Бесплатный фрагмент - 17 мгновений из жизни Горького

Сергей СТЕПАНОВ-ПРОШЕЛЬЦЕВ

17 МГНОВЕНИЙ ИЗ ЖИЗНИ ГОРЬКОГО

КАК ОДНАЖДЫ «БУРЕВЕСТНИК» СТАТЬ ПЫТАЛСЯ ФИЛАНТРОПОМ

Лучшее наслаждение, самая высокая радость жизни — чувствовать себя нужным и близким людям.

Максим Горький

Что побудило «основателя социалистического реализма», заняться благотворительностью, сегодня сказать трудно. «Буревестник» не любил меценатов. До тошноты. Считал их деятельность показухой. Однако порой наступал на горло собственной буревестниковской песне.

Нижегородские благотворители

Плеяда нижегородских благотворителей — Башкировы, Блиновы, Бугровы, Рукавишниковы и другие — когда-то была вписана золотыми буквами в историю губернии. Но и сегодня их вспоминают. Вспоминают и купеческую династию Бугровых.

Основатель этой династии, Петр Бугров, вырос в крестьянской семье в Семеновском уезде. «Петруху-балалаечника помнили купцы-старожилы или приказчики их как бойкого, но трезвого и смирного бурлака, — писал Владимир Даль в своем очерке «Дедушка Бугров. — Смекнув, что промысел соленосцев хоть и тяжел, да выгоднее простого бурлачества, он ёк этому делу». Потом он стал торговать хлебом, проявил недюжинную смекалку при ликвидаций последствий оползня на Волжском Откосе: срыл часть горы и уложил на глину бревна таким образом, что вода из многочисленных родников стала стекать, не размывая грунта.

Николай Бугров

Немало талантов унаследовал от деда и его внук, Николай Бугров, главный мукомол губернии. Он тоже был щедрым филантропом. Выстроил в Нижнем ночлежку, 300-квартирный дом для вдов и сирот, отремонтировал городской водопровод, подарил городу здание, где разместилась самоуправление, жертвовал крупные суммы школам, богадельням.

Ночлежку Бугрова Горький описал в своей пьесе «На дне». В эту ночлежку, рассчитанную на 700 человек, набивалось иногда до тысячи. Выпивох не пускали. Выдавали фунт хлеба и кружку кипятка. Спали вповалку, не раздеваясь. Но даже таким условиям нищие и убогие были рады.

А вот чайная «Столбы», которую открыл Горький, вскорости прогорела. Собственно, идея открытия «Столбов» принадлежала не «Буревестнику». «Дмитрий Сироткин, — писал он, — пароходовладелец, нижегородский городской голова, умница и честолюбец, бойкий, широкий человек, предложил мне устроить для безработных дневное пристанище. Зимою из ночлежного дома выгоняли людей в 6 часов утра, когда на улицах ещё темно и делать нечего, «босяки» и безработные шли в «шалманы» — грязные трактиры, соблазнялись там чаем, водкой, напивали и проедали за зиму рублей на шестьдесят. Весною, когда начиналась работа на Оке и Волге, трактирщики распоряжались закупленной рабочей силою, как им было угодно, выжимая зимние долги. Мы сняли помещение, где люди могли сидеть в тепле, давали им порцию чая за две копейки, фунт хлеба, организовали маленькую библиотеку, поставили пианино и устраивали в праздничные дни концерты, литературные чтения… Разумеется, всё это стоило немалых денег, и я должен был просить их у Бугрова.

— Пустяковина всё это, — сказал он, вздохнув. — На что годен этот народ? Негодники все, негодяи» (Горький М. Н. А. Бугров. Собоание сочинений, т.18).

Бугров действительно обладал даром предвидения. «Столбы» закрылись. И писатель был зол на весь белый свет. А тем более на Бугрова. Он ужасался, что тот на «ты» не только с тогдашним губернатором Николаем Барановым, но и с многими царскими министрами, «дружески хлопал по животу Витте (в 1896 году Сергей Юльевич Витте был министром финансов России, — С.С.-П.) и, топая ногою, кричал на министра двора Воронцова» (там же).

Горький обвинял Николая Бугрова во многих грехах. В том числе и в том, что он якобы покрывал фальшивомонетчиков, грабителей и убийц, что свои миллионы Бугров умножил на голоде в Лукояновском уезде и Самарской губернии.

Писатель часто встречал этого человека на торговых улицах города: «большой, грузный, в длинном сюртуке, похожем ни поддевку, в ярко начищенных сапогах и в суконном картузе, он шёл тяжёлой походкой, засунув руки в карманы, шёл встречу людям, как будто не видя их, а они уступали дорогу ему не только с уважением, но почти со страхом» (там же).

Более того. «Буревестник» обвинял купца в тех грехах, которые ему не инкриминировались. «Моя вражда к Бугрову возникла за несколько лет раньше… человек этот брал у бедняков родителей дочь, жил с нею, пока она не надоедала ему, а потом выдавал её замуж за одного из сотен своих служащих или рабочих, снабжая приданым в три, пять тысяч рублей, и обязательно строил молодожёнам маленький, в три окна, домик, ярко окрашенный, крытый железом. В Сейме, где у Бугрова была огромная паровая мельница, такие домики торчали на всех улицах» (Горький М. Н. А. Бугров).

Но сегодня всё можно объяснить. Писатель, похоже, завидовал Бугрову: слишком разительно он отличался от него, босяка по натуре. А главный мукомол сказал однажды, прочитав роман «Фома Гордеев», дескать, надо таких сочинителей в Сибирь ссылать за то, что они позорят купечество.

Знакомство Горького с Бугровым состоялось в конце девятнадцатого века. А потом виделись они довольно часто. В основном это тоже было связано с выдаиванием денег. «Буревестник», конечно же, не был рэкетиром — то, что он выпрашивал у купцов, расходовалось, как сейчас принято говорить, на социальные нужды. Но были встречи и без повода:

Горький был не прочь отведать всяких деликатесов, особенно икры, и выпить на халяву. Но при этом проявлял меркантильность. Заставлял, к примеру, фотографа Максима Дмитриева платить ему за каждый свой снимок. Однажды на пикнике, устроенном другим меценатом, Иваном Бубновым, устроил форменный скандал. Когда вино оказалось в бокалах, и кто-то начал произносить тост, как вспоминала дочь Бубнова, Мария, Дмитриев «приник к окуляру, готовясь снимать. Увидев это, Горький неожиданно скатился с пригорка и сильным ударом ноги опрокинул громоздкую камеру. Компания, как громом пораженная, застыла на месте» (Игорь Макаров, Карман России, Нижний Новгород, издательство «Книга», 2006).

Первым пришел в себя Шаляпин.

— Алексей, ты что — рехнулся?! — сказал он. — Дмитриев что пить тебе мешает?! Человек делает своё дело.

— Нечего ему на нас наживаться, последовал угрюмый ответ.

После этого инцидента Бубнов попросил Горького в его доме больше не появляться.

Горьковское спасибо

В 1901 году «Буревестника» приговорили к ссылке в Арзамас. Но в связи с обострением туберкулеза дали отсрочку и разрешили поправить свое здоровье в Крыму. Среди нижегородской интеллигенции сразу же объявили сбор средств на подарок Горькому и на организацию банкета в ресторане Пермякова, который располагался в Блиновском пассаже.

К ноябрю в качестве подарка было приобретено несколько картин известных российских художников, их упаковали в красивый ящик, сочинили приветственный адрес. А через неделю состоялся долгожданный банкет.

Горький и раньше любил эпатировать своих почитателей и недругов какой-нибудь экстравагантной выходкой. А в этот раз превзошел сам себя. Выпив и закусив, выслушав хвалебные речи в свой адрес, он процитировал почти дословно написанный несколько ранее рассказ «О писателе, который зазнался». Это звучало примерно так: «Товарищи говорят мне, что публику уважать нужно, но никто не мог объяснить, за что. Ну, много ли среди вас настоящих-то людей? Может быть, человек пять на тысячу найдётся таких. Большинство из вас — рабы жизни или наглые хозяева её, и все вы — кроткие мещане…» (Газета «Русский Туркестан», 1900, №18).

Народ был шокирован. Загремели стулья, люди стали уходить один за другим. Кончилось это тем, что в ресторане остались только самые преданные Горькому люди: Яков Свердлов, который на следующий день был арестован за организацию антиправительственной демонстрации, Генрих Ягода, да будущие сормовские боевики. Люди, себя уважающие, не могли стерпеть таких оскорблений.

Ёлки «Обывателя»

Мысль организовать рождественские ёлки для бедных ребятишек посетила «Буревестника» в ноябре 1899 года. В «Нижегородском листке», с которым сотрудничал Горький, была напечатана его статья с призывом помочь неимущим. Вскоре в редакцию газеты «Нижегородский листок» стали поступать деньги, продукты, вещи. Но откликнулись далеко не все состоятельные горожане. «Было собрано 303 рубля, 500 аршинов разной материи, 80 пар валенок, 100 носовых платков, 500 калачей, 50 фунтов чая и 86 детских книжек» (Позднин Е. Н. Горький в 1900 году. Записки краеведа, Горький, Волго-Вятское книжное издательство,1981).

Супруга Максима Горького, Екатерина Пешкова, села за швейную машинку. Но рубашек и детских платьиц все равно на всех не хватило.

Ёлку установили в зале городской думы. Духовой оркестр играл веселую музыку, хор мальчиков исполнял народные песни. Но когда ёлка засверкала огнями, дети испугались. Шестилетняя девочка заплакала. Как писали В. Блохина и, Л. Либединская в книге «Горький в родном городе», «не все остались и довольны подарками: кому-то достались валенки, а кому-то — только носовой платок». Одному мальчику, «оторвали ухо… у шапки, — вторил стоявший у истоков создания водородной бомбы Николай Тремасов. — Шапку дали новую, но мальчишку навсегда прозвали карноухим» (Н. З. Тремасов. Назначение отменяется, позвоните по телефону… Нижний Новгород, Нижполиграф, 2000).

Раздосадованный тем, что праздник оказался с горчинкой и даже клюквенный морс его не подсластил, Алексей Максимович, позабыв про детей, стал лихорадочно создавать различные благотворительные общества. Начал он с «Общества поощрения высшего образования». Затем возникли «Общество любителей изящных искусств», «Секция гигиены воспитания и образования», «Общество любителей физики и астрономии», «Общество распространения начального образования» и «Общество дешевых квартир».

Но больше всего благоволил «Буревестник» представительницам прекрасного пола. С его легкой руки путевку в жизнь получили «Общество вспомоществования учительницам Нижегородской губернии» и «Общество помощи нуждающимся женщинам». Сам он был почетным членом этих организаций. Умудрился вступить писатель и в «Экономический союз», председателем правления которого был вице-губернатор Константин Платонович Фредерикс, а его Горький страшно не любил. Как, впрочем, и Фредерикс Горького.

Такая «благотворительность» денег не стоила. Показательно в этом плане письмо Горького Шаляпину: «Дорогой мой, мой славный Федор! Спасибо за телеграммы! Прости, я должен обратиться к тебе с просьбой. Писательница Вербицкая просит меня уговорить тебя, Шаляпина, дать концерт в пользу учащихся женщин. Есть общество помощи учащимся женщинам, оно содержит два общежития для курсисток, три столовых, и требуется ему на это — до 6000 рублей в год, а средств, кроме членских взносов — нет. Да еще это общество выдает пособия по 5 рублей в месяц двумстам курсисткам, причем прошений о пособиях ежегодно поступает до 500. Голубчик, если ты можешь — помоги им!» (Е.Н.позднин. Горький в 1900 году. Записки краеведов. Нижний Новгород, Волго=Вятское книжное издательство, 1991).

Нижегородцы ждали от Горького большего. И «Буревестник» наконец-то решился отстегнуть в пользу бедных малую толику от своих гонораров. 14 ноября 1900 года газета «Волгарь» в разделе «Хроника» сообщала: «Писатель М. Горький пожертвовал в городскую библиотеку значительное количество различных книг». Назвать их общее число «Волгарь» постеснялся. Всего книг было 75 — в основном произведения самого Горького, выданные ему как авторские экземпляры.

