Премия «Отчий Дом»
16+
1812—1814: Казаки

Бесплатный фрагмент - 1812—1814: Казаки

Киноэпопея

Объем: 260 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

ИСТОРИЧЕСКАЯ КИНО­ЭПОПЕЯ

по мотивам романа-дилогии Яныбая Хамматова «Северные амуры» (с добавлениями и историческими уточнениями)

210-­летию победы России в Отечественной войне 1812 г. и освобождения Европы в 1813—1814 годах

На 1-й обложке — цветная акварель «Матвей Иванович Платов» неизв. худ. с ориг. А. О. Орловского. Перв. четв. XIX в.

ОТЕЧЕСТВЕННАЯ ВОЙНА 1812 ГОДА

1-я серия киноэпопеи «ВТОРЖЕНИЕ»

Запад. Белая карта Франции 1789 года, вздыбливаясь, покрывается, под звуки Марсельезы, по­жаром Великой французской революции и резко краснеет. В 1804—1805 годах краснота, неся на себе белый бюст Наполеона под крики толпы «Вива император!», начинает поглощать соседние страны: часть Испании, Италию, множество мелких немецких княжеств, Голландию, Данию, Польшу, попут­но подкрашивая в свой оттенок в 1812 году Австро-Венгрию, Пруссию и другие формально само­стоятельные страны. Краснота зловеще подползает к реке Неман и замирает перед прыжком.

Восток. Зелёная карта Российской империи начала 1812 года. Камера под топот трёх конных полков на марше наплывает от Зауралья, Уфы и Оренбурга через Бакалы, Сим­бирск, Нижний Новгород, Муром, Серпухов, Луцк на запад, к рекам Неман и Буг. Река с карты превращается в реальный берег.

НА БЕРЕГУ НЕМАНА

Атаман Платов командирам полков у штабной карты: «Разверните полки по пограничной реке и организуйте сторожевое охранение». Сторожевые посты башкир Первого Башкирского казачьего полка.

Майская ночь. Буранбай и мулла верхами подъезжают к очередному посту. На противопо­ложном берегу багровеют костры, скрипят телеги, по камням грохочут кованые колеса пушек, ржут лошади.

— Заметно, как стволы ружей сверкают. Костры, — ночь от ночи все гуще, все плотнее — докладывает часовой.

— Топоры стучат — видно, плоты ладят, — добавляет другой джигит.

Первый дозорный: — А как севернее нас, на участке тептярей?

— Заезжал недавно Имсаров, начальник конного разъезда, говорит, что их командир шеф-майор Тимиров ещё 12 мая послал вестового в штаб генерала Тучкова со срочным до­несением, дескать, французы готовят плоты. А позже у них и стычка была с французским разъездом, захватили первого пленного и тоже отправили в штаб.

Линейные казаки. Худ. А. О. Орловский. 1820 г.

— Вернёмся и мы поскорее, — доложим обстановку и предупредим — сказал Буранбай.

Южнее их, начальник Почекайского кордона хорунжий Милованов 31 мая тоже сооб­щает командованию важные сведения, собранные разведчиками Второго Башкирского пол­ка: «На сих днях непременно вступят в пределы герцогства Варшавского австрийские войска, составляющие корпусом двадцати или тридцати тысяч… Из числа оного име­ют прибыть в местечко Скрылов противу кордона мне вверенного Почекайки, числом до пяти тысяч человек».

Арман де Коленкур, хорошо узнавший русских и проникшийся к ним уважением за годы службы посланником Франции в 1807 — 1811 гг., предостерегал Наполеона от нападения на Россию не раз. Последний раз — за день до перехода армии нашествия через Неман, пересказав заявление Александра I в разговоре с ним. Александр 1-Коленкуру, послу Франции в Зимнем дворце Санкт-Петербурга в 1811 году: «Я воздаю должное великим военным талантам императора и буду избегать до пределов воз­можного, меряться силами с ним в открытом бою. Если русские и будут разбиты, то они возьмут пример с испанцев, которые часто бывали разбиты, но не были, однако, ни побежде­ны, ни покорены. Недостаток выдержки погубил другие государства. Я не буду стрелять первым, но скорее отступлю до Камчатки, чем уступлю свои губернии. Или буду приносить жертвы, которые не приведут ни к чему, кроме передышки».

Однако Наполеон делает самую роковую ошибку своей жизни: решает напасть на Россию.

Император отдаёт приказ: «…Россия увлечена роком — да свершиться судьба её! Пойдём вперёд, перейдём Неман, внесём войну в пределы России. Вторая польская война будет столь же славной для французского оружия, как и первая. Но мир, который мы за­ключим, будет прочным. Он положит конец тому гибельному влиянию, которое Россия вот уже 50 лет оказывает на дела Европы».

Вторжение в ночь с 11 на 12 июня 1812 г. (по старому стилю). Наполеон с начальником своего Главного штаба маршалом Бертье и свитой наблюдает за вторжением с высокого холма на западном берегу Немана. Его полумиллионная армия идёт на войну, как на парад, — сомкнутыми рядами, с развёрнутыми знамёнами, мерной поступью конских копыт и солдат­ских сапог.

Наполеон удовлетворённо: — Я доволен.

Бертье: — Никто не устоит перед такой армией!

Свита: -Да! Да! Конечно, ваше величество!

Французская армия стремительно продвигается вперёд. Наполеон рассчитывает вскоре дать генераль­ный бой и разгромить русскую армию. Остальные части переходят границу чуть позже, 18 июня и южнее: вице — король Италии Евгений Богарне форсирует Неман со своими войсками у селения Прены, а генерал Жером Бонопарт — у города Гродно. Слева и справа действия этих группировок Великой армии обеспечива­ют два корпуса: прусский — Этьена-Жака Макдональда и австрийский — Карла Шварценберга. Во втором эшелоне стоят в полной боевой готовности войска под командованием Клода Виктора и Пьера Ожеро (показать это на кар­те и эпизодами).

ВИЛЬНО

Под натиском превосходящих сил противника, русские войска вынуждены начать отступле­ние. Сильный бой 16 июня под Вильно. С небольшими перерывами он продолжается с 8 ча­сов утра до 9 часов вечера. Арьергард под командою генерал-майора князя Шаховского, со­ставленный из 20-го Егерского, Лейб-гвардии уланского и Тептярского казачьего полков и полуроты конной артиллерии, сильно преследуем неприятелем. Казаки за­хватывают в плен капитана графа Сегюра и 7 рядовых 8-го гусарского полка. …При отступ­лении из Вильны, войска наши увозят с собой все, кроме 85-ти больных. Последними из штаб-квартиры войск в Вильно с боями уходят гвардейские уланы и тептяри, сжигая за собой ар­сенал, запасные магазины и уничтожая мост через реку Вилию.

БОЙ У ГРОДНО

Первая бой донских казаков Платова и Первого башкирского казачьего полка с противни­ком 15 июня (ст. ст.) близ Гродно. Разведчики докладывают атаману: «По тракту приближается полк французской пехоты, а левее, по просёлку пылит конница». По сигналу Матвея Ивановича Платова горнисты трубят тревогу. Французские солдаты маршируют в плотном строю, как на параде, мундиры нарядные, с иголочки, на киверах золочёные кокарды. Позади них разворачи­вается батарея.

В перелеске вспыхивают сизо-тёмные клубы дыма, через мгновение ядра взрывают зем­лю, покатываются, подпрыгивая. Солдаты противника дают залп из длинных, с примкнуты­ми штыками, ружей.

— Марш-марш! — кричит срывающимся густым баском майор Лачин.

«Ишь, бывалый воин, а тоже волнуется!» — думает Буранбай. А затем понимает, что май­ор торопит джигитов броситься в атаку, чтобы французы не успели перезарядить ружья. И сам, привстав на стременах, вырывает саблю из ножен: — Башкиры! Вперёд! За ним подняли сверкнувшие клинки сотники, призывая джигитов к броску на врага: — Вперёд джигиты! Вперёд!

Французские ядра не долетают до строя полка, но пули пехотинцев оказались дальнобойнее и метче — дико заржали раненные лошади, падают с сёдел убитые всадники — первые жерт­вы нашествия…

«Ура-а-а-а!..» — громоподобно кричат справа казаки, устремившись лавой вперёд, и под­задоренные этими криками джигиты помчались напропалую, горяча и без того ошалевших коней, протяжно завывая: «Ура-а-а-а!». Французы не успевают дать второй залп — в их строй уже врубаются лихие наездники Платова, Лачина и Буранбая.

Щедро раздавая направо — налево разящие удары, войсковой старшина пробивается вглубь, радуясь тому, что джигиты не отстают — кромсают, рубят, закалывают пехотинцев. Вдруг неистово взвизгнул его конь, раненный вражеским штыком, поднялся на дыбы, ша­рахнулся в сторону. Ординарец схватил поводья, осадил назад, вытолкнул жеребца к своим джигитам.

— Где майор?

— Впереди!.. Во-он, в самой рубке!

Увидев, что Лачин отбивается от наседавших на него французов, Буранбай перескочил в седло коня ординарца, отдав тому раненного скакуна. Немедленно собирает вокруг себя пять-шесть самых от­чаянных конников.

— Башкиры! Выручим командира! — зычно кричит он.

Заслышав призыв, джигиты с умноженной отвагой обрушивают на врагов клинки: да разве это мыслимо оставить в беде своего корбашы!.. Вскоре, сомкнувшиеся вокруг майора французы рассеяны, Лачин снова в строю полка и вновь командует.

К этому времени противник, не ожидавший такого отпора, начинает отходить, но в пол­ном порядке, — пехотинцы смыкают шеренги, ощетинившись штыками.

Атаману докладывают: «Французы отступают». Он: «Трубите сбор, чтоб не нести излишних потерь. В конце концов, это первый встречный бой, проба сил… Пусть Напо­леон подсчитает потери и поймёт, что затеянная им прогулка по русской земле не со­стоится: за каждую версту придётся расплачиваться кровью…».

Награждение перед строем Буранбая Чувашбаева, рядового Узбека Акмурзина, есаула Ихсана Абубакирова, хорунжия Гильмана Худайбердина и др.

СТЫЧКА У С. ДОВГЕЛИШКИ

Раскрашенная гравюра первой половины 19 века «Стычка казаков с французами у с. Довгелишки 23 июня (5 июля) 1812 г.» вдруг оживает.

«Стычка казаков с французами у с. Довгелишки 23 июня 1812 года». Раскраш. гравюра XIX в.

Башкир-тептяр с переднего плана гравюры выстрелом из пистолета убивает своего пре­следователя и смело бросается в сабельную рубку с другими. Первая атака отбита. В 18 ча­сов неприятель открывает артиллерийский огонь и возобновляет наступление. Но русская артиллерия под началом Кутайсова останавливает их продвижение. В это время генерал Орлов — Денисов во главе лейб-гвардии Казачьего, 1-го Тептярского, 1-го Бугского казачьих и Елисаветградского гусарского полков при поддержке нашей артиллерии атакует неприя­теля и заставляет его в беспорядке отступить.

«А сам с отрядом своим в совершенном порядке переправляется за реку», — записывает очевидец. Наши войска частично разрушают мост и выстраива­ются за рекой под прикрытием 6 орудий. Погребение на поле боя 150 воинов разных нацио­нальностей.

АРМИЯ БАГРАТИОНА

Багратион оказался в критическом положении — сказывается нехватка сил. 25 июня (7 июля) Багратион получает с гонцом приказ царя в секретном пакете: «Идите через Минск к Витеб­ску». Но уже 26 июня (8 июля) маршал Даву берёт Минск и отрезает Багратиону путь на се­вер. С юга наперерез Багратиону идёт Жером Бонапарт, который должен замкнуть кольцо окру­жения вокруг 2-й армии у г. Несвижа. Корпус Даву (без двух дивизий, выделенных против Бар­клая) насчитывает 40 тыс. человек, у Жерома в трёх корпусах его группы 70 тыс. Багратион же имеет не бо­лее 49 тыс. человек. Ему грозит верная гибель (показать это на карте). 26 июня Платов, тоже испытывающий нехватку сил, из лагеря при Мире рапортует Багратиону: « …Генерал-майору Иловайскому 5-му и полковнику Сы­соеву 3-му, не прикажете ли Ваше сиятельство оставаться со мною, пока прибудет ко мне ге­нерал-майор Кутейников 2-й с полками, с коим большая часть оных, нежели со мною. Ибо при мне осталось теперь только три сотни полка Атаманского и полки: один татарской, один башкирской (1-й Башкирский) и один же калмыцкой, да вторая рота донской конной артиллерии; а притом и другие команды, в разные места отряжённые, ещё не прибы­ли».

«Куда ни сунусь, везде неприя­тель, — пишет Багратион на марше 3 (15) июля начштаба 1-й армии Ермолову. — Что делать? Сзади неприя­тель, сбоку неприятель… Минск занят, и Пинск занят».

Вестфальский король Жером Бонапарт («король Ерема», как прозвали его русские офице­ры), «наиболее бездарный из всех бездарных братьев Наполеона», в 1812 г. впервые был на войне. Мо­лодой (27 лет), легкомысленный, празднолюбивый, он и в походе, несмотря на то, что Наполеон требует от него «величайшей активности», больше отдыхает, чем действует: 4 дня «отгулял» в Гродно. И далее шёл к Несвижу такой поступью, что французы Э. Лависс и А. Рамбо мог­ли только воскликнуть на страницах своей «Истории»: «Он сделал 20 миль в 7 дней!»

В результате Жером, хотя и имел преимущество перед Багратионом на пути к Несвижу в два перехода, опоздал сомкнуть вокруг русской армии французские клещи. Багратион уходит. Наполеон в ярости: «Все плоды моих манёвров и прекраснейший случай, какой только мог представиться на войне, — отчитывает он Жерома, — потеряны вследствие этого странного за­бвения элементарных правил войны».

Отряд И. С. Дорохова, состоявший всего из двух егерских и двух казачьих полков при 12 орудиях, отрезан противником. Не имея возможности прорваться к своей 1-й армии, он в течение недели идёт с боями по лесам и болотам на соединение с войсками Багратиона. И, потеряв 60 человек, 26 июня соединяется с его 2-й армией.

