Бесплатный фрагмент - 100 километров Мезозоя

Сто километров мезозоя

(Сборник фантастических произведений)

Сто километров мезозоя

(Фантастический рассказ)

1.

Генрих Райзе не был из тех, кого можно назвать авантюристом. В молодости он мечтал не о морях и джунглях, а о пыльных залах музеев, где кости шепчут о вечности. Его привлекало не движение, а неподвижность — каменные свидетельства давно исчезнувших жизней, застывшие в слоях времени, как муха в янтаре. Он предпочитал архивы археологических институтов шумным конференциям, и даже свои доклады читал ровным, бесстрастным голосом, будто стремился стереть самого себя, оставив только факты. В сорок он уже был автором «Энциклопедии мезозойской тишины», учебника, ставшего классическим. В шестьдесят — почётным членом Палеонтологического общества Европы, обладателем научных степеней и утомлённого взгляда человека, который видел слишком много фальсификаций и грантовой суеты.

Но за этой холодной оболочкой скрывался ребёнок, который когда-то всерьёз плакал над рисунком с упавшим бронтозавром. Генрих никогда не терял восхищения перед теми, кто ушёл — не просто вымер, а растворился в истории с таким величием, которое человеческой цивилизации и не снилось. Он знал, что никакая реконструкция не передаст запаха влажного папоротника под ногами гипсилофодона, ни один 3D-макет не даст ответа, как в точности двигалась шея апатозавра при кормёжке. И когда появился проект «Хроноскаф» — экспериментальная программа прыжка во времени, финансируемая под грифом государственной тайны, — Райзе, вопреки собственному характеру, подал заявку первым.

Он не мечтал изменить прошлое, не хотел брать с собой оружие или ловушки. Он хотел видеть. Хотел убедиться — хотя бы одним глазом — что его жизнь, посвящённая догадкам, не прошла напрасно. И главное — он хотел снова почувствовать удивление. Не перед цифрами или новыми находками, а перед самой реальностью — хищной, дымящейся, живой. Перед криком, способным заставить дрожать землю. Перед динозавром, который не был моделью. Перед настоящим прошлым.

Супруга Генриха, Ларэна, никогда по-настоящему не разделяла его страсти. Она жила рядом, как живут с людьми странных профессий — с терпением и лёгкой отстранённостью. Она не вмешивалась, не спорила, не задавала лишних вопросов, и в этом было больше любви, чем в громких словах. Иногда, сидя напротив него за утренним чаем, она с тихим изумлением смотрела, как он увлечённо листает снимки окаменелостей или бормочет что-то себе под нос, поправляя текст лекции, которую никто, кроме коллег, и не поймёт. В их доме не было споров, но и общего поля тоже не было — каждый жил в своей вселенной. И всё же она гладила ему рубашки перед выступлениями и клала в чемодан таблетки от давления, когда он уезжал на симпозиумы.

Дети относились к отцу с лёгкой ироничной лаской. Они любили его — по-своему, искренне, — но профессия казалась им анекдотом из чужой эпохи. «Кости копаешь, папа? А деньги в каком слое прячутся — триасе или юре?» — говорил старший, менеджер логистической компании. Младшая, архитектурный дизайнер, однажды честно сказала: «Ты, наверное, самый умный человек, которого я знаю, пап, но ты живёшь не в своём времени». Они не ругались, не спорили — просто пожимали плечами. В их глазах профессия отца была благородной, но бесполезной. Ни статуса, ни машины, ни дачи у моря она не приносила. Только ящики с образцами, бесконечные бумаги и странные запахи от старинных камней, которые он привозил с раскопок, как другие — магниты с курортов.

Родственники говорили о Генрихе с гордостью — особенно в застольях и на свадьбах. «Известный палеонтолог, профессор, между прочим! В телевизоре был!» — произносилось с пафосом, который не знал, чем наполнен. Но ни один из них не открывал его монографии. Ни одна из племянниц не подключалась к его онлайн-лекциям. Ни один дядя не пришёл на мероприятие награды Академии наук, когда ему вручили медаль за вклад в развитие геохронологии. На таких церемониях он стоял в окружении коллег — таких же пожилых, склонных к скрупулёзности и почтительному молчанию. А потом возвращался домой, где Ларэна читала бульварный роман, дети не звонили, а его имя всё чаще упоминалось в третьем лице: «Генрих у нас учёный. Странный, но умный».

И всё же он не держал зла. Он знал: они живут в настоящем. А он — в прошлом.

Он ничего не сказал родным. Просто посчитал, что это либо примут как должное, либо не поверят, либо проигнорируют. В любом случае, неведение для них было лучше — так решил Генрих. Без ссор, без театра. В один вечер он молча собрал вещи: тщательно проверил содержимое походного рюкзака, сложил медицинский комплект, смену белья, термонакидку, взял свою записную книжку с набросками видов, которых, возможно, никто и никогда не видел вживую. Затем, подойдя к жене, поцеловал её в висок.

— Экспедиция? — коротко спросила Ларэна, не отрывая взгляда от экрана, где дон Педро в потных шелках страстно обнимал юную Матильду, а его подлая жена следила сквозь замочную скважину и строила очередной коварный план по захвату его бизнеса.

— Да, — просто ответил он, не вдаваясь в детали.

Дети лишь сказали, что будут скучать, и снова уткнулись в планшеты и наушники, полностью растворяясь в виртуальной реальности, где даже динозавры были красивее, чем в его монографиях.

2.

Лаборатория «Хроноскаф-База» находилась в двухстах километрах от его города, в старом лесном массиве, закрытом для гражданского транспорта. Но старый «Шевроле» 1970 года, рыча мотором, уверенно преодолел трассу и шоссе. Его уже ждали.

Комплекс оказался грандиозным — массив серого бетона, уходящий вглубь земли на сто метров. Снаружи — лишь скромное бетонное здание с герметичными дверьми и сторожевыми вышками. Внутри — подземный организм из кабелей, серверов, реакторов и бронированных шлюзов. Он чувствовал, как нарастает напряжение: десятки специалистов в лабораторных халатах и комбинезонах сновали между экранами и пультами. Некоторые были молоды, с лицами геймеров, другие — угрюмые ветераны НИИ, говорящие на языке графиков и уравнений.

— Рад вас видеть, профессор, — сказал руководитель проекта Стиви Комбриг, протягивая руку. Он был высоким мужчиной лет пятидесяти, с выбритым черепом и тяжёлым, цепким взглядом. Всё в его облике говорило о бывшей военной выправке: прямой позвоночник, отточенные движения, минимум слов. На лацкане — эмблема проекта: стилизованная молния, пробивающая циферблат часов. — Ваш старт через два часа.

Профессор кивнул. В огромном зале, похожем на командный центр подлодки, царила сосредоточенность. Три десятка человек возились с голографическими панелями, сверялись с таблицами, обсуждали параметры. Круглые мониторы показывали изображения временных воронок, фазовые сдвиги, энергозатраты. Шелест голосов гас в воздухе, наполненном электричеством ожидания.

— Да, я готов, — сказал Райзе.

— Повторите вашу цель, — потребовал Комбриг, не как проверку, а как ритуал.

— Изучение флоры и фауны позднего мела вблизи научной базы «Мезо-9», построенной на устойчивом тектоническом плато, известном по геологическим картам. Основное внимание: тарбозавр, цератопсы, заврогнаты, орнитомимы, а также крупные меловые папоротники, хвощи и ранние цветковые растения.

— Отлично, — Стиви кивнул. Его устраивала такая дисциплина.

Он подвёл профессора к большому полупрозрачному экрану. На нём вращалась 3D-модель участка планеты — густые джунгли, река, извивающаяся, как змея, и возвышенности плато, окружённого влажными долинами.

— Здесь находится база «Мезо-9». Мы не гарантируем точного попадания, но зона примерно в радиусе одного километра. Не беспокойтесь, вы будете не один. Там дежурит группа из двадцати вооружённых охранников и пятнадцати специалистов: биологи, геохимики, климатологи. Полноценные лаборатории, изоляторы, зона ночёвки, защита от хищников. Всё по протоколу.

— Как вы умудрились закинуть такую махину в прошлое? — удивился Райзе, глядя на схему станции: она была размером с океанский лайнер.

— Энергозатраты эквивалентны… — Стиви запнулся, словно вспомнил, что не всё подлежит озвучке. — В общем, дорого. Но частные корпорации и государство понимают, что выгода будет куда больше.

— Что мне сейчас делать? — спросил Генрих.

К нему подошла доктор Ингрид Мээр — темнокожая женщина с густыми заплетёнными косами, серьёзным взглядом и спокойной, обволакивающей манерой речи. Её халат был расстёгнут, а под ним сверкал браслет с биосенсорами. Она пахла эвкалиптом и железом.

— Мы должны ввести вам антибиотики и несколько «гадостей», — с улыбкой сказала она, подготавливая шприцы. — Мезозой — не лучшее место для иммунной системы человека. Без защиты вы не протянете и недели.

— Я бы поел, — нерешительно заметил Райзе, думая о сочном донере из лавки возле дома.

— Исключено, профессор, — жёстко отрезала Ингрид. — Перемещение вызовет перегрузку. Лучше путешествовать налегке. Но в рюкзаке будет всё необходимое: вода, консервы, оружие, сигналы, аптечка.

Он лишь кивнул. Прививки обжигали кожу, одна из них отозвалась металлическим вкусом на языке. Затем его повели в зону подготовки. На нём был лёгкий, но прочный термокомбинезон, походные ботинки с армированной подошвой, очки с ночным режимом, браслет мониторинга. Рюкзак — плотно упакованный, сбалансированный. Всё выглядело так, будто он собирался не в прошлое, а в сложную экспедицию на край света.

Никто не заметил, как молодая сотрудница, скучающая у терминала навигации, получила сообщение от подруги и, смеясь, переписывалась с ней, на автомате вводя координаты. Один лишний символ. Один невидимый сбой. Цифра ушла в базу данных, и навигационный компьютер принял её как истину.

На табло начался отсчёт: 30… 29… 28…

Генрих стоял в центре капсулы запуска. Стеклянный купол медленно закрылся. Стиви и Ингрид наблюдали за экранами, проверяя стабилизаторы, уровни энергии, фазовые углы. Всё шло по графику.

10… 9… 8…

— Удачи, профессор, — сказал Стиви, не отрываясь от приборов.

3… 2… 1…

Вспышка. Воздух дрогнул. Генрих исчез.

Он летел по гравитационному туннелю, где не существовало верха и низа. Пространство было свернуто в клубок — сгустки света, прерывистые картины времен, миграции материков, крики, похожие на раскаты грома. Птицы, рыбы, цветы, рёв вулканов и грохот раскалывающихся континентов. Внезапно — тишина. Ощущение тяжести, влажного жара, гула тысячелетий, пронизывающего каждую клетку.

Затем темнота разом прорвалась светом. Он падал сквозь листву — густую, плотную, как ткань. И под ним была земля. Настоящая. Мезозой.

3.

По расчётам он должен был упасть с высоты не более двух метров — максимум, если гравитационные волны сработают неидеально. Но реальность оказалась куда менее деликатной: Генрих падал метров с тридцати, как камень, выброшенный из катапульты. Только густые ветви древних деревьев, сплетённые в месиво листвы, лиан и древесных побегов, смягчили его траекторию. Он пролетел сквозь них, словно сквозь зелёную мясорубку, и, захлебнувшись в облаке пыльцы, рухнул на влажную землю с глухим хрустом и странным вжик. Что-то под ним хлюпнуло.

