Бесплатный фрагмент - Завтрак подлеца, или Небо цвета «Апероль»

Моей маме Светлане и моей жене Луизе

Пролог

Самая короткая ночь в году. Самая белая.

Как в этот раз повезло с погодой! Из открытого окна веяло тёплой влажной свежестью, какая бывает после грибного дождя в погожий день. Окно моё выходило на двор бывшей психушки, в которой закончил свои годы Германн. Сегодня ты, а завтра я!

Я разговаривал по телефону с мамой, и она как опытный астролог сказала мне напоследок:

— Сегодня особенная ночь. Ты знаешь?

— Знаю, мам. Солнцестояние. Я астрономию сдавал.

— Ну вот. Проведи её с пользой.

Астрологии я уже давно не верил. Но маме не верить нельзя.

В полночь я накинул лёгкую куртку и вышел на улицу. Паб  «Диккенс», как всегда, пытался заманить меня к себе сквозь светлые окна, но я даже не заглянул в них. Побрёл куда глаза глядят. Это я себя так обманывал. Сердце моё прекрасно знало, куда оно меня тащит на ночь глядя. Фонтанка, Росси, Малая Садовая, потом мимо Михайловского замка и на Троицкий мост. Успел — пока не развели. Дальше вроде не должны ничего разводить. Прямой путь на пересечение улиц Омской и Матроса Железняка к дому зеленоглазой феи с «Чёрной речки». Омск и матрос. Даже мой друг — атеист и скептик — в этом случае развёл руками и сказал, что таких совпадений просто не бывает. Это уж точно судьба.

По пути я купил розу, хотел положить под дворник её автомобиля — отчаянный жалкий жест наивного романтика. Но машины рядом с домом не оказалось. Видно, ночь она проводила у кого-то в гостях. Быть может, в чужой спальне. В груди потяжелело. Огромная многоэтажка презрительно смотрела на меня, как бы спрашивая: «Что, не знаешь даже, где её окна? Ну и чё тогда припёрся? Молчать и ждать? Тьфу… сопляк!» Подгоняемый презрительным взглядом бездушного человейника, который, казалось, даже руки сложил на груди, чтоб выглядеть более сурово, я понёс свою неприкаянную розу куда подальше отсюда. Столь холодный приём, тем не менее, не смог сбить меня с толку. Думаешь, человейник, я не знаю, что у тебя в каждом горящем окне — живая драма? Никакой ты всё-таки не бездушный.

Я пошёл вдоль железнодорожных путей по улице, названной в честь друга караульных и врага русской демократии. Хотя какой он враг, господи? Так, вдохновенный юнец, не успевший толком пожить. Интересно, каким он был, этот Железняк: умным или дураком, любил он или только смеялся над любовью?.. Ничего от него не осталось. Одна только фраза: «Караул устал…»

Это же «Чёрная речка», а где-то здесь ведь должен быть… Да! Точно! Вон он торчит! Обелиск. Место дуэли Пушкина. Пойду отнесу розу Александру Сергеевичу. «Наше всё» как-никак.

Я подошёл к обелиску. Положил к основанию розу. Отступил поодаль и стою смотрю. Что я тут делаю? Что пытаюсь почувствовать? «Я вас любил, любовь ещё, быть может…» Тьфу, блин. И зачем в Морской академии на вступительной медкомиссии заставляли читать стихи во время осмотра у хирурга? Стресс-тест такой, что ли? И почему я тогда именно этот стих вспомнил? Хотел же Некрасова прочитать: «В зимние сумерки нянины сказки…» С шести лет его везде читал. А тут вдруг: «Я вас любил…» С другой стороны, Пушкин действительно лучше подходит на случай, когда стоишь без штанов и у тебя кто-то в паху шурудит.

