Бесплатный фрагмент - Знаки

Евгений Журавли

«ЗНАКИ» (СБОРНИК РАССКАЗОВ)

НАЧАЛО

Каждый год, когда последний лист серебристого тополя покидает родительские ветви, отправляясь странствовать по свету, мужчины из народа Тяжёлого Топора укладывают вещи в большие мешки с широкими лямками, берут всё необходимое и отправляются из тех различных мест, где живут, в долину Большого Костра. Путь их иногда занимает недели, иногда несколько часов. Порой они встречаются на пути и сразу узнают друг друга, даже будучи незнакомыми. Тогда они пьют горькую, делят вечернюю снедь и немного говорят о чём-то неглавном. Наутро они вместе продолжают путь туда, где ветер колыхает волны, но нет моря; где полно ветвей, но нет ни одного дерева; где великая река течёт прямо по небу, ночью превращаясь в расплёсканное молоко…

Это место называется Пушта. Все дороги — и земные, и небесные — начинаются там. И с тех древних времён, когда небесный свод ещё вращался вокруг звезды Тубан из чертога Дракона, а не вокруг Альфы Малой Медведицы, как сейчас, мужчины народа Тяжёлого Топора ежегодно зажигают в Пуште общий Костёр, чтобы увидеть друг друга, помолчать о том, что забыто, и вспомнить то, о чём не должно забывать. Так начинается охота на Серебряную Рыбу Судьбы.

Это необычная рыба. В тёплое время года она живёт глубоко под землёй, а с наступлением холодов перебирается на небо и летает там, будучи почти незаметной, лишь оставляя на синей глади длинные белые всплески. Только в Пуште, единственном месте, где объято взглядом всё небо мира, можно рассчитывать на удачную охоту. От этого зависит выживание нашего небольшого народа.

Поймать Рыбу Судьбы можно только словами. Но слова эти должны быть подлинные, самые настоящие, только те слова, из которых и складывается истинная Правда, равнодушная к понятиям добра и зла. А в любой век этих слов немного. И если когда-нибудь таких слов больше не найдётся, мужчины народа Тяжёлого Топора попрощаются в последний раз, закинут на плечи свои мешки с широкими лямками и вернутся в дома, чтобы сказать, что Большой Костёр никогда уже не зажжётся снова. Это будет означать, что нашего народа больше нет. В этом заключается наша судьба.

Уже второй год, как отец берёт меня на большую охоту, и, как и все, я сижу, глядя на таинственную пляску огненных всполохов Большого Костра. Над нами бесконечное небо, и где-то летает Серебряная Рыба, вокруг меня мой народ, и все мы чувствуем одно и то же тепло. Конечно, в Пуште я ещё ни разу не произнёс ни слова, но сейчас, кажется, я начинаю понимать, в чём заключается эта охота…

Огонь Большого Костра растопил в моей душе какие-то древние льды, и мало-помалу они сливаются в тугой поток повествования, проплывающий перед моими открытыми глазами. Все его слова настоящие. Я понимаю их, понимаю, о чём они говорят, но не знаю ни звуков, ни знаков, которыми они могут быть выражены. Возможно, они забыты, а может, и не явлены ещё на свет.

Большая охота очень трудна. День сменяется ночью, а ночь снова днём. Мы продолжаем сидеть. Но вот я чувствую, как Серебряная Рыба начинает трепыхаться у меня в душе. Сначала медленно, вызывая образы, которых я ещё не знал, потом всё сильнее и чаще, расширяя внутреннее пространство и делая его огромным. Расширяя его для себя. Долго-долго ещё сижу я, не произнося ни слова и не веря своему счастью. Но я уже знаю…

Наконец, я поднимаю глаза к бесконечному небу над Пуштой и вижу отчётливый белый след.

Пора сказать:

— Мы соберёмся снова. Я знаю…

И все расходятся.

ГОВОРЯЩИЕ КАМНИ

Мф 3:9 «Глаголю бо вамъ: можетъ Бгъ

от каменья сего воздвигнути чада Аврааму».

Трудно судить, насколько древним является искусство создания говорящих камней. Говорят, бурное развитие цивилизаций Междуречья и долины Инда, строительство американских и египетских пирамид были бы невозможны без камней, обладающих речью. Все, посвящённые в тайну, указывают на глубокую древность этого знания.

Конечно, выражаясь метафорически, говорит всё вокруг — и гладь бумаги, и ветер за окном, и падающий с дерева увядший лист, но здесь речь идёт о создании говорящего камня в прямом смысле — о мёртвом природном материале, способном, однако, по-человечески говорить. В силу различных причин, в том числе и ввиду достижений современной науки, это древнее искусство, простое в своей сущности, должно быть, наконец, раскрыто, и стать предметом обсуждения и изучения. Ведь, в конце концов, оно оказывается не таким простым, как кажется…

Сама работа эта очень проста. Для создания говорящего камня нужно немного — довольно грубые физические усилия, плюс концепция, плюс эмоциональное наполнение, самым простым из которого является музыка. Время, когда следует приступать к созиданию в камне, совершенно не имеет значения. Конечно, любое дело следует начинать с воодушевления, и нет лучшего времени года для начинаний, чем весна. Но весна — не что иное, как радость перенесённых лишений зимы. А времена лишений, надежд, ожиданий и внезапных порывов случаются и без привязки к календарю. Главное — воодушевление. Для воодушевления незаменимы лозунги. Лозунг должен быть возбуждающим, ярким, понятным и заключать в себе ясные идеи или слои смыслов. Идеи и сами по себе подобны семенам, вечно неприметным и гонимым по свету вместе с мусором, но вдруг в самых неожиданных местах находящим себе бесхозную почву и место под солнцем, где начинают внезапно бурно прорастать. Идея дороги или пути, или твёрдого основания под ногами (исполненная пусть даже и в виде мощёного тротуара или площадки под мангалом) — одна из самых древних в человеческой культуре. С этого и начнём…

Выбор материала тоже не принципиален — ведь мы создаём творение из множества элементов, важно лишь, чтобы этот материал был относительно однородным. Камень к камню, тук-тук, вот так… Всё в этом мире нужно ударять, чтобы оно нашло себя и своё место в этом самом мире. Некоторым достаточно и лёгкого движения, а некоторых приходится что есть мочи загонять кувалдой, чтоб показать их предназначение.