Он потерял сознание. Мир на мгновение исчез, растворившись в звоне тишины, где не было ни времени, ни тела.

Встроенный медицинский анализатор, встроенный в его костюм, сработал чётко: в кровь мгновенно впрыснулось вещество, активирующее мозг, выравнивающее давление и запускающее эндорфиновую реакцию. Генрих закашлялся, глаза дернулись, он резко вдохнул влажный воздух мезозоя и пришёл в себя.

Тело ныло. Особенно — рёбра и плечи. Всё подсказывало, что его кожа покрыта гематомами, как старая карта с синими горами. Но ни вывихов, ни переломов, ни кровотечений. Он тихо простонал:

— Ох, вот это посадка…

Пальцы прошлись по телу, проверяя костные структуры. Всё цело. А значит — он жив. Это уже победа. Кровь — главный враг в этом времени. Любая капля привлекала охотников, хищников, насекомых. А он пока не был готов встречать их.

Он поднялся с усилием и только теперь заметил, на что именно упал. Прямо под ним лежало странное существо, раздавленное грудной клеткой профессора. Оно было не более полуметра в длину, с хитиновым, тёмно-зелёным панцирем, короткой мощной шеей и непропорционально крупной головой. По краям головы — мелкие костные выступы, похожие на эволюционную попытку обзавестись рогами. Глаза — выпуклые, неподвижные, как у ящерицы. Резцы были широкими и плоскими, приспособленными для жевания сочной растительности, а когти — скорее для копания, чем для охоты. Очевидно — травоядное. Неизвестное.

— Надо же… Неизвестный тип динозавра, и я его убил, — с досадой произнёс Райзе.

Но долго себя не корил — наука требовала чёткой фиксации. Он сфотографировал тушку, поднёс к ней зонд и извлёк небольшой образец ткани в стерильный контейнер.

Вокруг раскинулся настоящий мезозой. Лес был влажный, вязкий, как тёплая нефть, и плотный, словно пространство забылось и сжалось. Листья размером с зонты нависали сверху, из-под корней сочилась вода, воздух дрожал от жизни. Всё гудело, щёлкало, кричало, трещало, глотало и било крыльями. Где-то рядом пронёсся тень — длинношеее существо с глазами на уровне второго этажа. Где-то дальше раздался жуткий вой — смесь слоновьего рёва и скрежета железа.

Сквозь сплетение листвы пробивалось солнце — тусклое, плотное, словно медное. Лучи не были яркими, но обладали какой-то вязкой материальностью, заставляя всё сиять в золотисто-зелёной дымке. В воздухе висели пыльца, споры, мельчайшие насекомые. Райзе кашлянул.

Фильтры, встроенные в ноздри и маску, работали в автоматическом режиме: анализировали состав воздуха и выравнивали кислород до безопасной нормы. Ведь атмосфера позднего мела была обогащена кислородом — около 30%, а то и выше. И хотя дышать в ней было легче, чем в XXI веке, длительное пребывание в таких условиях могло перегрузить организм: вызвать головную боль, гипервозбудимость, вплоть до кислородного отравления.

Он сделал глубокий вдох.

Да. Это было то самое место. Не просто в прошлом. В самом сердце жизни.

Генрих взглянул на запястье. Там, вглубь кожи вживлён и закрыт панелью из композитного полимера, был встроен браслет-передатчик. Он должен был подать сигнал на базу «Мезо-9» сразу после прибытия, сообщить координаты и активировать протокол приветствия. Но сейчас экран браслета был чёрным, а по корпусу тянулась крошечная трещина, тонкая, как след от когтя. Профессору стало холодно, как будто изнутри него кто-то выливал ведро ледяной воды. Передатчик не работал. База не знала, что он здесь. Никто не знал. Он мог умереть в этом лесу, и спустя миллионы лет его кости найдут другие палеонтологи — или вообще не найдут.

Профессор выругался — негромко, по-учёному, с полузабытым немецким акцентом — и выдернул из кармана второй прибор: навигатор. Устройство, созданное для хронопереходов, не требовало спутников, но помогало ориентироваться по локальным магнитным картам, составленным ранее исследователями. Оно тоже молчало. Экран был мёртв. Генрих постучал по корпусу. Ноль реакции. Он помнил: спутников здесь нет. Ни одного. Ни ГЛОНАССа, ни GPS. В мезозое над головой было лишь солнце, звёзды и, быть может, птерозавры.

— О нет… о нет, — прошептал он с отчаянием, садясь на поваленный мохнатый ствол. Паника не хлынула сразу, она приходила волнами. Он был один. Один, посреди времён, которые не терпели слабых. Каждый шаг здесь мог закончиться смертью. Каждый звук — стать последним, что ты услышишь. В этом лесу всё дышало агрессией, от спор грибов до челюстей кархародонтозавров.

Он сбросил с плеч рюкзак и, отстегнув замок, стал перебирать содержимое. Его снаряжение было строго ограничено: рацион на два дня — сухой пайок в тюбиках и высококалорийные батончики. Мачете — матово-чёрное, с углеродным покрытием. Персональный водоочиститель, способный превратить болотную жижу в питьевую воду. Небольшой медкомплект с регенеративными ампулами и автоматическим шприцом. Тепловая накидка — тонкая, как шелк, но способная удерживать тепло при понижении температуры до минус десяти. Сигнальные шашки — три штуки, дымовые и с ультразвуковым модулятором. Этого хватало, если ты рядом с базой. Но не когда ты потерян.

— Должна быть… эта… как там её… — пробормотал Райзе, перебирая внутренний карман.

Да! Она была. Гибкая карта, почти прозрачная, похожая на целлофан, свёрнутая в тонкую трубочку. Внутри неё — крошечные сенсоры и наноплёнки, способные сканировать геологию местности и сопоставлять с хранящимися данными. Доктор Мээр вручила ему её накануне, между уколом и финальной проверкой.

Он развернул карту. Плёнка засветилась мягким синим светом, и профессор стал медленно крутиться на месте, поднимая карту выше, ловя проекцию окружающего пейзажа. Голографические линии проступали одна за другой. Местность сравнивалась с заархивированными моделями — они строились по данным миллионов лет, фиксируя изменения ландшафта с точностью до геологического слоя.

Изображение стабилизировалось. Райзе застыл. Его точка на карте — крошечная белая точка в центре буйства зелёных слоёв и цифровых рельефов — находилась внизу, на дне долины, окружённой хребтами. А до «Мезо-9» — почти сто километров. Прямой путь пролегал через непроходимые леса, болота, возможно — реки, а может, и гнездовья хищников.

Сто километров. Это расстояние в этом времени значило не просто «долго». Это значило: длина жизни. Он мог пройти их — если не ошибётся. Если не устанет. Если не попадёт в челюсти. Если не сломает ногу, не заболеет, не обессилит.

Генрих медленно сел на колено, уставившись на карту.

— Сто километров… длина жизни, — прошептал он.

И карта снова погасла, экономя заряд.

4.

Райзе медленно поднялся. Все внутри него кричало лечь, зарыться в мох и остаться — но он знал: останешься — умрёшь. Здесь, в мезозое, всё работает иначе. Здесь нет пощады, нет времени на раздумья, нет права на отдых. Одна ошибка — и тебя сожрут, раздавят, ужалят или снесёт когтистая лапа, даже не заметив. Он взглянул на небо: солнце уже клонится к горизонту, блики прячутся в листве, и с каждой минутой влажный лес начинал звучать иначе. Насыщеннее. Опаснее. Это приближалась ночь.

Генрих знал: в темноте его шансы выжить приближались к нулю. Хищники становятся активнее. У них острое зрение, развитый нюх, превосходный слух. А у человека — лишь пара электронных очков, с зелёным мерцанием ночного видения и ограниченной перспективой. Это иллюзия безопасности: на деле — ты всего лишь тёплое мясо, которое бежит по чужому миру. Человеческие органы чувств в ночи — жалкое подобие настоящего инструментария выживания.

Но и идти голодным — глупо. Без сил он не дойдёт и пары километров. Генрих вытащил из рюкзака тюбики и батончики, разложил на мху и стал делить порции. Рацион был рассчитан на два дня, но он распределил его на четыре, максимально сжав порции. Голод — не враг, если ты контролируешь его. Если он сможет проходить хотя бы по двадцать пять километров в сутки — он достигнет базы за четыре дня. Теоретически. На практике — эти километры пролегали по изломанной, непредсказуемой территории, где каждый метр мог скрывать пасть, шип, жало или трясину.

Он перекусил быстро, без удовольствия. Один энергетический батончик, пара глотков из фляги с тонизирующим раствором, и разум обострился. Он глубоко вдохнул. Рука легла на мачете.

— Ну что ж, профессор, марш-бросок в ад, — пробормотал он, и шагнул в лес.

Путь был не тропой, а сплошной резнёй с листвой. Жаркое, влажное дыхание мезозоя окутывало с ног до головы, как пар в мясной коптильне. Генрих двигался осторожно, внимательно вглядываясь в каждую тень, в каждый излом ветки. Он слышал лес. Его гудение, потрескивание, свист. Нечто пронеслось где-то наверху — крылья размером с мраморную плиту, оставив за собой шлейф резкого запаха аммиака. Древние насекомые. Он заметил, как в просвете между деревьями пара гигантских стрекоз (возможно, Meganeura monyi) с размахом крыльев под метр разрывают мёртвую рептилию. Их хитиновые челюсти дробили плоть с хрустом, достойным крупного хищника.

Он шёл с мачете наперевес, прорубая путь среди растительности. Стволы были обвиты лианами, из которых время от времени вытягивались длинные капли липкого нектара — это были ловушки. Плотоядные растения? Кто знает. В мезозое фауна и флора часто путались. Всё было живым, даже камни казались дышащими. Генрих пару раз вскидывался от шорохов, но каждый раз успевал вовремя замереть — и видел, как в траве замирают огромные членистоногие, пряча блестящие глаза.

Дважды он натыкался на змей.

Первая была, судя по всему, одна из древних проксимальных форм Najash rionegrina — змея с рудиментами задних конечностей, до полутора метров длиной, с характерной бледно-зелёной чешуёй. Она свернулась под ветками, затаившись в ожидании мелкой добычи. Генрих почти наступил на неё, но боковым зрением уловил движение и молниеносно взмахнул мачете. Лезвие прошлось по шее, отделяя голову от тела. Извивающееся тело, как живой канат, упало на землю, изгибаясь в судорогах.

Вторая змея была иной — короче, толще, вероятно, одна из примитивных форм Madtsoia bai, ископаемого ужеподобного вида, который был предком многих более поздних гигантов. Её тело было покрыто чешуёй цвета охры, и она затаилась в ветвях куста, словно часть коры. Она бросилась первой, метнулась в сторону паха, но Генрих успел — мачете чиркнуло по воздуху, отсекло голову, и снова — трепещущий трос.

Он отдышался, прижавшись спиной к дереву. Руки дрожали, но он не выпускал мачете. Лес не был живым — он был слишком живым. Всё в нём охотилось. Всё в нём шевелилось.