Неожиданно у нас с Александром Сергеевичем появилась компания. На велосипеде подъехал дедок. Он остановился метрах в четырёх от меня и встал на одну ногу, оставив другую на педали. Дедок маленький такой, ниже меня головы на полторы, но видно, что бодрый, спортивный. В полосатом поло, в шортах, сверху — лёгкая олимпийка. Велик крутой вроде. Дедок тоже встал и глядит. И ни слова. Ну, думаю, тут, наверное, всегда так. В любое время дня и ночи. Не зарастает, в общем. Как и обещал. Но вдруг дедок прервал торжественное молчание:

— А тут вроде раньше бюст был. Не помните?

— А? Что? — от неожиданности переспросил я.

— Вы ленинградец? В смысле, петербуржец?

— Я… да. Э-э… Но как бы не совсем. Я из Омска приехал.

— А! Так вот: тут раньше бюст Пушкина стоял. А потом, видно, переделали.

— Ну, не знаю. Написано вроде: 1937 год. К столетию дуэли.

— Это что на заборе написано. Я думаю, вы сами знаете, хоть и молодой. А там дрова лежат.

— Ну, может быть.

— Точно вам говорю. Бюст был. А теперь вот. Мы здесь мальчишками ещё бегали.

— М-м-м-м…

Я подумал, что диалог себя исчерпал. Но не тут-то было:

— А я вот, знаете, что-то как на пенсию вышел, так запил. Да. Я и сейчас, если честно, под мухой. Вы не хотите? У меня есть.

Дедок достал из внутреннего кармана олимпийки чекушку коньяка.

— Нет-нет. Спасибо.

— Не пьёте?

— Нет, почему? Пью. Просто настроение не то.

— А! А вот у меня прям то.

Отвернул крышку, глотнул, поморщился.

— У Высоцкого, помните, было что-то? Помните?

— Высоцкого?

— Да. Как звать?

— Владимир.

— Очень приятно, Володя, а меня Василий Александрович.

Блин, ну ладно. Почему нет. Тогда уж Семёнычем бы звал. На работе иногда так кличут. Хрен с ним. Не буду ничего объяснять. Какая разница, в конце концов.

— Да. Жена говорит: вот спортом займись. А я всё за своё. Не знаю. Скучно, что ли. А тут раньше ничего этого не было. Я ленинградец. До войны ещё родился. Как тут всё пережили… Ой… Мать ещё, «почётную блокадницу» ей дали. Да за что вообще?! Она же детей-то своих бросила… Ой… — он то гневно кричал, то снова жалобно ойкал.

И начал мне дедок рассказывать всю историю своей жизни. Натурально — исповедь. А жизнь он прожил действительно интересную. Практически сирота. Устроился на Кировский завод рабочим. Проработал несколько лет. Как-то увидел на стенде объявление о наборе в джаз-бэнд и пошёл туда барабанщиком. Отличное чувство ритма у паренька оказалось. И вот он уже каждое лето в заводском санатории в Крыму, а не у станка. Играл по вечерам в ресторанах. Деньги кой-какие появились. Женился. Крым, любовь, все дела. А потом как-то с другом проводником ехал и понял — нашёл себя. Устроился на железную дорогу. Спустя пару лет повезло: попал на направление Ленинград–Прага. И тут пошло-поехало. Денег — завались! «Воровал», — совестливо произнёс дедок. Но что он там воровал? По нынешним меркам — совершенно безобидная, и, скорее, даже похвальная предприимчивость. Возил, видать, чехословацкий дефицит. Джинсы там или другое что… В общем, озолотился дедок. Кооперативная квартира, загородный дом. Дочку — в университет. Сына — на программирование. Сказка.

Союз распался. А поезд до Праги всё ходит. И дедок в нём сидит — в купе наличку пересчитывает, в перерывах чаёк попивая из стакана с подстаканником. Столько наторговал, что смог себе квартиру на Крестовском взять. При этом ещё и дочке квартиру купил, и сыну.

