Жизнь переменчива

Писательский стул

В детстве я не знала, что такое кухня. То есть, я не знала, что есть такие небольшие уютные помещения с весёленькими занавесками на окнах, с буфетами, где за рифлёными стеклами теснятся тонконогие бокалы и сложены горкой отмытые до скрипа праздничные тарелки. У плиты там стояла бы только моя мама, на ней был бы надет нарядный фартук, и от сковородки, где она что-то бы помешивала, разливался по всей квартире восхитительный запах. Это уже потом, когда стала старше, я поняла, что так бывает.

Но много лет при слове «кухня» я представляла себе огромную комнату с чугунной дровяной печкой в углу, кучей разномастных столов и кривобоких, грубо сколоченных полок, где громоздились алюминиевые миски, растратившие свой эмалевый шик кастрюли и лишь изредка поблескивал граненым боком настоящий стеклянный стакан. И в этой комнате — толпа каких-то чужих женщин. Такой была общая кухня в бараках, где нам приходилось жить. Вместе с отцом, военным строителем, мы колесили по стране, зачастую раз в полгода меняя «место дислокации».

На одной такой кухне я заприметила стул. Простой, с дерматиновым сиденьем и инвентарным номером. Он стоял у окна, и был, похоже, ничейный. Поэтому я завладела им безраздельно. Я забиралась на него с ногами, под несмолкающий кухонный гул и лязг глядела в окно и уносилась прочь из унылого февральского города с обтрёпанными воронами и измученными долгой зимой домами.

Но однажды я зашла на кухню и увидела: мой стул занят! На нем стоял таз с мыльной водой. Я подошла к стулу и провела пальцем по скользкому ободку таза. Из пенной глубины на меня таращилась яркая китайская кофта с вышивкой.

Какая-то совсем неизвестная тетя сердито отодвинула меня в сторону, отжала воду с кофты и стала раскладывать ее на полотенце, заново придавая форму растянувшемуся трикотажному полотну. Я стояла и наблюдала…

Я и сегодня наблюдаю.

И слушаю, подчас внутренним слухом.

Я словно шагаю по незнакомым улицам неведомых городов, выхватываю из толпы чью-то жизнь, как растянутую кофту из таза с мыльной водой, чтобы потом на своей писательской «кухне», разложив и подровняв так и эдак, придать этой жизни новую форму.

Так и пишу. Стул у меня, правда, теперь другой.

Заяц в детстве не труслив

— Девушка! Немедленно достаньте шпаргалку из кармана! — преподаватель по вычислительной технике буквально буравила глазами Женькину юбку и, казалось, видела содержимое ее карманов насквозь.

— М-м-м, — промычала Женька. — Из какого?

По логике на этот дурацкий вопрос полагалось бы ответить: «Из обоих!», но затурканная бестолковыми студентами и измученная жарой тётка ткнула ей пальцем в правый бок и рявкнула:

— Из этого!

Женька судорожно зашарила в модном широченном кармане, выудила оттуда треклятую лекцию и, аккуратно расправив свернутый листок, покорно положила его на стол перед преподавателем. Вот ведь, сквозь карман разглядела!

Но на бедрах, прихваченные резинками, еще остались шикарные «бомбы»: все ответы на вопросы билетов, написанные заранее. И Женька, семеня, как японская гейша, попыталась спрятаться где-то на «камчатке», но в спину ей немедленно полетело:

— Куда это вы направились?! На первую парту и живенько!

Женька покорно сменила курс и плюхнулась за стол напротив преподавательского: спорить уже бесполезно. Её репутация основательно подмочена, и исправить положение может только прекрасное знание предмета, продемонстрировать которое она и должна. Минут через двадцать. Но вот вопрос — сумеет ли?

Конечно, можно было всё честно выучить — и не такое видали. Но разве полезет в голову эта несусветная заумь, когда на улице только начало лета, а жарко уже как на экваторе! В квартире плотно задернуты все шторы, но даже это не создает желанной прохлады, и ты валяешься на полу и честно пытаешься понять разницу между Фортраном и Алголом и, хоть убей, не понимаешь.