Но он знал: сто километров — и он выживет. Сто километров — и он вернётся.

Сейчас он сделал всего один.

Спустя час блужданий и бесконечного напряжения, Райзе вышел к поляне, где на мгновение замер, оторопело глядя на копошащихся на свету существ. Сначала он подумал, что это птицы или, может быть, крупные пресмыкающиеся — они были величиной с домашнюю кошку, быстрые, с тонкими лапами и блестящими глазами. Но когда один из них приподнялся на задние конечности и издал пронзительный щёлкающий крик, Генрих понял: это хищники. Древние, организованные, опасные.

Перед ним были Sinosauropteryx prima — одни из первых пернатых динозавров, юркие, с полосатой окраской и выраженными клыками. Их ярко-рыжеватая шерстка, покрытая примитивным пухом, обманчиво придавала им безобидный вид. Но Райзе уже знал: это были убийцы. Маленькие, смертоносные, безжалостные. Они охотились стаями, окружая жертву, дразня, утомляя и нанося быстрые точечные укусы, пока та не падала.

Он стал свидетелем их охоты — на опушке поляны валялся уже обессиленный Stegosaurus ungulatus, массивный гигант, его бронеспина и колючий хвост беспомощно дёргались в агонии. Мелкие хищники прыгали на него с визгом, как крысы на тушу быка, прокусывая шкуру, добираясь до мяса, выдирая куски с безумной скоростью. Один из них повис у стегозавра на глазу, другой забрался под чешую, копаясь, как паразит. Огромное тело качнулось, рухнуло — и стая тут же сомкнулась, перекрывая тушу, словно покрывало.

Генрих стиснул зубы, сердце грохотало в висках. Он понял, что если один такой скакун прыгнет ему на шею — всё, конец. Но хищники были заняты. Он воспользовался моментом и, пригнувшись, почти бегом пересёк поляну, ступая по мокрой траве, не оборачиваясь.

Впереди начиналось открытое пространство — каменистое плато, почти выжженное солнцем. Скалы, редкие кустарники, и никакого укрытия. Генрих остановился на границе — инстинкт подсказывал: здесь ты цель. Любой хищник, любая тварь сверху — и ты на ладони. Здесь даже трава не скрывала. Однако оставаться было бессмысленно. Поляна за спиной кишела смертью.

Он глубоко вдохнул, поправил рюкзак, крепче сжал мачете и сделал шаг. Один, второй, третий. Тело было натянуто, как тетива. Каждый мускул жил собственной тревогой, как если бы сам страх стал тканью его плоти. Он не был бойцом. Никогда не служил, не держал оружия. На Земле его мышцы больше помнили кресло и лабораторный стол. Но сейчас он шёл, как зверь, как хищник. С каждым шагом в нём просыпалось нечто древнее — воля к жизни, первобытное бешенство выживания.

Ветер пах горячими камнями. Генрих шёл вперёд, и перед глазами вспыхнули образы — образы из другой жизни. Там, за миллионы лет и сто километров отсюда. Он увидел, как Ларэна ставит свечи на торт, смеётся, как поправляет волосы за ухом. Дети, маленькие, в цветных пижамах, разворачивают подарки под рождественской елью. Снег за окном. На кухне пахнет корицей и мускатом — Ларэна готовит глинтвейн и пирог. Потом — лето. Греция. Яркое солнце на белых стенах домов, узкие улочки, запах олив и моря. Парагвай — буйные джунгли, они держатся за руки, идя по дощатому мосту над рекой, и смеются над громкими стрекотами цикад. Всё это казалось сном, но было реальным. Это была его жизнь. И он не собирался умирать в этом проклятом времени.

Генрих зашагал быстрее. В нём не осталось ни учёного, ни исследователя. В нём жил только человек, который хочет вернуться домой.

5.

Плато Райзе сумел пересечь каким-то чудом, упрямо шагая вперед, как будто невидимая нить воли тянула его сквозь страх, боль и усталость. Солнце клонилось к горизонту, когда за скальным хребтом он услышал хриплый гортанный рев — то была сцена охоты, дикая, древняя, неумолимая. Генрих, пригнувшись, метнулся к ближайшему валуну и затаился, вытащив из кармана мини-камеру.

На каменистом уступе три Allosaurus fragilis атаковали существо, которое Райзе идентифицировал с запозданием — Megaraptor namunhuaiquii. Гибкий, с перьями на лапах, он был грозным хищником — молниеносный, с длинными руками и когтями, способными вспороть брюхо даже крупной жертве. Один из аллозавров бросился в лобовую атаку, за что и поплатился: мегафтор, взвизгнув, развернулся и, как саблей, полоснул когтем по шее нападающего, разрубив артерии. Кровь хлынула, аллозавр забился, но остальные не отступили. Они нападали с флангов, координируя движения, будто по схеме. Мегафтор устал, задыхался, один глаз был залит кровью. Он рванулся было прочь, но один из аллозавров вцепился в его бедро. Второй — в бок. Гигант заревел, дернулся, завалился на бок — и тогда оба хищника, как по команде, впились в шею, в брюхо, и начали рвать его плоть. Писк, визг, хлюпанье, рычание — всё слилось в один живой гул древнего мира.

Генрих сдерживал дыхание, камера фиксировала и охоту, и небо над головой. А в небе, у самого багрового солнца, кружили Pteranodon longiceps — с размахом крыльев до семи метров, они летали тяжело, словно парапланы, с парящими головами и длинными гребнями, улавливающими потоки. Их силуэты казались почти человеческими — как дельтапланы или глайдеры, только живые, покрытые кожей и первыми намёками на перья. Райзе вдруг увидел в них Ларэну — она летит, управляя своим любимым парапланом, смеётся, волосы развеваются на ветру. Это было её — небо, ветер, высота. Генрих же всегда держался земли, избегая полётов, как избегают предательства. Но сейчас, прячась за камнем, он до боли хотел быть там — парить, как птеранодон, пересечь эти сто километров за час и оказаться у ворот «Мезо-9», обнять коллег, сказать, что выжил.

Ночь застала его в другом лесу — тёмном, как сама первобытная память. Райзе брёл, пока не нашёл подходящее дерево — мощное, с шершавым, заскорузлым стволом, обвитым мхом. Это было Araucaria mirabilis, древнее хвойное, чьи ветви напоминали лапы дракона. Он с трудом взобрался, царапая руки и колени, пока не достиг плотной, защищённой кроны, где между узловатыми ветками можно было спрятаться. Понимая, что сон может стать фатальным, он вытащил тёплую накидку, разорвал её на длинные полосы и связал себя к дереву, как моряк — к мачте, надеясь, что это удержит, если он провалится в забытьё.

И тогда, сквозь листву, он увидел Луну.

Она висела низко, ярко, крупнее, чем он привык. Не холодно-белая, а чуть янтарная, как медный диск. Вокруг неё — ореол испарений от леса, влажный маревом, как будто сама планета дышала вверх. Может, в мезозое она действительно была ближе — или атмосфера преломляла свет иначе. Может, это кислород, насыщенный и тяжёлый, играл с его зрением, окрашивал свет и придавал глубине космоса иллюзию зари. А может, это он сам — измученный, истончившийся, обожжённый страхом — видел в Луне больше, чем просто спутник.

Он не спал, но и не бодрствовал. Генрих сидел, привязанный к дереву, посреди леса, которого не должно было быть, под небом, которого больше не существует, в эпохе, в которую человек не должен был вернуться. И всё, чего он хотел — увидеть рассвет.

И всё же он заснул.

Неведомо как, несмотря на леденящий холод, напряжение в каждом мускуле и страх, как кислота, разъедающий сознание, Генрих провалился в сон. И снилось ему, что он снова в зале Учёного Совета университета — той самой, обитой красным деревом, где портреты прежних ректоров смотрели с высоких стен, как мертвые судьи.

В центре — кафедра, за которой громоздился Абдулазиз Камилов, лысый, желчный, с голосом, как резаный железом воздух. Его черный академический сюртук был безупречно отглажен, а шея — словно намеренно выдвинута вперёд, как у наблюдающего ящера. На узком лице — омерзительная маска превосходства. Он с отвращением тряс в руках распечатку, которую принёс Райзе.

— Сэр! Это бред! — рявкнул Камилов, бумага дрожала в его пальцах, как пойманный зверёк. — Вы написали чушь, галлюцинации, псевдонаучный бред!

— Извините, господин Камилов… — начал Райзе, лицо его вспыхнуло от гнева и унижения. — Но всё это написано по результатам прямого наблюдения! У меня есть генетический материал, анализ! Я фиксировал…

Но его прервал смех. Горький, коллективный, как плесень на хлебе. Весь Учёный Совет — академики, доктора, заведующие кафедрами — закатывались, как хор клоунов в костюмах ученых. Кто-то сполз под стол. Кто-то хлопал ладонью по столешнице.

— Генетический материал, хах-ха-ха! — ехидно пел Камилов. — Выцедили ДНК из костей, которым сотни миллионов лет? Извлекли, что ли, с помощью магии?

Он наклонился, глядя на Райзе поверх очков — это был взгляд хищника, не жалеющего, а смакуещего будущий укус: тяжёлый, прищуренный, ледяной, полный брезгливого превосходства.

— Скажите ещё, что вы побывали в прошлом! Прогулялись по триасу, хм? С динозаврами чаю попили?!

— Да, я был в прошлом! — закричал Райзе. Голос его звенел. — Я был в мезозое! Я видел это собственными глазами!

И тут он проснулся.

Влажный, душный воздух мезозойского леса ворвался в его лёгкие. Всё было на месте: мягкие, но цепкие полосы накидки, сжимающие тело, ствол древней араукарии за спиной, густая листва над головой. А внизу, сквозь просветы в кроне, шевелилась древняя жизнь: шорохи, писк, утробные хрипы, хруст и всплески — как будто сама Земля скрежетала костями, не зная покоя.

Генрих долго молчал, вглядываясь в эту ночь. Деревья молчали, животные жили по своим кровавым законам, но ни один из них не смеялся. Ни один не плевался презрением. Ни один не строил из себя Бога в очках.

«Пусть она примитивна и жестока — эта жизнь, — подумал Райзе. — Но она честна. Здесь тебя рвут за слабость, не за идеи. Здесь всё понятно. А вот там, среди людей, всё хуже. Там злоба маскируется под научную строгость, зависть носит мантии, невежество гордо сидит в президиуме…»

Он скрипнул зубами и подумал: Учёный Совет — это хуже Мезозоя. Там тебя не сожрут — нет, они медленно высмеивают, травят, заставляют сомневаться в реальности самого бытия. Там нет когтей, но есть слова — острее любого клыка.

Генрих обнял дерево. Оно было живое, грубое, но молчаливое. И сейчас это было лучшее, что могло быть рядом.

6.

Второй день был не проще первого. Даже наоборот — куда изнурительнее. Генрих прошёл сквозь ещё один участок леса, где воздух, казалось, слипался в лёгких. Несколько раз ему пришлось замирать в гуще листвы, чтобы избежать столкновения с хищниками. Один раз его чуть не заметил Tyrannosaurus rex — настоящий кошмар плоти и костей. Он появился внезапно, как цунами, неумолимый, монструозный. Его массивное тело — глыба мышц, жёлтой шкуры, тяжёлого хвоста, — дрожало от внутреннего напряжения. Голова с костяным гребнем двигалась из стороны в сторону, как прожектор, а глаза, крошечные и жестокие, рыскали по окрестностям, выискивая движение.

