Бесплатный фрагмент - 11:11

Вот и год прошёл

Так и жизнь пройдёт

побыть счастливым

грубо выдернут из привычной драмы.

луг с поляной впадают в хмельную дрему,

все короны с голов слетают. миниатюрные диорамы:

тень сбегает из жизни в кому.

тень уходит сиренево-сонным полем.

остаётся лишь тусклость красок.

сопровождение блужданиям — музыка колокольная.

жизнь моя — писать, бушевать и странствовать.

в графстве Норфолк восточный ветер,

в графстве Йоркшир — седая стужа;

в Барселоне я бога встретил,

под Марселем понял: совсем я ему не нужен.

ни хороший не нужен, ни обветшалый.

только тень на стене смеётся.

бог напился под Братиславой,

заблудился в дворах-колодцах.

сел в трамвай на конечной ветке — гремели Химки,

Женевьевских озёр и замков веду осаду.

я таскался за ним — неотступная невидимка.

— ну чего тебе, слабый грешник, от бога надо?

— ничего не нужно.

Марсель, Хургада,

Абу-Даби, Сантьяго, Монтевидео, Лима.

— ну чего тебе, право слово, надо?

я молчу стыдливо. щурюсь. и тихо:

побыть любимым.

но остались краски — чёрная, белая, голубая,

не соскакивал, не бежал к заливу;

не бежал, в горизонтальном пейзаже падая, утопая.

— ну чего тебе надо?

— ничего не надо. просто побыть счастливым.

твоя новая девочка

твоя девочка — просто чудо, кролик из шляпы,

пьяный фокусник вытащил и тебе вручил.

просто прелесть — с комплексом «я росла без папы

и теперь не особенно выбираю среди мужчин»

хороша — раздета или одета — как спелый персик.

как она распахивает глаза, укладывается на плечо!

ничего в ней (почти ничего) не бесит,

ни о чем с ней не думается. говорить не хочется ни о чем.

все эти хвостики, пучочки и ноготочки, ночной тик-ток,

твои футболки, шампунь с кокосом, зубная паста с клубникой,

кофе, кино и танцы, зимой — каток,

ты даже иногда улыбаешься. чудеса, смотри-ка!

она к тебе забирается обутая на кровать,

не в силах сдержать эмоции — лепечет, стонет,

шутит и сама хохочет, не может ждать;

девочка, ради которой ты — в темный омут;

твоя девочка — идеал, фантазия, просто прелесть,

я была — чёртов тлен, яростный агрессор, капитан Немилость,

но мерцает экран в ночи: созвонимся, как будет время?

ты сегодня мне снова снилась.

быть мёртвым модно

расскажи мне что-нибудь, кроме правды,

расскажи мне сказку, поведай о том, что будет;

ещё слово истины — и ты будешь совсем оправдан,

и меня холодную принесут на блюде.

знаю, честность вроде как подкупает,

искренность — золото, но не выдержу больше честного слова,

ненавидеть жестокого,

ледяного Кая,

было проще, чем тебя, настоящего и живого.

ты бросаешься обнаженной душой на камни,

раньше лгал, оправдываясь патологической лживостью!

выскоблить бы иссушенную плаценту-память,

чтобы ни вздохом больше не разродилась

о тебе.

но сует картинки, как айфон предлагает воспоминания,

когда сидишь подавленный, одинокий, пьяный.

я твержу тебе: до свидания, до свидания,

отвечаешь: прощай. не будет теперь свиданий.

и пошёл прочёсывать подноготную,

как расчёсывают болячки старые на шершавых бёдрах.

я молчу и слушаю. продолжай, конечно, нормально, что ты,

наплевать, что искренность убивает.

быть мертвым сейчас модно.

разве можно прожить без света?

да разве веселье выключишь, точно свет?

я выключал. ходил по миру хмурной и голодный.

твердил себе: нет дороги домой. домой дороги нет.

вглядывался в темные воды.

в бездну заглядывал, бездна смотрела в ответ,

задавала вопросы. я взрывался кометой.

разве чувства выключишь, словно свет?

разве можно прожить без света?

я встречал равнодушных, смешных и злых,

обездоленных, обеспеченных, слабых, сильных;

светлых, мрачных, жестоких. и никого, никого! не видел я среди них,

кто бы шёл по жизни уверенно, семимильно.

каждый плутал, тусклой лампочкой освещая путь,

петлял в лабиринте, не зная, найдёт ли выход,

нам инструкций к жизни не выдают,

но мы как-то справляемся и без них.

справляемся?

это всё хорошо

сам себя выходил и взрастил. вот — костыль.

видели бы, как учился снова ходить. за шагом шаг.

всё вокруг горело, а я обращался в пыль.

все вокруг смеялись, а я обмяк.

сам себя мотивировал и ругал, вставай, дурак,

там же солнце пылает, там о тебе поют

поэты и птицы, оркестр играет в такт,

соберись и иди. сам себе говорил. а птичка — фьють,

вылетела и сдохла. что это? я завидую?

ни обязанностей у птички не было, ни забот;

крылышки сложила, птичкина жизнь — лонгридом

к сценарию. я написал. я о себе написал.

смотрите: вот

я учился людям заново доверять. из груди рвал нож,

я себя осматривал, пристально изучал,

думал: это всё хорошо.

но по-хорошему

мне бы начать сначала.

я зашивал себя, заглядывал в битые зеркала,

я в прохожих искал подтвержденье тому, что жил;

дотянул до тепла. я себя за волосы дотянул до тепла;

посидел немного,

а потом остыл.

только вещи

оранжевая предрождественская Луна над городом угасала,

свет проникал сквозь ставни, падал на вещи,

ночь карабкалась альпинистом в крутые скалы,

слово за слово — мы становились хлеще.

мыс становился островом. яхта, парус, отплытие,

нагоним. всех и вся нагоним! времени-то навалом.

сели на мель.

не торопите. просто не торопите.

последний огарок жизни по песку растекался салом…

лужица. а вот и лужицы нет. горизонт краснеет.

утренняя звезда встаёт над берегом опустевшим.

поищет нас, а потом забудет. и черт бы с ней.

всё одушевлённое сплавилось и сгорело.

остались только вещи.

всю жизнь

говорят, что миром правит толерантность,

ты уже наслушался, набрал добра сверх меры.

у тебя всё впереди: ты — эгоист экстравагантный.

возражаешь: миром правят лицемеры.

говорят, что миром правит милосердие;

что бы ты ни делал, разнесут и прополощут,

и в итоге всё, что остаётся — быть усердней,

жёстче, громче, выше, дальше — больше.

пусть твердят, что ты нелепый, безрассудный,

но у них — ключи, у тебя — лом с отмычкой.

о себе набор суждений — самый страшный суд,

сам себе грехов навешал по привычке.

сам пошёл, с горящим взглядом, напролом.

скажут: нужно жить не так, живи под сводом правил,

сколько можно быть инертным, инфантильным, вероломным?

минимум — всю жизнь,

пока в двух метрах над тобой не зашуршит под катафалком гравий.

доверься ясности

доверься ясности.

доверься яркости, что струится

сквозь тьму и прорези в днях больных.

мы все боимся. мы все отчаянно жаждем принцев,

но даже

не говорим о них.

вслух! вслух сказать о том, что там прячется сокровенного —

выходить в пустынный, сожжённый край,

но

искренность шебуршит по венам,

доверяй свой искренности. доверяй.

мы все лелеем оплот надежды, ласкаем, прячемся,

но если вырвать из жизни страсти, в которые — с головой —

как в омут,

много ли в ней останется настоящего?

в ней — буквально — не останется ничего.

видишь цель?

я теперь шатаюсь, впечатываясь то в край, то в угол,

прикладной математик: прикладываюсь к бутылкам,

Дед Мороз спешит к нам лесом, пустыней, лугом,

снайпер держит его на прицеле. видишь точечку на затылке?

я теперь в чудеса не верю, я верю в виски,

верю, что невозможно быть хорошим или плохим.

старость. прощайте, бурные ночи, прощайте, вписки.

у меня получилось быть овощем, причём все время чуть-чуть бухим,

потому что сам я не вывожу.

к нам спешат колокольчики. джингл белл.

Новый год — неизменная суета, пустота и жуть.

снайпер, всё, мы устали.

ты видишь цель?

праздничный стол

Новый год подкрадывается, хватает за плечи, сует в мешок,

не обращая внимания на протесты и крики — волочет,

уходящий постарался на славу и стёр меня в порошок.

если у меня есть право желать, скажу короче:

оставь. оставь догорать. не пинай, не тыкай.

что-то живое бьется. боль разливается по суставам.

после двенадцати Золушка сама превратится в тыкву,

не мешай неизбежному. не видишь, как я устала?!

не видишь, как все устали?! брошенные сухими

ветками в костёр, подвешенные на вертел тушами

бессловесными, потрескивают агнцы. синее пламя. химия!

Новый год, дружочек, прошу, послушай:

завязывай с канителью, насилия через край,

обездоленных и бездомных плодят и множат.

у меня тут пластинок: любовь, надежда, радость. что нравится — выбирай.

это, кажется, на жизнь должно быть похоже?

это ни на что уже не похоже.

Новый год, твой предшественник — плут и хам,

бессердечная сволочь, если слов не жалеть.

Новый год, прошу тебя: будь милосердней к нам.

он стоит и скалится.

и я — смотрите! — растекаюсь в праздничное беспомощное желе.

окна РОСТА

жарко было. заносили день в катастрофический список.

ещё один форс-мажор. ещё один вдох взаймы.

весь промок. до нитки. и так же быстро высох.

теперь не мы. уже не мы. всегда немы.

фиаско? да, пожалуй, это фиаско.

было скучно. заносили вечер в блэклист.

а какие, кроме чёрной, остались краски?

дайте мне любые. дайте музыки и вина. и включите твист.

дайте вытанцевать. дайте безумствовать.

хватит катастроф. грустная музыка — рыбьей костью

горлу — поперёк.

поднимите пьяного, уложите в кровать.

закрывайте окна.

больше не будет РОСТА.

Новый год в Африке

мысль в гомоне потонула. отражение в водах Нила.

в голову ничего не идёт. в голову ничего не идёт.

забирай меня, увози меня, пока не остыла,

изучи меня вдоль и сбоку. вызубри меня наперёд.

под ногами стелется нечто. может быть, автострада.

глаз замылился, руки ватные, в горле ком.

рада ли быть здесь? конечно, рада,

а улыбка скатывается в комок — летит снежком —

убит.

рад бы раненым быть, но лежишь, растекшись африканской пустыней,

не могу подобрать слов. ничего в голову не идёт.

забирай меня, увози меня, вместе с тобой остынем.

Африка. удушающее безумие. Новый год.

расскажи, как жить

расскажи мне, как жить по правилам,

я не вижу ни пунктов, ни объяснений.

я — коллекция мертвых планов, щенок затравленный,

уклонившийся от шаблонного построения.

от извечного надо/нужно — как от огня.

все живут, и каждый запомнил роль.

объясни мне самой — меня!

понимаю не так уж много: свобода, дорога, кроль,

брасс, стихи, хорошие книги, кактусы, музыка,

этим доверху напичкана, из фантиков состою;

остальное — за гранью, не помещаюсь в лузу,

зависаю, руки-ноги расставив, у пропасти на краю.

не вмещаюсь в обычный план. что на меня за планы?

как показать, что я по-другому вижу?

я — бедлам: киберпанк, перемены, чужие страны,

я весь мир хочу рассмотреть поближе.

расскажи мне, как жить по правилам,

я пойму. обещаю: пойму!

и пойду по-своему.

жизнь — свободный полёт? так я уже крылья расправила,

может, я и без правил себя построю?

пиши

новые страницы для наших книг,

сколько мы испишем карандашом?

сколько в исповедь обратим, приглушив ночник?

в скольких мы хоть что-нибудь сделаем хорошо?

новые фломастеры для новых глав,

компас для ориентации — в бумаге не заблудись.

как часто будешь осознавать, что ты был не прав?

как часто

настроение полезет вверх, а строки — вниз?

новые эскизы для иллюстраций в цвете/цветов в цвету,

сколько белизны пустынной краски заполонят?

будешь ли перечитывать, думая: жил, но совсем не ту

жизнь, которой хотел.

всё равно не вернёшь назад.

вперёд!

сколько выкашляешь, вырыдаешь, споёшь?

сколько нот затешется между строк?

пусть не будет день как две капли на тот, что прошёл, похож,

пусть не будет страниц, на которых ты чудовищно одинок.

ну, садись, принимайся за повесть, точи перо,

чёрный дождь омоет страницы твоей души.

ты — волшебник, так твори же магию в сотнях строк.

пиши, ошибайся, падай, надейся, пиши, пиши.

поиграй со мной

это мир такой. разверзается глотка в крик,

мы стоим за чертой и играем в дартс,

дротик — тебе, дротик — мне. дротик за Лилю Брик,

шотик покрепче за андеграунд и декаданс.

шотик — за нас. шотик — за шанс. кусты. сирень.

поцелуй с дементором не страшит.

высекаются искры. бей же! ведь я кремень,

смазавший трещины оливой и живанши.

голову зарывай в песок. здесь только страх.

мир поглощён

чумой.

видишь: время гибели на часах,

но не бойся.

ещё поиграй со мной.

не просыпаться

ты — как повод верить в недоказуемое,

все приметы собрать: про колодцы, Луну и кошек.

робость пальцев, и сладко щемит внизу,

значит, день хороший.

ты — причина улыбок уютных, заспанных,

смеха, которым роты будить к атаке.

в темноте под звёздами завалиться на спину

и смотреть, как падают.

ты веришь в знаки?

ты вселенной веришь? а мне ты веришь?

ничего случайного и напрасного.

жизнь закрывает двери. и жизнь открывает двери.

жизнь захотела, и жизнь сотворила нас.

но

ты — иллюзия. точно. ты — сон и вымысел.

за такое правдоподобие как минимум жду оваций.

только не уходи. только не исчезай. я не вынесу.

можно мне сегодня не просыпаться?

берег Красного моря

планета, сделав полный оборот,

съезжает на обочину — привал,

передохните, путники. песком набитый рот

опустошите. да начнётся карнавал!

взметнётся ворох дней, как в осени — листва.

безделье — вот занятие под стать

тому, кто жажду солнца утолил едва

и рвётся перед долгою зимой

впитать

звук волн, шагающих по краю —

уже не музыка, но больше — белый шум.

я в ужасе как мантру повторяю:

возьмусь за ум, возьмусь за ум, возьмусь за ум.

какой знакомый и заманчивый мотив.

старо, как мир: возможности растратить,

сдаваться, даже не пожив.

и волны шепчут: хватит. хватит. хватит.

я вряд ли от себя самой сбегу,

как прежде избегала бури,

сижу на красноморском берегу,

а море — ослепительной лазури.

три акта

впархиваю в первый акт под блеск софитов.

зрители машут, думаю — в восхищении.

не оборачивайся. вглубь смотри. штормит.

поштормит и отпустит. отыгрывай представление.

дамы и господа, тишина.

на сцену входит герой-любовник.

говорит: обратите внимание, ружьё уже кто-то вывесил,

зал замирает. он наклоняется. вы — в луче. дыши’те ровно.

попробуешь? волшебство. без химии и без примесей.

шёпот — насквозь. пробуй! не думай. пробуй.

к антракту приход гарантирован. подержит и пройдёт.

и вот — окружённая звёздами и планетами — в крохотной гардеробной

открываю и закрываю, как рыба, безмолвный рот.

я отрастила крылья. но тварям нужны ли крылья?

третий акт. третья треть, стреляй, ружьё.

эй, отсыпь мне чуть-чуть любви, наркодилер,

прежде, чем выстрелит, в дёсны вотру её —

чертов трип. как мутило, когда в кровь проникали искры,

ещё! ещё! ещё! всё забирай. мне ни к чему.

но дай мне любви.

без примесей. самой чистой.

выстрел.

занавес опускается. всё в дыму.

сплин по венам

ты прекрасна, как малахит в золотой оправе;

ты робеешь, глядя на море, а в нем — барашки.

расскажи мне, девочка, что сегодня в моей отраве?

говорит мне девочка: там день вчерашний.

там вся боль. неутолимое желание. чистый яд.

там любовь твоя, которую разменивал на пятак,

а они все молчат. смотрят. столбом стоят.

и я перед ними — бессильный, растерзанный.

как дурак

стою и тоже смотрю. до тебя бы доволочиться.

припадать к коленям, пальцы стылые целовать.

бились в сетке запутанных проводов птицы,

билось сердце окаянное бешено на закате.

к нам рассвет в открытую форточку лез.

отпускал и думал: верно. я поступаю верно.

знаешь, я хотел уйти с тобой через лес,

но тропы истоптаны сплином. сплин струится по венам.

локоны твои в память врезались, запах твоих волос.

улыбаешься. пей, говоришь, ну пей, чего же ты?

ну, до дна. остываю. в конуру волочусь, как пёс.

гладишь по голове, засыпай, говоришь, и все вторят мертвыми голосами:

лучшее уже было прожито.

рок событий

у Райнера Марии Рильке насморк.

у нас — подвывихи растянутой зимы.

укрыться в плед и сдаться — безопасно.

сопротивляться — боязно. не будем мы

напрасно тратить сил. неси, теченье,

покорно и трепещуще мы примем рок.

как заболевший — чай с малиной и печеньем.

дрожит желе. желудок совершает кувырок.

кто спорит — тот, пожалуй, глуп.

оценки, судьи, выставляйте, ну же.

два па-де-де, плие, тройной тулуп.