Женька усиленно делала вид, что работает головой. На самом деле выполняла наисложнейшую операцию руками: слегка приподняв юбку (ну жарко, жарко ей!), вслепую отсчитывала по номерам ответы. Кажется, есть! Теперь надо, честно глядя в глаза преподу и изображая бурный мыслительный процесс, очень осторожно, чтобы не шуршал (а он, проклятый, шуршит!), вытянуть искомый лист из-под резинки и ловким, практически незаметным движением руки положить его на стол, сделав вид, что этот самый мыслительный процесс достиг своего апогея, и требуемый ответ уже лёг на бумагу стройными рядами.

…С чувством выполненного долга и с заветной четвёркой в зачётке по непонятному и нелюбимому предмету Женька легко перемахнула через ступеньки у выхода из института и, мурлыча под нос какую-то песенку, побежала к автобусной остановке.

— Простите, вы — Женя?

Обернувшись, Женька увидела симпатичного молодого человека невысокого роста с гривой светлых волос.

— Ну-у, предположим, — протянула она. — А что?

— Да ничего, — засмеялся парень. — Просто увидел вас и вспомнил, как в колхоз на уборку огурцов ездили, сразу после зачисления. Помните?

— А-а, еще в автобусе потом разговорились, — обрадовалась Женька. — Вас, кажется, зовут Мишей?

— Точно. А вы экзамен только что сдали?

— Слушай, давай на «ты», а то прямо дипломатия какая-то получается. Не возражаешь?

— Нет, — он снова улыбнулся. — А можно тебя проводить?

— Пешком или на автобусе?

— Пошли лучше пешком, ведь ты не очень далеко живёшь. Правда?

— Правда, — Женька с удивлением взглянула на парня: «Откуда знает?» А впрочем, не всё ли равно. Миша ей уже нравился, и вообще, на душе было так разноцветно и радостно, что эта ни к чему не обязывающая встреча только придавала дополнительный шарм чудесному дню.

Так они познакомились во второй раз. Женька к своим неполным двадцати годам, в общем-то, не имела опыта общения с противоположным полом. Был, конечно, мальчик, ещё в школе, с которым она дружила целых два года, и они даже собирались пожениться. Правда, за всё время так ни разу и не поцеловались: ходили, взявшись за руки, по парку у школы, стояли вместе на переменках у окна, а летом ездили на электричке купаться на речку. На них любовалась вся школа, учителя умилялись особенно, предрекая им счастливое и безоблачное будущее, но… В конце десятого класса Женька от этого красавца сбежала. Ей вдруг стало невыносимо скучно и захотелось бешеной страсти, бурных ссор с романтическими примирениями, цветов к ногам и ночных серенад. Ну, может, и не совсем серенад, но чего-то такого… Она и сама не до конца понимала, что её так раздражало в ежевечернем аккуратном Борькином появлении у её подъезда и в чинных променадах за руку под бдительным оком дворовых старушек. Про секс тогда мало что говорили. И в основном шепотом, в девчачьем туалете, а более опытные старательно помалкивали и особо о своих похождениях не распространялись.

Борис ещё ходил под Женькиными окнами недели три, вздыхал, окутывая её печальным взором при каждой встрече, но объяснений никаких не требовал. Женьке от этого стало ещё скучнее, она словно застряла на бесконечном сеансе в кинотеатре повторного фильма. А потом вдруг резко выдернула себя из мягкого кресла и, не дожидаясь в титрах слов «конец фильма», выскочила из душного зала на свежий воздух и стала глотать его горстями, упиваясь свободой и независимостью. От кого, от чего — неважно.

Потом она поступила в институт. Правда, не в тот, в который хотела. Родители уговорили: «Получи сначала специальность, а потом сочиняй себе, сколько хочешь». Почему послушалась? Сколько себя помнила, с раннего детства всегда принимала решения сама и только потом ставила в известность мать или отца, они к этому привыкли уже. А тут… Устала, наверное. Захотелось поплыть бездумно на волне чьей-то воли, а самостоятельность свою пока оставить до лучших (или худших?) времён. Пригодится ещё.

