Алексей Щуров

В серии «Английские и шотландские народные баллады в переводе Алексея Щурова» вышла вторая книга — «Роза Англии». В сборник вошло небольшое количество текстов, зато показаны некоторые их варианты, которые, безусловно, заслужат любовь читателей. Так же сборник «Роза Англии» будет дополняться новыми переводами. Ну а пока добро пожаловать на сайт-визитку «Розы Англии» https://beta.ridero.ru/book/#!/56a4f4b6968e7b4f36635f64/

Отрывок из романа «Хроники Корпорации». Работа продолжается. Они зашли в кафе — тесное помещение, разделенное прилавком с полуфабрикатами. Именно они так и пахли. За прилавком сидела бледная продавщица — совсем девчонка. Она уткнулась в мобилку, потеряв связь с реальностью. От легкого покашливания Лаувейи она подскочила, как ошпаренная, и испуганно уставилась на посетителей большими мутно-карими глазами. — Что заказываете? — спросила она растерянным писклявым голоском, словно у только что вылупившегося птенца. — Дорогу на лифт, — бесцеремонно ответил Икол: стоять у него уже не было сил. — Отсюда и сразу направо, — недовольно пропищала продавщица, снова уткнувшись в мобилку. В единственный из трех работающих лифтов стояла очередь. И в кабину помещалось всего три человека. После трех таких ходок лифта Икол и Лаувейя, наконец, оказались на девятом этаже. В отличие от холла здесь был полный контраст: светлое помещение с недавним ремонтом было совершенно стерильным. От лифтов вело два перехода и оба были совершенно разными. Левый — такой же темный как холл, правда без запахов. Правый закрывала металлическая дверь. Судя по всему, идти нужно было направо, что Лаувейя с Иколом и сделали. За дверью оказался такой же аккуратный пятачок с четырьмя офисными стульями, справа от которых была еще одна дверь. Икол заглянул туда, но оттуда громко прокричали: — Позовут — войдешь! Икол поставил второй стул напротив своего и сел, вытянув ноги. Первые несколько минут такого отдыха стали для него блаженством, а затем он погрузился в абсолютную нирвану — лишь бы не трогали. — Та-ак! Заходите! Пятый кабинет. И чтоб стулья на место поставили, а то разлеглись! Лауфейсон медленно снял ноги со стула. Тут же поднялась с места и Лаувейя. Они вошли в приемную, где сидела медсестра довольно странного вида: левая половина ее лица была выкрашена в красный, как у мяса, а левая — синяя. Футбольная фанатка, должно быть, потому и голос такой грубый. — Пятый кабинет! — опять неистово проревела она, эффектно напугав вошедших, поскольку медсестра сидела у самой двери лицом к противоположной стене, словно цепной пес. От этого рева Икол и Лаувейя пулей влетели в нужный кабинет. Небольшой, но довольно приличный даже для частной клиники. Стол был так захламлен книгами и бумагами, что невозможно было увидеть, сидящего за ним человека. Правда, его присутствие выдавали охи и ахи, вылетающие из ноутбука, и поклацывание клавиш. — А что? Уже? — хлопнула крышка ноутбука, и матрица треснула. — Ну вот, из-за вас ноут угробил. Из прорехи между стопками выглянул нос. Потом крысиные глаза. Взгляд из был хитрым и хищным, от него становилось не по себе. — Ну, садитесь, раз пришли, — спокойно произнес голос. Икол и Лаувейя сели напротив стола. — Сын, подожди в коридоре, — произнесла дрожащим от волнения голосом Лаувейя. — Да, да. Пусть обождет я потом позову — снова раздался голос, но уже с циничной ноткой, и недобро блеснули крысиные глаза. — Ну а для меня нет ничего нового, что я грудь не видел? Лауфейсон оглянулся на мать. Она кивнула ему в ответ. Осталось только подчиниться требованию. Икол закрыл за собой дверь и плотно прижался спиной к стене — так плотно, словно ему хотелось вдавиться в нее. Он не знал, чего точно хочет: услышать, о чем говорит врач, или лишиться навсегда слуха и зрения, чтобы никогда не знать этого. Неожиданно у него в голове пронеслась мысль: достало все. И образование, и проблемы с работами, и нищета и презрение людишек. А главное: достала она своими принципами. На них далеко не уедешь. И теперь Икол понимал, что сегодняшний визит к врачу — не более чем долг, который его тоже тяготил. Лауфейсон понял: сейчас ему нужен окончательный ответ врача. Даже если он прозвучит как приговор — тем лучше. — Заходите! Из кабинета высунулась лохматая голова — такая лохматая, что лица невозможно было рассмотреть. Лауфейсон вернулся в кабинет. Лаувейя уже сидела на месте и неловко поправляла кардиган. Врач скрылся за письменным столом. — Ну что, лечиться будем? — хрипло прокаркал он. — От чего? — спросил Икол. — Вы же на меня выходили через знакомых, а теперь еще спрашиваете, — недовольно проворчали из-за бумаг. — Как там вас по имени? — Лауфейсон — выдавил из себя Икол. — Ну так что там с матерью? — То, что и предполагалось, раз меня искали. Мне говорить? — вопрос уже был адресован Лаувейе. — Я же сказала, что не расскажу, — жестко ответила она. — Я же онколог, — донеслось из-за бумаг. — Профи. И меня просто так не разыскивают и загодя записываются ко мне на прием. Так что скажу я. Или еще не поняли? — Что