Любой природный материал очень консервативен, поэтому для нахождения его в искусственных конструкциях требуется приложить немало усилий и хитрости. Тут-то и наступает время музыки. Она должна быть богата обертонами, но не особо сложна — цикл из минимум трёх-, а максимум восьми- или пятизвучий. Главное в музыке — чёткий ритм и цикличная повторяемость. Никакой коды, никаких интро — это лишь навредит делу. Музыку следует использовать непрерывно в процессе созидания, начиная с самого раннего этапа подготовки. За счёт непрерывного повторения нашей ритмичной гаммы мы должны добиться предельной согласованности элементов — каждый атом должен, в конце концов, забыть собственные свои резонансные частоты и настроиться ровно в такт с общим полем. Для самых массовых конструкций необходимо выдержать мажорную гамму, а для неординарных решений более годится изящный минор, в котором превалируют многозвучия и полутона. Организовав эмоциональное наполнение процесса, обратимся к нашим камням.

Как их ни сбивай, всё равно желательно, чтобы все они находились в определённых рамках, иначе со временем расползутся, кто куда. Поэтому начинать надо с ограничений. Если мы мостим дорогу — с бордюра, если ставим стену — с углов. Ограничения, строгие границы — в прямом смысле «краеугольный камень» концепции говорящих камней. Закладывая контуры, мы всегда уже и определяем направление, к которому всё ведёт. Назначение и цель. Без рамок — это просто камни, разбросанные в беспорядке. Без цели, без смысла. А раз уж они созданы, то разве не должны быть для чего-то? Так давайте их применим, и им самим будет хорошо. Они станут чем-то целым, крепким и вечным. И пусть они — лишь мощёный тротуар, что плохого в том, что они обрели смысл? Смысл служения чему-то большему.

Важно понимать, что правильная концепция — главное достоинство любой существующей системы, позволяющее ей существовать в изменяющихся условиях. Очевидно, не принципиально, сложилась ли у нас на планете углеродная форма жизни или кремниевая — это чистая случайность, так как кремний составляет аж четверть земной массы. С тех давних пор, как такое повелось, нет никаких ограничений по превращению чего угодно в кремниевые соединения, то есть в камень и песок, но не наоборот. Наоборот — это только чудеса в старинных книжках, вроде превращения воды в вино. Вот вино в воду превратить — проблем не составляет, час пищеварения — и готово. Жизнь же всегда превращается в камень. А уж созидание песка — извечная человеческая забава.

Сначала укладываем внешний контур. Те, кто первыми занял своё место, просуществуют дольше всех, на них часто будут выпадать удары судьбы, тут годятся всякие — ровные, кривые, без разницы — геометрия ещё не определена и будет отталкиваться в прямом смысле от них, первых. На периферию идут всякие дефектные. Ведь какой спрос с периферии? И нагрузки никакой, просто буфер у границ. Дальше выкладываем камни непрерывной линией — по кругу к центру, если контур замкнутый, или маятником (туда-сюда), если предел не ограничен. Ведь само мироздание предпочитает либо вращательные процессы (цикл), либо маятниковые (туда-сюда), тут ничего нового не придумаешь. Есть, конечно, линейные, но они одноразовы, недолговечны. В линейное путешествие отправляется (то есть попросту выбрасывается как можно дальше) совсем уж дефектный материал, либо такой «упористый», который ну никак не стыкуется с другими элементами. От этих только вред. Короче, не надо много думать, руки сами подскажут, что класть. Просто создаём непрерывность. Камень к камню, тук-тук, вот-вот. Бей сильнее! Если не бить, нет уверенности, что будет служить. Треснет — значит, слабое звено, хорошо, что треснул, не место ему здесь. Заметь, бьёшь ближний — он двигает предыдущих. Они уж думали, что на покое, ан нет — подвинься. Так надо. В общем, достаточно простая работа.

Важный момент, о котором мы чуть не забыли, состоит в том, что во время работы нужно постоянно разговаривать с камнями. Ведь откуда им взять слова, как не услышать, подобно детям, от своих создателей? Речь наша должна быть обращена к ним и быть пусть даже и простой, но непрерывной. Не нужно бояться говорить с ними и на сложные, взрослые темы. Когда придёт время, они сами всё поймут, вспомнят все слова, слышанные когда-то. Ведь только камни помнят всё. Это и есть их главное достоинство, их проклятие и судьба. Только они несут всю память о произошедшем и именно поэтому столь тяжелы, ведь память редко оказывается лёгкой…

И вот камни уложены, подбиты, подогнаны. Они уже будто бы хотят говорить, но… Но это ещё не всё. Камни ещё свободны. Хотя и в жуткой тесноте, но можно ещё подойти и вытянуть наружу почти любой. Такого нам не надо. Поэтому, когда вся работа закончена, когда все на своих местах, а в нестандартные пазы с усилием вогнаны вырубленные искалеченные половинки, мы берём мелкую крошку — прах их братьев, и рассыпаем равномерно на всех. Материал берётся из самой среды, в которой строится созидаемое. Это не составляет проблем. Щебень вечно сопутствует человеческим начинаниям, а уж превращать окружающую природу в песок, как было сказано выше, — одно из самых характерных человеческих умений. Итак, засыпаем песком и щебнем. Дальше — метлу в руки, и елозим, чтоб досталось каждому. Этот обязательный обряд — приобщение к плоти предшественника, который можно назвать «причастием», имеет большое значение. Так каждый камень становится вдруг связанным мельчайшими песчинками с каждым из окружающих. Эта связь не притягивает, а сковывает их. Песчинок этих должно быть как можно больше, сыпь, не жалей. Дожди, ветер и другие катаклизмы уберут лишнее… Стиснутые обстоятельствами, камни уже не шевелятся и чётко служат на своём месте. Уже не дёргаются. Вот и всё. Цель достигнута. Музыку можно заканчивать, она уже не имеет никакого значения, если только для нарочитой торжественности.

