Бесплатный фрагмент - Желтый, Серый, Анджела Дэвис, Вулкан и другие

о повести

Повесть «Желтый, Серый, Анджела Дэвис, Вулкан и другие» в 2009 году получила национальную премию «Заветная мечта» (Большая премия, третье место) — до сих пор она не была опубликована полностью. Это — первая публикация.

Из аннотации журнала «Библиотека в школе»: «Действие повести Тимофея Юргелова охватывает год. Всего год — или целый год, за который пятиклассник Костя успевает переехать в новый город, найти друзей и врагов, познать горечь поражения, радость победы, первую любовь и настоящую ненависть. Костя взрослеет, а это никогда не бывает легко и просто».

На обложке иллюстрация художника и дизайнера Екатерины Глейзер для журнала «Кукумбер», в котором в 2010—2011 гг. публиковались фрагменты повести.

I

Зной в сердце Азии в середине лета.

Озеро у берега кишит, как нерестилище. Плеск и хриплые вопли не смолкают ни на минуту.

― У меня зубы сами стучат, ― говорит, выпятив дрожащую челюсть, серый от холода Олежка. Гусиная кожа не дает скатываться высыхающим каплям.

― Этот песок тоже из пустыни, что ли? ― спрашивает Санька, брат Олежки, продолжая прерванный купанием разговор. Опершись на локоть, скрестив облепленные трусами ноги в песочной чешуе, он цедит из кулака белую струйку. У братьев круглые, остриженные головы, выгоревшие на солнце, и синие киргизские глаза. Несмотря на то, что Санька на несколько лет старше, у Олежки голова даже больше.

― Откуда же он, по-твоему, с неба, что ли? ― говорит с иронией Серый, который лежит на животе и что-то пристально разглядывает у себя под носом.

― В этом песке золота немерено, ― огорошивает он мальчиков. Серый здесь старше всех. У него всегда сонное лицо: черные глаза прикрыты густыми ресницами, рот разинут, словно при насморке, уши оттопырены. Волосы как смоль, с радужным отливом на солнце. Мать у него ― гречанка, отец ― русский.

― Золото ― где золото?! Все мое ― никому не дам! ― Начинает дурачиться Костя, сгребая под себя песок.

― Дурак, в любом песке золота до фига, а то бы он тебе так блестел, да?

― Серый, ты гонишь что ли, я не пойму? ― Санька внимательно смотрит на Серого. Тот слюнит палец и что-то вылавливает в песке.

― На, гляди.

― Почему тогда его никто не собирает?

― Собира-а-ают! Просто мы не знаем… Они, когда никого нет, собирают. А прикинь: если со всей пустыни золото собрать ― сколько будет!

― Ого!..

― Гора-а!

Какое-то время они задумчиво вылавливают из песка частицы с металлическим блеском.

― А пошлите походим, ― может, где поболе золота найдем, ― предлагает Желтый, который, выуживая золото, высунул от усердия язык. У него круглое, приплюснутое лицо в зеленоватых веснушках ― и из этой размазанной по тарелке горошницы брызжут шальные глаза.

Маленький Олежка предлагает набрать песку в мешок и отнести домой. Все встают, отрясая ладони.

― Где тут мешок возьмешь? ― возражает Серый, глядя прозорливо вдаль.

Напоследок они бросают тревожный взгляд на втоптанные в песок кеды, трико и перекроенные из старых брюк шорты.

― Не утащат, пока мы ходим? ― чешет задумчиво ногу Санька.

Серый тут же находится:

― Тетя! ― кричит он, заметив приподнявшуюся голову в темных очках, и указывает на одежду. ― Посмотрите ― мы сейчас придем.

Они не спеша бредут, заглядывая в урны. Мокрые головы похожи на луковицы, ноги-лыжи взметают золотоносный песок. Неожиданно Серый нагнулся, подобрал что-то с земли, ополоснул в фонтанчике.

― Это ― ананас, мы такие в Москве покупали, ― говорит Костя.

Если быть точнее, это ― хряпка от ананаса, с остатками мякоти.

― Э, ты чо ― зашкваришься! ― кричит Костя, заметив, что Серый подносит огрызок ко рту, но тот все равно вонзает в него зубы. Затем протягивает Косте.

― На попробуй, ― Костя морщит нос: «бе-е».

― Дай мне, если он не хочет, ― говорит Санька.

― Дурак ― вкусно…

Ананас переходит из рук в руки и возвращается к Серому. Тот, скосив глаза, выгрызает его до кожуры. Друзья неотрывно следят за ним.

― Мне хоть оставьте… ― не выдерживает Костя.

― На, тут еще осталось малёхо.

Забыв про золото, мальчики возвращаются на свое место. Недоуменно озираются по сторонам.

― Э, слушайте, где наши вещи! ― восклицает с энтузиазмом Серый.

― Что ли украли? ― спрашивает Олежка и заглядывает старшим в глаза.

― Нормально! ― усмехается Костя. Он уже представляет, как будет возвращаться домой без штанов — вдруг Санька кричит:

― Дураки! Вон та теханка, вон наши вещи!..

Стремглав они мчатся к своей одежде, падают, разметав раскаленный верхний слой песка. Все-таки к радости обретения штанов примешивается легкое разочарование: настоящее приключение, что ни говори, сорвалось.

За время их отсутствия среди пляжников появились новые лица. Это ─ две девочки. Они только что пришли и еще не раздевались. Пока одна достает из пластмассовой корзинки покрывало и целлофановый пакет с провизией, другая побежала к воде. В пакете вместе лежат помидоры, баночка вишневого варенья, нарезанный хлеб и большой кухонный нож. Варенье пролилось, нож продырявил целлофан и теперь из него капает темно-красный сироп. Девочка приподняла мешок, закричала:

― Анжела, дура! Смотри что!..

Бродившая в воде Анжела ахнула и побежала назад. Подружка резко повернула мешок ей навстречу ― белоснежное с голубыми оборками платье пересекла пулеметная очередь бордовых брызг.

Анжела остановилась как вкопанная, — развернув юбку, разглядывала косые пятна, которые, высыхая, становились фиолетовыми. Затем выразительно посмотрела на подругу.

― Ба-а, Ира ― дура!

Ира в испуге зажала рот, в глазах ее читался неподдельный ужас.

― Оно же теперь не отстирается!.. ― сказала Анжела.

Женщина, караулившая шорты, приподняла очки, чтобы лучше разглядеть пятна.

— Иди скорей застирай в озере, — посоветовала она.

Анжела развязала пояс, но, покрутив и поболтав его концами, не стала снимать платье, а вырвала кровоточащий пакет у перепуганной подруги и решительным шагом направилась к воде. Ира осталась в немом оцепенении, с прижатой ко рту рукой.

Мальчики наблюдали за происходящим, как за драматическим представлением. Когда Анжела проходила мимо, Санька крикнул ей:

— Дай отопью.

— Сейчас-с, — ответила она, не взглянув в их сторону. Зашла в воду, утопила пакет, прополоскала вместе со всем содержимым. К варенью через дыру добавилась озерная вода, получился морс.

— Вот дура! — сказал с негодованием Санька.

— Ты что, их знаешь? — удивился Костя.

— А ты не знаешь? — с еще большим удивлением посмотрели на него мальчики. — А правильно! Ты же недавно приехал! — вспомнили они. — Вон та дура, с пакетом, в твоем доме живет, только в другом подъезде. Какая у ней квартира?.. — Они принялись вычислять, загибая пальцы: — Точно — шестая. Еёное окно рядом с твоёным.

Костя закопал ноги, пошевелил пальцами, представляя нечто неопределенное: не то выползающее чудовище, не то проснувшийся вулкан. Как странно… Ему казалось, что он провел уже целую вечность в этом городке у подножия лысых гор, хотя приехал сюда всего два дня назад.

Еще вчера он боялся выйти из подъезда: то спускался, то снова поднимался по лестнице. В конце концов любопытство взяло верх. Он лишь хотел выяснить, куда исчезли пятеро слонявшихся по двору пацанов, пока он отходил от окна между первым и вторым этажом. Костя приблизился к полыхавшему, как топка, распахнутому проему входной двери. Вдруг прямо перед ним вырос толстый дядька в майке и шлепанцах, с запотевшей банкой желтого, пенящегося напитка под мышкой. Заметив Костю, он прикрыл драгоценную ношу рукой и уступил дорогу. Деваться было некуда, Костя шагнул за порог — и чуть не повернул назад: все пятеро сидели на скамейке тут же в подъездной нише (поэтому он не мог их видеть в окно) и во все глаза смотрели на незнакомца. Тень от карниза покрывала их до пояса, колени и разрисованные шариковой ручкой кеды жарились на солнце. Это все, что успел разглядеть Костя. Он спешно прошел мимо, обогнул клумбу, замедлил шаг — и услышал позади себя топот бегущих ног.

— Серый. — Костя быстро оглянулся: чернявый мальчик протягивал ему руку.

— Чего? — Постарался он, как можно крепче, сжать более светлую, чем ее обладатель ладонь.

— Серый — Серега, а тебя как звать? — спросил тот.

— А… — дошло до Кости, что от него требуется: — Костя — Костян.

Их окружили мальчики.

— Мы видели, как вы вчера с чемоданами шли, — сказал Серый. — Ты в какой, в десятой квартире, будешь жить?

— Там раньше дура одна жила — хорошо, что теперь вы переехали, — сказал белобрысый пацан, назвавшийся Санькой.

— А ты в какой класс пойдешь? — А кликан у тебя есть? У него Желтый, потому что он в детстве желтухой болел, а так тоже — Серый, Сергей. (Костя первое время путался, когда конопатого называли то Серым, то Желтым, не понимая о ком речь: то ли о Сером-Сером, то ли о Сером-Желтом.) А у нас пожар был, видишь: над окном стена черная. — А вы насовсем приехали?..

Костя попробовал отвечать, но понял, что это необязательно. Только он открывал рот, как его тут же перебивали — в душе таял импульс несказанных слов и легкая досада. Однако сильнее было удивление, как быстро все перевернулось: страх превратился в счастье, стук в висках — в яркий, размягчающий туман. Чужие странноватые лица казались ему давно знакомыми, даже симпатичными. И вот не прошло двух дней, как он перестал замечать оттопыренные уши Серого, противные веснушки Желтого, потливость и щеки толстяка Борьки..

Разложив на покрывале бутерброды, Анжела посмотрела поверх мальчиков, как если бы там было пустое место.

— Ира, иди ешь! — позвала она подругу, отправившуюся полоскать платье. В ее голосе слышны повелительные нотки — сразу видно, кто тут верховодит. Анжела как только не помыкает Иркой, а та этого даже не замечает. У Иры кривые зубы торчат изо рта, как у обезьянки. Анжела — избалованная, ладная девочка, у нее правильное, мягко очерченное лицо. Единственное, что портит ее, как кажется Косте, это родинка над верхней губой.

И когда мальчики собираются домой, они все еще сидят, согнув колесом спины, глядят вдаль и жуют. У обеих свисают вдоль щек мокрые волосы: у Иры — сосульками, у Анжелы множеством тонких змеек поверх пышной гривы. Сначала исчезают раскисшие бутерброды, затем девочки разрезают помидоры, солят и заедают остатками хлеба с вареньем. Анжела пытается просунуть в баночку ложку, но ложка туда не влезает. Ей приходится запрокидывать голову и лить варенье на язык, при этом сами собой сгибаются и разгибаются от усердия пальцы на скрещенных ногах.

— Вот дуры! — усмехается напоследок Санька.

Костя, не снимая с шеи ключа, открыл дверь и попал в красноватый мрак с вылетающими откуда-то зелеными пузырями, которые лопались с тонким писком, — вернее, с иллюзией писка — потом загорелись желтые предвечерние полосы на полу, и, как только глаза привыкли, неожиданно все предметы приобрели неправдоподобную отчетливость. Было очень тихо: слышно, как тикают часы. Заскрипела кровать, кто-то шарил под ней в поисках тапок. Он сбросил, закрутив в воздухе, один за другим босоножки и запыленными, с белым пояском вокруг ахиллова сухожилия, ногами прошел по прохладному полу в комнату.

— А вот и я! Что поесть? — повис на косяке Костя. Панцирная сетка издала нестройный аккорд, мать поднялась навстречу, но почему-то с тапкой в руке.

— Ты где шлялся, паршивец! — Шлепок получился унизительно звонким.

— Айй! Больно же! ─ Испуг и жгучая боль мгновенно выросли в лютую ненависть.

— Пять часов уже! Я тебе что говорила? во сколько быть дома?.. — И снова занесла свое оружие, но Костя увернулся и, потирая ушибленное плечо, заперся в ванной:

— Вот посиди там! — Щелкнул снаружи шпингалет. Он слышал, как хлопнулась на пол подошва и прошлепала одиноко на кухню. На обратном пути мама сказала:

— Сегодня ты наказан, будешь сидеть дома.

«Дура! Какая дура!» — шептал Костя, глотая слезы и холодную воду из крана. Тут взгляд его упал на пунцовый офорт, оставленный на коже резиновой подметкой.