1-Я АРМИЯ БАРКЛАЯ ДЕ ТОЛЛИ

В лагере под Дриссой при участии Барклая решается наболевший вопрос о том, как выпроводить из ар­мии (разумеется, деликатно и верноподданно) Александра I. Царь всем мешает (Барклаю в особенности), всё и вся путает, но кто может сказать ему об этом прямо?

Барклай-де-Толли М. Б. Неизвестный художник. Первая четверть XIX в.

Барклай-де-Толли Михаил Богданович (1761—1818). Выдающийся русский полководец. С января 1810 по сентябрь 1812 года — военный министр России. В 1812 году — генерал от инфантерии. Ему принадлежит большая заслуга в сохранении русских войск в первый, самый тяжёлый период войны. Командовал 1-й Западной армией. Умело руководя её вынужденным отходом от границы России, Барклай-де-Толли 20 июля (1 августа) привёл армию к Смоленску. 17 (29) августа передал общее командование М. И. Кутузову.

2 (14) июля 1-я армия оставляет Дриссу — и очень своевременно. Наполеон приготовился зайти к ней под левый фланг со стороны Полоцка и заставить её сражаться с перевёрнутым фронтом, но не успел осуществить этот манёвр. Император, осматривая оставленный и разорённый лагерь русских в Дриссе, своему начштаба: «Я не ожидал, что русская армия не останется долее трёх дней в лагере, устройство которого стоило нескольких месяцев работы и огромных издержек».

Государственный секретарь Шишков сговаривается с Аракчеевым и Балашовым и сочи­няет от имени всех троих письмо на имя царя, смысл которого сводится к тому, что царь бу­дет более полезен отечеству как пра­витель в столице, нежели как военачальник в походе. После этого письмо подписывается и 1 июля вручается царю. Александр I, поколебавшись, в ночь с 6 (18) на 7 (19) июля уже на пути ар­мии из Дриссы в Полоцк, оставляет армию. Оче­видец сцены Левенштерн слышит, как царь, садясь в коляску, говорит Барклаю де Толли: «Поручаю вам свою армию. Не забудьте, что второй у меня нет». Из Полоцка царь отправ­ляется в Москву, а Барклай ведёт 1-ю ар­мию к Витебску на соединение с Багратионом.

Все заботы Барклая подчинены одной, главной задаче — обеспечить отступление армии в наибольшем порядке и с наименьшими потерями. И русские, и французские источники свидетельствуют, что 1-я армия отступала образцово. «Барклай на пути своём не оставил позади не только ни одной пуш­ки, но даже и ни одной телеги», — вспоминает Батенев. И «ни одного раненого», — до­бавляет Коленкур. Он не раз возвращается к этой теме: «Лошади и скот — всё исчез­ло вместе с людьми, и мы находились как бы среди пустыни… Его (Наполеона) удив­ляло это отступление 100-тысячной ар­мии, при котором не оставалось ни одно­го от­ставшего, ни одной повозки. На 10 лье кругом нельзя было найти какую-нибудь ло­шадь для проводника. Нам приходилось сажать проводников на наших лошадей; ча­сто даже не удавалось найти человека, который служил бы проводником императо­ру. Авангард был в таком же положении».

ДЕЛО ПОД МИРОМ

Платов Лачину у села Мир: — Хочу поймать кичливых французов в волчий капкан. За­манить их в петлю аркана. В окружение!.. И сделаете это вы, башкиры. У казаков свои бое­вые задачи.

Он по карте разъяснил майору свою хитроумную затею.

— Справитесь?

— Убеждён.

— С богом!..

Вернувшись в полк, Лачин держит совет с Буранбаем и сотниками. Решают: «Первая сотня, самая сколоченная, ввяжется в стычку с аванпостами противника и сразу же отско­чит. Джигиты прикинутся струсившими и ударятся в поспешное бегство к селу Мир, где основные силы полка засядут в засаде полукольцом».

— Разрешите мне быть с первой сотней? — спрашивает Буранбай.

— Охотно разрешаю. Сам хотел просить вас возглавить сотню.

Французы стоят в селе Кареличи, пушки на редутах, пехотинцы в строю. Миг, и затре­щат барабаны, загудят трубы, и шеренга за шеренгой солдаты зашагают в атаку. 27 июня Буранбай нарочно повёл сотню по открытому полю, чтобы противник решил, что она сби­лась с пути и заплутала. Французский генерал Турно попался на крючок, хвастливо возна­мерился: «Пленить опрометчивых конников! — Да много ли их? Какая-то сотня!». И ге­нерал бросает с обоих флангов, из-за домов, польских улан. Переметнувшиеся к Наполеону наряд­ные, в разноцветных мундирчиках, уланы с беспечной самоуверенностью несутся окружать неказистых, в сереньких кафтанах, на низкорослых лошадках всадников.

Буранбай скачет последним, нарочно показывая уланам, как криками и ударами сабли плашмя подгоняет своих охваченных ужасом всадников.

В самоупоении уланы, вздымая завесы пыли, размахивая стягами на пиках, врываются на улицу села Мир. Здесь капкан и захлопнулся. Полукольцо засады сомкнулось в нерасторжимое кольцо. Началась битва на уничтожение — стрелы, а затем сабли и копья джигитов безжа­лостно истребляют поляков. Генерал Турно швыряет в преследование эскадрон за эскадро­ном — все они исчезают в смертной рубке. Чтобы французская пехота не двинулась на вы­ручку, Платов разворачивает бригаду Кутейникова.

Дело казаков Платова под Миром. Художник В. Мазуровский. 1912 г.

Финал: Платов рапортует Багратиону: «Генерал Кутейников ударил с правого фланга моего на неприятеля так, что из 6 полков неприятельских едва ли останется одна душа или, быть может, несколько спасётся. А у казаков потери были совершенно незначи­тельны, потому что перестрелки с неприятелем не вели, а бросились дружно в дротики и тем скоро опрокинули, не дав им поддержаться стрельбою. Бригада генерала Турно разбита наголову». За проявленную отвагу и храбрость рядового Узбека Акмурзина здесь же произ­водят в урядники.

В БАШКИРСКИХ СЁЛАХ

Тем временем, в тылу, с амвона мечети зачитывают царский манифест, наскоро пере­ведённый на башкирский язык с решительной концовкой: «…Я не положу оружия, доколе ни одного неприятельского воина не останется в царстве моём». Мулла, старательно выговаривая каждое башкирское слово перевода, читает о вторжении иноземных полчищ, а затем призывает всех правоверных мусульман к самоотверженному исполнению своего вер­ноподданнического долга:

— Аллах благословляет джигитов на ратное служение царю-батюшке!

Мулла Асфандияр возносит молитву за здравие и благополучие джигитов Первого и Вто­рого башкирских полков. Молебен закончился, но люди не расходятся, как обычно, по домам, а с жёнами и детьми шагают к горе, зубчатая вершина которой резко очерчена алой каймою угасающего солнца. Мужчины идут молча, а женщины рыдая, причитают, будто заранее опла­кивая своих мужей и сыновей: ушедших и тех, кому в ближайшие дни предстояло уйти на вой­ну.

У возвышенного подножия горы разводят костёр из хвороста, собранного подростками в пере­леске и оврагах. Поднимается бушующее пламя, тьма сгущается и залегает в ущельях и ложбинах. С телеги снимают связанного по ногам барана. Мулла Асфандияр поворачивается в сторону ки­блы1, преклоняет колени и, подняв руки, протяжно затягивает:

— Прими, Аллах, нашу чистосердечную жертву! Укрепи силой тело, а сердца наших джи­гитов — отвагой!

Власть твоя, Всевышний, безгранична, — прикажи, чтоб война скорее закончилась победой, и сыновья наши со славой вернулись домой. Мир — народу нашему. Аллаху-акбар!.. В толпе раздались почтительные мольбы:

— Аллааху-акбар!.. Услышь, Аллах, наше моленье!.. Сохрани детей от сиротства!.. Испепели шайтана, накликавшего войну на Расей!..

Ильмурза в яростном гневе воскликнул:

— Шайтану Наполеону — анафема и смерть!

1К и б л а — направление в сторону Мекки, священного города мусульман.

Толпа подхватила, как заклятье:

— Смерть! Смерть! Смерть!..

Мулла, шепча в бороду «аминь», протягивает Ильмурзе остро отточенный нож.

— Старшина юрта, ты — турэ, тебе по праву и достоинству принести эту жертву Все­вышнему и пророку его!

Ильмурза набожно произносит: «Бисмилла!..», укладывает жертвенного барана головой в сторону киблы и единым взмахом перерезает ему горло. Шкуру, как и полагалось, вруча­ют мулле, а голову, ноги, требуху — бедным старикам. А мясо жарят на вертеле, и куски, соч­ные, с капельками крови, раздают сперва мужчинам, потом женщинам и подросткам: каж­дому надлежит вкусить это причащение кровью и мясом, чтобы умилостивить Аллаха — за­щитника всех смертных… Этот обряд переходил из поколения в поколение и соблюдался башкира­ми неукоснительно, когда начинались войны.

Костер угасает, из аула донеслись первые зычные вскрики петухов, и по благословению муллы верующие, взявшись за руки, пошли домой, то и дело выкрикивая:

— Никто не победит Российскую империю!.. У башкир и урусов — одна судьба!..

Утром в ауле начались хлопоты, суета, сборы — по указанию старшины Ильмурзы жен­щины — матери, жены и старшие сестры — в тех домах, где были взрослые парни — очередни­ки запасных полков, шьют бешметы, варят корот, коптят мясо. Многоопытные старцы шьют полушубки, тёплые сапоги-бурки, шапки, а бывалые охотники мастерят луки и стре­лы.

Старшина Ильмурза досконально осмотрел новые стрелы и решительно забраковыва­ет:

— Это не боевые стрелы, а лучинки!

Мастер, в годах, обижается:

— Позволь, всю жизнь охочусь такими и на дичь, и на зверя!

— Может, против куропаток и диких гусей это оружие верное, но если бы я с такими стрелами вышел в бой, то с войны с Турцией не вернулся бы на коне и с медалью!

— Какими же должны быть боевые стрелы? — спросили парни, завтрашние воины.

— Стрела должна быть ровной и крепкой, как железный стержень. Но и легкокрылой в полете, как молния. Из какого дерева делать стрелу? Я перепробовал и берёзу, и тополь, и клён — не годятся. Наконец нашёл самое лучшее, но держал в тайне. А тут, раз уж война на­чалась, придётся открыть вам секрет.

Парни окружили старшину кольцом, жадно слушают, а мастер, подавив обиду, спраши­вает:

— Каков же секрет?

— Ты под каким деревом сидишь? Под липой? — Старшина с торжеством рассмеялся: — Для выделки боевых стрел лучше липы дерева нет.

— Как так? — охнул мастер.

— А вот так! Стрела из липы — самая прямая, самая лёгкая, самая крепкая в ударе! Насладившись произведённым на мастера и молодёжь впечатлением, Ильмурза продол­жает: — Только делайте стрелу из сердцевины! Разрубите дерево пополам, если сердцеви­на слишком толстая, разделите ещё на две части. Не повредите волокна, иначе стрела по­лучится ломкой. Как вырежете стрелы, обтешите, чистенько отшлифуйте и опустите концом в кипяток. Через час-другой надрезайте, пока древесина мягкая, разбухшая, и вставляйте наконечник. Потом другим концом в кипяток, распарили, вставили оперенье — и тогда склеивайте волокна древесным клеем. Стрела подсохнет, сожмётся и станет — словно отлитая из булатной стали.

На следующий день нашли кузнеца. На окраине аула под навесом сложили горн, и звуч­но ударил молот по наковальне. Старшина Ильмурза облегчённо перевёл дыхание: — «Но­вобранцы пойдут в полки с новеньким оружием».

В УФЕ

Военный губернатор Оренбургского края князь Григорий Семёнович Волконский при­был в Уфу. Беседа Волконского с уфимским гражданским губернатором Навзоровым в каби­нете Уфимского дворянского собрания.

— Не вижу вашей помощи Седьмому кантону башкирских казаков, — без предисловия заявил князь.

Наврозов попытался выкрутиться и с покорным видом развёл руками:

— Ваше сиятельство, у гражданского губернатора полномочия, как вы знаете, ограниче­ны. Занимаюсь лишь сугубо штатскими делами. И вообще наше административное право запутано до невероятия!.. Башкирские казаки непосредственно подчинены вашему сиятель­ству как оренбургскому военному генерал-губернатору. И посему я, — он беспомощно вздох­нул, — Седьмого башкирского кантона не касаюсь.

— Это все пустые отговорки, — оборвал его князь. — Война идёт, кровопролитная война, а вы здесь живете спокойно.

— Уфимцы, ваше сиятельство, собрали на нужды войны около пятидесяти тысяч ру­блей, — выложил козырь Наврозов.

— Сумма, конечно, порядочная, но это только десятая часть собранного башкирами, теп­тярами и мишарями. Да и эти 50 тысяч помещики содрали с крепостных мужиков! И вы об этом отлично осведомлены. Так что извольте-ка, ваше превосходительство, потрясти теперь уфимских дворян и купцов-толстосумов. Нужно помочь созданному в Уфе Уфимскому пе­хотному полку и собрать для армии тысячу лошадей!

— Слушаю, слушаю, — поддакивал Наврозов, вдруг его осенило, и он сказал: — В тот день, когда был получен высочайший манифест о вторжении полчищ Наполеона, майор Жмакин заверил уфимцев, что жизни не пожалеет ради победы, и дал вольную тринадцати своим крепостным, а их у него всего-то тридцать восемь… Мелкопоместный! — виновато понизил голос губернатор. — И выложил триста рублей!

— Хвалю! А где остальные уфимские дворяне?

— Э-э… Гм!..

— Вот я вам, ваше превосходительство, и толкую, что и вы лично, и дворяне решили от­сидеться в затишке! — раздражённо произнёс князь.

— Ваше сиятельство!..

— Да что «ваше сиятельство»! Повторяю, извольте шевелиться проворнее.