Тссс… Иногда в такой момент хочется сказать: «на сием камене созижду церковь мою, и врата адова не одолеют ея», и это будет правдой. Теперь камни держат друг друга лучше любого цемента. Прислушайся — они говорят! В их шершавом шёпоте уже различимы слова… Дело в том, что говорит лишь то, что в чём-то нуждается — без нужды и нет необходимости говорить. Зажатые невыносимыми обстоятельствами, камни скрипят, шелестят и трещат, шепчут и щёлкают, постепенно обретая речь. Это будет длиться недолго. Камни стремятся упокоиться, ищут повод улучшить свои условия, конфликтуя с соседними, или пытаются выговориться, чтобы облегчиться осознанием того, что у окружающих дела не лучше, что сам «как все». А иногда, если прислушаться, можно услышать и протяжный высокий стон. Это их песни — долгие и тягучие, как сама Вечность. Впрочем, нет никакого значения — что они там говорят или поют. Теперь это уже не важно.

МАКИ И ИРИСЫ

Когда-то давно, когда после долгой зимы наконец прояснялось небо, и небесный пастырь вновь гнал свои многочисленные стада по бесконечному голубому морю, земля набухала и наполнялась запахами. В такие моменты в моей семье очередное поколение взрослых обычно рассказывает очередному поколению детей, как когда-то давно прадед деда привёз из турецкого похода красавицу жену — то ли сирийку, то ли персиянку. Предание говорит, что когда первые недели солнца высушивали этот влажный воздух, а рога месяца по ночам обращались своими острыми концами направо вверх, красавица-жена собирала дорожный набор и покидала дом, на несколько дней уходя в степь. Смотреть, как распускаются маки. Может, эта пора являлась единственным напоминанием об утраченной родине, может, какой-то древний зов будоражил её душу, никто не знает… Всё красивое всегда заключает в себе тайну. А тайна всегда содержит в себе красоту.

Мы, дети, подпавшие под влияние этой загадочной были, всю жизнь помня её, как и многие другие предания, по-своему пытались найти ключ к этой древней тайне, постепенно становясь теми, кто мы сейчас есть. И эта красивая история учила нас поступать иногда просто по требованию души, не дожидаясь обоснований разума, не страшась руководствоваться неудержимым порывом… Сегодня мне кажется, что нет ничего необычного в поиске прекрасного, в созерцательном саморазговоре одиночества, в щемящей душу ностальгии по утерянному раю детства и в чувствах, будоражащих душу каждую весну. Потому что всё это есть пробуждение. А без пробуждения жизнь лишь тьма. И не важны эпохи, обстоятельства и языки. Когда на жарком юге в тёмных глазах моей праматери отражалось бесконечное море колыхающихся трав, где-то далеко, на холодном Урале, девушка маленького угорского народа так же спрашивала совета у тишины среди первых ландышей на влажной лесной поляне… А в глубине Русской равнины молодая погружалась в сладкое забытьё среди маленьких бутонов таинственной сон-травы, в окружении которой не страшны наговоры и которая уберегает от дурных помыслов. Чьё имя скоро будет названо над лепестками ромашки? Подарить ли кому свой венок на Ивана Купалу?

Сегодня небесный пастырь так же гонит свои лохматые белые стада в сторону непостижимой вечности. И среди бетона и стеклянного блеска большого города, в небольшом синем магазинчике за синей автобусной остановкой, я беру тугую связку синих ирисов и несу домой, чтобы передать той, которой, может, не рассказывали древних преданий, но которая погрузит в эти бутоны своё маленькое лицо и молча вдохнёт их плоть. И, наверное, вспомнит что-то древнее. Что-то очень важное.

ИСТОКИ

В русском языке слово «хорошо» происходит от старого «хорошь», а оно, вероятно, доносит до нас древнее имя забытого ныне бога солнца — Хорса (Хърсъ). То есть, в древнем понимании, «хорошо» — это как солнце, а уж солнце — это всегда хорошо… И, как тысячи лет назад повелось в Северном полушарии, так было и в этот день — было и хорошо, и было солнце.

— Дедушка, а что мы просто так сидим? Давай лучше я плавать буду, и на следующих соревнованиях точно победю! — заявил семилетний Илья, имея в виду непочётное «третье с конца» место на недавних внутренних соревнованиях его плавательной секции.

Обстановка располагала к плаванию. Дед с внуком сидели на песчаном берегу местной речки, чьё неторопливое течение не представляло никакой опасности для ребёнка. Вокруг носились ласточки, и уже с неделю стояло уверенное июньское тепло. Природа налилась зелёным соком и спешила разрастаться и жить. Рядом лежали три удочки, однако дед не испытывал желания расставлять их, предпочтя рыбалке молчаливое созерцание.

— Нет такого слова в русском языке. Нельзя сказать «победю».

— А как сказать? «Побеждю» что ли?

— И такого слова нет. Никак не сказать.

— Это почему? Давай придумаем такое слово…

— Не надо придумывать. Не нужны эти слова. Нет ни «побеждю», ни «победю», потому что неизвестно ещё — победишь ты или нет. Так уж в Россиюшке уложено — не загадывать победу. Бедово это.

— Мммм… Ясно… А почему тогда есть слово «победим»?

— Ну, так когда нас много — мы всегда победим, — усмехнулся дед. — Вместе — сила, известно ведь!

Дед в семье слыл чудаковатым. Сторонился людей и всё больше замыкался в себе. Трепетно относился к словам, сердился иногда ни с того ни с сего. Любил чистоту, но органический мусор раскидывал по палисаднику, а иногда и вовсе бросал за забор. С годами странновато стал произносить слова — медленно и веско, чётко выговаривая буквы и делая необычные ударения или акценты. Из-за этого его речь стала попахивать какой-то патриархальностью и даже язычеством. «В каком-то своём мире живёт… По ходу, параллельное гражданство себе на небесах оформил…» — шутил сын.

— Ну, так можно поплавать или нет? — переспросил Илья.

— Давай поплаваем. Так оно лучше.

— Спасиб, дедуль. Мама в жизни бы не разрешила.

— И тебя спаси Бог, внуче. Спаси и сохрани… А матерь… на то и матерь.