и Манн, и Кант, и Ницше, кто ещё простужен?

болей. реви, болезнь, и мучай,

от нервов — сквознякам найти лазейку

так просто. болезнь — не больше, чем удобный случай

для оправданий.

горечь забирается на рейку,

и вниз летит, и разбивается. и кашель

замучил всех, кто вдоль и поперёк

пересекал свой жизненный предел, мелькавший

отчаянной надеждой.

нас никто не уберёг.

мы все больны. импрессионист, кубист, Верлен,

философ, модернист, поэт, прозаик, критик.

сошли с ума в попытках разглядеть — сквозь беспробудный тлен

куда несёт нас рок событий.

пейте ром с чаем

в бессмысленность нового столетия неминуемо втягивается зритель

не-смысл жизни преобразуется в новые формы,

чтобы постичь которые требуется жертвенность

и жажда открытий, а также доля безрассудства,

свободомыслия

и рвение к разрывам закольцованных шаблонов,

въевшихся в пыльные страницы книг, по корешкам которых

не пляшут пальцы.

на кого опереться на шатком фундаменте рухнувших

предопределённостей?

не на кого опереться.

пейте чай с ромом. потом пейте ром с чаем.

дружба заколачивает ставни. мороз крепчает.

чайки в великолепных блузах с поднятыми коленями

рассаживаются в партерах, на балюстрадах,

крылоплещут разноформатному непонятному,

чтобы постичь которое нужно помыслить об ином.

закрыв глаза — слушайте. стиснув челюсти — жуйте.

свищите. новое должно быть освистано, чтобы

не зазнавалось. в этом году зрителю предоставлена роль

убийцы.

была ли другая роль у маленького человека,

пришедшего в зал, обитый шёлком и бархатом,

в котором обиды на недоступное достигают пика

и растекаются кровоподтёками по страницам брошюр,

по которым не пляшут пальцы?

дамы, наденьте юбки. джинсовый моветон отошёл в сторону,

уступая место подвязкам, чулкам и нижним слоям,

где легко заблудиться, пока пробираешься к лону

и лаешь грубыми строками, сложёнными в стихи —

свои, чужие, свои, чужие, забыл о смысле,

барахтаешься. не на кого положиться. расчёт на понимание не сработал.

ракета разума стоит на космодроме, не вздрогнув,

отбрасывает, как яблони — листья, платформы с топливом,

пока поэт, прежде искавший рифмы, чтобы точнее

описать томящие локоны цвета осени и тонкие руки,

бросает поиски строк и лезет за сборником,

ставшим прикроватным, настольным, застольным, забытым,

поросшим плесенью и паутиной, и жадно вгрызается в строки,

в которых ни слова о том, в каком ритме двигаться пальцам,

нашедшим в складках и нижних юбках не пульт от телевизора,

не буклет, не книгу, но животворящее место,

где пальцам тесно, и когда заиграет музыка,

только там им теперь свобода и жажда — только там им теперь плясать.

мой город

в моём городе нет ничего хорошего,

ни черта, ни чёрточки,

только призраки прошлого.

и скелеты домов заброшенных

сидят на корточках.

в моём городе мчится пустой трамвай,

мой город — бордово-сизый.

только снег полежал и стаял.

и преступная голубиная стая

царапает жесть карнизов.

в моём городе самая тяжёлая работа —

улыбаться, лицом утыкаясь в мразь,

принимать кого-то, выносить кого-то,

не убить кого-то,

тормоза визжат. площадь. грязь.

в моём городе невыполнимая миссия —

не простудиться от безысходности.

не сдаться, не спиться и не раскиснуть,

не скатиться вниз.

воздуха! воздуха! воздуха!

в моём городе нет ничего такого:

страх. печали. болезни. люди.

просто мы с ним знакомы,

слишком близко знакомы. знакомство — комом.

и меня в нем нет. и уже не будет.

манифест

нам нужно больше эстрогена и чулок,

желудков крепких и отчаянно железных.

мокрота, что схаркали в потолок,

на крышу в одиночестве полезла.

нам нужно воздуха, и жизни, и свобод,

цветной ковёр, что длинный путь устелет.

малиново-яичный небосвод

выскакивал из перевёрнутой постели.

нам нужно больше кантри и картин,

быков, боев и лошадиных скачек.

а значит, за ценой не постоим,

а значит, сами цену творчеству назначим.

нам нужно слово! нужен манифест!

манифестанты, в строй! да закалится сталь.

пора с насиженных, осточертевших мест…

сыграй нам что-нибудь. вот пиво. вот рояль.

сорви замки. в прах обрати зажим,

не дай на глотку наступить своим стихам.

мы, молодые, пьяные, свободные, лежим

под солнцем.

и всё на свете — нам.

такие истории рассказывают, встав в полный рост

не молюсь и не верую, но жизнь моя — вечный пост,

нарушаемый неуемным смехом влюблённых подростков.

такие истории рассказывают, встав в полный рост,

а мне не хватает роста.

в таких историях двое бегут в рассвет, что красивее

всего, что до этого видели, слышали, знали, пели.

примагничивает неземной, межгалактической силой,

гравитация вколачивает в постели.

так пришибает — ни сесть, ни встать, говорить взапой,

книги вслух, замолчать, опрокинуть свои стихи.

двое курят, и, может быть, это мы с тобой

стали

перекрестками всех стихий.

вот тебе сдача с сердца. ни в чем нам, боже, не откажи,

мы твои дети глупые. видишь: двое дрожат в ночи.

двое не ведают. ничего не ведают. а где-то — жизнь,

о которой слагают легенды. но мы молчим.

упиваются негой. собой. вином и истомой тел.

спички вспыхивают от безудержного огня.

двое грешников, да прости их, признай, что

недоглядел.

слишком поздно что-то уже менять.

такие истории рассказывают, встав в полный рост.

в них всегда есть море, запах аниса, лаванды и чистоты.

и заканчиваются они всегда до смешного просто:

шарю руками по одеялу.

но где же ты?

больше не уходи

всё образуется. но не говорим о качестве новообразований.

от образованных толку — пшик, как от чая с ромашкой

при растяжении сердца. пружиной тугой в кармане

схлопывается/сжимается. вдох даётся тяжко.

клетка грудная превращается в клеть. звякают кандалы,

от надзирателей толку — ноль, сидят, глядят,

игра начинается на кончике заражённой иглы,

заражает идеей фикс: найти тебя.

найти, во что бы ни стало, среди городов и бурь,

в обледенелых реках под прозрачным стеклом тебя разглядеть.

от себя не сбежать. опухоль волочу, суров и хмур.

хожу полоумным и в каждую тень швыряю: ответь? ответь!

в каждой кадке, витрине, в прохожем, в пустых такси

я высматриваю. тикает бомба, заложенная в груди.

знаю: с тобой. с одной тобой смогу это выносить.

я тебя отыщу, только ты больше не уходи.

больше не уходи.

Хургада

дайте смыть грязь с лица, все выложу, как на духу,

дух бы перевести, чтоб передать суть вещей.

видели ли вы, как раскладывают требуху

и туши развешивают среди овощей,

овеянных роем мух, канализационных ветров?

видели ли, как пылает закат над закрытым пляжем?

унесёт человечность вместе со шляпой, позорная стометровка,

на памятную табличку

слой пыли ляжет

ничком, мертвецом — не перевернёшь, не смоешь,

смог расстилается, волны-барашки, босой

разбойник несётся с воплями, канючит своим разбойным

писком; стой, тетя, тетя, постой!

голодный. мани, мани, тетя, хабиби, плиз.

гудки пароходные, паровозные, такси-трамвай,

с моря — соус креветочно-анчоусный, не свежий бриз;

подай, ну что тебе, доллар жалко, прошу, подай.

купи-продай, продай-купи. видели ли, как развалившись

спит бандитская морда, прикрыв газеткой

облупленный нос, обгоревшие плечи. свята ниша

пустой не будет. туриста — в клетку,

обезьянкой по улице — щупай, тяни-толкай,

впаривай массаж, парикмахерские услуги, дайвинг и безделушки

и среди грязи, вони и наготы, из рекламных проспектов — в реальный рай —

перенесены смердящие смертью туши.

гимн пилигримов

шагай, пилигрим, шатайся

мимо дворцов и кладбищ,

будь везде иностранцем,

с открытым сердцем — не страшно.

не страшно мимо заборов,

не страшно мимо пороков,

не глядя — мимо укоров,

не слыша — мимо упрёков,

влюбляйся в новое солнце,

влюбляйся в мосты и ограды,

иди, пилигрим, не бойся,

везде тебе будут рады.

пусть ненадолго — станет

мир твоим милым домом,

и все города и страны

будут тебе знакомы;

и сердце внемлет ответам,

и кто-то тебя согреет.

беги, пилигрим, по свету,

пойте, виолончели,

стоните, плаксивые скрипки,

реви от натуг, оркестр.

иди, совершай ошибки,

ищи себе тихое место;

бреди, пилигрим, в бреду,

брод проходи, крестясь,

в раю ты или в аду,

вокруг чистота или грязь —

всё смоют проточные воды,

но в них заглянув, ответь:

бездомный или свободный?

жизнь впереди или смерть?

солнце моё

солнце мое, солнце мое, солнце, прости меня,

я не понимаю, как я могла так мучить.

я — пружинка сдавленная, распрямиться б в линию,

я смогла бы стать для тебя лучше.

ну прости меня, я не знаю, что я за человек,

отчего во мне столько муторного и гадкого,

у меня высыпаются не изумруды, боль моя из-под век,

я на всякую падаль падкая.

я туманная, я печальная, из таких глубин

вытаскиваю себя, прихватив с собой кучу монстров.

ты сражаешься с ними (со мною) совсем один,

это больно, знаю, я вижу, насколько тебе непросто.

но я выдержу, вынесу, разогнусь, есть же смысл.

ты прости меня только, прости, прости,

что я так провалилась в мысли,

только ты мне сумеешь помочь, только ты меня сможешь спасти.

дурочка с переулочка

я тебя не запомню. если бы захотела — да,

врезались черты твои в память бы на столетья.

но я не горю желанием — вот беда.

ты останешься маркой почтовою на конверте,

ты останешься лиловостью простыней,

нежностью котёнка домашнего, что с руки

ест без страха. ты останешься грохотами во мне,

ты останешься темнотой, где не видать ни зги.

ну не запомню, осталось же несколько фотографий,

где мы стоим, смешные, щуримся через очки,

ты в моем сердце — граффити или график,

ты во мне все растерзал в клочки.

понеслась, как дура, по закоулкам,

дурочка с переулочка, слышал, так говорят?

я — эта дура, я балерина из заводной шкатулки,

танцую тебе в сто тысячный раз подряд.

потому что хочу, чтобы ты запомнил, запомнил.

чтобы не смог ни профиль забыть, ни анфас.

потому что хотела бы, чтобы в мире кроме

нас ничего не осталось бы. кроме нас.

ничто не вечно

спи, бомжоночек, на полу,

здесь тебя не тронут.

примостись на картонке своей в углу

из Бургер Кинга надень корону.

пусть торопятся мимо, отводят взгляд.

ты же лучше этой бездушной массы.

у тебя внутри — бриллиант в миллион карат,

у них там — пластик,

запах денег и скрип колёс,

посреди белоснежных дворцов и рынков.

сам себе господин и босс,

сам себе враг в каждом из поединков.

спи, бомжоночек, на полу,

не пугайся собственной тени.

в этой жизни лучшие вымазаны в золу,

обездолены и растеряны.

все пройдёт, все меняется, как Саломон

завещал, выгравировал на своём кольце.

ничто не вечно — таков закон,

выбитый при рождении у каждого на лице.

два путника

зеркало или зерцало, души светило.

отражение в мутной зелени, розовеет

от ракушек берег. меня мутило,

как мы связаны со всей жизнедеятельностью

всего, что в природе, всего, что природой

создано, выложено на ладошке, будто в музее —

для нас, смущенных, занятых переводом

в долгосрочную память того, на что мы теперь глазеем.

отрешённость от человечьего, от знакомых,

от огромного мирового сообщества.

мы подобны безвольным глупеньким насекомым,

в осознании собственного одиночества.

только мы. два путника, два другдружьих спутника,

две души, развивающиеся синхронно.

на Оманских пляжах железным прутиком

выведем имена свои — их не тронут.

пусть не след в истории — на песке

надписи останутся, как пометки —

магия такая не творилась ещё ни с кем.

дышим тихо и любим крепко.

были два берега

чувствовать себя одинаково в доме и в комнатушке

в коммунальной квартире, два на четыре метра,

пространство соткано из шума в ушах и фетра,

из фургонов на полке, кактусов, старой игрушки.

пронизано призраками, сожалениями, рокотом,

рокотом моря или самолетной турбины,

у которых мы так сильно друг друга любили,

и обижали, незрелые, но верящие, что опытны.

у которых мы пожимали руки, расходились,

делали вид, что это далось даже слишком просто.

забывали наигранно весело, как подростки.

а после пили, блевали, в стены с разбега бились.

были два берега, два разнонаправленных поезда.

тихо роняли: «давай, я буду тебе писать, береги…»

и думали: мы же теперь враги,

думали: теперь уже точно — поздно.

левкои

а я никогда и не знала, что левкои так пахнут!

я никогда не знала, что кончается все внезапно.

я забыла, как может ранить

расставание.

мне давно не было никакого дела до запахов,

затерянная в мире книг своих, страданий и ссор одинаковых,

я забыла о том, что существует большее —

площади,

города, другие люди, другие мнения и эпитеты,

мы были выжаты, как пиво дешевое выпиты.

мы конечны, и мы закончились,

устремились ввысь,

продолжаем движение не к цели, а по пути,

я тебе желаю доброго, я тебе желаю себя найти,

гневаюсь и плачу, что все нечестно.

нам не быть. нам не быть уже больше вместе?

как в вечном сиянии чистого разума

что меня от тебя отдаляет и отделяет,

как нож перочинный,

так это сомнения без веской на то причины,

в том, что мы, в принципе, были рядом.

в том, что это не игра светотени,

не раздражённая фантазия.

какой бы спорной ни была эвтаназия,

пожалуй, для нас она стала бы лучшим решением.

в смысле — как в вечном сиянии чистого разума,

выпил таблетку, и все забыл,

чтобы не выбиваться из сил,

все стереть одним махом, все — разом.

слишком похожие, слишком разные, слишком похожие.

ну иди, мой хороший,

я-то сама не уйду, я слишком к тебе привязана.

вроде бы все уже кончено, вроде бы…

нет ничего, что держит,

я о нас вспоминаю все реже,

я спокойна, ведь сами мы все угробили.

я просто стояла, маленькая, у тебя под дверью

прости меня за беспокойство и маету,

сама не понимаю, как все так получилось,

я свою жизнь кромсаю, складываю, плету,

как ты терпишь меня, скажи, мой милый?

как ты справляешься с тем, что я не даю

тебе покоя, прохода и быть весёлым,

с тем, что стремлюсь все время сыграть в ничью,

было столько вариантов, но ты отмёл их

ради того, чтобы быть с безумной,

неуёмной, неблагодарной ведьмой,

кружащей во тьме над старинным дубом,

за что ты любишь меня, ответь мне?

я ведь не ворожила, не варила зелий

ни приворотных, ни каких бы там ни было,

я просто стояла, маленькая, у тебя под дверью,

как тебя тянет ко мне с такой неземной силой?

мы теперь не состаримся

мы теперь не состаримся,

знаешь, ведь мы бессмертны.

не все эти глупости о душе,

в которой богатств несметных —

полные чуланы и подземелья,

нет, дело в том, что мы будем вечно,

нам даже не нужно зелье,

просто листочек в клеточку,

на нем — две смешные мордочки,

и в ноутбуке — в файле —

наша история, закорючки да черточки,

я там ее оставила

на хранение, на консервацию,

нужны только соль да перец.

и на полвека — мариноваться.

самой мне тоже не верится.

но, знаешь, в слова облечённые,

мы навсегда друг в друге,

книги, как пилигримы, все помнят.

и просто идут по кругу.

обещанного три года ждут

черт возьми! ведь я же пообещала…

говорят, что обещанного три года ждут.

я рассказываю теперь с начала —

Индия была, Китай, запутанный был маршрут,

Мексика обломилась, зато пили чачу в Грузии,

кайпиринью — в Бразилии, пиво в столице Чехии,

каждый со своим виденьем, личным грузом,

становившимся всякий раз помехой.

были пляжи, и стужи, я вспоминала

о несдержанном обещании, снова себя корила.

ненавистно все пересказывать, будто мало

было сказано и сделано, я растеряла силы.

но говорю, потому что нельзя иначе,

потому что молчание ничего уже не сокроет.

был в моей жизни милый, хороший мальчик,

задевал меня за живое.

на руки брал, говорил — я его принцесса,

заботой так окружил, что горя совсем не знала.

мне стало скучно, жутко, неинтересно,

и все пришлось начинать с начала.

были горы, была пустынная местность,

были яблони, манговые деревья, дуриан.

и были в ночи разговоры, и я сознавалась честно:

я все потеряла, потому что я просто дура.

выйти к тебе поутру

как ты думаешь, выйти к тебе поутру?

потоптаться в знакомом подъезде?

я считала, что сразу умру,

если скажешь — мы больше не вместе,

если скажешь, что легче забыть,

чем стараться, меняться, исправить.

я не буду писать, так и быть,

только мне на границе с Аравией,

только мне ни на яхте в морях,

ни во снах моих жалких и муторных

не забыть твой пронзительный взгляд

и последние наши минуты.