за диагноз? — Лауфейсон решил, что момент истины настал. — Не стану грузить терминами, — прохрипело из-за бумаг. — Сразу скажу, что рак молочной железы лечится. — И как же? — пытаясь сохранять спокойствие спросила Лаувейя. — Очень просто: маммография, чтобы наверняка подтвердить диагноз, анализ пункции на гистологию, медикаментозное лечение, операция и курсы химиотерапии — все по протоколу и по стандартам. Вот прайсы, изучайте. Рука высунулась из бреши между стопками бумаг, сжимая толстый прозрачный файл. Лауфейсон неуверенно взял его и раскрыл на первой попавшейся странице. — Это… что? — Лауфейсон устремил вопрошающий взор в брешь. — Расценки, расценки на процедуры, медикаменты, расходные материалы, ну и на оплату работы персонала. Все утверждено больницей, а отдельная оплата потом идет еще и мне, — слащаво промурлыкало из-за бумаг. — Да вы спятили! — воскликнул Лауфейсон, отшвыривая файл. — Цены устанавливает больница совместно с кафедрой онкологии медколледжа, поскольку все онкологи с кафедры, к тому же я профессор, и посему пациенты обязаны отдельно оплачивать мой статус! Еще не поняли, что это мы на здоровье зарабатываем, идиоты? — еще более негодующим тоном донеслось из-за бумаг. Терпение у Икола лопнуло. Он перепрыгнул через стол, разметав все бумаги по кабинету, и, несмотря на испуганные крики Лаувейи, схватил за грудки низкорослое лохматое существо, издававшее столь мерзкий голос. Оно так пронзительно заверещало, что Лауфейсон разжал руки, и существо упало на пол, потеряв сознание. — Идем, мать, — тихо процедил он сквозь зубы. За дверью бокса уже собралась очередь. Довольно обычная для этого места и страшная для людей, никогда не сталкивавшихся с онкологией. На четырех стульях уже разместились несколько женщин без возраста — настолько коренными были изменения, произошедшие с ними, за то время, пока они лежали в больнице. Первое, что их объединяло — страшная бледность, явное свидетельство того, что они одной ногой уже были по ту сторону жизни. На головах — шапочки. Под ними было что прятать — последствия сеансов химиотерапии. Руки, торчащие из рукавов больничных роб исколоты иглами капельниц и покрыты синяками, но самая жуткая, и, пожалуй, последняя общая черта — это выражение глаз. Наполненных болью, страхом, отчаяньем, обреченностью, и осознанием того, что все попытки цепляться за жизнь бесполезны… Они, эти люди перешептывались между собой, но Лауфейсон был настолько зол, что не хотел обращать на них внимания. Нет, не смог: в разговоре этих пациентов шлось только о цифрах, цифрах и еще раз цифрах — суммах, который каждый из них готов был выложить еще за один сеанс химии. Тут кто-то бросил на Лауфейсона косой взгляд и ядовито сообщил своим товарищам по болезни: — Глядите-ка, и отребье со Свалки без денег к Благодетелю пожаловало. Здесь десятки и сотни тысяч отдаешь, а эти прутся нахрапом, видите ли здесь благотворительный фонд. Лауфейсон застыл. Но он с такой ненавистью посмотрел на эти полутрупы, что те вжались в стулья. — Благодетель? — язвительно переспросил он шепотом, но так, что его услышали все. — Ну-ну. Отваливайте бабло и дальше этой мрази, пока она все не выкачает. Впрочем, вы сдохнете гораздо раньше. Оставив пациентов в состоянии глубокого ступора, он схватил мать за руку и потащил к лифту. — Ты была права, — хмуро сказал он, когда лифт привез их на первый этаж. — Нам здесь нечего было делать. — Я об этом тебе и говорила, — сухо ответила Лаувейя, выходя из лифта после сына. — Но ты и слушать не хотел. Что теперь делать с твоими ногами? Ты вряд ли доедешь в такую даль. В ответ Лауфейсон только рассмеялся. — Ты разве забыла, ма, что вся наша жизнь — сплошное выживание, если не хуже. Доберемся, не развалимся. Да, вот все время хочу спросить, зачем ты дала мне такую дурацкую фамилию, а? — Сын Лаувейи, она означает, ну и что? — спросила мать, стараясь, тем не менее держаться, более-менее достойно. Однако от волнения у нее начали дрожать пальцы. — Лаувейя — это же я. Почему ты решил выяснять это прямо сейчас? — Да так, захотелось — Икол решил сменить неудобную для него тему. — Сейчас выйдем из отсюда и посидим. А потом поедем домой. Устал сегодня, как собака. Он взял Лаувейю за руку, но она подала руку недовольно: слишком сильно задел ее словесный выпад сына. Она опиралась на него, когда он ковылял до выхода, и всем своим видом показывала явное пренебрежение к окружающим. Только теперь оно распространялось и на Лауфейсона: ма, как он всегда называл ее, почти не касалась его руки. Это выражало крайнюю степень чего угодно — в отрицательном смысле, разумеется. Икол знал об этой особенности, но сейчас ему было не до выяснения отношений. Они молча вышли из больничного корпуса. Жара и духота стали еще сильнее — и от них некуда было деться. Икол сел прямо на ступеньку и стянул с ног опротивевшие кроссовки, стараясь не смотреть на растертые ноги. Зато Лаувейя тут же обратила на них внимание. — Понимаю, что жарко, самой нехорошо, но я сейчас не одобряю твой внешний вид, — бесстрастно