БОЙ У РОМАНОВО

1 июля корпус Платова прибыл в Романово, где получает приказ. Багратион Платову: «– Во что бы то ни встало, задержите наступление противника на сутки, чтобы дать время 2-й армии организованно отступить и не попасть в окружение». 2 июля авангард французов, состоящий из 7 кавалерийских полков, встречен казаками, башкирами и калмыками и по­сле упорного боя опрокинут. Враг предпринимает вторичную атаку, но, натолкнувшись на стойкую оборону казачьих полков, вынужден отступить. Вид боя с птичьего полёта и фраг­менты отдельных схваток.

Уральский казак. Литография К. Верне. Первая половина XIX в.

На марше 1-й Башкирский казачий полк обгоняет совсем ослабевших от бесконечного отступления егерей 1-го Егерского полка. Походный старшина сотникам: «– Ну что, помо­жем русским братьям, ведь в плен попадут, французы-то на пятки наступают?» Сотники: «Конечно. Возьмём ослабевших егерей, их ранцы и шанцевый инструмент на своих запас­ных коней». Кадры отступления смешанного казачье-егерского полка с радостными лицами русских егерей на башкирских лошадках.

СРАЖЕНИЕ ПОД г. КОБРИНО

Тем временем, Второй Башкирский казачий полк майора Курбатова в составе авангарда 3-­й Западной армии под командованием Ламберта 15 (27) июля участвует в первом крупном сражении Отечественной войны 1812 г. под городом Кобриным (восточнее Брест-Литовска). В этом сраже­нии 2-й Башкирский полк вместе с донским казачьим Власова 2-го и эскадроном гусар перешёл через р. Мухавец, занял дорогу на Пружаны и оттеснил саксонские эскадроны к горо­ду, но был встречен пехотой, засевшей во рву и домах. Штурм города. Вид сражения с возду­ха. Генерал-майор князь Василий Васильевич Вяземский, командир бригады из двух пехот­ных и одного егерского полка 3-й Западной армии записывает в свой «Журнал»: «Июль 15-го. В 7 часов утра корпус выступил к Кобрину. В 8 часов подошёл к Кобрину наш авангард и нашёл неприятеля в Кобрине и круг местечка расположенного, коего было до 5000 и 8 пушек. Войски сии были саксонцы, под командою генерала Клингеля. Генерал-майор Ча­плиц, командовавший нашим авангардом, напал на неприятельскую кавалерию, врубил­ся в оную.

Часть оной бежала в местечко, а часть малая в лес; а 13-му егерскому полку прика­зал атаковать пехоту саксонскую. Сей полк храбро сражался более двух часов. В нём было до 900 человек и две пушки. Саксонцы имели против сего полка более 3000 и 8 пу­шек. Около девяти часов показался по Дивинской дороге наш корпус, по Бржестской — отряд де Ламберта, и тогда 13-й полк секурсирован Ряжским полком. Но 13-й взял уже 8 пушек, командующего генерала, до 20-ти штаб и обер-офицеров и до 1000 рядовых. В то же время я с дивизиею обошёл местечко справа, де Ламберт слева, а остальные войски стали пред местечком. Победа около 12 –ти часов дня. У неприятеля взято 8 пушек, 4 знамя, генерал 1, штаб и обер-офицеров 53, рядовых 2500, множество лошадей и ору­жия. Убитыми неприятель потерял до 1300 человек. С нашей стороны убито два офице­ра, до 10 раненых; рядовых: до 100 убитых и до 100 раненых. Полк мой прежний, 13 егерский отличил себя.

Июль 16-го. Армия наша стоит при Кобрине. Наши транспорты приотстали. Магазейнов впереди нет. Земля опустошается, все здесь стонет. Какая ужасная картина: Всё в пламени, жёны, девушки в одних рубашках, дети, все бегут и ищут спасения; сражение в пожаре, бы­строе движение войск, раскиданные неприятелем обозы, ревущий и бегущий скот по полю, пыль затмила солнце, ужас повсюду» (кадры сражения и пожаров).

Итог: убиты сотни саксонцев, взято в плен 2382 солдата, 76 офицеров и 2 генерала из корпуса Ренье. Взятие г. Кобрина стал первой крупной победой русского оружия в 1812 году.

Награ­ждение полкового старшины Аралбая Акчулпанова из Стерлитамакского уезда за храбрость и отвагу. Генерал Тормасов зачитывает приказ перед строем: «Господин пятисотен­ный старшина Аксулпанов. Именем его императорского величества в спра­ведливом ува­жении к от­личной храбрости вашей в сражении 15 июля при городе Кобрине оказанной, по личному моему в том удостоверению препровождаю у сего для возложения на вас ор­ден Св. Анны 3­го класса. Генерал от кавалерии Тормасов. Июля 18 дня 1812 года». Тормасов, вручая саблю: «Запомните, господин старшина! Орден Св. Анны 3-й степени по установлению 1797 года носится на сабле. Изготовлен он из чистого золота. Аннинское оружие никогда не снима­ется, даже при получении более высоких степеней того же ордена». Погребение погибших в братской моги­ле. Кадры артиллерийского салюта в честь этой победы в Санкт-Петербурге.

Тормасов А. П. Худ. К. Рейхель. 1813 г.
Сабля с орденом Св. Анны на ножнах.

Тормасов Александр Петрович (1752—1819). Генерал от кавалерии.

В первый период войны 1812 г. командовал 3-ей Западной (Резервной) армией. В начале войны успешными действиями на Киевском направлении она отвлекала на себя значительные силы против­ника.

(Затем в кадре встаёт памятник на братской могиле скульптора Отто и инжене­ра Маркова, сооружённый в 1912 году на средства солдат и офицеров частей, принимавших участие в сражении. На вершине гранитной скалы бронзовый орёл, впившийся костями в лавровый венок с вен­зелем N. У подножья скалы — четыре мортиры и пирамидки ядер. На трёх сторонах скалы — мрамор­ные мемориальные доски с перечнем частей российской армии, участвовавших в Кобринском сраже­нии, а также взятых ими трофеев и пленных).

21 июля Барклай де Толли пишет смоленскому губернатору и Платову: «Как мы теперь находимся в местах отечественной России, то должно внушить обывателям, чтобы они стара­лись хватать патрули и шатающихся по разным дорогам, где можно, чтобы их истребляли и также ловили мародёров. Внушите жителям, что теперь дело идёт об Отечестве, о Божьем Законе, о собственном имении, о спасении жён и детей».

СРАЖЕНИЕ У МОЛЕВО БОЛОТА

В 4 часа утра командир авангарда казаков Платова генерал-майор Денисов доносит через ординарца: «На нас по дороге от деревни Лешня движутся целых 9 полков кавалерии и один пехотный». Платов немедленно принимает решение и приказывает ему: «Внезапным ударом задержите их авангард!» А сам с основными силами маршем двинулся на помощь Денисову. Ещё на марше, атаман Платов, давно убедившись в храбро­сти башкирских конников, велит свое­му адьютанту, гусарскому поручику Жилину: «Образуйте из двухсот наиболее отличив­шихся башкирских джигитов особый отряд». Жилин: «Разрешите и мне пойти в бой с ними». Платов оценивающе оглядел молодого гусарского офицера и промолвил: «Разрешаю». Сражение между деревнями Лешня и Молево Болото 27 июля. С нашей стороны дерутся донские казачьи полки: атаманский, подполковника Грекова 18-го, генерал-майора Денисо­ва 7-го, генерала Иловайского 5-го, 1-й Башкирский казачий полк и Симферопольский конно-татарский полк. Российскими конниками сделана на неприятеля сильная атака, про­стирающаяся с фланга на фланг неприятеля, и неприятель …храбростью российских войск совершенно опрокинут и пресле­дован с большим поражением. Казаки, быв разъярены, ко­лют и бьют неприятеля беспощадно. Много вражеских офицеров и рядовых взято в плен. Финал: Платов диктует рапорт:

«Главнокомандующему 1-ю Западною армией генералу Барклаю де Толли.

Сего числа в 4 часа пополуночи находящийся в авангарде моем генерал-майор Денисов 7-й донёс мне, что неприятель в 9-ти полках кавалерии и одном пехотном следует от деревни Лешни по дороге, где я находился, впереди деревни Зарубенки. Почему приказал я ему, Денисову, неприя­тельский авангард в 4-х кавалерийских полках бывший удерживать, а сам с находящимися при мне полками с 12-ю орудиями донской конной артиллерии двинулся поспешно вперёд и, сближаясь к неприятелю при деревне Молево Болото, где он со мной повстречался, приказал помянутому ге­нерал-майору Денисову с полками имени его и подполковника Мельникова 3-го, прибавя к ним бри­гаду генерал-майора Иловайского 5-го, в 2-х полках состоящую, под командою подполковника Гре­кова 18-го и 200 человек башкир при адъютанте моем поручике Жилине, ударить на неприятель­ский авангард, который храбростью оных полков был в глазах моих опрокинут и преследуем пора­жением до 2-х вёрст до оставшихся в подкрепление оному авангарду ещё 5-ти неприятельских кавалерийских полков и одного пехотного. Тогда неприятель сильно стал наступать на мой аван­гард, за которым вслед шёл я не более версты с оставшимися при мне полками и, увидя сильное неприятельское наступление, пустил с правого моего фланга в его левый полки: весь Атаманский, Харитонова 7-го и Симферопольский татарский под командою генерал-майора Кутейникова 2-го, который только что освободился в течение месяца от полученной им в сражении при местеч­ке Мире в правую руку саблею раны; сам я с донской конной артиллерией и находящимися при мне конвоем в центре, где способствовал мне генерал-майор Иловайский 5-й, также освобождаю­щийся только от полученной им в сражении при Мире в правую ногу пулею раны. Тут вышло упорное сражение, продолжавшееся более часу…» По итогам дела Платов пишет: «Неприятель потерял большое количество, ежели не больше, то по крайней мере половину кавалерийского кор­пуса его, из пехотного же полка осталось не более ста человек и те спаслись кустарниками. В плен взят полковник конно-егерского, подполковник гусарский, майор один, обер — офицеров семь, разных полков унтер — офицеров и рядовых ещё не сочтено, но полагательно, что будет более трёх сот человек. Неприятель пардона не просил, войска Российские…, быв разъярены, кололи и били его» (рапорт сопровождается кадрами боя).

Награждение перед строем после боя. Платов: «Поручик Павлоградского гусарского полка Жилин, получивший в правую ногу пулею тяжёлую рану, награждается орде­ном Св. Владимира 4-й степени. Зауряд-есаулы Муслим Сиксимбаев и Ихсан Абубаки­ров получают чин есаула. Зауряд-сотник Иждавлет Мисареев, зауряд-хорунжий Му­рат Хурурдинов, Ерыш Азаматов, Янмурза Шкалдеев, которые действовали с отлич­ной храбростью и поражая противника, прогнали до самого подкрепления, подавая пример рядовым башкирцам, награждаются следующим чином».

В ОРЕНБУРГЕ

Атаман Углицкий примчался из Петербурга в Оренбург, не щадя лошадей ямских троек и усердно поколачивая по загривку ямщиков. Дома лишь поздоровался с семейными и от­правился к князю Волконскому.

Григорий Семёнович раскрыл ему объятия.

— Ну, Василий Андреевич, голубчик, скорее рассказывайте, какие новости привезли из Петербурга?

— Ваша супруга Александра Николаевна и все члены семейства, слава богу, в полном здравии и благополучии, шлют вам глубокие поклоны. Разрешите вручить письмо Алексан­дры Николаевны.

— Благодарствую, — князь положил пакет на стол. — Вечером, на сон грядущий прочту… А пока доложите, как на фронте.

У атамана на широком лице с буйно-чёрной бородою появляется мрачное настроение.

— Отступает наша армия, ваше сиятельство, все ещё отступает, — глухо произнёс он. У Смоленска Первая и Вторая армии объединились, а восьмого (20) августа главнокомандую­щим назначен Михаил Илларионович Кутузов.

— Слава тебе господи! — Князь быстро поднялся, повернулся лицом к божнице — там перед иконами горела неугасимая лампада, и перекрестился несколько раз. От волнения на его обычно тусклых глазах блеснули слезы. — Россия спасена!.. Осчастливили вы меня, Васи­лий Андреевич! Теперь судьба победы в надёжных руках. И Суворов, и солдаты любили, по­читали Михаила Илларионовича. Когда в тысяча семьсот девяностом году штурмом взяли Измаил, Александр Васильевич Суворов назвал Кутузова своим способным учеником, а меня, гм, меня… беспокойным Волконским! Раз Михаил Илларионович — верховный вождь армии, будьте уверены, полчища Наполеона Бонапарта обречены на сокрушительный раз­гром. — Подумав, князь твёрдо добавил: — И на скорый, весьма скорый разгром!

— В Петербурге, ваше сиятельство, все тоже приободрились, повеселели, вполне доверя­ют Кутузову.

— А как решился вопрос с организацией новых башкирских полков?

— Положительно, ваше сиятельство, решился во всех отношениях, — радостно сообщил атаман. — Разрешите представить указ императора, подписанный в день назначения Кутузо­ва.

Князь приблизил к глазам документ, прочитал вслух, с нескрываемым удовольствием выговаривая каждое слово:

«№2. 1812 г. Августа 8. — Указ, объявленный Главнокоман­дующему в С. Петербурге Управляющим Военным министер­ством о сформировании башкирских казачьих полков».

Глаза Волконского радостно заблестели:

«Удалось!.. Конечно, сомнения императора Александра понятны — от августейшей бабушки Екатерины он наслушался подростком всяких ужасов о восстании Пугачёва. Но за эти годы я глубоко узнал башкир — народ честный и бунтовал против произвола заводчи­ков, купцов, чиновников, за соблюдение условий договора с Иваном Грозным… А России — верны, защищают её в годину военных испытаний…»

Дежурный лакей докладывает: «Прибыл подполковник Ермолаев, начальник губернской канцелярии».

— Конечно, проси! Как раз к делу!

Ермолаев: «Моё почтение князю, поздравляю атамана с благополучным возвращением из столицы». И с живейшим интересом ознакомился с указом.