как ты думаешь, если билет

оплачу, чтоб увидеться снова,

ты мне скажешь, конечно же — нет,

ты сама полюбила другого?

ты сама мне его предпочла,

он умнее, спокойнее, тише.

не приду, не спрошу, как дела,

как ты спишь — никогда не увижу.

мне от правды такой — океан

боли, желчи и мертвых касаток.

видно, все, что случилось — обман.

я замёрзла, и кофе несладок.

думаю

я все думаю, думаю, думаю,

думаю, о чем они говорят.

о чем я думаю? о клумбах,

думаю обо всем подряд.

рой бесчисленный, я запомнила

розмарин и шиповника кустик.

голова моя переполнена,

а внутри — так пусто.

но я не думаю о будущих книгах,

не думаю о нашем совместном будущем,

я живу в выдуманном мире,

где все герои на свободу отпущены.

я не уверена, какое сегодня число,

не помню страну, в которой проснулась,

я думаю о том, как думала, что нам с тобой повезло,

гусеница-нервоточница спотыкнулась.

у меня внутри — ров и провал,

я путаю буквы, когда говорю,

я бы хотела, чтобы ты меня отыскал.

когда думаю — пока не путаю.

но это не заставит себя ждать,

голова заложена,

думаю о соприкосновении тел,

о телефонных будках и о мороженом.

мимо проносятся столбы электрические,

линии электропередач,

я сама задумалась о том, как вычурно

выглядит полоса неудач.

какую жалость я, должно быть, внушаю,

с видом потерянным брожу

и думаю о том, что я стала совсем другая,

думаю о том, как мое тело жу-

рчало, вытащенное в твои объятия,

мне не нравилось, как мы с тобой общались.

эти мысли — обязательные

вестники печали.

я все думаю, думаю, о пустынях,

о верблюдах, курицах и слонах.

вероятно, я просто простыла,

картинки — Босх, музыка — Бах.

аффинаж ещё, крематорий,

окуджав, все попадают в ноты,

мысли о тебе — на повторе.

но кто ты? кто ты? кто ты?

ты — то, что доказывало мою реальность

это так просто, ты — то, что доказывало мою реальность.

все зыбко,

ожоги от сигарет, чтобы почувствовать, чтобы что-то почувствовать, ощутить боль искупления,

осознать себя и снова поверить в то, что я действительно существую:

полосы метро рассекают грудную клетку,

расползаются по грудной полости.

волосы.

подавилась, оторвалась от земли, взмыла вверх, подобная дельтаплану,

ничего не держит, ничего не подтверждает больше, что я — всамделишная,

веришь ли, верил ли, зачем было столько лжи.

ударь меня, ударь меня, докажи.

прижми, прижги, я больше не приду, с меня довольно?

я довольна, поигрались и хватит.

едем в Мирбат мимо скалистых пляжей, смотрели Вади.

ничего не откладывается, как птичьи яйца,

плавники акульи, были или не были, одеяло тянули каждый — в свою сторону,

разорвали. мучили друг друга неопределенностью,

не знали, чего хотели, совсем ничего не знали,

просто терзали, терзались, бросало из жара в холод,

я себя чувствовала ненужной, глупой, никчёмной и бесполезной.

зачем я вообще полезла?

просто так хотелось почувствовать свою настоящесть, плотскость, земли коснуться.

сойти оттуда, где я — богиня, хотелось проснуться.

дельфины

палатка дарит ни с чем не сравнимое ощущение независимости и свободы.

к нам приплывали дельфины,

мы видели их с высоты рваных скал.

я пылала, тяжелое дыхание в холоде под миллиардами звёзд,

в яркости этой искали ответы, придумали путь,

знаем, что делать, развязаны руки, открыты глаза,

жаром пышущих тел расползается море под нами,

а в нем черепахи, горы по правую сторону,

смотрим. нам ехать. нам — целый мир, а вокруг — пески, небо натянуто, как панама на голову, не разразится.

оранжевизна окружила и душит, днём будет палящее солнце,

а я остыну.

нужно:

хотя бы бескомпромиссный минимум,

хотя бы маленькость на коленке,

пускай немножечко, но любить,

писать и чувствовать, жить помаленьку.

по зернышкам собирать, по крупицам,

с мелочей начинать заново

радоваться и доверять жизни,

строить воздушные замки.

для замка нужен крошка-кирпичик,

пара гвоздиков, изолента,

и огромное желание избавиться от привычки

ждать «идеального» момента.

к чужим берегам

пляж усыпан костями, нас разлучат,

мы окажемся вдруг на иных параллелях.

милый друг, я прошу — не скучай.

мёртвый берег мертвой надеждой усеян.

будет зима, но весна непременно наступит,

будет стужа, но после растают снега.

это все безнадёжно и тупо.

нас прибило к чужим берегам.

наш фрегат не сумел верный курс

взять, и крах корабельного мастера

прививает к жестокости вкус

и к печалям напрасным.

хороший гонщик — мёртвый гонщик

голова колокольная,

спали в хайме.

мне не больно,

хоть и печально.

мы спали в храме,

гостили в замке.

что между нами —

вносили гранки.

художник правит

холсты надежды.

мы были правы,

но где-то между:

люблю отчаянно,

несказанно.

ну что печалишься?

я не хозяин

своим поступкам,

словам и чаяньям.

я не преступник,

но я отчаянный.

план не вынашивал,

не думал ранить.

меня не спрашивай,

гремят в кармане

ключи от дома,

я возвращаюсь,

тобой ведомый,

навек прощаюсь.

забудешь — проще,

не сможешь — жалко.

последний гонщик

на катафалке.

магазин уценёнки

поселить у себя в доме искусство,

предоставить комнату отдельную и ванную.

сделать шумно, нелепо, грустно.

сделать в кои-то веки правильно.

поцелуи твои соленые — на стену в рамку.

белый холст или простыню — для кино вечером.

наши тела ознобные, бьющиеся в припадке —

проявить негативы, сделать резче.

вывесить на прищепках, да по веревкам,

галерея несложившихся обстоятельств и разговоров.

запертый в собственном сознании мошенник ловко

штампует копии, уже наваял гору.

наши походы в горы, вино на пляже,

все по музейным полкам, под стекло, в витрины.

только давай никому не скажем,

что это уценённых товаров магазин.

путь, иншала, в Занзибар

хейра, хейра, хендельна.

мне сегодня очень грустно,

в небе тонкая Луна

мажет краску звезды густо.

растрепал серотонин,

ямы, ямы, кочки, кочки.

я сегодня нелюдим,

я сегодня — одиночка.

голос сонный, город стонет,

айва, волла, эмират

помещается в ладони

я же рад? наверно, рад.

только скучно, только душно,

внутрь полнится тоской.

все слова да богу в уши —

посмеётся надо мной.

бог смеётся, мне же — нечем

карту бить, все козыря

разлетелись, как пакеты,

и слоняемся зазря.

утром томно зазияю,

путь, иншала, в Занзибар,

голову хмельную спрячу,

в голове моей пожар.

и внутри все пламенеет,

там пельменей слышен рёв,

ужин сложен из камней

и ещё мотка верёвки.

я тебя скучаю очень,

я к тебе хочу обнять.

человек из многоточий,

где ты? с кем ты? как вас звать?

ты и твоё содержимое

мне недоступно содержимое твоего рассудка —

есть он там, в черепушке, или зияют дыры,

то пожар, то ледник, то олень, то утка,

то — люблю, то — враги, то ты раб, то — командир.

все из крайности в крайность, из крайности — в край,

из безделья — в труды, из скучаю — в забудь.

не могу я понять, как сегодня — нужна,

а наутро — бегу, от тебя я бегу.

там ни веры, ни компаса нет, ни флагштока,

там ни флага нет, ни штурвала нет, ни руля.

не изменишься, не изменишь, ты будешь всегда жестоким,

без царя в голове, даже без короля.

шах и мат, мой хороший, тебе — шах и мат.

доиграли, и в путь, возвратись в свой обман.

ты не жив, ты не мёртв, ты не грустен, не рад,

ты никто. пустота, мерзлота и туман.

я вчера была пьяная

ладно, я вчера была пьяная и всех любила,

я вообще становлюсь чертовски любвеобильной,

а потом с больной головой — панадол, ноги-гири.

и в рассказах о том, что было, оказываюсь дебилом.

оказываюсь бакланом с душой распахнутой.

все, что я себе по-трезвому запрещаю —

писать дорогим, удивляться, свистеть и плакать.

я не знаю, зачем так, зачем я такая.

ладно, я вчера — сто поводов для веселья,

как смеются над теми, кто впервые увидел море.

но сегодня я — огрубелый комок с похмельем,

чертыхаюсь и злюсь, выжигая свою историю.

воспевать её одну

концентрат во мне, как густой сироп

в кружку кофе с утра со льдом,

я с тобой практически незнаком,

но уже люблю тебя — да по гроб

жизни, вечера, всех минут, пока час

умирает,

выходи во двор, под коричневое стекло

закопаем секретики, и пока светло,

на качелях пойдём качаться.

я тебе покажу Луну, и Венеру, и Марс,

и ещё полсотни созвездий,

овладел информацией бесполезной,

чтобы овладеть тобой, если будет шанс.

мы с тобой спасём дворовых собак,

я люблю их всех, и тебя люблю.

побежим купаться. голыми. я не смотрю.

хотя хочется, знаешь — как?

я в тебя вложил все, что сам вмещал,

незнакомке, которой и дела нет

до того, что внутри меня — целый свет,

целый мир, да вина бокал.

она видит — любовь эта ни к чему,

ни созвездий не хочет, ни танцевать,

только я уже вознамерился воспевать

ее одну, ее одну, ее одну.

март пришёл

март пришел, ну и что мне — март?

рысь пришла, ну и что мне — рысь?

мы с тобой — как колода карт,

перетасовались и разошлись.

кому — мелочь, кому — король,

у меня припрятаны джокеры про запас.

ничего на чёрное, все — на ноль,

и на самолёт, уплывающий на Кавказ.

нахвамдис, друг, и за все — гмадолобт,

в преферанс сыграем мы, или в бридж?

все слова — что по лбу тебе, что в лоб,

ты пасуешь, и что ты, куда летишь?

не колода карт, карта мира в кармане,

красной линией обозначь маршрут,

лань пришла, ну и что мне — лань?

никого я, кроме тебя, не жду.

я люблю тебя, но ты мне не нравишься

мы пересеклись совершенно случайно — скрипнула входная дверь.

привет, ты все также ничейный, нечаянный?

или чей-то теперь?

я люблю — тишина в ответ, звон

посуды, ложки, стаканы, нож.

ты — это ты, или твой клон?

это все правда, или смешная ложь?

если отдам секрет, ты его сбережешь?

если песню начну — подпоёшь?

в поле колышется золотая рожь.

а ты, как всегда, хорош.

что-то стучит, что-то шумит — зной

опускается на холмы, берёзы в платьицах.

я обрету покой, обрету покой.

я люблю тебя, но то, кто ты, мне не нравится.

сочеловечье

раскидало и расплескало, море пожевало

нас и выплюнуло на берег, как ракушки.

мне тебя, твоего тепла и смеха — мало.

обстоятельства все не складываются, как лучше.

ничего не меняется, мы лежим в ожидании.

жизнь проходит в очередях и на побережьях.

видеть тебя, слышать тебя — единственная мания,

неутолимая ни сейчас, ни прежде.

нас укачивает приливами и отливами, планеты

выстроились, рассматривают нас через приложение.

вот человечки сложились в сочеловечье «где ты»,

«ты мне нужен», «не отпускай меня», «проигранное сражение».

соединяют нас линиями незримыми, дают названия.

мы с тобой — часть «сами не знаем, что нужно».

если начнётся человекопад, у меня наготове желание:

будь всегда со мной. будь всегда моим мужем.

мы — третий Рим?

вот мы приехали. надолго ли?

черт его знает, все само решится.

я хожу все вокруг да около,

выбираю — какая я птица.

пью снотворное, чтобы выспаться,

зашкаливает тревога, не расслабишься.

продираю слипшиеся ресницы,

Кура за окном, дождь стучит по клавишам.

город играет нервами, лепит, как ляжет,

вторю ему, не попадая в ритм.

ты прилетишь и мне ничего не скажешь.

город горит.

я горю.

мы горим.

моё пристрастие

дай мне зацеловать тебя, от макушки до пят,

дай мне сжать тебя в объятьях до хруста,

самое сильное в мире искусство —

прощать.

самым стойким неведомо, как я рвусь

прижаться к тебе, провалиться, грохнуться,

если мне за эту роль не дадут Оскар —

свихнусь.

отыграла по-максимуму, вжилась так, что кончиками

пальцев и волос вылилась в персонажа.

ты ведь вспомнишь меня однажды,

хорошее

оставляет следы сильнее, чем чёрная магия,

ни одно проклятие не имеет подобной власти,

как мое одичалое, скомканное пристрастие,

ты — на моей бумаге.

так будет легче

так, говоришь, будет лучше, так будет легче,

это необходимо было нам обоим.

я поднимаю глаза: небо в клеточку,

серо-сизое, но было же голубое!

был же ремонт, клеили мы обои,

но ты говоришь: поверь мне, так будет проще.

небо в клеточку, а были же мы с тобою —

два дерева, корнями сплетенные прочно.

ты говоришь: забудешь, родная, переболеешь,

волной унесёт, накроет внезапно берег.

ты меня совсем не любишь и не жалеешь.

но я — какого-то черта — верю?

и не видно дна

не хочу ничего помнить,

я счастливая — это главное,

солнце, как сырок плавленый,

спрячу в карман переполненный,

спрячу лесенку, спрячу песенку,

перепрыгну через свою же голову,

не забывать про радость, роллами

закручивать дни, чтобы было весело.

не забывать мечтать, мечтами полниться,

носить на груди улыбку как медальон,

прятать в мягкое зверский стон,

когда озверевшая ночь трезвонится.

пить вино, быть виной, плакаться от вина,

но собой оставаться, куда б ни шёл,

вечер бархата, день как шёлк,

счастье игристое, и не видно дна.

ну что вам — люди?

вы говорите — люди, ну что вам — люди?

как живут они, созваниваются, улыбаются,

глядя в экраны своих телефонов,

где сообщения от тех, кого называют «любимыми»,

от тех, о ком беспокоятся, выбирают каждое утро.

быть с человеком, только его любить,

волноваться, когда его долго нет,

заходить в магазин, чтобы его порадовать,

не важно — шоколадкой или большим сюрпризом,

смеяться, позволяя заправить волосы за ухо,

держаться за руки, смотреть в одну сторону,

вертеть самокрутки, избавляя от нудной обязанности,

мыть посуду, заваривать чай или бегать за кофе.

поддерживать любую идею, даже самую странную,

говорить, какой человек прекрасный,

когда он злится, когда он пил две недели,

когда он сонный, простывший или светится от счастья.

потому что он именно такой в глазах смотрящего.

и что вы говорите об этих людях, которые любят,

которые умеют любить и сердцами распахнутыми бросаются на амбразуру,

рискуя всем, что имеют, ставя во главе одного человека,

который значит для них больше, чем целый мир,

только чтобы вы называли их глупыми, жалкими,

бестолковыми и навязчивыми, потому что сами

ничего не знаете

о любви.

желаю!

вот письмо и открытка. вот летопись прожитых дней —

под гирляндой, затянутой туго на елочной шее,

под слоями седой мишуры и зелёных дождей.

чтобы мир стал искристей, а люди в нем стали добрее —

желаю!

вот твой стол: паровозик, шкатулка, конфеты.

тёплых рук и кудластых смешных свитеров,

чтоб в мороз согревали, тебя укрывая от ветра.

в суете отыскать и себя, и друзей, и любовь —

я желаю!

вот огни: переливы и отблеск фонарного диско,

голубой огонёк, голубая мечта. пусть желанья сбываются редко.

быть счастливым, быть стойким и быть в окружении

близких.

и однажды увидеться вновь, и обняться неистово крепко —

желаю!

наш дом

мир устроен по маленькопринцевскому завету.

проснулся, умылся сам, свою убери Планету.

Планету — буквально, передай всем своим знакомым,

что дом есть не просто стены, телевизор, кровать, балкон и

кухня тесная, на которой сидишь, сужаясь,

глядя в вечер, развод заливая водкой. пока за окнами проезжают

полчища перепуганных эгоистов.

скажи им: чтобы душам было спокойней, в мире должно быть чисто.

чтобы белый песок оставался белым, а море — синим,

чтоб не злиться, думая: боже, ну что за свиньи,

и свинячить тоже, от прочих не отличаясь.

всё вокруг — наш дом,

мы за него в ответе.

то есть: мы за него отвечаем.

ускакала вечность

город обледенел и скалится.

ой, да ладно! что вы помните о морозах, у вас плюс тридцать!

но от этого только хуже! сердце города — ледяное пяльце,

хочется шарф затянуть потуже,

невозможно остановиться.

да и вряд ли поможет. поздно.

стук в груди самолетам вторит.

ой, да ладно! всем бы ваши проблемы, лежать под пальмой,

называя себя несчастным. не в однушке, а возле моря.

неприкаянность, непричастность.

ваш запрос отклонён. извините, нам очень жаль, но

узких троп затянулись кольца.

город в сети поймал и душит. ой, да ладно? ну что вы, ладно…

что мы знаем о равнодушии?

ничего уже не вернётся.

мы по-новому всё наладим.

столько сил. ускакала вечность.

постарели души на сотню с лишним. ой, ну как же… ну правда, как же?!

мы пока ещё еле дышим.

но, конечно же, станет легче.

отдохнём, отоспимся, и всем покажем.