замелила она. — Надень обувь и отдохни, скоро пойдем в подземку, там будет прохладнее. Лауфейсон теперь кинул косой взгляд на мать. — Ты разве не видишь, что я хочу лечь прямо на ступеньки и не вставать хотя бы час, чтобы отдохнуть? Я мотаюсь по городу, а ты сидишь дома в каких-то непонятных фантазиях. Сколько себя помню, ты всегда сидела дома и не выходила наружу, словно скрывалась от кого-то. Я не могу всю жизнь, как ты. Хочешь — поезжай на Свалку, а я останусь здесь. — Ты не можешь называть Дом мусорной кучей, — Лаувейя поджала губы. — Хоть какой-то есть. Другого уже не будет. — По-твоему, это дом? — саркастически поинтересовался Икол, сам удивляясь такой перемене в голосе: раньше он так ни с кем не говорил, а с матерью и подавно. — Это дом?! — переспросил он. — Для тебя дом, наверное, любое место, где можно спрятаться ото всех, в том числе и от меня. Ты спрашивала когда-нибудь, а мне в таком доме хорошо? — Что с тобой сегодня такое? — менторским тоном спросила Лаувейя. — Мне плохо, тебе плохо, но я не хочу этого показывать. Я не хочу, чтобы окружающие знали, насколько мне плохо, потому что я могу защитить себя от них только так — не давая им никакого повода. — Но я — не ты, ма. Тебе легко так говорить, весь день находясь в той развалине и закрывшись в свою скорлупу. Но мир-то все равно ее разломает, как ни крути, — парировал Лауфейсон. Лаувейя направилась к метро. — Ты куда? У тебя денег нет, они у меня, — крикнул ей вслед Икол. Мать не оглянулась. Лауфейсон подхватил кроссовки и заковылял за нею. Лаувейя шла медленно, погрузившись в себя, и ему было не трудно настигнуть ее. Он коснулся руки Лаувейи. — Ну, хватит дуться. Сейчас поедем обратно, денег хватит, а завтра я придумаю, что делать дальше. Лаувейя даже головы в его сторону не повернула и прошла своей дорогой. — Как знаешь, ма. Как знаешь… — тихо протянул Лауфейсон, но только он, и больше никто не слышал этих слов, произнесенных слабым шепотом. — Но я все-таки помирюсь с тобой. Нрав Лаувейи был непрост. Несмотря на сдержанность, она могла вспылить по пустякам и не разговаривать с Иколом часами. Тем не менее, ему часто удавалось если не полностью достигать перемирия, то хотя бы, спустя некоторое время, находить с ней общий язык. Ссора была одной из тех, которым Икол присвоил высший разряд. Это означало, что сегодня и даже завтра говорить с матерью бесполезно. После довольно продолжительного отдыха на ступеньках больницы, Лауфейсон натянул кроссовки и заковылял обратно в метро. А дальше — автобус и снова все та же бетонная граница перед ним — стена, отделяющая Свалку от остального города. Икол оглянулся. Ему не хотелось возвращаться обратно в полуразрушенное здание, которое мать по недоразумению называла домом. Дом, милый дом! Хорошо сказано. Нет, Икол не так представлял дом, особенно, когда ему удавалось перекантоваться у знакомых из города. Вот это было совсем другое дело. Пока Икол добирался домой дело уже было к вечеру. Но сегодня почему-то темнело как-то быстро, а может так быстро прошел этот жаркий, душный и выматывающий день? Местных уже вокруг не было: попрятались по домам. Теперь снова искать щель, в которую можно протиснуться. А потом — еще одну, чтобы оказаться на Свалке. Лауфейсон снова оглянулся. В полумраке он увидел знакомую фигуру. Значит, мать решила идти пешком. Ну что ж, это к лучшему: неприятный разговор не будет ждать до завтра. — Эй, ма! — воскликнул он, когда Лаувейя подошла к щели. — мы не закончили разговор в больнице. — И что? — бесстрастно спросила она. — Продолжим его здесь и сейчас, — усмехнулся Лауфейсон, только улыбка вышла у него кривая и неуверенная. — Говорить нам не о чем. Иди куда знаешь, — последовал ответ. — Лечиться я не буду. А фамилию какую дала — какую и дала, и с такой проживешь. Лаувейя казалась какой-то тенью в последних лучах заходящего солнца. Икол прикрыл глаза рукой. — Да, с такой и проживу? — спросил он на этот раз с нескрываемой издевкой. — Тебе то что, ты ведь ее только придумала, а мне каково было? Знаешь, что такое буллинг? Хорошее такое слово, иностранное. Так вот я не успел пойти в школу, как меня уже стали дразнить из-за твоей больной идеи и не давать проходу, тебе ведь такое незнакомо, да, ма? Уши затыкаешь, не хочешь слышать? Тогда продолжу. — Я хотела сделать из тебя независимого человека… — А сделала мразь! Только не сразу, а постепенно. Так что слушай дальше. Меня все третировали, начиная от учителей и заканчивая одноклассниками из-за одной только фамилии. Прятали мои вещи, чтобы я ничего не мог сделать, смеялись над моей одеждой, а потом, когда я уже стал постарше, все только ухудшилось. Подростки с возрастом становятся жестокими, и поэтому, когда я при всех едва не свернул шею, тому, кто меня достал, ты не вступилась за меня, а поддержала их! Так кто же ты после этого, ма? Ты говоришь мне одно, а делаешь другое. Но прежде всего вопреки этим кретинам я все-таки закончил эту паршивую школу. Я сдал эти паршивые тесты и поступил на пиар — туда, куда хотел, а что сказала ты? Что