— Все равно я уйду! — как-то дико, гадким голосом завопил он — и испугался собственного крика. За дверью не ответили.

Костя присел на край ванны, заткнул пальцем бегущую из крана воду — гусак приподнялся. Он отпустил — ударила сильная струя и тут же иссякла. Он повторил эксперимент несколько раз, это подействовало успокоительно.

Квартира еще не успела раствориться в привычке, все напоминало, что он здесь чужой. Тут вот гусак высокий и длинный, а в туалете унитаз тоже высокий и какой-то широченный — каждый раз боишься в него провалиться. Двери не скрипят и все закрываются, шпингалеты новой, невиданной конструкции. И всюду следы прежних жильцов: над раковиной не закрашенный квадрат и шурупы, на которых висело, по-видимому, зеркало; в комнатах на полу кружки от ножек, оставленные их мебелью; а главное — запах: к нему то и дело принюхиваешься.

О приходе бабушки возвестил резкий звонок — не звонок, а «трещок», как прозвал его Костя, потому что он больше трещал, чем звонил. Бабушка с порога стала ругать «пекло», «очереди» и «сердце». «Зачем же ты столько таскаешь?» — сказала мама. Потом бабушка что-то спросила — мама ответила. Костя разобрал свое имя, затаил дыхание. «Правильно, пускай посидит», — сказала бабушка. От разочарования он снова попробовал подергать дверную ручку, но услышал: «Не ломай дверь, а то и завтра гулять не пойдешь».

Как странно, думал Костя, час назад он и представить не мог, что ждет его дома — и вот уже знает… А неделю назад, когда они с бабушкой садились в вагон, он также не мог себе представить ни новый дом, ни друзей, ни город, в котором предстоит ему жить. И вот теперь это все известно, явственно, близко, а то наоборот ─ далеко, нереально, будто было во сне или в какой-то другой жизни…

Костя сидел на краю ванны и незаметно для себя забыл, что наказан, что играет струей воды, бегущей из крана, и что едва ли пойдет сегодня гулять на улицу.

I I

Так как бабушка боялась опоздать на поезд (мама улетела двумя неделями раньше на самолете), они приехали на вокзал часа за полтора до отправления (которое еще задерживалось) и потом долго томились в тихом вагоне, где все почему-то старались говорить шепотом. И вот, когда уже стало казаться, что поезд вообще не тронется, видневшийся за окном коридора вокзал медленно-медленно поплыл назад, а стоящий с их стороны состав поехал почему-то вперед. «Это мы едим — или стоим?» — послышались встревоженные голоса из соседнего купе. — «Поехали-поехали!» И Костя вместе с приливом бодрости испытал дурноту, вызванную нарушением законов движения. Вскоре, однако, порядок был восстановлен: их поезд обогнал, идущий в тупик, пустой состав — шарахнулся несколько раз на стрелке, перебрался задумчиво через реку, сосчитал дребезжащие переезды с неправдоподобно маленькими автомобилями и наконец вырвался из сюрреалистического бреда окраин.

Незадолго до отправления в их купе вошла женщина с двумя сумками и девочкой приблизительно его возраста. Сразу распространился запах аммиака и духов. Костя неотрывно смотрел в окно, но краем глаза мог видеть, как вертится голубое пятно напротив (девочка была в сарафане небесного цвета) и весь кипел из-за этой назойливости.

Его согнали со скамьи, чтобы составить в рундук чемоданы. Пришла проводница и спрятала их билеты в складной кошель с множеством кармашков. Получили сырое, серое белье, раскатали комковатые матрацы, достали кульки с едой — стук колес стал размереннее, тише, ─ и купе обрело вполне жилой вид.

Костя забрался на верхнюю полку, отвернулся к стене. Ему разрешили повернуться: мать девочки переоделась в пляжный хитон до пят. Вдруг она, как шапку, сняла рыжую копну волос с головы и принялась чесать ее щеткой. Бабушка спросила: «Не жарко летом в парике?» Женщина ответила, что нет, — и между ними завязался разговор о преимуществе париков над шиньонами. Чтобы не видеть девчонку и сквозящую через розоватый пух лысину ее матери, Костя отвернулся и стал снова смотреть в окно, но уже с верхней полки.

Под окном вдоль всего поезда шла желтая полоса, ниже мчалась серая лента насыпи, ─ как вспышки, появлялись и пропадали пикетные столбики, какие-то серебристые шкафы и кирпичные будки, необычно маленькие люди в оранжевых жилетах. Дальше летела залитая солнцем просека вся в искрах цветов и насекомых. За ней, подступая иногда к железной дороге, мчался по кругу, который никак не мог закончить, пронизанный лучами лес. Ближние к насыпи деревья неслись с головокружительной быстротой, и надо было смотреть в глубину, где они поворачивались не так скоро, словно находились около бегущей вровень с вагоном невидимой оси, — вокруг нее-то все и вращалось. Между лесом и поездом опускался изогнутый клинком сверкающий провод. Вдруг деревья расступались, и мимо проплывала райская поляна тысячелистников, из которых выглядывала голова лошади и кепки косцов. Или в самой чаще мелькала почерневшая избушка, таинственная и заманчивая.

Через час поезд прибыл на большую станцию. Костя не пошел гулять на перрон (потому что пошла девчонка), достал из сумки книгу, отвернулся к стене. Вагон опустел, бабушка и обе попутчицы вышли, не закрыв дверь. Он перевернулся на спину, облегченно вздохнул, засунул в нос палец — как вдруг снизу приблизилась чья-то белесая голова… «Она!» — вскочила на полку и заглядывает к нему в книгу. Костя сделал вид, что чешет под носом, сам же напрягся как струна. Девчонка бесцеремонно повернула книгу к себе, сначала шевелила губами, а потом прочитала по слогам:

— «Ни-ко-ла́са Ник… кльби́» ─ ни коласа, ни двораса.

— Ни́колас Ни́кльби, — поправил ее Костя. ─ «Жизнь и приключения Ни́коласа Ни́кльби».

— Какая толстая… Ты, наверно, вумный — как вутка, — сказала она и забрала у Кости книгу, стала искать картинки.

Костя не нашелся, что ответить, у него просто не хватило сил: по голове забегали мурашки, как если бы ее пальцы перебирали не страницы, а его волосы.

— А-а, про старое время, — сказала она, просмотрев несколько иллюстраций. — Я про пиратов люблю.

Косте хотелось, чтобы она продолжала листать, но книга была ей уже неинтересна. Встав ногой на стол, девочка нарисовала пальцем пронзенное сердце на пыльной лампе. У Кости никогда так красиво не получалось: сначала — одну половинку, потом — другую, сперва — оперенье, затем — всю стрелу. Она закусила верхнюю губу. Лямка сарафана свалилась ей на локоть. Ее облезлые плечи и спина напоминали географическую карту ─ Костю передернуло от того, как она целыми кусками отрывала омертвевшую кожу. Тупой носик, словно сжатый снизу у самой мочки, с немного вывернутыми ноздрями, тоже шелушился. Выгоревшие волосы были схвачены резинкой с двумя яркими вишнями. Вдруг по загорелому лицу побежали отсветы вагонов. Костя испугался, что бабушка отстанет от поезда, — выглянул в окно, но это ушел состав с соседнего пути. Открылась большая поляна с домами, утками, перешагивающими через рельсы торговками, несущими сумки и ведра. Сразу стало тихо, с перрона сквозь открытую дверь доносились громыханье и вой электрокара, сопровождаемые зычным окриком «бойся!».

— Пошли походим, — предложила девочка. — Там моя маман с твоей бабкой гуляют.

Костя обиделся за «бабку» и гулять отказался.

— Давай тогда в «пьяницу» поиграем. — Девочка соскочила вниз, и не успел он придумать отговорку, как она уже сидела, поджав под себя ногу в белом носке с темной плюсной, и раскладывала на одеяле засаленные карты. Костя сказал, что не знает этой игры.

— Я научу — слазь.

Рядом с девочкой Костя опять испытал обволакивающий озноб, из-за которого никак не мог понять правила. Она терпеливо объясняла, но он все равно делал что-то не то и не так. Попутчица не рассердилась, а стала показывать карточные фокусы.

Вернулись «маман» с бабушкой, сели напротив. Бабушка подложила под спину подушку и развернула роман-газету, маман зазвенела спицами.

После обеда, который принесли в никелированных судках, — взрослые решили, что их содержимым можно испортить желудок, Костя же готов был поклясться, что ничего вкуснее не ел в своей жизни, — их прогнали наверх. Маман закуталась в простыню и отвернулась к стене, бабушка похрапывала с открытым ртом, забыв снять очки. Ленка — ее имя он узнал из их разговоров с матерью — рассказывала, что они ездили к родственникам и теперь возвращаются «до дэму». Придвинувшись к самому краю, она то и дело сбивалась с сиплого шепота на хрип. «Напилась холодной воды и потом наоралась», — объяснила Ленка. Оказывается, она была на год старше Кости, но перешла с ним в один класс, так как болела и пропустила год. Костя вспомнил, как маман жаловалась бабушке на какую-то болезнь дочери.

Леса за окном становились все реже, все дальше отступали от полотна. Начались поля, исчерна-зеленые, лоснящиеся, как спины тучных животных. Голубое небо и березовые перелески напомнили картинку из хрестоматии.

— Сейчас поворачивать будем! — закричала Ленка, сползая с полки.

Они выбежали в коридор и, встав на приступок, высунулись в окно. Зеленая стена с торчащими из нее головами начала прогибаться, показался красный, закопченный обрубок тепловоза, над его черной крышей струился зеркальный дым.

Вечером они прибыли на какую-то станцию. Пассажирский состав на втором пути закрывал здание вокзала, виднелся только фронтон с верхушками букв. Бабушка и маман решили не выходить и запретили им: «Платформа низко — поезд тронется, не запрыгнете». Ленка обещала только постоять у двери и вниз не спускаться. Но когда проводница откинула трап, она, забыв обещание, вышла вместе с другими пассажирами. Костя, который и в сопровождении взрослых не очень любил гулять по перрону ─ не отходил от своего вагона, то и дело поглядывал на часы и на проводницу, — скрепя сердце спустился вслед за ней.

Ленку он увидел за два вагона от своего, но, привыкнув к синему сарафану, не сразу узнал в желтой футболке и трико, в которые ее заставила переодеться мать. Рядом нырнул под стоящий на втором пути состав и перелез на другую сторону какой-то мужчина в тельняшке.

— Пошли на вокзал слётаем, — предложила Ленка, подпрыгивая на месте.

— Давай в догонялки, — сказал Костя.

— Считаю до трех — ты убегаешь, — крикнула Ленка.

Костя бежал с таким расчетом, чтобы она догнала его как раз около их вагона. По радио объявили, что поезд со второго пути отправляется. Он с замиранием видел, как несколько пассажиров пролезли под ним со стороны вокзала.

— Всё, я больше не играю, — сказал Костя налетевшей на него Ленке.

— Так не честно — теперь ты… — выпалила она и тут же бросилась бежать.

— Я не игров!.. — с отчаянием в голосе закричал он, но она лишь махнула рукой и затерялась среди гуляющих пассажиров.

Костя бежал следом, оглядываясь на свой вагон, успел заметить, как она повернула за газетный киоск, — и потерял из виду. Объявили отправление их поезда через пять минут. Он стоял у киоска и всматривался в толпу — вдруг кто-то в желтой футболке нырнул под загораживающий здание вокзала состав, на втором пути. Холодная пустота подвела живот. Он пробежал еще несколько метров — ее нигде не было. Присел, стараясь разглядеть белые носки и красные босоножки в просветах между какими-то шлангами и коробами. Внезапно их поезд дернулся и под ним во всю длину прокатился лязг, затем зашипело. Сердце чуть не выпрыгнуло из горла — он пулей помчался к своему вагону. Едва не лишился чувств, пока подсаживали под руки грузную старуху. Запнулся, больно ударился ногой о железную ступеньку и, как ошпаренный, влетел в купе.

— Где Ленка? — подняла от вязания глаза маман. Костя задохнулся от ужаса, поэтому не мог выдавить из себя ни звука.

— Где она! — вдруг страшно взвизгнула женщина.

— По-по-шеш-шла на вокзал, — с трудом выговорил он.

Маман ринулась к выходу, расталкивая идущих навстречу пассажиров.

— Проводница! Задержите поезд — у меня ребенок потерялся! — зычно на весь вагон закричала она.

Из всех купе выглянули жующие головы. Проводница выбежала с черным, похожим на чугунный утюг фонарем, спустилась на одну ступеньку и стала размахивать им в сгущающихся сумерках. Скоро и в других вагонах замелькали такие же красивые в синем воздухе малиновые огоньки. Костя вместе с пенсионером в пижаме смотрел, высунувшись из окна. На семафоре вместо зеленого загорелся красный глаз.

В тамбур набились зеваки. Оттуда доносился возбужденный, казавшийся Косте невыносимым голос маман, она что-то объясняла проводнице. Поезд со второго пути ушел, за ним открылась платформа перед вокзалом с редеющей толпой. Несколько мужчин спрыгнули вниз и отправились на поиски беглянки.