новогоднее письмо

пожалуйста, сделай так, чтобы вся эта боль исчезла,

о чем мне ещё просить. жизнь — любительница хентая,

а мы — пассивы. я верила, что состою из боленепроницаемого железа,

верила, что справляюсь, но кровь — не снег,

кровь, в отличие от него, не тает.

стекает, скапливается в морях, насыщает реки и океаны,

Дедушка Мороз, даже в пустынях, где нет оленей, одни верблюды,

от тропических лесов до джунглей, на затерянных островах, в саванне,

всё, чего в преддверии нового года хочется людям:

мира.

не-миру не видно конца и края. бесконечное садомазо,

зло потирает лапки, как в шоколаде вывалявшаяся муха.

Дед Мороз, если ты не вымер, как динозавр, если ты не кончился от маразма,

принеси нам спокойный год.

мне самой ничего не нужно.

только пусть закончатся войны, насилие и разруха.

остальное найдётся

наше тихое место в глуши. ну, допустим, на юге,

в доме пахнет анисом и манго, и города грохот не слышен.

мы всё так же ворчим и скрипим, и не видим в округе

никого, кто бы был равнодушным и лишним.

мы всё так же дымим, забираясь с романом и ромом

на широкое ложе, покрытое хлопком и шёлком,

и река укрывается в роще, и весна предвещается громом,

и искристое счастье течёт сквозь межшторную щелку.

мы всё так же одни, только стол, за которым работа,

только книги и кактус, и, может быть, маленький пёс,

без напрасных часов ожиданий, без попыток поймать хоть кого-то,

кто бы нас от самих же (поломанных, грустных) увёз.

только день, только жизнь. только юг, только тихое место в дали.

мы всё так же отчаянно рвёмся к свободному месту под солнцем.

пожелай нам, чтоб мы всё на свете смогли,

что зависит от нас.

остальное найдётся.

я почти забыла глаза тирана

не болите, глупые старые раны,

нечего раздражать меня, я почти

справилась и забыла глаза тирана,

я из памяти стёрла, как бился тогда в груди

рваным ритмом этот никчемный орган,

у которого ни совести, ни ума.

насос отвечает за то, в кого быть влюблённой,

нет, спасибо, я лучше теперь сама.

даром, что ли, вложены логика и рассудок,

руководствоваться порывами, а потом страдать?

никогда я больше уже не буду

слепо висельника тащить в кровать.

как дрожала в углу, раздетая,

в страхе съеживаясь в комок.

но теперь его ждёт вендетта.

как он мог, боже, сколько же боли,

да как он мог?

башня

на рассвете все ещё выворачивает от тошноты,

и сжимаются стены, и рот разрывается стоном.

когда кто угодно рядом, но только не ты.

когда больше нет ни одной силенки, чтоб быть влюблённым.

я пропил все — и гармошку, и печень свою, и зарплату,

выменял все, пальто заложил в ломбард,

в пух и прах проигрался с чужими в карты,

я нищий, и я этому, знаешь, рад.

дразнить меня станешь — рублем ли, телом своим невинным,

доведёшь до икоты, до срыва, до сумасшествия.

когда ты ушла, я жил как на поле минном,

где каждый шаг мне твердил о последствиях.

выбрал не то, предал, сломал, разрушил.

башня в картах таро мне сулила распад структуры.

я был идиотом, ты была самой лучшей.

я жил как во сне, я вёл себя как придурок.

пусть я недостоин, и крик изнутри молитвой

станет, но никогда не достигнет желанной цели,

я все потерял, увяз в долгах и кредитах,

знаешь, мне дышится легче, но как-то уже еле-еле.

не искать от добра добра

не искать от добра добра, делать все безвозмездно.

как бы так объяснить, что после полсотни шансов

начинает казаться, что все твои действия бесполезны,

как и все старания, ссоры и агитации.

как бессмысленны и несбыточны — обещаю,

я исправлюсь, в этот-то раз будь уверена.

ожидания медленно, но неизбежно нас разрушают,

взамен выстраивая новые барьеры да стены.

так что делать, не оглядываясь назад, ничего не ждать,

приходить на помощь, если был крик «спасите».

добро возвращается, будет ниспослана благодать.

и разносятся по миру молитвы, написанные на санскрите.

предрождественский сдвиг

это не что иное, как предрождественский сдвиг,

в мире абсурдном лишь искаженные тени,

время водой протекающих труб капает мне на темя,

дух керосиновой лампы взметнётся на миг,

чтобы опасть и остаться лужей под батареей,

не исполнив даже самых простых из моих желаний,

трассы гул громкий шевелит моими ушами,

все будет отлично, поскольку дело не в вере.

дело в том, что скрестились миры, и отсюда

видно, как кто-то сидит за столом, составляя свой план

и пускает это просто рождественский сюр и обман,

непременно случится сегодня какое-то чудо.

мир изменят слова

как адреналиновый шот, как заряд кофеина,

как удар под ребро, как улыбка маньяка.

вижу сон, там все та же картина —

человек затевает драку.

ус китовый — струной, жиром смазаны бочки,

часовых отозвал кто-то хитрый, ему невдомек,

что когда человека так лупят по почкам,

он грубеет, он станет жесток.

я смотрю в этот сон, перерезав шторные вены,

я срываю гардины и мчусь ему на подмогу.

подхожу к человеку, и плотно сжимаются стены,

потерпите, прошу, потерпите немного.

ну чего вы кричали, ну кто не давал спокойно

отвернуться, уйти промолчав, не влезать?

смотрит так, что становится больно,

вытекает из глаза старых домов слеза.

вижу только себя, и внезапно становится ясно —

это я, все мечусь и ору, люди требуют зрелищ.

не могу промолчать, потому что тогда все напрасно,

мир изменят однажды слова, ты мне веришь?

слишком зависла

«чтобы богу не показалось,

что мы в этом мире слишком зависли»

Сплин

я в этом мире по нелепой случайности,

от каждого звука закипаю как чайник,

мысли разносятся криками чаек,

зубами скриплю.

что-то сбоит наша галактика, дали промашку,

где мой корабль космический, где моя шашка,

где мой корсет, мой лорнет и настойки рюмашка,

чтобы быть во хмелю.

снился Устинов, мы пели «бля буду»,

потом обсуждали Кафку, Неруду,

я разгребала тяжелую груду

собственных мыслей.

я здесь пришелец, незваный, негаданный,

в мире, кишащем всякими гадами,

где алкоголь и насилие — вот вся отрада,

слишком зависла.

после самой тёмной ночи

я хочу тебя спросить,

почему не веришь ты

в то, что можно изменить

все, и все свои мечты

воплощая, быть другим,

ошибаться, но расти,

жизнь выстраивать самим

с теми, с кем вам по пути.

почему не веришь, что

ты достоен, ты умён,

личность, будто бы пальто,

примеряешь. жизнь — как сон,

отчего тебе темно,

отчего не видишь свет,

отчего в твоё окно

лезет страшный силуэт,

ты теряешь своё я,

когда комнате светло,

ты забыл, что есть друзья,

даже если тяжело.

почему ты не поймёшь,

что любить — не обижать,

не считать, что будет нож

воткнут в спину, и опять

одиночеством снедаем

ты неверием в себя

от людей спасёшься лаем

или бегством, все губя,

рассечешь свои ладони,

прикуёшь себя к кресту,

потому что поле боя

легче бросить, на ходу

поджигая все, что ранит,

всех, кто так хотел помочь,

но пойми, что солнце встанет

после самой темной ночи.

так догнала меня твоя пуля

«как я любил, так я теперь и ненавижу,

а пуля летит прямо к тебе, пуля всё ближе»

Аффинаж

так догнала меня твоя пуля, ни о чем не спрашивая,

вынесла содержимое черепной коробки,

если честно, я думала, будет страшно,

но было просто — громко.

я видела танец, предсмертный танец,

что исполняла пуля, как она насвистывала,

подпевала ветру, как извивалась,

то ли рок-н-ролл, то ли твист был.

смотрела без страха, не отклонялась,

в мыслях даже не было увернуться.

если выпущена пуля, то у неё есть право

до цели намеченной дотянуться.

у тебя есть право стрелять и ранить,

плевать мне в душу, смеяться звонко.

твоя любовь — носить пистолет в кармане

и добивать меня, как раненого оленёнка.

я без тебя смогу

я без тебя смогу, как все друг без друга могут,

разница только в том, что мне не хочется смочь.

слишком сильны эти руки, слишком сильны эти ноги,

слишком сильно желание сбежать от тебя прочь.

спрятать кривую строку, взять это все в кавычки,

выжечь траву за домом, выпить весь мини-бар,

мы друг для друга — зеркало самой плохой привычки,

хочется чиркнуть спичкой и устроить пожар,

чтобы в нем все сгорело, чтоб он был так силён,

как сильны мои руки, как сильны мои ноги,

какое сильное сердце, что терпит, пускай с трудом,

что сносит все и прощает так, как дано немногим.

мишень для стрел

разобьюсь, не мудрено, на такой-то скорости,

упаду с такой высоты — пророчество.

непреложная истина — одиночество

некоторым даже идёт на пользу.

но не мне, в полёте я — птица стайная,

командный игрок, всей душой радеющий

за победу, вроде жива ещё,

мальчик улыбнулся — и я растаяла.

мальчик рассмеялся — и я растеряна.

он играет один в шалаше и в песочнице,

я ему предложу своё одиночество

и сердце — мишень для стрел его.

нужно будет? возьмёт ли? выстрелит?

святочное гадание не откроет,

улыбаюсь в ответ и иду к нему быть собою,

и несу ему душу чистую.

это было в прошлом году

это было в прошлом году, в России,

в довоенной и в дорежимной.

яблоки в цвету, мы красивые,

шевелим ушами, поем, бежим.

это было как будто бы не взаправду,

как если бы не над нами рассвет сиял,

Родина раздулась, превратилась в жабу,

легла окровавленным лоскутным одеялом.

помнятся тёплые, березовые, летние,

проспекты, улицы, девушки, попрошайки,

вот дом, где растили, потом распяли поэта,

вот улица, откликающаяся на «первомайку».

вот эти люди, что тащат обиды,

в забитых маршрутках, в автобусах полных,

школьники пишут в твиттер,

а в окнах — деревья

такие зелёные.

а в мыслях — война и междоусобицы,

возврата в Россию — как кары

бояться, но помнить, как город трезвонится,

набитый людьми, печальный и старый.

нас помнить, живущих в городе этом,

спешащих на встречу и ждущих всесилья,

вот дом, где растили и поминали поэта.

Россия.

городские пейзажи

не подталкивают к городской лирике городские пейзажи,

разве что — к нытью с налетом недолюбленности,

к мародерству, оскорблениям или краже.

Азия — не Европа, где все ответы несут на блюдце.

это скорее о поисках внутренних истин, познания духа,

как смиряться, учиться любви, познавать человечность,

как подставлять вторую щеку тому, кто отвесил тебе оплеуху.

как смотреть на людей и видеть в них бесконечный

потенциал. а не ходить, разевая рот, ошарашенным,

разглядывать бездушное, архитектурное наследие.

и знать, что день не вернуть вчерашний,

и что любой из дней может оказаться последним.

никому не было дела

вроде я все, что могла, сказала, душа излита,

все сокровенное, тайное — как в музее,

вот моя боль, вот — любовь, зеваки, смотрите.

не хотят, нос воротят, по сторонам глазеют.

то есть — можно было все выложить как на духу,

в те минуты, когда совсем не умелось молча,

стоило просто высказать и выдать за чепуху,

приснившуюся ночью.

ведь никто и бровью не поведёт, вся эта честность

вынуждает с совестью подписывать контракт,

в памяти занимает под сто терабайтов места,

и все выкручиваешься, придумываешь, что да как —

оформить получше, мягче бы записать, взять верный тон,

создать, может, лучшее из того, что создать могла.

а потом смотреть, прищурившись, как бетон

заливает самое ценное, что ты у себя берегла.

я бы ринулась в пропасть

нет чудес, да и магии не осталось,

постовые покинули пост, выложив по посту,

с чистого листа начинать, ну какая жалость,

снова выбрать жизнь, и снова совсем не ту.

снова вступать в борьбу со своими же демонюгами,

рассаживать их в кружок, объяснять, чего тут, куда и как,

а потом забиваться в угол, сидеть там хилым, испуганным,

думать — слабак я, совсем слабак,

видеть лица, но быть неспособным голос

различить и проникнуть в суть, если бы Новый год

обнулял, я бы ринулась в эту пропасть,

даже зная, что все не то, даже зная, что ты — не тот.

потерянный Пьеро

кто-то за меня ведёт рассказ, ведёт перо,

печальный клоун не выходит на поклоны.

я здесь один потерянный Пьеро,

а вас там — миллионы.

я перед вами выступал, шутил, кривлялся,

улыбкой прикрываясь, точно шторой,

я заслужил бы парочку оваций

и похвалу антрепренёра.

но я мечтал, чтоб кто-то понял сердце, о чем оно

стучит, болит, за что оно радеет.

софиты гаснут, на манеже вновь темно,

но у меня внутри — темнее.

вагон метро

«так тихо, что я слышу,

как бежит по глубине вагон метро»

Сплин

«Но мама, не пей, мама, это яд»

Крематорий

вагон метро бежит по эстакаде,

бегут минуты, спотыкаясь о часы,

бежит волна, вино бредёт в стакане,

и Скорпион бежит туда, где Близнецы,

чтобы ужалить, чтобы разлучить,

один погибнет, и двоих не станет.

и вкуса нет, как сильно ни перчи,

яд в этой кружке, яд в этом чане.

тень убегает, скрылась за поворотом,

гляжу ей вслед, образ твой растворяется.

я бегу от своих чувств к тебе, как на охоте

загнанный гончей трусливый заяц.

чувства ранят, я видел однажды

в фильме, я в книге вычитал,

что хэппи-энд — это такой продажный

подлец, что сведущ в налоговом вычете.

я выхожу на свой круг, готов к забегу,

я ступаю отчаянно, человечище,

я везу свой воз и маленькую телегу,

и твоё лицо вдали мне мерещится.

я сама себе возвела висельницу

говоришь: не спрашивай, отчего я сегодня хмур,

я потупилась, вылизываю котёнком блюдце,

мы на стыке совершенно безрадостных субкультур,

ты Одиссей, а я боюсь выходить на улицу.

посмотри на морду мою — куда мне с такой,

стервой стать, человеколюбкой, иль ненавистницей?

я хотела уйти от тебя, а ушла в запой,

я сама себе возвела висельницу.

я смотрела уроки, как затянуть петлю,

тренировалась — на галстуках, в основном — как вязать узлы.

ты все время печальный, я же помнила, как я тебя люблю

бесконечно злым.

видимо, для злости необходима страсть, а поддерживать

огонь у меня, вообще-то, желания ни малейшего.

я бы предпочла спросить, отчего ты сегодня нежный,

вместо этого молча иду к месту повешения.

где таких берут?

стихи — это мелкая для меня валюта,

как пятьсот или тысяча донг,

как фантик, как листик, ну, как минута,

когда дрожащий разносится в гонг

удар.

ударило сердце. ух. стук. на миг заглохло.

в пустыне — оазис — жаждущего мираж — возник.

что-то внутри заскулило, заохало.

гремят фанфары, грозится небо,

грозится — в смысле — будет гроза.

я мелочь соскребаю, и думаю: мне бы

от тебя, наконец, открестить пейза-ж.

ж-ж-ж, бз-бз. комар.

над ухом зудит, несносный сорванец,

как школьник,

купивший вместо завтрака в столовой — сахарный леденец,

маленький несносный шкодник.

и пошёл выкручиваться, выкаблучиваться

всем покажется, и так, и этак,

мелочью тоже гремел в кармане, как их только учат

быть таким вдохновением для поэтов?

как же —

подмечаешь деталь какую-то незначительную,

почти неприметную, тем более — кажущуюся неприменимой.

а она обжигается, не даёт забыть в веренице событий,

и греет так, что выдерживаешь под этой мелкотней — зиму.

и сердца кражу.

хочется стать настоящим

у нас есть дом, в общем-то, мы не бедствуем,

разве что в каком-то нравственном отношении.

боремся активно с причинно-следственной

связью, стали жертвами собственных выборов и решений.

вольность, все же, слегка ограничивает, сужает

рамки и возможность шире смотреть на вещи,

на стенах стихи развешаны как скрижали,

прикрывают трещины.

но в нас-то трещины не прикроешь, не залепишь пластырем,

все, что произносим, ведёт к катастрофе и краху.

как учили все знаменитые пастыри —

голодая, делись последней рубахой.

я делюсь, у меня уже опустел шкаф метафор,

полка рифм скудеет, ритм рвётся чаще,

нищий и истощенный, с безумненьким взглядом автор

ищет пути попроще, хочет стать настоящим.

поступи нормально

знаешь, к тебе небольшая просьба,

поступи нормально, открой свой рот

объясни, почему у нас не срослось бы,

хочешь — таблицей Эксель, хочешь — в формате Ворд.

просто нечестно оставлять в неведении человека

уходить в безмолвии, ведь было же хорошо!

ладно, дважды не входят в сухую реку,

но что ещё?

хочется знать, есть ли такая утопия,

в которой у нас с тобой все бы сладилось.

напиши образец, пришли мне на почту копию.

я за двойников в параллельной вселенной порадуюсь.

да здравствуют свобода и счастье

так ослепла я и оглохла, составлена резолюция,

дверь скрипучая нерв защемит, не вытащить.

помогать другим — это моральная проституция,

но бесплатная, себе же в ущерб, бомжи

и те зарабатывают за день больше, прося подачки.