мне это не нужно, и чтобы я шел к Толстому Ивару? Ага, только он и его банда загремели, едва нос высунули наружу. Ты этого для меня хотела? Если я не завишу от чужих мнений, то прежде всего от твоего, а уже потом от остальных. Мне плевать и на тебя, и на них всех! — Не такой независимости я хотела, — ошарашено пробормотала Лаувейя. — У тебя должен был сформироваться свой взгляд на жизнь. — Он сформировался, и еще какой! В колледже тоже мне этого добра хватило, хотя туда поступил на одно чертово бюджетное место, утерев нос всем этим мажорам. Спасибо, там хоть тянулся первый год на их нищенскую стипендию по сиротству! Но все-таки мне удавалось временами зависать по нескольку недель у приятелей и видеть совершенно другую жизнь. Жизнь без Свалки! И она мне понравилась: клубы, нормальная одежда, пусть и одолженная. Секс, беспорядочный и разовый — но уже прогресс! Жить за чужой счет очень даже неплохо, хотя и понимаешь, что это непостоянно. На травлю этих тупых студентов и преподов мне было плевать — я жил для себя. Назло им учеба мне давалась легко, и я был лучше их всех. Я потом даже на работу устроился, частые подработки, по профилю, хотя на меня в колледже смотрели как на придурка. Так что работу в рекламных бюро и личные похождения я ловко совмещал между делом — научился. И клиентов тоже постепенно учился обрабатывать — где убеждениям и манипулированием, а где и сексом, если была женская половина. Цель оправдывает средства: я любой ценой хотел вырваться со Свалки, и до сих пор хочу! Такие люди как бомжи и воры бесперспективны, хотя вру: тех еще можно как-то переделать, а вот таких как ты, ма, вряд ли. Поймав презрительный взгляд Лаувейи, Икол схватил ее за руку и зашептал ей прямо в ухо, почти касаясь его губами: — Меня можно переделать. Я гибкий и привык меняться. Жизнь была ко мне более благосклонной, чем к тебе, потому что ты окаменела, и в тебе не осталось ничего живого, а ведь ты могла бы выглядеть совсем иначе, оставшись в городе, а не сбегая сюда… — Тебя бы тогда не было, — выдавила Лаувейя. — Твой отец хотел заставить меня избавиться от плода. Только сейчас начинаю жалеть, что не… — Послушала? Браво! Наконец, ма, я вижу тебя настоящей, — снова зашептал ей на ухо Икол. — А то все принципиальность корчила. Противно даже. Ну так вот, я усвоил тот единственный принцип, который ты мне так и не дала: делай только то, что выгодно самому себе. А еще, сегодня, я усвоил еще один, но уже тот, который ты вбивала в меня. Только я его переиначил: наплюй на других. И теперь я скажу тебе: меня тошнит от тебя. Ты портишь всё: все мои идеи, стремления, жизнь. Твои бредовые принципы не работают, и ты напялила эту идиотскую маску, сшитую из них, мне на лицо. Но хватит. Я срываю ее, слышишь? Я отшвыриваю твою мораль, я — не для нее, а она — не для меня. Я хочу в общество вопреки твоему безделью. А ты… Оставь меня! Лауфейсон оперся спиной об стену. Он тяжело дышал, как будто выдавил из себя последние в своей жизни слова. В этот момент он выпустил руку матери из своей. Лаувейя застыла на месте. Казалось, что слова сына убили ее, превратили в камень. Но через некоторое время она тихо произнесла: — Глупости ты говоришь, Икол. Сейчас ты пролезешь в щель, а потом — я, и мы пойдем домой. Решения я не меняю. Ты меня не разубедишь. Ляжешь спать, а завтра примешь окончательное решение на свежую голову. Эти спокойные слова разожгли еще большую ярость Икола. Он схватил мать за руку и принялся заталкивать ее в щель. Лаувейя пыталась сопротивляться, но, видимо, этот день отнял большую часть ее сил, так что, когда она очутилась по ту сторону ограды и, потеряв равновесие, упала на рельсы, Икол оцепенел: воцарилась тишина, которую неожиданно разорвал в клочья грохот. Тот самый грохот, который нужно было переждать…

Отрывок из романа «Хроники Корпорации». Работа продолжается. Они зашли в кафе — тесное помещение, разделенное прилавком с полуфабрикатами. Именно они так и пахли. За прилавком сидела бледная продавщица — совсем девчонка. Она уткнулась в мобилку, потеряв связь с реальностью. От легкого покашливания Лаувейи она подскочила, как ошпаренная, и испуганно уставилась на посетителей большими мутно-карими глазами. — Что заказываете? — спросила она растерянным писклявым голоском, словно у только что вылупившегося птенца. — Дорогу на лифт, — бесцеремонно ответил Икол: стоять у него уже не было сил. — Отсюда и сразу направо, — недовольно пропищала продавщица, снова уткнувшись в мобилку. В единственный из трех работающих лифтов стояла очередь. И в кабину помещалось всего три человека. После трех таких ходок лифта Икол и Лаувейя, наконец, оказались на девятом этаже. В отличие от холла здесь был полный контраст: светлое помещение с недавним ремонтом было совершенно стерильным. От лифтов вело два перехода и оба были совершенно разными. Левый — такой же темный как холл, правда без запахов. Правый закрывала металлическая дверь. Судя по всему, идти нужно было направо, что Лаувейя с Иколом и сделали. За дверью оказался такой же