Дочка, правда, в Швейцарию уехала учиться. Там замуж вышла. Ездят к молодым с женой, не нарадуются. А сынок непутёвым оказался. Спустил все деньги, ввязался в авантюру. Всем задолжал. Квартиру продал и теперь с родителями живёт. Дедок его журит, а жена защищает. И говорит ещё: давай, мол, квартиру продадим и купим две, чтоб разъехаться. Вот беда. Теперь он в службе занятости на Ленинском проспекте работает охранником. Сидит, кроссворды разгадывает. Так, чтоб не спиться.

И всё это в подробностях. Я-то — по верхам. А там всё с именами, с историями, случаями всякими… Да с чувством — так живо. Он читал и стихи собственного сочинения, пересказывал поездные беседы с попутчиками… Стояли мы у обелиска часов пять, но пролетели они как пять минут. Я слушал дедка как заворожённый. Не было у меня никогда живого деда, и, видно, недоставало мне таких вот дедовских историй.

Распрощались мы с Василием Александровичем. Он поехал дальше на велосипеде, а я уже на метро пошёл. Вдохновлённый ехал домой. Записать, думаю, всё надо, пока не забылось. Имена, поезда, джаз. Дома первым делом — за ноут. А что у меня есть? Куча разрозненных историй? Но это всё так важно для дедка. Да и для меня. Но кто это будет читать? А если не я, то кто о нём потом вспомнит и расскажет? Сын-разгильдяй или швейцарские внуки? В общем, так я и уснул, не избавившись от сомнений и ничего не записав.

Вспоминаю теперь дедка и думаю о своей жизни. У меня ведь тоже есть пара-тройка прикольных историй, неплохих стихов. Надо, думаю, записать, пока живы воспоминания. Только вот опять те же вопросы: это интересно вообще кому-то? Эти имена, места, события, мысли? А если это вовсе и не рассказы получатся — в художественном смысле слова? Если нарушат они железные правила и золотые законы, записанные в учебниках литературы? В утиль? К ветоши, рогам, копытам да рваным калошам? Ну, это уж пусть читатель решает.

Простите меня, Василий Александрович: истории ваши, стихи да разговоры я позабыл совсем. Осталась вот только наша с вами встреча. Но свои… Свои я всё же запишу. Устраивайся, читатель, нас тут трое: ты, я да призрачный обелиск.

Часть 1. Книга историй

Черного лебедя сегодня не было

Она написала осторожное: «Привет!) Если ты планируешь сегодня что-нибудь развлекательное, я с удовольствием к тебе присоединюсь, если это будет уместно, конечно)».

А кто это — Она?

Он влюблён в неё вот уже лет шесть. А может быть, и дольше. Человек настолько часто себя обманывает, что, бывает, и не определишь, и не вспомнишь — где правда, а где ложь. Одно точно — рядом с ней он всегда чувствовал какую-то непривычную спокойную радость. То, что называется «хорошо» в самом полном и приятном смысле этого слова. Она — сама лёгкость и понимание, сама нежность, трогательная и глубокая. И её глаза… Наверное, стоило бы удержаться от описания глаз (ведь это так банально), но они настолько великолепны, что промолчать никак нельзя. Зелёные, светлые, часто широко раскрытые, они так похожи на аквамарины. Во время плавания на паруснике, очень давно, он видел такой цвет. Это цвет моря в жаркий погожий день. Цвет живой воды. Такой оттенок придаёт не безжалостная стихия, как в случае с морем бушующим — тёмно-синим, а миллионы зелёненьких одноклеточных малюток, наслаждающихся солнцем. Это кипящая жизнь, это радость, это восторг!

Восторг — ей очень подходит это слово. Она обожает восторгаться всему. Её глаза в такие мгновения становятся огромными, рот приоткрывается, и затем следует либо милейший, хоть и громкий смех, либо быстрая возбуждённая речь, либо всё сразу вперебивку.