нищие на паперти с протянутыми руками — богаче,

чем тот, кто решил другого переиначить,

и, как дурак, от протянутой отказался сдачи.

что там сдача — ломаного гроша не стоит,

сухое «спасибо», слепленное наскоро из подручного

материала, доски, отодранные от покосившегося забора,

наспех, вкривь и вкось приколоченные, прикрученные.

нет уж, хватит неблагодарностей, невнимания,

я знаю, что мое счастье составит, и кто предаст.

много времени понадобилось для принятия и осознания.

но — да здравствуют свобода и счастье — да здравствуют!

вышло твоё слово

вышло твоё слово, выскочило и пошло крушить,

как с ума и с опоры слетевшая мельница,

перемолола меня, потрогай — вот тут болит,

а вот здесь — уже ни во что не верится.

уважаемый, следить бы вам за тем, что выпущено

из вашего рта, брать на себя ответственность.

я вчера забралась на крышу,

а оказалось, что это скала отвесная.

ну и что с того, что в общем и целом нравилось

то, как вы со мной обращались и говорили?

для уничтожения нужно ничтожно мало,

мы же все балансируем на краю могилы,

когда другим вручаем свои сердца распахнутые,

и надеемся на спасение, на поддержку, на понимание.

рушатся империи по приказу, так, одним махом,

что же остаётся хрупкому человеческому созданию?

февраль — месяц потерь

февраль заделался отчего-то в месяц потерь,

в разрушители надежд и тревожных мыслей.

все переиначили в том году, все меняем теперь,

примерно в тех же числах.

количественно нас осталось столько же,

и внутри все, как было и прежде, как было нужно.

добавилась пара-тройка воспоминаний — вот мы на площади,

вот мы все вместе готовим ужин.

сидим в Бальбуке, тропический ливень хлещет,

или на кухне в Дашках бьем тату под Курару,

воспоминания со временем сделаются резче.

станут терзать, немощные уже и старые.

в таком переменчивом мире от невозможности

изменить одного человека, одно губительное решение,

катишься, как гуляй-поле, через все эти сложности,

и сожалеешь не об уходе, а об испорченных отношениях.

Эсмеральда

как это казалось немыслимым — так это стало правдой.

на расстоянии чище видится, стекло протерто.

я убираю к скелетам в шкаф злополучные грабли,

я воскресаю из мёртвых.

жизнь делает смертельную петлю, крутой поворот,

что за ним притаилось — опасность или везение.

честно скажу, что не такое начало года

я загадывала в свой день рождения.

честно скажу, я опять не была готова идти ва-банк,

эти любовно-дружеские казино должны прикрыть.

ощущение, будто меня отутюжил танк,

притаился и сидит.

смотрит, как я себя отскребаю от сырого асфальта —

дождь, между прочим, с утра, я рано встала.

я кружусь, несчастная, раздавленная Эсмеральда,

так непозволительно далеко от Нотр-Дама.

с кусочком сердца

здравствуй, не сочти, что использую просто для рифмы, Дим.

я хотела сказать спасибо, что снишься, выйдешь ко мне, посидим?

как поёт любимая группа — поглядеть на тебя приду,

когда поболит и пройдёт, будет июнь с яблоками в меду.

я уже жду, когда все пройдёт, стала спать ужасно,

я боюсь провалиться, хожу и себе твержу: гори, не гасни.

потому что, когда я там, мой дом — выгребная яма,

из которой не выгрести, не подняться, вряд ли ты знаешь сам, а

я не хотела бы, чтобы кто-то знал, какой внутри чёрный дым,

и обидно, ведь если я не могу уснуть, то ты не приснишься, Дим.

знаешь, я была слишком счастлива, видимо, слишком долго,

было все — пустыня, верблюды, бассейны, дорога и берег Волги.

но это давно, уже целая жизнь минула, потом был Таиланд, Вьетнам.

и хотелось, чтоб стало легче, но лёгкость не по зубам

тем, у кого внутри врожденная тяга к больному,

тем, кому легче выбрать страдать, чем сделать все по-иному.

я из таких, и я поплачусь, поплачу из-за того, что была так

счастлива, а теперь состою из ран и сплошных заплаток.

я понимаю, что делать тебя жилеткой для слез не имею права.

но внутри болит, понимаешь, Дим, там такая сидит отрава,

что способна избавить от крыс и гадов некрупный город.

а мой мир отравлен слишком давно, живот распорот.

бьются врачи над ненужной жизнью, пытаются откачать.

хрясь — вырвали мёртвый орган, задумались и молчат.

там ничего не останется — кроме сердца вряд ли что сохраним.

да и того — кусочек. как же я буду с кусочком сердца, Дим?

тишина внутри

положи топор, положи топор,

не руби, это ни к чему.

слово острое, твой укор —

я сама пойму.

мне уже становится ясно все,

эта ложь не ведёт к спасению,

глаза опустила, накрасилась.

день весенний.

в школу радуга заглядывает, хлебом тянет от хлебозавода.

где бы ты теперь ни был, где ещё не был,

ты — вода.

мы играем в прятки, смотри я здесь,

а теперь уже снова тут.

я была вчера где — невесть,

Кали, Бангкок, Бейрут.

а сегодня я снова сижу — кабинет

французского. мел витает в комнате,

сонный класс, на стене портрет,

все изогнуто,

точно смотрю сквозь увеличительное стекло.

одноклассники мухами облепляют парты.

из головы вырывается облачный клок —

смотрю на карту.

вот бы мне оказаться так

так далеко, где ты меня не найдёшь.

мы играли в дурака, и ты дурак.

снова водишь, опять ведёшь

в танцах, заводишь свои разговоры.

ох, я бы не хотела слушать тебя. ни лжи,

ни красивых слов, ни похоти, ни укоров,

ни про поле ржи,

у которого тебе хотелось ловить детей,

у которого хотелось спать лечь.

во французском вестнике новостей —

не счесть.

и про яблоки, и про медовый спас,

про поликлиники, подземные переходы.

только больше ни слова в них нет про нас.

твой кон, ты — вода.

мы играем в салочки, я бегу,

не догонишь, я выносливей и сильней.

помнишь, мы сидели на берегу

среди камней?

Питер, вечер, лимонный гараж,

что мы там? кажется, китайский фонарик.

я верила, что ты мой, а мир — наш,

как воздушный шарик.

лопнул шарик, осталась тряпочка,

как под меловой доской.

я не девочка была — просто лапочка —

с тобой.

но не долго, долго бы не смогла,

потому что до чертиков доводил.

прогуляла школу. к тебе пришла.

на колени посадил.

и пошёл качать, байками тешить уши,

говорил про театр, Луну и грош

(Моэма).

а я видела — душно, душит.

у нас проблемы.

ну и ладно, ноги не отнялись,

считай до ста, до двухсот считай.

я сбегу от тебя в жизнь —

вот Эквадор, вот Тай.

так бежала я от тебя, голову очертя

уносилась прочь,

а потом — ты сидишь у меня в гостях.

как был. точь-в-точь.

ну, немного отяжелел в бегах,

ну, оброс, огрубел, подрос.

мне хотелось смотреть, не моргать,

и задать вопрос:

как тебе понравился этот кон?

весело было, ну, правда, да?

говоришь: я снова в тебя влюблён,

но это не навсегда.

все это кончило забавлять меня.

ну зачем мне тебя такого вывели?

умоляла же — не меняй, не меняй,

а ты — выменял.

просишь дружить, говоришь, что лучше

так со мной, чем как угодно,

но не со мной. ладно, думаю, мучай,

это твоя свобода.

потом надолго исчез, игре — конец,

я уже забыла, что там были за правила.

снова вылез, хорош, уверен в себе, и трезв.

просишь, чтоб я оставила

в покое тебя, отпустила, дала пожить,

я же не держу, не привязывала —

с другими играй, чем хочешь, тем дорожи.

я здесь в последний раз.

пришел истерзанный, говоришь — женюсь

на красивой девушке, будем к душе душа,

а я вымерла и стою смеюсь,

не могу дышать.

ну пожалуйста, что же я — запрещу?

даже если хотела бы — кто я для

такого? рухнул потолок на меня, я запишу

красным. ты только глянь —

как все сложилось, только рука дрожит,

помнишь, мы с тобой, два придурка,

за пивом в ларёк бежим,

от смеха посыпалась штукатурка?

помнишь? прямо в глаза фонарь,

комната три на три, соседи,

ты говоришь: я для игр стар,

как и для бреда.

а я ещё молода, правила вспомнились, жутко,

я засяду в месте таком укромном,

чтобы, когда бы ты ни заглядывал внутрь,

в горле вставали комом

все слова, что ты мне наговорил,

все, что ты мне наобещал,

я могла ненавидеть, но только сил

не было — оттого прощала.

мы пересечемся, мы связаны, хрена с два

убежишь, разделаешься, ножом меня отсечёшь.

я от нашей игры ни жива, ни мертва,

голова моя — джинсы клёш —

удлиняется книзу, выплевывает слова, им узко.

стены розовые, мел скрипит, жду звонка,

что может быть романтичнее, чем французский?

только твоя рука.

а ты её отпустил, я тянусь — и за спину

прячешь, победителем хочешь выйти, меня — уродом

выставить, я стерплю, пойму,

ты снова вода.

только не помню — двенадцать палочек? казаки?

нервы сдохли, волосы — листвой осыпались.

и роятся о тебе смешные мои стихи

бестолковыми кипами.

все. да все уже кончено, пиши о другом, Марин.

это же невозможно читать, ты душишь.

давай как взрослые об этом поговорим?

только найду беруши.

я с тобой уже не хочу. надоела игра,

не хочу, ты всему меня научила.

только все сказанное переврал,

истина отскочила.

берет топор. «на счёт три — рублю,

потому что невыносимо.

слышишь, я тебя не люблю,

будет весело, как просила»

положи топор, положи. без него

все истлеет трупом.

не осталось от нас ничего.

тихо. смешно. и глупо.

умеющим читать между строк

чертополох закатывается на стылый порог.

пир закатили знатный.

сломанный нож — в глотку. единорогам не нужен рог.

принцессы не взяли взятки,

брали кредиты и ипотеки, деньги в дар и деньги взаймы,

застревали. так зарождались легенды,

жизнь — карнавал, жизнь — балаган, и где-то — мы

пьём лавандовое вино неизвестного бренда.

пишем в ночи истории, шумим и радуемся,

шутки шутками, миру — мир, оплеухой звенит шлепок,

небо валится от сорокаградусного,

текилу, лимон и соль засыпало небо в пупок,

потом принцессы уходили в запой, в крестовый поход,

в загул, на четыре стороны, во все тяжкие.

Землю раскачивали, вершили переворот

сказки без хеппи-энда.

на сиротливую пустоту

обречён умеющий читать между строк.

то есть —

почти что каждый.

не хотел увидеть, как ты учишься жить без меня

не хотел увидеть, но видел — как ты учишься дальше

жить без меня,

игнорируя верхний слой полимеров, которые Землю покрыли плёнкой, что переживет и нас, и здания, и города, воздвигнутые

простым и глупым человеком,

который верил — если построить дом,

в нем можно будет хранить пшеницу, в нем можно будет держать кота, во дворе поселить собаку, чтобы ругалась, заметив тонкую дымную струйку у рта,

потому что хозяйка не любит, когда кто-то кашляет,

а дым говорит о том, что тот человек, который построил дом, снова курит, а значит — снова не спит до утра, потому что не знает — придёт ли, перепадёт ли, какой будет курс, что делать, если случится Всемирный потоп, что, если лев? что, если временем смоет и город, и дом, и то небольшое хозяйство на заднем дворе?

и если не будет ни звёзд, ни алмазов, что подарить той особенной, ради которой и дом, и семя тюльпанов — в рыхлую почву, и тёплый камин, шерстяные носки, самые добрые сказки? что, если Солнце на нас рассердилось и выжжет леса, по которым хотелось гулять, обнимая за плечи, укрывшись зонтом от дождя, чтоб после бежать, прижимаясь друг к другу, и в тёплой гостиной вдвоём укрываться одним одеялом,

стараясь не навредить, стараясь не сглазить,

не разбудить маму-кошку, что кормит котят, пространство и время, что покорно назад отступает?

всё было сделано, сложено ради истомного «больше, ещё, и ещё, и ещё!»

только люби меня, только терпи меня, только будь рядом,

но рвётся пакет, рвётся цепь полимеров, рвётся надежда,

что будет со мной хорошо.

ты уходишь, и дом, и тяжелая поступь старой собаки, и плед, и забитые книжные полки

охвачены пламенем. рушится мир одного человека, способного вынести боль, но неспособного вырастить заново свет.

лампочка гаснет. это, наверно, надолго.

ты вроде есть. тебя, вроде, нет. ты когда-то была.

посмотри — твой любимый букет.

вот и всё, что когда-то просил: не сумей! не смени! не сменяй номера и почтовые ящики.

не смогу. я не верю, что будет тянуться веревкой с бельём между домом, построенным мной, и тем домом, в котором была ты,

этот пленочный мир из удобных пакетов, бутылок, посуды. плавленый мир.

бесполезный и

пузырящийся.

жизнь начинается снова

людное помещение, куда ты входишь на цыпочках,

продувается всеми ветрами. в открытые ставни

влетают свежие взгляды, свежая выпечка

рот заполняет слюнями.

работа отложена. серое утро тучами хмурится,

серое небо входит в квартиру, с ноги отворив калитку.

дома нечем заняться. нечего делать на улице.

в общество рвёшься пленённой страстями улиткой.

устрицей преподносишься новым знакомым — с шампанским —

на колотом льду — загребают руками, щипцами,

плотно приклеена клеем-моментом надежная маска.

люди кричат, люди пьют, лёд растаял,

и ты, притворившись, что весел, что понял

все шутки, а в голове «я смеюсь, но не вижу смешного»,

вернёшься в свою тишину, получишь немного покоя.

но день начинается, жизнь начинается снова

не будь дураком

не будь дураком — постучи по дереву,

чтобы не сглазить, чтобы счастье не упорхну-ло,

чтобы ломом не пришлось раздалбывать двери,

за которыми отходил ко сну,

за которыми — матрас, наволочка, пододеяльник,

книжные ряды от пола до потолка.

за которыми — далекие /дальние дали/,

где берет начало река

расставаний, за которыми вдохновенье не уберёг,

возносил свою музу, забыв человека,

воспевал неживое, а о живом не мог,

капали дожди. каплями вместо снега

ложились на асфальт, море размером с лужу,

вафельница, яблоки, графин, опустевший холст,

сколько было дел, кроме жизни, простых и нужных,

сколько было жизни, помимо дел, все — коту под хвост.

разносился атмосферным давлением, выбегал

на улицу — отдышаться, снова нырнуть в трехмерность,

сам же сглазил, не стучал, хотя дерево было всюду,

проспал врага,

преодолел тошноту, дрожь в руках и ревность.

равнодушие наступило. новая эра, новая пора,

счастье рассеялось, точно дым из высоких труб,

говорила и показывала Москва, весь экран

занял ужас

от невозможности

испить подставленных

поцелую губ

просто не подумалось о другом

получается, был рождён в самолюбовании утопать.

сам себе другом, братом или врагом,

сам себе самым страшным стал, кем не думал стать.

просто не подумалось о другом

бился тоненький времени пульс

время состарилось, стрелки надели протезы,

мы уходили дворами, так было немного ближе,

мы избегали волнений — маршрут скоротать и срезать,

солнце падало, и мы опускались ниже,

ниже дна, ниже уровня моря, тревог, мы слагались,

в сумме нас становилось больше, чем было до,

мы боролись, а нам говорили — наглость,

мы кричали, а нас разрезали вдоль.

мы уезжали, часовым поясам утирали

нос,

и они, обернувшись, нас не могли узреть,

стрелки кружились в вальсе и вниз по спирали

спускались, катились, смеялись, кололись. и встретили смерть.

ну здравствуй! ну, здравствуй, нам бы здравствовать тоже,

нам бы силы вернуть, нам бы веру вернуть.

смерть спустилась с крыльца, смерть сказала, что может

вместо этого спеть что-нибудь.

что за песня! там слёзы моря наполняли,

там трепещущим пламенем разносились по лесу слова.

нас укутала смерть шерстяным одеялом, и в том одеяле —

бился тоненький времени пульс.

еле слышный.

едва различимый.

едва…

обретает смысл, обретает голос

обретает смысл, обретает голос,

заявляет смело.

отдаётся власти, был колосс, стал колос,

всё осиротело.

собирает пряди, собирает деньги,

дань своим тиранам.

отдаёт приказы, рухнет на колени,

хатха, карма, прана…

соколом взмывает, вьёт гнездо орлицей,

в ноги правду вложит,

бейте плетью, плотью, всё сухие лица,

в год из года строже.

сам себя накажешь, сам себя повесишь,

вот дитю — потеха!

ты бы шёл за нею, боли было б меньше,

от «люблю» осталось —

кочевое эхо.

лагерь разбивали, счастье разлюбилось,

были бы смелее…

сам себя подставил, сделай, милый, милость,

забывай скорее.

забывай, так легче, забывай, так проще,

не вини в ошибках

никого — ты сам!

сделал выбор, сдался. выбрал одиночность,

принесли монетки —

приложи к глазам.

я к тебе приходил помолчать

скоро ли скормят нас, скоро ли скорбью

покроют тела короли,

на дворе, на траве лес оставил дрова — наколи,

накололи на шпажки, шажки довели до стены,

посмотри — это кто-то знакомый, никак не узнать со спины,

коконом гусениц, гомоном улиц, смелая курица,

светом истоплено, звуком укушено, щурится

некая масса с набором знакомых касаний —

от брови к руке, от брода к реке, долистали

до сотых страниц, там в бойницы глядятся девицы,

несвободные и неспокойные, недоубийцы?