аккуратный пятачок с четырьмя офисными стульями, справа от которых была еще одна дверь. Икол заглянул туда, но оттуда громко прокричали: — Позовут — войдешь! Икол поставил второй стул напротив своего и сел, вытянув ноги. Первые несколько минут такого отдыха стали для него блаженством, а затем он погрузился в абсолютную нирвану — лишь бы не трогали. — Та-ак! Заходите! Пятый кабинет. И чтоб стулья на место поставили, а то разлеглись! Лауфейсон медленно снял ноги со стула. Тут же поднялась с места и Лаувейя. Они вошли в приемную, где сидела медсестра довольно странного вида: левая половина ее лица была выкрашена в красный, как у мяса, а левая — синяя. Футбольная фанатка, должно быть, потому и голос такой грубый. — Пятый кабинет! — опять неистово проревела она, эффектно напугав вошедших, поскольку медсестра сидела у самой двери лицом к противоположной стене, словно цепной пес. От этого рева Икол и Лаувейя пулей влетели в нужный кабинет. Небольшой, но довольно приличный даже для частной клиники. Стол был так захламлен книгами и бумагами, что невозможно было увидеть, сидящего за ним человека. Правда, его присутствие выдавали охи и ахи, вылетающие из ноутбука, и поклацывание клавиш. — А что? Уже? — хлопнула крышка ноутбука, и матрица треснула. — Ну вот, из-за вас ноут угробил. Из прорехи между стопками выглянул нос. Потом крысиные глаза. Взгляд из был хитрым и хищным, от него становилось не по себе. — Ну, садитесь, раз пришли, — спокойно произнес голос. Икол и Лаувейя сели напротив стола. — Сын, подожди в коридоре, — произнесла дрожащим от волнения голосом Лаувейя. — Да, да. Пусть обождет я потом позову — снова раздался голос, но уже с циничной ноткой, и недобро блеснули крысиные глаза. — Ну а для меня нет ничего нового, что я грудь не видел? Лауфейсон оглянулся на мать. Она кивнула ему в ответ. Осталось только подчиниться требованию. Икол закрыл за собой дверь и плотно прижался спиной к стене — так плотно, словно ему хотелось вдавиться в нее. Он не знал, чего точно хочет: услышать, о чем говорит врач, или лишиться навсегда слуха и зрения, чтобы никогда не знать этого. Неожиданно у него в голове пронеслась мысль: достало все. И образование, и проблемы с работами, и нищета и презрение людишек. А главное: достала она своими принципами. На них далеко не уедешь. И теперь Икол понимал, что сегодняшний визит к врачу — не более чем долг, который его тоже тяготил. Лауфейсон понял: сейчас ему нужен окончательный ответ врача. Даже если он прозвучит как приговор — тем лучше. — Заходите! Из кабинета высунулась лохматая голова — такая лохматая, что лица невозможно было рассмотреть. Лауфейсон вернулся в кабинет. Лаувейя уже сидела на месте и неловко поправляла кардиган. Врач скрылся за письменным столом. — Ну что, лечиться будем? — хрипло прокаркал он. — От чего? — спросил Икол. — Вы же на меня выходили через знакомых, а теперь еще спрашиваете, — недовольно проворчали из-за бумаг. — Как там вас по имени? — Лауфейсон — выдавил из себя Икол. — Ну так что там с матерью? — То, что и предполагалось, раз меня искали. Мне говорить? — вопрос уже был адресован Лаувейе. — Я же сказала, что не расскажу, — жестко ответила она. — Я же онколог, — донеслось из-за бумаг. — Профи. И меня просто так не разыскивают и загодя записываются ко мне на прием. Так что скажу я. Или еще не поняли? — Что за диагноз? — Лауфейсон решил, что момент истины настал. — Не стану грузить терминами, — прохрипело из-за бумаг. — Сразу скажу, что рак молочной железы лечится. — И как же? — пытаясь сохранять спокойствие спросила Лаувейя. — Очень просто: маммография, чтобы наверняка подтвердить диагноз, анализ пункции на гистологию, медикаментозное лечение, операция и курсы химиотерапии — все по протоколу и по стандартам. Вот прайсы, изучайте. Рука высунулась из бреши между стопками бумаг, сжимая толстый прозрачный файл. Лауфейсон неуверенно взял его и раскрыл на первой попавшейся странице. — Это… что? — Лауфейсон устремил вопрошающий взор в брешь. — Расценки, расценки на процедуры, медикаменты, расходные материалы, ну и на оплату работы персонала. Все утверждено больницей, а отдельная оплата потом идет еще и мне, — слащаво промурлыкало из-за бумаг. — Да вы спятили! — воскликнул Лауфейсон, отшвыривая файл. — Цены устанавливает больница совместно с кафедрой онкологии медколледжа, поскольку все онкологи с кафедры, к тому же я профессор, и посему пациенты обязаны отдельно оплачивать мой статус! Еще не поняли, что это мы на здоровье зарабатываем, идиоты? — еще более негодующим тоном донеслось из-за бумаг. Терпение у Икола лопнуло. Он перепрыгнул через стол, разметав все бумаги по кабинету, и, несмотря на испуганные крики Лаувейи, схватил за грудки низкорослое лохматое существо, издававшее столь мерзкий голос. Оно так пронзительно заверещало, что Лауфейсон разжал руки, и существо упало на пол, потеряв сознание. — Идем, мать, — тихо процедил он сквозь зубы. За дверью бокса уже собралась очередь. Довольно обычная для этого места и страшная для людей, никогда не