Поступила легко. На экзамене по математике и вовсе поставила в тупик всю приёмную комиссию: обнаружила на доске ошибку в сложном тригонометрическом тождестве. Женька решала его раньше, готовясь к экзаменам по мудрёному учебнику Сканави, и точно знала, что доказательство имеется. Но здесь не получалось никак, хоть убейся! Тогда, усилием воли выдернув себя из панического болота, попробовала двигаться к решению с конца и выяснила: на доске пример написан с ошибкой. В условие закрался не тот знак. Долго не могла сказать об этом преподавателю, сидела, тупо смотря в свой листок лишних часа два, закончив к тому времени всю остальную работу. Потом всё-таки решилась, подняла руку… Когда сам заведующий кафедрой исправил ошибку на доске и извинился за неё, в аудитории воцарилось тяжёлое молчание. Дама, дежурившая на экзамене, поджав губы, бросила Женьке: «Вы могли бы написать — тождество не доказывается!», на что та, мило улыбнувшись, промолвила: «Да что вы! Я знаю, что таких тождеств на вступительных экзаменах в этот вуз не дают!» Вот так и исполнила мечту родителей: иметь надежную профессию в руках.

Пришлось гуманитарную эстетскую вольницу, в которой пыталась подвизаться ещё в школе, сменить на жёсткие рамки технического вуза, где шаг влево, шаг вправо от заданных параметров приравнивался к нарушению ГОСТов, СНиПов и тому подобной чепухи. Со всеми вытекающими последствиями.

Уже через месяц после начала занятий Женька поняла: ей отсюда надо срочно удирать, или она сойдёт с ума, так и не познав всей красоты начертательной геометрии и теоретической механики. В это время заболела мама. И Женька так и не смогла сообщить ей о своем решении, оставила всё как есть, утешая себя тем, что в любой момент сможет что-то изменить, дождется только более удобного случая. Потом она вдруг простудилась, лежала дома, обложенная любимыми книгами. Писала грустные, какие-то декадентские стихи:

Сгорбился каменный мостик устало.

Мутный фонарь уплывает во тьму.

День отлетел, только легче не стало,

А отчего — не понять никому.

С неба — холодные слёзы Вселенной.

В городе нашем осенняя хмарь.

Как в чёрно-белом кино довоенном:

Каменный мостик. Аптека. Фонарь.

Ей мнилось, что никто ее не любит, и даже покорный Борька с глазами беременной коровы показался вдруг вполне симпатичным и условно годным к возобновлению отношений. Дойдя до таких мыслей, Женька поняла: «Температура…», и стала медленно, но верно поправляться.

Когда вернулась на занятия в институт, выяснилось, что всех первокурсников отправили в колхоз «на свёклу», а она как бы и не у дел. Собственно, это она потом только поняла, что ей, с одной стороны, крупно повезло: она не в поле, продуваемом остервенелым стеклянным ветром, и не выковыривает из земли намертво схваченную первым морозом свёклу, ту, что вовремя не убрали, а потом, спохватившись, бросили на ударный фронт девчонок с тяжеленными ломами. С другой, не совсем приятной стороны, в этой жуткой битве за урожай её однокурсники здорово сплотились, все передружились, а она осталась совсем одна со своими комплексами, завихрениями и обидами. Впрочем, их тогда осталось двое: она и Вика, девчонка из их группы, постарше Женьки и в чём-то опытнее. Именно она и была свидетельницей Женькиного триумфа на экзамене по математике и тогда подумала: «Только бы с этой занудой в одну группу не попасть!» В одной группе они и оказались, да еще и подружились, два нечаянных одиночества.

Когда их послали собирать свёклу во второй раз — после ноябрьских праздников, после обязательной демонстрации и небольшой праздничной передышки — они с Викой уже были вместе. Вместе поселились на квартире у глухого дедка и даже спали на одной кровати: так было теплее и пошептаться удобнее, пока остальные дрыхнут, сморенные бессмысленным трудом на свекольной ниве. Женька буквально смотрела Вике в рот. Та рассказывала ей о своем парне, с которым не только целовалась, но и занималась тем самым сексом, о котором Женька имела самое смутное представление. Женька парня этого видела: он провожал Вику в колхоз, тискал её огромными ручищами и слюнявил мокрыми, пухлыми губами. Женьке он не понравился. Она представляла себе человека, с которым можно разделить постель, как-то по-другому. Как дети пририсовывают портретам в учебниках усы и бороды, так и она мысленно к портрету какого-нибудь знаменитого артиста приставляла другой нос, примеряла глаза, меняла их выражение, лепила губы, подбородок и, получив то, что нравилось безоговорочно, удовлетворённо складывала новый образ в уголок своей памяти, чтобы через какое-то время благополучно забыть о нём и начать «работать» над новым. «Так и старой девой можно остаться», — грустила Женька, в свои восемнадцать лет чувствуя себя черепахой Тортилой, нашедшей золотой ключик, но не сумевшей отыскать заветную дверцу и открыть её…

