Вероника решает жить?
Слово, которое лучше всего применимо к роману Марины Хольмер — дуализм. Это действительно роман двойственный, разрывающийся между разными полюсами, причём неоднократно.
Первая дихотомия — между литературой «большой» и «массовой не для всех». Не зря название книги отсылает одновременно и к сложно-элитарному Фаулзу, и к недавнему любимцу широкой аудитории Коэльо, а отсылки из Флобера или Рембо перемежаются в тексте с упоминанием баховской «Чайки по имени Джонатан Ливингстон». И в целом роман старается балансировать между двумя этими ипостасями.
Вторая дихотомия — классическая форма и современное, местами ультра актуальное содержание. Пятисотстраничный роман-воспитание не становится экспериментом, не деконструирует жанр — подача в целом абсолютно традиционна, как раз во французском стиле. При этом роман динамичный и бодрый — отчасти благодаря настоящему непрерывному времени повествования. Темы и проблемы же текст затрагивает сегодняшние, причём в основном общемировые — мультикультурализм, колониализм, коллективная память и т. д. Но это темы для нас с вами больше информационные, социально-фоновые, так сказать.
О чем же эта книга? Вероника, в целом вполне успешный рекламщик, предельно психологически задавлена матерью — властной, бесцеремонной, живущей ворчливостью и воспоминаниями. Податливая и уступчивая на бытовом уровне, героиня тем не менее безуспешно примеривает на себя различные формы эмансипации — сексуальную, карьерную, личную, запоздало сепарационную. Но от себя, как известно, не убежишь — и оттого последней формой разрыва с прошлым становится полная переформатировка всего предыдущего опыта: Вероника оказывается во Франции.
Вероника смиренно, стоически не замечает тревожных звоночков, связанных с её будущими супругом и свекровью. Потенциальный муж, Жан-Пьер — фанатичный человек идеи, горячий левак-конспиролог, совсем отстраняется от неё. Его мама же постепенно раскрывается как отражение матери самой Вероники. А главное, все её используют, все от неё чего-то хотят, и никто не интересуется ею как человеком.
Здесь хорошо работает интересный авторский приём — вызывать читательскую вовлеченность его «проницательной» догадливостью, смешанной с раздражением. Как в детективах, когда мы догадываемся, кто убийца, быстрее недотёпистого помощника сыщика. Читатель подмечает ворох зияющих несовершенств, а позже – зловещих деталей поведения благопристойной французской семьи. Не видит их только сама Вероника —– или не хочет видеть. Хочется кричать героине, чтоб она боролась, бежала, срывала покровы. Но она до последнего остаётся — хорошо подобранное авторское слово — насупленной.
И лишь в конце книги читатель начинает догадываться, что героиня больше всего на свете ценит тайную, внутреннюю свободу не только от окружающих, но и от нас с вами. И не собирается соответствовать ничьим ожиданиям, в том числе читательским. Такая свобода горька, она не кричит и не принимает торжественных поз — но именно она зачастую остаётся последним оплотом человека, на которого есть виды буквально у всех.
И, к слову, это последняя дихотомия текста: отменно длинный реалистический роман вдруг оборачивается почти постмодернистским высказыванием.