Матери возводят стену перед своими детьми, чтобы их защитить. На пользу ли это? Дед вспоминал сейчас и свою мать, и в общем, изрядно затушёванном уже калейдоскопе воспоминаний, она не потеряла ни остроты, ни яркости. Как наяву. Мать — первое существо для каждого человека и первое слово в любом языке… Всё ли они делают правильно? Нет. Но они делают всё, что могут. Мама — это свято.

— От меня и по лево, внуче. И далёко не плавай.

— Против течения что ль?

— По течению каждый может.

— Ну, ладно.

«Ладно — суть лад — порядок, устой, согласованность, равновесие», — думал себе дед. Почему согласие выражается этим словом? В противоречии мироустройству согласие не имеет веса? Или как согласие с законами мироустройства? Он глянул на потомка. Потомок, фыркая и хлопая по бокам, медленно входил в воду.

— Холодная?

— Нет, деда… Ты лезь и увидишь.

— Я и так вижу. Холодна.

— И что, не поплывёшь?

— Я и так уже плыву…

— Это где ты плывёшь? — оглянулся Илья.

— По веремени, внуче, по веремени.

Время в сознании деда неизбежно растягивалось в сакральное веремие — что-то таинственное, длинное и бесконечное. Похожее на тёмное течение этой небольшой реки, оно неспешно текло из ниоткуда и исчезало в непроглядной дали. «Вервие, веретено — всё это нить», — думал дед. Но веремие, в какой-то точке которого он ощущал и себя, это нечто большее… Течение, являющееся причиной, началом и концом, порядком и строем. Непостижимое и всеобъемлющее.

— Все реки текут, внуче. Все… — резюмировал свою мысль дед.

— И почему?

— Чтобы быть. Что не движется, то умирает.

— Всё, что не движется, умирает? И я умру, если не буду двигаться?

— Точно.

— А если я всегда буду двигаться, я никогда не умру?

— Всё останавливается рано или поздно, Илюш. И умирает.

— Но почему останавливается? Просто так?

— Просто так не бывает. На всё причина.

«Как иначе?» — думал дед. Причина — это «нечто при чине». А чин — это и есть порядок, лад, способ, закон. Любая причина — следствие закона мироздания. Она не бывает просто так.

— Дед, а сколько тебе лет?

— Много, не помню уж.

— А не умирать сложно?

— Не умирать легко. Жить сложно.

— Это почему?

— Потому что «сложно». Потому что сложить надо много всего, чтобы жизнь получилась. А если не слаживать, то не полная она, больная жизнь.

— Это когда болеешь?

— Нет. И да.

— Когда бедный?

— Не так. Бедный — это просто когда беда в самом человеке. От малого ума или ещё как… Но и бедам всегда есть причина. А не когда денег нет. Бедными и с деньгами бывают.

Бедный при деньгах. Одинокий в людях… Омут воспоминаний затягивал старика. Он вспоминал себя. Успех, к которому стремился. Что это? Успех — в русском языке само это слово означает «то, что произошло поспешно». Удача — «то, что даётся». Где здесь был он сам? Но казалось, что во всём — личная заслуга. Поэтому пришла гордость. Не зря предки назвали её этим словом: «отгородиться», «ограда», «городить» — всё это слова того же значения. Гордость возводит вокруг себя стены и начинает не замечать окружающих. Поэтому за гордостью всегда приходит одиночество — состояние, сложенное в нашем языке из слов «один» и «очи». В этом пустом одиночестве, когда человек среди собственных мыслей силится объяснить возникшую неполноценность, душу его неизбежно наполняет разочарование — буквально «разрыв чар», владевших впечатлительной душой. И вот тогда это становится «невыносимым» — то есть «тем, что невозможно вынести». Из души. Никогда.

— Дед, а я стану богатым?

— Господи спаси, ты и так богат, Илюш…

— Это как так, дед? У нас богатство есть?

— Есть у тебя лично. Да ещё прибавится, если не растеряешь. Вдумайся, богатство — это что Бог даёт. Только не замечаешь ты его пока. Проживёшь жизнь, поймёшь.

Какое ему богатство? Исковеркали суть всего. Думают — деньги! Достаток — это, может, и деньги, но и то лишь столько, сколько «достаточно». Но не «богатство». Деньги точно не от Бога. Никогда не было ещё ни с кем такого, чтоб деньги счастье несли. И будет ведь стремиться, добиваться… А что такое стремление? Быстрота, стрела, стремительна — всё это одно слово. А быстрота редко устойчива. «Стремнина» ведь, пропасть. А добиваться — это и вовсе бить нечто и добивать. Никак, саму жизнь… Вот жизнь нас потом и судит. А мы жалуемся на судьбу. Судьба — это и есть суд. Суд самой жизни. Потому этим словом и названа.

— Представь, Илюш, то есть «поставь перед собой навсегда», что есть Великий суд. Не тот, который в Писаниях сказан, а прямо сейчас происходит. И вот все твои слова и поступки судья взвешивает… Имя судьи, как есть — «судьба». И вот как ты поступаешь — так тебе и откликнется. Ложь — в дрожь. Страх — в прах. Совесть — добрая весть. Честный — чистая честь. И будет тебе и богатство, и честь, и радость.

Внук уже не слышал деда. Взбивая воду, он всеми мыслями был там — на будущих соревнованиях и в будущей взрослой жизни, чуть ли не знаменитый пловец, готовый броситься и спасти или выполнить особо важное задание… «Река времени всегда шепчет нам о будущем. Но нам трудно услышать её. Может, потому, что избегаем тишины…

«Не лги ни себе, ни миру. Не разбрасывай слова, а храни их. Нет их лишних, пригодятся. Думай над всем, что делаешь. Всегда спрашивай «почему» и «что», — как молитву, медленно проговаривал дед.

«Нет лжи и нет вины — наступит свобода», — размышлял он. «Свобода» суть два слова — «своё» и «бда», то есть «бытие, бдение, пребывание». То есть это пребывание в чём-то своём, а не чужом. Получается, либо принимаешь закон и делаешь своим, либо свой чин создаёшь, который не противу речи лада мира… Будь, Илюша. Дорога свобода, да ценна.