Чтобы скоротать долгие осенние вечера, оставшиеся свободными от добывания так необходимой родному государству сахарной свёклы, они с Викой начали писать роман под названием «Заяц в детстве не труслив». Это был роман о зайцах, об их нелёгкой судьбе и разных жизненных коллизиях, из которых они всякий раз с честью выходили. Закончить его им не удалось: всё то же родное государство наконец-то вспомнило, что будущим инженерам неплохо было бы в свободное от полевых работ время посидеть и на лекциях, чтобы набраться инженерного ума-разума и применить его потом на благо опять же государства. Поэтому их всех срочно вывезли в город, невыковырянная свёкла осталась в поле, а вместе с ней туда вмёрзло Женькино детское чувство влюбленности во всех и каждого, и стала проступать, освобождаясь от пелёнок, какая-то житейская мудрость и определённость. Хотелось чего-то высокого и чистого. Очень высокого и очень чистого. Не было ни того, ни другого.

Мишу она впервые увидела в автобусе, который вёз только что испеченных первокурсников на сбор огурцов. Сидели рядом, перебросились парой фраз — он был с другого факультета, и Женьку не заинтересовал. Она тогда только что «нарисовала» новое лицо: мужественное, с резким грубым носом и жёсткими губами, ориентировалась на него и вокруг никого не замечала.

В тот момент, когда он окликнул её у института, Женькина замёрзшая было в свекольном поле детсадовская восторженность вот уже полгода как оттаяла и настойчиво давала о себе знать прежним, забытым состоянием лёгкой увлечённости, требовавшим какого-то выхода в виде необременительного романа.

Он поцеловал Женьку на третий день их нового знакомства. Стоял рядом, что-то говорил, вдруг замолчал, и когда она удивленно оглянулась, взял её лицо в ладони, притянул к себе и закрыл своим ртом Женькины губы, на которых так и застрял невысказанный вопрос.

— Ты пахнешь молоком, — Миша уткнулся носом в Женькину шею, и пока она, ошеломлённая, думала, как ей положено отреагировать, снова тихо прикоснулся губами к её губам — как-то по-другому, словно нарочито неумело.

— Я молоко не люблю, — пробормотала Женька, так и не определив свою линию поведения и решив оставить это на потом. Она словно видела себя со стороны и пыталась примерить на себя это новое состояние, как перед зеркалом примеряют только что купленное платье.

Она стала ждать встреч с Мишей, все глубже проникаясь осознанием того, что ждёт и не его вовсе, а того момента, когда он возьмёт её лицо в свои ладони и закроет своими губами её вопрошающий рот, и все вопросы превратятся в ответы и закивают, как китайские болванчики: «Да! Да! Да!» Женька не могла определить своего отношения к этому парню, долго копаться в себе не хотела — боялась доковыряться до чего-то болезненного и стыдного, а потому решила считать, что влюблена, и этот статус показался ей приятным и удобным. Женька не знала, как надолго она в нем задержится, и не очень представляла, что будет потом, когда она решится с ним, с этим статусом, расстаться. В том, что это случится, она не сомневалась, и заранее обдумывала пути к отступлению, отыскивая и в самом Мише, и в его поведении неприятные ей черты, вывешивая их, как флаги на домах к годовщине революции, в уголках своего сознания, чтобы они напоминали о несовершенстве её поклонника и не позволили ей привыкнуть к нему. Флагов было мало. Их катастрофически не хватало для того, чтобы с чистой совестью отпраздновать освобождение, как когда-то она отпраздновала освобождение от Борькиного страдальческого взгляда.

