Анна Линина

Она получила шанс увидеть настоящее, божественное в тёплом летнем солнце. Однозначного в этом мире мало, но впереди всегда должны быть благо и Любовь, ведь сам Бог есть Любовь, именно для этих целей существуют все правила на свете. Мы живём, чтобы хранить и спасать внутри себя любовь. Ту любовь, от которой всем хорошо. И принять нежное тепло солнца. Как бы нам ни было плохо. (Отрывок из книги)

Это потом, как защитная реакция, приходит ощущение, что страшнее всего люди. Отчаяние, живущее внутри, заполонившее всё её существо, сначала обостряет любой страх. И любой страх, пришедший на ум человеку, погружён в это отчаяние, как в чёрное зелье. Оттого даже провода, торчащие из стен во время мрачной ночи, пугают, походя на страшные когти и крюки. Боль заставляет всего бояться. И лишь разум, как спасательный круг, может закричать, что люди страшнее. Неизвестность всегда пугает. Но неизвестность, погружённая в чёрную отраву отчаяния, в цианид неверия в добро и подавленность роковой судьбой, приготовленный людьми, — пугает вдвойне. (Отрывок из книги)

Уныние хуже всего. По одной лишь причине. ОНО НЕ ОСТАВЛЯЕТ НАДЕЖДЫ. (Отрывок из книги)

Отец тоже привязывал её к кровати, чтобы она не смогла нанести себе вред. Транквилизаторы помогли выбраться ей из этого омута. Правда, он звал её снова. Она снова стояла над пучиной, в любой момент готовая погрузиться в её тишину. Только теперь она хотела жить. Дышать, видеть, слушать, улыбаться, чувствовать прикосновения, вкусы, запахи. Просто слышать плеск воды и пение соловьёв по ночам, гипнотический голос любимого человека, взмах голубиных крыльев, гул метро, рёв автомобильного двигателя. Барабанящие по окнам капли дождя, звуки поцелуев. Шелест книг, когда перелистываются страницы. Вдыхать запах роз, и просто румяных пирогов из духовки. Запах горячего теста и печёных яблок. Теперь всё было наоборот: нечто хотело её убить, а она — жить. (Отрывок из книги)

И тут, среди веток деревьев, то ли словно образованное ими, то ли будто дорисованное переплетениями их, то ли просто проглядывающее меж ними, ей привиделось громадное зловещее лицо, с огромные вековые липы, возвышающиеся над домом. И было даже непонятно, чего в нём больше: ужасного или гнетущего. Непреодолимо, до физической боли гнетущего. То ли настроение у Ники было такое, то ли поверить она до конца не смогла, ведь видение проявилось только на миг, и тут же исчезло, — но на этот раз леденящий ужас не овладел ею, как тогда, при виде белого дымного змея. Это был совершенно другой призрак! Было странное ощущение, что вот сейчас она доберётся до истины, и весь кошмар рассыпется, как спичечный домик. И в то же время было чувство безысходности и глубокой, непреодолимой печали, её собственное чувство, но как бы навеянное чем-то извне; таким угнетающим и скорбным было лицо демона, что эта безысходность заполоняла всё её существо, не оставляя места и страху. Если бы существовал демон печали, подумала девушка, то он был бы, скорее всего, таким. …Зловещее лицо пропало, так же, как и появилось. Демон Печали. Демон Печали… Безысходности, отчаяния, ужаса. Увидеть это было и страшно, но, наверное, ещё сильнее больно. Чёрное, безнадёжное, горькое, больное. И невыразимо, нечеловечески страдающее. (Отрывок из книги)

Даже не будучи святой, она сможет простить его. Просто потому, что нужно. И хотя многими ночами она шептала ему «отправляйся в ад!», теперь страдания его души не причиняли ей радость, а напоминали её, окутывали печальной горечью, мучительной горечью, от которой хотелось избавиться. «Я прощаю тебя», — снова повторила она, как будто сами эти слова вынимали боль не только из его, но и из её сердца. Её муки были слишком долгими, чёрными и необъятными. Это древнее зло, как бес, снова смотрело на неё, но уже не из его глаз, а теперь смотрело и на него, и было над ним. Тот же самый ужас, её ужас, её муку она увидела в его глазах, и ей становилось дурно и больно. И тогда ей показалось: и справедливость может нести в себе горький яд. (Отрывок из книги)