— А где пацан? Пацана позовите! — закричали в тамбуре.

— Иди — тебя зовут, — подтолкнул Костю пенсионер.

В поезде включили электричество, но для Кости свет будто погас. Он шел через вагон словно во сне, пассажиры всматривались, казалось ему, с нескрываемой радостью. Костю окружили взрослые, стали расспрашивать: куда она побежала? что говорила?.. Вдруг дверь, ведущая в соседний вагон, приоткрылась — толпа попятилась, несколько человек вынуждены были спрыгнуть на перрон, — за стеклом возникла бледная Ленка, за ней шел железнодорожник в форме.

— Ваша? — спросил он у растерянной маман. — Надо же, мамуля, следить за ребенком.

Железнодорожник рассказал, что Ленка залезла в поезд за три вагона от своего, но застряла в переходе: дверь за собой захлопнула, а другую открыть не смогла — там он ее и нашел.

У Ленки под тусклым светильником лицо казалось безжизненным, желтым, как ее футболка. И даже когда голова мотнулась от затрещины, выражение безразличия не изменилось.

— Ах, ты сатана такая! — кричала, таская ее за волосы, маман. Затем ударами по спине загнала Ленку в купе. Костя не решился войти туда: внутри еще долго слышались крики и какая-то возня, похожая на борьбу. Однако гневные тирады становились короче, а паузы дольше — наконец все стихло.

Когда он все-таки отодвинул дверь, то застал следующую картину. На верхней полке, скрючившись и отвернувшись к стене, всхлипывала Ленка. Покрывшаяся темными пятнами маман, схватившись за сердце, лежала на нижней. Бабушка складывала в пакет лекарства. На столе болталась в стакане какая-то черная жидкость: поезд разогнался не на шутку, наверстывая потерянное время.

Изредка мать Ленки роняла грозные фразы:

— Чтоб из купе больше ни шагу… — И снова молчание да бешеный стук колес. — Домой приедем, я все отцу расскажу — пускай он тебе еще всыплет хорошенько…

— Иди спать, — сказала бабушка. Костя без лишних слов влез на полку и там разделся под простыней.

Погасили большой свет и включили квадратный ночник с начертанным на нем пронзенным сердцем. Вдруг Ленка повернула назад заплаканное лицо, встретилась с Костей глазами, показала язык и снова отвернулась.

Маман оправила Ленку вниз, а сама, повязав голову косынкой, улеглась на ее место. В полутьме под простыней она напоминала занесенный снегом холм в сумерках.

Косте было нестерпимо стыдно за ту панику, что он поднял на пустом месте. И каким потом противным, испуганным голосом объяснял всему вагону, что случилось! Он всегда казался себе смелым и рассудительным — пока ничего не происходило. И вот, в одно мгновение все изменилось: словно в его тело вскочил кто-то другой, глупый и малодушный. Который же из них был настоящий Костя? Он заснул с мыслью, что хорошо было бы проснуться сразу на своей остановке, где им выходить с бабушкой, — и не видеть больше ни маман, ни Ленку. А еще лучше, если бы утро вообще не наступало.

Костя проснулся от яркого солнца, светившего прямо в лицо. Долго боялся открыть глаза, а когда наконец открыл, то увидел голые полки: ни Ленки, ни ее матери в купе не было. Их вещи тоже исчезли, только вздрагивали в такт вагону две забытые вишни, завалившиеся между полкой и окном. Он представил себе Ленку с соломенным хвостом, в синем сарафане, с сумкой через плечо — такой, какой она вчера появилась в купе. Перрон с ней, словно оторвавшуюся льдину, с быстротой скорого поезда уносил непостижимый поток, который то сталкивает людей, как щепки, то разлучает их навсегда.

Разносили чай в звонких подстаканниках, мелкой рябью дрожала вода в банке с растаявшим маслом, недоеденная курица в фольге напоминала остов корабля. Костя неожиданно почувствовал прилив счастья и — волчий аппетит.

До обеда в купе они с бабушкой ехали одни, затем к ним подсадили мрачноватую парочку — старуху с сыном. Оба во всем темном, с перетянутыми поперек допотопными чемоданами; с авоськами, в которых было что-то завернутое в газеты. Они сразу легли спать на голых матрасах и проспали до вечера. Вечером новые попутчики также молча поели картошку с огурцами и снова легли.

Перелески за окном сменились скучной защитной полосой — и Костя часто терялся: то ли дверь открыта, и он видит такую же полосу с другой стороны, то ли это — отражение в зеркале двери. Поезд словно застрял между двух гигантских шестерен, бешено мчащихся по ближнему краю и едва поворачивающихся вместе с домами, одинокими деревьями, стадами и элеваторами на горизонте.

Бабушка показывала ему в рдяной степи геодезические знаки — пирамиды, вышки, столбы — и объясняла их назначение. Костя думал: какая необычная у него бабушка — не то, что у других! Всю жизнь провела в экспедициях, на кордонах, в землеустроительных партиях. Со старых фотографий, которые были у них дома, на фоне тайги, порожистых рек, валунов и бурелома смотрела на него молодая бабушка, в мешковатых штанах, в инцефалитке, в накомарнике. На плоту, верхом, за рулем полуторки — с ружьем, с нивелиром, с кипрегелем. С каким-то эфиопским лицом — не то вследствие выпадения серебра из бумаги, не то от загара, — в окружении таких же черномазых, сумрачных геодезистов. Да и сейчас она не старая, — скорее, немолодая женщина, чем бабушка. Прямая спина, цыганская внешность, чуть седые волосы, карие глаза и при всем при том выражение какой-то ледяной строгости. Резкие морщины, старенький черный костюм, который она надевала на работу, только усиливали это обманчивое впечатление. Она бы, наверно, и в этом году вела у студентов практику, если бы не поехала вслед за дочерью (Костиной матерью) в Южный Казахстан поднимать, по ее словам, национальные кадры.

— О! Горы! — воскликнул вечером второго дня Костя.

— Нет, это — мелкосопочник, а не горы, — сказала бабушка и стала объяснять, чем холм отличается от горы.

— А это горы? — спросил Костя уже в сумерках, увидев на горизонте черные пирамиды.

— Нет, это — терриконы. — «Все-то она знает, — думал Костя, — вот это бабушка!»

На третий день пути он был озадачен видом меховых шапок, голыми детьми, потрескавшимися руслами рек, огромными хищными птицами на телеграфных столбах. А в довершение всего — расчерченным правильными волнами песком, как нарезанный сыр в кафетерии. Он решил, что его специально свозили сюда машинами. Но песок все никак не кончался; куда ни глянь, по нему были разбросаны белые кости. А когда увидел верблюдов, почти с испугом воскликнул:

— Это что, настоящая пустыня?!

— Настоящая, — без энтузиазма ответила, страдавшая от жары, бабушка.

К вечеру поезд попал в тиски нависающих скал; канул в небытие тоннеля; затем был заколдован, бегущим по его ходу и в то же время вспять, бурным потоком, цвета кофе с молоком; снова вырвался на простор, поросший желтым кустарником, — и уже в полной темноте подошел к небольшой станции, где на перроне их встречала мама.

I I I

На следующий день после купания в озере мальчики сидели на самом верху большой, до третьего этажа, кучи, оставшейся на месте снесенного дома. «Гора», как настоящая, имела осыпи из серой трухи и уступы из кирпичных глыб, она была утрамбована ногами пацанов со всей округи. С ее вершины был виден их двор. Там возле подъезда прыгали через скакалку несколько девочек, среди них Костя узнал двух пляжниц. (Справедливости ради надо сказать, что они не столько прыгали, сколько спорили и вырывали друг у друга скакалку). С противоположной стороны пустырь граничил с «инкубатором», так новые друзья называли интернат. По правую руку — детский сад, по левую — улица, и за ней чужие дворы.

Говорили о том, что хорошо бы выкопать в «горе» подземный ход — и сидеть там. Что если нападут из других дворов, то можно вести оттуда «обстрел», — да и, вообще, в горе, наверно, зарыт «склад с оружием».

Вдруг Желтый истошно заорал — от неожиданности все вздрогнули:

— Кто в «барашки»?! Чур, не голю! (У него была странная привычка вопить ни с того ни с сего во все горло.) Кто последний, тот и галит! — крикнул он уже на бегу.

Всех сразу охватил яркий подъем, будто мальчики только того и ждали, чтобы броситься наперегонки. Но тут Серый перешел на шаг и крикнул:

— Орел! Ты сначала хапу протащи! Бегите-бегите — все равно нещитово. — И мальчики, растянувшись, тоже начали останавливаться.

Во двор выходили три двухэтажки: новая, из белого кирпича, с лоджиями, в которой жили Костя и толстяк Борька, и две старые, без балконов, с такой же, как на «горе», серой трухой, сыпавшейся из дыр. Когда-то, очень давно, они, очевидно, были окрашены охрой — об этом можно было судить по сохранившимся желтым пятнам под козырьком двускатной крыши. В этих двух бараках обитали все его друзья.

Сначала они собирались играть перед новым домом, но оттуда их прогнала Музыкантиха. Костя решил, что кличку ей дали за резкий голос, — Желтому тут было далеко. Он успел разглядеть среди виноградных лоз, скрывавших лоджию, безбровый, пунцовый лоб, изрезанный молниями гнева, да мокрые кудряшки, торчавшие скопищем маленьких змей. Мальчики перебежали за сараи к «косому» дому, который получил свое название за то, что стоял под углом к двум другим. В нем жили Желтый, Серый и Санька с Олежкой ─ они, разумеется, обижались, когда их дом называли «косым».

Костя не знал, что делать, когда сказали «ищи себе хапу», однако увидел, как мальчики достают из разных мест припрятанные куски сланца, и тоже нашел плоский камень. Потом нужно было положить «хапу» на ногу и обойти с ней ─ «протащить» ─ вокруг «барашков», составленных стопкой осколков керамической плитки, — у кого упадет, тот и голит. С этим Костя справился без труда, но, сколько ему не объясняли, никак не мог понять правила игры. Чтобы не выглядеть тупицей, притворился, что понял, — наделал ошибок, чуть не сгорел от стыда ─ и вдруг действительно, вопреки объяснениям, разом схватил даже не правила, а саму суть игры.

Из форточки на втором этаже косого дома высунулась белая, лохматая голова. Ко рту «дедок» прижал кулак, и Костя подумал, что он тоже собирается прогнать их, но тут мальчики замахали руками и закричали: «Леха, вылазь!» Голова моргнула белыми ресницами, затем скрылась, через минуту появилась снова и слабым, срывающимся голосом известила, что сейчас «вылезет».

Голова у Лехи была непропорционально большой, почему Костя принял его за взрослого. Одет он был в вылинявшую футболку, неопределенного цвета, с синим пятном, напоминающим отпечаток археоптерикса, в вытянутое трико с пузырями на коленях; из дырявых носов домашних тапочек выглядывали на свет розовые подушечки. Большой палец левой руки находился у него за левой щекой, правую щеку оттопыривала не то конфета, не то ягода. Леха лучился домашним покоем и благодушием: демон улицы еще не проник в него. Этим он отличался от пацанов — и они, кажется, это чувствовали.

— Ёха, — важно, не вынув пальца изо рта, протянул он для знакомства свободную руку и затем продолжил раздавать из кармана на заду черешни. В игре наступил перерыв.

Мальчики стреляли друг в друга косточками и рассказывали Косте, что Лехин большой палец от длительного сосания стал тоньше мизинца. Что только не делали, чтобы отучить Леху от пагубной привычки: мазали палец горчицей, связывали руки за спиной, «драли как сидорову ко́зу» («Самого тебя драли, как ко́зу», — огрызнулся Леха на Желтого.), однако все безрезультатно ― палец скоро совсем «рассосется». Леха, по словам его матери, сосет даже во сне. На все уговоры пацанов показать палец новый знакомый отвечал неизменно отказом. Внезапно Желтый схватил его за руку и выдернул ее изо рта. Леха успел зажать палец в кулак, который спрятал под мышку. Желтый принялся вырывать руку, ему на помощь пришел Серый. Он обхватил Леху поперек живота и стал тянуть в одну сторону, тогда как Желтый тянул за руку в другую. Но даже вдвоем они не могли ничего сделать: от обиды силы у Лехи утроились, он покраснел от натуги, черешня выпрыгнула из-за щеки и вывалялась в пыли. Вдруг Желтый присел и сдернул с Лехи трико вместе с трусами. Леха судорожно вцепился в резинку штанов. Желтый воспользовался моментом и выкрутил ему руку — кулак разжался и взорам всех предстал обыкновенный розовый палец, который был ни меньше, ни больше положенного, разве чище, чем остальные.

— А! Западло! Опозорили! — заржали мальчики. Костя растерянно улыбался, он уже не рад был такому вниманию к своей персоне: ведь это для него устроили представление.

Леха прыгал, пытаясь удержать равновесие и распутать трико. Он сдавленно мычал, роняя с белесых ресниц слезы. Тут Серый толкнул его в спину — Леха запрыгал быстрее и едва устоял на ногах. Тогда толкнул Желтый — Леха не удержался, хлопнулся голым задом на землю, но тут же вскочил с прилипшими к ягодицам песчинками.