— А каковы ваши намерения, Алексей Терентьевич? Ермолаев раскрыл папку с бума­гами, ведомостями.

— Кантоны давно готовы к организации и отправке башкирских полков. Башкиры бук­вально надоедают просьбами послать их на фронт. Вот, ваше превосходительство, — подпол­ковник показывает бумагу, — крещёный башкир Михайлов ходатайствует об отправке на войну обязательно с башкирскими всадниками. И ещё — братья Абдулхак и Назир Абдулвахи­товы из Девятого кантона… — Он перебирал, проглядывал прошения. — Старши­ны юртов Габдрахманов Ильмурза, Абдрахманов Абуталип, Хашимов Абдрахман… Да всего около тысячи прошений!

Волконский: — Так не будем тянуть! Немедленно отправьте Третий, Четвёртый и Пятый башкирские казачьи полки из уже съехавшихся ещё до указа добровольцев, через Нижний Новгород к Москве.

— Слушаюсь.

— Я ознакомился с положением в кантонах, — Волконский вынул из ящика стола бумаги. — Начальники кантонов, надо отдать им должное, времени не теряли и усердно поработали… Новобранцы имеются, обученные, ну с вооружением есть недочёты. Но это наша с вами зада­ча, наша обязанность — помочь делом башкирским джигитам.

При этих словах атаман и Ер­молаев наклонили головы в знак того, что свой долг знают и выполнят.

— В Первом и Вто­ром кантонах можно сформировать Двадцатый полк… а в Шестом кантоне — два полка: Четырнадцатый и Пятнадцатый. И в Седьмом — два полка. Вот здесь я прикинул свои вы­кладки, это пока не приказ, а предварительные соображения.

Князь протянул бумаги. «Э-э, не для прохлаждения катался старик по кантонам, — с глубоким уважением подумал Ермолаев. — Всё видел, всё взял на учёт. Старая военная ко­сточка!»

Григорий Семёнович атаману: — Расскажите подробнее о боевых действиях русской ар­мии. И, в особенности, о наших казачьих русских и башкирских полках Оренбуржья.

Башкиры. Худ. Заурвейд. Нач. 19 в.

— Под Смоленском полк шеф-майора Тимирова храбро сражался против французов, насе­давших на Сырокоренье! — с упоением говорит атаман.– Из башкирских джигитов Платов со­брал ударный отряд, и у Молевых болот в конце июля наши всадники изрядно потрепали французов. А тут Платов бросил в бой ещё шесть казачьих полков, и шеститысячная орда… хе-хе, именно орда генерала Себастиана была изрублена в капусту, ваше сиятельство! — Углицкий разволновался, словно сам отличился в том бою, — И пленных взяли до восьмисот солдат!.. Шесть башкир повысили в званиях.

— Ах, молодцы, ах, удальцы! — восторгается князь. — Нет, не придётся мне, старику, сты­диться за Оренбургское казачье войско!..

СМОЛЕНСКОЕ СРАЖЕНИЕ

Наполеон все ещё рвётся к генеральному сражению. С этой целью он приказывает своим маршалам: «Обойти Смо­ленск и ударить в тыл русских войск». Но французы наталкиваются на прикрытие пехотинцев Не­веровского. 2 августа под Красным происходит кровопролитный бой. Кавалерия Мюрата шесть раз пытается врубиться в отступающую шагом маршевую колонну русской пехоты, но встречая активное сопротивление, каждый раз с заметными потерями вынуждена откатываться. Прорваться в тылы русских не получилось. На подступах к Смолен­ску вместе с донскими казаками бьются с неприятелями и отважные конники Башки­рии. При этом опять отличается 1-й Башкирский полк. За отличие в храбрости Ихсан Абуба­киров представлен в полковые есаулы, что и утверждается командованием. Вместе с ка­зачьим полком Власова важную боевую операцию проводит и Тептярский полк майора Ти­мирова.

В три часа дня 2 (17) августа раздосадованный Наполеон даёт знак к общему лобовому штурму Смоленска. Ней вры­вается в Красненское предместье, Понятовский — в Никольское, Даву штурмует Моло­ховские ворота. К шести часам вечера французы овладевают всеми предместьями города, кроме Петербургского. Кажется, Смоленск падёт в считанные минуты. Но он в этот день устоит:

Генерал Д. П. Неверовский: «Оба дня в Смоленске ходил я сам на штыки, — Бог меня спас: только тремя пулями сюртук мой расстрелян». Героически сражаются за Смоленск мо­лодые офицеры — будущие декабристы: Лунин, Орлов, Глинка, Фонвизин, Граббе, Ентальцев, Повало-Швейковский». Но главным героем смоленской обороны является русский солдат.

Офицеры и генералы докладывают Барклаю де Толли: «Мы не в силах удержать порыва своих солдат, которые бросаются в штыки без всякой команды, понимая, что они заслоняют тут собой порог Москвы — в Россию двери».

Ожесточение смоленского боя сами его участники называют «невыразимым». Именно после Смолен­ска 13-й бюллетень «Великой армии» засвидетельствовал: «Никогда французская армия не выказыва­ла большей отваги, чем в этой кампании».

Фёдор Глинка: «Французы в бешеном исступлении лезут на стены, ломятся в ворота, бросаются на валы…». Но кончается тем, что к концу дня русские выбивают их из всех пред­местий.

4 августа к Смоленску подходят войска Мюрата и дополнительные части Нея и Даву. Бомбардировка древнего города усиливается. Весь день город обороняет VII пехотный корпус Раевского вместе с дивизией Неверовского, способствуя возможности подтянуть силы 1-й и 2-й армий, которые начинают переправу. Наполеон выставляет практически все силы (около 180 тыс. человек), поэтому Барклай де Толли принимает решение: «Заменить обескровленный VII корпус Раевского более свежим VI корпусом Дохту­рова». Ещё до рассвета 5 августа VI пехотный корпус занимает позиции. Воинам — уфимцам впервые приходится вступить в бой с французской армией. И свой первый бой они провели достойно, вызвав восхищение свидетелей.

Уфимским полком командует генерал-майор Иван Денисович Цыбульский, о котором говорят, что он «человек простой, но заслуженный и храбрый». Начало Отечественной войны застало VI корпус, в со­ставе которого был Уфимский полк, оторванным от 1-й Западной армии. Поэтому, согласно приказу воен­ного министра от 14 июня 1812 г., корпус начал отступление от Лиды, где находился, до Ольшан. Участ­ник этого марша артиллерийский офицер Н. Е. Митаревский: «Шли почти день и ночь, не­смотря ни на дождь, ни на грязь, без регулярного распределения отдыхов, варили есть, когда случится, редкую ночь проводили на месте. Вообще поход нашего корпуса от Лиды до Двины был самый иррегулярный… Случалось, что солдаты, идя, забывались и падали, что особенно было заметно в пехоте. Один упадёт — заденет другого, тот опять — двух, трёх и т. д. Пада­ли целыми десятками с ружьями со штыками; но при этом никогда не было несчастных случа­ев» (кадры марша). В результате ускоренного марша 29 июня корпус прибыл к Дриссе, где и соединил­ся с частями 1-й Западной армии.

Обер-квартирмейстер корпуса Липранди: «Вправо от Малаховских ворот, за форштадтом, расположен Уфимский полк. Там беспрерывно слышны крики «Ура!» и в то же мгно­вение огонь усиливается. В числе посланных туда с приказанием не подаваться вперёд из предназначенной черты, был послан и я… Я нашёл шефа полка этого, генерал-майора Цыбульского, в полной форме, верхом в цепи стрелков. Передаю ему приказ, а он отвечает: «Я не в силах удер­жать порыва людей, которые после нескольких выстрелов французов, занимающих против них кладбище, без всякой команды бросаются в штыки». Пока генерал-майор Цыбульский говорит это, в цепи опять раздаётся «Ура!». Он начинает кри­чать: «Стой, стой!» и даже гнать стрелков своих шпагой назад. Но там, где он, ему повинуются и, в то же самое время, в нескольких шагах от него опять слышится «Ура!» и бросаются на неприя­теля. Одинаково делают и остальные полки этой дивизии в первый раз со­шедшиеся здесь с французами. Липранди докладывает Барклаю де Толли: «Ожесточение, с которым войска наши, в особенности пехота, сра­жаются сегодня под Смоленском невыразимо. Не тяжкие раны не замечаются до тех пор, пока полу­чившие их не падают от истощения сил и течения крови».

Негодуя на неудачу общего штурма, Наполеон приказывает: «Открыть огонь по городу из 300 орудий!». «Тучи бомб, гранат и чиненых ядер полетели на дома, башни, магазины, церкви, — все, что может гореть, запылало». Оборонять пылающий город было и опасно, и уже неце­лесообразно, поскольку 2-я армия уже организованно вышла на Московскую дорогу.

В ночь на 6 (18) августа Барклай де Толли приказывает Дохтурову: «Оставить Смо­ленск…». Весь высший генералитет 1-й армии против отступления и пытается воздейство­вать на Бар­клая. Граббе: «Граф Кутайсов… любимый всеми и главнокомандующим, на дар слова кото­рого надеялись, принял на себя передать ему желания и надежды первых лиц ар­мии. — Барклай де Толли выслушал его внимательно и с кроткою ласкою ответил ему: «Пусть каждый делает своё дело, а я сделаю своё».

В 4 часа утра 6 (18) августа маршал Даву вступил в город, напоминавший собою, по свидетельству самих французов «извержение Везувия», «огромный костёр, покрытый трупа­ми и ранеными», «пылающий ад». Смоленск горел так, что в нем из 2250 жилых домов уце­лело не более 350, а почти все его 15 тыс. жителей ушли вместе с армией — не осталось и од­ной тысячи. Захватив горящий и обезлюдевший город, французы бросились его грабить. Причём Наполеон, вопреки своему поведению в Европе, смотрел на это сквозь пальцы. Пытаясь оправдать грабёж император говорит Бертье: «Трудно избавить от грабежа город, взятый, можно сказать, на копье и брошенный жителями».

Сражение под Смоленском стоило обеим сторонам тяжёлых потерь: французам — в основном от бес­плодных атак, русским — от артиллерийских бомбардировок, пожаров и разрушений. Русские потери в отечественной подсчитал Вяликов в 1947 г. по данным полковых ведомостей 1812 г.: под Смоленском по­теряли 11620 человек.

Потери французов: Ростопчин по документам, захваченным у французов, насчитал 14041 человека». В Большой Башкирской энциклопедии указано, что 1-й и 2-й башкирские казачьи полки участвовали в Смо­ленском сражении в августе 1812 года.

2 августа в Смоленске Барклай де Толли выделил под командование гене­рал-майора Винценгероде один драгунский и 4 казачьих полка с заданием: «Действовать на коммуникациях противника». Это был один из первых в России армейский партизанский от­ряд. Деятельность его подробно описана двумя офицерами отряда, жизненные пути которых после 1812 г. диаметрально разошлись, — декабристом Волконским и шефом жандармов Бенкендорфом.

В 3-Й ЗАПАДНОЙ АРМИИ

Между тем, в районе действия 3-й Западной армии «неприятель во всех пунктах умно­жился», и генерал Шварценберг прибывает к соединению с саксонцами, под командою Ренье на­ходящимися. «Все силы неприятеля стягиваются к Пружанам. — Армия наша отошла к Ко­брину». Это запись командира дивизии Василия Вяземского в своём «Журнале» за 27 июля 1812 года. Позднейшие записи ещё тревожнее:

«30 июля. Корпус наш (Чаплица) отошёл в Городец. Неприятельская армия собралась в Пружанах, 40 тыс. австрийцев под командою Шварценберга и 15 тыс. саксонцев под ко­мандою Ренье со 140 орудиями. Армия наша пошла к Городечне. 31 июля. Армия наша была атакована неприятельскою армиею около 2-го часа пополудни и сражалась до самой ночи. 200 орудий с лишком гремело; темнота развела их. Неприятельская армия отступила на свою позицию. С нашей стороны убито и ранено до 1200, с неприятельской до 4 тыс. По всем сведениям, неприятель имеет до 30 тыс. под ружьём, а мы до 16 тыс. В 12 часов ночью вы­ступили из Кобрина….Император лишь желал, чтоб мы сделали диверсию, отвлекли Швар­ценбергову армию и саксонцев от большой армии. Мы выполнили сие, отвлекли их. Но ка­ково-то теперь нам разделаться: надобно потерять или большую часть армии или Подолию, а потерявши большую часть армии, отдашь и всю Подолию.

12 августа. Мы ожидаем Молдавскую армию, следовательно, надобно маневрировать и избегать сражения с оною, ибо слабы. — Естли мы разбиты, то и Молдавская армия одна не устоит, особливо приходя частями, — частями будет разбита. Итак, цель наша — маневриро­вать до соединения с Молдавскою армиею. Вот задача, остаётся её умно решить».

НАЗНАЧЕНИЕ КУТУЗОВА

Вся русская армия, от генерала до рядовых солдат, воспрянула духом, узнав о назначении Куту­зова главнокомандующим. Два месяца непрерывного отступления тягостно отозвались в душах: иные устали, иные отупели, а иные и попросту струсили… Но о Кутузове все, даже молоденькие новобран­цы, знали, в него верили, им гордились. У костров на ночных привалах шли оживлённые и ра­достные разговоры:

— Ну теперь всё обернётся иначе, братцы!

— Да-а, Кутузов этим мусью ка-эк двинет! — мокрое пятно останется.

— Смазывай пятки салом, царь Наполеон!

Башкирские джигиты тоже воодушевились, узнав, что Кутузов — наиглавнейший. В Первом баш­кирском полку войсковой старшина есаул Буранбай Кутусов рассказывает им:

— Верховный — близкий друг нашего генерал-губернатора Волконского. Вместе в моло­дости били турков! Князь всегда говорил о мудрости и трезвом расчёте Михайло Илларио­новича.