птицы взлетают, влезают в окопы, щебечут

про все стробоскопы, про все телескопы, про бедных овечек.

скоро за нами? скоро промчится скорый?

с воем сирен вой утихает в холодной квартире за шторой.

вот так посидим. вот так уходи. вот так исчезай.

я к тебе приходил помолчать и взглянуть на прощанье в глаза.

каждый человек

каждый человек по-своему ест арахисовую пасту,

каждый человек делает индивидуальный выбор

супа, который он всю жизнь будет ненавидеть,

каждый человек роняет прищепку, вешая белье на верёвку,

каждый человек сам себе покупает и верёвку, и белье, и прищепки;

каждый человек ждёт пятницу, субботу и воскресенье по сугубо личным причинам —

не идти на работу, не ехать в отпуск, не бродить по хвойному лесу, не читать хорошую книгу,

не читать плохую книгу,

не получать почтовую рассылку, не выходить с утра за молоком

или на вокзал.

у каждого человека по-разному из глаз вытекает слеза,

стимулирующее действие оказывается разными препаратами,

иногда человек обнаруживает себя ненужным и бесполезным,

уборщиком, директором или солдатом,

каждому человеку другой человек отдаёт приказы,

каждый человек живет с уверенностью, что он кому-то обязан,

что он к чему-то привязан,

что ночью, мучаясь с похмельем, гудящей головой и спазмом,

человек продолжает смотреть на небо, видеть в нем своё отражение,

в небе человек видит надежду.

падает человек с крыши, с моста, с гаража, запутавшись в собственных конечностях,

решив проверить теорию бесконечности,

потому что каждый человек приходит в мир с уверенностью, что он — тот самый,

и уж он-то точно бессмертен, и никакая старуха с косой его не коснётся,

человек выбирает город, уровень осадков и степень влияния солнца

на защитный слой человека, который падает в почву,

чтобы из земли подниматься зелёным ростком,

пробиваться через тернии, асфальт, бетонное перекрытие.

каждый человек должен купить себе уровень, статус,

домашнее хозяйство, телевизор, машину, микроволновку, чайник,

билет на концерт, билет на море, блестящие побрякушки,

место на кладбище.

каждый человек определяет то, что для него является мерилом справедливости, грешности, неповиновения, уродства,

что для него считается красотой, богатством, как и кого он будет любить, если судьба столкнёт с другими людьми,

которые так же, как и он, уверены в своём превосходстве,

в своей непоколебимости, неизменности,

которые каждый день открывают окошки мультивселенных с надеждой глотнуть хоть немного свежего воздуха,

расправить крылья и взмыть высоко над горами,

облететь мир по орбите, можно даже подняться немного выше, зайти чуть дальше,

удостовериться в том, что каждый выбор был правильным,

и жизнь не стала чередой разочарований,

но радостью,

и не так уж будет жалко с ней распроститься, когда настанет расплаты час.

Летучий Голландец

часть пустых оконных проемов перекрыта листами пластика,

перекрыто движение, перекрыты трассы,

утро — время для ритуалов, настигать и здравствовать,

время сети теней отбрасывать.

каждый час обнажая удары пульса, знать, что течение

не увидеть, если закрыть глаза. шанс растаять и примелькаться,

утро — время для тишины, одиночества, заземления;

время чарльстона, какаду, куба-либре, джаза.

лодку раскачивать, отказавшись усесться смирно,

против системы или против морского единовластия,

выходить из шторма сухим, поправленным, невредимым,

нахлебавшись сияющих брызг соленой воды и счастья.

уплывай,

капитан, забирай, волочи за собой матросов,

в порт зайдёте — увидите город-призрак,

мертвецов, с глазами-окнами, заколоченными фанерой — россыпь.

утро — время успокоения пережевывающего механизма.

перекрыты дороги. перерыли землю, перекопали,

ждали поставку, сигнал грузового судна,

получили летучий голландец, пиратов и трюм, набитый швалью.

чудно.

вроде бы не жалею

здесь о тебе ни слова,

и вряд ли что-то будет озвучено,

голова отлита из олова,

колоколом звенит. это к лучшему.

соскреби себя, неумеха,

собери себя, не катайся по полу,

нет тебя, это было плохо,

а сейчас это что-то около

«ну и ладно», не предадут огласке,

не врифмуешься красной нитью.

зверь сидит, зверь бежит, зверь идёт с опаской.

помогите нам, мы в опасности, помогите!

лёгкие — факел, дымящимся углеродом —

тычем в морду, подходит: сме-ле-е!

на шее — пасть, концы свалились в воду…

вроде бы жалко.

но вроде бы не жалею.

конец начал, начало конца

начинали, и длилось начало долго,

за четыре акта, и без антракта

рассказали мало, рассказали только,

как на глазу вселенной расползлась катаракта —

от слез, от дыма и гари, солнце выжгло

материнское око, разгоряченно

дверью хлопнуло, подкурило, вышло

и пошло палить всех по-чёрному,

выпадало чёрное, а ставки все — на зеро,

пока не смотрел крупье, козырное передергивал,

в слепоте страстей заточенное перо

застревало между рёбрами ненадолго,

но достаточно, чтобы жёлчью истечь,

пока за кулисами готовилась примадонна,

вместо пения — полная боли речь,

конец начал, начало конца,

и повсюду вместо аплодисментов —

стоны

это жизнь, а не подготовка к жизни

лето держится, медовым закатом валится,

точно рыбкой ныряет в прорубь;

мы держались, но есть ли к августу разница,

чем мы, как и где утоляли голод?

как небеса останавливались и синели,

где мы сидели с песнями, у костра, с гитарой,

лето с ведром попкорна на карусели

точит зуб, соскребает манну, готовит кару,

чтобы тыкать в лоток котят, приговаривать:

вы забыли, что это жизнь, а не подготовка к жизни,

это не варенье из одуванчиков — смертоносное варево,

это был философский камень, что вы разгрызли,

вот и плата, я умираю в молодости,

безымянный герой, воспетый в небе и водной глади;

лето сворачивается в 3в1 для бодрости,

подбери меня где-то на трассе, дядя,

подвези меня, дядя, до санатория,

я светилось, искрилось, во ржи утопало, плакало.

горе мне, осень спустила шавок, в море я

падаю,

загляну через год ещё.

небо синее, солнце жаркое.

лето всех времён

тянется одинаково.

я не мог тебя раньше встретить?

take your broken heart, make it into art

я не мог тебя раньше где-то

встретить? мне на секундочку…

показалось!

был на границе смерти

и тренажерного зала;

держу тебя, ты уверена?

может, наши частицы и атомы

пересекались?

в других вселенных, в начале пятого?

я убегал в вокзалистость

отбывающих, прибывающих,

ты же, по логике

вещей, должна была быть где-то

неподалёку?

облачный отогнул краешек —

рассмотреть тебя, недотрогу.

точно видел! в прошлых жизнях?

в подворотне? в людной гуще?

не похоже.

подойди — взгляну поближе.

дай нам, бог, не тронь нас, боже.

ты смеёшься, обратившись

синей птицей-изолентой —

искололась о терновник.

дети спят. соседи, тише!

муза — юрк на подоконник.

улетела. сразу — в мысли.

я не видел, я не понял —

мы лицом к лицу стояли.

мертвой хваткой ухватился,

посмотрел — в ладонях пусто.

распласталась на асфальте.

тихо.

только

боль

медленно течёт в искусство.

боль пройдёт

поцелуем в меня впечатайся,

ты меня в объятия заключи.

заключённая восхваляет каторгу.

то плачет, то кричит.

положи ладонь на горячечную

шею, из неё вздуваются вены рек.

ты на дно меня тянешь якорем,

но мне верится —

оберег.

уберёг, но сама потом — шаг в костёр.

жжёт предсмертная тяжесть грудь.

потуши меня, не хочу гореть,

успокой меня как-нибудь.

ты потрогай гладь мою — не колеблется,

может, я не была живой?

может, жёрновом старой мельницы

перемелется… жар печной

остывал, утыкаясь в каменность

сердца ветреного, твой лёд —

ты погладь ещё,

остро-режущая,

нестерпимая

да пройдёт.

визит к доктору

вычищал тебя редактором своего сознания,

все конвертеры читали тебя ошибкой.

выходил за рамки, столбы, границы и грани.

солнцу грозил, помогло не шибко.

был готов заплатить за прошлого перепись,

за вывод тебя с орбиты моих планет, за выемку

тебя из сейфа сердца. хирург

протянул мне перекись,

говоря: залейте, где болит.

а мне бы — лоботомию.

говорит — запейте или запойте. я сложил полномочия.

обратитесь к завуправкому постсоветским раем.

идите в приемную, возьмите талончик,

встаньте в очередь.

но там божественных копирайтеров разбирают

с такой же скоростью, что и порталы, и телепорты,

очистители памяти и крысиный яд — радикально,

но даже этого почти не осталось. кипит работа.

и я стою в безжизненном приемном отделении,

и у меня все вывернуто, понимаете? всё — вывалилось!

попробуйте подорожник и исцеление щучьим велением.

попробуйте пластырь, клей-карандаш, жидкие гвозди.

сами что-нибудь предпримите — идите, вон дверь, вон выход.

видите, никто не ноет!? и вы не нойте, не Ноев ковчег.

сердце выбросил — какой от него, от сломанного, выхлоп?

приземлилось и утонуло в месиве бахил и чеков.

хохотать вовеки веков

год гораздо больше, чем может вместить история,

истерия раскинулась на материки;

жизнь к такому нас не подводила и не готовила,

под ногами тлели пёстрые угольки.

подносили воду и кукурузу, мать Земля, будь милостива

благословили все четыре стороны света,

окружили дети, мир ромашками выстелили.

лето жизни. робкого шага лето.

вперёд — к неизведанному, Планету излазать,

переписать свои мифы, примерить другие роли.

перевернуть с головы на ноги мораль всех сказок,

колено, рамено, камень, рамено, колено.

звучала присказка, речевки, игры — неслись, неслись,

открывали душу, насыщали детское любопытство.

с ноги отворив ворота врывались в жизнь.

хохотать вовеки веков, ныне и присно.

что у меня внутри

знаете, что у меня внутри!! — что? — всякого — навалом.

посмотри в пустоту, а потом — сотри.

только этого не хватало.

выбирай предложенный кем-то стул,

я не пробилась,

минимизировался и сдул.

вылезай, говоришь.

а сам не вылез

если ты меня когда-нибудь встретишь с погасшим взором

если ты меня когда-нибудь встретишь сутулым, с погасшим взором,

если я не буду говорить о звёздах или о коршунах,

если я не пойду смотреть на рассвет, если я отступлю с позором,

когда заговоришь о будущем или прошлом;

если я заломлю свои руки, если я осушу свои реки,

если я закрою глаза, побегу полями, огородами и болотами,

если найдёшь меня в этом сломанном человеке,

в неразговорчивом, привередливом, дышащем неохотно,

если за баррикадами сумеешь заметить искру, где было пламя,

если расшевелить попробуешь, если рискнёшь напомнить,

как я когда-то ради ноток авантюризма стихи загребал руками,

как я когда-то стремился, протестовал, ругался,

бросался в омут.

был частью стаи, был счастлив разменивать день на эмоции,

делать ставки, пить вино из горла, мечтая о революции.

ты меня приведи к алтарю, ты меня приведи к колодцу,

принеси мое сердце жаркое на стеклянном блюдце.

в грудь вложи — в истонченную, обветшалую,

обними меня, растряси меня, сундук с сокровищем отопри.

жизни последний вагон прохохотался и ускакал.

посади меня внутрь, чтобы душу я отогрел внутри.

подмостки рухнули

хочешь меня безличным или бездушным?

глаголом подобрать или бездомным котёнком?

разорвусь на клочки. громко. возьми беруши,

смолоду береги барабанные перепонки.

привет. меня рассыпным, фасованным? в ассортименте

разные формы агрегатного состояния, стану жидким,

в канализацию утеку. только тень на стене заметишь.

ты меня никаким не хочешь. не притворяйся. пытка —

ты сияешь. я становлюсь прозрачным.

призрачные надежды,

в щель упадёт открытка. я даже не знаю адрес.

нож для бумаги бери, да разрежь меня. обведу твой абрис,

в линиях и без тени набросаю эскиз — хранить в нагрудном

кармане. извлекать оттуда раз в год, точно опухоль.

ты меня хочешь простым, покорным? невыносимо трудным?

всё, чего я добился — мне похлопали.

подмостки рухнули. я стою голышом на сцене. актёр бездарный.

я притворялся вокруг да около, меня освистывали,

не давали довести до финала, махнул и бросил.

хочешь? не хочешь? стану листиком,

ушуршу и с разбега запрыгну в

осень.

адом

«каждый сам себе распахни свой ад,

словно дверцу шкафчика в душевой»

какими доверчивыми детьми подходили к перилам,

думали:

подождём закат. может, солнце империи заодно закатится.

думали: если мы сбежим —

кто-нибудь обязательно хватится.

рыльце было в пушку, но пока стояли, превратилось в свиное рыло.

не хватились… это фиаско. ни гвардии, ни конной армии,

ни пехотинцами, ни орлами, ни сыщиками

за нами не погнались. нас вообще не ищут.

виноваты ли мы в этом сами?

как известно — каждый самоубийца надеется быть спасённым,

но не каждому убежавшему нужна погоня.

маленькие девочки и мальчики разбегаются. все — по коням!

а они попрятались. мы попрятались.

на щиту или на щите принесём их.

ну зачем нас отыскивать? непутевые, переменные,

переменчивые, как ветер, то в юг, то в запад,

то в западню попадаемся, из ловушки — запах

сыра. мышами крадёмся, виноградом лозимся, ползём на стену.

век наивных и век уверенных, учимся на ошибках минувшего,

но знания не прикладные, неприкосновенные, неприглядные.

закат разгорается над горами, над морем, даже над адом.

и мы спускаемся, берём попкорн, садимся в котёл,

смотрим оттуда за неимением лучшего.

тридесет

перебей меня, уколи меня, уведи меня

с этой пропасти.

на краю стою. на краю пою. о тебе пою,

для тебя взлечу, лопуховые сделав лопасти.

вертолёт летит. воробей летит. время тащится.

убеди меня, разогрей меня, дай остыть.

я с войной пойду, я себя запру в чёрном ящике,

подтолкни меня, окуни меня, через реку плыть.

через тридевять, через тридесять — тридесет.

в чёрных списках мы с тобой обнаружимся.

запиши меня. застолби мой звук, намотай меня на кассету,

на стене ружьё, передай ружьё. растекаюсь лужицей.

я стояла там. не могла уйти. я хотела видеть твою печаль,

обведи меня. ненавидь меня. обойди кругом.

проводи меня. отпусти меня. укуси меня и ужаль.

забывай меня. пропускай меня.

думать привыкай о другом.

орео — двойное веселье

разломились. истинность карамели ставится под сомнение,

белизна ванильного слоя глаза слепила.

междуречье — колесом обозрения, выбор в пользу знакомого и удобного — признак не силы —

душевной слабости. неспособности взять и сделать,

привычки страдать и своим упиваться страданием.

мир не виноват в твоих решениях, в твоем грохоте неумелом;

покажи, что ты печенье, а не прослойка, иди и пригласи счастье вселенское на свидание!

газуй!

ухнуть. пойти красоваться и куролесить,

вымыв голову изнутри, мысли свежие натянув, как платье.

спрашивать: скажите, вас ничего не бесит?

скажите, вам за ваши страдания платят?

не деньги! моральную компенсацию, неустойки?

вроде бы выбрали хорошо, с умом, не хотели жаловаться.

только жизнь на троечку, даже не на твёрдую тройку.

кровь в подставленный тазик стекает с лица

от таких вопросов, бледнеют и тянут

руки к небу. на бога надеются и плошают,

побросали вёсла, веди нас, о, капитан! о, капитаны…

знаю, как намучились с сонмами попрошаек.

пинать их. пинать, веки заставлять разлепить,

оторваться от изучения носа и брёвен в чужом глазу.

вдогонку — коромысла, проклятия и такие эпитеты,

что кажется — разозлили. кажется, пора удирать.

газуй!

вера в себя

вернитесь к обожествлению. оглядите своих божков,

о чем они говорят? важное или пустое?

ноги скрещены по-турецки, сидят кружком,

а вы не присаживайтесь. слушайте молча. стоя.

приведите своих кумиров, не устыдитесь,

мы их все создавали, это почти как воображаемый

друг —

нанотехнологичный международный витязь,

единственный выживший при пожаре.

нафантазированные проказники зашумят,

один принесёт вам лавры, другой поведёт на казнь,

замрите столбом, в благоговении перекройте матом

тех, кто, по вашему мнению, выше вас.

не развалятся. вы долго их защищали и прикрывали,

возлагали надежды, возводили храм, молились,

почему ваша вера в них — священный Грааль,

а вера в себя — слабость, позор и низость?

поцелуи с Киндзмараули

выбираешь книги, а там — золотым по чёрному:

поцелуи с Киндзмараули. выцвели обречённые

буквы, их, оттиснутых на бумаге не хватит,

чтобы передать, как к рассвету лопались дождевые тучи.

ты мне мерещилась обезличенным экспонатом

музейным, который — НЕ ТРОНЬ! РУКИ ПРОЧЬ! кантата

сложена

о тебе. чудовищна, но прекрасна.