Несколько раньше писатель вновь обратился к горожанам через газету «Нижегородский листок» с призывом собрать средства для проведения еще одной новогодней ёлки для бедных. Задумывалось собрать тысячу, по другим, — почти две тысячи ребятишек. «Хочется всем им дать какой-либо существенный подарок и устроить хороший, радостный день для них, — писал Горький. — Нет сомнения, что добрые люди города отнесутся к этой затее хорошо и горячо».

Однако нижегородцы не спешили демонстрировать свою доброту. И не потому, что были скупы. Метания Горького от одного благотворительного общества к другому, его стремление прослыть благодетелем бедных детей за чужой счет нижегородцы расценили как погоню за дешевой популярностью.

Средства поступали плохо, и Горький не на шутку рассердился. Он разразился статьей в «Нижегородском листке», но подпись свою поставить под ней поскромничал, спрятался в очередной раз за псевдонимом: «Один из устроителей елки в прошлом году». Взывая к совести горожан, «Буревестник» писал, что «Жаль, что учебные заведения, за малыми исключениями, так равнодушно относятся к делу устройства праздника для обездоленной городской детворы. А между тем обратить внимание учащихся детей и юношей на это дело, вызвать в них сочувствие к их менее счастливым, а иногда и очень несчастным сверстникам было бы не бесполезно в воспитательном отношении».

Но и это не возымело действия. Пришлось Горькому обращаться к своим московским друзьям. 14 декабря на его имя пришел перевод от Константина Станиславского, который прислал 25 рублей. Артисты этого театра собрали еще 47 рублей, 18 шарфов, 10 кушаков, три пары перчаток и разное ношеное белье и платье. 100 рублей прислал Савва Морозов, а также несколько тюков ситца. Сколько пожертвовал писатель Николай Телешов, неизвестно. Известно только, что Горький посылал ему письмо следующего содержания: «Николай Дмитриевич — спасайте! Ибо — погибаю!.. Прошу, молю, кричу — помогите оборванным, голодным детям — жителям трущоб!» (В. Блохина, Л. Либединская. Горький в родном городе,

издательство «Детская литература», М., 1972).

Нашлись добровольцы, которые искренне хотели помочь Горькому. «Студенты и учащиеся разбили город на участки и обходили квартиры, углы, лачуги, — писали В. Блохина и Л. Либединская. — Они наводили справки о заработке родителей, спрашивали, какие вещи больше всего нужны детям Там же). Но переписчикам не доверяли, думали, что это — мошенники. Горького, который вместе с писателем Антоном Скитальцем, пожаловал на Миллионку, тоже не признавали за писателя.

— Горький? — переспрашивали его. — Так Горький — это какой-то миллионщик.

Собранных средств хватило только на 1200 детей из 1965. И после этого «Буревестник» как-то охладел к благотворительной деятельности. Его увлекла другая идея — идея революционной борьбы.

ТЮРЕМНЫЕ УНИВЕРСИТЕТЫ

В тюрьму не в церкву, никогда не опоздаешь.

Максим Горький

Горький не оставил воспоминаний о своих острожных приключениях. «Каждый русский, посидев „за политику“ месяц в тюрьме или год в ссылке, считает священной обязанностью своей подарить России книгу воспоминаний о том, как он страдал», — писал «Буревестник» в очерке «В.И.Ленин. Собрание сочинений, т.19». Но в этом молчании писателя проявляется стремление выделиться из общей массы, быть непохожим на других, единственным и неповторимым.

Кровавое воскресенье

В первых числах января 1905 года Максим Горький приехал в Петербург. Чувствовал: здесь вот-вот произойдет что-то непоправимое.

Основания для таких предположений были. Ещё в 1904 году молодой священник Петербургской пересыльной тюрьмы Георгий Гапон при содействии полиции и городских властей создал в городе вроде бы лояльную по отношению к властям организацию «Собрание русских фабрично-заводских рабочих Санкт-Петербурга». К началу 1905 года членами «Собрания» были уже около 9 тысяч человек. Рабочие устраивали танцевальные вечера, открыли кассу взаимопомощи. Политикой поначалу и не пахло.

Все изменилось, когда на Путиловском заводе были уволены четверо членов «Собрания». В знак протеста их товарищи прекратили работу. 2 января (даты приводятся по старому стилю, — С.С.-П.) бастующие потребовали от администрации введения восьмичасового рабочего дня и повышения зарплаты. Эти требования поддержали и на других предприятиях. 5 января в стачке участвовало в общей сложности 150 тысяч человек.

Гапон призвал рабочих идти к царю, чтобы вручить петицию. Она была написана им самим. «Мы обнищали, нас угнетают, — говорилось в ней. — В нас не признают людей, к нам относятся как к рабам… Нет больше сил, Государь… Для нас пришел тот страшный момент, когда лучше смерть, чем продолжение невыносимых мук. Взгляни без гнева… на наши просьбы, они направлены не ко злу, а к добру» (Красная летопись. Ленинград, 1925, №2).

Мирное шествие назначили на 9 января. Но царя в этот день в Петербурге не было. О возможном кровопролитии предупреждали как полиция, так и большевики. Впрочем, существует версия, что именно большевики и организовали эту грандиозную провокацию, в результате которой по толпе был открыт прицельный огонь.

Как вспоминал впоследствии рабочий Алексей Карелин (его рассказ о Кровавом воскресенье напечатан в первом номере журнала «Красная летопись» за 1922 год), «Гапон очень уважал Горького. Часто он нам советовал: „Если что вам говорит Горький, слушайте его“. Но у Горького с Гапоном дело как-то разладилось, случайно, по пустякам. Когда устраивали ему свидание с Гапоном, как рассказывал он нам, то вышло так, что всё никак не могли встретиться друг с другом: то Горького к нему возили, то Гапона к Горькому, а встретиться не удалось».

Они действительно не встречались, но переписывались. А то, почему теплых отношений не сложилось, объяснял сам Гапон. По его утверждению, Горький обещал пожертвовать «Собранию русских фабрично-заводских рабочих» сто тысяч рублей, но потом отказался от этой идеи.

Мирное шествие, как известно, закончилось расстрелом. Точное количество жертв до сих пор неизвестно. Называются разные цифры — от 130 до тысячи человек. Трупы убитых полиция отказалась выдать родственникам. Их хоронили тайно. С ранеными вышла большая путаница — их намеренно распределили по разным больницам.

Накануне Кровавого воскресенья, вечером 8 января, восемь видных представителей интеллигенции, в том числе и Максим Горький, попросили аудиенции у министра внутренних дел Святополк-Мирского. Они хотели предотвратить репрессивные меры со стороны полиции по отношению к демонстрантам. Но министр в приеме отказал. И случилось то, что случилось.

Горький принял участие в демонстрации. «Казалось, что больше всего в груди людей влилось холодного, мертвящего душу изумления, — писал он потом в очерке „9 января“. — Ведь за несколько ничтожных минут перед этим они шли, ясно видя перед собою цель пути… Два залпа, кровь, трупы, стоны и — все встали перед серой пустотой, бессильные, с разорванными сердцами». И дальше: «Люди падали по двое, по трое, приседали на землю, хватаясь за животы, бежали куда-то прихрамывая, ползли по снегу, и всюду на снегу обильно вспыхнули яркие красные пятна. Они расползались, дымились, притягивая к себе глаза».

В советское время утверждалось однозначно: Георгий Гапон был агентом охранки. Но это было не так, хотя Гапон контактировал с высшими чинами полиции. Тут же была совсем другая подоплёка. А 9 января священник произнёс: «Нет больше Бога, нету больше царя!». Очень уж как-то подозрительно искренне для агента охранки.

И ещё. За все эти годы историки не нашли ни одного документа, подтверждающего предательство Гапона. Да и не мог агент царской охранки писать такие оскорбительные для Николая II публичные письма. Вдобавок ко всему в 1908 году на сторону революционеров переметнулся ответственный сотрудник полиции Леонид Меньшиков, который вывез за границу копию всей картотеки тайных агентов полиции. Среди них фамилии Гапона тоже не значится.

А «Буревестник» от Гапона дистанцировался — его популярности он просто завидовал. И обрисовывал его в «Книге о русских людях» карикатурно: «В комнату сунулся небольшой человечек с лицом цыгана, или барышника бракованными лошадьми, сбросил с плеч на пол пальто, слишком широкое и длинное для его тощей фигуры, и хриплым голосом спросил:»

Рутенберг здесь?» И далее: Ноги его шагали точно вывихнутые, волосы на голове грубо обрезанные, лицо мертвенно синее, и широко открытые глаза — остекленели подобно глазам покойника. Бегая, он бормотал: «Дайте пить! Вина. Всё погибло…» М. Горький. Гапон)

Но Горький неискренен. Во-первых, Гапон был красив, во-вторых, не труслив. Он писал в своём воззвании к рабочим: «Невинная кровь всё же пролилась… Пули царских солдат… прострелили царский портрет и убили нашу веру в царя. Так отомстим же, братья, проклятому народом царю, министрам, всем грабителям несчастной русской земли. Смерть им всем!» (К. Пятницкий. Из воспоминаний о январских событиях 1905 года, Ленинградская правда, 1927, №18 (22 января).

А «Буревестник» в это время сочинял свое воззвание: «Ко всем русским гражданам и общественному мнению европейских государств», обвиняя министра внутренних дел Святополк-Мирского и царя «в предумышленном, не вызванном положением дела, в бессмысленном убийстве множества русских граждан» (Новый мир, 1928, книга 3).

Арест

Ночью с 10 на 11 января полиция арестовала семь из восьми просителей, добивавшихся приема у Святополк-Мирского. Горького найти не могли. Он уехал в Ригу. И туда была отправлена телеграмма с требованием задержать Алексея Максимовича Пешкова. Основанием для этого являлось его воззвание, в котором, как усмотрели министерство внутренних дел и прокуратура, содержался призыв к ниспровержению государственного строя. Горькому светил трехлетний срок пребывания в крепости.

Жандармы нашли его в полдень 11 января. Как вспоминал театральный режиссер Константин Марджанишвили, на квартире, где остановился Горький, был произведен обыск. Но красное знамя Выборгского района, который Алексей Максимович привез с собой как реликвию, слуга его гражданской жены Марии Андреевой успел бросить в печь.

Горького под охраной отправили в Петербург. Это был уже пятый по счету его арест. Первый раз он угодил за решетку в 1889 году, когда ему было всего 20 лет. Во второй раз — в 1897 году, а в 1901 году — дважды. И каждый раз за разные прегрешения: за укрывательство революционера, за участие в кружке пропагандистов среди рабочих, за приобретение мимиографа для издания листовок и, наконец, за организацию демонстраций и недозволенных сборищ. Успел похлебать тюремную баланду и в своем родном Нижнем, и в Тифлисе, в печально известном своим крутым режимом и экзекуциями Метехском замке.

Тогда об этом мало кто знал. Но в этот раз слухи об аресте известного писателя распространились повсюду. В Нижнем Новгороде «горячую речь о начавшейся в России революции произнес с галерки Нижегородского театра» Яков Свердлов“. Такого же рода выступления прозвучали в Кишиневском, Двинском, Киевском и Казанском театрах. Анатоль Франс писал Геккелю: „От всего сердца присоединяюсь к великодушному Вашему движению в пользу Горького. Люди просвещенные, люди науки России, Германии, Италии, Франции, соединимся! Дело Горького — дело наше общее… Весь мир заинтересован в его освобождении“ („Литературная газета, 1938, №33 от 15 июня).

Трубецкой бастион

Тюрьма Трубецкого бастиона, куда доставили Горького, была местом предварительного заключения. Несмотря на это, подследственных сразу же переодевали во все арестантское. Их одежда и обувь хранились в цейхгаузе и выдавались только на время прогулок и при свиданиях с родственниками.

Горького это переодевание сразу же настроило на минорный лад. Он пожаловался своей законной супруге Екатерине Пешковой (они не были официально разведены и до конца дней писателя сохраняли дружеские отношения), и Екатерина Павловна обратилась с заявлением к тюремному начальству. «При состоянии его здоровья, — писала она, — ношение арестантского костюма в комнате с холодным полом может вызвать новый приступ болезни». И добавляла: так как Алексей Максимович находится на положении подследственного, то «применение к нему мер, имеющих характер наказания, совершенно незаконно (Интернет-портал «Юрист», параграф 18 «В Трубецком бастионе»).