И майор Лачин доволен: — Объединились две армии, один Главный, один штаб, один приказ, один порядок. И воевать уже сподручнее! Багратион — вспыльчивый, горячий, да разве он мог ужиться с медлительным Барклаем? И откуда он взялся, Барклай? Солдат свое­го нутром чует…

— Да, о Барклае разное толковали в полках, — подхватил Буранбай.– Говорили, что продался Наполеону и нарочно портит дело.

Лачин был осторожнее:

— Не думаю, что продался, но воюет плохо, — всё отступаем и отступаем…

— Барклай — чужеземец!.. Ему не жаль русскую землю! — не мог остановиться Буранбай. — У кого нет Родины, тому все равно кому служить, — лишь о деньгах мечтает. Такие люди — перелётные птицы, их к теплу тянет. Это мне, и в лютые морозы башкирская земля мила!..

Майор не смог сдержать улыбки, но тут же опомнился и строго предупредил:

— Не распускай язык, есаул, а то несдобровать. Барклай де Толли — опытный генерал и враг Наполеона.

— Я не распускаю язык, а уверен, что немец Барклай не болеет за русские сёла и города.

— Да при чем тут нация? К тому же Барлай не немец, а шотландец. Ты, есаул, тоже не русский, но честно воюешь за Россию.

— Нечего меня с немцем равнять! — вспылил Буранбай. — Всё одно — немец! Русский и башкир — два разных пальца, но одной руки.

— Отчего же тогда башкиры столько раз бунтовали? Не ты ли, поэт и певец, славишь в песнях бунты Саита, Алдар-Кусима, Батырши, Карасакала, Салавата?

«Башкир — крещёный, конь лечёный — одна цена! — подумал Буранбай. — Не понять тебе душу джигита!..» И говорит пылко, убеждённо:

— Не путай, майор, чёрное с белым. Башкиры бунтовали против хищничества, грабежей заводчиков, купцов, чиновников. Сколько они земли отобрали у башкир? Как же после это­го не бунтовать?! Ведь по договору с «белым падшой» земля должна оставаться в общинной собственности башкир. Для башкира бунт — не сабантуй, а кровь. За бунт тысяча семьсот тридцать пятого года сожжено свыше пятисот аулов. За бунт сорокового года сажали на кол, подвешивали за ребра, рубили головы тысячам. Свыше трёх тысяч джигитов сослали в Си­бирь. В сорок первом году семнадцать тысяч башкир насильно крестили. Буранбая так и подмывало спросить: «Не твоих ли дедов-отцов, майор, тогда окрестили?»

Лачин остановил Буранбая в очередной раз, сказав:

— Не горячись, есаул! Теперь не время вспоминать былые обиды. Французов надо бить покрепче!

— Ты прав, майор, — принудил себя к спокойствию Буранбай. — Свой воинский долг перед Россией я выполню честно!

Назначение Кутузова главнокомандующим было и стратегически, и политически оправданно, потому что Барклай, будь он хоть трижды прав, не имел доверия к себе ни в армии, ни в народе. «Подвиг Бар­клая де Толли велик, участь его трагически печальна и способна возбудить негодование в ве­ликом поэте, — пишет Белинский, — но мыслитель, благословляя память Барклая де Толли и благоговея перед его священным подвигом, не может обвинять и его современников, видя в этом явлении (в замене Барклая Кутузовым) разумную и непреложную необходимость».

Его назначение главнокомандующим русскими армиями обрадовало почти всех, даже Наполеона, который, кстати, высокого мнения о своём новом противнике. «Узнав о прибытии Кутузова, он, гово­рит о Наполеоне Арман де Коленкур, — тотчас же с довольным видом сделал отсюда вывод, что Кутузов не мог приехать для того, чтобы продолжать отступление: он, навер­ное, даст нам бой, проиграет его и сдаст Москву, потому — что находится уже слишком близко к этой столице, чтобы спасти её».

Сам же Кутузов на все восторженные приветствия скромно отвечает: «Не победить, а дай бог обмануть Наполеона». Но Кутузов понимает, что пришло время дать решительный бой противнику.

Неспроста главнокомандующий со свитой объезжал в двадцатых числах августа 1812 года Бо­родинское поле и окрестности. Все дороги в Москву пересекали это поле, и проскочить в обход не­льзя — на правом фланге река Москва, слева — густые леса. С выбранных Кутузовым холмов все поле далеко проглядывалось — удобно будет русским артиллеристам вести прицельный огонь по противнику. Многочисленные ложбины, ручьи помешают французам маневрировать пехотой. Михаил Илларионо­вич и сам досконально обследовал местность, и выслушал рапорты штабных офицеров. Лишь по­сле этого отдал приказ: «- Строить укрепления, оборудовать позиции для батарей, редуты для пехоты».

Кутузов вновь и вновь проверяет свои соображения, представляя себе зримо и местность, и рас­положение войск: правое крыло генерала Милорадовича от деревни Малой до деревни Горки — два стрелковых корпуса, в резерве кавалерия генерала Уварова и казачий корпус Платова… Центр: бата­рея Раевского, корпус Дохтурова, Уфимский и Оренбургский пехотные полки… Левое крыло Багратио­ну… Главные силы у Новой Смоленской дороги, ибо там стратегическое направление на Москву, — ко­нечно, Наполеон это понял… Значит, надо ещё усилить правое крыло…

И закончив излагать эти свои соображения в письме к царю Александру, верховный просит дежурного офицера: «Вызовите на­чальника штаба армии Беннигсена».

— Леонтий Леонтьевич, требуется усилить правый фланг частями из резерва и батарея­ми, — говорит он твёрдо, когда хмурый Беннигсен входит в комнату.

— Не вижу оснований для такого предпочтения, — не раздумывая, запальчиво отвечает генерал.

— Зато я вижу разумные основания для обороны Смоленской дороги!..

— Слушаюсь, — недовольно бурчит Беннигсен. — А какие части прикажете передать пра­вому крылу?

— Сами прикиньте со штабными офицерами и распорядитесь — вот это в вашей власти начальника моего штаба… Моего! — повторил Кутузов как бы безразлично. — А я поеду, по­смотрю некоторые полки.

БОРОДИНО

Вечером во всех частях французской армии зачитывают приказ императора:

«Воины! Вот сражение, которого вы так ждали. Победа в руках ваших: она нужна нам. Она доставит нам изобилие, хорошие зимние квартиры и скорое возвращение в отечество. Дей­ствуйте так, как действовали под Аустерлицем, при Фридлянде, Витебске и под Смолен­ском, и позднее потомство вспомнит с гордостью о подвигах ваших в этот день и скажет о вас: И он был в великой битве под стенами Москвы! Наполеон». Этот при­каз должен составить особо славную страницу — Московскую — истории царствования Наполеона. Ско­ротечные европейские войны избаловали императора: там после первой же проигранной битвы короли капитулировали, сдавались на милость победителей. Здесь, в России, все получилось иначе: и непонятно, и зловеще… (Наполеон ещё не понял, что Россия ведёт войну на изнурение, на обескровливание, на окон­чательное сокрушение и изгнание полчищ неприятеля).

Утро 26 августа (7 сентября) начиналось туманом, но когда Наполеон при помощи ординарца влез в седло, сквозь облака прорвались сильные яркие лучи солнца и щедро озолотили пышно расшитые мундиры маршалов, генералов, офицеров, столпившихся у шатра императора.

— Смотрите, вот оно, солнце Аустерлица! — высокопарно, надменно воскликнул Наполе­он, подняв к небу руку в белой перчатке. Это и есть приказ начать бой.

Сотни французских пушек загремели, но им немедленно ответили русские батареи. Завеса серо-мутного едкого дыма заволокла поле, лишь багровые вспышки выстрелов прорывали её, но лишь на мгновение, и снова удушливая, грязного цвета тьма смыкалась над позициями.

Однако события развиваются не так, как мечталось Наполеону вчера на военном совете с маршалами. Атаки корпусов Даву, Мюрата, Нея, Жюно отбиты русскими. Маршал Даву контужен. Укрепления вокруг Семеновского полка, называемые «Багратионовы флеши», держатся с пяти утра до половины двенадцатого дня, — все отчаянные, волна за волной, атаки пе­хоты отбиваются пулями, ядрами, штыками русских. Князь Багратион, витязь легендарной отваги, в гуще боя, и приказом, и словом, и личным примером воодушевляет солдат. Они держатся под огнём уже не ста пятидесяти, как утром, орудий, а четырёхсот, собранных сюда по указанию Напо­леона. Кутузову докладывают: «Силы защитников флешей тают в огне и штыковых схватках». И он, наконец, приказывает: «Казакам Платова и кавалеристам Уварова уда­рить по левому флангу французов, прорваться в тыл и тем самым ослабить нажим про­тивника на позиции Багратиона!».

Первый башкирский полк майора Лачина, переправившись через реку Война, развернул­ся и дружно бросается вперёд на стоявших ещё в походных порядках пехотинцев. Те и выстре­лить из ружей не успевают, как на них устремляются, словно с вышины, пернатые стрелы.

— Казаки! Амуры! — вопят солдаты и бегут в перелесок, надеясь укрыться в чаще, в буреломе. Офицеры пытаются остановить их и бранью, и ударами плашмя сабли по спине и плечам.

— Башкиры!..

Буранбай мчится в первом ряду всадников, на всём скаку вскидывает лук, и меткая калёная стрела пронзает вражеского офицера.

Но за пехотой противника, справа, находятся французские кавалеристы. Протрубил горн, они вскинули сверкнувшие бликами сабли и изготовились к атаке.

— Есаул Буранбай, — крикнул майор Лачин, — мы будем преследовать пехоту, а ты с пер­вой и второй сотнями сдержи и отбрось конницу!

Не теряя времени, Буранбай поворачивает обе сотни джигитов вправо. Залп стрел ошеломил мчавшихся очертя голову самоуверенных, дерзких всадников — иные рухнули на землю, другие сползли с седла под копыта лошадей задней линии. А там офицер в пёстром мундирчике зацепился ногою за стремя и волочится в пыли. Да, башкиры нанесли коннице потери, но оставшиеся бросились в бешеную рубку, смело принимая на свою сабли клинки джигитов и сами нанося удары. Конь Буранбая вертится винтом, скользя копытами в крови, топча французов, есаул колет копьём, наотмашь кромсает саблей.

Вдруг раздаётся протяжный крик:

— Ранили командира полка!.. Ранили Лачина!..

Буранбай привстал на стременах и гаркнул во всю силу лёгких, заглушив и ржанье лоша­дей, и стоны раненых, и одиночные выстрелы:

— Спасайте майора!.. Увозите майора с поля боя!

А французские пехотинцы, получив подкрепление, опомнились, сомкнули шеренги и, время от времени стреляя, зашагали вперёд, выставив штыки. Сотня казаков оказалась за­жатой между пехотой и конницей. Буранбай, приняв командование полком, выставил креп­кий заслон против кавалеристов, а сам с сотней бросается на выручку донским казакам. Врубившись в строй вражеских пехотинцев, он внезапно замечает молодого Перовского. Юноша дерётся отважно и умело, — есаул увидел, как, изловчившись, корнет отрубил напрочь руку французу, замахнулся тут же на его соседа, но сабля налетела на ствол тяжёлого ружья и раскололась как стеклянная, Перовский потерял равновесие и вывалился из седла…

С гиканьем и пронзительным свистом джигиты теснят французских пехотинцев, на­взничь опрокидывают грудью коня, вдавливают в землю копытами, колют копьями, развали­вают напополам саблями.

Буранбай послал надёжных всадников искать и увозить Лачина, а сам спешился и под­нял Перовского. Корнет ранен либо в момент падения, либо в схватке, но, упоенный удалью, не заметил этого, а теперь жалобно стонет от нестерпимой боли и унижения.

— Терпи, казак, атаманом будешь! — говорит Буранбай по-русски.

— Спаси-бо-о… — лепечет юноша. — Вы спасли меня! Мне так хочется жить!..

«А кому не хочется жить? Вот чудак…» — усмехнулся Буранбай.

Он передаёт Перовского ординарцу:

— Вези в госпиталь. А что с майором?

— Отбили от французов, эвакуировали в тыл! — доложил сотник.

— Ну слава Аллаху! — и Буранбай сняв шапку, вытер рукавом залитый жарким потом лоб.

Рейд Уварова и Платова отвлёк внимание Наполеона от непрерывных атак. Император сам при­мчался к д. Беззубово узнать, в чём дело, что заставило его на два часа приостановить штурм Курган­ной высоты.

Тем временем, Барклай де Толли приказывает: «Замените в центре остатки корпуса Раевско­го последним свежим корпусом Остермана-Толстого». Дохтуров: «Срочно приведите в порядок расстроенное левое крыло».

К Буранбаю подскакал на запылённом коне вестовой Платова и передаёт приказ: «Вывести полк из боя, дать передышку людям, лошадям и ждать дальнейших распоряжений». С трудом удалось остановить и заворотить опьянённых рубкой джиги­тов. Буранбай мечется из стороны в сторону по полю, заваленному трупами и своих, и французских солдат, тушами убитых или издыхающих, хрипящих лошадей. Есаул не об­ращает внимания на повизгивающие то и дело пули, не кланяется им, а требует от сотни­ков: «Не раз и не два осмотрите каждую ложбинку и вывезите каждого раненого, каждого убитого. И мёртвый, воин не должен оставаться на поругание противнику!» Наконец полк сосредоточился в овраге, за дорогой. Джигиты расседлали шатающихся от устало­сти, взмыленных лошадей. И кони, как люди, легли на траву, а всадники вытянулись ря­дом с ними.

Мимо ехал штабной офицер, остановил коня, поздоровался с Буранбаем.

— Князъ Багратион убит! И начальник русской артиллерии генерал-майор Кутайсов тоже.

Смертельное ранение генерала Кутайсова. Худ. И. Архипов, 1975 г.

— Не может быть! — восклицает потрясённый Буранбай.

— Что поделаешь, война… — пожал плечами офицер. — Кутайсов скакал от одной батареи к другой по делам артиллерии, но увидев, что наши отступают от Курганной высоты, не вы­терпел и повёл пехоту в контратаку. И героически погиб в рассвете цветущей молодости. Всего 28 лет ему было… А вы: башкиры, донские казаки и корпус Уварова молодцы. Резко ослабили нажим французов и на флеши, и вообще, на наши позиции. Дали время перегруппироваться.