Генрих замер. Полностью. Он даже не моргал. Возможно, именно это и спасло его — может, гигант не распознал очертания неподвижной фигуры как живое существо. Или просто был сыт. Тираннозавр прошёл мимо, тяжело дыша — хрипло и низко, как вулкан перед извержением. Земля под ним дрожала. Генрих чувствовал каждое сотрясение грудной клеткой. Только когда тяжёлые шаги затихли, он позволил себе вздохнуть. Влажный от страха, весь в поту, он почувствовал, как к телу прилипли листья, грязь и жужжащие насекомые. Вырвавшись из оцепенения, он быстро достал флакон из медкомплекта и обрызгал себя дезинфицирующей смесью. Резкий запах отпугнул кровососов.

Но впереди ждала новая угроза. Болото.

Оно раскинулось перед ним, как рана на теле планеты. Первобытное, вонючее, вязкое. Густой запах сероводорода ударил в ноздри, но фильтры в носу спасли от удушья. Болотная жижа переливалась серо-зелёным. Поверхность дрожала, как холодец, изредка вспухая пузырями газа, что лопались с глухим хлоп, испуская струи гнили. Где-то булькнуло, будто утонул кто-то большой. Над гладью вились тучи мошкары, кружа в плотных облаках, словно комары-призраки заблудших эпох. Гниющее болото простиралось до самого горизонта, мутное, как сознание больного.

У Генриха внутри всё сжалось. Болото — это кладбище. Под его чавкающим илом миллионы жизней были захоронены навечно, обречённые стать частью будущего — нефтью, бензином, мазутом. Генрих на мгновение представил, как его «Шевроле» заправляется тем, что когда-то ползало, дышало и умирало здесь… Парадоксально, но это вызывало в нём какое-то странное благоговение.

— Но мне нельзя оставаться, — прошептал он, развернув карту. Она показывала, что обход займёт сутки, а прямой путь — всего полдня. Вариантов не было.

Он выломал крепкую ветку, превратив её в шест. Осторожно, шаг за шагом, проверяя каждую точку, он двинулся вперёд. Болото всасывало, засасывало, пыталось схватить за ноги. С каждым шагом приходилось прилагать усилие, чтобы вытянуть ногу обратно. Временами приходилось карабкаться на островки, поросшие папоротником и мхом, словно на крошечные спасательные плоты в океане гнили.

Пузырьки газа лопались у ног, выпуская волны мерзкого, липкого вони. Солнце стояло в зените, но его свет был чужим. Это было не то ласковое солнечное тепло, что Генрих знал с детства. Оно было жёстким, пекучим, почти агрессивным. Казалось, оно не освещает, а обжигает, выжигает. Его цвет был иной — не золотой, а тускло-жёлтый, с примесью зеленовато-серого, как свет сквозь грязную воду. Может, виновата атмосфера, перенасыщенная кислородом. А может, само Солнце тогда было другим — свежее, голоднее.

Из болота вдруг скользнула змея, длинная и мокрая, как живой кнут. Она проскользнула мимо, будто болото было для неё родным домом. Генрих, сжав мачете, замер, готовый защищаться, но рептилия даже не взглянула на него, просто исчезла в трясине, растворилась в другой эпохе.

Он пошёл дальше, каждый шаг — борьба, каждый вдох — испытание. Но он не останавливался. Потому что за ним остался тираннозавр, впереди — путь, а под ногами — смерть.

К вечеру он, наконец, выбрался из болота — мокрый, грязный, но живой. Впереди простиралась каменистая площадка, где пыль и сухость были подобны блаженству после зловонной трясины. Генрих поднялся на неё, с облегчением выкинул обмотанный слизью и тиной шест и сел прямо на камень, не заботясь о грязи. Комбинезон вонял разложением и серой, но эта вонь, казалось, имела и пользу — мелкие твари и кровососущие насекомые облетали его стороной, не решаясь приблизиться. Однако мысли о стирке были бесполезны — воды поблизости не было, а если и была, то такая, в какую не сунешь ни руки, ни тем более одежду.

Он шатался от усталости, но всё же, поднявшись, забрался на валун и окинул взглядом горизонт. Впереди снова раскинулся лес, за ним — равнина, затем скалы, а за ними, вдали, но теперь уже не бесконечно далеко, угадывались контуры базы «Мезо-9». Может, это была иллюзия, созданная усталым воображением, но сердце забилось быстрее. Он вдохнул воздух, насквозь пропитанный первобытностью, и внезапно вспомнил кухню, белую скатерть, тарелку севиче — перуанского блюда из маринованной в лаймовом соке рыбы с луком, кукурузой, острым перцем и кориандром. Вспомнил хруст, когда зубы впиваются в свежий, упругий лук, и сочность рыбы, пропитанной кислотой и огнём. Или ароматную итальянскую пиццу с тонким тестом, расплавленным сыром, томатным соусом и листьями базилика, сверкающими каплями оливкового масла… Желудок вздрогнул, но не от желания, а от усталости. Переход через болото отнял столько сил, что голод просто исчез.

Но Генрих знал: организм нуждается в топливе. Без аппетита, будто выполняя механическую операцию, он открыл термоупаковку с вторым пайком, съел его, даже не почувствовав вкуса, и запил мутно-зелёным энергетическим напитком, который чуть не свёл скулы. После этого он медленно поднялся и снова двинулся в путь.

Теперь он был как струна, натянутая до предела. Его движения были осторожными, но пружинистыми. Он сжимал мачете, и в каждом шаге читалась готовность убить. Он больше не боялся — страха не осталось, он выгорел, как кислород в запаянной банке. Он чувствовал себя опасным существом: организмом, натренированным природой выживать. Ни тираннозавр, ни аллозавры, ни рапторы, ни другие хищники уже не казались чудовищами — они были просто частью мира, частью уравнения, в котором он тоже был переменной. Человеком.

И вдруг впереди, в ложбине долины, он увидел стадо бронтозавров.

Они шли, как гигантские корабли, — плавно, медленно, величественно. Их массивные тела перекатывались, словно двигались по волнам. Длинные шеи изгибались, напоминая мачты с парусами, которые гнулись под ветром. Солнечные блики скользили по их серой коже, как по корпусам древних галеонов. Каждый шаг бронтозавра был мягким, но тяжёлым, и земля от этого едва слышно гудела. Генрих остановился, заворожённый. Он шел рядом с ними, как пилигрим среди живых памятников. Он знал, что для этих гигантов он был лишь мушкой. А для хищников — он был под прикрытием. Ни один разумный хищник не рискнул бы атаковать вблизи таких колоссов: один взмах хвоста мог переломать кости, как хворост.

Так, в почти мирном сопровождении, он дошёл до нового леса, где вновь забрался на высокое дерево — араукарию, колючую и древнюю, будто сама эра, в которую он попал. Он устроился в кроне, как в гнезде, и снова привязал себя, на этот раз туже, чем в прошлый раз. И снова сон пришёл, тягучий и ныряющий в бездну подсознания.

На этот раз он стоял лицом к лицу с академиком Камиловым.

— Я, тупая ты тварь… — хрипел Генрих, сжав кулаки, — Я прошёл весь Мезозой! Спасался от тираннозавра, бился с чудовищами, ел землю, пил воздух, и всё это — ради знаний! А ты, тля академическая, сидел в кресле и сочинял гипотезы про тех, кого даже не видел!

Камилов, лысый, в мятом костюме, пытался отмахнуться, мычал, но Генрих навалился, сбил его с ног и стал лупить. Ученый Совет в ужасе покидал зал заседаний, в панике сбивая стулья. Очки Камилова слетели, его рот кривился в жалком оскале. А Генрих бил его ногами, каждый удар — отомщение за глупость, за высокомерие, за насмешки.

И тут он проснулся.

Небо было ещё темно-синее, но первые лучи уже царапали край горизонта. Генрих улыбался. Сон был… восхитителен. Чужая месть не приносит радости, но личная — даже в сновидении — бывает сладка, как мёд доисторических пчёл.

7.

Третий день прошёл почти стремительно — по крайней мере, без кровавых встреч и смертельных столкновений. Генриху повезло: хищники, будто по какому-то чуду, не пересекли его путь. Однако на его маршруте возникло новое препятствие — речка. Не слишком широкая, не особенно глубокая, но крайне коварная. Её мутные, плотные воды казались спокойными лишь на первый взгляд. Генрих вгляделся — и в глубине заметил, как извиваются мезозойские пресноводные хищники: длинные, ленивые черепахи-протостеги, чей панцирь был размером с крышу сарая, скользили вдоль дна; чуть выше, как змеи, метались амфибии лабиринтодонты, а между ними плавали призрачные силуэты — вероятно, доисторических крокодилов саркосухов. Иногда из воды резко выныривал хищный плавник, а потом снова исчезал. Однажды мелькнул глаз — блестящий, тёмный, разумный. Это был не ручеёк, а настоящий ад на скорости потока.

Река не просто шумела — она кипела. Вода с грохотом обтекала валуны, дробилась на брызги, пенилась, словно живое, злобное существо, охраняющее свои границы. Брод искать было бессмысленно: как только нога войдёт в воду, хищники вгрызутся. Плыть — равносильно самоубийству.

Генрих стоял на берегу, размышляя. И тут в памяти всплыл старый фильм про Тарзана — тот, где героический дикарь в набедренной повязке, раскачиваясь на лианах, преодолевал джунгли, обрывы, реки, лаву, всё что угодно. Он летал, как маятник, с одной стороны мира на другую. Это было глупо. И идеально.

Он окинул взглядом окрестности. Лианы действительно были — прочные, толстые, как канаты, обвивающие деревья. Генрих нашёл одну, достаточно длинную, и выбрал дерево — высокое, с упругими ветвями. Он влез, несмотря на ноющую лодыжку и ссадины, поднялся почти до самой верхушки, проверил узел и обвязал один конец лианы. Второй — зацепил за себя, по поясу. Он сделал глубокий вдох, затем повис в воздухе. Тело раскачивалось. Сначала вяло, потом всё шире, сильнее, быстрее. Деревья под ним гнулись, вода бешено текла внизу, как пасть чудовища, но он разогнался до предела. И, наконец, в момент, когда раскачка достигла максимальной амплитуды, он взмахнул мачете.

Характерный щелчок — лиана перерезана.

Он перелетел через поток, и с глухим, тяжёлым шлепком рухнул на берег. Воздух выбило. Удар пришёлся на бок и ногу — правая лодыжка загудела болью, возможно, был надрыв или даже трещина. Но Генрих вскочил, хромая, стискивая зубы, и поплёлся прочь от воды. Сердце грохотало. Он не чувствовал усталости — только пульсирующую боль и живое ликование от того, что остался цел.

Он не прошёл и десятка шагов, как вдруг зашевелились кусты неподалёку, и к реке подошёл игуанодон — крупный травоядный с тяжелой походкой и внимательными глазами. Он наклонился к воде, жадно зачерпнул хоботистыми губами — и в тот же миг что-то тёмное, гигантское вырвалось из реки и схватило его. Из-под воды взметнулась исполинская челюсть дейтрибона, водного хищника, похожего на кошмарную смесь плезиозавра и чудовища из морских легенд. Игуанодон завизжал, рванулся назад, но не успел — ещё один рывок, и он был втянут в пенящееся, кровавое месиво. Вода закрылась, словно ничего не случилось.