Все оттенки чувств на её лице отражаются так явственно и открыто, что она порой походит на переигрывающую актрису. Но трогательная естественность этих ярких выражений не позволяет усомниться в их искренней природе.

Он любит её той безответной любовью юности, когда чувствуешь и даже точно знаешь, что стихи о ней не сочинить ни Пушкину, ни Шекспиру, ни Блоку; никакими средствами лирики не воссоздать образ женщины столь живой, что начинаешь сомневаться в её принадлежности к роду людскому. Поэзия перед ней бессильна.

Что уж тут говорить о нём — он пред ней бессилен и подавно.

Они договорились встретиться в восемь в Михайловском саду.

История их отношений проста до банальности: весёлая болтовня во время учёбы в университете, где они неизменно садились за одну парту; несколько свиданий 3 года назад, которые ни к чему не привели — главным образом из-за его робости и её сомнений. Она время от времени писала ему. Он предлагал ей встретиться, а она отвечала вежливыми отказами.

Иногда бывали случайные встречи: вечером на Невском, у ТЮЗа в обеденный перерыв. И каждый раз, как только он видел её, сердце начинало бешено биться, а дыхание перехватывало так, что невозможно говорить. Дрожащие от захлестнувшего волнения руки выдавали его. Он досадовал на это, но однажды заметил, что её руки так же подрагивают. «Она чувствует то же самое!» — блаженно подумал он.

Он заказывал кофе в павильоне Росси, когда увидел её в окно. Она тоже его заметила, и лицо её озарилось широкой улыбкой. Они оба опоздали, но пришли почти одновременно. Волнение. Приветственные объятия. Дурацкий разговор о юриспруденции, мировых судах, общих знакомых и прочей жизненной шелухе, от которой никуда не деться. Допив кофе, они покинули павильон и неторопливо зашагали в сторону Летнего сада. Прогулка по аллеям и разговор на более глубокие и личные темы несколько сблизили их. Он рассказывал забавные истории из своей суматошной жизни. Она поделилась мнением о совместном и раздельном отдыхе супругов. Они это обсудили. На чём-то сошлись. Потом она взглянула на пруд и заметила, что раньше там вместе с белыми лебедями жил и чёрный. Но сегодня чёрного лебедя не было.

Они пошли по Пестеля. Она спросила, нравится ли ему сидр. Он понял прозрачный намёк и сказал, что они могут заглянуть в «Сидрерию». В «Сидрерии» не было ни мест, ни воздуха. Они пошли на Жуковского пить вино. По пути уже она рассказывала истории из своей жизни, а он слушал и только изредка вставлял что-то шутливое.

Под вино пошли разговоры о любви и одиночестве, о бывших и претензиях к ним, о свадьбах и родителях. Звучали стихи Бродского, воспоминания о встречах с цыганками и смех.

Допив вино, они отправились гулять дальше. Наступила ночь. Тёплая питерская, хоть уже и не белая, но очень приятная ночь. Они добрели до Манежной площади и там сели на скамью у фонтана. Какое-то время просто сидели и молчали, но никакой неловкости в этом не было. Только томное наслаждение пьянящей и немного липкой теплотой ночи. Она сказала, что никогда ещё вот так не сидела. На соседней скамейке студент пел под гитару, очевидно, пытаясь впечатлить двух девушек, что хихикали рядом.

Он попросил одолжить инструмент, и гитарист с удовольствием согласился. Неторопливо настроив гитару, он сыграл три песни, из которых более других удалась U2 — Ordinary love. Они ещё поговорили о музыке и любви и немного погодя направились к Невскому.