— Значит, устояли? — обрадовался Буранбай.

— Ну, битва ещё продолжается, — невесело усмехнулся офицер, приложил руку к киверу и зарысил дальше. За ним поскакал ординарец.

А Бородинская битва, великая, легендарная, действительно продолжалась. Наполеон безжалостно швырял на русские позиции, под картечь, на штыки, дивизию за дивизией: — Вперёд! Вперёд! Француз­ские солдаты шагают не по земле, а буквально по трупам своих убитых и умирающих от ран това­рищей, рвы перед редутами завалены телами французов в два-три яруса. Батарея Раевского дер­жится до последнего артиллериста — никто не отступает. Когда подбиты все пушки, то уцелевшие батарейцы бросаются врукопашную — дерутся камнями, душат французов руками, колют отняты­ми тут же у врагов штыками, колошматят банниками.

Барклай, в генеральском мундире и треуголке с черным пером, угрюмый, затравленный насмешками, сплетнями, подозрениями в измене, словно ищущий смерти, весь день под огнём, лично командует корпусом. Под ним убили коня. Польские уланы Понятовского, увидев повер­женного генерала, устремляются к нему, чтобы взять в плен, выслужиться, получить награду за такую добычу, но адъютант, ординарец и подоспевшие гусары изрубили поляков вчистую — ни­кто не улизнул.

В этот день под Барклаем убило трёх коней, все его адъютанты и ординарцы погибли, но сам полководец уцелел — ни единой раны. Судьба оказалась милостивой!…

На левом фланге русских позиций образовалась брешь от убийственного огня четырёхсот французских пушек, но генерал Ермолов всего лишь с третьим батальоном Уфимского пехотного полка бросается в контратаку. Саксонцы истреблены. Кутузов: «Послать Ермолову подмогу — Оренбургский и Восемнадцатый егерский полки». Ермолов молод, но про храбрость его солдаты зна­ют, верят ему. И в беззаветном порыве ударили в штыки в следующей контратаке, сметая враже­ские шеренги, втаптывая в заболотившуюся от крови землю трупы захватчиков.

Неприятельская кавалерия пошла в прорыв, но встречена русской конницей, в том чис­ле Оренбургскими гусарским и драгунским полками, которая преграждает им путь. Между батареей Раевского и селом Семёновским происходит кровавый и упорный кавалерийский бой, прекратившийся только около 4 часов дня вследствие крайней усталости лошадей и конни­ков. Надвигаются сумерки. Битва затихает, — самая кровопролитная из всех сражений той эпохи.

Награждение прямо на поле боя рядовых Уфимского пехотного полка. Аннинской ме­далью или солдатским Георгиевским крестом награждают: Ислама Бакирова, Тимирзяна Султанова, Ар­слана Ахметова, Ахтана Сулейманова, Корнея Шкурлатена, Салавата Нуриева, Данилу Хав­турина, Павла Жукова, Якова Иванова.

Император приказывает: «Послать в Париж победные реляции!», зная, что потерял в этот день самую боеспособную часть своей армии, (за исключением старой гвардии). «Сорок девять генералов, талантливых, закалённых в боях, убиты или тяжело ранены. И никто не заме­нит их в последующих боях!..» думает император.

— А где же пленные? — спрашивает Наполеон вечером. Бертье: — Пленных почти нет, ваше величество. (Русская армия потеряла 53 тысячи убитых и тяжело раненных, в том числе 29 ге­нералов, но в плен к неприятелю попало всего 700 человек, да и то беспомощных, после контузии или ранения).

В конце жизни Наполеон напишет: «Из всех моих сражений самое ужасное то, которое я дал под Москвой. Французы показали себя достойными одержать победу, а русские стяжали право быть непобедимыми».

Но и Кутузов невесёло размышляет: «Война ещё далеко не закончена. Развед­чики докладывают: «- Старая гвардия Наполеона, закалённая в боях, из отборных солдат, в сражении не участвовала». Вероятно, в резерве остались и другие части. Маршалы Наполео­на, конечно, в считанные дни приведут в порядок разгромленные полки, из роты создадут взвод, но сильный, с боевым командиром. Значит, у противника ещё есть боеспособная ар­мия. Обещанные свежие полки резерва не подошли… Боеприпасы почти кончились… Солдат не кормили — на складах не осталось никакого провианта». И напрасно Кутузов посылает ку­рьеров к московскому губернатору с просьбой: «Помогите с продовольствием, резервами и боеприпасами». Он послал даже своего зятя полковника Кудашева, но и тот вернулся в отчая­нии: «Ростопчин сочиняет пылкие воззвания к москвичам, но палец о палец не ударил, чтобы накормить армию». И солдат, как странников, кормили крестьяне подмосковных деревень, а велики ли были их запасы?… Поэтому ранним утром следующего дня, ещё затемно, Михаил Ил­ларионович говорит дежурному офицеру: «Вызовите Барклая и генерала Дохтурова, сменившего смертельно раненного Багратиона на посту командующего Второй армии».

У Барклая совершенно замученный вид, глаза глубоко ввалились, щеки шелушатся и от солнечных ожогов, и от ветра. Но он только что тщательно выбрит денщиком, мундир выглажен и вычищен, — хоть сейчас на приём к императору. Дохтуров одет проще, в поход­ный сюртук, но держится молодцевато.

Полутёмная крестьянская изба тускло освещается одной свечою. Кутузов, ещё бо­лее обрюзгший, чем обычно, сидит, привалясь к косяку оконца и даже не отвечает на привет­ствие вошедших Барклая и Дохтурова. Спрашивает без предисловия: «Подобрали всех ра­неных? Увезли их в московские госпитали и больницы? Захоронены погибшие на поле брани?» — По обычаю тогдашних войн, после битвы устанавливалось краткое перемирие, чтобы обе стороны эвакуировали раненых и предали земле погибших… Получив подтверждение: «Да», «Так точно», все так же, не поднимая головы, не глядя на генералов, фельдмар­шал тихо говорит:

— Приказываю… отводить войска в Можайск.

Барклай:

— Ваша светлость, армия хочет продолжения сражения.

Дохтуров, видимо, тоже не ожидал такого распоряжения, но спросить не осмеливается, сер­дито крутит ус, покашливает.

Михаил Илларионович внешне остаётся безучастным — не сердится на генералов, не осуждает их.

— Михаил Богданович, — сказал он мягко Барклаю-де-Толли, — не опасайтесь, что вас осудят. Я, — он повторил резче, — я отдал приказ. Это — м о й приказ. Всегда знал, что вы честны, храбры. Вчера, на поле битвы, вы ещё раз доказали это. Поймите меня правильно — храбростью французов не осилить. У Наполеона всё ещё сильная армия. Вот и получается, что надо отступать.

Барклай поклонился в знак подчинения приказу и быстро вышел.

Генерал Дохтуров задержался.

— Ваше сиятельство, разрешите…

— Говорите.

— Так мы и в Москве очутимся скоро.

— Голубчик, Москва — ещё не вся Россия, — по-стариковски мягко ответил фельдмар­шал.

И Дохтуров запомнил это мудрое изречение.

БОЙ ЗА МОЖАЙСК

…Услышав об отступлении русских частей к Можайску, Наполеон на седьмом небе от радо­сти. — Война выиграна! Кутузов позорно бежит. Ещё одно сражение, и император Александр подпишет мир!

И приказывает Мюрату: — «Преследовать русских, на их плечах ворваться в Можайск и за­хватить город! У вас ещё остались надёжные французские и итальянские конные полки, по­шлите их в погоню. Соберите из разбитых накануне частей стрелковую дивизию, и пусть форсированным маршем идёт следом за кавалерией». Мюрат, кичливый, самодовольный, убеждён, что налётом возьмёт город, и загодя посылает адъютанта к императору с пригла­шением: «Заранее приглашаю ваше величество отужинать и ночевать в Можайске».

Но торжественный въезд Наполеона в беззащитный Можайск не состоялся. Подступы к западной окраине города плотно прикрыты конницей, там стоит в боевой готовности и Первый башкирский полк, которым до возвращения из госпиталя майора Лачина командует есаул Буран­бай.

Конница Мюрата несётся по Смоленскому тракту и по пригородным полям и лугам напро­палую, — разве может Мюрат унизиться до ведения разведки? Нахлёстывая отощавших лошадей, всадники мчатся стремительно — в Можайске они всласть попируют, отдохнут, накормят ко­ней. «Живей, живей! Прославим маршала Мюрата!.. Слава императору!..» Лошади скачут из последних сил, раздираемые в кровь шпорами. И вдруг на беспечных всадников бесшумно обрушивается туча летучих стрел. Иные кони тут же рухнули и их всадников затоптали копыта скакавших в задних рядах лошадей. Другие вертятся винтом, с предсмертным хрипом и рёвом, с иных исче­зают наездники, пронзённые башкирскими калёными стрелами. «Скифы! Северные амуры!..» — закричал офицер и тотчас же сполз с седла, ударился об землю. Остановиться конная лавина уже не могла: и уцелевшие кавалеристы, и ошалевшие, без всадников, кони налетели на строй джигитов, но не смяли, как надеялись, а сами разбились на мелкие клочья эскадро­нов, угодили под булатные клинки и кованые копья донских казаков и башкир.

Справа на врага бросаются лавой конники тептярского полка, а слева русские орен­бургские казаки. Весь строй конницы Мюрата, такой блестящий, такой изысканно яркий, распадается на группы отдельных десятков. А башкиры, тептяры, казаки проскальзывают намётом между ними и, разворачиваясь, вздыбив лошадей, набрасыва­ются сзади — нанизывают на пики и копья, кромсают саблями.

Мюрат вынужден крикнуть: «- Трубите отход».

Наполеону пришлось задержать «по­бедный» марш на Можайск: «- Отозвать конницу Мюрата на переформирование и прика­зать Нею и Даву с их относительно боеспособными корпусами двинуться вперёд осмотри­тельно, ведя разведку, подтягивая батареи».

К есаулу подходит Янтурэ, просит: «Разрешите собрать стрелы на поле боя».

— Хочешь голову сложить даром? — рассердился Буранбай.

— Не я один, многие парни хотят собирать. Имей в виду, домашних стрел совсем мало осталось, а ладить в походе наспех, из любого дерева сырые стрелы бесполезно!

В это время раздаются радостные приветственные возгласы: «Майор!», «Командир!». Подъезжает в коляске майор Лачин с забинтованной, висящей на косынке рукою. К нему подходят, здороваются: «Поздравляем с благополучным излечением», «С возвращением в полк!». Бу­ранбай тоже искренне обрадовался.

— Вот и спрашивай разрешения у командира, — сказал Буранбай Янтурэ.

Майор выслушал джигита и согласился уважить его просьбу:

— Только ведите себя осторожнее, — может, французы где затаились. И скажи сотникам, чтобы выделили парней порасторопнее, половчее.

Майор и Буранбай сидят у костра, толкуют о недавних схватках с противником, прики­дывают, как восполнить нехватку лошадей. Повар им принёс варёного мяса на ужин — при­резали раненного коня… И тут возвращаются весёлые джигиты с охапками стрел, ссыпают их на траву.

— Все целы-невредимы?

— Так точно, господин майор! — отрапортовал Янтурэ.

— И пленных привели, — Наполеон, как видно, не очень-то беспокоится о раненых…

— А ну тащи старшего сюда.

К костру подводят большого, рослого офицера, он держится за поясницу и громко сто­нет — башкирская стрела пронзила его ягодицу, да так и застряла в ней.

Лачин рассмеялся:

— Где его подцепили?

— Из-под лошади вытащили! Не мог сам выбраться, наверно, ребра сломаны.

— Н-да, не повезло за-вое-ва-те-лю! — засмеялся Лачин. — Препроводите-ка всех пленных в штаб.

— Разрешите стрелу не вытаскивать, пускай их высокопревосходительства господа генералы посмеются, — предлагает один из вернувшихся башкир.

Но Лачину это не нравится:

— Нельзя издеваться над пленными, мы обязаны быть великодушными.

— А он бы вас пожалел, если б давеча джигиты не выхватили вас из самого пекла? — нахмурившись, спрашивает Буранбай.

Майор не ответив, велит: «Позовите полкового лекаря». Но с лекарем прибежал и запы­хавшийся Янтурэ, кричит:

— Не дам портить мою стрелу!

Лекарь держит в руке пилку, смотрит то на командира полка, то на Янтурэ.

— А откуда ты знаешь, что стрела твоя?

— Ваше благородие, да как же не знать — и дома сам точил-обтачивал, и здесь вче­ра вставил новое оперенье — орлиное перо! — Янтурэ схватил стрелу, и француз взвыл от дикой боли.

На этот раз джигиты не смеялись — пожалели…

— Как же я вытащу, не разрезав, стрелу, — недоумевает лекарь. — А если тянуть, то весь зад разорвём в клочья.

— Знал бы, сам бы там, в поле, и вырвал! — ругается Янтурэ.

— Берегут проклятый французский задище! Какая стрела пропала!

Кутузов приказывает Платову: «- Удержите Можайск два дня, чтоб дать возмож­ность Главной армии спокойно отступить. Назначаю генерала Розена командовать пехо­той арьергарда». На территории бывшего кремля разворачивают донскую батарею, ко­манды стрелков занимают окраинные дома и «изгороды». Мюрат разворачивает свою артиллерию и обстреливает город гранатами и картечью до самых сумерек.

Наполеон, узнав вечером, что Мюрат не занял Можайска, приходит в ярость.

— Какие у русских силы? Вы меня обманываете!

Горячий, бесстрашный Мюрат не испугался императорского гнева, но и спорить не стал, а попытался вывернуться:

— Конница генерала Насути, ваше величество, не прибыла своевременно из резерва.

Генерал Насути язвительно и без промедления ответил:

— Верно, ваше величество, опоздали… А опоздали оттого, что наши лошади не проявили патриотизма!.. Солдаты воюют на голодный желудок, а лошади — представьте! — без сена и овса еле-еле переставляют ноги!