Не так уж всё мудрено. Не такие уж они непонятные — чин, лад и мiр. Из года в год род людской размышляет и открывает этот закон. Всё, что несёт веремие, — неизменно. Находят люди новое — выражают его словами, складывая новое понятие из существующих, а если не находят слов, то называют так, как чувствуют… В том и мудрость вся. Всё объяснено давно. Кто не додумал ещё — у того мало слов в языке, кто понял — у того язык тяжелее. Только стали забывать смысл того, что говорим… От этого и разлад.

— Деда, деда… — тряс его за шею Илюха. — Ты заснул что ли?!

Очнувшись от своих грёз, дед опознал перед собой широко раскрытые глаза внука, увидел их тревогу и возбуждение, ощутил холод мокрых ладошек, сжимающих его шею.

— Деда, я подумал, что ты устал двигаться и умер!

— Не бойся так за деда, внуче. Когда дед перестанет двигаться и умрёт, он всё равно останется.

— А где ты останешься? Я хочу к тебе приходить.

— Тебе не нужно будет никуда приходить. Я останусь в тебе…

Солнце светило всё так же, ласточки живыми пулями взлетали над речкой и бросались вниз, а вода безмолвно текла… Обняв за спину мокрого внука, грея его своим теплом и чувствуя биение маленького сердца, на песчаном берегу сидел старик. В русском языке слово «счастье» образовано из двух слов и обозначает «соединение с чем-то большим, частью чего являешься».

И так оно и было.

РУБЦЫ

Звук ударов далеко разносился в упругом холодном воздухе. Светло-жёлтые щепы, словно буквы, осыпались на коричневую поверхность слежалой осенней листвы. Едва уловимый запах свежей древесины чуть пьянил. Сашка второй день рубил этот высокий ясень.

Спешить было некуда. Батя задумал расчистить под посадку пространство за огородом ещё в прошлом году, но всё тянул. Пару недель назад, когда чуть подсохла от холода размокшая осенняя почва, нехотя взял топор и, позвав десятилетнего сына, принялся зачищать. Показал, как подрубать корни, как, не царапаясь, оприходовать колючий кустарник и как поступать с высокой травой.

— Дальше сам. Без нужды не рви. Найдёшь свой ритм, и работа поплывёт будто; сам не заметишь, как всё сделаешь, — напутствовал он.

Лесопосадка, простиравшаяся сразу за огородом, щетинилась непроходимыми хаотичными зарослями ивы, вербы, ясеня, ольхи, шиповника, крапивы и даже одичалой малины. Треугольный участок ничейной земли — пограничье между лесом, сельскими огородами и защитными насаждениями соседней железной дороги. Нечто переходное и вынужденное между системным и стихийным, между культурным и диким. Как и само время, в котором он произрос.

Шёл 1992-й. Уже не первый год страна чувствовала ледяное дыхание рыночных отношений. Народ привычно ходил на работу, но больше от безысходности, чем ради заработка, зарплату каждый месяц подъедала гиперинфляция. Многие из тех, кто не нашёл в этом смысла, беспробудно пили. Деревня загрубела, потекла крышами и стала пустеть. Ёжась по вечерам у экранов телевизоров, страна очередной раз подумывала о том, чтобы потянуться к топору, но вечная надежда на лучшее и привычка терпеть вынуждали ждать. Те, кто ждать уже не мог, приспосабливались — кто-то рубил медные кабели и сдавал пережжённый цветмет перекупщикам, кто-то валил лес, отправляя кругляк за бугор, а кто-то, как и Сашкины родители, просто расширял огороды, чтоб хотя бы не голодать зимой. А там как-нибудь…

— Ну, вот тебе и взрослая работа, помощник. К весне успеешь, — сказал батя, бросив плашмя к Сашкиным ногам топор.

Приняв поручение со всей ответственностью, Сашка каждый день после школы понемногу расширял просвет среди зарослей. Уже высились аккуратные кучи порубленного кустарника и молодняка — летом они будут сожжены. Появился штабель длинных жердей, годных на ограду и столбы. Бессистемно лежало несколько стволов, которые Сашка не мог оттащить в одиночку. Посреди участка, ещё не осознав наступившего одиночества, простирал ветви к небу высокий ясень.

«Красивый», — мелькнуло в голове.

Стояла тишь, не нарушаемая ни шорохом мёртвой листвы, ни звуками деревни. Белёсое небо разгладилось, одарив неуверенной тенью. Казалось, сама природа и весь окружающий мир вдруг замерли, решив посмотреть на нечто необычное среди повседневной скуки.

Придя пораньше, сняв свитер и утоптав землю вокруг дерева, Сашка понял, что пришло время заняться ясенем. «Серьёзный соперник, нахрапом не взять».

Первые удары шли легко, но лишь только углубился в толщу, работа замедлилась. Сколы стали широкими и неглубокими, звук ударов — звонким. Дзынь. Дзынь. Дзынь. «Надо же! Будто не берёт ничто… По крошке снимается… Но по-другому никак. Терпеть».

Ритм стал монотонным. Тусклое осеннее солнце, не желая смотреть на происходящее, безмолвно поспешило закончить день. Ещё некоторое время в темноте раздавались удары, но скоро стихли.

Дома, садясь ужинать, Сашка посмотрел на свои натруженные руки и, чуть потерев, положил на стол. Заметив это, мама нежно взяла их в свои и провела пальцем по набухшим подушечкам.

— Женщина полюбит тебя за твои руки, — ласково сказала она.

Уже открыв рот, чтобы что-то сказать, Сашка заметил, как у мамы чуть блеснуло в глазах. Шмыгнув носом, она отвернулась… Он смутился и промолчал.

Весь следующий день Сашка решил посвятить поединку с ясенем. Придя, он с печалью отметил, что выемка на стволе не так уж и велика — углубился лишь сантиметров на десять и лишь с одной стороны. «Сильное дерево. И корни мощные. Это сколько ж пень корчевать придётся? И рубить сколько ещё? Но что делать? Ладно. Поехали!»