Но администрация тюрьмы носить свое бельё, обувь и костюм Горькому не разрешила, хотя, надо сказать, в камере было более чем прохладно. И, разумеется, совсем не комфортно. Железный табурет намертво приварили к полу, кровать — к стене. Сквозь решётку нельзя было увидеть Неву и Зимний дворец. В этом полумраке Горький назло всему и всем (так он поступал весьма и весьма часто) писал пьесу под символическим названием — «Дети солнца». Но письменные принадлежности выдали ему только 25 января, книги еще позже — 31 января.

Шесть раз Горького допрашивали жандармы. Он хорошо продумал свое поведение. Сразу же признал свое участие в шествии к Зимнему дворцу, подтвердил, что воззвание написано именно им «под впечатлением всех ужасов, виденных им по пути от Знаменской улицы до Академии Художеств, у Дворцового моста и у Полицейского моста» (там же). Не отрицал своего общения с рабочими, но назвать какие-то имена отказался, сославшись на плохую память и на свое «нежелание вмешивать их в это печальное дело» (там же).

Вместе с тем Горький отрицал, что занимался пропагандистской работой, хотя на самом деле это было не так. Однако доказать, что Горький вводит их в заблуждение, жандармы не смогли. В общем, выудить из допросов писателя какую-то информацию, которая бы помогла раскрыть дело достаточно быстро, у дознавателей не получилось.

И обвинение Горького рассыпалось по всем пунктам. Провалилась и попытка жандармерии и прокуратуры представить членов депутации 8 января к министрам как организаторов и руководителей преступного сообщества для ниспровержения существовавшего государственного строя. Арестованных пришлось выпускать одно за другим.

Но Горького, несмотря на обострение его болезни, притормозили. Тут медвежью услугу оказали ему как члены «Общества пособия нуждающимся литераторам», так и Екатерина Пешкова, которые направили министру юстиции соответствующие ходатайства по поводу освобождения писателя. Не помогло даже то, что тюремный врач признал, что состояние здоровья Алексея Максимовича оставляет желать лучшего. Ходатайства были рассмотрены не сразу — тут виноват был извечный российский бюрократизм. Только 9 февраля начальник Петербургского губернского жандармского управления принимает решение заменить арест Горького денежным поручительством в 10 тысяч рублей. После того, как деньги были внесены, «Буревестника» выпускают из клетки.

14 февраля он уезжает в Ригу. Как писал Михаил Гернет в «Истории царской тюрьмы», хотя обстановка Трубецкого бастиона и сказалась на здоровье писателя, «душевная бодрость Горького не была сломлена».

Писатель опасался внесудебной расправы с ним и даже приготовил вещи, который возьмет с собой в ссылку. Но всё обошлось. В судебной палате дело было назначено к слушанию на 3 мая 1905 года, но было отложено и направлено на доследование, а в ноябре того же года вообще прекращено. Революция приближалась к своему апогею.

КАК «БУРЕВЕСТНИК» ВРУБЕЛЯ В ДУРДОМ СПРОВАДИЛ

О, новое искусство! Помимо недостатка истинной любви к искусству, ты грешишь ещё и полным отсутствием вкуса. Ведаешь ли ты то, что творишь? Едва ли. По крайней мере М. Врубель, один из твоих адептов, очевидно, не ведает. По сей причине он пишет деревянные картины, плохо подражая в них византийской иконописи…

Максим Горький

Не от мира сего

Гениальный русский художник Михаил Врубель появился на свет в Омске. В его жилах текла польская кровь. Мать умерла от чахотки, когда будущему живописцу сравнялось три года. Он рос хиляком, только в три года начал ходить.

Семья часто меняла место жительства. Михаил Врубель прекрасно адаптировался к новым условиям, учился легко, преуспевая в литературе и языках, увлекался историей.

После окончания гимназии Врубель и не помышлял о карьере художника. Он поступил в Петербургский университет на юридический факультет. В эти годы, чтобы заработать, делал иллюстрации к литературным произведениям — классическим и современным, подрабатывал репетитором. Удалось скопить денег, на которые в 1875 году смог совершить путешествие во Францию, Швейцарию и Германию.

С осени 1880 года Врубель стал вольнослушателем Академии художеств. Но уже первые его наброски резко контрастирует с канонами живописи тех лет. У композиции нет законченности, ракурсы прихотливы, но в этом и кроется очарование рисунка. Уже тогда вырабатывается неповторимый стиль художника.

Три года спустя профессор А. В. Прахов пригласил Врубеля в Киев для работы над реставрацией Кирилловской церкви XII века. Предложение было лестным и сулило хороший заработок.

Врубель обожал эпатаж и поразил киевлян тем, что появился в церкви в черном бархатном костюме, состоящим из коротких панталон и чулков, словно сошёл с картины Тинторетто. Но работу свою выполнял прекрасно. От его фрески «Сошествие Святого Духа на апостолов», хотя и выдержанной в духе византийского искусства, как говорили тогда многие, веяло прежде всего, самим Врубелем. Ему позировали фельдшерица М. Ф. Ершова, протоиерей Пётр (Лебединцев), археолог В. И. Гошкевич, настоятель Кирилловского прихода Пётр (Орловский) и сам А. В. Прахов. Помимо этой фрески, Врубель написал еще две — «Вход Господень в Иерусалим» и «Оплакивание». Свидетелей его работы изумляло то, что художник обходился без предварительных эскизов.

Так совпало, что в те дни Врубель без памяти влюбился в супругу Адриана Прахова Эмилию Львовну, лицо которой изобразил на иконе «Богоматерь c Младенцем». Она была на 7 лет старше художника, была женой его покровителя, но это для Врубеля мало что значило. И Прахов отправил своего соперника в Италию — для изучения памятников искусства.

Но эта командировка была для Врубеля своего рода ссылкой. Итальянское искусство его не особенно увлекало. Он тосковал по объекту своих воздыханий. Пожалуй, лишь одним светлым пятном явилась встреча с Дмитрием Менделеевым. Разговоры носили и светский, и прикладной характер. Врубель был озабочен тем, что не удается сохранить изображения на цинке.

Вернувшись из Венеции, Врубель предложил Праховой руку и сердце. Она ответила отказом. Художник был на грани самоубийства, резал себя ножом. Константину Коровину Врубель это объяснил так: «Я любил женщину, она меня не любила …. Я страдал, но когда резал себя, страдания уменьшались (Врубель. Переписка. Воспоминания о художнике, Ленинград, издательство « Искусство», 1976).

В Киеве начиналась роспись Владимирского собора. Прахов, несмотря на личную неприязнь, намеревался привлечь к этой работе Врубеля, но эскизы художника были отвергнуты. Причиной тому была оригинальность его стиля. Адриан Викторович сказал по этому поводу, что для росписей Врубеля надо было бы и храм построить особый.

Ни одеяла, ни пальто

Таким же нестандартным был и сам художник. Особенности его личности, черты характера и темперамент были настолько своеобразны, что не вписывались в какие-то рамки и нормы. Отец его ужасался: «Ни тёплого одеяла, ни тёплого пальто, ни платья, кроме того, которое на нём… Больно, горько до слёз» (Врубель.. Переписка. Воспоминания о художнике, Ленинград, издательство « Искусство», 1976).

В сентябре 1889 года Михаил Врубель поехал в Москву — увидеться с друзьями, но эта случайная поездка привела к тому, что он остался в Белокаменной на 15 лет. Кстати, практически всё в его жизни подчинялось Его Величество случаю.

Он поселился в мастерской Константина Коровина. Они хотели работать вместе, привлечь ещё и Валентина Серова. Однако Серов и Врубель тут же поссорились, Михаил Александрович переехал в дом к меценату Савве Мамонтову. Но супруга Мамонтова вскоре выставила за двери «богохульника и пьяницу». В это же время началась травля художника в газетах и журналах за иллюстрации к двухтомнику сочинений М. Ю. Лермонтова.

Врубель попал в одну компанию с Ильей Репиным, Иваном Шишкиным, Аполлинарием Васнецовым, Иваном Айвазовским и другими мастерами. Но критике подверглись только работы Врубеля. Его ругали за «грубость, уродливость, карикатурность и нелепость», но именно он, а никто другой, выразил сам дух поэзии Лермонтова.

Художник, не обращая внимания на критические уколы, продолжает заниматься тем, что ему по душе. Увлекается керамикой, создаёт майоликовую часовню на могиле сына Мамонтова. «Скульптура, мозаика, витраж, майолика, архитектурные маски, архитектурные проекты, театральные декорации, костюмы — везде Врубель оказывался в своей стихии, — писала исследователь творчества художника Н.А.Дмитриева. — Как из рога изобилия лились декоративно-изобразительные мотивы — птицы-сирины, русалки, морские дивы, рыцари, эльфы, цветы, стрекозы» (Дмитриева, Н. А. Михаил Врубель. Жизнь и творчество. Москва, издательство «Детская литература, 1984)

Врубель не знал цену деньгам. Однажды, как вспоминал Константин Коровин, Михаил Александрович, «получив большой гонорар за живописные панно для особняка, закатил банкет в гостинице «Париж», где жил. На этот обед он позвал всех там живущих. Когда я пришёл поздно из театра, то увидел столы, покрытые бутылками вин, шампанского, массу народа, среди гостей — цыганки, гитаристы, оркестр, какие-то военные, актёры, и Миша Врубель угощал всех, как метрдотель он носил завёрнутое в салфетку шампанское и наливал всем.

— Как я счастлив, — сказал он мне. — Я испытываю чувство богатого человека. Посмотри, как хорошо все настроены и как рады» (Врубель. Переписка. Воспоминания о художнике, Ленинград, издательство « Искусство», 1976).

А вот ещё несколько штрихов к его портрету. «Как-то летом у Врубеля, который жил со мною в мастерской на Долгоруковской улице, не было денег, — вспоминал Константин Коровин. — Он занял у меня 25 рублей и уехал. Приехав вскоре обратно, он взял большой таз и ведро воды, и в воду вылил из пузырька духи, из красивого флакончика. Разделся и встал в таз, поливая себя из ведра. Потом затопил железную печь в мастерской и положил туда четыре яйца и ел их с хлебом печёные. За флакон духов он заплатил 20 рублей. В другой раз он продал дивный рисунок из «Каменного гостя» за 3 рубля. Так просто кому-то. И купил себе белые лайковые перчатки. Надев их раз, бросил, сказав: «Как вульгарно (там же).

Нижегородские заказы

В 1896 году, году, когда шла подготовка к открытию Всероссийской художественно-промышленной выставки в Нижнем Новгороде, Савва Мамонтов, курировавший отдел Русского Севера, поручил Врубелю оформить два больших панно общей площадью 100 квадратных метров. На это отводилось всего три месяца.

Несмотря на каторжные условия труда, Михаил Александрович согласился. На одной стене он хотел изобразить русского богатыря Микулу Селяниновича, а на другой — принцессу Грёзу, героиню драмы Эдмона Ростана — как символ мечты о прекрасном.

Одному человеку справиться с этой работой было немыслимо. Врубель нашел помощников — Т.А.Сафонова и А. А. Карелина — сына известного нижегородского фотографа Андрея Карелина. Они приступили к росписи по эскизам Врубеля.

О Сафонове известно мало. Он был учеником Ильи Репина. В 1920 — 1928 годах руководил студией и живописно-плакатной мастерской наркомата образования. Карелин-младший (1866–1928) — учился в Петербурге в Академии художеств. Жил в Нижнем Новгороде и Ашхабаде, писал в основном исторические полотна и портреты. детстве часто позировал отцу для фотопортретов. Работал для царской семьи, получая заказы от министерства Императорского двора. Написал более 150 картин на исторические и религиозные темы, большое количество портретных работ, икон. Ряд произведений А. А. Карелина хранится ныне в Государственном Эрмитаже, Днепропетровском и Нижегородском художественных музеях, в Государственном музее изобразительных искусств Туркменистана. Но, к сожалению, судьба многих его работ до сих пор неясна. Сохранилось только упоминание об экспонировании полотна «300-летие царствования дома Романовых» в 1915 году в Петербурге, в Юсуповском дворце. Картина вызвала резкие отзывы критиков журнала «Аполлон», что, собственно, не удивительно, учитывая уничтожающие высказывания представителей этого круга относительно историко-религиозной живописи не только Карелина, но и таких художников, как Виктор Васнецов.