— Э, кончай, Желтый, хорэ, — крикнул Серый.

— А-а! — закатил глаза Сашка и отвернулся: — Бабы все видели!

Прыгавшие через скакалку девочки прекратили свои распри и наблюдали за мальчиками. Поняли, что за ними тоже следят, сгрудились и стали о чем-то шептаться.

— Ну, мы будем играть — нет?! Вы замучили, Желтый! — закричал опять Серый.

Леха был уже в штанах и ходил кругами от Желтого.

— Мир, Леха? Мир ― или война? — нудил тот.

— Да иди ты!.. — пищал, вытирая слезы, Леха, но было заметно, что он уже сдается.

Наконец Желтый обнял его за шею и встряхнул:

— Леха — друган! Если кто к тебе будет лезть — говори мне. — И самодовольно подмигнул мальчикам.

В это мгновение от группы девочек отделилась Ирка, она подбежала и сразу закричала, подавшись вперед:

— Дураки! Вы че делаете! (Мальчики переглянулись и засмеялись.) Я все, Желтый, твоей матери расскажу! — Однако было ясно, что она никому ничего рассказывать не собирается.

— Рассказывай, — пробормотал Желтый с довольным видом.

— Возьмете нас в «барашки»? — затараторила снова Ирка и тут же замахала рукой: — Анжел, Марин!

— Да ну — баб! — возмутился Санька.

— Да ладно, пускай, — сказал, продолжая сиять, Желтый.

— Только всё, чур, с самого начала, — предупредила сухо Анжела.

Опять пошли хромать наперегонки — и, конечно, хапа свалилась у Лехи.

От него, кажется, только ленивый не убежит — девчонок и тех догнать не может. Сразу видно: голить ему предстоит до бесконечности. У него слезы стоят в глазах, дрожит подбородок. «Леха, штаны не потеряй!» — кричат при девочках съевшие все его черешни пацаны. Костя добежал до своей хапы, нагнулся за ней и замешкался чуть дольше, чем требовалось, — Леха вцепился в него обеими руками.

— Костян галит! — объявил он, едва сдерживая улыбку, и отправился за черту с другими игроками. ― Костян галит, ― повторил несколько раз Леха.

Костя уже пожалел, что поддался. Голить вообще обидно: все вдруг ни с того ни с сего объединяются против тебя одного ― а тут еще Леха стал важничать и покрикивать на него.

Санька был прав: в какую-нибудь серьезную игру с девчонками играть невозможно. Все начинают выделываться друг перед другом, азарт куда-то пропадает, его место занимает странная смесь из смущения и развязности — да и силы не равны. Поэтому неотвратимо следует переход к «бабским играм», в которых нужно браться за руки, кричать дурацкие слова, вроде «штандар — стоп!» или «цепи — закованы!», и совершать другие постыдные поступки. Однако Костю всегда озадачивала та готовность, с которой пацаны осуществляли этот переход, что в старом дворе, что здесь, в новом: на самом деле они не замечают нелепости происходящего или думают как он, что другие не замечают, и тоже прикидываются?..

К своему ужасу Костя увидел протянутую розовую ладошку, с отставленным мизинцем, и в состоянии близком к обморочному — при одной мысли о черных подтеках до локтя и обкусанных бородавках — стал тереть взмокшую пятерню о штанину.

— Ну, держи же! — нетерпеливо притопнула Анжела. Она сама схватила его руку — и Костя почувствовал, как стремительно глупеет, становясь неуклюжим. Единственное, что он сознавал, это то, что его плененная ладонь вспотела еще сильнее, поэтому старался держать ее лодочкой. Он потерял всякий интерес к тому, что творилось вокруг, прислушивался только к руке и готовился к тому, что вот сейчас она отдернет с отвращением свою ладошку и обзовет его «лягушкой» или «мокрицей».

Но Анжела словно ничего не замечала: она подпрыгивала, что-то кричала, перехватывала руку. Вдруг она присела, сжала его ладонь и завизжала:

— Держи-и-и! — Желтый врезался между ними со всего разбега — Костя нарочно разжал пальцы, чтобы не сделать ей больно, — и сразу словно гора с плеч свалилась.

Уводя в свой стан Анжелу, Желтый покраснел от удовольствия. Дураку ясно, что забрать он должен был его, Костю, а не девчонку. Во-первых, чтобы ослабить противника и укрепить свою оборону; во-вторых, просто чтобы над ним не смеялись. Вон стоит теперь, улыбается, моргает по сторонам. Нет, никогда бы Костя не пал так низко: выбрать девчонку, взять ее за руку и увести при всех. Западло… Бабский пастух!..

Только что Костя гнался за Желтым ─ который был похож почему-то на Серого, причем сосал палец, точно Леха, ─ и уже протягивал руку, чтобы схватить этот гибрид Серого, Желтого и Лехи, как вдруг очутился на матрасе, брошенном прямо на пол в пустой комнате. Резкие скачки из сновидения в явь всегда немного ошеломляют, особенно если просыпаешься в непривычной обстановке.

В открытую форточку вместе с прохладным шелестом влетал птичий гомон, однако, судя по слепящему ромбу на противоположной стене, было уже жарко. В его радужные пределы вторгалась, раскачиваясь, тень от ветки. Из кухни доносилось скворчание жира на сковородке, позвякивание ложки, пахло сладковатым чадом.

Не найдя под головой подушки, он тихо рассмеялся и дрыгнул в воздухе ногами. Потом взгляд его пустился в путешествие по потолку, выискивая среди разводов известки странные рожи. Он вспомнил весь вчерашний день — и тотчас начал «представлять». Внешне Костя оставался обычным мальчиком, но обладал теперь невероятными, сверхчеловеческими способностями — какими он еще не придумал. Сначала об этом никто не догадывается… (Костя быстро перевернулся на живот.) Вот он выходит во двор — его новые друзья даже представить себе не могут, кто перед ними; думают, наверно, что он самый обыкновенный мальчик. (Костя чуть не рассмеялся вслух, подобрал под себя локти.) Как бы не так! Однако надо решить, какие же у него способности… Он может прыгать выше дома и бегать сто километров в час!.. Хорошо раз, ну два раза перенестись, будто на крыльях, через дом; обогнать автомобиль — насладиться постигшей зрителей оторопью, но это быстро надоедает. Чего-то не хватало его фантазиям? — какой-то доблести, что ли? Он никак не мог решить, чего именно…

И вдруг его словно подбросило на матрасе — война дворов! Точно! Как он сразу не догадался! Вот где его способности раскроются в полной мере. Все вооружаются… Среди пацанов паника: враги из двора через дорогу хотят захватить гору. На горе возводится укрепление… Внезапно из-за угла выбегает вражеская пехота… «Так, тихо! Теперь все по порядку», — сдерживал он полет воображения. Какое будет оружие? Можно баллисты — нет, катапульты сделать, чтобы стреляли ненастоящими ядрами… Ладно, это он потом обдумает — все же нетерпение брало верх над желанием посмаковать детали. Вначале их двор терпит поражение — пока не появляется он, со знаменем в одной руке и мечом в другой. Что изображено на знамени?.. Это он тоже после решит. Он бросается в самую рубку, его меч разит направо и налево. (Костя уже колебался: настоящая это война или нет?) И вот под его ударами враги бегут, он преследует — берет пленных… Что дальше?.. Триумф!.. Он вспомнил репродукцию из маминых альбомов, которые любил рассматривать, когда больше нечем было заняться, она называлась «Триумф полководца». Полководец, ─ конечно, Костя ─ въезжал во двор на слоне. Его лицо опалено пожаром, волосы интересно спутаны, на виске кровь. (Со слоном, наверно, выйдет заминка… Но если война настоящая, то и слонов будет в волю). А вот и то, чего не доставало его мечтам: воздушные платья, веера, раскрытые в изумлении рты. Особенно один рот, с прозрачной родинкой над верхней губой…

Промчавшись галопом по Европам, Костя возвращается к самому началу, чтобы теперь без спешки все хорошенько обдумать и насладиться громом битвы. Однако ему снова приходится сдерживать себя, так как мысли неслись наперегонки с воображением. В конце концов он достал со дна полуразобранного чемодана отполированную его ладонями палку. Туда она была спрятана после запрета брать ее с собой. «Там другую найдешь, этого добра всюду хватает», — категорично сказала бабушка и захлопнула чемодан. Но только она вышла из комнаты, Костя тотчас сунул палку на самое дно, под одежду.

И вот это не палка, а двуручный меч — в зависимости от коллизии она становилась то мечом, то пулеметом, то рулем мотоцикла. (И все это богатство, заключенное в одном малогабаритном предмете, предлагалось бросить на старой квартире!) Рукоять впитала в себя его запах, приняла форму ладони. Сама палка стала чем-то вроде ключа от ящика Пандоры: стоило ему даже без всякой цели взять ее в руки, как тут же со всех сторон на Костю набрасывались враги, и нужно было отражать их натиск. Он снова сеет ужас и смерть, стараясь ступать как можно тише по теплому полу. Наступает в переместившуюся со стены горячую трапецию, в которую превратился солнечный ромб. Звон оружия и крики умирающих больше похожи на пыхтение и подавленные вздохи.

Он в третий и в четвертый раз обратил неприятеля в бегство — наконец война надоела. Ромб переполз уже под окно. Костя выглянул в соседнюю комнату: там никого не было. Большой будильник отдавался в пустых стенах, как метроном. Он стоял под единственной в доме кроватью рядом с тарелкой, полной засохших черешневых косточек. Ажурные стрелки показывали без четверти восемь. Костя хотел уже вернуться в постель, но вспомнил, как ноет тело, зудит затылок после жесткого ложа, и прошел через комнату в лоджию.

С минуту он щурился на зубчатые листья и зеленые усы, на залитые солнцем круглые горы. Свесился из окна, обжегся о подоконник. Дотянулся до тугой, с матовым налетом грозди, выколупал твердую, как орех, тусклую ягоду. Раскусил и тут же выплюнул. Посмотрел вниз, и его снова передернуло от одного вида ярко-зеленой кожуры на асфальте.

Костя сорвал несколько виноградин и прошел через другую дверь на кухню, оттуда тянуло уже горелым. После яркого света он не сразу разглядел маму и бабушку. Бабушка пекла блины, а мама, в бигудях под косынкой, читала переломленный журнал и собирала пальцем тесто со стенок кастрюльки.

— Не лапай, кошка, лапой, — ударила она его по руке, когда он хотел отщипнуть готовый блин. — Испорченные бери.

— Взял все-таки свою дурацкую палку, — сказала мама — Костя и забыл, что у него под мышкой палка, — бросила в кастрюлю ложку, нож, лопатку и грохнула все в раковину. Бабушка посмотрела на Костю, но ничего не сказала.

Он спрятал палку за спину, протянул горсть зеленых ягод.

— А у меня вон чего есть.

— Больше не рви чужое.

— Не чужое, раз в нашем окне растет.

Сильные пальцы повернули его голову к двери и подтолкнули в затылок.

— Иди умойся. Ты постель заправил? — понеслось вдогонку. «Какая это постель!» — возмутился про себя Костя.

В следующий раз Костя появился на кухне с книгой под мышкой. Он попробовал ее укрепить с помощью сахарницы в центре стола.

— Убери книгу — за столом не читают, — сказала мама и демонстративно захлопнула журнал, забросила на холодильник. (Кроме нового холодильника, стола и трех табуреток, на кухне ничего не было: посуда громоздилась прямо на полу).

— Чита-а-ают — сама-то читаешь, — успокаивающим тоном протянул Костя, но не успел и глазом моргнуть, как книга отправилась вслед за журналом.

— А-а, я страницу не запомнил!

— Я запомнила: двадцать вторая, — выразительно посмотрела мама. — Уже год читаешь…

— Не год. Ба, а что она у меня, когда я спал, подушку из-под головы утащила, — пожаловался Костя, стоявшей у плиты бабушке.

— Сколько раз тебя учить: нельзя говорить о присутствующем в третьем лице, ─ сказала мама.

— А подушки воровать можно?

— Разве матери такие слова говорят: «воровать»? А потом, ты сам должен был догадаться уступить. Какая-то псина паршивая, которой все равно, на чем дрыхнуть, будет нежиться на подушке, тогда как мать, молодая, интересная женщина, спит на голом матрасе…

— А-а! — закатил глаза Костя. — Тоже мне — молодая, интересная!..

Мама хотела ущипнуть его, но Костя быстро отдернул голову.

— Дай ребенку поесть спокойно, — вмешалась бабушка.

— Он у тебя до сорока лет будет ребенком. Повожает тебя бабушка. — Это уже Косте. — Эгоист вырастит. — Это бабушке.

— Не вырастит, — промямлил с набитым ртом Костя, радостно покачивая под столом коленями. — А я, между прочим, всю ночь промучился, уснуть не мог. (Получилось: мефуфофем, фу ноф пфомуфефя, уфнуф не моф.)