Император изумлённо взглянул на дерзкого генерала, вскипел, но заставил себя улыбнуться: — французы не прощают непонимания шутки.

— А Можайск обороняют казаки Платова, — добавляет Мюрат.

— Да, казаки — лучшая в мире лёгкая кавалерия, — соглашается Наполеон.

— И ещё башкирские конники! В ногу генерала Марбо вонзилась стрела, хирурги возят­ся, а вытащить не могут. Если стрела отравленная, то генералу конец, — сказал маршал, вы­разительно пожав плечами.

— А разве есть и отравленные? — заинтересовался император.

— Попадаются!..

— Не могу понять, зачем башкирам проливать кровь за Россию? — И мне докладывают, что у них дикая тактика! — продолжает раздражённо император. — Не придерживаются строя — атакуют гурьбой, ватагой. Предпочитают выскакивать из засады.

— В этом-то их преимущество, ваше величество, — вздохнул маршал. — Кружатся, как рой ос, выскочат из перелеска или оврага — и туча стрел! Целятся метко, а стрелы летят далеко. И отскочат, спрячутся. А в атаку бросятся то рассыпным строем, то плотным тараном. И ру­бятся саблями отлично.

Мрачно стало на душе Наполеона: «Война затягивается, надвигается зима. Соб­ственно, из всей полумиллионной армии осталась мощной только „старая гвардия“, а остальные корпуса растянуты, либо вовсе обескровлены. Любой ценой надо дойти до Москвы. В Москве — зимние квартиры, продовольствие. Александр не вынесет позора — утраты древней столицы — и запросит мира».

Утром маршал Бертье вошёл без доклада и даже не извинился за неучтивость:

— Ваше величество, русские оставили Можайск.

— Убежали? — просиял император.

Маршал был вынужден разочаровать Наполеона:

— Отступили. В полном порядке отступили. Снова потрепали конницу Мюрата, а затем ушли.

— Но русская армия разбита!

— Разбита в такой же мере, как и наша армия, государь, — с трезвой жесткостью произнёс маршал.

Наполеон разбушевался: « — Послать адъютанта к Мюрату с наистрожайшим прика­зом: «Немедленно преследовать русских!»

Велел Бертье: — Любыми мерами ускорьте мар­ши корпусов Нея и Даву. Поднять по тревоге и подтянуть части второй линии и резерва. Я настигну армию Кутузова у стен Москвы и уничтожу до последнего солдата!

Но Платов располагает выведенные утром войска на господствующих высотах к восто­ку от Можайска, ставит там батареи. И бой продолжается ещё целый день 28 августа.

Барклай де Толли, а потом и Кутузов весьма рассчитывают на огромное число московских ополченцев. Кутузов пишет Растопчину ещё из Гжатска: «Вызов 80000 сверх ополчения, воору­жающихся добровольно сынов Отечества, есть черта, доказывающая дух россиянина и доверен­ность жителей московских к начальнику, их оживляющему. Вы, без сомнения, оный поддержите так, чтобы армия могла …ими воспользоваться, и тогда прошу вас направлять их к Можайску».

В ответ же на просьбу Кутузова: «Разрешите присоединить к армии кадровые воинские резервы», государь присылает спецкурьером отказ: «О присоединении от князя Лобанова — Ростовского новоформи­руемых полков, я нахожу оное к исполнению невозможным, по не­готовности ещё сих пол­ков, а особливо по необходимости иметь устроенное войско для об­разования и содержания нового рекрутского набора, …без чего и самый сбор рекрутов учи­нится невозможным». И рекомендует ему задействовать московское ополчение: «Мо­сковская сила, с припи­санными к ней губерниями, составляет до 80000 человек, кои, не переменяя ни своего пред­назначения, ни одежды, могут весьма служить в армиях, даже быв размещены при регу­лярных полках». Но фактически Московская губерния выставила всего 25834 человека. Ду­маю, эти два события и послужило мощным толчком к решению Кутузова оставить вторую столицу без гене­рального сражения.

СОВЕТ В ФИЛЯХ

Первого сентября, в сумерках, в избе подмосковного села Фили Кутузов собрал во­енный совет. Приглашены генералы Барклай-де-Толли, Ермолов, Дохтуров, Бен­нигсен, Платов, Коновницын, Уваров, Остерман-Толстой, Раевский, полковники Толь и Кайсаров.

Фельдмаршал спрашивает:

— Нужно ли принять сражение перед Москвой или отступить, оставив город Наполеону?

Мнения разделились: Беннигсен, Дохтуров, Платов, Коновницын, Уваров и Ермолов высказа­лись за сражение. Остальные, начиная с Барклая де Толли, ­ за отступление.

— Доколе будет существовать армия и находиться в состоянии противиться неприятелю, до тех пор сохраним надежду благополучно завершить войну, но когда уничтожится армия, погибнут Москва и Россия! — твердо сказал Михаил Илларионович.

Военный совет понял, что Кутузов решил спасти армию, а затем и Россию.

А в Первом башкирском казачьем полку, стоявшем в арьергарде, готовились к новой схватке с французами. Майор Лачин: — Вот что, есаул, видимо, предстоящее сражение у Москвы вы­дастся еще кровопролитнее, чем Бородинское. Если что со мной случится, напиши моей ма­тери в Пермь. Ты знаешь, как ей написать.

— Что это за страхи, Иван Владимирович! — рассердился Буранбай. — И грешно толко­вать о смерти, всему свой срок… А полк? Вот придет пополнение из Башкортостана…

— Пополнения в сентябре ещё не будет, не успеют, — уныло произнес Лачин.

Буранбай прилег на палас у низкого костра, рядом с крепко спящими джигитами, и закрыл глаза, но не уснул, а ворочался с боку на бок, одолеваемый мрачными предчув­ствиями: «Лачин, конечно, прав, тревожась за исход завтрашнего боя и за свою судьбу. А уцелею ли завтра-послезавтра я сам? Вернусь ли на родимый Урал? Эх, Урал, вспоминаешь ли ты своего единокровного сына? И вспоминает ли меня Салима?..»

Когда в полк пришло пополнение, то среди джигитов оказался и односельчанин, добродушный Ян­турэ. Он доложился есаулу, охотно сообщил все деревенские новости.

— А как Салима живет? — с трудом спросил Буранбай.

— Живёт, — неопределенно протянул Янтурэ. — В богатом доме живёт… Привольно жи­вёт… Жена мне сказала, что Салима плачет тайно, жалеет, что не вышла к тебе в твой по­следний приезд.

Буранбай зло усмехнулся:

— Я же посылал к ней, и не раз, а она не вышла. Наверно, боится, что жизнь ей испорчу.

— Ты уже ей жизнь испортил, — честно сказал Янтурэ. — А боится она не за себя — за сына. Тебе бы пора жениться, кустым.

— Не могу, агай, забыть Салиму. И каких красивых, разумных девушек встречал, а все не по душе. Видно, и буду вековать бобылем…

Сейчас есаул вскочил, взглянул в бездонный купол ночного многозвездного неба. «Нет, на войне нельзя растравлять душу. Он желает Салиме и ее первенцу — не своему ли сыну? — счастья, но предаваться мечтаниям о ней, о незабвенной, не имеет права. Его долг — воевать, а если доведется погибнуть, то честно, в смертной схватке… Битва у стен Моск­вы наверняка будет еще кровопролитнее, чем на Бородинском поле. Помянут ли благодар­ным словом молодые тех, кто принял героическую смерть в Подмосковье?»

…А в темной избе в Филях плакал бессонной ночью раздавленный безмерным горем Михаил Ил­ларионович, и потрясенные часовые, ординарцы, адъютанты с замиранием сердца прислушивались к неизбывному старческому горю.

На военном совете фельдмаршал величественно сказал спорящим с ним генералам:

— Вы боитесь оставления Москвы, а я хочу одного — спасти армию. Наполеон — бурный поток, и мы его пока не можем остановить. Но Москва станет пропастью, куда этот поток низвергнется и иссякнет. Я приказываю отступление властью, данной мне государем и Отечеством.

И вышел из избы мимо вскочивших генералов, замкнутый, как его кровоточащая со­весть: — «Я Кутузов, соратник Суворова, вынужден без боя отдать французам вторую столи­цу России», — горестно размышляет старик.

А заплакал Михаил Илларионович ночью, сокрушенный, раздавленный ответственностью перед Россией.

…Только под утро задремал Буранбай, согреваемый дыханием угасавшего костра. Неожиданно его тронули за плечо, и он тотчас же вскинулся.

К нему склонился майор Лачин с почерневшим после бессонной ночи лицом.

— Что, Иван Владимирович, начинается битва?

— Никакой битвы не будет, есаул, — неприятно сиплым голосом сказал Лачин, отведя глаза то ли от стыда, то ли от тоски. — Фельдмаршал приказал оставить Москву без боя.

У Буранбая земля поплыла из-под ног.

— Да разве это мыслимо — отступать без боя? Я не русский, но и то понимаю, что такое Москва!..

— И я понимаю, — согласился майор. — Но у фельдмаршала свои соображения. А нам при­казано замыкать отступление, чтобы конница Мюрата не смяла уходящие войска.

— А куда отойдет армия?

— Этого, есаул, я тоже не знаю, — сердито произнес командир. — Начинайте выполнять приказ.

— Слушаюсь. И ординарцу: «Пошли джигитов поднимать сотников и трубача».

— Есть!

ОСТАВЛЕНИЕ МОСКВЫ

Рано утром 2 (14) -го сентября, оставляя Москву, Растопчин приказал поли­цейским сжечь через сутки, по занятию города неприятелем, склады и магазины с продо­вольствием, фуражом, частью боеприпасов, которые не успевали вывезти. Дополнительно, Ростопчин, распорядился вывезти из Москвы «весь огнегасительный снаряд». Сам Ростопчин признавался, что он «приказал выехать 2100 пожарникам с 96 пожарными насосами». Такая мера, «говорит сама за себя: лишить го­род средств защиты от огня — значило готовить его к сожжению».

Действительно, Ростопчин придавал такое значение вывозу «огнегасительного сна­ряда», что занял под него и время, и транспорт, бросив при этом громадное количество оружия. Трудно было все это вывезти, легче — уничтожить; проще же всего и полезнее было бы раздать москвичам, вооружить народ, но пойти на это царские чиновники и их штабисты не рискнули. Растопчин доносил: «Жители требуют оружия, и оно готово, но я им вручу его накануне дня, который должен будет решить участь Москвы».

Хуже того. Торопясь увезти «огнегасительный снаряд», царские власти оставили в го­роде, обреченном на сожжение, 10 тыс. раненых, из которых большинство погибли от огня, голода и издевательств неприятеля. «Также остались в Москве 608 старинных русских и 453 турец­ких и польских знамён и более 1000 старинных штандартов, значков, булав и других воен­ных доспехов; почти все они сгорели». Почти все раненые, оставшиеся в Москве, — это «нижние чины», а власти заботились преимущественно о «благородном» сословии: чтобы в Москве «ни один дворянин… не остался» (Кутузов — Александру I 4 сентября 1812 г.). Так раненые солдаты и были оставлены, хотя уходящие войска «с негодованием смотрели» на это. «Душу мою раздирал стон раненых, оставляемых во власти неприятеля», — говорит Ермолов. Ему вторит Карл фон Клаузевиц: «Самое тягостное зрелище представляло множе­ство раненых, которые длинными рядами лежали вдоль домов и тщетно надеялись, что их увезут. Все эти несчастные были обречены на смерть».

Утром и днем извилистые узкие улицы и переулки Москвы запружены пролетками, ка­ретами, телегами. А рядом по мостовой и по тротуарам тащатся с узлами, держа малых де­тей на руках, москвичи и хлынувшие в столицу жители окрестных деревень. В строю молча, соблюдая безукоризненный порядок, идут солдаты. Страшно идти в бой, но еще страшнее без боя уходить из Москвы… Гремят колеса пушек и обозных повозок. Цокают копыта измучен­ных, некормленых лошадей. С плачем, со стонами расстаются москвичи с родной столицей. Великое, полное страдание и изгнание…

Но Кутузов твёрдо диктует донесение императору об оставлении Москвы: «Вступление неприятеля в Москву не есть ещё покорение России. Напротив того, с войсками, которые успел я спасти, делаю я движение на тульскую дорогу. Сие приведёт меня в состояние защи­щать город Тулу, где хранится важнейший оружейный завод, и Брянск, в котором столь же важный литейный завод, и прикрывает мне все ресурсы, в обильнейших наших губерниях за­готовленные. Всякое другое направление пресекло бы мне оные, равно и связь с армиями Тор­масова и Чичагова»

У моста через Яузу схлестнулись потоки беженцев и воинских частей. Лачин приказы­вает Буранбаю: «С первой и второй сотнями остаться на берегу и следить за порядком. Пре­секать любыми мерами мародерство, грабежи. Помогать престарелым и детям». А сам повел полк далее мимо Старообрядческого кладбища, через Коломенскую заставу на Рязанский тракт.

3 сентября французы вступают в город, а Наполеон въезжает в Кремль.

«К ночи Москва была объята пламенем, и пожар приближался к Кремлю, ис­требляя на пути своём всё, что могло служить на пользу врагу. В ночь над городом носился необыкновенной силы вихрь, который разносил головни на громадные расстояния; жар был так велик, что металлы плавились и, как лава, текли по ули­цам. Огонь ничего не щадил: гибли сокровища наук и искусства, запасы, древние палаты царей, храмы Божии и жилища частных лиц! 8-го числа пожар начал ути­хать, а разбой за это время шёл рука об руку с огнём. Шайки Наполеона поступали в Москве хуже, чем монголы и татары во время нашествия на Россию. Напо­леон, избалованный уже, что столицы всех государств падали беспрекословно пред ним, не мог простить обиды, нанесённой ему Москвой, и в бессильной злобе осыпал русских ругательствами, называя татарами, калмыками и варварами. Все французские писатели и журналисты, как эхо, повторяли за своим властелином брань и твердили, что русских необходимо загнать в Азию, очистив от них Европу».