сталкивавшихся с онкологией. На четырех стульях уже разместились несколько женщин без возраста — настолько коренными были изменения, произошедшие с ними, за то время, пока они лежали в больнице. Первое, что их объединяло — страшная бледность, явное свидетельство того, что они одной ногой уже были по ту сторону жизни. На головах — шапочки. Под ними было что прятать — последствия сеансов химиотерапии. Руки, торчащие из рукавов больничных роб исколоты иглами капельниц и покрыты синяками, но самая жуткая, и, пожалуй, последняя общая черта — это выражение глаз. Наполненных болью, страхом, отчаяньем, обреченностью, и осознанием того, что все попытки цепляться за жизнь бесполезны… Они, эти люди перешептывались между собой, но Лауфейсон был настолько зол, что не хотел обращать на них внимания. Нет, не смог: в разговоре этих пациентов шлось только о цифрах, цифрах и еще раз цифрах — суммах, который каждый из них готов был выложить еще за один сеанс химии. Тут кто-то бросил на Лауфейсона косой взгляд и ядовито сообщил своим товарищам по болезни: — Глядите-ка, и отребье со Свалки без денег к Благодетелю пожаловало. Здесь десятки и сотни тысяч отдаешь, а эти прутся нахрапом, видите ли здесь благотворительный фонд. Лауфейсон застыл. Но он с такой ненавистью посмотрел на эти полутрупы, что те вжались в стулья. — Благодетель? — язвительно переспросил он шепотом, но так, что его услышали все. — Ну-ну. Отваливайте бабло и дальше этой мрази, пока она все не выкачает. Впрочем, вы сдохнете гораздо раньше. Оставив пациентов в состоянии глубокого ступора, он схватил мать за руку и потащил к лифту. — Ты была права, — хмуро сказал он, когда лифт привез их на первый этаж. — Нам здесь нечего было делать. — Я об этом тебе и говорила, — сухо ответила Лаувейя, выходя из лифта после сына. — Но ты и слушать не хотел. Что теперь делать с твоими ногами? Ты вряд ли доедешь в такую даль. В ответ Лауфейсон только рассмеялся. — Ты разве забыла, ма, что вся наша жизнь — сплошное выживание, если не хуже. Доберемся, не развалимся. Да, вот все время хочу спросить, зачем ты дала мне такую дурацкую фамилию, а? — Сын Лаувейи, она означает, ну и что? — спросила мать, стараясь, тем не менее держаться, более-менее достойно. Однако от волнения у нее начали дрожать пальцы. — Лаувейя — это же я. Почему ты решил выяснять это прямо сейчас? — Да так, захотелось — Икол решил сменить неудобную для него тему. — Сейчас выйдем из отсюда и посидим. А потом поедем домой. Устал сегодня, как собака. Он взял Лаувейю за руку, но она подала руку недовольно: слишком сильно задел ее словесный выпад сына. Она опиралась на него, когда он ковылял до выхода, и всем своим видом показывала явное пренебрежение к окружающим. Только теперь оно распространялось и на Лауфейсона: ма, как он всегда называл ее, почти не касалась его руки. Это выражало крайнюю степень чего угодно — в отрицательном смысле, разумеется. Икол знал об этой особенности, но сейчас ему было не до выяснения отношений. Они молча вышли из больничного корпуса. Жара и духота стали еще сильнее — и от них некуда было деться. Икол сел прямо на ступеньку и стянул с ног опротивевшие кроссовки, стараясь не смотреть на растертые ноги. Зато Лаувейя тут же обратила на них внимание. — Понимаю, что жарко, самой нехорошо, но я сейчас не одобряю твой внешний вид, — бесстрастно замелила она. — Надень обувь и отдохни, скоро пойдем в подземку, там будет прохладнее. Лауфейсон теперь кинул косой взгляд на мать. — Ты разве не видишь, что я хочу лечь прямо на ступеньки и не вставать хотя бы час, чтобы отдохнуть? Я мотаюсь по городу, а ты сидишь дома в каких-то непонятных фантазиях. Сколько себя помню, ты всегда сидела дома и не выходила наружу, словно скрывалась от кого-то. Я не могу всю жизнь, как ты. Хочешь — поезжай на Свалку, а я останусь здесь. — Ты не можешь называть Дом мусорной кучей, — Лаувейя поджала губы. — Хоть какой-то есть. Другого уже не будет. — По-твоему, это дом? — саркастически поинтересовался Икол, сам удивляясь такой перемене в голосе: раньше он так ни с кем не говорил, а с матерью и подавно. — Это дом?! — переспросил он. — Для тебя дом, наверное, любое место, где можно спрятаться ото всех, в том числе и от меня. Ты спрашивала когда-нибудь, а мне в таком доме хорошо? — Что с тобой сегодня такое? — менторским тоном спросила Лаувейя. — Мне плохо, тебе плохо, но я не хочу этого показывать. Я не хочу, чтобы окружающие знали, насколько мне плохо, потому что я могу защитить себя от них только так — не давая им никакого повода. — Но я — не ты, ма. Тебе легко так говорить, весь день находясь в той развалине и закрывшись в свою скорлупу. Но мир-то все равно ее разломает, как ни крути, — парировал Лауфейсон. Лаувейя направилась к метро. — Ты куда? У тебя денег нет, они у меня, — крикнул ей вслед Икол. Мать не оглянулась. Лауфейсон подхватил кроссовки и заковылял за нею. Лаувейя шла медленно, погрузившись в себя, и ему было не трудно настигнуть ее. Он коснулся руки Лаувейи. — Ну, хватит дуться. Сейчас поедем