— Промучился! Даже не почувствовал, как я подушку вытаскивала, — дрых без задних ног. — Вдруг она поймала его голову, притянула к себе, но Костя вывернулся, и вместо поцелуя попала ему носом в глаз.

— Стол перевернете! — прикрикнула бабушка.

— А-а! — завопил Костя с полным ртом. — Она мне носом глаз выткнула, ничего не вижу!

От боли он закрыл оба глаза и представил себя совершенно слепым.

— Ну, вот доигрались. — Это бабушка.

— Нечего башкой было вертеть. — Это мама.

— Ничего проморгаешься. — Это опять она.

— Ну-ка, открой, я погляжу. — Костя почувствовал на своем лбу жесткую ладонь — это бабушка.

— Не мову́!

— Здоровый-то открой, не придуривайся. Ну, подумаешь, окривеешь, — правда, ни одна дурочка потом не посмотрит, будешь всю жизнь на материной шее сидеть. Квазимодинка моя… — Воспользовавшись его беспомощным положением, мать поцеловала его в щеку.

— Уйди! — закричал Костя и с отвращением вытер влажный след от поцелуя. — Ну, ба, ну скажи ей — чего она лезет!

Натягивая мятые джинсы — они всю ночь пролежали в углу, — Костя думал: почему мама совсем не похожа на бабушку, а он не похож ни на ту, ни на другую. Ну он-то, ладно, в отца пошел — так все говорят, и мама в первую очередь. Заметив, как он смеется, насупив брови, она обязательно воскликнет: «О! Вылитый папаша, его гены!» — сам Костя отца помнил смутно. Положим, он на нее похож не меньше: как-то на своей фотографии Костя подметил совершенно одинаковое с ней выражение: отрешенно-пристальный взгляд в сочетании с капризно выпяченной нижней губой. Но почему мама с бабушкой совсем не похожи? — ну ничего общего. Может быть, бабушка удочерила ее и скрывает это от всех? У мамы пепельно-золотистые волосы, серые глаза — ни в профиль, ни в фас ни одной схожей черты. А по характеру они полная противоположность друг другу…

— Ма, я на улку, — крикнул он из прихожей — не то спросил, не то поставил в известность — и скорее, пока не услышал ответ, захлопнул за собой дверь.

Только внизу присел, словно бегун на старте, чтобы натянуть задники навечно зашнурованных кедов. Сквозь карман леденил бедро похищенный из холодильника кусок колбасы. Он вел его, как путеводная нить, к сараям.

Едва Костя повернул за них, как навстречу вскочил долговязый щенок и что было силы начал мотать головой и хвостом, подпрыгивая передними лапами. Тут же его восторг передался Косте.

— Ах ты собачатина паршивая! Ах ты морда противная! — От собственных слов у него защипало в носу. Он обнял собаку, дал облизать лицо, губы — тонкий, вездесущий язык попал Косте в рот. Он оттолкнул щенка и начал отплевываться.

Щенок прибился к их двору несколько дней назад. С легкой руки Серого ему дали кличку Вулкан. За сараями построили будку из досок и куска толи, пол выстлали травой. Однако Вулкан предпочитал валяться в тени у забора. Его силой заталкивали в конуру, но, постояв с опущенной головой и постучав по стенам хвостом, он тут же выскакивал на улицу, стоило мальчикам отвлечься на что-то другое.

Серый сразу определил породу: это ― «вео», то есть восточно-европейская овчарка. Кто-то спросил: может, это все-таки — немецкая овчарка? Нет, возразил Серый тоном знатока, у «немца» чепрак должен быть черный, а так как Вулкан весь серый, следовательно он ― «вео». У него дома была книга по собаководству ― поэтому все прислушивались к его мнению, ― в ней так и было написано: «в.е.о». Один толстяк Борька возразил, что это «не вео, а смесь бульдога с носорогом».

— Сам ты смесь! Смотри, дурак, лапищи какие! Разве у дворняг бывают такие лапы?

— Если это ─ дворняга, почему у него тогда уши почти-что стоят, как у овчаренка? — насели на Борьку пацаны. Тот, чтобы не спорить сразу со всеми, решил уступить: возможно, в нем есть примесь овчарки.

— Дурак, это в тебе примесь! — сказал Серый. — А как у него изо рта хорошо воняет! — Все стали по очереди нюхать пасть Вулкана, даже Борька приблизил свой нос, но только поморщился.

— Нёбо черное — сейчас видно, злой будет, — продолжал блистать эрудицией Серый.

Позже, однако, выяснилось, что Вулкан, ─ скорее, сука, чем кобель. Впрочем, это открытие не пошатнуло авторитет Серого в области собаководства: Вулкан для пацанов так и остался Вулканом и, если не чистопородной овчаркой, то все же хороших кровей.

Дальше Костя шагает опутанный силками обожания. Он то и дело останавливается, чтобы отломить кусочек колбасы и кинуть в траву.

— Вулкан! Ищи! — Вулкан стремглав бросается выполнять приказание, Костя чувствует в себе призвание дрессировщика. Вот бы сейчас его видела Анджела Дэвис, как дразнили Анжелку, из соседнего подъезда. Он старается представить, что бы такое сказал ей при встрече.

Костя уже знал ее родителей. Мать, болезненного вида, в ярком халате, имела обыкновение, мечтательно глядя вдаль, пить чай в окне лоджии из огромной, цветастой кружки. Отца он чаще встречал, переносившим тяжести, — всегда в мыле, в неизменной белой рубашке и галстуке. То выгружает из багажника ящики с фруктами, то, накинув синюю рабочую куртку, тащит наверх половину замороженной бараньей туши, то носит с подручными шкафы от диковинной еще «стенки» — мода на серванты подходила уже к концу, но стенки вызывали пока осторожное любопытство. Затем садится за руль такого же экзотического «жигуленка» и уносится прочь, как джин Сулеймана, чтобы снова появиться со связкой труб на крыше или с мешком смарагдов на заднем сиденье (так думал Костя, наблюдая, с какой бережностью он достает тяжелую ношу). Дома у них жила пучеглазая моська по кличке Джулька (в просторечье порода называлась «карликовый олень»), ее злобный, визгливый лай проникал сквозь стены, поэтому повод для разговора напрашивается сам собой.

Лучше, если она будет гулять с собачонкой. Он придумал первую фразу — в ней ему слышится ирония и намек на искушенность. Репетируя, Костя бросает на ходу небрежный жест в сторону Вулкана:

— Интересно, что получится, если скрестить «карликового оленя» с вео?..

Внезапно он попятился, прижался к стене сарая: возле их дома Анжела выгуливала свою моську. Она не заметила Костю, потому что следила заспанными глазами за справлявшей нужду собачонкой. Сердце куда-то пропало, а потом бешено заколотилось. Когда начинают сбываться самые смелые мечты, думаешь только о том, что было бы лучше, по крайней мере, намного спокойнее, если бы мечты оставались мечтами.

Простой и легкий план познакомиться с Анжелой казался ему уже невыполнимым. Костя пошел вокруг сараев в обратном направлении, напрасно уговаривая себя успокоиться. Сейчас он был уверен — хоть и тешил себя надеждой, будто это не так, — что ни за что не осмелится выйти из своего укрытия. Он приблизился к цели с другой стороны. И вдруг — в дальнейшем он всегда ждал этого толчка в решительную минуту — сомнения отступили, волнение улеглось, и, словно повинуясь неведомой силе, несущей его вперед, ни о чем не думая, с пустой головой и сердцем, он шагнул из-за сараев. Тут же защемило в груди, но было уже поздно…

Скармливая на ходу остатки колбасы Вулкану, Костя лихорадочно вспоминал вступление к своей речи. Уже залилась лаем мерзкая собачонка, уже Анжела повернула к нему лицо, и Вулкан приподнял уши (которые Серый безуспешно склеивал изолентой, чтобы они стояли) и наморщил удивленно лоб. Уже с языка просилось: «Интересно, что получится»… Как вдруг молнией пронеслось: «Ничего не получится: Вулкан — тоже сука!» Словно во сне, с предчувствием дурноты Костя прошел мимо, даже не поздоровался ― остановился он только за домом. Тяжело ухало в груди, будто он сорвался в пропасть, долетел до дна, но в последний момент проснулся.

Он схватил себя за волосы и закричал без звука, открывая только рот: «Ой, дура-а-ак! Какой же дура-ак!» Любому дураку известно, что нельзя скрестить двух животных одного пола. Хотя он имел в виду всех вообще вео, а не только Вулкана. А, ладно… В любом случае, все погибло — и он погиб: подойти, раскрыть уже рот, а потом убежать, как ошпаренный, не сказав ни слова, — что может быть хуже. И что теперь она будет думать о нем? Что будут думать ее подружки, которым она расскажет о его выходке? А также, возможно, пацаны, которым расскажут подружки?.. Как бы там ни было, больше он никогда даже не посмотрит в ее сторону, будет обходить за километр…

Костя подзывает Вулкана, теперь тому (или той) предстоит отыскивать предметы несъедобные, но от этого не менее ценные. Он достает из кармана образцы: складной нож, стреляную гильзу, перегоревшую батарейку. Вулкан не отводит глаз от его рук. Костя выкидывает батарейку и дает понюхать собаке нож. Замахивается, будто собирается бросить, прячет нож за спину, а сам показывает в траву: «Ищи, Вулкан, иши!» Хвост на мгновение замирает, Вулкан оглядывается, но затем продолжает гипнотизировать карман.

— Ну и ду… ра же ты, Вулкан! — говорит сердито Костя. Ему ничего не остается, как обыскивать траву самому.

Какие только сокровища не сыплются из окон на задворках домов — золотой дождь! Вот и этот нож два дня назад он нашел как раз за этим домом. В надежде, что находки подобно грибам растут под одними и теми же деревьями, Костя останавливается под яблоней: здесь он и валялся, когда его взгляд набрел на блеснувшее в траве лезвие. Хотел крикнуть «чур, мое!», но крик застрял в пересохшем горле.

— Костян ножичек нашел! Вот ему повезло! Вот тебе, Костян, повезло! — заорал вместо него маленький Олежка, брат Саньки.

— Я сначала думал, пробка блестит, — пригляделся: ого себе — ножичек! — объяснял чуть позже Костя, бдительно следя за переходившим из рук в руки ножом. — Ну-ка, дай мне: я сам еще не видел. — Дрожащие пальцы выхватили нож у Саньки. — Мне как раз такой складничок нужен… — добавил он, чтобы пресечь любые посягательства на его собственность.

Находка вызвала разные предположения. Наверно, кто-то играл в «ножички» — нож отскочил от яблони, и его не нашли. Совсем не обязательно, чтобы он отскочил, говорит Санька, его могли втыкать в землю и попасть в «пропащее место». Есть такие места на земле, если туда что-то упадет, то потом, сколько не ищи, ни за что не найдешь. Даже «чертик-чертик, поиграй да отдай» не помогает. Будешь прямо смотреть на пропажу, а увидишь одно пустое место. Все соглашаются: точно, бывает, обронишь на ровном полу какую-нибудь ерундовину, а она как сквозь землю провалится. Зато такие места и одаривают щедро, как в этот раз Костю, — только не всех и не всегда, ─ продолжает развивать свою теорию Санька. (Он считается самым добычливым, поэтому его слушают.) Но если уж задумаешь что-нибудь найти и будешь постоянно думать-думать об этом, то обязательно найдешь. Косте начинает казаться, что он действительно хотел найти именно ножик.

— Я раз задумал часики найти, — рассказывает дальше Санька. — Все время ходил, думал-думал об этом. Потом пошел на рыбалку, стал удочку распутывать — оба! ― часики лежат на песке.

— Было-было — правда, — подтверждает Олежка. — Он их потом маханочке отдал.

— Дурак, лучше бы сам носил, — говорит Серый.

— Мне они на фига? — возражает равнодушно Санька.

Костя замечает, как прямо на глазах его ножик тускнеет в сиянии Санькиных часов. Одно утешение, что их у него забрали, следовательно, блеск этот эфемерный, а нож ─ вот он, пожалуйста, всегда при нем, острый как бритва, с черной рукояткой.

Костя обошел за домами весь двор, но ничего стоящего не нашел: две перегоревшие батарейки да дохлого голубя. В другое время последняя находка могла иметь какую-то ценность, поэтому он поплевал на него: «Плюнул три раза — не моя зараза, а того кто убил», — и запомнил, где лежит голубь. Им можно, например, пугать девчонок или подбросить в кастрюлю Киндесфатеру. Этот лысый немец, живший в соседнем с его, не «косом», доме имел обыкновение студить на подоконнике свой обед. Мальчики рассказывали, как подкинули ему туда мышь из мышеловки и залезли на сараи понаблюдать, что будет дальше. Ганс надел очки, потом осторожно за хвост выбросил «сувенир» в палисадник, соскреб верхний слой и стряхнул ложку туда же. Затем сел в глубине кухни и начал есть прямо из кастрюльки.