Карелин открыто встал на защиту знаменитого панно Михаила Врубеля «Принцесса Греза», показанного в Нижнем Новгороде на выставке 1896 года. Полемизируя с Горьким, в своей статье он отстаивал право художника на подобное фантастическое воплощение сюжета древней легенды. Кстати, заодно с Врубелем Карелина обвинили в декадентстве, поскольку именно он выполнил фриз, который должен был объединить два огромных панно «Микула Селянинович» и «Принцесса Греза», из-за которых на выставке разгорелся скандал.

Но я забежал вперёд. 5 марта 1896 года академик Альберт Николаевич Бенуа сообщил руководству Академии художеств, что во вверенном ему павильоне ведутся несогласованные работы. Врубель срочно выехал в Нижний Новгород и показал эскизы панно Бенуа. Тот пришёл в ужас и телеграфировал в столицу: «Панно Врубеля чудовищны, необходимо убрать, ждём жюри» (Домитеева, В. М. Врубель, Москва, издательство «Молодая гвардия», 2014). Прибывшая комиссия пошла навстречу Бенуа и сочла невозможным экспонирование работ Врубеля в художественном отделе выставки. Мамонтов пытался оспорить этот вывод, но 22 мая оба панно демонстративно выставили из павильона. Художник в этот же день уехал из Нижнего Новгорода.

Горький завидовал?

Врубель дорабатывал «Принцессу Грёзу» в сарае. Оба панно снова привезли в Нижний Новгород в начале июля. И все-таки включили в экспозицию. К ним добавили еще четыре картины Врубеля «Голову Демона», «Суд Париса», «Голову великана» и «Портрет Арцыбушева». Савва Мамонтов поместил их в отдельном павильоне. Вот тут-то и началось…

Работы художника встретили стойкое неприятие. Начал полемику Максим Горький, который сравнивал былинного богатыря Микулу Селяниновича с Дядькой Черномором. «Забракованные академическим жюри панно Врубеля «Принцесса Грёза» и «Микула» были куплены известным меценатом С.И.Мамонтовым и ныне вновь появились пред выставочной публикой, но уже не на выставке, а около неё, в павильоне, специально построенном для этих образцов «нового искусства», — писал Максим Горький в «Беглых заметках». — Поражает туманность и темнота красок. Нет ни яркого африканского неба, ни жаркого солнца пирамид, ни воздуха, и общий фон картины напоминает о цвете протёртого картофеля и моркови. Присматриваясь пристальнее, вы вспоминаете о византийской иконописи — те же тёмные краски, то же преобладание прямых линий, угловатость контуров и китайское представление о перспективе (М. Горький. Статьи 1895—1906 гг. Собрание сочинений, т.23)

И Горький примеряет тогу искусствоведа, начинает судить о том, о чем дилетантам судить не пристало; «Жизни в картине совершенно нет, и концепция её имеет очень мало общего с сюжетом… Волны под галерой написаны грязновато-голубой краской, а форма их напоминает о чём угодно, но уж никак не о воде… И в общем всё это исполнено какими-то ломаными линиями, капризными мазками, неестественных цветов красками, грубо, с ясной претензией на оригинальность, но без вдохновения, с намерением произвести впечатление, сразу поражающее, но без средств к этому.

Так испортил М. Врубель красивый сюжет Ростана и не менее удачно он испортил былину о Микуле… Жёлто-грязный Микула с деревянным лицом пашет коричневых оттенков камни, которые пластуются его сохой замечательно правильными кубиками… В конце концов — что всё это уродство обозначает? Нищету духа и бедность воображения? Оскудение реализма и упадок вкуса? Или простое оригинальничание человека, знающего, что для того, чтоб быть известным, у него не хватит таланта, и вот ради приобретения известности творящего скандалы в живописи?» (там же).

А дальше Горький делает такое заключение: «Помимо этого утрированно мрачного вида искусства, у нас нарождается другое — «новое искусство». Но оказывается, что без знания психиатрии о нём нельзя судить более или менее точно, а психиатрия — не моя специальность (т ам же).

Это был приговор, причём несправедливый. Горький вообще далёк был от живописи. Но Врубель тяжело переживал. Уже в1898 году у него проявились первые симптомы будущего недуга —мигрени усиливались до такой степени, что Михаил Александрович стал принимать в огромных количествах фенацетин. Проявилась и отсутствовавшая ранее раздражительность.

Психическое состояние Врубеля непрерывно ухудшалось. Психиатр В. М. Бехтереву поставил диагноз «неизлечимый прогрессивный паралич». Вскоре с симптомами острого психического расстройства Михаил Александрович был госпитализирован.

Жена художника Н.И.Забела нападки на супруга объясняла тем, что Горький завидовал самобытности Врубеля. Он сам претендовал на исключительную самобытность.

Врубель между тем временами возвращался к творчеству, но временами был буен и нуждался в постоянном присмотре. Вскоре он полностью ослеп и скончался в апреле 1910 года.

ЕГО ЛЮБИМЫЕ

Женщина лучше мужчины понимает, что всё в мире для неё.

Максим Горький.

Ольга Каминская

…Утро выдалось свежее, росистое. Он всю ночь писал и был так возбужден, что спать совершенно не хотелось. Рассказ назывался «Старуха Изергиль». Он горел желанием прочитать его своему самому близкому человеку.

А этот самый близкий ему человек равнодушно воспринимал писанину будущего основоположника соцреализма. В самый кульминационный момент повествования Горький вдруг услышал мирное посапывание. Ольга спала.

Злоба душила его. Он вышел в сад и пнул ногой ни в чем не повинную яблоню. Хотелось одного — сунуть голову в петлю…

В марте подоспело время рожать. Пришлось звать соседского мальчишку.

— Сбегай скорей-ка к Гюнтерам, — попросила будущая мамаша. — Позови Варю, акушерку. Скажи, чтоб чемоданчик захватила с инструментом.

Варвара Николаевна не заставила себя ждать. Распорядилась, чтобы кипятили воду, принесли чистые простыни. И вскоре дом Кашириных огласился детским криком — родился младенец, которому суждено было стать писателем. Но не знала об этом Варвара Гюнтер. Как и о том, что ее дочь и вот этот горластый малец станут жить вместе. Хитросплетения человеческих судеб порой так причудливы, что поневоле подумаешь о провидении.

Дочь Варвары Николаевны, Ольга, была на восемь лет старше Горького. Она родилась в Нижнем Новгороде в 1860 году. Отец ее, Юлий Алексеевич Гюнтер, был домашним учителем.

В 1877 году Ольга закончила Белостокский институт благородных девиц и познакомилась с членами народовольческой организации — братьями Гриневицкими и Фомой Каминским. Игнатий Гриневицкий впоследствии бросил бомбу, сразившую Александра II и его самого. Чуть позже состоялось знакомство Ольги с Болеславом Корсаком, который вскоре был сослан на 5 лет в Иркутскую губернию.

Ольга Гюнтер в 1882 году уехала в Москву, поступив там на акушерские курсы, училась живописи. Вышла замуж за Каминского. В июне следующего года у них родилась дочь, и супруги переехали в Белосток.

Жизнь шла неспешно, но нельзя сказать, что Ольга и Фома друг в друге души не чаяли. Похоже, Ольге размеренная семейная жизнь уже сильно наскучила.

И вот в 1887 году к ним неожиданно нагрянул Корсак. Он не был демоном-обольстителем. Он просто стал катализатором, ускорившим распад супружеских отношений. И Ольга стала его сожительницей.

Но тут любовный треугольник перекроили по своему усмотрению полицейские «геометры». Корсака и Каминских, а также Ивана Гриневицкого и его невесту арестовали и выслали этапом туда, где они родились.

Каминские, которые вновь оказались «в одном купе», поехали в Оренбург, где жил брат Ольги Юльевны, а в сентябре 1892 года она покидает законного супруга и возвращается в Нижний, где к ней присоединяется супруг незаконный — Корсак. Здесь и состоялась их встреча с Горьким. Этому событию посвящен его рассказ «О первой любви».

Встреча с Ольгой Каминской вообще могла никогда не состояться, если бы Горький не вышел из дома именно в то мгновение, но ни минутой раньше или позже, если бы его маршрут не совпал с маршрутом Ольги и Болеслава. Но судьба распорядилась именно таким образом. И «неотесанный волгарь», как иногда с иронией называл себя «Буревестник», был сражён, что называется, наповал. В провинциальном городе, каковым считался тогда Нижний, польские наряды и манеры не могли не произвести фурор.

«Я хорошо чувствовал ее цепкий ум, понимал, что она культурно выше меня, видел ее добросердечно-снисходительное отношение к людям; она была несравненно интереснее всех знакомых барышень и дам, — писал Алексей Максимович. — Нижняя губа маленького рта её была толще верхней, точно припухла; густые волосы каштанового цвета коротко обрезаны и лежат на голове пышной шапкой» (М. Горький. Рассказы. Очерки. Заметки 1921—1924 гг, т.15).

Однако пристав Второй кремлевской части Чеховский восторга Горького по поводу внешности Каминской не разделял. Вот его сообщение полицмейстеру: «Роста низкого, волосы светло-русые, худощавая, нос большой, стрижена коротко под польку» (Фонды Центрального архива Нижегородской области (ЦАНО).

Встречи Горького с Ольгой Юрьевной и её сожителем продолжались. «Моя любовь, углубляясь, превращалась в страдание, — писал он. — Сидел в подвале, глядя, как, согнувшись над столом, работает дама моего сердца (Каминская занималась картографией, по другой версии рисованием — С.С.-П.), и мрачно пьянел от желания взять её на руки, унести куда-то из проклятого подвала… Мучительно трудно было мне сдерживать эту страсть — она уже физически сжигала и обессиливала меня» (Там же).

Тем временем Корсак получил заграничный паспорт и выехал во Францию. Каминская-Гюнтер осталась. Но старания Горького добиться её любви были напрасны, хотя Ольга проявляла к нему интерес. Скорее всего, для того, чтобы возбудить ревность в Каминском.

Однажды, как писал Горький, «втащив меня за руку в комнату, толкнув к стулу, она спросила: «Почему вы так смешно одеты?» Бородатый мужчина, сидя на кровати, свертывал папиросы. Я спросил, указав глазами на него: «Это — отец или брат? — «Муж! — убежденно ответила она. —

А что?..

Я чувствовал себя в состоянии опрокинуть любую колокольню города, и сообщил даме, что могу нести её на руках… семь верст. Она тихонько засмеялась, обласкала меня взглядом, весь день

передо мною сияли ее глаза, и, конечно, я убедился, что они сияют только для меня». (Там же).

Но вскоре Ольга отправилась в Париж, к Корсаку.

Будущий «Буревестник» был в трансе. Он затеял свое первое странствие, два года шатался по дорогам России, пока не оказался в Тифлисе. И здесь он снова повстречал Каминскую, которая после долгих приключе ний тоже по странной случайности приехала сюда. Вот уж где мистика, так мистика!

И Ольга Юльевна наконец-то осчастливила Горького своим расположением. Видимо, рассудила: на безрыбье и рак — рыба.

Сначала «рыба» уезжает в Нижний, а затем и «рыбачка». Здесь, как сообщал начальник Нижегородского губернского жандармского управления Познанский, Каминская поселилась в квартире «негласно поднадзорного мещанина Алексея Максимовича Пешкова», с которым «состоит в любовной связи, имеет десятилетнюю дочь» (Фонды ЦАНО).

Но счастье Горького продолжалось недолго — всего четыре месяца. Узнав, что Корсак вернулся в Россию и оказался за решёткой, Каминская поехала его выручать. Когда Корсака освободили, вернулась в Нижний. Но в их отношениях с Горьким произошла существенная перемена. Размолвки стали повторяться. Ольга Юльевна повадилась часто исчезать из Нижнего, и надолго.

Но это было не самое главное. «К моим рассказам она относилась равнодушно, — писал Горький. — Однажды утром, когда я читал ей в ночь написанный рассказ «Старуха Изергиль», она крепко уснула… Я встал и тихонько вышел в сад, испытывая боль глубокого укола обиды, угнетенный сомнением в моих силах (М. Горький. Рассказы. Очерки. Заметки. 1921—1924 гг. Собрание сочинений, т.15).

Но окончательно расстались они, когда Ольга Юльевна стала оказывать знаки внимания какому-то лицеисту Горький выходил из себя. «Я спросил, чем, по ее мнению, должна окончиться эта грустная история?». «Не знаю, — ответила она. — У меня нет определенного чувства к нему, но мне хочется встряхнуть его. В нем заснуло что-то, и, кажется, я могла бы его разбудить»… Я чувствовал, что такая жизнь может вывихнуть меня с пути, которым я иду» (там же).