Генрих застыл. Он знал теперь: его прыжок был не безумной глупостью, а единственным шансом на жизнь.

Но всё же подвергнуться опасности ему пришлось. Едва оправившись после стремительного прыжка через реку и боли в лодыжке, Генрих оказался в ловушке другой природы. Он шагал среди каменистых холмов, заросших плотной порослью, когда заметил странные конструкции — наполовину природные, наполовину словно кем-то спроектированные. Они торчали среди скал, будто выстроенные из воска и глины, с причудливыми ребристыми формами и округлыми, пульсирующими проёмами. Сначала он не понял, что это, но потом ощутил запах — терпкий, сладкий, чуть гнилостный, наподобие меда, вперемешку с аммиаком. И тогда его охватила дрожь: это был гигантский рой первобытных ос.

Осы — крупные, длиной с указательный палец, с бронзовыми хитиновыми панцирями и переливающимися крыльями — заметили чужака. Сотни тысяч существ зашевелились внутри гнезд. Вибрация пошла по воздуху. Затем изнутри повалили первые разведчицы, а следом — вся масса роя, с гневным, гулким жужжанием, напоминая не насекомых, а разумную волну ярости. Миллионы тварей с острыми, как иглы, жалами уже поднимались в небо.

Генрих застыл. Он сжал мачете, но понимал: тут не поможет ни холодная сталь, ни бегство. Против такой орды это было как размахивать ложкой против урагана. Медленно, аккуратно, он начал пятиться назад, не делая резких движений. Осы кружили над ним, в звенящей ауре угрозы, будто ждали приказа. Его сердце бухало, как барабан. И тут ему в голову пришло отчаянное решение.

Он сорвал с пояса зажигалку, щёлкнул пьезоэлементом. Искра вспыхнула. Он нащупал сухой куст, поджёг его и швырнул в ближайшее гнездо. Мгновенно вспыхнул огонь — сначала шипящий, потом гулкий. Соты вспыхнули, будто пропитаны смолой. Взлетело пламя, охватив гигантские восковые башни. Они плавились, текли, трещали. Огонь пожирал конструкции, шипя и разрывая их изнутри. Вспыхивали узлы, внутри которых барахтались личинки, расплавлялся воск, превращаясь в капли ядовитого меда, стекая на землю.

В небо потянулся густой чёрный дым, тягучий, вонючий, с примесью горелого белка. Осы взвились вверх, в панике. Их строй распался, как войско, теряющее вожака. Они кружились, взлетали всё выше, теряя направление и цель. Пламя их пугало, дым гнал прочь. Вся эта армия исчезла в вышине, где дрожало, искажая свет, мертвенное солнце мезозоя.

Генрих не стал ждать повторного налёта. Он рванул прочь, насколько позволяла боль в ноге. Бежал, не разбирая дороги, лишь бы уйти от дыма, пепла и смертельного гнезда.

В ту ночь он снова ночевал на вершине дерева. Боль в ноге притупилась, а усталость, наконец, выжгла остатки страха. Он устроился в развилке ветвей, затянул ремни, чтобы не упасть во сне, и провалился в блаженное забытьё. И снился ему странный, прекрасный сон.

Академик Камилов — лысый, морщинистый, с шишковатым черепом, залоснившимся от пота, в мятом костюме, на карачках ползал за ним. Целовал подол его научной мантии и хрипел жалобным, скулёжным голосом:

— Возьмите меня… прошу… в следующую экспедицию… Я буду носить ваши кастрюли, чистить приборы, стирать бельё, лизать пыль с ваших ботинок, только возьмите в Мезозой…

За спиной Камилова, переминаясь с ноги на ногу, стояли другие члены Ученого Совета — в очках, с портфелями, нервные, испуганные, как чиновники перед пожаром. Кто-то держал термос, кто-то — ноутбук, а кто-то уже начал снимать ботинки, будто собирался идти за ним по следам. Они толкались, переглядывались, кто-то даже захныкал.

Генрих стоял выше их, прямо на пороге временного портала, и смотрел на них свысока, почти с жалостью. Он думал, стоит ли их брать. Но знал — в этом мире их постигнет гибель в первые минуты. Их сожрут рапторы, они утонут в болоте, их ужалит оса, и ни один академический титул не спасёт.

Он усмехнулся. И тогда проснулся. Улыбался и в реальности. Потому что впервые за долгое время почувствовал — он настоящий учёный, а они — просто галстуки и голоса за кафедрой.

Генрих знал: его знания об эпохе оказались не просто точными — они соответствовали её реальности, вписывались в неё, как ключ в замочную скважину, и с каждым днём наполнялись новыми, живыми, подлинными данными. Всё, что он писал в своих лекциях, когда-то казавшихся многим спекуляциями или фантазиями, теперь становилось практикой. Он вспоминал строки, которые сам выводил на доске перед студентами, и сейчас, здесь, в глухом мезозое, они были для него инструкцией по выживанию.

Он научился отличать свежие следы от старых, понимал, где прошёл ящер, а где прокрался хищник. Он различал голоса — когда в небе кричал птерозавр, когда тревожный зов разносился по лесу: это значило, что где-то рядом смерть, и слабое существо пытается предупредить других. Генрих подмечал движение в траве, прислушивался к хрусту под лапами, ловил резкий запах страха и гнили, который предшествовал появлению плотоядных. Его разум, натренированный теорией, теперь работал, как оружие — единственное, что у него осталось в этом мире, где не было места слабости и сомнению. Он чувствовал одновременно ужас и восторг: вся его жизнь — теория, книги, кости — теперь обрела дыхание. Он видел не хищника, а животное: потного, тяжело дышащего великана, уставшего от преследования добычи, и понимал — это все реальность.

И чем больше он жил в этой эпохе, тем яснее становилось: кабинетные учёные, заседавшие в тёплых залах, писавшие монографии о существах, которых видели только на картинках, не протянули бы здесь и суток. Их бы погубили влажность, страх, незнание, потеря ориентации, первая же ошибка — неверный шаг, крик, падение, непонимание.

А сам путь Генриха Райзе превратился в мучительное, изматывающее испытание. Он похудел, в его глазах поселился постоянный отблеск тревоги, а тело покрывали ссадины, укусы, грязь. Но в этом страдании был и смысл, и преображение. Он становился тем, кем должен был стать с самого начала — палеонтологом, увидевшим древность не на глянцевом слайде, а изнутри, сквозь страх и боль, через настоящую жизнь.

8.

Четвёртый день казался Генриху почти обыденным. Он чувствовал себя уже не потерянным человеком в джунглях доисторической эры, а бойцом, солдатом хронологических фронтов. За спиной были испытания — болото, хищники, трясина насекомых и ос, бессонные ночи и постоянная готовность умереть. Теперь же, опираясь на опыт, Райзе двигался увереннее. Его шаг стал шире, движения — экономнее, взгляд — цепким.

До базы «Мезо-9» оставалось около десятка километров — это значилось и на карте, и подтверждалось его логикой: характер ландшафта менялся, деревья редели, земля становилась ровнее, местность всё чаще переходила в равнину. Сухие участки чередовались с низкорослыми кустами, под ногами хрустела трава, и в воздухе ощущалась легкая, чуждая этому миру техногенная примесь — вероятно, база выделяла что-то, что животные пока не распознали как угрозу.

Генрих шёл, уже представляя, как его встретит персонал, как он впервые за долгие дни услышит человеческий голос, как возьмёт в руки кружку с горячим кофе. И вдруг…

Он споткнулся и рухнул вперёд. Мгновение — и он почувствовал что-то под собой. Встав, он оглянулся и увидел… руку.

Человеческую.

Оцепенение охватило Райзе, будто холодная волна прошла сквозь позвоночник. Он отпрянул, инстинктивно хватаясь за мачете, и стал медленно осматриваться.

Перед ним, между кустами, на выжженной от солнца траве, лежало тело. Точнее, то, что от него осталось. От живота до ног ничего не было — их унесло, возможно, челюстью, возможно, временем. Но верхняя часть — грудная клетка, плечи, голова — сохранилась. Кожа усохла, превратившись в буро-серую, сморщенную корку, лицо замерло в полуулыбке или судороге боли. По выцветшей и потрепанной, но всё ещё различимой форме, было ясно — это военный. Бронеэлементы, разорванные жгуты ремней, остатки шеврона и кусок тканевого нашивного флага.

— О боже… — прошептал Райзе, тяжело дыша, и медленно присел рядом. Он не мог уйти просто так. Он должен был понять. Перевернув тело, он стал искать жетон, документы, всё, что могло бы объяснить, кто это. Ведь этот человек — не мог попасть сюда случайно. Он был послан. Значит, Комбриг, или кто-то из высших чинов «Хронокрафта», уже использовал временные капсулы.

И тут он увидел — оружие. Оно лежало в траве, будто жало, выроненное умирающей осой. Это был импульсный автомат «Стрейк-6» — грозное, чёрное, изогнутое оружие с композитным прикладом и встроенным стабилизатором отдачи. Его использовали силы США в горячих зонах — надёжный, безотказный, питающийся от аккумуляторных ячеек, способный вести прицельный огонь плазменными снарядами на расстоянии до километра.

— Возможно, охранник… или охотник, — пробормотал Генрих, с опаской поднимая автомат. Он никогда не стрелял, знал оружие лишь по кино и лекциям по НВП. Но внезапно это оказалось достаточно. Он извлёк обойму — 50% боезапаса, прочитал цифры на дисплее, вставил обратно, передёрнул затвор. Загорелся зелёный индикатор — оружие было готово.

И как оказалось — вовремя.

За спиной послышалось тяжёлое, прерывистое дыхание, хрип, шорох в кустах. Райзе резко обернулся — и увидел троих рапторов.

Они были высокими, как люди, но куда зловещей. Их гибкие, мускулистые тела, обтянутые чешуей цвета сухой травы, шевелились в ритме охоты. Один держался ближе, наклонив голову набок, его глаза были жёлтыми, без единой капли разума — только голод и расчёт. Второй — заходил справа, чуть в тени. Третий уже блокировал отход. Их зубы, изогнутые, острые, как стекло, едва выступали из приоткрытых пастей, и каждый шаг сопровождался еле слышным хрустом когтей по сухим веткам.

Они окружали его. Медленно. Методично.

Без надежды на побег.

Но теперь у профессора был «Стрейк-6», и впервые за все эти дни, он ощутил, что может ответить.

Рапторы атаковали молниеносно. Генрих поднял «Стрейк-6», нажал спуск — и импульсный заряд с треском срезал половину туловища ближайшего хищника. Тот взвизгнул, упал, дернулся и затих. Второй рванул вперёд, и Райзе едва успел перевести прицел — выстрелил снова, и сгусток плазмы пробил чешую на груди, вспыхнув коротким огненным фонтаном. Раптор рухнул, выскреб когтями землю, извергнул хрип — и затих.

Третий хищник не остановился. Генрих повернул оружие — щёлк. Ничего. Он снова нажал — только глухой щелчок, и на экране замерцала ошибка: «JAM». Он хотел отбросить автомат, но схватился за мачете, отступая назад. И тут тварь прыгнула.