Москву, с первых же дней, жгли и сами жители — из патриотических побуждений, по принципу «не доставайся злодею!». Многочисленные французские свидетель­ства на этот счет, подтверждаются русскими источниками. Липранди видел и слы­шал, как москвичи «на каждом переходе, начиная от Боровского перевоза… до Тарутина даже», являлись в расположение русской армии и рассказывали о «со­жжении домов своих». О том же свидетельствовали Глинка и, главное, сам Куту­зов.

Получив донесение об оставлении Москвы, Александр I велит обнародовать манифест, где столь же твёрдые мысли: «Не в ту страну зашёл он, где один смелый шаг поражает всех ужасом и преклоняет к стопам его и войска и народ. Россия не привыкла покорство­вать, не потерпит порабощения, не предаст законов своих, веры, свободы, имущества. Она с послед­нею в груди каплею крови станет защищать их… Конец венчает дело».

Лишь через двое суток непрерывного марша штабные офицеры начали разводить наши полки по привалам, выяснять численность частей и наличие боеприпасов.

Буранбай без помех привел сотни в полк, доложил майору: «Потерь нет, но лошади за­морены, вот-вот рухнут. Да и люди держатся только дисциплиной — некормленые, без отды­ха».

— Иван Владимирович, что же дальше? — умоляюще спрашивает есаул.

— А что дальше? Будем воевать!..– Лачин держится увереннее, чем в то роковое утро. — Сейчас главное — спасать лошадей. Разослать сотников с надежными парнями по деревням за сеном. Искать еще не топтаные луга. Искать интендантов и требовать, слышите, есаул, не просить, а требовать провианта для людей. В случае необходимости применять оружие! Нам, есаул, надо воскресить Первый башкирский полк. И мы его воскресим!

Буранбай с облегчением вздохнул, вера Лачина в возрождение полка пробудила и в нем духовную силу: «К лицу ли джигиту предаваться унынию? Пока крепка рука, крылата стре­ла, остра сабля — батыр непобедим! И ведь во всех схватках, от самой границы до Можайска, французы ни разу не одолели корпус Платова, а в нем и славные русские казаки, и башки­ры, и калмыки. Нет, не устрашатся джигиты и захватившего столицу неприятеля». Из разго­воров с пехотинцами, с казаками и калмыками из соседних полков Буранбай уяснил: «Армия ве­рит мудрости Кутузова».

Постепенно, день за днем, прояснялось гениальное желание полководца провести буквально на глазах противника фланговый марш и прикрыть южные плодородные губернии и Тулу с Брянском. Фельдмаршал приказывает князю Васильчикову: «С двумя полками казаков демонстратив­но отступайте в прежнем направлении — по Рязанской дороге, увлекая за собою конницу Мю­рата». Когда 10 (22) сентября маршал наконец-­то смекнул, что его одурачили, и повернул обратно к Москве, русская армия была уже в Подольске, Красной Пахре и Тарутино, начала закрепляться на этих рубежах. В башкирских полках и люди, и лошади, наконец-­то, отдохнули. Буранбай эти дни ду­шевно беседовал с джигитами: — Слава Аллаху, пришел конец и нашему отступлению. Собе­рёмся же с силами и зададим жару наполеоновским воякам!

Он старался расшевелить, приободрить парней и обычно просил молодого кураиста Ишмуллу: «Ты почаще исполняй народные башкирские мотивы». И сам с упоением заводил песню: Как заблудший олененок, Томлюсь на чужбине…

Джигиты вздыхали:

— И-эх, за душу берет!

— До самой глубины сердца доходит!..

А затем кураист заводил шуточную песенку, и джигиты веселели, подпевая своему есау­лу, гордясь: «Буранбай и в бою, и в пении мастак!» Вечерами мулла Карагош благостно воз­глашал: — Мусульмане, ночь близка, ведите на водопой коней, сами на берегу совершите омовение и приготовьтесь к намазу! И вскоре лагерь затихал, лишь часовые, как пешие, так и конные, неусыпно несли службу, охраняя сон полка.

Как-то после делового разговора майор Лачин сказал есаулу:

— Помнишь молоденького офицерика, спасенного тобою на Бородинском поле?

— Перовского?

— Да, да, Перовского… Так вот, он попал в плен!

— Василий Алексеевич Перовский, — припомнил Буранбай. — Я же проследил, чтобы его увезли в лазарет.

— Нет, он уже оправился, вернулся в строй, опять служил в штабе и вот вчера-позавчера ехал с пакетом и угодил в руки французов.

— Молоденький, совсем мальчик! — расстроился Буранбай. — А откуда узнали, что попал в плен?

— Казак-ординарец ускакал.

— Как же он бросил на произвол судьбы своего офицера? — возмутился Буранбай.

— Всякое бывает, — пожал плечами майор. Задумавшись, он добавил хмуро: — А в Москве пожары бушуют. Горит первопрестольная!.. И князь Багратион скончался от тяжелой раны. Укрепи свое мужество, есаул, и верь в победу!

— Я в Михаила Илларионовича верю, — без колебаний, горячо произнес Буранбай.

— И я верю! Значит, будем воевать!

2-я серия киноэпопеи «ИЗГНАНИЕ»

ПРОВОДЫ НОВЫХ ПОЛКОВ НА ВОЙНУ

Утром Кахым пошел с отчётом о своей поездке по кантонам и осмотре новобранцев к генерал-губернатору князю Волконскому. И получил неожиданный приказ: «Срочно вести полки в Нижний Новгород со сборного пункта». Тем же вечером в Нововоздвиженской кре­пости придирчивый осмотр новобранцев сразу же выявил недостатки в снаряжении. Кахым сотникам: «Быстро скачите в кантоны и аулы за дополнительным оружием, продовольствием и недостающей зимней одеждой. Одна нога там, другая — уже здесь!» Для осмотра и прощаль­ного напутствия в крепость приехал сам Волконский.

На просторном плацу собрались джигиты пока еще беспорядочными ватагами: земляки жались к своим, осматривали друг друга, тут же помогали привести себя в форму. Запела го­рячо, бодряще труба, послышалась зычная команда:

— На коне-е-ей!.. Стройся!

Без суеты и толкотни, с привычной молодцеватостью джигиты, с саблями у пояса, с лу­ками за плечом и колчаном стрел на боку, с копьями у седла, вскакивали на старательно чи­щенных, с расчесанными гривами лошадей, держа в поводу запасного коня с набитыми про­дуктами и утварью седельными сумками. И каждый всадник знал свое место в строю, бук­вально через минуту на плацу стояли твердо очерченные, словно окаменевшие, сотни.

Глядя на войско, Кахым с гордостью подумал: «Когда такие соколы прилетят на фронт, не посчастливится армии Наполеона!..»

Махальщики замахали издалека пиками с пучками ярких лент, — от дома коменданта крепости тронулась группа офицеров в мундирах. Впереди неспешно рысил на плотной, но смирной лошади князь Волконский.

Кахым поводьями пустил коня вскачь навстречу князю, сильной рукой остановил, за­ставив копытами взрыть землю. Отсалютовав слепяще сверкнувшей саблей, отрапортовал по уставу:

— Ваше сиятельство…

— Да вижу, вижу… — ворчливо прерывает старик, — построены… И поехал шагом вдоль рядов, у каждой сотни останавливая лошадь, негромко, невнятно здоровается, но джигиты уже научены и в ответ кричат дружно, весело, мощно: «Ура-а-а!..»

Григорию Семеновичу со времен Крымской войны полюбились башкирские всадники: терпели­вые, выносливые, неприхотливые, смелые в бою. И сейчас он с удовольствием, по-родственно­му, смотрит на джигитов в их парадной форме: казакины — синие, шаровары — с красными лампасами, сапоги кожаные или с суконными голенищами, меховые шапки или войлочные шляпы. На ба­тырах поверх чекменей надета железная кольчуга, на голове — железный шлем.

«Молодые! — грустно сказал себе старик. — Мужиков раз-два, и обчёлся, а остальные па­реньки. Жаль, многие ли вернутся? А как мне поступить иначе? Россия ждет скорой помо­щи от Михаила Илларионовича, а его армия понесла большие потери…»

Князь обратил внимание на горделивого сотника, подтолкнувшего коня чуть-чуть вперед из строя.

— Есть жалобы, претензии? — прищурился Волконский, остановив лошадь.

— Никак нет, ваше сиятельство! Сотня к походу готова.

— Ну и молодцы! — кивнул старик.

— Джигиты рвутся в бой, ваше сиятельство! — вольно, громко продолжает Азамат. — Все мы хотим скорее разбить хранцузов, освободить Ра-асей-скую землю от иноземцев и вер­нуться на родной Урал. — Лошадей выгуливали на лугах, да вот беда, ваше сиятельство, ко­чевья-то у нас отрезали, земли и пастбищ в обрез, и-ииэх, где былые просторы! — застонал он.

«Ну погоди, в походе я тебя приструню за длинный язык!» — думает с угрозой Кахым. Но князь не рассердился, он и сам знает, что в предыдущее столетие башкирские земли расхищались беспо­щадно.

— Кахым, голубчик, — совсем не по уставу обращается он, — распускай новобранцев, пусть простятся с родными, и доброго вам пути в Нижний!

Кахым махнул рукою, командиры полков и сотники повторили его приказ уже по-башкир­ски, стройные линии полков и сотен сломались, джигиты со смехом, с веселыми разговорами разъехались с плаца.

За крепостью, на берегу реки раскинулся шумный табор, будто забушевал сабантуй, но не весенний, не праздничный, а по-осеннему унылый, с расставанием, со слезами. Пылали костры, в котлах варилась нагульная летняя конина, шумели самовары. Арбы и повозки стояли впритык, бегали с визгом и лепетом дети, лежали на паласах старухи.

Григорий Семенович пообедал у коменданта и уехал в город, поблагодарив Кахыма: «Благодарю за рачительную службу». Теперь и Кахым смог поехать к своим.

У самовара на паласах сидят и полулежат разомлевшие от обильного угощения джиги­ты, а вокруг них хлопочут матери, жены, тетки, сестры. Плача, осыпая нежными словечка­ми суют в рот то мясо, то пряники, а в торбы — полотенца, корот, казы. Со всех сторон слы­шится:

— Отец, береги себя на войне! Справедливо говорят — береженого Аллах бережет!

— Сыночки, милые, держитесь друг за друга крепко, нерасторжимо — если что, помо­гайте, выручайте!

— Дитятко, улым, откуси от этой лепешки, освященной нашим муллою, а всю ее спрячу в сундук — приведет тебя обратно в родной дом!

— Жена, ты обо мне не плачь, не тужи, не горюй!

— Как же мне не плакать, отец, — не на свадьбу, не на базар уезжаешь, на кровавую вой­ну.

— Откуда взялся этот шайтан Ополеон-Наполеон?

— Ты о нас не беспокойся, вытерпим, вытянем как-нибудь, а вернешься живым-здоро­вым, последнюю овцу принесу в жертву!..

Мурдаш приехал с семейством на тарантасе, да еще продукты и котлы на телеге, — как же! — старшина юрта… Кахым обнял отца и мать, Танзиле и Шамсинур пожал руку, подхва­тил на руки подбежавшего с блаженным визгом сына.

— Приехал отца на войну проводить?

Ошалевший от счастья Мустафа лишь бессмысленно улыбается, прижимаясь к широ­кой крепкой груди Кахыма, — его отец всех важнее, ишь командует таким большим войском!

И Сажида о том же думает и с гордостью, и с волнением.

— Ой, улым, какая у тебя беспокойная служба! Да разве это мыслимо — управиться с та­ким громадным войском? Смотрю и дивлюсь — сколько всадников!..

Отец сказал по-обычному сухо:

— А мы тебя заждались, поди, вся стряпня либо пригорела, либо выкипела!

Мать вынула из кармана бархатного камзола мешочек: — «Это чудотворный амулет с молитвами, спасающими величием Аллаха от ранения, болезней». Вручила, прослезив­шись, Кахыму:

— Храни как зеницу ока — от всех бед спасает!

Но сын даже не поблагодарил ее за материнскую заботу, вертел головою, озирался, на­конец нетерпеливо спросил:

— А где же Сафия?

Теперь и Сажида спохватилась:

— Сафия! Сафия-а-а!..

— Да вон где она, — показала Танзиля.

Жена стояла в стороне, за возами, полуобернувшись. Кахым скорыми шагами подошел к ней. Сафия одета богато: платье с широкими оборками, бархатный камзол, на голове мехо­вая шапка, на груди хакал — нагрудник с серебряными монетами в несколько рядов, в ушах серьги, на руках браслеты.

Когда муж приблизился, она молча шагнула и прикрепила к его мундиру несколько круп­ных серебряных монет, наговоренных знахаркой, и прошептала молитву о спасении души и тела в военной сече. Кахым взглянул на нее и против воли вздрогнул: глаза у жены провали­лись, окаймленные синими дугами, опухли от слез, щеки ввалились.

— Да что с тобой?

— Возьми меня с собой! — еле слышно, но твердо, прочувствованно отвечает Сафия.

— Куда?

— В поход.

— Ты с ума сошла! — воскликнул Кахым. — Война — не сабантуй!

— Я не вынесу разлуки, — непримиримо, с горящими мольбою глазами продолжает Са­фия. — Умру от горя. Башкирские женщины испокон веков сражались рядом с мужьями — и стреляли из лука, и метали копье на скаку.

— Расти сына, моего Мустафу, а на войне мы и без тебя обойдемся! — строго ответил муж.

— Ты меня не любишь! — всхлипнула Сафия. — Ты меня никогда не любил!

— Сама не понимаешь, о чем болтаешь!

— Нет, понимаю, — не любил!

— Мне некогда заниматься болтовней, хватит!

— Не любил!..

Кахым закусил губу, чтобы не выругаться, и отошел.

А Мурдаш тем временем обряжает боевого коня сына — положил на спину новый войлочный подседельник, сверху накрыл попоной, поставил старинное седло с серебряны­ми стременами, подтянул подпругу, к седлу прикрепил кожаные тороки с порохом, пулями для пистолета, с продуктами. Все узелки и петли проверил на прочность, строго-настрого наказывает ординарцу:

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.