Тут она сказала, что уже поздно, мосты разведены, поэтому она пойдёт к подруге Лиз. Та не спит и ждёт её на чай. Он был ошарашен, потому что надеялся, что у них впереди ещё вся ночь. То ли пытаясь продлить свидание, то ли отчаянно желая повернуть его наконец в романтическое русло, он вызвался её проводить. Вдруг оглушило чувство, что всё решается именно сейчас. Сейчас или никогда. Он попытался сказать о своей любви, но волнение сдавило грудь тугим жгутом и слова застряли в гортани. Он сделал глубокий вдох и решил пойти в обход: начал говорить что-то о любви, о радости, о том, какая бывает любовь. И вдруг каким-то образом перескочил на самую неподходящую тему — о бывших, о том, кого и как он раньше любил. Пытаясь выпутаться из всего этого, он пожаловался, как всё просто в теории и как трудноосуществимо в действительности. Она его уже не понимала. Да и сам он не вполне понимал, что несёт. Вконец запутавшись и стараясь оправдаться, он заявил, что если что-то и не случилось, то неминуемо случится. Что нет никаких решающих моментов и что ни о чём не надо жалеть. А она смотрела на него своими широко раскрытыми зелёными глазами и ждала, когда же он наконец перестанет болтать и сделает хоть что-нибудь. Но он не мог ничего сделать, даже вполне безобидно прикоснуться к её руке. Тело его не слушалось. Они продолжали обречённо идти по Невскому.

Подошли к парадной Лиз. Время прощаться. Единственное, что он смог, это сказать: «Мне с тобой всегда так хорошо!» Она ответила: «А мне с тобой.» Они обнялись крепко-крепко и долго так стояли, не желая размыкать столь уютные объятия. Потом быстро чмокнулись в губы, и она ускользнула в парадную, словно от чего-то убегая.

Он постоял ещё немного, наслаждаясь не до конца развеявшимся мгновением, развернулся и стремительно куда-то зашагал. Он был счастлив. Счастлив ожиданием и фантазией, которая казалась красочней и реальней, чем действительность. Он представлял, что она его любит и что сегодняшний вечер создал что-то новое между ними. Что-то, что может перерасти в подлинное большое счастье. Он осознавал, что всё было как всегда и как всегда ни к чему не приведёт. Но гнал эти мысли. Они мешали счастью. Он позвонил друзьям, и они встретились в баре неподалёку. Они пили пиво, а он был счастлив. Хоть она пошла к Лиз, а он пошёл пить пиво. И чёрного лебедя сегодня не было.

Caritas

Нет худшего места и времени для призрака, чем зимняя ночная Москва 2018-го.

Всё началось с того, что я умер. Я чувствую, что моё тело лежит в луже собственного дерьма и крови, в то время как сознание доживает последние секунды и само для себя рисует картинки, похожие на сон. Очевидно, это что-то из прошлого. Сердце волной адреналина накрывает страх. Через секунду или две всё будет уничтожено. Мой мир сожрут зубастые шарики-лангольеры. Или за этими стенами уже вовсю схлопывается пространственно-временной тессеракт. А скорее всего, эта красочная картинка просто начнёт размываться, станет разноцветной кляксой и, закручиваясь как в миксере, сожмётся в точку. Потом исчезнет и точка. Останется чёрная пустота. Ещё какое-то время просуществуют мысли, но и они смешаются как в дремоте и тоже исчезнут. Умрут. И всё. Это конец жизни.

Сознание лихорадочно билось в попытках осмыслить происходящее. Я вопрошающе повернулся к Кате, которая встала со своего стула. Она сказала что-то неразборчивое. В отчаянии я повернулся к Тёме, и умоляющим тоном произнёс: «Это что? Всё?» В это мгновенье вспомнилась вся жизнь, но главным образом имелось в виду: «Всё? Одна большая любовь в юности, закончившаяся так заурядно. Череда неудач. Тоска. И всё? Всё заканчивается тут? В этом сраном московском ресторанчике? Нет! Так быть не может… Но неужели это правда?» Тёма ответил что-то вроде: «Сём, есть просто две группы, понимаешь. Надо выбирать к кому присоединиться. Мы вынуждены выбрать». И картина склеилась. Дежавю. Тёма уже говорил это. Вот сейчас начнётся какая-то дичь. Именно с этой секунды вся череда событий ведёт меня к смерти. Я, вроде, смутно начинаю что-то припоминать. То ли мы Тёмой выбрали не ту сторону, и оба валяемся теперь мёртвые в сортире. То ли мы вообще выбрали разные стороны, и это Тёма-то как раз меня и завалил. То ли мы поехали в массажный салон, и нас обоих там завалили бандюганы. Не помню что произошло, но это всё началось именно тогда.