Удар был как от тарана. Райзе рухнул на землю, катясь, и вскочил на ноги как боксер на ринге. Раптор уже шёл на него, прижимаясь к земле, боком, раскачивая длинным хвостом. Генрих издал хриплый крик — и ударил. Мачете вонзилось в бок хищника, хрустнула кость, из раны брызнула тёмная кровь. Раптор взвыл, мотнул головой, когтистая лапа полоснула воздух у самого горла.

Они сошлись в смертельном танце — человек и ящер, мозг и ярость, сталь и когти. Райзе отбивался, ранил тварь ещё раз — по шее, по плечу, но она не сдавалась. Зрачки как угли, слюна текла с челюстей, и каждая атака могла быть последней.

И тут раздался грохот. Сверху, как удар грома — выстрел, разрывающий пространство. Огромный снаряд с визгом рассек воздух, и раптор взорвался — будто изнутри. Его тело лопнуло, кишки и кровь брызнули веером, кости разлетелись в стороны, будто их собрали в мешок и бросили в вентилятор. Часть черепа упала рядом с Генрихом, обугленная, с кусками плотной кожи на затылке.

Он застыл. Молча. В шоке. В спасении. Потом поднял голову.

Над ним парила платформа. Бело-серебристая, с затемнённым кокпитом, стабилизаторами и антеннами, она зависла в воздухе как стрекоза с реактивными крыльями. На борту стояли трое людей в защитных костюмах. Один — у поворотной пушки, ещё дымящейся. Его лицо скрывал шлем, но поза — спокойная и хладнокровная — говорила: это профессионал. Позади — техник, управляющий стабилизаторами. А впереди — женщина, без шлема, с развевающимися светлыми волосами, в облегчённой броне и с планшетом в руках.

— Профессор Райзе! — закричала она, маша руками, голос разлетался эхом по долине. — Мы вас ищем!

— Ох, долго ищите! — крикнул в ответ Генрих, пытаясь улыбнуться. Адреналин отступал, и его ноги подкосились, как будто кто-то обрубил их. Он сел прямо на землю, тяжело дыша, чувствуя, как пульсирует порез на предплечье и ноет повёрнутая лодыжка.

Платформа замедлилась, выдвинула телескопические шасси — металлические опоры с гидроамортизаторами, и начала опускаться рядом с поляной. В воздухе висел запах жжёной плоти и горелой травы. Генрих закрыл глаза — ему впервые за четыре дня не нужно было бежать.

9.

Профессор Райзе стоял на кафедре в величественном зале Университета Сорбонны, где тёмные резные колонны поддерживали арочный потолок, расписанный фресками в духе античного мира. На стенах висели массивные гобелены с символикой академии, а между ними — бюсты великих учёных прошлых веков, словно сами следивших за происходящим с высоты своего безмолвного величия. Воздух был насыщен смесью старины, кофе и концентрированной интеллектуальной энергией.

На возвышении — массивный экран, где сменялись изображения, извлечённые из прошлого, сфотографированные лично Райзе.

— Итак, перед нами — Tyrannosaurus rex, — сдержанно произнёс Генрих, щёлкнув пультом. На экране возник силуэт чудовищного хищника, оскалившего зубы, как будто глядя прямо на зрителя. — Это животное — теропод, относящийся к подотряду целурозавров, семейства тираннозаврид. Период существования — поздний маастрихт, от 68 до 66 миллионов лет назад.

Он сменил слайд: анатомический разрез с комментариями.

— T-rex отличался массивным черепом до полутора метров длиной, снабжённым мощнейшими зубами с толстой эмалью, приспособленными для дробления костей. Биомеханический анализ показывает, что сила укуса превышала 30 000 ньютонов, что делает его самым сильным хищником в истории Земли.

Учёный совет слушал, затаив дыхание. Даже старейшие академики, прежде скучающие на подобных презентациях, теперь сидели, наклонившись вперёд, как школьники перед доской.

Академик Камилов, отодвинув очки на лоб, злобно чесал затылок, ища лазейку, контраргумент, хотя бы сомнение — но находил лишь идеально выстроенную логику, подтверждённую живыми фактами, фотографиями, видеозаписями, образцами.

А Генрих говорил спокойно:

— Специфика Tyrannosaurus rex заключается в его уникальной стратегии охоты: он не был просто падальщиком, как ранее полагали, а амбуш-хищником, способным на резкие броски и атаку из-за укрытия. Его атлас и эпистрофей — первые шейные позвонки — указывают на поразительную силу разгибания шеи, необходимую для нанесения молниеносных ударов.

Зал взорвался аплодисментами. Люди вставали. Кто-то махал руками, кто-то просто сидел, ошеломлённый — историческое подтверждение гипотез и открытие новых горизонтов.

Даже те, кто годами критиковал Райзе, теперь — аплодировали.

Академик Камилов, проклиная всё на свете, схватил портфель, резко поднялся и выхромалил из зала, уронив по дороге ручку, но не вернувшись за ней. Его спина, сутулая и униженная, скрылась в проходе, и никто его не остановил.

Теперь звание лидера палеонтологии мира носил профессор Генрих Райзе.

На заднем ряду, рядом с ректором, сидела супруга Райзе, Ларэна, держа за руки двух детей. Их лица были — как будто вырезаны из мрамора удивления. Дети смотрели то на отца, то на экран, не узнавая в этом человеке того, кто терял ключи, забывал дни рождения и пил кофе с халвой в три часа ночи. А Ларэна, несмотря на гордость, сжимала губы — ведь она, прожившая рядом с ним всю жизнь, никогда не подозревала, что её муж — тот, кем восхищаются президенты США, Китая, Германии, Бразилии, Перу и Кении.

Каждый из них пожал руку Генриху Райзе. А вот дома, до этого дня, его просили не шуметь, когда он в полночь читал Дарвина.

Теперь восторг принадлежал миру. И семья вдруг почувствовала, как это — жить рядом с эпохой.

Стиви Комбриг и доктор Ингрид Мээр сидели в первом ряду, аплодируя вместе со всеми. Их лица были напряжены — не от зависти или недоверия, а от глухого, нераскаявшегося чувства вины. Они знали, что отправили профессора Райзе в экспедицию, где всё могло закончиться смертью, распадом, исчезновением — и сделали это, руководствуясь хладнокровным научным интересом и логикой протокола.

Но только теперь, когда Райзе стоял на кафедре, излучая уверенность, когда он, обросший шрамами, седой, поджарый, с новой интонацией в голосе и огнём в глазах, рассказывал о своей одиссее по мезозойскому аду — они поняли, какой подарок невольно преподнесли ему.

Не гибель, а перерождение.

Он вышел из джунглей не только живым, но обновлённым, очищенным. Умер кабинетный профессор, рассуждавший об ископаемых по каталогам и снимкам. Родился человек, который смотрел тираннозавру в глаза, слышал дыхание раптора и ел в одиночестве жареных насекомых у костра, окружённый древними тенями.

Тот труп, который случайно обнаружил профессор, как позже выяснилось, принадлежал одному из охранников базы — человеку с внушительным опытом и хорошей репутацией. Однако именно эта самоуверенность и стала его гибелью. Нарушив протокол, он решил отправиться в одиночку поохотиться, не уведомив ни смену, ни диспетчерский пост. Возможно, он хотел продемонстрировать свою удаль или просто искал адреналина, которого, даже в эпоху динозавров, было недостаточно.

Он вышел на тропу, вооружённый и самодовольный, но там его уже поджидал хищник — не просто сильный, но более хитрый, терпеливый и быстрый, чем он ожидал. Судя по обстановке и характеру ран, это был один из редких подвидов рапторов — осторожный охотник, способный затаиться и выждать момент. Даже «Стрейк-6» не помог охраннику — возможно, он не успел выстрелить, или хищник ударил из засады.

Сотрудники «Мезо-9» долго искали его. Сигнал индивидуального маяка обрывался где-то в лесу, но при проверке фауны лабораторные анализаторы выдали неожиданное: чип-маяк находился в желудке одного из отстреленных рапторов. Видимо, зверь проглотил вместе с плотью и чип, вживлённый под кожу. Это и объясняло, почему его не удавалось отследить — он перемещался вместе с животным. Нижняя часть тела, скорее всего, была уже полностью переварена — хищники редко оставляют пищу на потом.

К счастью, его автомат — мощный и надежный «Стрейк-6» — оказался цел и пригодился профессору Райзе в критический момент. То, что стало смертельной ошибкой одного, стало шансом на спасение для другого.

Комбриг, человек с лицом чиновника и носом биржевого брокера, тяжело сглотнул и шепнул Ингрид:

— Мы послали его на смерть из-за ошибки нашей лаборантки… Нам грозила уголовная ответственность за такую ошибку.

— А он вернулся героем, — ответила та, не отводя глаз от сцены. — И, кажется, нашёл себя в том, чего мы так боялись. И хорошо, что не предъявил нам обвинений.

И тут, точно ураган, к сцене подскочил Роберт Шменкис — лоснящийся, как плёнка 35 миллиметров, одетый в сюртук с изображением динозавров и с яркой галстук-бабочкой. Он размахивал потрёпанным томом «Сто километров мезозоя», где страницы были покрыты маркером и закладками.

— Профессор! — заорал он так, что микрофоны захрипели. — Мы экранизируем вашу книгу! Это будет шедевр! Трехмерная съёмка, натуральные локации, ИИ-аниматроника! Никакой «Парк Юрского периода» даже близко не стоял! Вы дали нам настоящее!

Он едва не поцеловал руку Райзе, вручив кипу бумаг — контракт, черновой сценарий, дизайнерские эскизы. Генрих, немного уставший, но внутренне спокойный, улыбнулся, взял ручку и подписал. Он знал: этот фильм — не ради славы. Это просто способ рассказать миру то, что он пережил.

А сам он… он уже был мысленно в ангаре «Хроноскаф-Базы», у стального кольца прыжкового портала, с рюкзаком, набитым новыми образцами. Уже слышал гул включающихся генераторов, пахнущий озоном воздух, голос диспетчера:

— Пять минут до хроно-прыжка. Сектор М-31, поздний меловой период.

Он знал — не задержится здесь. Ни в зале, ни в кино, ни в университетских стенах. Потому что только там, в джунглях мезозоя, среди зари и ящеров, страха и побед, — он чувствовал себя живым.

(2 июня 2025 года, Винтертур)

Шестирукая Галия

(фантастический рассказ)

Бар «Выпил — и получи в морду!» находился у чёрной дыры уже пару миллионов лет. Не приткнувшись ни к одной планете, не связанный ни с одной звездной федерацией, он плавал в пространстве, как закопчённая жемчужина в тени гравитационного колодца. Бармены здесь менялись — их убивали, они уходили в запой, иногда эволюционировали в жидкое состояние — но посетителей меньше не становилось. Скользящий у самого горизонта событий, бар был устроен в форме шара, с десятками состыкованных модулей, ангаров, боксов для шаттлов, технических отсеков и жилых капсул. Он светился тускло, как морг в аду, и притягивал бродяг, авантюристов, пиратов, контрабандистов, а также весьма респектабельных существ: чиновников, царей, полицейских с тайными увлечениями и военных на отдыхе после очередной геноцидной кампании.