Горький предложил ей уехать либо к своему законному мужу, либо к Корсаку. И Каминская так и поступила. Она вернулась к супругу, а потом опять к Корсаку. И вновь к мужу… Не могла она долго жить с каким-то одним мужчиной. В своем рассказе «О первой любви Горький писал об этом так: «Она умела жить тем, что есть, но каждый день для неё был кануном праздника, она всегда ждала, что завтра на земле расцветут новые, необыкновенные цветы, откуда-то придут необычно интересные люди, разыграются удивительные события. Относясь к невзгодам жизни насмешливо, полупрезрительно, она отмахивалась от них, точно от комаров, и всегда в душе её трепетала готовность радостно удивиться. Но это уже не наивные восхищения институтки, а здоровая радость человека, которому нравится пестрая суета жизни, трагикомически запутанные связи людей, поток маленьких событий, которые мелькают, как пылинки в луче солнца (там же)..

Но Горький Ольгу Каминскую помнил. Он честно признавался: «Эта женщина была принята сердцем моим вместо матери. Я ожидал и верил, что она способна напоить меня пьяным медом, возбуждающим творческие силы» (там же).

Не напоила. Но мистика на этом не заканчивалась. Она только начиналась.

Первый опыт

Надо сказать, что Горький, называя Ольгу Каминскую своей первой любовью, снова неискренен. Влюблялся он и раньше, хотя с женским полом у него были серьезные сложности. Всё ограничивалось стихами, которые вообще-то и на стихи не тянули:

Я хотел бы вас любить.

Не умею нежным быть.

Нет, я груб.

Не слетят слова любви

С жарких губ.

Если верить рассказу «Однажды осенью», относящемуся к «казанскому циклу», первый сексуальный опыт Алеша получил от проститутки под перевернутой лодкой на берегу реки. Застигнутые ливнем, продрогшие, они согревали друг друга. С того самого дня у «Буревестника» стали возникать проблемы с нормальными женщинами. Он пытался покончить с собой из-за того, что любил сразу двух девушек — Марию Деренкову и приказчицу булочной Настю (по другой версии, Надежду Щербакову, — С.С-П.) — и никак не мог определиться, какую любит больше. Быть может, это была одна из причин, которые побудили его на самоубийство. В Тифлисе же, как вспоминал С. А. Вартаньянц, Пешков «чувствовал себя неловко в пестроте единиц, именуемых людьми. Общество женщин его еще больше стесняло; среди них он больше молчал, а если и говорил, то очень мало, отрывисто (Вартаеьянц С. А. Горький в Тифлисе. Горький в воспоминаниях современников, т.1, издательство «Художественная литература». 1981).

Мария Деренкова

Мария — сестра булочника, у которого работал молодой Горький. По его словам, она была « похожа на ангела, как их изображают дешёвые олеографии… Я кипятил для неё самовары, но старался возможно реже видеть её — неловко было мне с нею. Ее детские глаза смотрели на меня всё тем же невыносимым взглядом, как при первых встречах, в глубине этих глаз я подозревал улыбку, и мне казалось, что это насмешливая улыбка». (М. Горький. Мои университеты. Собрание сочинений, т.16).

Мария глубоко верила в Бога, страдала каким-то нервным заболеванием и была тихой и приземлённой. Горького с его выкрутасами не любила.

Мария вышла замуж за человека намного старше её, который в повести «Мои университеты» выведен под кличкой Хохол. На самом деле это Ромась, которого Горький представляет, как народника-революционера. Для молодого «Буревестника» он был идеалом. Портрет его смахивает на портрет Ильи Муромца: «упрямый лоб», «тяжелое, богатырски литое тело» (там же).

Ромась предложил Горькому перебраться в село Красновидово. «У меня там лавка, — сказал он, — вы будете помогать мне в торговле, это отнимет у вас не много времени, я имею хорошие книги, помогу вам учиться — согласны?» (там же).

Горький согласился. Ромась ему понравился, но он был одновременно и ангелом-спасителем, и змеем-искусителем. Местные мужики Хохла считали чужаком. И однажды подожгли его лавку. Это событие повлияло на отношение Горького к крестьянству. Он его ненавидел.

Будущий писатель покинул Красновидово в растрепанных чувствах. Они встретились с Ромасем через 13 лет, из которых 8 лет Ромась провел в за решеткой. За это время он без особого сожаления расстался с Марией. При встрече с Горьким в 1902 году Ромась сказал, что она, кажется, умерла.

Но он лгал. Мария жила в каком-то глухом селе в Стерлтитамакском уезде, где работала фельдшерицей. Односельчане вспоминали, что о своём прошлом она не говорила до тех пор, как вышли в свет «Мои университеты». Кто-то узнал в Марии Деренковой горьковскую героиню. И она вдруг обронила такую фразу:

— Теперь, наверное, писатель сюда приедет.

Не дождалась. Горький не приехал. В январе 1931 года из Италии пришло письмо в Стерлитамак. «Если Вы найдете время сообщить мне о жизни и судьбе Марии Степановны Деренковой, — я буду сердечно благодарен Вам», — просил A.M. Горький врача стерлитамакского горздравотдела М. И. Мишенина. (Журнал «Бельские просторы», 2004, №12).

Увы, письмо запоздало. Деренкова скончалась в селе Макарово 24 ноября 1930 года. Когда Горький узнал об этом, он написал своему биографу Илье Груздеву: «Был случай, мы трое — брат её (Андрей, хозяин булочной, — С.С.-П.), Комлев и я поспорили, потом начали драться. Она, увидав это из окна, закричала: «Что вы делаете, дураки! Перестаньте, сейчас ватрушек принесу!». Ватрушки эти обессилили меня и Комлева: мы трое готовы были головы разбить друг другу, а тут — ватрушки. «Умойтесь», — приказала она. А когда смыли мы кровь и грязь с наших морд, она дала нам по горячей ватрушке и упрекнула: «Лучше бы, чем драться — двор подмели» (М. Горький. Собрание сочинений. Серия «Письма»).

Это было самое благостное воспоминание «Буревестника» о предмете своих воздыханий.

А между тем судьба Марии Деренковой была непростой. Учительница К. П. Иващенко ответила на письмо Горького: «Я помню Марию Степановну невысокого роста, с золотистой косой, тонкими черными бровями и очень синими глазами. На ней была одета беленькая шапочка и коротенькая жакеточка с котиковым воротником. Безупречная чистота была и в больнице». Во время голода 1921 года крестьяне кормили Деренкову затирухой, пекли лепешки наполовину с лебедой и приносили ей (Бельские просторы, 2004, №12).

На станции Крутая (Мария Басаргина)

Горький попал в Царицын осенью 1888 года. До этого он работал в рыболовецкой артели на калмыцком промысле Кабанкулбай на Каспии. Отсюда ушел пешком в Моздок, намереваясь перезимовать там, где теплее. Но судьба занесла его совсем в другую сторону.

В это время в Царицыне находилось много политически неблагонадежных и бывших ссыльных, которым запрещалось жить в Петербурге и Москве. Устраивались они в основном на железную дорогу. Начальник товарного отдела Ададуров, уставший бороться с воровством, охотно принимал их, зная, что политические — люди честные. Принял он и Алексея Пешкова, хотя формально он ни к ссыльным, ни к политическим не относился.

Сначала его взяли на работу ночным сторожем на станцию Добринка. Там неуживчивый Пешков сразу же начал конфликтовать с начальником станции, и его перевели в Борисоглебск. Здесь Ададуров поручил босяку заниматься починкой брезента и мешков, а спустя некоторое время назначил весовщиком на станцию Крутая.

«Станция стояла «на пустом месте», как говорил ее начальник: кроме станционных зданий, никаких жилищ вокруг её не было, и не было никаких людей, кроме служащих, — вспоминал потом Горький. — По направлению к Волге, верстах, если не ошибаюсь, в двух, существовала деревня Пески, а версты на четыре в степь — небольшая казацкая станица, забыл — какая… И хотя в двенадцати верстах был богатый уездный город, со множеством пароходных пристаней, с двумя вокзалами, но по ночам я все-таки чувствовал себя заброшенным «к черту на кулички (М. Горький. Из прошлого. Газета «Беднота», 1928, 27 марта).

Все считали, что молодой Горький — это «выгнанный студент» и не верили ему, когда он говорил, что всего один год учился в школе. Не верил и начальник станции Захар Ефимович Басаргин.

«Боевые мои отношения с Басаргиным начались с того, что он отказался дать мне комнату в одном из станционных зданий, — писал Горький. — По должности весовщика я имел право на эту комнату, а Басаргин отправил меня жить в казарму, где жили сторожа и куда часто приходили ночевать бабы и девицы из Песок, очищавшие пути от снега. Казарма была далеко от станции, примерно в полуверсте» (там же). А комнату, в которой должен был жить весовщик, Басаргин приспособил под оранжерею.

Но Горький прощал Басаргину всё. Он, как убеждал себя, вроде бы влюбился в его старшую дочь Марию. Она была «маленькая, пухлая, голубоглазая и — невиннее птицы зорянки» (там же). Да и Мария, что называется, положила глаз на весовщика, который «научил всех баб станции печь хлеб лучше, чем они пекли, научил их делать сдобное тесто, варить пельмени и многим другим кулинарным премудростям» (там же).

Весовщик признался Марии, что пишет поэму под названием «Песнь старого дуба», читал ей «ядовито-сатирические стихи», в которых выражал «недовольство жизнью» и «проклинал все сущее». Когда же весной 1889 года Горький организовал «кружок самообразования», Мария записалась в него одной из первых. Здесь читали и запрещенную литературу — отпечатанные литографическим способом произведения Льва Толстого, брошюры Алексея Баха «Царь-Голод», «Календарь Народной Воли», работы идеолога русского народничества Михайловского.

Но вскоре Горького снова потянуло в иные края. Ему надо было явиться в Нижний Новгород, поскольку он подлежал призыву в армию. Даже любовь Марии на эту тягу никак не повлияла. Скорее всего, он просто обманывал себя, что испытывает к ней большое чувство. Похоже, Горький никого никогда не любил, кроме себя.

Уход со станции Крутая Горький объясняет другими мотивами. Якобы из Калача полиция стала присылать шпионов, которые установили слежку за ним, а также за другими неблагонадежными. А после скандального происшествия с бывшим ссыльным, смотрителем товарных складов на станции Калач, Амвросием Кулешом, который был незаслуженно обвинен в воровстве проса, как писал Горький, «меня стали немножко травить. А потом явился инспектор движения Сысоев, бывший офицер гвардии, большой, толстый, синещекий, потевший голубым жиром. Тыкая меня пальцем в плечо, он ядовито хрипел:

— Ну что, а? Нигилисты, а? Просо воруете? Честные люди! Хо-хо-о!

После этого меня, с благословения начальства, начали травить уже, как собаки кошку, и я решил уйти» (там же).

Захар Ефимович Басаргин уговаривал Горького остаться, но тот отправился пешком в Москву.

Мария Басаргина впоследствии подтверждала версию Горького в своих воспоминаниях: «С каждым днем доносились слухи, что за Алексеем Максимовичем полиция усиливает надзор, — писала она. — Вскоре носящиеся слухи подтвердились ещё тем, что сам жандарм станции и мой отец предупредили Алексея Максимовича о невозможности дальнейшего пребывания на станции (Государственный архив Волгоградской области, фонды о Горьком).

14 апреля 1889 года Горький простился с Басаргиной и другими железнодорожниками. Вскоре Мария уехала в Петербург. В Нижнем Новгороде Горького нашло ее письмо. И он ответил:

«3 июня 1899, Нижний Новгород. Я всё помню, Мария Захаровна. Хорошее — не забывается, не так уж много его в жизни, чтоб можно было забывать. Да и прошло с той поры, как мы виделись, всего лишь десять лет. И хоть за это время я прожил тридцать, — Вас помню всё-таки. И очень ярко.

Сердечное спасибо Вам за память. Хотелось бы увидеть Вас, узнать, как Вы живёте, как жили. Осенью я буду в Петербурге и к Вам приду — можно? А до той поры — сделайте мне милость! — пришлите Вашу карточку! Пожалуйста, снимитесь и пришлите. Я Вам отвечу тем же.