«С Борькой мы не целовались!» — догадывалась Женька, и эта разница перевешивала чашу весов в пользу Миши. Дальше всё произошло быстро и буднично. Его родители отправились в санаторий, квартира была в их распоряжении, они собирались в ней шумными компаниями — в основном это были Мишины друзья — пили вино, слушали до жути модных в те годы, сладкоголосых Smokie, умудряясь попутно чертить какие-то чертежи, сдавать коллоквиумы и курсовые. Версия, придуманная для мамы, критики не выдерживала, но какое-то время срабатывала: она живет в общаге, у Вики, по её лекциям готовится к зачетам. В последнюю ночь перед приездом родителей они наконец-то остались одни, налепили пельменей, пили отцовский коньяк из специальных широких рюмок, и Миша учил Женьку согревать напиток в ладонях. Потом они оказались на диване, и что было дальше, Женька помнила плохо. Она словно плыла по волнам, они иногда перекатывались у неё над головой, и тогда она начинала задыхаться, а когда выныривала, пыталась нашарить ногой дно, и это ей не удавалось. Бездна пугала её, и от страха, наверное, в животе стал расти большой колючий ком, и когда он взорвался, внутри сделалось звонко и пусто, только осталось сердце, потому что его было слышно так, будто оно превратилось в молоток и лупило что есть силы в грудь.

Женька сжалась в комок и заплакала. Ей стало так жалко своих ожиданий и предчувствий чего-то необыкновенного, которые больше не были чем-то заманчиво далёким, а проявились реальностью, грубой и чётко очерченной. Женьке не понравилось тонуть и захлёбываться, она не любила, когда под ногами не было дна, которого в любой момент можно было коснуться, встать и стоять, зарываясь ногами в песок так, что никакие волны тебе нипочём.

— Детский сад, — пробормотал Миша и закурил сигарету.

— Ты меня любишь? — спросила вдруг Женька, сама не понимая, зачем.

— Да, — ответил он, не повернув головы, словно губы его утверждали одно, а глаза — другое, и посмотрев в них, можно было сразу определить, правду он говорит или лжёт.

— Заяц в детстве не труслив, — чётко сказала Женька, глядя в стену и запоминая рисунок ковра, как сложную формулу перед экзаменом.

— Что? Ты о чём? — он забеспокоился и попытался повернуть её лицом к себе. Она подчинилась — он улыбался, и по его глазам уже нельзя было прочитать ни правды, ни неправды.

Всё в их отношениях будто бы осталось по-прежнему. Тот вечер они не вспоминали, встречались то у Женьки дома, то у Миши, ходили в гости к друзьям, в кино, на концерты. Как-то Миша обмолвился, что собирается летом в стройотряд, заработать денег. «На кольца», — добавил уточняюще и посмотрел на Женьку.

— Ты мне делаешь предложение? — вскинула брови она.

— Ага, — засмеялся он. — Как порядочный человек.

— А если я откажусь?

— Стоит ли? Мы будем счастливы и умрем в один день, — и он снова умело запечатал её губы своими, и снова какой-то вопрос так и повис в воздухе и растворился в нём без следа.

Женьке чего-то не хватало в их отношениях, она всё время была настороже, как заяц в лесу, полном охотников и собак, и пыталась внутренним зрением поймать неуловимо ускользающий момент чужого лукавства. Ей это не удавалось, всё, как в детском калейдоскопе распадалось на мелкие стекляшки, и она покорно подчинялась более сильной воле, как в захваченных противником городах люди вынуждены подчиняться оккупантам. И удивлялась своей покорности.

Прошел ещё месяц. Он был никаким. Она так же мирно сосуществовала сама с собой, пока вдруг не обнаружила, что не всё-то в ней и ладно. Женька лихорадочно покопалась в памяти, кое-что подсчитала, охнула про себя, но решила в панику не впадать и никому о своих подозрениях не рассказывать. Мише в том числе.

А он приходил всё реже, отговариваясь делами на факультете, отводил в сторону глаза, и Женька опять не могла прочитать в них ту правду или неправду, которая ей не предназначалась. К концу второго месяца она жутко похудела: не от того, что её тошнило, и она мало ела, а, как ей казалось, от тяжелых, мучительных мыслей, которые заполняли не только голову, но и желудок, подступали комом к горлу и всё никак не могли оформиться в те слова, которые наконец-то вырвутся наружу и облегчат её существование. Женька скажет их ему и услышит в ответ… Что? «Как порядочный человек…» Она испуганно прижимала к губам кулачок, словно заталкивала назад рвущиеся наружу фразы, давилась ими, загоняла назад в желудок, и они тяжелым комком сворачивались где-то на самом дне.

— Что с тобой происходит? — настойчиво спрашивала мама.