Бешеный страх продолжал лихорадить тело. Хотя, возможно, лихорадку вызывали ножевые ранения. Но сквозь все эти инфернальные ощущения прорывалось какое-то неистовое желание жить, зацепиться за любую возможность выжить! Желание отчаянное, потому что я был уверен, что уже практически мёртв. Делать. Что-то делать. Цепляться за реальность. Цепляться из последних сил. «Товарищи, я не хочу умирать!», — кричит моё нутро голосом Семёна Семёновича.

Сидеть в ресторане дальше нет никакого смысла. Тёма, Катя, Василина, Таня, две прекрасные рыжие француженки за соседним столом — всё это были уже не настоящие люди, а лишь воспоминания. Проекции, созданные моим умирающим сознанием — уже шатающимся, но всё ещё крутящимся волчком. Одновременно я осознал, что, возможно, картинки за пределами этого зала уже нет. Возможно, мир там за дверями уже схлопнулся. Выходить за них страшно. Но других вариантов нет. Всё, тут делать больше нечего.

Я вскочил со стула, поразительно ловко сдёрнул куртку со спинки и почти выбежал из ресторана. Слава богу улица ещё существовала. Синий мягкий пуховик Uniqlo, обычно очень удобный и приятный, казалось, поглощал меня. Я слежу за ним, чтобы поймать миг, когда он начинёт меня съедать подобно ядовитому хитону. Тогда я тут же его скину и пойду без него.

Иду по улице очень быстрым шагом. Почти бегу. Пытаюсь привести мысли в порядок, но они ускользают от меня. Чтобы хоть какие-то из них поймать и связать, я начинаю говорить сам с собой вслух: «Так-так-так-так-так. Думай, думай. Ты выпутаешься. Ты умный. Так-так. Причистенка. Ага. Это где? Это я не знаю где. Что делать? Что же делать?.. Надо понять как я умер. Надо расследовать это убийство. Тогда, возможно, я смогу вернуться как-то то ли в прошлое, то ли ещё куда, и предотвратить! Но как?! Нужно к Антону. Но Антон с Юлей. Нехорошо портить. Вот так приехать, весь в крови и дерьме. Но это единственный шанс. Единственный шанс выжить… Твою мать! Я в Минске!»

Я вышел на проспект. Вокруг большие дома. Я не узнаю это место. «Минск! А как Минск? Почему Минск? Так. Белавиа. Самолёт, аэропорты… Что-то припоминаю. Твою ж за ногу! В Минске у меня нет шансов… О! Росбанк! Нет. Всё-таки Москва! Господи спасибо!» Я не религиозен. Но когда ты уже умер и при этом живёшь, выбор у тебя не велик.

И я пошёл вдоль широкого проспекта. Такси не вызвать. Я ещё в ресторане пытался 2 раза. Очевидно, я больше на это не способен. Связи мобильной тоже нет. Мозг не может моделировать такие сложные штуки, как сотовая связь. Нужны простые какие-то вещи. Метро! Время: 00:40. Отлично! Ещё работает. Нужно ехать на Полежаевскую — это единственный способ спастись.

Крымский мост. Я здесь был. Это станция Парк Культуры. Отлично!

Подземный переход. Навстречу идёт парень в тёмно-зелёном пуховике с накинутым капюшоном. Осторожно, возможно, он убийца. Как он странно на меня смотрит. Прошёл мимо. Оборачиваюсь на всякий случай. Он идёт дальше. Вроде пронесло.