Во дворе без ганса было полно врагов, кому не мешало подложить дохлятину. Взять ту же Музыкантиху, или ее подругу Пузикову. Первая была жилистой, желтушной, на выгнутых как у козла, мускулистых ногах; вторая — розовый студень в розовых рейтузах: вечно рассядется так, чтобы всему двору трусы было видно. Несмотря на различие в сложении, их можно было принять за родных сестер: морды у обеих были как у злых мопсов. На мальчиков они смотрели всегда с ненавистью и подозрением: стоило тем приблизиться к клумбам или бельевым веревкам, тут же из окна раздавался повелительный окрик. Пузо могла запросто кипятком ошпарить, она жила на втором этаже, ее дверь была напротив Костиной. А у Музыки ─ сын-«дебил», в восьмом классе: если поймает, сразу начинает пальцы выкручивать.

Но обитали во дворе и безвредные чудища. Дядя Коля Пузырь был толще и огромнее всех в их районе, а возможно, и в городе. Он был даже толще, чем Пузикова и ее муж вместе взятые. (Это его Костя встретил в первый день, с банкой пива, когда тот шел к Пузикову, с которым они то ссорились, то мирились). Несмотря на то, что по швам его необъятных брюк были вшиты клинья, они все равно не сходились на чудовищном брюхе ― верхняя пуговица была всегда расстегнута. Ходил он в выцветшей майке и шлепанцах, гардероб дополняли засаленные помочи. Багровое лицо, грудь и загривок Пузыря покрывали черные угри, как будто его круто поперчили. Голос напоминал сиплый свисток. Он приходился каким-то родственником Саньке и Олежке.

Обычно Пузыря можно видеть за доминошным столом под ивами, там собирались игроки в секу. Рядом сдает карты его закадычный друг Витя Вмиреживотных. Свое прозвище он получил за устрашающий вид: квадратное туловище насажено на короткие, кривые ноги; длинные руки свисают ковшами до колен; смоляные космы рассыпаны по плечам. Когда он шепеляво заикается, в черной дыре между двумя ископаемыми бивнями игриво извивается розовый язык. «Не будешь слушаться, отдам тебя Вите Вмиреживотных», — пугали мамаши малышей. На самом деле был он вполне безобидным, его любимое занятие, как и у Пузыря, резаться в карты под ивами.

Как только дневная жара уступает место вечерней духоте, из домов появляются их обитатели. На «главной» скамейке собираются домохозяйки во главе с Музыкантихой. Скамейка установлена таким образом, чтобы с нее был виден весь двор — и чтобы весь двор видел ее. Мальчики старались не попадать в их поле зрения, сбоку же они напоминают сторукое, стоногое существо, которое вытягивает одну ногу, потом другую, чешет ее и в то же время подбирает под себя остальные. Достает что-то из носа, сложив на груди свободную пару рук, при этом одергивает подол. Кивает одной головой, сокрушенно покачивает другой и подозрительно озирается третьей. «У него тысяча глаз, или сто тысяч, или даже больше»…

Под ивами тоже все идет своим чередом: на земле бутылка вина, накрытая граненым стаканом, на столе пачка папирос, спички рассыпаны и сложены кучками — картежники играют на спички, — в руках замусленные карты. На лицах глубокая задумчивость. В окне Киндесфатер мирно ест свою чечевицу. Ничто, казалось, не предвещает бури.

Вдруг немец замирает с набитым ртом, высовывается наружу, стараясь заглянуть в соседнее окно — там Гудя начинает настраивать гитару, — уносит кастрюльку, закрывает свое окно. Скамейка тоже приходит в волнение.

— Давно не слыхали! — ядовито восклицает Музыкнтиха, чтобы привлечь внимание всего двора. — А сейчас певец Вуячич вам чечетку зафигачит!

Другие скамейки тоже настораживаются, один стол под ивами остается безучастным к происходящему.

Гудя, не замечая вражеской вылазки, ставит на подоконник магнитофон, сверху водружает микрофон, крутит какие-то ручки. У него рябое, в сплошных веснушках личико, в обрамлении сальных, грязно-желтых сосулек; грудная клетка напоминает стиральную доску. Он садится на окно, поджав под себя ногу, сгибается над микрофоном и берет первый аккорд. «Шизгарес ё бэйби шизгарес у-у-у», — гнусавый, мяукающий голос летит из динамиков. Музыкантиха, а следом Пузикова и вся главная скамейка пытается перекричать певца. Какое-то время Гудя не обращает на них внимания, однако поднятый ими крик мешает ему петь. Тогда он откладывает гитару, склоняется к микрофону: «Облить бы вас всех бензином да сжечь!» — врубает настоящую «шизгару» и куда-то проваливается. В окне возникают две отбивающие ритм, морковного цвета пятки ─ теткам ничего не остается, как изливать свой яд друг на друга.

И вот однажды весь этот заведенный порядок был нарушен самым неожиданным образом. В тот день Костя нечаянно заснул после обеда, что случалось с ним редко, и проспал несколько часов кряду. Проснувшись, он почувствовал, что творится нечто странное. Он умылся, но ощущение нереальности и какой-то занемелой легкости не проходило. Тогда он оделся, вышел на улицу — и там вновь засомневался: а точно ли он пробудился.

Весь двор был уставлен оседланными животными: ишаками, лошадьми, верблюдами ― даже к пустовавшей, что было само по себе невероятно, главной скамейке привязали двух ослов. Воздух напряженно вибрировал от их движения, бряцанья, храпа, а так же от гортанного говора спешившихся наездников. Над разномастным табуном, — в основном, тут были ишаки, всего два верблюда и несколько жеребцов — плыла вечерняя дымка, напитанная запахом табака, конюшни, кислого молока и сладкого кухонного чада. Костя решил, что видит сон про монголо-татарское иго. Неожиданно над спинами ослов мелькнули головы его друзей — они как всегда были в гуще событий.

Санька объяснил Косте, что это еще ерунда — вот, когда отец Карима умер и его хоронили, пришлось ставить во дворе юрту, потому что в комнатах все гости не поместились, а сегодня на поминки съехались одни близкие родственники. Карим обычно не принимал участия в их играх, поэтому Костя был едва знаком с ним.

Возле подъезда старого, не «косого», дома, где жила семья Карима, собралась толпа мужчин. Старики были в меховых шапках и жупанах, подпоясанных платками, молодежь — в пиджаках. Тут же на земле лежал связанный серый баран. Вокруг, визжа, бегали сестры и братья Карима — Костя и не подозревал, что у него их так много. Сам Карим, обычно тихий и незаметный, покрикивал на мелюзгу, задирал взрослых, вырывался с громким смехом, когда те ловили его, убегал и снова возвращался — важно прохаживался среди мужчин, заложив руки за спину. Его чумазая сестренка, с тугим эпикантусом и щеками, была занята тем, что настойчиво тыкала пальцем в глаз барана. Подол ее пестрого платья купался в пыли, поверх была надета бархатная жилетка, под низ — штопанные шаровары. Девочку несколько раз прогоняли от барана, но она опять садилась на корточки возле его головы. Сначала она только трогала напряженно-бессмысленный, окруженный желтой радужкой зрачок, баран при этом закатывал глаза и дергался. (Костя с замиранием следил за ней, боясь, как бы она не выколола похожий на человеческий глаз). Вдруг она, поджав ожесточенно губы, надавила пальцем на глаз ― баран дико заорал и взбрыкнул. Девочка отлетела, села на землю, прошло секунды три прежде, чем она заревела. Аксакал в треухе что-то гневно крикнул и ткнул в ее сторону тростью. Подбежала старшая сестра, рванула девочку за руку ― она описала дугу в воздухе, ― отшлепала наотмашь — та залилась еще пуще, — и увела в дом. Баран продолжал истошно блеять и брыкаться, тогда другой аксакал, помоложе, пнул его носком мягкого сапога несколько раз под ребра. В баране что-то екнуло, он перестал блеять и лишь хрипел и водил боками. Мальчики отошли на всякий случай подальше.

В этот момент к подъезду подъехала черная «волга», казахи расступились, глядя через ветровое стекло в салон машины. Оттуда вышел дородный мужчина, в бархатном пиджаке, он пожал руки аксакалам и остановился поговорить с таким же холеным казахом, в замшевой куртке. Тем временем из машины вышли две казашки, в газовых косынках, в строгих костюмах, и направились в подъезд. Бархатный пиджак, продолжая что-то рассказывать — при этом все замолчали и слушали его, — открыл багажник и поманил двух рослых парней. Те схватили за ноги и бросили на землю еще одного, черного, барана рядом с серым.

Мальчики побежали за дом. Ухватившись за водосток, они вскочили на выступ фундамента и заглянули в открытое окно кухни. Под самым носом у них шипела, лопаясь и стреляя, огромная во всю плиту сковородка. На нее немолодая казашка бросала шарики из теста. Из-за голубого чада трудно было что-либо разглядеть, но, судя по стуку ножей, громыханью скалок и каркающему женскому говору, здесь яблоку негде было упасть.

— Э, кет, бала… пошел! — прикрикнула на мальчиков казашка, замахнувшись рукой в муке.

Мальчики спрыгнули вниз и перебежали к другому окну. Там на полу стоял один коротконогий стол во всю комнату, вокруг стола на коврах лежали вышитые подушки. На стульях возле двери сидели две гостьи, приехавшие на «волге», и беседовали со старухой, облаченной в какой-то белый, бедуинский тюрбан.

Уже в сумерках казахи установили над выкопанной посреди двора ямой закопченный казан, который едва могли унести двое мужчин. Женщины натаскали ведрами воду, под казаном развели огонь. К костру приволокли двух баранов. Один мускулистый казах, с засученными рукавами, подтащил черного барана поближе к огню. Вдруг он ловко задрал барану голову — в руке блеснул желтым пламенем нож — и в несколько движений перерезал горло. Баран быстро-быстро завилял куцым хвостиком, под шкурой пробежала судорога, забулькало — в эмалированный таз толчками ударила кровь. Подождав, когда кровь стечет, резчик выволок второго барана. Мальчики, как завороженные, следили за его рельефными, безволосыми руками.

Серый баран бешено забился и, смешно разевая рот, заблеял. Тогда самый толстый казах, с трясущимся, как желе, потным брюхом, сел на него верхом. Вокруг раздались шутливые замечания, толстяк подпрыгнул на баране, держа воображаемые поводья, как если бы под ним была лошадь, и что-то весело крикнул в ответ. Первый казах сжал жертве челюсти и загнул назад голову, но баран вдруг с силой крутнул головой, вырвался и еще смешнее отчаянно заблеял. В толпе раздался хохот. Кто-то снял брючный ремень и накинул петлей барану на храп. Боец намотал ремень на руку, рывком загнул голову и перерезал горло. В серой овчине блеснула черной глубиной прореха, тут же толчками хлынула густая струя. Баран несколько раз дернулся и замер. Спустив кровь, казах сдернул ремень. Нижняя челюсть отвалилась, словно баран продолжал блеять, но весь голос ушел вместе с кровью.

Освежеванную первую овцу уже потрошили, вытягивая за язык гирлянду пахнущих сыростью и навозом внутренностей. Когда обе туши были разделаны, а мясо большими кусками брошено в кипящий котел, женщины во главе со старухой, в тюрбане, вынесли на досках раскатанное тесто.

Желтый выпросил у жирного казаха круглый, голубоватый потрох, в прожилках, который тот собирался бросить в огонь, но со смехом отдал ему. Мальчики торжественно отнесли «бараньи яйца» на палках за сараи и там под фонарем размозжили, бросив сверху большой камень. Затем вернулись и с дикими воплями гонялись друг за другом среди людей и животных, смотревших на костер размноженной огненной точкой вместо глаз.

I V

Как-то бродя за домом в поисках «сокровищ», Костя заметил идущего навстречу Тарасика. Это был единственный мальчик, с которым он так еще и не познакомился в новом дворе, ─ или все-таки познакомился? ― терялся Костя в догадках: так быстро тогда все произошло, без рукопожатия, без обычных вопросов, задаваемых при первой встрече.

Однажды из своего окна он увидел собравшихся на помойке друзей. Они окружили привязанного к столбу ослика и что-то горячо обсуждали. С ними был незнакомый пацан. После некоторого колебания Костя быстро оделся и вышел на улицу.

По мере приближения ослик из бурой, с белым носом, плюшевой игрушки превратился в изнуренного одра. Под огромным брюхом лоснилась черная, вытертая каблуками кожа, вся шкура была в похожих на рубцы проплешинах. Зад покрыт бляшками высохшего помета, но и они не могли скрыть торчащих кострецов. Голова чересчур большая, уродливая — одни глаза стали еще прекраснее: мокрые, грустные сливы, осененные длинными ресницами.

Повод был накинут на бетонное основание столба с таким расчетом, чтобы ослица (это была ослица) могла доставать из оставленных ведер арбузные корки и другие отходы. Она передернула кожей на вздутых боках, вздыбила крючком хвост и шумно испражнилась, однако это не вызвало восторга среди пацанов, все что-то сосредоточенно искали у себя под ногами.

— Что потеряли? — спросил Костя, пожимая каждому руку, кроме незнакомца, который в своих поисках удалился от помойки.