До самой кромешной тьмы ритмичный звук ударов доносился с края огорода… Дыхание выровнялось, время превратилось в течение спокойной реки, а стук слился с биением сердца. В сознании возник размеренный диалог. «Почему мама плачет?» Тук, тук. «Кем я стану, когда вырасту? Сколько росло здесь это дерево?» Тук, тук. «А почему я пришёл и рублю?» «Почему всё умирает?» Тук, тук, тук. «Неужели всё умирает так же, без причины?» Распаренное тело, найдя свой ритм, точно и спокойно делало заданную работу. Издалека можно было видеть, как маленький человеческий силуэт монотонно покачивается возле могучего древесного ствола, упорный в своём желании победить, но вскоре эта картина наглухо затушевалась пасмурной осенней мглой. Сашка и не заметил, как вечерний воздух стал колким, забираясь в тёплые пазы распахнутой рубахи, а жаркие выдохи проявились вдруг белым дымком…

Тьма скрыла их. Никто не помнит, во сколько Сашка пришёл домой и лёг спать… Когда утро, наконец, очертило контуры сущего, он не встал в школу… Да и вообще не смог встать. Мутное марево перед его глазами кричало и обрушивало вдруг в бездонную тьму. Воспалённое сознание бросало в жар и внезапно обдавало ледяным холодом. Сашка болел. Тягуче, болезненно, сильно.

Но не только он болел этим пасмурным утром… Огромная страна, ещё менее года назад бывшая единой, билась в агонии и бреду, не в силах подняться. Корёжась в тихом стоне, она полыхала огнём на окраинах и замерзала в холоде серого бетона пятиэтажек. Жар пожирал её изнутри, скованную снаружи ледяным страхом и внешним равнодушием. Молодые республики, ещё только успев провозгласить суверенитет, уже заряжали обоймы, собираясь выпустить их друг в друга. Страна болела. Холодная осень 1992-го оказалась крайне горячей… Кавказ. Средняя Азия. Приднестровье. Резня русских, этнические чистки, междоусобица, беженцы. Гиперинфляция, конституционный кризис, дефицит. Голод, бартер, шоковые реформы… Много, очень много непривычных и непонятых слов пронеслись по стране, сея всполохи страха. Всё, что жило и дышало на огромном пространстве великой страны, вдруг поняло, что худшее ещё впереди, и приготовилось ждать.

Посреди опустевшей поляны одиноко стоял высокий ясень… Лучи солнца поблёскивали на плёнке засохшей бесцветной крови зияющей раны его могучего тела. Никто не явился сегодня на поединок с ним, и казалось, что это дело может остаться таким же незавершённым, как и многое другое, начатое в том лихом году. Но это противостояние уже не могло не разрешиться. Всё вокруг было надорванным и всё больным. Само мироздание, поняв, что натворило, готовилось безропотно начать выдачу своих бессмысленных жертв.

Во сне к людям является самое яркое из пережитого накануне. Ясень не мог не прийти… Он явился пред Сашкой, простерев руки к небу и взывая к ответу. Но уже не требовал диалога… Месть, священная и первобытная, бушевала над ним, упиваясь вседозволенностью. Все удары, нанесённыё ясеню, теперь болезненно возвращались обратно. «Тук, тук, тук», — хлопало откуда-то изнутри. Могучее дерево властвовало в бескрайнем пространстве восприятия, то притягивая, то удаляя на тысячи километров и лет удивлённое сознание ребёнка. Тугие ветви и возносили высоко вверх, и бросали в мокрую почву, неотвратимо смыкающуюся прямо поверх глаз и ноздрей. Сашка задыхался и силился разомкнуть глаза…

«Тук, тук, тук…», — слышалось издалека. Длинные кривые руки покачивались, будто прощаясь. Густым дождём с неба падали жёлтые щепки…

Морок накрыл маленького человека. Время превратилось в тягучую болезненную явь, то растягиваясь, то сжимаясь, а боль, сплетясь в тугой узел, взрывалась вдруг язвительным звонким смехом, заставляя дрожать и искривляться то, что могло себя осознавать в этот момент. С белого мутного неба который раз уже падал сухой тонкий лист, так и не коснувшись земли… Сашка понял, что он и есть этот лист.

«Лихорадит ребёнка. Надо жар сбивать», — констатировал очевидное пожилой фельдшер, коснувшись ладонями горячего лица. «Антибиотиков нету. В городе только… Отвар надо сделать — кора ясеня и лист смородины, два к одному. Потом шиповник — отдельно. Ну, и таблетки, какие есть… Пробуйте».

В тот день было мало слов. Мама носилась вокруг с градусниками, тазиками, таблетками, но навряд ли Сашка ощущал из этого хоть что-то… Полчаса сидел на кухне, покручивая в пальцах сигарету, отец, а потом молча вышел.

Кора. Узловатая, глубокая, тёмная. Изрезанная реками трещин и вершинами наростов, увенчанных, будто снежными шапками, островками неубиваемой седой плесени… Растрескавшееся лицо земли, покинутой жизнью. Пустыня, в которую медленно стала превращаться огромная, великая страна… Ещё кочевали по ней все известные формы жизни, ещё текла по иссохшим впадинам влага, но какая-то часть этого пространства уже была обречена… Смяв в сильных ладонях древесную плоть, батя медленно стал крошить кору в сосуд…

По бессознательному, наконец, поплыли голые ветвистые кроны… Серое небо и молчаливые стражи деревьев, стерегущие вечность… Шорох холодного воздуха, скрип колеса… Сашка понял, что он снова родился — это всего лишь коляска, и он катится сейчас в ней, спелёнутый коконом, по осеннему тротуару. И где-то рядом мама и её тёплые руки. И стоит лишь потерпеть вновь, прожить жизнь — и всё снова вернётся к тому, где оборвалось… Ясень, кажется, не стал забирать его и сейчас ветвями своих собратьев лишь помахивал вслед… «Ступай, человек…»

«Тук, тук, тук», — далёкий стук превратился вдруг в мягкое и уверенное биение собственного сердца. Тепло и спокойно. Чьим-то сильным нажатием разомкнулся рот, и влилась терпкая микстура. «Деревья, пап, я сам, пап… Деревья…», — шептали губы в бреду.

Они стояли на пустой поляне вдвоём. Отец и сын. Прошла неделя после того, как Сашка был здесь последний раз, и сегодня, когда немного окрепший ребёнок встал пораньше, надел рабочее и побрёл в огород, батя, поняв, куда тот направляется, решил пойти тоже. Более, чтобы оградить от лишней работы, а не наоборот. На поляне было чисто и светло, ровные горки порубленной растительности были аккуратно рассортированы.