Прекрасно сделали Вы, что написали. Таким хорошим, ласковым вздохом из дали прошлого явилось для меня письмо Ваше, хотя оно и кратко, как вздох.

До свидания! А. Пешков».

Потом было ещё одно письмо:

«Июнь 1899, Н. Новгород. Как я живу? Да так же, как и всегда жил, Мария Захаровна, — беспокойно. За десять лет я обошёл и объехал почти всю Россию и даже теперь, женатый, не могу сидеть долго на одном месте. Скоро — в августе — будет три года, как я уже женат, имею сына, коему в июле минет 2 года. И за это время я жил в Самаре, Нижнем, Ялте, Твери, Тифлисе, снова в Самаре и Нижнем, снова в Ялте, откуда приехал лишь на пасхе. С той поры сижу здесь. Осенью поеду в Смоленск и Петербург. С год тому назад уехал было на кладбище, ибо у меня лёгонькая чахотка разыгралась, и я едва устоял на ногах.

Что я делаю? Пишу. Вы читали мои рассказы? Осенью они выйдут вторым изданием, и я пришлю Вам их…

Живётся мне в общем нелегко и невесело. Работаю много, устаю, здоровье надорвано… Нелеп я всё так же, как и раньше, и так же глуп.

Будете писать Вашим — поклонитесь Зах [ару] Ефим [овичу] …Крепко жму руку Вашу. Хорошо встретить старого друга, особенно когда он ещё так молод, как Вы. А. Пешков» (М. Горький. Собрание сочинений. Серия «Письма»).

Но переписка оборвалась. За десять лет до этого призывная комиссия признала Пешкова негодным к строевой службе. В очерке «Время Короленко» Горький так описывал это освидетельствование: «Толстый, веселый доктор, похожий на мясника, распоряжаясь, точно боец быков на бойне, сказал, осмотрев меня: «Дырявый, пробито легкое насквозь. При том расширена вена на ноге. Негоден!».

Какое-то время спустя до Горького дошла весть о том, что Мария Басаргина вышла замуж. И он про неё забыл. Забывал и других, как, впрочем, забывали и его самого. Существует версия, что, по большому счету, его вообще никто не любил, и в этом — главная трагедия «Буревестника». И он затаил обиду. Лев Толстой заметил это сразу. «Горький — злой человек, — говорил он Чехову. — У него душа соглядатая, он пришел откуда-то в чужую ему, Ханаанскую землю, ко всему присматривается, все замечает и обо всем доносит какому-то своему богу» (Иванов Г. В. Максим Горький (1868—1936). Серия «100 великих писателей»).

Самарская корректорша (Екатерина Волжина)

В 1895 году Горький уехал в Самару, устроился в «Самарскую газету». Но не всё у него ладилось. Вот что вспоминал поэт, журналист и литературный критик А.А.Смирнов (Треплев): «У меня долго хранилась его записка с такими ошибками, от которых поднялись бы волосы на голове преподавателя русского языка» (Смирнов А. А. (Треплев). «Молодость Бу­ревестника (Отрывки из воспоминаний)». — «Рабочая Самара», 1932, №208, 24 сентября).

Грамотешки начинающему литератору явно тогда не хватало. К счастью, подвернулась спасительная соломинка в лице молоденькой корректорши Екатерины Волжиной. Она стала править его репортажи, фельетоны и рассказы, иногда просто их переписывала, всячески его опекала.

Дело пошло, и Горький предложил Екатерине Павловне руку и сердце. Каминская написала ему в это время письмо, в котором не извинялась, но объявляла о своём решении вернуться. Горький ответил, мол, если разрыв — то разрыв.

Но когда родители его избранницы узнали, что она намерена связать свою жизнь с Горьким, мать заартачилась. Её пугала десятилетняя разница в возрасте.

Будущая теща решила, что любовь может вылечить разлука, и отправила дочь к брату. Но в Нижнем Новгороде открывалась Всероссийская выставка-ярмарка, и Горький тоже уехал из Самары. Они и встретились снова здесь. Разлука лишь укрепила их чувство. И вскоре молодые обвенчались в самарском соборе. Обвенчались, несмотря на то, что Горький в Бога не верил. Более того, после покушения на самоубийство на него была наложена епитимья, а потом, когда он повздорил со священниками, его и вовсе отлучили от церкви то ли на семь лет, то ли на четыре года.

Это отлучение состоялось в 1888 году, венчание — в 1896-м. Но Горький не стал за это время верующим. Обряд был совершен по настоянию матери невесты.

Через год у молодожёнов родился сын Максим. В 1901 году появилась на свет дочь Катя. Но она умерла через пять лет, когда пути супругов разошлись.

Екатерина Пешкова была женой-«мамой» — «Буревестник» всю свою жизнь выбирал только таких, кроме, пожалуй, Муры. Но об этом позже. А развод с Екатериной Павловной был обусловлен главным образом тем, что литературный правщик Горькому был уже не нужен.

Ещё одна мамка (Мария Андреева)

Савву Морозова в России знали все — от мала до велика. Он начал обучение на физико-математическом факультете Московского университета, закончил Кембриджский университет, знал европейские языки. В 25 лет стал управляющим несколькими текстильными фабриками.

Сгубили миллионера женщины. Он увлекался почему-то только замужними светскими львицами. Сначала — супругой своего племянника Зинаидой. И сделал все, чтобы она получила развод, а потом обвенчалась с Морозовым.

Но Зинаида Григорьевна стала вскоре тяготиться этим браком. У неё появились многочисленные поклонники. Впрочем, и Савва тоже охладел к своей «половине».

Новым предметом его воздыханий стала актриса Художественного театра, жена чиновника Желябужского Мария Федоровна Андреева, которая тратила свои гонорары на помощь революционному делу. И так насела на своего поклонника, что тот, мягкий по характеру человек, сдался без боя. На поддержку РСДРП направлялись баснословные суммы. Морозов даже сам контрабандой привозил из-за границы типографское оборудование и запрещённую литературу.

Роман с Андреевой продолжался, как и предыдущий, очень недолго. Случилось так, что Антон Чехов познакомил Горького с Марией Федоровной. Первая встреча с Горьким состоялась в Севастополе в 1900 году. «Гастроли Художественного проходили в каком-то летнем театре, — вспоминала Мария Федоровна, — и вот в антракте спектакля «Гедда Габлер» в тонкие дощатые двери артистической уборной раздался стук. Андреева узнала голос Чехова: «К вам можно, Мария Федоровна? Только я не один, со мной Горький». «Сердце забилось — батюшки! И Чехов, и Горький! Вошел Антон Павлович — я его давно знала, еще до того, как стала актрисой, — за ним высокая тонкая фигура в летней русской рубашке; волосы длинные, прямые, усы большие и рыжие. Неужели это Горький?.. «Чёрт знает! Чёрт знает, как вы великолепно играете», — басит Алексей Максимович и трясет меня из всей силы за руку. А я смотрю на него с глубоким волнением, ужасно обрадованная, что ему понравилось, и странно мне, что он чертыхается, странен его костюм, высокие сапоги, разлетайка, длинные прямые волосы, странно, что у него грубые черты лица, рыжеватые усы. Не таким я его себе представляла. И вдруг из-за длинных ресниц глянули голубые глаза, губы сложились в обаятельную детскую улыбку, показалось мне его лицо красивее красивого, и радостно ёкнуло сердце. Нет! Он именно такой, как надо, чтобы он был, — слава Богу… Я страшно гордилась его дружбой, восхищалась им бесконечно…» (Андреева М. Ф. Переписка. Воспоминания. Статьи. Документы. Москва, издательство «Искусство», 1968).

В итоге «третьим лишним» оказался Савва. Андреева стала гражданской женой «Буревестника».

Такого предательства фабрикант снести не смог. Весной 1905 года Савва Морозов уехал в Канны и, как установила местная полиция, застрелился в отеле. Хотя есть версия, что его убил большевик Леонид Красин, который одно время был любовником Марии Закревской-Будберг, о которой разговор дальше. В соответствии с завещанием Морозова Мария Федоровна Андреева получила 100 тысяч рублей. Из них 40 тысяч оставила себе, а 60 тысяч передала на нужды революционной борьбы.

Мария Федоровна на четыре года была старше Горького, имела двоих детей: сына Юрия и дочь Катю. Любопытно, что Катя звала своего отчима запросто — Алеша. Чувствовала: они как брат и сестра, а мать у них общая.

Но роман Горького с Андреевой, как бокал черного алжирского вина, был наполнен туманной и дурманящей воображение мистикой. Что такое брак, Горький и Андреева понимали весьма своеобразно. Горький мог, например, заявить, что желает завести новый роман. Андреева не возражала. Впрочем, и она сама в этом плане была не промах. Своим любовником она сделала, к примеру, Петра Петровича Крючкова, своего секретаря, а он был моложе её то ли на 17 лет, то ли даже на 21 год (из-за того, что Андреева скрывала свой действительный возраст, разобраться в этом трудно). Крючков сменил некого Якова Львовича Израилевича, торговца антиквариатом. После того, как отвергнутый Израилевич сильно избил хиляка Крючкова, скрываясь от полиции, он подался в Берлин. И еще одно мистическое совпадение: Израилевич и Андреева скончались едва ли не в один день в 1953 году.

Но я забежал вперёд. В 1906 году Горький вместе с Андреевой отправился в Америку, тогда еще достаточно пуританскую. Но там разразился крупный скандал. Ни один отель не хотел пускать на постой писателя, который оставил дома законную жену (церковный развод было в то время оформить достаточно сложно), а приехал с любовницей.

Дальше путь Горького лежал на остров Капри. Спустя семь лет Мария Федоровна вернулась на родину, оставив Горького одного среди его любовниц.

Его гарем

В Нижнем Новгороде у Горького было много поклонниц. Некоторые из них жили в его доме. Потом такая же «секс-коммуна» образовалась на Кронверкском проспекте в Петрограде.

О секс-коммуне вспоминала художник Валентина Ходасевич: «В 1919 году мы не только сдружились с Алексеем Максимовичем и Марией Федоровной Андреевой, но так случилось, что они предложили нам с мужем переехать жить к ним в большой квартире на Кронверкском проспекте. Мы согласились и жили с ними до отъезда в Италию.

В квартире было 12 комнат. В них жили: Алексей Максимович, Мария Федоровна, Петр Петрович Крючков, художник Иван Ракицкий, Мария Игнатьевна Будберг-Бенкендорф-Закревская, секретарь издательства «Всемирная литература», потом секретарь Горького и жена по совместительству, переводившая его произведения на английский язык, Мария Александровна Гейнце, приехавшая из Нижнего Новгорода учиться в медицинской академии… Питаться приходили живущие в верхней квартире этого же дома дочь Марии Федоровны с мужем и ее племянник Женя Кякшт с женой. Кроме того, в качестве медсестры в доме обитала Олимпиада Черткова» (Ходасевич В. М. Портреты словами. Москва, издательство «Советский писатель», 1987).

К этому списку нужно добавить князя Гавриила Константиновича Романова и его супругу, балерину Антонину Нестеровскую, которых Горький и Андреева спасли от расстрела. Но, получив заграничные паспорта, они уехали в Финляндию.

Тогда Горький всерьез увлекся Будберг-Бенкендорф-Закревской, которая, впрочем, бароненссой Будберг стала несколько позже, но иногда делал «окно» в их отношениях. Однажды, например, всерьез заинтересовался исполнительницей частушек, фамилию которой история не сохранила.

Варвара Тихонова-Шайкевич

Еще одна любовница «Буревестника», Варвара Тихонова (Шайкевич), время от времени оставляла тогдашнего своего супруга в гордом одиночестве и на неделю-другую поселялась в квартире писателя. Вёл он жизнь разгульную, звёздную.

С Варварой Горький познакомился в 1910 году на Капри. Тогда она была женой художника Анатолия Шайкевича. Ничуть не стесняясь присутствия Андреевой, «Буревестник» оказывал ей всяческие знаки внимания. Роман протекал очень бурно.

Продолжился он уже в Петрограде, когда Варвара рассталась с Шайкевичем (причина их разрыва неизвестна) и вышла замуж за Александра Тихонова, репетитора детей Марии Андреевой, давнего приятеля Горького. Тихонов с подачи «Буревестника» в 1918 году возглавил издательство «Всемирная литература». Горький получил компенсацию в лице Варвары Васильевны, которая стала его секретарём. И не только секретарём.