обратно, денег хватит, а завтра я придумаю, что делать дальше. Лаувейя даже головы в его сторону не повернула и прошла своей дорогой. — Как знаешь, ма. Как знаешь… — тихо протянул Лауфейсон, но только он, и больше никто не слышал этих слов, произнесенных слабым шепотом. — Но я все-таки помирюсь с тобой. Нрав Лаувейи был непрост. Несмотря на сдержанность, она могла вспылить по пустякам и не разговаривать с Иколом часами. Тем не менее, ему часто удавалось если не полностью достигать перемирия, то хотя бы, спустя некоторое время, находить с ней общий язык. Ссора была одной из тех, которым Икол присвоил высший разряд. Это означало, что сегодня и даже завтра говорить с матерью бесполезно. После довольно продолжительного отдыха на ступеньках больницы, Лауфейсон натянул кроссовки и заковылял обратно в метро. А дальше — автобус и снова все та же бетонная граница перед ним — стена, отделяющая Свалку от остального города. Икол оглянулся. Ему не хотелось возвращаться обратно в полуразрушенное здание, которое мать по недоразумению называла домом. Дом, милый дом! Хорошо сказано. Нет, Икол не так представлял дом, особенно, когда ему удавалось перекантоваться у знакомых из города. Вот это было совсем другое дело. Пока Икол добирался домой дело уже было к вечеру. Но сегодня почему-то темнело как-то быстро, а может так быстро прошел этот жаркий, душный и выматывающий день? Местных уже вокруг не было: попрятались по домам. Теперь снова искать щель, в которую можно протиснуться. А потом — еще одну, чтобы оказаться на Свалке. Лауфейсон снова оглянулся. В полумраке он увидел знакомую фигуру. Значит, мать решила идти пешком. Ну что ж, это к лучшему: неприятный разговор не будет ждать до завтра. — Эй, ма! — воскликнул он, когда Лаувейя подошла к щели. — мы не закончили разговор в больнице. — И что? — бесстрастно спросила она. — Продолжим его здесь и сейчас, — усмехнулся Лауфейсон, только улыбка вышла у него кривая и неуверенная. — Говорить нам не о чем. Иди куда знаешь, — последовал ответ. — Лечиться я не буду. А фамилию какую дала — какую и дала, и с такой проживешь. Лаувейя казалась какой-то тенью в последних лучах заходящего солнца. Икол прикрыл глаза рукой. — Да, с такой и проживу? — спросил он на этот раз с нескрываемой издевкой. — Тебе то что, ты ведь ее только придумала, а мне каково было? Знаешь, что такое буллинг? Хорошее такое слово, иностранное. Так вот я не успел пойти в школу, как меня уже стали дразнить из-за твоей больной идеи и не давать проходу, тебе ведь такое незнакомо, да, ма? Уши затыкаешь, не хочешь слышать? Тогда продолжу. — Я хотела сделать из тебя независимого человека… — А сделала мразь! Только не сразу, а постепенно. Так что слушай дальше. Меня все третировали, начиная от учителей и заканчивая одноклассниками из-за одной только фамилии. Прятали мои вещи, чтобы я ничего не мог сделать, смеялись над моей одеждой, а потом, когда я уже стал постарше, все только ухудшилось. Подростки с возрастом становятся жестокими, и поэтому, когда я при всех едва не свернул шею, тому, кто меня достал, ты не вступилась за меня, а поддержала их! Так кто же ты после этого, ма? Ты говоришь мне одно, а делаешь другое. Но прежде всего вопреки этим кретинам я все-таки закончил эту паршивую школу. Я сдал эти паршивые тесты и поступил на пиар — туда, куда хотел, а что сказала ты? Что мне это не нужно, и чтобы я шел к Толстому Ивару? Ага, только он и его банда загремели, едва нос высунули наружу. Ты этого для меня хотела? Если я не завишу от чужих мнений, то прежде всего от твоего, а уже потом от остальных. Мне плевать и на тебя, и на них всех! — Не такой независимости я хотела, — ошарашено пробормотала Лаувейя. — У тебя должен был сформироваться свой взгляд на жизнь. — Он сформировался, и еще какой! В колледже тоже мне этого добра хватило, хотя туда поступил на одно чертово бюджетное место, утерев нос всем этим мажорам. Спасибо, там хоть тянулся первый год на их нищенскую стипендию по сиротству! Но все-таки мне удавалось временами зависать по нескольку недель у приятелей и видеть совершенно другую жизнь. Жизнь без Свалки! И она мне понравилась: клубы, нормальная одежда, пусть и одолженная. Секс, беспорядочный и разовый — но уже прогресс! Жить за чужой счет очень даже неплохо, хотя и понимаешь, что это непостоянно. На травлю этих тупых студентов и преподов мне было плевать — я жил для себя. Назло им учеба мне давалась легко, и я был лучше их всех. Я потом даже на работу устроился, частые подработки, по профилю, хотя на меня в колледже смотрели как на придурка. Так что работу в рекламных бюро и личные похождения я ловко совмещал между делом — научился. И клиентов тоже постепенно учился обрабатывать — где убеждениям и манипулированием, а где и сексом, если была женская половина. Цель оправдывает средства: я любой ценой хотел вырваться со Свалки, и до сих пор хочу! Такие люди как бомжи и воры бесперспективны, хотя вру: тех еще можно как-то переделать, а вот таких как ты, ма, вряд ли. Поймав презрительный взгляд Лаувейи, Икол