— Хочешь продолжать?

Сашка кивнул. Батя оглядел его с головы до ног, будто оценивая способность к дальнейшему подвигу…

— Ты уже всё сделал. Этот я свалю. Весной выкорчуем и перекопаем.

— Я сам, пап. Сам сделаю.

Ясень молча взирал на них со своей высоты. Могучие корни ещё легко качали воду из недр, раздавая её по всему телу. На голых ветвях покачивались небольшие гирлянды семенников, которые ясень ещё рассчитывал пустить по ветру весной. Но сам он был уже обречён. Не менее трети ствола было выбрано, а в середине светло-жёлтого тела уже обнажилось коричневое древесное сердце.

— Лет сорок, наверное? Красивый, — погладив кору и глянув на уходящий в высь ствол, произнёс батя. — Даже жалко.

Следующие два дня у Сашки пошли слабо. Лишь только взяв топор в руки, он вдруг осознал то, что смутно шевелилось в его душе. Он совершает непоправимое. Живое! Дерево — живое! Оно росло здесь много лет — красивое, мощное, полное сочной жизни, создавая вокруг себя собственную среду — и вот кто-то пришёл его убить. Просто так, потому что посчитал это достойным поединком. По простой прихоти. Ясень безмолвствовал, но совесть от этого терзалась ещё сильнее. Почему нужно убивать? Зачем я родился? Есть ли во мне смысл? Почему нельзя всё вернуть назад? Одна ли жизнь у меня? А у него? А для чего вообще жизнь? То ли сам Сашка, то ли молчавший до этого ясень — кто-то стал вдруг задавать вопросы… Тяжёлые, неудобные, слишком колкие, чтобы их можно было безболезненно похоронить в душе…

На всём пространстве — от места восхода Сашкиного солнца до места, где оно садилось, — больше не было ни одного ответа ни на один вопрос… Люди и правительства выдавали самые неожиданные решения, ведомые страхом или сиюминутной выгодой, часто себе во вред. Бесполезно было искать в этом хоть какой-либо смысл… Царил хаос, и большинство пыталось лишь не оказаться погребёнными под рушащейся громадой великой страны. Когда-нибудь историки и философы найдут причинно-следственные связи, всё обоснуют и объяснят. Назовут «политической целесообразностью», «исторической неизбежностью» и даже «естественным этапом развития». Но в том году философы молчали.

Происшедшее не развернуть вспять. Всё безвозвратно и непоправимо… Ясень больше не противился. Работа вдруг пошла чрезмерно легко. Ещё пару дней Сашка без охоты делал лишь направляющий надруб со стороны места будущего падения, да и то без конца отвлекался на корчевание нескольких маленьких пеньков и, наконец, поняв, что делать больше нечего, бросил топор и уселся на бревно. Никто не хотел приближать конец. До самого заката он смотрел на свой ясень, пытаясь примириться с пережитыми за последние дни чувствами или хотя бы их осознать. Попытаться наладить мысленный диалог, задать вопросы… Но ясень молчал.

— Я заметил, с трудом работа пошла? — спросил вечером отец. — Стучишь вяло как-то. Давай завтра подойду, вместе свалим…

У Сашки всё перевернулось в душе…

Обречён! Обречён ясень… Что делать? Сам же взялся! Зачем? Пусть бы рос… Жалко-то как…

— Нет, пап, не надо. Я сам, пап.

Наступил новый день. Долго собираясь, растягивая время, Сашка понимал неизбежность происходящего. Глупо. Сам придумал этот поединок и возвёл его в такой высокий ранг. Поставил себе зарубку на мозгу, что должен непременно победить. Зачем? Теперь уж сам. Теперь нужно завершить начатое. Убить. Убить красивое. И всю жизнь знать, что сделал.

День уже клонился за середину, когда Сашка пришёл к ясеню… Что-то вдруг поднималось в душе, потом отпускало, хотелось что-то сказать или выразить, но вдруг не находилось слов… Апатия вдруг сменялась возбуждением, а бодрость каким-то тягучим утомлением. Сашка не знал, с чего начинать. Трудно начинать то, что является концом.

— Прости меня, — вслух произнёс он и поднял топор…

***

Прошло года, наверное, три или четыре… Однажды, принимаясь, как обычно, по весне вскапывать огород, Саша не без удивления заметил, что на пограничном навале в конце участка стали прорастать молодые деревья. Подойдя, он увидел, как из трухлявого, развалившегося тела огромного бревна потянулись тугие, уже окрепшие стволы. Из его дерева… Год за годом, лишённые корней и питаясь лишь влагой, какие-то части этого дерева пытались жить. Это было тяжёлое время. Вся страна — поверженная, распавшаяся, сгнившая, стреляющая друг в друга в Чечне и подворотнях, еле подавала признаки жизни. Уже повзрослевший Сашка чуть улыбнулся, вспоминая всю важность и глупость своего первого противостояния, и вдруг почувствовал, как участилось дыхание и, вопреки усилиям, чуть увлажнились глаза… Странная бессловесная мысль вдруг объединила всё, что было в его жизни, и всё, что должно было произойти.

Годы потекли, как река… Разъехавшись по городам и притонам — Сашка, ты, я, да и вообще все, объединяемые словом «мы», — сваленные на обочину, брошенные, лишённые корней, но желающие жить, — мы росли.

Страна распадалась на части, продавала себя первым встречным и закидывалась героином в надежде забыться, хотя иногда точно так же хаотично клеилась вновь, выкупая себя по дешёвке и собираясь всем миром на поминки и войны. Мы оправдали, наверное, самые худшие ожидания из всех возможных. Не пытались надолго заглядывать в будущее, а к настоящему относились и вовсе небрежно… Старое поколение предпочло умереть, чтобы не видеть собственными глазами наступившую новую реальность, а собственные наши родители часто закрывали глаза на то, кем мы стали, наверняка чувствуя и свою вину. Иногда нас вытаскивали с наших помоек — к очередным выборам и войнам, но тут же старались забыть вновь. Кому-то, наверное, и было жалко, но будущего не было ни у кого. Нас просто забыли. Похоронили. Оплакали и закопали.