даже батя,

никогда не признававший ничего, кроме пива, сказал: ты лучшей

была из всего, что когда-то в жизнь мою впархивало,

проливая свет на уродливый грязный кафель,

который служил когда-то средством моей защиты,

и я признавал, что смотреть, выжигая сетчатку, как ты искришься —

не наказание, радость! долгожданное искупление

всех моих грехов.

ты была пожаром, повестью и стремлением.

ты — предсмертная строчка в мой опустевший твиттер.

ты — к осени облетевшая вишня.

харе рама и харе кришна.

похолодало

похолодало. с тех пор, как ты касалась лба

рукой холодной, трещащую курила дрянь с гвоздикой.

ходил, загадывал тебя и батареи — не судьба.

поник. и всё вокруг меня поникло.

с тех пор, как ты, стесняясь, на порог

всходила, смехом разбавляя холод,

скукожилось пространство, приволок

в квартиру квазивычурную молод-ость,

набор для начинающих — вино, бессонное,

прожженное, скучавшее. убитое.

я засыпал, тобой и мыслями о юге переполнен.

рвало. желудок совершал кульбиты.

я долго ничего (ни формы, ни надежды) не обретал.

сжимались стены, дни рушились.

опоры

вниз с грохотом срывались с острых скал,

а я тебя искал, безумно и упорно.

а я тебя искал — иголку в стоге сена,

иголку в стоге игл, я мёрз. и я едва ли жил.

когда ушла Прекрасная Елена,

Апостол Пётр выбился из сил,

кружа над городами, рай стоял закрыт,

и горе сыпалось с небес дождливой мразью.

Земля покрылась паутиной рыт-вин,

без любви

осиротела. стала безобразной.

майор идёт

посторонитесь! посторонитесь, майор идёт,

майор не пишет полковнику, полковник вообще никому не пишет.

шпротами, чесноком и пулями нашпигован живот,

а когда-то был начинён

духовной пищей.

посмотрите! все посмотрите, как он волочит,

как он ругается, спьяну переплетая ноги,

когда-то майор в глотку мира вгрызался

по-волчьи.

любил несильно. и то прошло. любил немногих.

осина? что ей видно в душе майора из-за мутных стёкол?

знай себе качается, по ночам колотится, громыхает,

лезет в комнату, тянет ветки, клыками щёлкает,

майор переворачивается, майор зажигает свечи.

память

нашёптывает. вспомните майора в расцвете

сил, в расцвете лет! он же всем казался несокрушимым…

в комнату врывается прохладный осенний ветер,

смотрит на майора,

и, как и жизнь,

пролетает мимо.

путь к просветлению

в конце концов, единственный путь просветлиться —

заговорить о чувствах своими словами, забить, затопать,

переложить на кальку свой уникальный опыт,

размножить, переслать агентам. сравнить с орлицей,

которая в гнездо уносила мышь, редиску (нехорошего человека),

разбившего сердце. сравнить с помехой

на радио шумы, которые отдают в висках, тыц-тыц-тыцают.

признать, что доверять — как спотыкаться о ржавый гвоздь,

что распроститься с личиной дряхлой —

все равно, что сжигать себя,

паленым уже запахло?

что тв-шоу — в ночи постель — где тоска-отрава сидит, мол, гость

приглашённый. кто его приглашал?! уж не я-то точно!

а попытки наладить — интенсивное слушание оракула.

не можешь сдержаться. расставание —

как свидание с Дракулой.

укусил, выпил пол-литра, невкусно. истекай теперь одиночеством.

сочись берёзовым соком, утекай морями, реви белугой.

только говори о внутреннем, как никто не умеет.

темнеет.

мы идём по седьмому кругу.

но, впрочем, зачем тебе я?

ты собирался куда-то? иди, срезая

острые углы, неудобную истину.

не скрывай, не таи, я уже всё знаю.

я уже тебе верю наивно, напрасно, истово.

до автобусной остановки короче дворами.

бояться ли хулиганов, если с половиной сидел за партой?

размышляя, куда пропадать вечерами,

выбирай наугад, зачем тебе карта?

как ты мог забыть, на каком этаже в подъезде

с облупленной краской я цеплялась — не удержаться?

как добегала до точки, в которой нам было вместе

мало. дней мало. и ночи мало. элементарно, Ватсон.

банально — оступились на щербатых ступенях.

кредитной историей перекрылась история бытия.

у тебя есть мании, зависимости, но нет терпения.

нет меня.

но, впрочем, —

зачем тебе я?

не ко времени и не к месту

может, перечитаешь когда-нибудь, разложив на столе

рукописи, хлеба» и ви’на, направленный лампы луч,

который высветит в раскладе таро деву, но до колен,

не ниже. но и не выше. ты знал, как слушать,

чтобы не обижать. но скрытый смысл,

вписанный между строк,

ускользал от внимания расфокусированного, рассеянного.

дева, состоявшая из солнца, мёда и бесконечных ног,

вошла и села. заговорила. захохотала. повеяло

переменами. и мне — сниматься с насиженного насеста.

боль воспевать закорючками. глухими и звонкими.

я приходила поздно.

не ко времени и не к месту.

я приходила и растекалась. и начиналась гонка.

кровавые слёзы из душегубки (из губки моей души,

впитывавшей все страдания) капали на ковры белоснежные.

я хотела, чтобы случай всё за меня решил.

я хотела быть взбалмошной, озорной. в темноте кромешной

не пропускать сквозь себя. но пропускала. на выходе получала:

не понимаю. сложно. для кого ты пишешь?

недоступное. претенциозное. элитарное. лучше начни сначала.

неизвестной уйдёшь. больной и нищей.

но там же всё было понятно и очевидно! доступно!

до самых титров

рыцари в доспехах скачут, направляемые Луной,

зовом сердца, но по пути устраиваются грузчиками, рыдают, блюют от супа,

и не сводят концы с концами — оборачиваются шпаной,

а прекрасные дамы, утомленные ожиданием, выпрыгивают из башен,

заводят любовников, охоту затевают на тигров,

находят хорошо оплачиваемую удалёнку, и пашут, пашут, пашут

до последнего вздоха. до самых титров.

вот о чем она говорит, дева из твоего расклада, вот о чем я говорила, выжимая строки,

даже если ты не поймёшь — а ты не поймёшь. да и больно надо!

всё, что было сказано, станет вечностью и уснёт на твоем пороге.

знание, от которого гадко

пункты из запланированного перенести на завтра,

перенести и сплюнуть лишнее, как в кабинете зубного.

бормашина зудит, ты осматриваешься: детский сад, заправка,

подкуриваешь и скалишься неземно,

говоришь, что теперь тобой зло владеет,

ты по-другому не можешь, не в силах сопротивляться.

если бы мне подарили кучу ненужных денег,

я бы выкупила тебя у дьявола, положила в ранец.

там,

среди учебников, в суматохе крошек и конфетной липкости,

ты бы пообещал, что больше боли не будет, выдрали с корнем.

смех, да и только! на-ка! выкуси!

визжишь, срываешь шторы, забираясь на подоконник.

ой, не дом тебе то, что я называю домом, а птичья клетка.

нате! птица задыхается, смертником каркает.

если бы Морфеус выбрать представил таблетку,

я бы попыталась ещё раз.

но знаю, что

бесполезно.

и от знания этого —

гадко.

побудь плутом!

да побудь же плутом, попробуй же рассмея-ться,

крикни жизни, что надоело быть жертвой и лизоблюдом,

ты не видишь, как вьётся вокруг змея, колотишься зайцем,

колотится сердце в двери, ворота заперты, людно,

да не любо, не дорого смотреть, как ты жёстким критиком,

жёстким контролем верх берёшь над порывами,

богоугодный, трезвый, любезный, бритенький,

всего боишься. мимо проплывет золотая рыба,

ей ли, знающей в развлечениях толк, задерживаться

возле тебя, перепуганного прожигателя,

жмущегося к струнам, к бутылке, к перилам лестницы,

намертво страхом прикованного к кровати?

да ты выбеги, оскалься, скажи, что шутка,

что обещаешь с данного дня такого-то месяца

не упускать ни единого шанса, дарованным суткам

в зубы не смотреть, отрываться и куролеситься.

что твоё выживание тебе подарит? ратуешь за льготы?

льгот не будет. выдадут пищевые талоны.

с цепей сорвись, засвисти, покажи всем — кто ты!

но ты отмахиваешься и ныряешь в вакуумное гиперспокойное лоно.

быстро. и незаметно как-то

в тусклой сырости обман разросся, не поведя бровями,

зацвёл, и на нем распустилась плесень.

я со временем забывал, кого называли нами,

с кем мне было по-настоящему весело.

меня от меня же прежнего отделяли

годы, за которые я

умирал от [наступающей] старости,

я забывал, кого мы любимыми называли,

где я и кем поранился.

слово в горле вставало костью рыбёшки,

кровоточили стигматы. карточный дом свалился,

пока я сидел в нем, пересчитывал нажитое, немножко

смахивал не то на хищника, не то на принца,

произошло ужасное, я, не успев понять, разрыдался;

обман, утопленник посиневший, всплыл на поверхность;

молодость, отвесившая последние реверансы,

тиснулась за кулисы, наутро стало известно:

самоубилась, остались ножки да рожки,

ищи-свищи! а я ведь рассчитывал на пару десятков актов,

жизнь пронеслась, не успев показаться хорошей,

быстро всё кончилось.

быстро.

и незаметно как-то.

не позволим нас уничтожить

не позволим нас уничтожить духовно — встали смелые, заявляем!

не заметили, как в красоте увязли, точно в болоте, и это нас убивает, хотя, казалось, должно было быть иначе,

но! иначе не будет.

если что-то может пойти не так,

всё накроется медным тазом.

если что-то случилось однажды — это случайность,

но то, что случится дважды, сломает матрицу, подчинит себе время, зациклится и станет вечно повторяемым происшествием,

застрявшим в небесном плеере на повторе без возможности перемотать или поставить на паузу.

кровоизлияние в мозг. тысяча ударов в минуту.

треснула! треск! чаша переполнилась, пошла по швам.

завелась игра на сближение,

к нам-то подобрались — как близко!

мы были тоже, но не пропускали колючей проволоки

шипы,

она потом расцвела прекрасным цветом, цветами распустилась алыми, которые капали и взрывались, никому не хотелось сорвать,

унести,

поставить в вазу.

холодная красота в холодном мерцании мертвых планет

задушила,

засушила, словно бабочек, каштаны и листья клёна.

побыл молодым,

сопливым,

больным,

зелёным,

а потом поднялся — богатырь! расправил плечи,

вмиг сделавшийся взрослым, которому открылись все,

ну вот все, абсолютно все, тайны вселенной,

по которой фланируют метеоры и блики, всплески далеких галактик разбиваются и сгорают,

чтобы долететь лучом света

до наших сетчаток,

до нашего восприимчивого глаза, прикрепленного к голове, которая пульсирует,

которой больно — гематома.

внутрь

затекло чернильное пятно,

выпущенное осьминогом, который спасался бегством.

прекрасные звёзды становятся смертниками и поднимают в космос сами себя,

свои еле бьющиеся сердца,

свои шрамы, кратеры и опустевшие лона рек, чтобы принести землянам что-то вроде успокоения

и немного порадовать их

перед закатом жизни

Тоска-на!

тосканское утро жарит одуванчиковым лучом из-под соломенной шляпы.

мельники, палачи, хлебопеки, тираны и голливудцы задирали стропила,

яркое красно-рыже-небесное расплескалось крапом;

отразилось и ослепило.

в подсолнухах отыскался мальчик без уха, а верили в аистов!

жизнь с самого начала до последних страниц пролистав

выбрали выпрыгнуть из рамок,

начали с чистого листа.

так гласил и заголосил устав:

буди-ли, буди-мо, покида-ти, перевеселье, бумдали, укортали,

цокот, ропот, пыль копыт, вздрыг над полем полетит!

шляпа жухлыми полями свесилась вокруг глаз, рассвирепела в талии,

заблудились! помогите! нам нужен гид.

гида не было, не было Нила, ни смерти на нем, ни пиджака с лацканами,

ни остроносых туфель, ни цимбалы, ни курчавки.

разгильдяйствовали по тудым-сюдым, гремели эмалированные ванны,

слив волосатый омерзительно чавкал.

Тоска! Тоска-на! на, забери тоску, вывеси её, выбей как коврик,

под крышами загнездились ослы, бараны и бородатки,

жизнь — на кулонной цепочке уклонной шеи — бесцветный ромбик.

спрятали и играем в прятки

до гирлянд дотянуться

устану. стану на деревянный короб — хочется

до гирлянд,

что пылятся на антресолях, дотянуться,

суп закипит в кастрюле,

пузырями пойдет рябиться жирная от зажарки гладь.

к новому году из сожалений высветился бриллиант,

укрытый и убаюканный тюлем,

я привыкла брать:

на ёлку навешаю ярлыков, чего мигает, мерцает,

звезду себе на макушку повесила — красиво! тоже мне…

на кончиках пальцев пробираюсь — скакнёт тарелка,

а за ней — давление подскочит, наведёт марафет,

музыкальная открытка хрипит, не может

ни звука без хрипа.

газовая горелка

принялась первым делом за шторы и занавески,

нечего было отгораживать окон прямоугольность,

вечер стаивал воском, оставляя след на ковре.

покачнулся ящик, потерялось равновесие, день и место,

в котором я позволяла вольность

быть царем горы при отсутствующей горе.

вот от этого и уставала, когда в родительском доме

бился в предсмертной агонии вальс, кружа обои,

и я карабкалась наверх, стыдясь,

что ничего, не считая разрушения, ничего, кроме

абсолютного неумения быть спокойной,

не обрела.

я стою на горячих углях, не в силах пошевелиться.

не слажу. хотя всё уже завопило:

«слазь»

заядлость. приелось

заядлость. приелось. приплыли в далекую бухту,

где след утопал в горизонте, сокрытый полями и лугом.

за неимением большего, лучшего, мух тут

считали, ловили, ловили, считали, и дальше — по кругу.

бродильность. стократность. ложбина маняще алела.

тропинка взмывала в далекое небо, грозила — ружьё и кастет!

к газетным киоскам стремились, и сток надрывался капелью,

дырявилась осень — сто тысяч оранжевых пуль в животе.

над синим, над белым, над ярко-зелёным довлело

пейзажное чрево, и линии — бархат,

трамвайные рельсы на спинах виднелись, как шрамы,

покрывшие города тело,

пристанище гордых, пристанище злобных и сильных.

могильность. шершавость. места никогда не менялись.

веками стояли, скакали, боялись, вдыхали смертельные яды,

и тень на песке удлинялась, и в сирые дали

бежали.

и ночь наступала.

и ночь отступала.

и билось огромное сердце,

в землю зарытое кладом.

когда жизнь превратится в череду сожалений

когда жизнь превратится в череду сожалений,

когда молодость прахом развеется над заливом,

когда задышится глубже, но тяжелее,

когда выйдешь за хлебом, а найдёшь себя сломанным и сопливым —

рыдающим, как девчонка, оплакавшим ожидания,

барьеры и баррикады — сам возводил,

за ними казалось — проще вынести, до неё,

до небес достучаться. сам себе перестал быть мил.

руки опускались, головы опускались, вешалки

полнились уликами, доказательствами вины,

решили хранить в шкафу со скелетами. орлами и решками

падали и вскакивали, казалось — все ещё молоды и сильны.

но после правда всплывала, переломанными костями гремела,

посиневшие губы утопленника открывались и каркали:

когда всё подойдёт к концу, важно остаться смелым.

пока ты ещё живой — дыши, балагурь и следи за знаками.

осень больна

велено уйти, потому что осень больна,

плачет и стонет, выращивая крылья.

в городе начиналась холодная война.

в доме только шёпотом

говорили,

потому что пьяно, а после — форте,

потому что доверился, а тебя сломали,

тромбовидная тяжесть перерубила аорту,

плавилась пластмассой, хотя думали, что из стали.

приказали зажмуриться — рождался ангел,

демоны прятались на чердаке, в подвале.

боль, описанную кровавыми чернилами на бумаге,

не хотели видеть. не видели и не знали.

крестили. крестами перекрывали язвы,

снесли в лазарет — лечили. напрасно.

вместо нерва сочувствия нерв ненависти развит.

сказали уходить — ушли равнодушно, подняли на смех.

пусть осень корчится в муках, дотла сгорает,

вылечат — не вылечат, какая разница?

бросим выжженные поля, иссушенный край,

и зима придёт,

лукавая безобразница

держат девочки руку на пульсе

подержи мое пиво, я расскажу, как в диких условиях

держат девочки руки на пульсе.

как мучительно мрак раздвигают, стирают границы слоя.

хотят, чтобы билось сердце, но сами в конвульсиях

корежатся. коррозия литосферных плит и металла —

все выходило как-то дёргано и почти случайно.

необратимость. галактику

наскоро залатала.

нервные пучки выдернутых волос, узелки окончаний

обрывались. благовест и Яблочный Спас

вычеркнуты из календаря, никого не спасли,

пуля путь себе пробивала и прошивала, шорохом возле глаз —

насквозь с одного конца, чтобы с другого конца Земли

с ноги калитку в салун распахнуть, рассесться,

дай-ка, говорит. плесни-ка, говорит. кто-то говорит

за стеной. за твоей спиной. паранойя сжимает сердце.

осоловелые пялятся фонари.

просто. все очень просто. хотели рассказ — нате!

желтую кофту фата разорвали и растоптали.