— Стеколушка осколок какой-нибудь… Давай и ты ищи, — сказал озабоченно Желтый и указал на пузырящуюся за ухом у ослицы рану.

С одного края рана затянулась лиловой коркой, с другого сочилась алой кровью. Она была облеплена зелеными мухами: взмах большой головы — и блестящий рой с злым шуршанием разлетался в разные стороны, а через минуту, поносившись вокруг, садился снова. Костя спросил, зачем им стекло. Серый поддел пальцем сыромятный шнурок, на котором болталось шило. Это ― чтобы в голову колоть, чтоб быстрей шла, объяснил он.

— Зачем стекло — нож есть! — встрепенулся Костя.

Он не без важности достал найденный нож и перерезал шнурок.

— Кнут вытаскивай, — сказал Серый. Кто-то полез под седло за торчащим оттуда кнутом, как вдруг Желтый выдохнул:

— Фасар-ноги! — Костя оглянулся и похолодел: прямо к ним, проворно перебирая кривыми ножками в кичигах, семенил, опираясь на трость, аксакал в малахае. Увидев, что мальчики бросились бежать, он с резвостью обезьяны схватил с земли камень и, ощерив беззубый рот, запустил вдогонку. Снаряд пролетел над самыми головами, с треском врезался в стену сарая. Старик остановился и разразился злобным карканьем и шипеньем.

Мальчики забежали за сараи, выглянули из-за угла. Аксакал осматривал ослицу, приседал, качал головой. Тут все увидели, что кнут находится в руках Тарасика — как называли пацаны незнакомца, — очевидно, в последний момент он вернулся к ослице и выдернул его из-под седла. Это был простой резиновый жгут, прикрученный к палке. Неожиданно Тарасик выскочил из укрытия и повертел им над головой.

— Япырай, ата! — он скроил горестную мину, развел руками: — Камча ─ джок, шило ─ джок… Эй, ата, кутак бар? — и помахал рукой перед животом.

Второй камень ударился в землю рядом с ним. Тарасик подпрыгнул, высоко поднимая колени. Он еще что-то кричал про «шайтана», крутил пальцем у виска, но старик не обращал на него внимания. Он влез на ослика, дернул поводья, развернул его, со злобой ударил тростью и, покачиваясь и стуча пятками, исчез за углом.

Мальчики хвалили Тарасика, когда того позвал отец. Оказывается, он наблюдал за происходящим из окна. Тарасик побледнел и поспешно откликнулся на зов ─ сначала спрятал кнут за спину, затем бросил в кусты. Через мгновение, видимо, устыдился своей поспешности, ― приспустив штаны, выставил с кривой улыбочкой зад и сказал, что сейчас его, наверно, выдерут.

Костя терялся в догадках: Тарасик — это кличка? ─ или его настоящее имя? Большой как у попугая нос; хитрые, скромно опущенные глазки, как нельзя лучше, соответствовали тому, что узнал о нем Костя. В играх Тарасик выбирал роль предателей и шпионов; любил устраивать «подляны», но так как во дворе появлялся редко, то пацаны от его козней страдали мало. Чувствовалось, что он ведет какую-то другую, отличную от их, с иными интересами, жизнь. Сквозь показную дурашливость в нем видна была уже взрослая самостоятельность и независимость. Поговаривали, что он играет в карты на деньги.

Два года назад у него умерла мать, теперь он жил с мачехой-казашкой и отцом, который нещадно порол его в сарае. Мальчики, затаив дыхание, слушали доносившиеся оттуда вопли. Через полчаса выходил Тарасик, весь в слезах, но с неизменной улыбкой. Он тут же начинал острить, показывая исполосованный зад. В приоткрытую дверь сарая можно было разглядеть, как трезвый, мастеровитый отец, склонившись под лампой, закручивает какую-то деталь в тиски.

Увидев Костю, Тарасик сам направился к нему, ― значит, все-таки познакомились.

— Хочешь поржать? — спросил он, протягивая руку. — Только надо далеко идти — на речку.

Костя с готовностью согласился, во дворе делать было нечего.

Они свернули на одну из боковых улиц, спускавшихся к центру города. По дороге Тарасик рассказал, в чем заключается «хохма», но прежде взял с Кости клятву, что он никому не проболтается. Костя щелкнул, зацепив ногтем зуб, и чиркнул по горлу.

Начал Тарасик с того, что ничего не стал бы рассказывать, но Дрюню, пацана с которым они все придумали, заперли дома и никуда не пускают, а одному идти скучно, да и какая радость от «хохмы», если ее никто, кроме тебя, не видел. Короче, они запустили «ихтиандера»… «Знаешь, что это такое?.. Не знаешь?» Костя покачал отрицательно головой: он подозревал, что речь не о герое известного фильма, хотя затея как-то с ним связана. «Берешь обычную резиновую перчатку, два средних пальца просовываешь внутрь и перетягиваешь проволокой, потом надуваешь, привязываешь ее к леске, а другой конец пропускаешь через какой-нибудь груз». Им вместо груза послужил чугунный утюг. Когда стемнело, завезли его на плоту на середину затона и там потопили. Свободный конец заранее привязали с запасом к лозине на другом берегу. Если его отпустить, то над водой появится голова с рогами, это и есть «ихтиандр», натянуть — она пропадает.

Затон был уже знаком Косте: там собирались пацаны со всего города. Берег и дно его были завалены всяким хламом, поэтому взрослые туда не ходили. Течение здесь было спокойное, на середине глубина «с ручками», оба берега заросли ивняком и были загромождены валунами и обломками железобетонных свай. Лучше места просто не найти: и мост рядом — есть, где перейти, объяснял Тарасик, и спрятаться есть где.

На мосту они остановились поглазеть, как плещутся в сверкающем рябью затоне похожие на негативы, загорелые мальчики. Вспышки ря́бин то и дело затмевали их белобрысые головы. Пловцы поднимали фонтаны брызг: сначала взмывал искрящийся веер, потом с запозданием в полсекунды доносился плеск и победный захлебнувшийся вопль. Тарасик указал на противоположный берег — там!

Из кустов казалось, что их руки и ноги мелькают совсем близко. Воздух звенел от смеха и болтовни. Каждый всплеск, плевок, крик раздавался над самым ухом. Тарасик сделал знак молчать и отвязал леску. Дальнейшее напоминало быстро прокрученную кинопленку. Костя увидел, как над водой выступили рожки, поймал внимательный взгляд одного из мальчиков — тот, казалось, уставился прямо на него. В следующее мгновение там, где только что торчала из воды его мокрая, словно облитая лаком голова, вскипел бурун, как от гребного винта. Было видно только мелькание пяток и локтей. Кто-то отчаянно заблеял: «А-а-а!» Выскакивая на берег, мальчики испуганно оглядывались, одежду ─ в охапку и пулей на косогор. Несколько секунд еще смотрели на воду с обрыва — Тарасик уже притопил ихтиандра. Вдруг один из них страшно гаркнул — мальчики сорвались, как вспугнутое стадо, и исчезли в лесу.

Костя с Тарасиком ринулись из кустов, выбрались на какую-то улочку и зашагали, куда глаза глядят, икая от смеха, вытирая слезы и пересказывая друг другу увиденное.

Вечером к ним присоединился Дрюня, прыщавый толстяк с брюзгливым носом. Он недоверчиво посмотрел на Костю, велел повторить клятву. Было заметно, что он недоволен: во-первых, тем что без него испытали ихтиандра; во-вторых, что в заговоре появился лишний свидетель; в-третьих, тем что просидел весь день дома; в-четвертых, вообще жизнью.

На этот раз берег был пуст — ждать пришлось долго. Солнце повисло над самым носом у Спящей Красавицы (так называлась напоминающая лежащего на спине человека гора на запад от города ─ мальчики уверяли, что кто-то нарочно залез и выложил нос из камней, ─ Костя возражал, что это — геодезическая пирамида, но ему не поверили) ─ и должно было скоро скатиться в рот (он тоже, по их словам, был специально выкопан, правда, далековато от носа). Дрюня закурил уже второй бычок — у него была целая коллекция окурков в нагрудном кармане: с желтым и белым фильтром, а также без фильтра, со следами губной помады и без, жеванные и не очень. Перед тем, как закурить, он обжигал их с гигиенической целью над спичкой. Но вдруг приставил палец к губам и затушил сигарету. Костя услышал голоса на другом берегу: кто-то шел вдоль обрыва — через мгновение над ним показалось несколько голов. Он не верил своим глазам, но тут и Тарасик толкнул его локтем. Так и есть: Серый, Желтый, Санька, Борька и «сосунок» Леха, — весь их двор почти в полном составе спускался по тропинке к затону.

Костя закусил руку, чтобы не прыснуть. Тарасик, видя его бедственное положение, начал корчить рожи, приставлял ко лбу рожки, изображал ужас. Дрюня гневно шевелил губами, показывал Тарасику кулаки. Тогда Костя закрыл глаза, заткнул уши, чтобы уже ничего не видеть и не слышать.

Но стоило ему снова приоткрыть глаза и увидеть, как его друзья, извиваясь словно паралитики, ступают по камням; как вдумчиво пробуют ногой воду; как почесывают ребра — эта глубокомысленность и была всего невыносимее, — в нем тут же надулся готовый в любую секунду лопнуть пузырь смеха.

В следующий раз Костя разжал уши и услышал истошный крик: Желтый с Санькой топили Леху. Не купался один толстяк Борька, он и не раздевался, потому что стеснялся «бабских сисек», за которые его жестоко третировали.

Тарасик уже отвязывал леску, когда над косогором появились новые головы. Они принадлежали запущенного вида незнакомцам. Вновь прибывшие не стали спускаться к реке, а расселись на корточках по краю обрыва. Некоторые свесили ноги, закурили, наблюдая за купающимися. Веселье внизу поутихло. Мальчики начали выходить из воды и натягивать на мокрое тело одежду. Коренастый пацан, очевидно, вожак шайки, с серыми глазами и правильными чертами лица, ленивым голосом спросил:

— Ну че, поца, акча бар? мамка на мороженко дала?

Серый с подчеркнутой прямотой закрутил отрицательно головой и что-то ответил.

— Ты че буро отвечаешь! — сказал губастый жердяй, похожий на белого негра, и стал спускаться по откосу. За ним потянулись остальные, последним спустился вожак.

Он подошел вслед за губастым к Серому, другие хулиганы распределили между собой оставшихся мальчиков — по двое, а где и по трое, на каждого.

— Попрыгай, — сказал жердяй и взял Серого за пряжку. Даже Костя со своего берега услышал, как звякнула мелочь.

— Рэ́мень снимай, — сказал главарь. Серый вцепился в ремень мертвой хваткой. Жердяй попробовал расстегнуть пряжку, но не тут-то было: Сергей не собирался уступать ремень без борьбы. Вдруг раздался глухой удар, у Серого голова качнулась назад, под носом сразу выросли усы. Он наклонился вперед, Костя увидел, как кровь закапала белый валун. В то же мгновение коренастый отступил и пнул в лицо. Серый распрямился и попытался закрыться руками. Жердяй пнул в пах и тут же ударил кулаком в голову, но промазал. Дальше они избивали беспорядочно, то и дело промахиваясь и вкладывая в каждый следующий удар еще больше злости. Остальные мальчики смотрели на избиение с отсутствующим видом.

Вдруг из воды с шумом выпрыгнула рогатая голова. Тарасик тут же натянул леску, Дрюня ткнул его кулаком, но дело было сделано. Кто-то из шпаны закричал «черт!», указывая на расходящиеся круги, и бросился бежать. Свои и чужие карабкались по откосу, отталкивая друг друга. Впереди лез губастый, сосредоточенно, как паук, работая руками и ногами. Санька зацепился рубашкой за железный прут, торчавший из железобетонной сваи, и никак не мог отцепить ее. Наконец отцепил и взлетел пулей на косогор. Внизу остались только вожак и Серый. Коренастый стал, не спеша, подниматься, пристально осматривая воду и противоположный берег. В какую-то секунду показалось, что он смотрит прямо на них — у Кости сердце ушло в пятки. За ним, вытирая кровь, плелся Серый. Наверху уже никого не было, пацанов как ветром сдуло.

Трое заговорщиков подождали для верности несколько минут, потом ползком выбрались из кустов и опрометью бросились к дороге. На мосту они столкнулись лицом к лицу со всей шайкой. Вожак оказался одного с Костей роста, но по виду года на два старше. Костя встретился с ним взглядом, потупился и прошел, словно сквозь огонь. На мосту было людно, ─ наверно, поэтому их не тронули.

Перепуганный Дрюня стращал их чуть не до самого дома: про «ихтиандера» никому. Если Леонидик узнает (так звали главаря шайки), то пришьет — и не пикнешь. (Костя представил себя пришитым к какому-то огромному занавесу, хотя и понял, что имел в виду Дрюня). Леонидик уже пришил одного «щегла», он всегда с собой «финак» носит — запугивал Дрюня. Про то, что случилось, надо забыть; а если кто будет расспрашивать — они ничего не знают. «Ихтиандера» обрезать — или лучше вытащить на берег, смотать, унести и сжечь. Перед тем, как расстаться, Дрюня заставил Костю поклясться матерью, что он будет молчать до могилы.