Слёзы катились по лицу Вероники и не останавливались. Тушь, стекая извилистыми чёрными струями, размазывалась по щекам, и люди с любопытством смотрели на неё. Зал ожидания пустел, и только ей было некуда идти. Свет гас, вокруг становилось тихо. Теперь она бездомная. Физическую бесприютность дополняли её неприкаянность и одиночество. Она могла позвонить отцу, но теперь ей не хотелось пугать его. Жизнь под одной крышей с мачехой тоже представлялась ей мучительной и тошной, особенно из-за её, Вероники, глупой ранимости. Вечер, казалось, был создан самим Богом для того, чего сейчас сделать он никак не мог: успокоить её нервы. Огни дальних поездов, убаюкивающий ветер, пустой голубой горизонт, — всё это было таким милым и очаровательным, романтическим, так не подходящим к сиротству и одиночеству. Огни дальних фонарей, которыми был усеян окружающий воздушный простор, как сияющими звёздами. И в то же время вокзал, кажется, имел ей близкую, родственную душу. Отверженную, усталую, одинокую. Он тайно хранил в себе то, что было её заветной мечтой — блаженный покой без страха и боли. Здесь люди не обижают и не замечают друг друга. Здесь не может быть ничего постоянного, ни огорчений, ни тоски, ни радости, ни мук, — здесь временно всё. Вместе с этим всё это начисто лишено лицемерия, каждый ничем не хочет казаться, ведь вокзал — непостоянное, как миг. Бесприютность и искренность, казалось, хранили особую печать на повисшем над головами блестящем круглом циферблате замерших часов, пятном белеющих в вышине. (Отрывок из книги)

Она никогда не любила солнце. Солнце любят все. Это то, от чего всем хорошо. Хорошо, когда плохо другим. Солнечный свет для Вероники был оплотом лицемерия людей, символом преступления. Безразличия к чужой боли, безучастности Природы и толпы. Бесчувствия к чужому страданию. И хладнокровия к людской горечи, поразительного, и всеми дружно одобряемого отстранения, сокрытого внешним, весёлым теплом, как будто смехом посреди чужих тоски и горя. Как и люди, как и все люди, плюющие друг на друга. Пир во время чумы, праздник для всех во время страдания, когда ты сам заходишься от боли. Знак всеобщих радости и счастья, когда язык прирастает к гортани, а осязаемые стальные стрелы мучения, адской печали впиваются в сердце. И тогда на сцену абсурдного, жестокого театра выходит всеми любимый, ласковый солнечный свет. И под скрежет зубов, не замечая проклятья и стенанья, оцепенения и отчаяния, невозмутимое, дикое, озаряет спящий безмятежный горизонт, выливая на землю золотящиеся и всё золотящие лучи. Когда так ноют душевные раны, когда жизнь полна трагедии, — зачем, зачем его нежное тепло!.. Это равнодушие похоже на ухмылку преступника, разбойника. (Отрывок из книги)

*** Летят безжалостные дни, Впитав всю горечь мироздания. Как жаркий костерок — угли Зажжёшь ты светоч сострадания. Пусть вечный лёд сковал ручьи. Черства судьба — но сердце чистое. И ласки нежные твои — Лаваша мякоти душистые. Пусть жизнь спокойною течёт, Как после бури — безмятежная. Огнь жилок, что под кожей бьёт, Ладоней поцелую нежно я. Блаженных слов напиток пью, Согревшись вдруг душой оленьею. И брошу голову свою Тебе на сильные колени я. И тьма золою в серебре Притихла чёрною, превратною. Твоя любовь — как в декабре Огня дыханье благодатного. Мир полон боли, рок жесток, Скорбь сжала хваткою удушливой. Тем жарче губ священный ток Средь злого холода бездушного. Где дух мой, онемев, продрог, Был острыми изрезан стёклами, К погибшей ты — иль всё же Бог? — Губами прикоснулся тёплыми… (Отрывок из книги)

*** Летят безжалостные дни, Впитав всю горечь мироздания. Как жаркий костерок — угли Зажжёшь ты светоч сострадания. Пусть вечный лёд сковал ручьи. Черства судьба — но сердце чистое. И ласки нежные твои — Лаваша мякоти душистые. Пусть жизнь спокойною течёт, Как после бури — безмятежная. Огнь жилок, что под кожей бьёт, Ладоней поцелую нежно я. Блаженных слов напиток пью, Согревшись вдруг душой оленьею. И брошу голову свою Тебе на сильные колени я. И тьма золою в серебре Притихла чёрною, превратною. Твоя любовь — как в декабре Огня дыханье благодатного. Мир полон боли, рок жесток, Скорбь сжала хваткою удушливой. Тем жарче губ священный ток Средь злого холода бездушного. Где дух мой, онемев, продрог, Был острыми изрезан стёклами, К погибшей ты — иль всё же Бог? — Губами прикоснулся тёплыми… (Отрывок из книги)