планета — девочка, сидит на диете — втиснуться в платье,

а платье не застегивается. рвётся. не сошлось на талии.

объелась обещаниями, от обид растолстела,

стресс заедала. отряды экстренных ситуаций

наследили в голове, расплескали, распяли тело.

никуда не деться.

состарится в одиночестве.

не было опоры.

пришлось сдаваться.

смехом взрывается воздух

мы были вырваны из контекста, погружены в среду,

попрощались на звонкой ноте, как всегда прощались.

было когда-то легче; не помню, в каком году,

когда-то вся горькость в лодочке ладоневой помещалась.

мы приезжали всегда другими. дорога делит и отбирает,

ни городов, ни квартир не жаль, с друзьями пока сложнее,

но ими можно и поступиться.

сердце задраить,

чтобы уберечься от смертоносных ран. жизнь = движение.

расставание делает человека нечеткой копией, выведенной на экран,

если он вообще пожелает пятнами выводиться,

въедаются — кофе, кровь, вино и вишня. шестая грань

откололась. в груди что-то хрустнуло. скорая? полиция?

на рукавах, на животе, и в сквозном отверстии,

просверленном последним взглядом перед неминуемым, неизбежным.

вслух раздаётся —

напутствие или приветствие?

будь осторожным. будь простым, святым и нежным.

скитальцы прокляты — оборотная сторона монеты.

разрыдаться, когда час подойдёт расплаты,

пока ты нигде, кто-то расположился где-то,

пока ты наощупь идёшь, без навигаторов и без карты,

кто-то

рассматривает альбомы, дымит колечками,

смеётся, когда запах костра щекочет ноздри;

все простое, понятное, человеческое

случается не с тобой.

но ты дышишь и улыбаешься,

и смехом взрываешь воздух.

который год миновал с тех дней

который год миновал с тех дней,

как наши жизни разорвались,

я стал раскованней и смелей,

я покатился со свистом вниз.

я сбросил в бездну пальто, кольцо,

я вслед за ними мячом скакал,

в ночь вышел, ухала стая сов.

у Карлы Карл своровал коралл,

а ты с собой унесла мой жар.

а ты — палач. как ни назови —

чудесный сон и ночной кошмар,

мой самый горестный визави.

старуха жуткая под плащом

скрывала корку сухую неба.

я жил и верил, что был прощен.

но не был.

Земля, приём

это поцелуй крика — от таких умирают.

это подвыверт реальности — это страшно.

трава покрыта росой, я кричу, как стая

птиц, летящих над головой, надо мной, над башней, над пашней.

подняли целину — чу! поскакали. эхо воет,

стекающий сок умоляет: не перестань! не

приходи, я не знаю, как быть с тобой,

я не знаю, как быть без тебя во мне.

прижаться ко рту приоткрытому. где-то осень

была, мы встретились. голова — опилками,

желудок — вином и пирожными набитый, не выносим.

не радуемся, не искримся. копилка

вытряхнута, опустошена.

пусто, пусто, пусто:

нам лучше бы больше вместе никогда. ни о чем.

посмотри — я на празднике издевательств — усталый сгусток.

зябит утро. всё развалилось.

Земля, как слышно?

Земля, приём..?

Бродскому

ты был всех дальше от слепого идеала,

ты избегал расстрелов и больниц.

твой призрак кутал город в одеяло,

ты причислял себя к рядам самоубийц.

сомнения в извечности решали — куда,

когда, за кем, зачем я шла.

я видела, как время рушит города,

а облака небрежно уточняли:

как дела?

летели, плыли, рвали. ночь — в клочья,

молодость в шипах,

когда бы я была беспозвоночной,

я б расползлась бессмертием в стихах.

куда там! бег неумолим,

неумолимый бог занёс над картой жизни

ладонь, где будет новый Рим,

куда не донесется дым Отчизны.

ты ближе был, и слизывали волны

твоё желание от жизни улизнуть.

когда бы мне вдыхалось грудью полной,

я до отказа бы набила счастьем грудь

впусти меня!

я приду к тебе измочаленным альтер-эго.

впусти меня!

я приду к тебе разбросанными клоками снега.

впусти меня!

я приду к тебе сладострастьем, истомой, негой.

впусти меня!

я иду к тебе, я ищу тебя, я был. я не был.

впусти меня!

каждый раз, когда я не сумел быть рядом…

прости меня!

каждый раз, когда мир становился адом…

прости меня!

каждый раз, когда был недостоин взгляда…

прости меня!

каждый раз, когда был подонком, гадом…

прости меня!

упаду к тебе на колени воробьем подбитым.

подними меня!

упаду в тебя сонным, мятым, седым, небритым,

подними меня!

упаду, мрамором загремлю, хрусталем, гранитом,

подними меня!

упаду клубком запутанных нервных ниток,

подними меня!

принесу тебе красной рябины гроздья,

возьми меня!

принесу тебе клятвы, молитвы, просьбы,

возьми меня!

принесу молоток и крест — прибивай — вот гвозди.

возьми меня!

не простишь меня, не возьмёшь, не поднимешь, не впустишь.

поздно.

то, что ты чувствуешь, ничего не значит

над несчастьем гогочут проспекты центра,

нищенствуешь. не видишь

ни гроша, ни цента.

прислушайся, о чем зудят твои документы:

чужой человек, признанный зверем.

лучший в своём деле, лучший в матрице,

застреваешь. волочишь тело от пятницы к пятнице,

всё, о чем мечтаешь — выступать, печататься,

разжигать огонь.

но за закрытой дверью

не видно грусти, стекающей по щекам,

когда разгоралась Уфа, утекала Кама

в оппозицию, чтоб приобщиться к нам,

отвергнутым и осиротевшим.

око, наблюдающее за своими цыплятами,

не допускает лишних шагов. покатые

плечи надзирателя трясутся — проклятие!

но далеко не уйдут — всего навешали.

упреков — тонны, тысячи, гигагерцы.

там твой дом, где бьется больное сердце,

приправленное вялеными томатами, чёрным перцем.

смотри: готово к подаче.

соблюдай этикет — вилка, нож и щипцы для льда.

ешь, что дают, иди, когда говорят куда.

ты беспризорник, иуда, больной мудак.

и то, что ты чувствуешь,

ничего не значит.

господин начальник

всю грусть на себе волочим, что наживали предки.

культурно-прозрачный слой выхватывал описания,

бывшие более расплывчатыми, чем меткими,

слишком мягкими, чтобы завоевывать наказания.

наказывали! всё, что просочилось с грудным молоком —

удушье, желание завопить, выпрыгнув из утробы.

изнутри заколачивал молотком

крышку своего же гроба.

историческим росчерком гордился, грудь выпячивал —

колесо проржавело, отвалилось. конская сила заохала;

на стенку в рамочке — тупое ребячество —

старый дом. потускневшие к ночи окна.

глаза бы не видели, уши бы не слышали,

рот бы не открывался, потому что дохлой бабой на чайник

валится несогласие, мысль проросла и такое вышибла…!

за такое — в цепи заковывают.

за такое — ссылка.

но это время такое, господин начальник.

разбазарено

затягиваешься розовостью окруживших домов,

вдыхаешь глубже. орёл спускается и давай клевать.

взрывы катастрофически напоминают несбывшуюся любовь,

трясущиеся поджилки вываливают образ врага.

туго стянутый жгут упорядочивает списки смертных,

смета составлена, хочешь делай, хочешь — сиди,

проходишь по росту, степени износа, непредсказуемости момента,

по источенности насоса,

запертого

в груди.

хочешь — высказывайся против, хочешь — кричи в поддержку,

от тебя не зависит ни течение, ни приказ, ни устав,

хорохоришься, нападаешь,

но под одеждой —

распопугаившийся удав,

проглотивший больше, чем прожует, застрянет в горле

кость, которую обронили в спешке дернувшие юнцы,

говоришь: даже приятно. мало помню. совсем не больно.

в бывшем здании хлебозавода квартирует цирк.

чуешь? ещё не чуешь? подожди,

это только начало.

дальше покатится ополоумевшая карусель,

на кону судьба,

на колу — мочало.

это ледяная пустыня, до которой не доберётся оттепель.

а дома стоят. а дома молчат. ядовитый гриб

распускается над крышами.

чудо-зарево.

даже если внешне жив, то внутри — погиб.

всё, что было ценным и настоящим —

разбазарено.

Ереван

стариной пахнет окуклившаяся столица,

бабочкой бы вспорхнула, да нет мотива.

улицы — озеро чихуахуа и шпицев.

каменная крепость — внутренности выставившая дива.

топот по площади, ночь трезвонится,

гул подражаний — монетами, рассыпанными по брусчатке,

стонет перепуганный ливнем царь,

орет:

недовольства искоренить

в зачатке!

голова я здесь, брат, или не голова я, брат?

отчего трясутся колени, когда я въезжаю в город?

смотрит на него как на полоумного Арарат,

вздыхает и занавешивает окна —

красное. чёрное. серп. и молот.

ухмылку сотри со скальпа

как истлевает содержащая нас секунда;

так и мы истлеем, за нами вышлют такси.

вихришься на сковородке — сам для себя паскуда.

отрекаемся. сознаем. создаём. да не голоси —

лишнее. спор затихнет. спор — это усвоенный нарратив,

повторяемый мельницей, упрямой как попугай.

для чего все слои эмпирических восприятий понарастил?

используй их с толком, жалей,

ругай —

ругаемым до перемирий и баррикад — никакого дела.

в промежутках между затянутыми строками,

подумай:

мир для одних — бордовый, другим же — белый.

полотно восприятия изменяется, но остаётся широким.

в широте прослеживается глубина, в глубину — якорь.

не сойти с позиций, упёрся, на них стоять до конца.

говори, когда спрашивают, не шуми,

не якай.

и ухмылку сотри со скальпа, даже не говоря уже, что с лица.

ничего не делай

ничего не делай! ничего! так будет гораздо

лучше. замирай, уткнувшись лицом во флис;

с пустотой обезображенной примирись —

это удел читающих скрытый смысл граждан.

ни к чему не стремись. к чему тебе устремляться?

сыпется облицовка, так рухнет и твой фасад,

скоро тебя-бывшего-человека начнут кромсать,

отвешивая глубочайшие реверансы,

примутся раскланиваться и сожалеть: единственный выход!

ты ничего не знай, сиди себе, рот на замок.

кот запустит когти — ты — предмет интерьера, клок,

выдранный из амёбообразного, по инерции существующего духа, крика.

перестань противиться, отдайся течению и несись,

всё своё отговорил, насовершал уже.

смерть поджидает в виде гопника на линии гаражей.

родился. во что-то верил. устал.

так и не понял,

что из себя представляла жизнь.

в чём сила, брат?

героический перевал по проезжей части.

косолапит, колобком перекатывается пушинка-счастье.

здравствуй, маленький, мы с тобой оба пушистой масти,

тверже вставай на лапы, жизнь лакай. так и я лакаю

холод и горечь дней, я тоже до точки доковыляла,

никому не была нужна. льдинка на дне бокала.

собралась растаять, а меня уже таяли. в одеяло

детское заворачивала приветы для

Зазеркалья.

распушите хвост, потянитесь, станьте гиперактивным подростком,

размурлычьтесь, я Вас чешу за ушком, по шёлку шерстки,

мы, сдаётся мне, одной породы, сорта, и даже роста,

так объединим усилия!

пройдём по Планете холодной, крутя бедром,

всё — плацдарм, экспериментальное поле, аэродром.

моя добыча — твоя добыча, мой дом — также твой дом.

мы здесь временно.

в чем сила? в том, чтобы быть другом живому сила.

прощальный гудок

смотри — отъезжает поезд.

слышишь гудок сигнальный?

видишь по рельсам дрожь?

звёзд тетиву натянет в небе седой стрелец.

смотри — написали повесть,

слышишь, там кто-то нами

стал, кто на нас похож,

кто отголоском эха нам предвещал конец.

старые рельсы, шпалы,

старый вокзал не топлен,

мёрзни, не мёрзни, злись

на устройство мира, злись на большой автобус,

злись, что писал «пропало»,

что свет далеких окон

с лица опадает вниз,

что мир — это старый, глупый, иголкой проткнутый глобус.

дом разрисован ветром,

дом разрядился туфом,

дом рассыпался — тронешь,

рушится наша крепость, зуд утихает в пальцах.

тень поползла от веток,

тесные давят туфли,

волочишься, волка кормишь,

тонкая нитка жизни рвётся с натуги в пяльце.

мой самый счастливый случай

снег по пути с неба в дождь обратился,

я по пути с горя свернула горы,

газетой схлопнулась вселенная мухи — числа —

показатели нормы —

от стены отскочили — точь-в-точь — мячик,

прилетели в больную голову, переложили

проблемы. не было никогда больших, тем более — шестизначных;

как мы были до этого? как мы жили?

даты. много ли даты о любви скажут?

может ли солнца круг обратиться в обруч?

день — это праздник. с тобой — ну, буквально, каждый.

обруч — это круг, зацикленный, отлетевший в полночь.

полночь с часов свесилась, свистнула,

юбку подобрала, поволокла подолы.

единственный. единственное. единство.

это ли способность торчать, избежав укола?

это ли способность понимать без звуков,

понимать, когда вокруг ни чистоты, ни ясности?

самое забавное решение — выйти замуж за лучшего друга.

я так рада Вам, мой навсегдашний, здравствуйте!

встретились в обстоятельствах (хуже некуда), когда по рельсам

августовский вечер катился и выкаблучивался,

мир окружающий сделался свеж и весел.

(как будто он никогда ничего не весил).

лучшее уже придумано.

ты мой самый счастливый случай.

смертный дух в таком же смертном теле

трап спускается, иди, это твой трап,

жизнь по нему вниз скользит. ты раб

привычек. наливали граппу

в бокал. расплещется. да начнутся драмы.

выпей до дна. хирей. хмелей.

тень мечты лежит во сырой земле,

хоровод желаний кипит в котле.

сам ты

стоишь над ямой.

а там — кости и перебитые черепа,

дорога сама не знала, куда вести — слепа.

не разобрались, кто сюда как попал.

хотя никогда особо знать не хотели.

спрашивали, но всё же не прозревали,

свет пробивался. в пустом и продрогшем зале

состоялось прощание. устал и замер.

упокоился смертный дух

в таком же смертном теле.

роды урода

почва, посиневшая от красителей — зелень

стоптана? крытых павильонов прелое удушение.

мне было приказано (скорее — велено)

переписать историю человеческих отношений.

ходят безголовыми, путаются в пуговицах,

страницы вымарывают союзов, заключённых

на небе, заключённых в постелях устрицы

высматривают — чем поживиться, на чем бы

сыграть: на нервах, на жалости, манипулируют

фуникулеры нежности на гору ползают,

поэты уступили поп-звёздам половину мира,

и позиции с каждым днём сдают, порознь

сердце и разум, стукающее — в коробочке,

разум не окуклился и не вылупился, цыпой

остался размером с грецкий орех, протёр очки,

неконтролируемым осадком на поле выпал.

тесто в замесе со свободными электродами,

молекулы воздуха бьются о молекулы водорода,

день завершается длинными болезненными родами

очередного урода.

как мы оказались взрослыми?

грыжи крыш распластались пузиками наружу,

пудингом облаковым, ангельским — в банки,

мы сегодня общечеловеческое разрушим,

разрушимся, полем битвы сделалась спозаранку

вытоптанная долина с абрикосами и инжиром,

в сто пятой симфонии отделилась музыка от смычка,

дети, запуганные домовыми и Мойдодыром

во взрослой жизни набирают на три очка

меньше тех, кто бесстрашно кидался кукол

из огня вытаскивать в театре кукольном,

тех, кто сам заделался маленьким милым муком,

стал покрошенной в блюдо с салатом рукколой,

стал солдатом. во всю спину выжег и флаг, и знамя,

гимн выучил наизусть, от зубов отскочит,

дети, когда-то бывшие, кажется, в чём-то — нами,

партизанами исчезают бесследно в тягучей ночи,

как резинка жевательная — вкуса на два жевка,

силы на два плевка, да и те заколотят досками,

куда вы смотрели, как допустили — как?

то, что мы оказались так рано взрослыми.

винца?

не назначат за нашу поимку цен,

целоваться в лифтах нынче запрещено,

опускаться в шахту, ниже, где ни на цент

не дешевеет ни музыка, ни вино,

где дорожает искренность — не бельме —

сторожил на помойке слепленный — данке шон —

куличик, запрыгнул на верёвочку, промелькнул в огне

и ушёл.

в буквальном смысле набожность — это грех,

но если глубже копать, то — тень

улизнёт в трубу, в решете прорех

засчитали падение как колен

преклонение, там говорит Мари;

там разыскать не сына бы, а отца,

от Римской свечи разгорелся Рим…

винца?

камера. пуск. мотор.

дымовая завеса. раннее утро. подвал.

бутылка. в пепельнице — бычок.

я тебя — помнишь? — королевой когда-то звал.

дрожь. спусковой крючок.

скобы. скобки. от точек до запятых,

потом с другой ноги — на попятную.

зал переполнен криками понятых.

празднуют души жадные

победу. война. газетные заголовки

пестрят твоим именем, туфлями остроносыми.

как ты косишь, обиженно хмуришь бровки.

девочка-ярость,

девочка-пепел,

девочка-Косово.

стоять. стоять. иначе начнут пальбу.

дымовая завеса. гуманитарии — сквозь коридор

проходят. просьбу? давай

любую,

я на тебя любуюсь. камера. пуск. мотор.

здесь всё по правилам

всё вероятностное складываешь в уме,

дышишь — спокойно. здесь все по правилам.