Синий вечер сгущался, наплывала темнота. Подавленные мальчики брели домой в полном молчании. Навстречу попадались нарядные парочки в фосфоресцирующих платьях и рубашках. В одном из проулков они увидели у колонки пацанов. Желтый держал выжатую рубашку, двое нажимали на рычаг, в то время как Серый сунул голову под голубую, кипящую струю. Ремень был на нем. Костя с Тарасиком поспешили пройти мимо. Простились уже в полной темноте за домом без лишних слов.

Лежа в постели, Костя никак не мог отделаться от наваждения: сначала он видел сонные, смеющиеся глаза Леонидика, которые вызывали мысль о холоде и блеске стали… И сразу ледяной, острый как бритва нож вонзался в живот… От одного этого представления сводило спазмой и живот, и горло, и мозг. Он обхватывал себя руками, стараясь сдавить, уменьшить оставленную ножом пустоту. Нечто подобное он испытывал, когда рассказывали о страшных болезнях, рваных ранах, открытых переломах: ватную, сосущую слабость, как если бы из него вынули жизненно важный орган, а кости вдруг стали резиновыми.

Мучило его также и то, что он связал страшной клятвой себя и маму с хулиганами, ─ возможно, даже подверг опасности. Раньше можно было побежать к маме, к бабушке: уткнуться в колени, почувствовать на затылке излучающую покой ладонь — и все страхи сразу проходили. Теперь же нахальное, хищное лицо, и эта клятва, и что-то еще, чего он не мог объяснить, не пускали его прибегнуть к испытанному средству и говорили ему, что отныне это только его дело, что там нет уже защиты и что он обречен превозмогать все в одиночку. Неожиданно он горячо поклялся себе никогда больше не выходить из дома в этот страшный мир, с его жестокими законами, со звериными харями, с диким ревом созревающих подростков за черным окном. Это решение принесло ему облегчение. Он чуть не разрыдался. Зачем его привезли сюда? Зачем уехали из родного города? Зачем он вырос?.. Был бы всегда маленьким, всеми любимым. Рядом с бабушкой, рядом с мамой… Пусть маменькин сынок — пусть! Сидел бы всегда дома, держался за юбку… А что если он останется один? Вдруг они умрут… (Развеялся миф о смерти как о чем-то случайном: «Мамочка, не умирай — я буду себя хорошо-хорошо вести»). Все умрут. Он лежал на спине, вцепившись руками в простыню, и тонко-тонко сдавленно мычал на одной ноте, стараясь не выпустить рвавшиеся из груди рыдания: «Мама, мамочка… бабушка — не умирайте»…

Костя не заметил, как заснул. Последним его впечатлением была какая-то размягчающая радость и холодок от закатившейся в ухо слезы.

V

— С рогами, шары красные, а сам желтый, как мертвец…

— И когти на руках синие, скажи же! Тут этот как заорет: «Черт-черт лезет!», — все дёру…

— Да погоди ты! А это пацан один ихний как заорет — все сразу дёру! Я оглянулся: а он от меня, как до тебя, ─ уже руку тянет, схватить хочет… Я рраз — резко в сторону! Рраз!.. Он только когтем зацепил — видишь: рубаха порвата…

— Ага… Потом, как от тебя отвязался, за мной кинулся! Я, рраз, — ему под ноги! Он ─ дынс! Я, рраз!.. Через весь парк гнался… Скажи же?

«Ну, молодцы!» — думал Костя, не сводя глаз с Саньки и Желтого. У последнего фантазия победнее, поэтому он предоставил сочинять товарищу, а сам лишь поддакивал, часто невпопад, чем выводил из себя Саньку.

Сначала Костя растерялся, как всякий, кому нагло врут прямо в глаза. Посмотрел испытующе на Саньку, но тут же отвел взгляд: вдруг он догадается, что Костя знает правду. Однако тут же рассердился на себя и чуть не рассмеялся: столько красноречия потрачено и все даром. Затем примешалась досада, что некому остановить врунов. Серый сидел, наказанный, дома: он только высунулся с синяками под обоими глазами в форточку и сразу исчез, — видимо, его согнали с подоконника. Борька тоже не выходил, Леха ─ тот сам слушал, раскрыв рот. Костя был связан страшной клятвой.

— Может, там и не черт был вовсе, а утопленник, — попробовал возразить он.

— Где ты утопленника с рогами видел! — закричал на него Санька.

— Да он вообще дома сидел — тебя там вообще не было! — подхватил Желтый. Костю обидело предположение, что он сидел дома и чуть ли не прятался, таким тоном это было сказано. Он усмехнулся:

— Я не знаю, может, вам рога со страху примерещились.

— Это тебе со страху примерещилось! А это кто порвал? само что ли порвалось?! — Санька в десятый раз повернулся к мальчикам спиной, показывая зашитую рубашку.

— Я откуда знаю… Может, ты за железяку на берегу зацепился, — сказал зло Костя — и прикусил язык.

Санька не взглянул, пробормотал что-то вроде «не знаешь — не говори» и стал хвастать, как обманул грабителей. Пока других обыскивали, он успел спрятать свои двадцать копеек в носок. Костю между тем раздирали противоречия: тайна, которой нельзя поделиться или хотя бы намекнуть, что знаешь что-то такое, что никому неизвестно, превращает своего обладателя в узника и надзирателя в одном лице.

Наступил тот прозрачный час между светом и тьмой, когда предметы утрачивают цвет и блеск, но возвращают себе вес и непроницаемость. Минуту назад сверкало раздробленным огнем сквозь черные пирамидальные тополя — и вот в зеленоватом небе зачертили летучие мыши. Вспыхнула мертвенным сиянием витрина и малиновая, витиеватая вывеска над ней. Забились в конвульсиях несколько фонарей из тех, что все-таки зажглись. Еще светло ─ каждый лист кажется выточенным из серого минерала, розы в палисаднике отлиты из воска, парк за рекой напоминает темно-зеленый бархат, на котором лежит свинцовый шар мечети.

Мальчики и девочки сидят друг против друга на двух скамейках под раскидистым карагачем. Грянула тревожная музыка: в летнем кинотеатре, двумя кварталами выше, начался один-единственный сеанс. Все сразу представили старое курдское кладбище. Оно тянулось от стен кинотеатра до новых пятиэтажек и напоминало заросшую бурьяном стройплощадку, с покосившимися сваями. На надгробьях кое-где сохранились продолговатые блюдца с подкрашенными зеленым и розовым фотографиями. Надписи под ними были сделаны латиницей и еще какими-то замысловатыми крючками, похожими на грузинский алфавит. Много портретов валялось среди ржавого мусора в провалах могил.

Кто-то вспомнил историю мальчика, который выкопал на кладбище череп и спрятал дома под ванну. «А мать мыла пол и нашла череп. Он заходит — а она сидит, вся седая, на полу, гладит череп и хохочет — с ума сошла». Санька сказал, что на курдском кладбище алкаши ловят пацанов, которые туда лазят за черепами, и откачивают у них шприцем кровь. Однажды он проходил мимо кладбища — дело было, разумеется, вечером — и вдруг «из могилок» встал мужик с красной рожей — уже насосался! — а в руке стакан с чем-то красным. Только увидел Саньку, пошел ему наперерез, «шатаясь, как мертвец». Костя хотел съехидничать по поводу красного в стакане, но передумал. Да и до шуток ли в этот изменчивый час, когда начинает пробуждаться все непонятное, зыбкое.

Кому незнакомо это ощущение холода и пустоты за спиной? И страшно, страшно оглянуться назад: а вдруг, пока твой разум дремал среди привычных вещей, а глаза скользили по их поверхности, действительность скроила там какую-нибудь престранную мину… Ты оглянешься — и она не успеет принять обычное выражение. Поэтому, если уж оборачиваться — а лучше не оборачиваться совсем, — то медленно-медленно, чтобы вся нечисть успела попрятаться в свои норы и щели.

— Тихо! Если не хочешь слушать, иди отсюдова.

— Да тихо вы!

— Сама — тихо!

— Всё: кошка сдохла, хвост облез — начинай.

Стриженная, черноволосая Маринка, широкоскулая, с близко посаженными глазами, натягивает на квадратное колено длинный подол зеленого — сейчас в темноте серого — платья, испещренного множеством бледных буратино — при свете ярких, в красных колпачках. Затуманившийся взгляд ее устремлен куда-то вдаль. Ноготь на мизинце накрашен и облез. Сипловатый голос звучит монотонно и завораживающе:

— Одна старая бабка жила на кладбище. А там возле одной могилки огонек каждую ночь светится — и это… Она смотрит: какие-то люди сидят, вены режут и плачут…

— Кому вены режут? — спросил Санька.

— Себе — кому же еще… А один парень с камерой… Как его? — он на телевидении работал…

— Оператор.

— Ага. Он все снял, что на кладбище делалось… Тьфу! — сбил меня. Из-за тебя все перепутала.

— Ну ладно, давай с начала.

— У бабки муж тама был похоронен. Она написала письмо на телевидение, чтобы приехали сняли, что там делается. Потом они лежат, смотрят по телеку: на могилке огонек маленький горит, вокруг сидят какие-то люди, капают кровь на огонь и говорят: «Пришла пора, Светлана»… — Последние слова Маринка произнесла басом.

— Какая Светлана? — опять перебил Санька.

— Разве не понятно! У этого парня была невеста, звали ее Светлана.

— Ну и что?

— Ну и всё. Потом они посмотрели телек и она их узнала.

— Кого?

— Да их же! Тех которые на могилке сидели. Какой дуб! А это друзья ее оказались, только живые они были.

— Как живые? — недоверчиво смотрит Санька на рассказчицу.

— Это артисты были просто переодетые, хотели подшутить с них.

— У-у, — протягивает разочарованно Санька, — разве это страшная история! — Он чувствует себя героем, поэтому считает, что вправе прерывать и судить других.

— А вот я знаю! Только это не история, а страшный анекдот, — вдохновенно, с пришепетыванием затараторила Ирка. Она тоже теребила подол: заворачивала, проводила крашеным ногтем стрелки.

— Не смешной?

— Нет.

Все сразу наклоняются к ней, уперев локти в живот и сложив руки в замок под подбородком.

— Одна девушка познакомилась с одним па-а-арнем. — Ирка начинает взахлеб, а конец фразы произносит нараспев. — Но парень был какой-то странный: все время говорил о кладбище и о мертвеца-а-ах. Один раз он назначил ей свидание на кладбище в девять часов вечера. Девушка пришла, а его еще не было. Она увидела открытый гроб, заглянула туда: а в том гробу лежал тот па-а-арень, потому что… — У Ирки перехватило дыхание, последние слова она прошептала едва слышно. Между их раскрытыми ртами возникло безвоздушное пространство: невозможно ни выдохнуть, ни вдохнуть. Кажется: еще секунда — и либо смерть от удушья, либо продолжение рассказа. Наконец Ирка справилась с волнением и продолжила зазвеневшим в тишине голосом:

— …потому что он мертвый был. Она побежала, повернулась и упала на крест — и прилипла волосами ко кресту! А мертвец за ней гонится, щас схватит… Она как закричит — так и умерла на кресте.

— Отчего она умерла? — спросил Санька.

— Если бы тебя мертвец схватил, ты бы что, не умер, что ли!

— Умрешь — от разрыва сердца, — подтвердила Маринка. Только у Саньки непонятливость была, скорее, от гонора, чем от тугодумия.

— Что же, она не могла себе волосы отрезать?

— Может, ей нечем было.

— Я бы тогда… — зазвенел в приступе отваги Санькин голос, — крест выдернул и, — хрясь, ему по башке!

— Ага, да он бы первый тебе горло перегрыз!

— Да ты бы не успел и глазом подморгнуть! — напустились на Саньку девочки.

— Кончай, Саня, — пусть рассказывают, — сказал Желтый. Он слушал, вытянув шею, с затуманившимися глазами: рот превратился в сухую щель, уши торчат больше обычного. На какое-то время Санька угомонился, но потом снова начал придираться. У Маринки лопнуло терпение: оборвав историю на полуслове, она заявила:

— Пускай сам рассказывает, раз он такой умный!

— Ладно, Саня, не мешай, — говорит Желтый. — Давай дальше, он больше не будет. — Но Маринка неумолима: — Пусть у меня язык пересохнет, если я еще хоть слово скажу! — И она демонстративно сжимает губы.

— У-у, все из-за тебя — ишак! — Желтый толкает Саньку и бьет по шее. Санька побаивается Желтого — глухо бормочет что-то в ответ.

Костя сидит рядом с Анжелой, ее локоть легким дуновеньем касается вставших дыбом волосков на его руке. Он думает только о том, что сейчас она распрямится или уберет руку, и все исчезнет. Она же, кажется, не замечает его: ей все равно к чему прикасаться, хоть к столбу. Вот она поднимает руку, откидывает волосы — Костя замирает — и опускает ее с необыкновенной точностью на то же самое место.