Женька улыбалась, говорила что-то про тяжелые курсовые, уходила в свою комнату и там совершенно беззвучно ревела, ненавидя себя, свой живот и того, кто там уже находился.

…Это письмо белело на дне почтового ящика, как флаг с просьбой о капитуляции. Она открыла дверцу, осторожно, словно боясь обжечься, взяла в руки конверт. Обратного адреса не было. Она стала лихорадочно вскрывать его еще на лестнице, быстро выхватила глазами первые строчки: «Милая, ты чудесная, добрая, но нам нужно расстаться…» Не веря глазам и не до конца понимая смысл написанного мелким, быстрым его почерком, она ещё раз заскользила взглядом по строчкам, которые вдруг закорчились, заухмылялись и пустились в какой-то сумасшедший пляс, то расплываясь, то вновь чётко проступая на бумаге. Женька села на стул и, обхватив голову руками, вдруг завыла — по-бабьи, в голос, причитая и раскачиваясь из стороны в сторону.

— Что? Что случилось? — из кухни выбежала мама, заметила белеющий на столе листок, взяла его, поднесла поближе к глазам…

— Ну и что? — спросила тихо. — Что ты так из-за этого кричишь?

Она брезгливо ткнула пальцем в письмо.

В это время тяжелый комок на дне Женькиного желудка ожил, стал подниматься кверху, подступил к горлу, и она всё-таки отпустила его на волю.

— Я беременна, — сказала и удивилась: это же так легко. Слова, долгие дни жившие внутри неё и наконец обретшие свободу, словно открыли невидимые шлюзы, и потоком хлынули слёзы. Она плакала, как в детстве, задыхаясь и икая, растирая руками слёзы и сопли по лицу и жалобно приговаривая: «Мама, мамочка…»

— Замолчи, — приказала мама. — Не вой, не из-за чего. Когда я умру, тогда будешь так плакать.

С этого дня Женькина жизнь словно спрессовалась в одни сплошные уговоры родственников, сменявшиеся угрозами («Нужно идти к его родителям, всё рассказать», — настаивала мать, а отец отмалчивался, лишь под кожей на скулах резче проступали желваки да руки мяли очередную сигарету, так и не донесённую до рта), и собственные смятенные поиски выхода, складывавшиеся в воспаленном мозгу в какие-то совсем уж фантастические картины: пойти и застрелить его из пистолета или самой наглотаться таблеток и умереть. Женька так ясно представляла себя в гробу, красивую, молодую, всю в белом, что начинала снова в голос рыдать, оплакивая собственные похороны. Мать предусмотрительно, каким-то своим особым чутьем догадывавшаяся о причине новых рыданий, спрятала от Женьки все колюще-режущие предметы и лекарства, мало-мальски имеющие отношение к снотворным и успокоительным, а уходя на работу, запирала дочь на ключ. Женька слонялась по квартире непричёсанная, в ночной рубашке, опухшая от слёз, бессмысленно прикасалась  к знакомым с детства предметам, ощупывала их как слепая, подходила к телефону, снимала трубку с рычага, слушала длинные гудки и удивлённо клала трубку обратно. Мише она звонить пыталась — на другом конце провода никто не подходил к телефону. Потом перестала набирать знакомый номер, подумала: а что она у него спросит — почему ты меня бросил? Скажет о беременности? И услышит в ответ: «Как порядочный человек…»

Однажды мама вернулась домой довольно поздно, долго сидела в коридоре одетая, а потом, устало разматывая шарф, проронила:

— Я ходила к его родителям…

Женька замерла. Она ждала продолжения, как ждёт приговоренный к смерти указа о помиловании, который зачитывают прямо на эшафоте за несколько минут до исполнения приговора.

— Они сказали, что Миша бросил институт и уехал куда-то на Север. О твоей беременности никто ничего не знал… Ты что, даже ему не говорила?

Женька молча покачала головой. До неё с трудом, как сквозь толщу воды, доходили слова, сказанные матерью. Уехал на Север? Зачем? А она? Ах, да… «Нам надо расстаться…» Мысли путались, сталкиваясь друг с другом. Пространство вокруг словно сузилось и смялось, как лист бумаги, бума…

Как мать успела её подхватить, она уже не видела. Очнувшись, не поняла, что произошло, попыталась резко сесть и вдруг почувствовала, как в животе что-то мягко шевельнулось, скользнуло вниз, потом вверх, потом угнездилось где-то посередине и затихло. Прижала руки к животу, посмотрела на мать совершенно сухими, запавшими глазами и тихо сказала: «Заяц в детстве не труслив».