Внебрачные

«Александр Николаевич был человеком добрым и ответственным, — вспоминала внебрачная дочь Горького Нина Тихонова. — Он был вторым мужем мамы и даже не догадывался сначала, что мой отец — Горький. Мама пришла к нему с трехлетним сыном Андрюшей, с которым Тихонов моментально нашел общий язык. В первый раз она вышла замуж рано, сразу после гимназии, за сына банкира. Привлекло ёе не богатство, а широкая эрудиция жениха. Он был прекрасно образован, любил философию, знал толк в балете и собирал картины старых мастеров. Когда я подросла, уже в эмиграции, мы подружились. Он рассказывал мне, что в его коллекции был даже Джорджоне. Кровать в его спальне принадлежала Екатерине Второй, а рабочий стол украшала бронзовая ножка Тальони, воспетой Пушкиным» (Тихонова Н. А. Девушка в синем», Москва, издательство «Артист. Режиссер. Театр», 1992).

Варвара Шайкевич-Тихонова претендовала на роль хозяйки. Впрочем, «старших жён» у Горького было несколько: Мура (Мария Закревская-Будберг), Мария Андреева, да и другие обитательницы гарема на это тоже претендовали. Главной своей пассией «Буревестник» назначил всё же Андрееву.

«Я прекрасно помню обстановку его большой квартиры, — вспоминала Нина Тихонова, — диван, на котором я спала, коллекцию китайских фигурок из слоновой кости, а его (Горького, — С.С.-П.) маленькие подарки храню до сих пор» (там же).

Летом 1920 года сотрудники Всемирной литературы и Дома искусств получили презент от правительства — целый дачный поселок по Сестрорецкой дороге. «В соседних с нами домах жили Чуковские, Гржебины и Шаляпины, — писала Нина Тихонова. — Однажды Федор Иванович ёна дачу фунт масла, полученный за концерт. Наш пудель Нелька сожрал масло, чем нанес тяжкий урон всем сразу: Шаляпиным от потери драгоценности, моим родителям от невозможности её возместить, а себе от обжорства.

В сентябре мы вернулись в город. Однажды, придя в гости к Гржебиным на Таврическую, я увидела, что девочки Зиновия Исаевича Лия и Ирина занимаются танцами с учителем. Как зачарованная, я смотрела на нарядные костюмы и грациозные движения сестер. Эти уроки и определили дальнейшую нашу судьбу — все мы стали балеринам» (там же).

Но обстановка в стране ухудшалась с каждым днем. Начались повальные аресты. «Многие стали думать об эмиграции, — вспоминала Нина Тихонова. — Мама настаивала на этом и бабушка её поддержала. Обещал в этом помочь и Алексей Максимович. Александр Николаевич Тихонов, скрепя сердце, согласился. Первыми под предлогом лечения уехали в Ригу бабушка с Андреем. За ними 16 октября 1921 года в сопровождении Горького отправились в Финляндию мы с мамой. Кружным путем через Швецию мы добрались до Берлина, где нас уже ждали приехавшие раньше бабушка с Андреем. Перед отъездом, видимо, на предмет возможных случайностей Горький надел мне на руку браслет с рубинами и бриллиантами… Но у Горького обострилась болезнь. Ему срочно нужно было уезжать на юг. И он уехал — навсегда из моей жизни» (там же).

Нина Берберова в своей книге «Железная женщина», рассказывающей о жизни Марии Закревской-Бумберг, придерживалась другой версии. «Тихонова с обоими детьми приехала в Берлин значительно позже Горького, — писала она, — в 1922 году. Андрюша Шайкевич гостил несколько раз в Саарове, в доме Горького зимой 1922/23 года, но Ниночку она в Сааров не пускала и сама там не бывала. В 1928 году и Андрюша, и Нина подавали в Париже в советское консульство прошение о возвращении на родину. Им было отказано. Горький до своего отъезда в Россию заботился о них и помогал им деньгами».

Варвара Шайкевич-Тихонова вышла потом замуж за Зиновия Гржебина, который до отъезда за границу тоже работал в издательстве «Всемирная литература». Но брак этот не был счастливым. А вот судьба Нины Тихоновой сложилась гораздо удачнее. Она была одной из лучших парижских танцовщиц. Училась у таких легенд хореографии как Ольга Преображенская, Ольга Спесивцева, Матильда Кшесинская, Анатолий Обухов. В 1925 году 15-летняя Нина Тихонова дебютировала в Русском романтическом театре, потом танцевала в труппах Иды Рубинштейн, «Русский балет Брониславы Нижинской».

После войны Нина Тихонова ушла со сцены. Поначалу она преподавала в колониях для детей, потерявших родителей, потом создала свою балетную школу. Умерла дочь Максима Горького в Париже 3 января 1995 года на 84 году жизни.

Но у Горького были и другие внебрачные дети. В частности, как утверждали современники, от поэтессы Наталии Грушко, которая ушла из жизни в 1974 году. Они ссылаются на бумагу, которая в 1918 году пришла в издательство «Всемирная литература» из Смольного. В ней говорилось: «Разрешаю молочнице возить молоко жене Максима Горького — Наталии Грушко» (Чуковский К. Дневник (1901—1929), Москва, издательство «Советский писатель», 1991)

Еще одна внебрачная дочь писателя, Любовь Назаревская, обнаружилась в Коктебеле. Владимир Скребицкий в своей книге «Ау с Коктебельских гор» рассказывает об этой женщине: «Она всю жизнь проработала в Камерном театре, заведовала, если не ошибаюсь, костюмерным отделом, хорошо знала артистическую среду, но во время общих разговоров предпочитала помалкивать, улыбаться и покуривать… Конечно, она была одинока, конечно — небогата. В Москве, в коммунальной квартире в Сивцевом Вражке у нее была небольшая комнатка, вся увешенная рисунками и фотографиями. Я регулярно бывал у нее… Особое место среди фотографий занимал портрет Горького, на которого она очень походила лицом: Любовь Алексеевна была его внебрачная дочь. У неё была трудная жизнь, которая её не озлобила: она была расположенный к людям и очень трезвый человек. Последний раз я видел ее в больнице, где она лежала с переломом шейки бедра».

Матерью Назаревской была Ольга Васильевна Киприянова. Привет-доцент историко-филологического факультета Александр Владимирович Назаревский был ёпервым мужем. Но известно о ней лишь то, что водила дружбу со скульптором Анной Голубкиной.

Анна Семеновна работала над бюстом Назаревского, который ей нравился. Хранитель музея Александра III, знаток искусств, блестящий лектор, красавец между тем в личной жизни был самодуром. Из-за этого Ольга Васильевна от него и ушла.

Упоминает о Назаревской и дочь Мариэтты Шагинян Мирэдь. Летом 1928 года Максимилиан Волошин она вместе с матерью гостила у него в Коктебеле.

«В доме его отдыхали тогда примерно 15 детей, а следила за ними внебрачная дочь Макса Любочка Назаревская», — рассказывала Мюрэль (Личные воспоминания Мирэль Яковлевны Шагинян и её дочери Елены Викторовны, записанные С. В. Клепс, научным сотрудником Дома-музея М. А. Волошина).

Летом 1966 года Мирэль в очередной раз приехала в Коктебель. И Мария Степановна Волошина уточнила: Любовь Назаревская была внебрачной дочерью не Макса, а Горького.

Любовь Назаревская была дружна с вдовой Максимиллиана, Татьяной Степановной, с женой Осипа Мандельштама Надеждой. Надежда передала ей часть архива мужа, и она хранила этот архив до тех пор, пока не пришёл к власти Никита Хрущев.

Фаня Шуб, Волович и разные придумки

Современники упоминают ещё одну любовницу Горького — Фаню (Фанни) Шуб, которая якобы носила яркую желтую кофту. Эта кофта, по утверждению авторов легенды, оставшихся неизвестными, жутко понравилась Маяковскому. Когда поэт был на Капри и встретился с Горьким, они сразились в покер. Горький проигрался в пух и прах. Поставил на кон и свою любовницу. Маяковский выиграл. Он снял с Фани всю одежду, а её саму вернул Горькому. В желтой кофте он посещал все кафе, где читали стихи футуристы.

Это, конечно, выдумка. Маяковский на Капри никогда не бывал. А вот была ли Фаня — это большой вопрос.

Согласно той же легенде, Фаня вышла замуж за чекиста Зорю Воловича и якобы жила в Париже, где принимала участие в похищении белогвардейского генерала Кутепова.

Что тут правда, а что выдумка? Захар Ильич Волович (настоящая фамилия Файнбург) — личность реальная. Он родился в городе Кобеляки Полтавской губернии в 1900 году. В гражданскую войну был комиссаром батареи, а потом и дивизии. С 1924 года в ОГПУ. Работал в Турции, был резидентом иностранного отдела ОГПУ в Париже под именем Владимира Борисовича Яновича. Здесь он познакомился с Маяковским, помог ему приобрести «Бьюик», на котором разъезжала потом Лиля Брик. Но похищением Кутепова не занимался — за Воловичем давно следили. В этой операции принимали участие Яков Серебрянский, Андрей Турыжников, Эсме-Рачковский, Самуил Перевозников, Альберт Сыркин-Бернарди и, возможно, его жена Вера. О Фане Шуб ни слова.

С Маяковским и Бриками Захара Воловича связывали дружеские отношения. Вместе с другими чекистами — Яковым Аграновым (Янкелем Соренсоном), Львом Эльбертом, Михаилом Горбом (настоящая фамилия Розман) и Валерием Горожаниновым он частенько заглядывал к гостеприимным хозяевам. Но в 1937 году вся эта компашка за исключением Эльберта была арестована и расстреляна. Сталин, видимо, пожалел Эльберта за то, что он вместе с Осипом Бриком снял документальный фильм о Маяковском, который вождю понравился. Эльберт умер после Великой Отечественной войны своей смертью. А его товарищи были казнены как изменники родины, контрреволюционеры и шпионы. Генрих Ягода, давая показания во время следствия, утверждал, например, что Воловича завербовала германская разведка.

Волович был женат. Но жену звали не Фанни. Возможно, это имя трансформировалось из настоящей фамилии Захара Ильича — Файнбург. А в легенде о желтой кофте, в принципе, всё с начала до конца неправда. Маяковский с Горьким в карты никогда не играл. Горький в 1913 году вернулся в Россию, а познакомился с Маяковским только лишь два года спустя, летом 1915 года. Поэт же щеголял в желтой блузе, а не в кофте, задолго до этого. В ней он скандально отметился на открытии кабаре «Розовый фонарь» 19 октября 1913 года. За границей, в Берлине, они встретились с Горьким в 1922 году, когда уже были в контрах. Маяковский тогда принародно заявил, что «Буревестник» — труп, а его произведения — мертвечина.

В этой легенде верно лишь то, что Маяковский и Горький были чрезвычайно азартны. Особенно «агитатор, горлан и главарь». Если у него выдавалось свободное время, поэт был готов играть во что угодно: в карты, шахматы, кости, шашки, бирюльки, домино, пинг-понг, бильярд и даже в непонятную никому китайскую старинную игру ма-джонг. Если же он не играл, то вертел в руках рулетку в виде наручных часов.

Существовала ли на самом деле Фаня Шуб? Есть косвенные свидетельства, что она была племянницей Воловича или его первой женой и наведывалась к Лиле и Осипу Брикам и Маяковскому, когда они жили в Мерзляковском переулке. Фаню вроде бы тоже репрессировали, но каких–то документальных подтверждений этому я не нашёл.

Непонятен только такой пристальный интерес чекистов к личности Маяковского. О нём в ОГПУ знали всё Осип Брик работал в управлении на штатной должности, а Лиля доносила из любви к стукачеству. Может быть, им тоже не доверяли? Но как тогда расценить тот факт, что после ареста героя гражданской войны, заместителя командующего Ленинградским военным округом Виталия Примакова, за которого осенью 1930 года Лиля Брик вышла замуж, её как жену «изменника родины» не подвергли репрессиям? Ответ на этот вопрос не так прост. В 1937 году ходили слухи, что Лиле Брик, как и Надежде Пешковой, симпатизировал сам вождь всех времен и народов.