Это была свободная зона. Не планета, не станция — ничего, что можно было бы взять под контроль. Здесь не действовали законы Содружества, не патрулировали фрегаты Лиги, не работали межзвёздные прокураторы. Самыми главными здесь были бармены. Они же — судьи, надзиратели, палачи и одновременно дипломаты. Первый бармен, некто Дуркарг из расы механоидов-самураев, расписал свод законов из трёхсот сорока пунктов прямо на стенке у сортиров. Никто их не читал, но все знали: нарушишь — пожалеешь. За миллионы лет сменилось множество сменщиков, и все продолжали его дело. Бармены осудили и казнили 43 президента, 810 султанов, 27 гроссадмиралов, а также более десяти тысяч представителей мелкого и крупного сброда. Причины варьировались от «зажевал официанта» до «пукнул метаном в отсеке с открытым плазмогенератором».

Последним казнённым был жукоморд по имени Туфт-Эш-Каш с Лилового Гиганта на краю Млечного Пути. Он прибыл в бар на органическом звездолёте с биофонарём, выдул два литра сернокислой текилы, закусил ими свою соседа — мокрицу Жужу, и попытался уйти, не расплатившись. Жукоморд был тварью с хитиновым панцирем, грудным языком и голосом, похожим на чавканье в луже. В своё оправдание Туфт-Эш-Каш твердил, что напиток вызвал у него чудовищный голод, а Жужу, мол, была такой аппетитной — вся переливалась синим и розовым, шевелила усиками и источала ферментированный мускус. В общем, инстинкты оказались сильнее.

Мокрица Жужу была, кстати, личностью довольно известной — поэтесса, любительница галлюциногенных табачных веществ и признанная красотка в шести измерениях. Когда она курила синильный гашиш, от неё исходил свет, в котором дети, стоящие рядом, начинали видеть свои будущие профессии. Её жалко было всем — кроме Галии.

Бармен Галия, женщина пятисот сорока лет, сидела за стойкой и потягивала червяной ром. На вид она казалась лет на тридцать — ухоженная, точёная, с косыми глазами, слегка насмешливыми губами и с чёрной матерчатой фуражкой, которую никогда не снимала. Её тело скрывал прочный скафандропальто из полимерной кожи, вшитой в хитин древнего мегаскорпиона. Но главная её особенность — шесть рук. Две родные, остальные — имплантаты, вживлённые ею после операции на борту клиники «Органосвалка-17». Эти руки когда-то принадлежали павшему гладиатору, детскому хирургу, повару из нейтронной тюрьмы и кто знает ещё кому. С ними Галия могла одновременно мешать три коктейля, доставать бутылку с верхней полки, резать соломкой ядовитый огурец и наставлять плазменный револьвер кому-нибудь в харю.

— Итак, надеюсь, всем понятно, что на сегодня хватит нарушений закона! — рявкнула Галия, размахивая всеми шестью руками. В зале воцарилась тишина. Даже полупрозрачная медуза у дальнего столика замерла, перестав светиться.

Механические руки выдвинулись из стен. Схватили жукоморда, пинцетно сжали его клешни, упаковали в ударостойкий кокон и запихнули в торпедный аппарат. На дисплее мигнуло: «Курс: горизонт событий. Время падения: бесконечность». Раздался глухой хлопок. Всё.

— Следующий, — сказала Галия и потянулась к шейкерам.

Бар «Выпил — и получи в морду!» жил своей жизнью. Кто-то заказывал «Пульсар на углях», кто-то — «Кровь астероида». Где-то в углу дрались два октопса. Над барной стойкой дрожала голограмма Сатурна. А Галия улыбалась — у неё был ещё один идеальный рабочий вечер.

Сегодня день был неплохим. В бар вкатилось пёстрое шествие — пролетали семиногие футболисты из клоповника, именуемого Седьмая-по-Спирали — станции-кочевника, кружащей вокруг ледяного гиганта у Гаммы Паруса. Они выглядели как перекрещенные скатерти, из которых росли семиногие щупальца, покрытые узором из биолюминесцентных пятен. Головы их венчали конические шлемы с встроенными навигационными линзами и флагами команд, а тела дымились от смазки, испаряющейся после победной игры. Каждый шаг сопровождался влажным чпоком, как будто в бар зашли веселящиеся вакуумные присоски. Они были пьяны от азотной браги и звёздной славы.

С ними ввалились фанаты — пестрая толпа из биомассы и хитина, вопящие на всех частотах, известных разуму. Победу в турнире внутри спирали Млечного Пути они собирались отметить достойно: с шумом, вонью и танцами. Особенно буйствовала группа двуголовых сверчков, у которых в грудной клетке стояли портативные ультразвуковые синтезаторы, ревущие в диапазоне, недоступном человеку, но крайне болезненном для слуховых желез многих посетителей. За соседним столом завыл в голос щупальцепёс, у стойки начал вибрировать хвост у ауроптеры, а из вентиляции капнул мозг какого-то чувствительного гель-создания.

Жалобы полились на стойку, как тухлый соус.

Галия, не торопясь, вытерла руки от лимонной смолы и вышла в зал. Она шагала как вершина закона — неспешно, будто сама чёрная дыра шевельнулась внутри неё. В зале стало тише. Только сверчки продолжали вопить, прыгая, как угорелые, и подпевали хриплым тенором из двух ртов:

— Победа наша! Мы всех сильней!

И кубок будет нашим навсегда!

Олей-Олей-Олей!

Седьмой-по-Спирали — да-да-да!

Песня звучала как кошмары пьяного автомата. Несколько стеклянных бокалов расплавились.

— Ребятки, успокойтесь, — спокойно сказала Галия, сложив руки крест-накрест и оставив два револьвера наготове. — Ваши звуковые синтезаторы терзают ушные перепонки моих клиентов. Не могли бы вы поумерить частоты? Или вообще побыть без музыки. Я вам бесплатно налью «Пеньи-де-Жопы».

«Пеньи-де-Жопы» — это был популярный местный коктейль на основе экстракта поющих бактерий, вызывающий у большинства видов кратковременную эйфорию и галлюцинации об идеальном детстве. Предложение было щедрое.

Но сверчки не поняли, с кем разговаривают. Один из них вытащил из брюха дополнительные рупоры, а второй заорал обеими головами:

— Ты, человечешка! Пошла ты подальше!

Это была ошибка.

В следующее мгновение Галия не стала тратить слов. Все шесть рук — идеально отточенными движениями — выхватили револьверы, каждый настроенный на разную боевую частоту: термомагнитная пуля, антипротонный луч, струя гравиогеля, выстрел молнией, иглы плазменного разрыва и старый добрый дробовик на пиявках. Полетели в зал лучи и вспышки. Фанаты начали лопаться, взрываться, таять, скукоживаться и рассыпаться в пыль. Один, попав под гравиогель, превратился в собственное ухо, другой завопил, но его голос моментально свернулся в петлю и исчез, а третий вскипел и закричал пузырями.

Бар осветился синим, зелёным, багровым светом. Металлические стены отразили крики, шипение и запах пережаренного белка. Два десятка фанатов исчезли как пена на солнце. Остальные попытались убежать, но были настигнуты волной обугливания.

Сами футболисты сделали вид, что ничего не произошло. Они отвернулись от обугленных следов, не замечая воронки от глюонного взрыва. Напротив — заревели от восторга.

— Ооо! Красивая серия! — сказал один, отрастив себе третью ладонь, чтобы хлопать громче.

— Это что, автогол? — рассмеялся другой.

А третий, по-видимому, капитан, поднял кубок и гаркнул:

— За галактическое гостеприимство! И ещё два литра «Пеньи-де-Жопы» нашему жюри!

Галия вернулась к стойке, развела руками, сложила револьверы в кобуру и откинула назад фуражку.

— Ну хоть не скучно, — пробормотала она, закуривая синильную сигариллу.

Скучно, действительно не было. Народ прибывал, бар гудел как улей в брачный сезон. Веселились все — от мохнатых космо-циркачей с планеты Пескоглот до криогенных слизней, выбравшихся из анабиоза специально ради барного сальсы. Но спокойствие длилось недолго. Внезапно, с глухим звуком стыковки, к бару «Выпил — и получи в морду!» пристыковался глухой, тяжёлый, словно на гравийной тяге, межгалактический крейсер. Его обшивка напоминала чешую гигантской рыбы, покрытую рунами, похожими на отпечатки когтей. А нос корабля был украшен черепом мертворожденной звезды, зажатым в клешнях — символ власти, ужаса и порядка.

Это были гексаноги.

Раса, которую в галактике не просто недолюбливали — её проклинали при каждой возможности. Их порядок значил жестокость, их закон — насилие. Безэмоциональные, хладнокровные, как криопиявки, и столь же беспощадные, гексаноги не знали, что такое сострадание. У них не было любви — только расчёт, ирония механизмов, и железный кулак дисциплины. Входили они, как армия тараканов: быстро, слаженно, с шумом раздвигая обитателей бара, словно те были просто мебелью.

Галия, стоя у стойки, не сдвинулась с места. Шесть её рук продолжали мешать коктейли, загибать пальцы, регулировать объем алкоголя и убирать стреляные гильзы. Она не удивилась. Она знала гексаногов. И уж точно знала того, кто возглавлял эту омерзительную процесссию.

Капитан Мусабахор.

Он был как ком в горле любой цивилизации — не прожуешь, не проглотишь. Его туловище, напоминавшее тушу многоногого паука, было покрыто трещинами боевого хитина. Из его шеи торчали четыре глотки — каждая отвечала за свой регистр: от баса до визга. Его глаза, шесть штук, располагались в виде спирали на вытянутой голове, и светились внутренним ядом. Клешня, огромная, как крышка контейнера, со звоном хлопнула по стойке, опрокинув банку с настойкой на угаре лимбо-кальмаров.

— Привет, Галия! — прохрипели четыре глотки хором, создавая эффект внутреннего землетрясения.

Галия даже не подняла головы. Только прищурилась, протирая бокал об ткань, снятую с лица повешенного рецидивиста.

— Не скажу, Мусабахор, что рада тебе, — хмыкнула она. — Где ты, там всегда проблемы.

В баре всё ещё играла мягкая мелодия — что-то между спейс-джазом и квантовой оперой. Танцевали существа со ста тридцати планет: кожаные змеи из планеты Зи, прыгающие клоны, споровые народы, светящиеся в такт, мимикрирующие мангусты, бурлящие гуманоиды из воды и радиации. Бар гудел, блестел, пульсировал — но с появлением гексаногов в воздухе заклубился нервный холод.

— Ты права, Галия, — рявкнул капитан, и его головорезы заржали так, будто по ним пустили ток. — Мы здесь по делу.

— Какому? — сухо поинтересовалась Галия, наливая в шесть стаканов одновременно.

— Контрабанда, — торжественно изрёк Мусабахор. — Ты ежегодно заливаешь в своих клиентов миллионы тонн алкоголя. Незадекларированного. Без акциза. Без пошлин. Это… преступление!

— А что, у Чёрной дыры теперь есть таможенники? — фальшиво удивилась Галия, и щелчок её шести пальцев прозвучал как пощёчина. Щелчок был издевательский, наполненный угрозой.

Мусабахор знал этот жест. Он посинел от ярости. Хитин на его голове завибрировал, как барабан ада.