…Она проснулась первой. Тимка заворочался через несколько секунд, зачмокал губами и высунул из-под одеяла розовую пятку. Женька быстро пробежалась по ней пальцами.

— Вставай, соня!

Пятка дёрнулась, исчезла под одеялом, зато показалась взлохмаченная Тимкина голова и заныла:

— Ещё рано!

— В самый раз! — пропела Женька и, ухватив сына за тёплую ногу, стала щекотать и щипать его круглую попку, залезла под майку, забегала быстрыми пальцами по спине — массаж, массаж! — а он вырывался, хохоча и взбрыкивая ногами, как норовистый жеребёнок. Потом она поставила его на пол и легонько шлепнула пониже спины: «Быстро умываться!», а сама, накидывая халат, побежала на кухню, шмякнула на конфорку чайник и заглянула в ванную — там было подозрительно тихо.

— Не филонить! — погрозила пальцем застывшему у раковины Тимке. — Чисть зубы и бегом на кухню!

Она любила своего сына какой-то материализованной, биологической любовью, постоянно испытывая потребность потрогать, потискать его руками. Ей всё время хотелось прикасаться к нему, будто проверяя: он здесь, никуда не делся, не исчез, как мираж в пустыне, он с ней рядом, и так будет всегда, и во веки веков. Аминь.

Она любила его так же неровно, как и жила: то бросалась целовать от макушки до пяток, то обрушивала на его голову праведный гнев за какую-либо провинность. Ей казалось, что пуповина, когда-то связывавшая их, не разорвалась, а лишь растянулась, и когда они на время расстаются — она уходит на работу, а он в детский сад — эта нить натягивается до звона, как гитарная струна, и зовет их друг к другу, стоит лишь её коснуться.

После рождения Тимки нелюбимый технический вуз она всё-таки окончила. Помогала старенькая бабушка-соседка, присматривала за Тимкой, пока Женька на несколько часов убегала на лекции. Только вот мама её диплома уже не увидела: умерла от сердечной недостаточности. Женька даже успела немного поработать по специальности на мамином месте в плановом отделе небольшого предприятия. Однажды на столе начальника отдела зазвонил телефон. Он поднял трубку и через несколько секунд на глазах стал наливаться кровью. Женька даже испугалась — лопнет сейчас и всех забрызгает, б-р-р… Её начальник пытался что-то вставить в бурную речь невидимого собеседника, но получалось это у него плохо. Скорее, совсем не получалось. Бросив трубку на рычаг, он повернулся к Женьке.

— Ты делала последний отчёт для Москвы?!

— Ну я… — Женька недоуменно пожала плечами. — А чё случилось-то?

— А то случилось, что ты там всё к чёртовой бабушке перепутала!!! А еще там какие-то стишки!!! Вон отсюда, и чтобы завтра же твоё заявление было у меня на столе!

Визг начальника нёсся вслед бежавшей по коридору Женьке ещё долго. Да помнила она этот отчёт: когда сверяла цифры, ей пришло в голову совершенно гениальное стихотворение, которое нужно было срочно записать. Вот она его и записала. Нет, ну а плохо, что ли, получилось:

И ни зима, и ни весна.

Так, межсезонье…

Вновь наступает ночь без сна.

Дыра озонья

Разверзнется над головой

И мир проглотит.

Лишь колотушкою пустой

Ночь всё колотит.

Я остаюсь с тобой вдвоём.

И одинокой.

А март сквозит в пустой проём

Ослепших окон.

Вот такое было философское настроение. А тут отчёт какой-то… Ну и что, что годовой, что в головной конторе начальство в ярости, тошнит её уже от цифири этой.

На следующий день она отправилась в редакцию областной молодёжной газеты, где пару раз опубликовали её письма-отклики на «гвоздевые» материалы номера. Леденея от ужаса и своего нахальства, открыла двери в первый попавшийся кабинет и выпалила:

— Возьмите меня на работу! Я пишу стихи! И ещё сочинения в школе были на пятерки…

Как ей потом рассказывали, редактор отдела культуры просто онемела от такого явления и долго не могла произнести ни слова. Но в газету её взяли — с испытательным сроком. А через полгода перевели в штат.