схватил ее за руку и зашептал ей прямо в ухо, почти касаясь его губами: — Меня можно переделать. Я гибкий и привык меняться. Жизнь была ко мне более благосклонной, чем к тебе, потому что ты окаменела, и в тебе не осталось ничего живого, а ведь ты могла бы выглядеть совсем иначе, оставшись в городе, а не сбегая сюда… — Тебя бы тогда не было, — выдавила Лаувейя. — Твой отец хотел заставить меня избавиться от плода. Только сейчас начинаю жалеть, что не… — Послушала? Браво! Наконец, ма, я вижу тебя настоящей, — снова зашептал ей на ухо Икол. — А то все принципиальность корчила. Противно даже. Ну так вот, я усвоил тот единственный принцип, который ты мне так и не дала: делай только то, что выгодно самому себе. А еще, сегодня, я усвоил еще один, но уже тот, который ты вбивала в меня. Только я его переиначил: наплюй на других. И теперь я скажу тебе: меня тошнит от тебя. Ты портишь всё: все мои идеи, стремления, жизнь. Твои бредовые принципы не работают, и ты напялила эту идиотскую маску, сшитую из них, мне на лицо. Но хватит. Я срываю ее, слышишь? Я отшвыриваю твою мораль, я — не для нее, а она — не для меня. Я хочу в общество вопреки твоему безделью. А ты… Оставь меня! Лауфейсон оперся спиной об стену. Он тяжело дышал, как будто выдавил из себя последние в своей жизни слова. В этот момент он выпустил руку матери из своей. Лаувейя застыла на месте. Казалось, что слова сына убили ее, превратили в камень. Но через некоторое время она тихо произнесла: — Глупости ты говоришь, Икол. Сейчас ты пролезешь в щель, а потом — я, и мы пойдем домой. Решения я не меняю. Ты меня не разубедишь. Ляжешь спать, а завтра примешь окончательное решение на свежую голову. Эти спокойные слова разожгли еще большую ярость Икола. Он схватил мать за руку и принялся заталкивать ее в щель. Лаувейя пыталась сопротивляться, но, видимо, этот день отнял большую часть ее сил, так что, когда она очутилась по ту сторону ограды и, потеряв равновесие, упала на рельсы, Икол оцепенел: воцарилась тишина, которую неожиданно разорвал в клочья грохот. Тот самый грохот, который нужно было переждать…

Отлично! Разношерстные отзывы, пусть даже с нецензурной лексикой:)) Нравится — молчишь, не нравится — громишь. Видимо, даму возмутило то, что она увидела себя в каком-то из персонажей, ибо «ПдК» — не классический детектив, а от стиля Донцовой остались здесь только рожки да ножки. Написать именно детектив я не ставил задачей. Саспенс, хоррор, треш, мистика, это все здесь работает. Начиная с классических историй о куклах-убийцах и заканчивая тем, что общество из человека лепит куклу, вписывая его в свои рамки. «ПдК» как раз о том, как НЕЛЬЗЯ жить:)) Парадокс, но это так. Любую игру со стилем, а здесь очень много от постмодерна, вплоть до откровенной пародии на это направление, можно назвать бредом. Того же Эко или Барнса, к примеру.:)) И еще: белиберду я расцениваю как синоним к другому слову — нонсенс. «Все ерунда, белиберда», если не ошибаюсь было в каком-то из переводов, так что считаю это определение комплементом. И крайне сожалею вот еще о чем. Книга слишком мала и события развиваются достаточно быстро, всего лишь в течение ноября и декабря. Даже до конца года не доходит.:)) Да, не ждите красивостей, их не будет. И еще: возвращаюсь после длительного перерыва к «Хроникам Корпорации», в которых речь пойдет об истории Икола Лауфейсона — одно из ключевых персонажей цикла.

Отлично! Разношерстные отзывы, пусть даже с нецензурной лексикой:)) Нравится — молчишь, не нравится — громишь. Видимо, даму возмутило то, что она увидела себя в каком-то из персонажей, ибо «ПдК» — не классический детектив, а от стиля Донцовой остались здесь только рожки да ножки. Написать именно детектив я не ставил задачей. Саспенс, хоррор, треш, мистика, это все здесь работает. Начиная с классических историй о куклах-убийцах и заканчивая тем, что общество из человека лепит куклу, вписывая его в свои рамки. «ПдК» как раз о том, как НЕЛЬЗЯ жить:)) Парадокс, но это так. Любую игру со стилем, а здесь очень много от постмодерна, вплоть до откровенной пародии на это направление, можно назвать бредом. Того же Эко или Барнса, к примеру.:)) И еще: белиберду я расцениваю как синоним к другому слову — нонсенс. «Все ерунда, белиберда», если не ошибаюсь было в каком-то из переводов, так что считаю это определение комплементом. И крайне сожалею вот еще о чем. Книга слишком мала и события развиваются достаточно быстро, всего лишь в течение ноября и декабря. Даже до конца года не доходит.:)) Да, не ждите красивостей, их не будет. И еще: возвращаюсь после длительного перерыва к «Хроникам Корпорации», в которых речь пойдет об истории Икола Лауфейсона — одно из ключевых персонажей цикла.

РЫЦАРЬ-ЭЛЬФ — Лети, мой плед, лети, мой плед, За горы и морскую гладь! Но к норруэйским землям, плед, Не смей и близко подлетать! Вот рыцарь-эльф на холм ступил, Ла-ла-ла-ла, тра-ра-ра-ра Пронзительно в рог затрубил Уносят плед мой в даль ветра. Продолжение будет издано во втором сборнике баллад — «Роза Англии»