба группы армий «Центр» фон Тресковым вышла незадача: генерал подло успел подорвать себя гранатой. Не успели застрелить и генерал-квартирмейстера ОКВ Вагнера: сам застрелился. Правда, рейхсфюрер не сильно горевал по поводу недочётов в работе: эти «товарищи» ничем не могли скомпрометировать его в глазах фюрера. Фантазии насчёт соучастия Гиммлера обитали лишь в головах фон Попица, Гёрделера и Вицлебена. Фантазии, не подкреплённые «вещественными и иными доказательствами».

Да и «фронт работ» оставался совсем немалым. И рейхсфюрер развернулся во всю мощь своих творческих возможностей. В считанные дни СС арестовала более семи тысяч лиц, так или иначе причастных к заговору, равно и как вовсе непричастных, но целесообразных «причащением».

Пять тысяч душ из них оперативно были отправлена на небеса — транзитом через «под землю» — посредством верёвочной петли и пули.

Правда, до самых видных заговорщиков рейхсфюреру добраться не удалось: опередил командующий Резервной армией генерал Фромм. Именно по его приказу, заменившему и судебный процесс, и исполнение приговора, уже через пару часов после ареста были оперативно — «по месту жительства» — расстреляны генерал Ольбрихт, полковник фон Штауффенберг, полковник Квиринхейм и обер-лейтенант Хертен. Фромм заметал следы: «чует кошка, чьё мясо съела». Парни явно знали о генерале много того, чего не следовало знать фюреру и дознавателям гестапо.

Этого коварного злодейства Гиммлер Фромму не простил: генерал лишил рейхсфюрера возможности эффектно преподнести заговор, как злодеяние коммунистических недобитков, под влияние которых попал фон Штауффенберг. Чуть позже по совету Гиммлера Фромму не простил и фюрер — со всеми вытекающими последствиями. Вытекающими из Фромма, естественно.

«Упразднение» Гёрделера пришлось по душе не только Гиммлеру, но и Шелленбергу: «товарищ» явно «переходил дорогу в неположенном месте». А заодно — «лез в чужой огород». Как достоверно установили оба — к тому же, по отдельности — Гёрделер предложил группе заговорщиков вылететь в Париж, встретиться с фон Клюге с тем, чтобы тот немедленно заключил с англоамериканцами перемирие. Лишний конкурент был много опаснее «просто» заговорщика — и Гёрделер «был отработан» рейхсфюрером не только по долгу службы, но и «лично от себя».

Масштабность разоблачений лишь играла на руку Гиммлеру: не зря же он просил фюрера не трогать фон Попица до «вскрытия всего гнойника»! Теперь все — а фюрер прежде всех — могли видеть, насколько благоразумно повёл себя тогда рейхсфюрер, и как плодотворно это сказалось на результатах сегодняшнего дня.

После ознакомления с протоколом допроса Вицлебена Гиммлер успокоился. Он даже не стал засылать к старику человечка с ядом: фельдмаршал был полностью деморализован, «лепил горбатого» о каком-то долге перед Германией, и, блюдя честь офицера и дворянина, не назвал ни одной фамилии. При таких обстоятельствах рейхсфюреру незачем было «легендировать» проникновение и тратить дефицитный продукт: по причине большого объёма работ яд не залёживался на полке.

И потом: следовало учитывать пожелания фюрера, как высказанные, так и подспудно существующие. Фюрер — добрая душа! — великодушно захотел продлить существование своим несостоявшимся губителям, пусть даже и на виселице. Желая убедиться в исполнении своей воли, он заодно пожелал лицезрить момент свершения правосудия. С тем, чтобы этот момент растянулся часов на пять. Именно по этой причине Гиммлер удачно вспомнил о фортепьянной струне, как более эффективной замене верёвке. Инициатива была одобрена — вместе с Гиммлером. А, уж, когда рейхсфюрер предложил «объявить соучастниками заговора» членов семей заговорщиков с направлением их в Дахау и Бухенвальд «для воспитательной работы», фюрер и вовсе растаял: «мой верный Генрих!».

Теперь «верный Генрих» мог спокойно переключиться на работу с союзниками по линии Шелленберга: тылы были крепки — в отличие от фронта на Западе. Самый подходящий момент…

Глава девятая

«Увеселительной прогулки» по Нормандии у союзников не вышло: сорок дней им понадобилось для того, чтобы одолеть всего лишь тридцать четыре километра, отделявшие Кан от Фалеза. «По дороге» они чуть было не угодили «в котёл». И если бы фюрер позволил Рундштедту задействовать Пятнадцатую армию, судьба десанта была бы решена, и не в пользу десанта.

Но этого не случилось, зато случилось другое. Пытаясь создать котёл для Третьей американской армии наличными силами, весьма скромными, немцы «замахнулись не по плечу», и сами оказались в котле. Почти оказались — и почти «в котле»: всего лишь тридцать километров разделяло американцев и англичан. Одновременный удар с севера и юга закрыл бы «в котле» aka «в мешке» пятнадцать немецких дивизий.