Вечером они вместе возвращались домой. Тимка бежал рядом вприпрыжку, то и дело подскакивая и весело треща о чем-то своём, детском:

— Мама, смотри, вон большая звезда на небе — это наша воспитательница, вон те, поменьше — это ребята. А все остальные — столы!

— Почему столы, Тим? — не понимала Женька.

— Ну как же, мам, — удивлялся Тимка. — Как же в группе без столов?

В тот вечер они никого не ждали в гости, поэтому прозвеневший в тишине звонок показался особенно громким и требовательным. Женька подошла к двери, глянула мельком в глазок, на секунду замерла, ещё раз прильнула к нему и словно перестала дышать.

— Я не открою тебе, — прошептала она, словно тот, кто стоял за дверью, мог услышать её шёпот.

— Жень, открой, пожалуйста, — голос был просительный, даже какой-то умоляющий. — Ты должна меня выслушать.

— Я никому ничего не должна, — снова прошептала Женька. За дверью словно опять услышали её слова.

— Ты должна меня выслушать! — раздалось в звенящей тишине. — Я не уйду отсюда, пока ты не откроешь.

Женька непослушными, негнущимися пальцами отодвинула задвижку замка и обречённо посторонилась. В дверь вошёл Миша.

— В комнату пригласишь? — спросил он спокойно.

— И кухни с тебя хватит, — фыркнула Женька, потихоньку пришедшая в себя и пытавшаяся овладеть ситуацией. Ну пришёл через столько лет, но ведь ты всё это время ждала его, слабо признаться? Хотя бы сама перед собой не лицемерь!

Выбежавший на громкие голоса Тимка доброжелательно поглядывал на дядю из-под длинной прямой челки. «Подстричь пора!» — машинально отметила Женька и, взяв сына за плечи, мягко развернула его в сторону двери:

— Тима, посиди в комнате, нам с дядей надо поговорить.

Миша стоял молча, с любопытством разглядывая пацана.

— Что ж ты не поправляешь меня? — вскинулась Женька. — Скажи уж сразу, что ты его отец!

— Скажу. Попозже, — он уверенно прошёл на кухню, выдвинул табурет из-под стола. — Присаживайся. В ногах правды нет.

— А в чём она, эта правда? — вежливо поинтересовалась Женька. — В том, что ты сегодня к нам пришёл? Мы тебя не звали.

В её груди уже начинал разгораться маленький костёрчик, словно кто-то ехидный подкидывал в него дровишек. Женька чувствовала, как языки пламени становятся всё больше и больше, от нестерпимого жара ей захотелось пить, она, не глядя, нашарила в холодильнике бутылку минералки и жадно глотнула прямо из горлышка.

— Хватит, не злись, — Миша миролюбиво взял её за руку. — Поиграли в игрушки и будет.

— В игрушки?! — Женька задохнулась.

— Это, — она ткнула пальцем в сторону комнаты, где находился Тимка, — это тебе игрушки?! Слушай, уходи по-хорошему, оставь нас в покое! Ну откуда ты взялся? Катись на свой Север, что тебе там не сиделось?!

— Твои родители дома? — вдруг без всякой связи спросил он.

Женька ошеломлённо замолчала, села всё-таки на табурет и выдавила:

— Мама умерла… У неё было больное сердце. А отец снова женился, живет у новой жены. Мы здесь одни.

Сказала и тут же подумала — зачем? Зачем она ему всё это объясняет? И что это изменит в её решении, которое она приняла сама, не поддавшись в тот раз ни на чьи уговоры.

— Я приду ещё, — он произнёс это так, что она поняла — придёт, и грош цена её хвастливым лозунгам: «Мы вдвоём с сыном и больше нам никто не нужен».

— Почему ты тогда написал мне это письмо? — тихо спросила Женька, испытывая жгучее желание дотронуться до его щеки, провести пальцем по губам, чтобы он шутливо прихватил ими палец и стал целовать её руки все дальше и дальше, до локтя и выше… Она вздрогнула, провела ладонью по лбу, словно снимая с него паутину, в которой сама запуталась, как глупая безмозглая муха.

— Какое письмо? — он удивленно оглянулся. — Я не помню, да и тебе советую забыть.