— Теперь мы здесь власть! — рявкнул он, поднимая клешню. — Мы берём под контроль всё, что у Чёрн…

Он не успел договорить. Пуля влетела прямо в одну из его глазных спиралей, пробила череп, взвихрила мозг и вырвалась обратно, разбрызгивая мозговую пасту на ближайших гексаногов. Они только начали разворачивать оружие, но было поздно.

Посетители, обожавшие Галию — или, как минимум, не переносившие гексаногов, — уже поднялись из-за столов. В дело пошли зубастые винтовки, боевые черепа, ментальные молоты, самодельные гранаты из взрывного сала и стрелы, сотканные из боли. Началась буря.

Гексаноги исчезали с визгом, с треском, с грохотом — их сжигали, топили в гравитационных ловушках, замораживали и испепеляли. Минуты не прошло — и всё было кончено. Воздух в баре густел от аромата победы, копоти и сгоревшей самонадеянности.

Галия встала на стойку и крикнула:

— Корабль Мусабахора теперь принадлежит мне! По закону моего бара! Никому оттуда ничего не брать!

— Никто не возражает, о прекрасная Галия! — пискнул тьмутаракан с планеты Хлюпикор, едва высовываясь из пивной кружки.

Галия перевела взгляд в иллюминатор.

За её баром, тянущимся к горизонту событий, клубились корабли. Тысячи, десятки тысяч — конфискованные, захваченные, подаренные, брошенные. Они висели в поле барной гравитации, как золотые рыбы в аквариуме, соединённые трубами, шлангами и переходами. Каждый из них был целым миром.

Галия вздохнула.

— Продать бы их всех, — пробормотала она. — Да как же покинешь бар?

Но день, как назло, не думал затихать — он затаил в рукаве ещё один сюрприз. Галия, уже готовая вздохнуть и убрать револьверы на место, заметила, как к стойке подсел некий бомжеватого вида субъект. С первого взгляда — обычный космоскиталец, каких много: борода в клочьях, на голове нечто вроде шлема из перевёрнутого кастрюлевида, одежда — лохмотья, пропитанные химикатами, звёздной пылью и зловонием дюжины неудачных экспериментов. Но на его переносице блестели бинокулярно-квантовые очки — редкая модель, используемая только в институтах по управлению временными сдвигами и психофизикой материи. Такой девайс случайный пассажир из космоса не носит. Это был знак. Мужик — учёный.

— Привет, Галия, давно не виделись, — ляпнул он слабым голосом, не глядя ей в глаза, но двумя пальцами показал: налей «Кровавую Мэри».

— Профессор Хазратов?! — вырвалось у неё. За столетия работы в баре её трудно было удивить, но тут… да, она удивилась. Он был как призрак из прошлого — и не просто прошлого, а из того ускользнувшего, умного, смешного, полного надежд мира, где существовала ещё наука, а не просто выживание.

— Да, Галия, — буркнул профессор, лениво осматривая помещение. Его взгляд скользнул по плавающим в воздухе столам, по слизням, греющимся у термогравитационного камина, по йогам с планеты ГидроПласт, зависшим в антигравитации. — Зачем тебе была нужна докторская по политологии, если ты теперь бармен в этом… — он обвёл зал рукой, — …богом забытом закоулке Вселенной? Ты же могла бы возглавить наш университет на Марсе.

Галия, всё ещё в шоке, вручила ему коктейль. Красный, как кровь Суперновой, он дразнил нос спиртовыми ароматами с лёгкой примесью сельдерея и адской перцады из Хель-Кундура.

— Дорогой профессор, судьба распорядилась иначе, — сдержанно сказала она, наливая себе стакан «Пенистого Абсурда». — Я летела на Квазибаран, на конференцию по теме «Квазидиктатуры на планетах с изоляционными субструктурами», и вдруг… захват. Пираты. Настоящие, с клыками, саблями и криками «арр!» на нескольких языках. Почти всех перебили. А меня… продали сюда. И тут меня выкупил бармен Джакуззи. Старый итальянец с тремя головами. Вместо того чтобы сделать из меня рабу, он научил барному делу. Открыл тайны коктейлей, передал язык химии и вкуса, обучил трём сотням межпланетных наречий и показал приёмы защиты от самых опасных тварей вселенной.

— Ты себе ещё и четыре руки имплантировала… — вздохнул профессор и закрыл глаза. — Мы слышали о захвате… Тебя оплакивали. Особенно я. — И вдруг, по его щеке скатилась слеза. Кристаллическая, насыщенная болью и стыдом.

— Вы, профессор? — Галия округлила глаза. Даже одна её бровь встала вверх, что с шестирукой женщиной случалось редко.

— Да… — признался старик, опустив голову. — Я был в тебя… тайно влюблён. По ночам выл, тосковал, вспоминая талантливую женщину, которая в своей диссертации «Гравитационные аномалии общественного порядка в государствах Тезыкина и Марограда, 22—23 веках на Плутоне» описала сложные межвидовые контакты за ресурсы. Ты была гениальна, смела, ты умела видеть паттерны в хаосе!

Галия закатила глаза. Вспомнила кафедру, загаженный принтер, который вечно жевал курсовики, вечные обсуждения этики межвидового каннибализма и магистерский хор студенческих зевков. Она вздохнула.

— Да, были времена…

Затем лицо её посуровело.

— Но теперь я здесь, профессор. Я не академик. Я бармен. Единственная, непререкаемая власть в этом заведении. Закон. Суд. Кара.

— А… как же университет?.. — пролепетал профессор и, прежде чем услышать ответ, залпом выпил «Кровавую Мэри».

Его лицо в тот же момент посинело, как ледяной газ Юпитера. Усы — пышные, мягкие, напоминающие антенны у вялой омелопиявки — встопорщились, напряглись, заискрились. Один ус даже треснул на конце. Профессор заморгал, потом запищал сквозь стиснутые зубы:

— Это… это же… экстракт солнечного плазмоида! Ты что, пытаешься меня сжечь?

Галия ухмыльнулась. Шесть её рук продолжали работать, не останавливаясь ни на секунду.

— Это не университет, профессор. Тут не защищаются диссертации. Тут защищаются границы. За стойкой.

И где-то позади них снова заиграла музыка.

— А вы каким курсом здесь, профессор? — спросила Галия, не отводя взгляда от тёмного угла бара, где, судя по всему, завязывалась ссора между крабоносами и керогазами.

Крабоносы — тяжёлые, массивные создания с панцирем, блестящим, будто покрытым лаком. Их головы напоминали мясистые щупальца, собранные в пучок, а вместо рук — здоровенные клешни, которыми они нервно постукивали по столам. Вечно раздражённые, крабоносы славились тем, что сначала били, а потом выясняли, кого били и зачем.

Керогазы, напротив, выглядели хрупкими и тонкими, как антенны. Их тела состояли из переплетения органического кремния и волокон света. У них не было ртов — только мигающие решётки-переводчики на шее, и разговаривали они короткими световыми импульсами. Слух у них отсутствовал, но обоняние развилось до такой степени, что они ощущали эмоции других буквально носом.

— Я… бросил науку… бросил студентов… — со вздохом произнёс Хазратов. — Не мог забыть тебя. И в тоске отправился в путь. За три сотни лет я многое повидал. Но впервые, у самой Черной дыры…

— Здесь весело, — буркнула Галия, активируя зрачковые линзы и увеличивая разрешение до молекулярного уровня. На крабоносах проступили потоотделительные железы — верный признак, что те собирались атаковать.

Но тут, внезапно, профессор извлёк плазменный бластер. Выглядел он так, будто был собран из запчастей антикварных термосов, но сработал безупречно. Раздался приглушённый бззщшх! — и самый злобный крабонос, тот, что уже поднимал клешню, вспыхнул. Его панцирь закипел, треснул, тело на мгновение стало полупрозрачным, а затем расплавилось до молекул, испуская короткий визг и запах морепродуктов.

— Эти гады мне всюду мешают, — пояснил Хазратов, опуская оружие. — На Пентабазисе, на Сгустке Паука, даже на планетоиде Радион-9 они подставляли мне ловушки. Я их в лицо помню.

— Вы с ним лихо!

— Научился, — пожал плечами профессор. — И театральным движением навёл ствол на остальных крабоносов. Те, в панике, подняли клешни, забились под стол и показали на манипуляторах международный жест «всё норм, не кипятись».

Керогазы же, подмигнув решётками, заказали профессору ещё одну «Кровавую Мэри» — в знак благодарности за устранение потенциального разрушителя веселья.

— Какие у вас планы, профессор?

Старик вздохнул. Его голос стал мягче, будто его унесло ветром от воспоминаний:

— Планировал лететь дальше. Скитаться, искать смысл… Но тут увидел тебя — и… не знаю.

Галия внезапно схватила его шестью руками, подтянула к себе и поцеловала. Не просто формально, а поцелуем, в котором были и боль утраченных лет, и жар несбывшихся страстей, и острая тоска, растворённая в алкогольной сингулярности.

Профессор аж дышать перестал, глаза полезли на лоб, а левая нога дёрнулась и сбросила сапожок, который упал на пол с печальным звоном, как будто с него ушла вся Вселенная.

— Я в вас тоже была влюблена, профессор, — прошептала Галия. — Вы были моим кумиром. Сильный, умный, блистательный…

Профессор шевелил губами, пытаясь найти слова, но они утекали, как песок из чёрной дыры.

— Оставайтесь со мной, — сказала она, глядя в его глаза. — У нас будут сладкие и долгие ночи… хотя у Черной дыры ночи вечные…

Профессор кивнул. Без слов. Без патетики. Просто — да. И в этом кивке был конец скитаниям, спасение от одиночества, и — наконец — дом.

Галия наливала ему новый бокал:

— Профессор, я освобожусь через три часа. Меня заменит бургорог Квася с Текиланты. Он отличный парень, правда у него вместо головы — кувшин с булькающим лицом. А мы с вами… пойдём в мои аппартаменты. Там тишина, шелковые стены, и дюжина бутылок «Пенки Сверхновой». И никто не будет мешать.

Профессор только чмокнул в ответ, вставил трубочку в бокал и начал тянуть напиток, как кот молоко — с блаженной, почти детской улыбкой.

А за иллюминатором, искажая само пространство, плавала Черная дыра.

Её очертания то исчезали, то появлялись, как тень на тени, тянущая свет в обратную сторону. Вокруг неё плясала корона из раскалённой плазмы, как нимб у безумного бога. Пространство рядом крутилось, звёзды сворачивались в спирали, время сбивалось с ритма. Но Галии и профессору Хазратову было всё равно. В их жизни наступал штиль. Пусть и на краю хаоса.

(31 мая 2025 года, Винтертур)

Мертвый Бойсун

(Хоррор)

1. Знакомство

Исмоил Курбанов, доктор минералогии, был прикомандирован Академией наук Узбекистана на научную станцию «Кара-Курган», что располагалась в горной цепи Заамин. Это был простодушный и приветливый человек с мягкой речью и вечно запылённой бородкой. Он носил очки в металлической оправе, а вместо портфеля всегда таскал с собой поношенный рюкзак, набитый геологическими молотками, пробирками и старыми полевыми дневниками. Кино и футбол его мало интересовали — вся его страсть была обращена к камням, пещерам, слоистым отложениям и загадкам внутреннего мира земли. Наука для него была не профессией, а способом существования, и потому он полжизни провёл в экспедициях, от пустынь Каракума до ледников Памира.