Но никто не знал, что мы — семена.*

____________________________

* — испанская пословица.

«ДА»

В её сознании проплывали века подавления… Подчинённое положение, материальная зависимость, отсутствие права принятия решений. Физическая слабость, потребность в защите, никакого права изменить свою жизнь без чужого одобрения. Без одобрения «того, кто главнее» — сначала отца и матери, учителей, потом мужчины. А если?.. Нет, иначе — изгой. Иначе — никто. Никакой возможности совершить поступок. Одни обязанности. Должна «то», должна «это». Поступать «так», быть «как надо», смотреть «чтобы не дай Бог»… А кто-нибудь вообще спрашивал? Со времён самого Эдема никого не интересовало, что хотелось ей. Но виновной в конце концов всегда назначалась она. Ввела в грех — и все объяснения… А разве спросил Парис Елену, когда выкрал её, увезя в Трою? Спросили ли её желания те, кто бился за неё позднее? Все эти войны, жертвы, падение империй — разве нужно было ей хоть что-то из этого? Нет. Покой, достоинство и сильное плечо — всё, о чём мечтала она все эти тысячелетия. Но и это — лишь ради жизни. Жизни, которая должна продолжаться наперекор этим безумным мужчинам. Вопреки им. И всегда она смирялась. Терпела, зная, что даёт жизнь. Поля, полные хлеба, детский смех и мягкий блеск очага — вот к чему стремилась она всегда. Но сказать, что этот искомый покой похож на забытый Эдем — тоже насмешка. Снова вся ответственность была на ней. За дом, чистоту, сестёр и братьев, за радость, в конце концов… Все эти «надо» и «должна». Те же боль, труд, терпение и безмолвный разговор с самой собой… Изменилось ли что-нибудь для неё сейчас?

Вроде и изменилось. Изменились сами времена. Теперь всё она может сама, только легче ли от этого? Легче ли стало оттого, что Одиссеев днём с огнём не сыщешь, а те, что остались, не понимают, что от них требуется? Получается, что теперь не только можно всё самой, но уже и вынуждена? Легче ли теперь дарить жизнь и хранить её росток? Хотя, может, и не всё так беспросветно… Есть ещё Македонские — завоевал, покорил, пленил и околдовал… И кажется, что с ним надёжно, как в самой большой крепости. А вдруг всё изменится? А вдруг погаснет искра? Утихнет буря в душе? Обязательно ведь утихнет. И что тогда? Холодные разговоры, вынужденность сосуществования, равнодушие? Стоит ли начинать? Чтобы потом мучительно выслушивать, подчиняться и мечтать? О чём вообще можно мечтать, когда главный выбор в жизни сделан? Время безжалостно и не даст отыграть назад. Короткая, как цветение тюльпана, юность, а дальше — хлопоты, дети, внуки, труд, кухня, покупки, дом. Весна проходит, и за прохладной, но яркой осенью, полной плодов, наступит вечная зима, такая обычная в этих краях. Бесконечная.

Кто он, этот мужчина, чья грудь ходила ходуном при взгляде на неё? Добился. Не узнать теперь, раскрылся, каким его не знали, будто крылья обрёл. Всегда ли он будет таков? Полный планов, упрямый, молодой и сильный, мечтательный и лёгкий на подъём… Легко дающий обещания и готовый идти до конца ради их исполнения. Такой самоуверенный, но иногда беспомощный, как дитя. Точно ребёнок, не знал, что ему одеть сегодня. Ну и завоеватель!

А что, если потускнеет этот взгляд? Ноша тяжела, и, ох, трудно поднять голову, взглянуть на то же небо, которое видел в синеве глаз любимой… Искал, чтоб вознестись, и находил так близко… Заботы, рутина и ответственность лягут вдруг тяжёлым бременем, придавят взгляд к земле. Станет строг, скуп на слово, а может быть, зачастую и сердит. О чём останется мечтать? Погрубеет, станет ещё более упрям и тяжёл к переменам. И, как большой матёрый зверь, будет всё неохотней покидать своё логово, лишь чтобы быстрее вернуться в него снова и опять целыми годами без слов смотреть в огонь её очага. Будто готовясь к великой зиме. Зиме своей жизни. Да, так и будет. Все тысячелетия до них, тысячелетия после. И ничто не сможет изменить этот сюжет. Она видела, как мужчины её рода уходили в эту большую дрёму, когда приходила их личная осень. Потихоньку, с каждым посеребренным волосом, они становились ближе к своей большой зиме, лишь вздрагивая иногда воспоминанием первого поцелуя и первого детского смеха. И тогда сердце снова наполнялось теплотой, и лёд отступал. В открытое окно снова врывался кусочек весны, ушедшей уже будто навсегда… Но ненадолго. Она знала, что такое будет происходить и с ним, а хлопоты и заботы так же и останутся на ней, как прежде. Но разве это неправильно? Ведь у каждого различные роли, и роли эти достойны. Да, мужчины несовершенны. Они бывают неповоротливы, даже и ленивы, делают много глупостей, требуют внимания словно дети, втайне страшатся неудач, сердятся, попадая в неловкое положение, бывает, не доводят до конца начатое, любят мальчишеские забавы, игры и регалии, искренне расстраиваются несбыточности своих заоблачных ожиданий, до конца продолжая верить в них, и вообще-то быстро теряют своё могучее здоровье. Но… Но есть в них и ещё что-то. Ведь когда приходит большая опасность, такая, которая может угрожать ей, её детям и их будущему, эти неловкие существа без лишних слов стряхивают свою дрёму, собираются и уходят умирать. Умирать за неё, за солнце над головой, за эту землю, на которой вырастут её дети. Потому что в этом всегда и состояло их истинное предназначение. И лишь за одно это испокон веков им прощается всё.

Она посмотрела высоко вверх, будто пытаясь понять, когда первая снежинка приземлится и на её маленький нос, растаяв. Но вместо белого неба над ней белел сводчатый купол, на котором ярко нарисованные крылатые существа с нимбами порхали вокруг женщины с ребёнком. Женщины, так похожей на неё. «За зимой всегда новая весна», — подумала она, и перевела взгляд на священника. Она знала. Она всё знала.

«Да, я согласна», — сказала она.

ЭТО