Горький как секс-гигант

Но как-то это одно с другим не вяжется: горьковская чахотка и его необычайная сексуальность. Причем сексуальность поздняя. Это можно проследить и по произведениям «Буревестника». Если его ранняя проза весьма целомудренна, то в дальнейшем он как бы желает реабилитировать себя за воздержание, переплюнуть Бунина с его «Темными аллеями». Но в отличие от великолепнейшего стилиста Бунина горьковское описание сексуальных сцен совсем не целомудренно и не эстетично. Наоборот, тут присутствует тошнотворный цинизм, Горький перестает стесняться чего бы то ни было.

Но как объяснить то, что в отелях Горький не мог пропустить мимо ни одну горничную, чтобы не предложить ей остаться на ночь в его комнате? Как объяснить то, что, несмотря на свой многочисленный гарем на Капри, готовый ублажить Хозяина в любое время дня и ночи, «Буревестник» периодически заглядывал в публичные дома в поисках новых ощущений?

Оказывается, существует версия, согласно которой туберкулезные больные обладают обостренной, болезненной чувственностью, повышенной сексуальностью — из-за особенностей интоксикации внутренних органов.

Кошачья полуулыбка (Мура)

Такой авантюристки, как Мария Игнатьевна Будберг-Бенкендорф-Закревская, свет, наверное, не видывал. Даже Александр Блок, знавший многих красавиц, и тот не устоял перед обаянием этой женщины, посвятил ей одно из последних своих стихотворений:

Бывает сон — всю ночь один:

Так видит Даму паладин,

Так раненому снится враг,

Изгнаннику — родной очаг,

И капитану — океан,

И деве — розовый туман…

Но сон мой был иным, иным,

Неизъясним, неповторим,

И если он приснится вновь,

Не возвратится к сердцу кровь…

И сам не знаю, для чего

Сна не скрываю моего…

Прошло много лет, и другой поэт, Андрей Вазнесенский назвал её «российской Матой Хари». Среди бесчисленных любовников и мужей баронессы были дипломат Роберт Брюс Локкарт, писатель Герберт Уэллс, барон Будберг, секретарь русского посольства в Германии Иван Александрович Бенкендорф, а также — с большой степенью вероятности — немецкий поэт Райнер Рильке, основатель психоанализа Зигмунд Фрейд, первый нарком внешней торговли СССР, а затем полпред во Франции и Великобритании Леонид Красин и даже чекист Яков Петерс… Впрочем, список её возлюбленных куда длиннее.

Предком Муры (так прозвал ее Горький за лукавое, кошачье выражение лица) был не граф Аркадий Андреевич Закревский, служивший при Александре I генерал-адъютантом (так она говорила всем), а скромный статский советник Игнатий Платонович Закревский. Первый муж Муры, Иван Александрович Бенкендорф, к линии графов Бенкендорфов тоже не принадлежал, с легендарным шефом жандармов, весьма и весьма насолившим Пушкину, был в отдаленном родстве.

Таких развенчанных легенд о родословной Муры много. Никогда не училась она в Кембриджском университете — до 1914 года женщин туда вообще не принимали. Там, правда, были две женских школы, но и их Мария Игнатьевна не посещала. Не перевела и свыше 60 томов русской прозы на английский язык. Цифра эта завышена вдвое или даже втрое. Единственное, что было правдой, — то, что она — баронесса. Хотя нет, это тоже полуправда: брак с бароном Будбергом был фиктивным.

«В ёе жизни не нашлось места для прочного брака, для детей, для родственных и семейных отношений; не нашлось места для уверенности в завтрашнем дне, денег в банке и мысли о бессмертии, — писала Нина Берберова в книге „Железная женщина“. — Во многих смыслах она была впереди своего времени. Если ей что-нибудь в жизни было нужно, то только её, ею самой созданная легенда».

Мура родилась в 1892 году. У неё был сводный брат, Платон Игнатьевич, и сестры-близнецы Анна и Александра, которую в семье называли Алла. В лондонский дом их отца были вхожи разные люди. И будущий первый супруг Марии Игнатьевны, и Герберт Уэллс — он знал Муру еще девочкой, и начинающий дипломат Роберт Брюс Локкарт.

В 1911 году Мария Игнатьевна вышла замуж за Ивана Александровича Бенкендорфа, который через год был назначен секретарем русского посольства в Германии. Муру даже представили кайзеру Вильгельму. На одном из балов он пригласил её на танец.

У Бенкендорфа была усадьба в Эстонии. Мура побывала и там, но вскоре началась Первая мировая война, и чета Бенкендорфов была вынуждена покинуть Берлин.

Прошло два с половиной года — грянула Февральская революция. Началось глухое брожение не только в российской глубинке, но и в Прибалтике. Когда немцы уже подходили к Ревелю, озлобленные мужики из соседней деревни зверски убили Ивана Бенкендорфа, а дом сожгли. Гувернантке Мисси с двумя детьми Муры удалось скрыться у соседей.

Мария Игнатьевна была в это время в Петрограде. Но поезда в Эстонию уже не ходили. С продуктами стало совсем плохо. И Мура узнала из газет, что английское посольство возглавил ее знакомый Брюс Локкарт.

В Петербурге и Москве Локкарт бывал и раньше. В 1913 году он познакомился с Горьким и Станиславским, с Алексеем Толстым, с московским городской головой Челноковым и даже играл в составе футбольной команды при фабрике текстильщиков братьев Морозовых. В том же году он женился на австралийке Джейн Тернер. Но появилась Мура, и жизнь для Локкарта стала праздником. «Я видел в ней женщину большого очарования, чей разговор мог озарить мой день», — писал он в своем дневнике (Берберова Н. Железная женщина, Москва, Политиздат, 1981).

Существует версия, что английские дипломаты готовились отстранить большевиков от власти. Но чекисты арестовали Локкарта и Муру. Газеты писали о «заговоре англичан». Правда, арестованных вскоре освободили. Злые языки утверждают, что Петерс выпустил Муру на волю только после того, как с ней переспал. И даже завербовал в секретные агенты. Так ли это или не так, никто толком не знает. Всех английских и французских дипломатов посадили на поезд и отправили на родину.

Мура поселилась в Петрограде на квартире отставного генерал-лейтенанта Александра Александровича Мосолова, друга её отца. Она увиделась с Корнеем Чуковским, которого знала раньше, тот привел её в издательство «Всемирная литература» и познакомил с Горьким. А вскоре она перебралась на жительство в его дом на Кронверкском проспекте.

Мура очень быстро взяла на себя все заботы о доме, стала «завхозом». Печатала на стареньком «Ундервуде» письма Горького, переводила их на английский, французский и немецкий языки. От нее исходила какая-то особая сексуальность, мужчины мимо просто не могли пройти.

В 1920 году в Советскую Россию приехал писатель Герберт Уэллс, с которым Горький познакомился во время своей поездки в Америку. «Буревестник» предложил ему не тратиться на гостиницу, а поселиться у него. Переводчицей была, конечно же, Мура, и Уэллс был ею очарован. Ночью перед отъездом из Петрограда он оказался в комнате Марии Игнатьевны, а потом и в её постели.

Это, конечно же, стало предметом обсуждения жильцов коммуны на Кронверкском. Дошло и до Горького. Согласно легенде, Муру это ничуть не смутило.

— Ну и что с того? — якобы сказала она.

Горький не стал поднимать шума. Сам был такой. И с Уэллсом они расстались друзьями.

Уэллс прислал из Ревеля письмо. Писал он не Муре, а «Буревестнику». Но Марии Игнатьевне передавал привет.

Она тоже поехала в Эстонию — к детям. Но как только сошла с поезда, её арестовали. Обвинения были серьезные: якобы она является советской шпионкой и работает в ВЧК. Все объяснялось просто: узнав о приезде Муры, родственники её покойного мужа обратились к властям с прошением о немедленной высылке «шпионки» за пределы Эстонии и запретить ей встречаться с детьми.

Адвокат, ознакомившись с «делом» Муры, посоветовал ей выйти замуж. Мария Игнатьевна подумала и согласилась. Так в жизни ее появился барон Николай Будберг.

Потом Мура сто раз пожалеет, что пошла на это. Будберг оказался прожигателем жизни, он стал тянуть из неё деньги, всячески шантажируя. Она послала письмо Горькому. «Буревестник» всё понял. Вскоре Мура получила чек на тысячу долларов.

И вот она снова с Горьким. Но дальше начинается процесс постепенно охлаждения отношений. Она все чаще уезжает. В Лондоне её с нетерпением ждал Герберт Уэллс. Он не считал ночь, проведенную с Мурой, простой забавой. Он даже рассказал об этом своей супруге Ребекке. Правда, неизвестно, как та на это прореагировала.

После смерти «Буревестника» Мура окончательно обосновалась в Англии. Но о её жизни там свидетельств мало. Было бы известно куда больше, но существует версия, что она на излете дней сожгла весь свой обширный архив. Умерла Мария Игнатьевна на 84 году жизни.

Колхозный бригадир — тоже женщина

1 мая 1934 года в Москве состоялась встреча знатных людей страны. От Азова-Черноморья (ныне Ростовской области) на эту встречу откомандировали полеводческих бригадиров, в том числе Ирину Никульшину, комсомолку, которой было всего 18 лет.

Бригадиры решили поприветствовать Горького, поехали к нему на дачу.

— А что это за девочка, такая маленькая? — спросил он, сверля глазами Никульшину. И глаза у него при этом блестели.

— Нет, я не девочка, а бригадир, — ответила Ира.

Видно было, что она ему приглянулась. Когда стали пить чай, Горький усадил ее рядом с собой и говорил, по сути дела, только с ней одной.

— Учиться тебе надо, — посоветовал он напоследок.

— Вот как только добьюсь двенадцати килограммов зерна на трудодень, так и пойду учиться, — заявила Никульшина.

Горький успел её прославить, когда Ирина ещё была в Москве. В журнале «Колхозник» была опубликована статья «Буревестника» под названием «Беседа». «Видел я девятнадцатилетнюю бригадиршу Ирину Никульшину, — писал он. — В её бригаде 48 мужчин и женщин, на неё мужики с вилами ходили, «как на медведицу», хотя на медведицу она нимало не похожа, — очень милая девушка и как будто даже не большой физической силы. Но слушаешь её умную, деловую речь, чувствуешь глубокое её убеждение в силе коллективизма, её правильную оценку силы знания.

Бригадиры вернулись домой, а Иру уже ждало письмо от Горького. Потом ещё одно, ещё… Никому из полеводов он не писал, только ей. Может, это было его последним увлечением? Хотя нет.

Роковая мамзель

Максим Пешков, сын Горького, тоже был не прочь приударить за женщинами. Совсем, как отец. Но вначале за ним приударила жена, в девичестве Надежда Введенская. Она пришла к нему сама в день своей свадьбы с другом умершего накануне отца доктором Синичкиным. Пришла потому, что сбежала от мужа, выпрыгнув из окна. Ну не нравился он ей, и все.

А Максим, с которым они познакомились на катке на Патриарших прудах, наоборот, нравился. И она попросила его приютить ее у себя. Максим поговорил с отцом, и тот пошел навстречу.

Но поженились они только в 1922 году, когда были в Берлине. На скромной свадьбе присутствовала дочь Шаляпина, Лидия.

Две девочки — Марфа и Дарья — появились на свет уже в Италии. Тимоша — такое прозвище дали Надежде за то, что больную тифом её остригли наголо, — была женщиной красивой, с сильной характером, хозяйкой в доме, а Максим увлекался какими-то несерьезными проектами. Потом стал сильно пить. Начались размолвки. Появились любовницы… Возможно, из-за того, что про Тимошу ходили разные слухи. Судачили всяко. Даже о том, что Горький крутил роман с женой собственного сына, что писатель «по совместительству» является и дедом, и отцом младшей дочери Надежды Пешковой. И — странное дело — она в отличие от своей старшей сестры очень похожа на Алексея Максимовича.

«Буревестник» решился на возвращение в СССР. Но потом об этом пожалел. С самого начала опеку над ним взяло ОГПУ, где заместителем тогдашнего председателя Менжинского был давний друг Горького, нижегородец Генрих Ягода.

Ягода зачастил к Горькому, который как бы находился под домашним арестом. А вот Максима Пешкова возили по разным колхозам и заводам, где устраивались застолья, спаивали. Ягода организовал ему длительную командировку в Заполярье. Кончилось это всё тем, что Максим простудился и 11 мая 1934 года скончался.