Захожу на станцию. Менты. Спокойно. Касса. Очень странно смотрит на меня кассирша. Похоже, я весь в крови. Или я призрак. Билет дала. Спускаюсь.

Всё плывёт, как во сне. Время уже 00:43. Я не в ресторанчике, и я ещё живой. В 00:43 я был ещё живой. Главное не возвращаться в ресторан. Вся дичь произошла там. Или нет? Что если на самом деле сейчас уже утро, и я валяюсь у Антона в ванной в луже собственного дерьма и крови? Но хотя бы живой. Господи, хоть бы всё было так!

Платформа. Бляха-муха. Могут под поезд бросить. Отойду подальше. Две минуты ожидания тянутся, кажется, полчаса. Поезд приехал. Я захожу и сажусь. Напротив сидит парочка. Он с гитарой. Вроде безопасные. В конце вагона какие-то пацаны. Вроде школьники. Поопасней, конечно, но если не буду пялиться, пронесёт. Похоже, в метро я не умру.

Так. Пересадка. Где? На Краснопресненской. Точно. И там на Полежаевскую. Стоп. От Полежаевской до Демьяна Бедного ещё идти пятнадцать минут. Меня там раз чуть не грабанули. А теперь как пить дать убьют. Не, в жопу. Слишком большой риск. А что делать? Так. Антон был в Чайной пятьдесят минут назад. Возможно, он до сих пор там. Белорусская гораздо безопаснее. Придётся рискнуть. Если его нет в Чайной, мне хана. Но что делать?

Лицо парня с гитарой расплывается, отдаёт сиреневым цветом. Картинка нестабильная, но тут нет ничего удивительного. Сознание тухнет. Быстрее! Быстрее!

Белорусская. Идём спокойно. На эскалатор. Господи, побыстрее бы.

Вышел на улицу и не узнал места. «Чёрт! Я же был здесь уже сотню раз! Или я опять в Минске? Ну да. Белорусская. Всё логично. Я же никогда не был в Минске. А, нет! Всё, вижу. Вокзал. Так, там суши. Чайная вон там. Надо две дороги перейти. Ой, как сложно!»

Горит красный. Ещё 17 секунд. Машин нет, но последнее, что надо делать, если хочешь выжить, когда ты уже мёртвый, это нарушать ПДД. Придётся ждать. 15. «Твою мать, как же медленно!» Переминаюсь. Жду.

Зелёный. Перехожу дорогу, тут же перехожу вторую. Я почти у цели. Арка, ага. Хоть бы открыто! Вот, ага, красная дверь. Никто не курит. Жаль. Подхожу. Закрыто. Зараза.

А связь не работает. «А! Вторая симка. Стоит попробывать. Ну давай же! Включайся!»

«Есть. Так.»

— Алло! Антон, ты в Чайной?

— Да, но мы уже уходим в Noor.

— Хорошо. Скоро выйдете?

— Через пару минут.

— Давай быстрее, — закончил я почти умоляя.

Страшно. Кто оттуда выйдет? Может, убийцы? Может, смерть меня ждёт именно здесь. Место очень подходящее. Подворотня самое то.

Вышли Антон с Юлей. И это были не они. Судя по всему, тоже проекции. Или со мной что-то совсем не так. Смотрели они на меня как-то отстранённо. Будто я призрак. Всё кончено. Я перепугался, говорю:

— Привет!

— Привет. Ты как вообще? В порядке?

— Не уверен. По-моему, я умер.

— А…, — досада и отчуждение. Не пойму, что ещё на его лице, — Юля, это Семён. Семён — Юля.

— Очень приятно, Юль. Чё, в Noor?

— Да, пойдём.

И мы пошли. Они идут какие-то сами в себе. В расследовании они мне точно не помощники. Юля надевает мне капюшон. Забота. Но теперь я ещё больше боюсь, что отравленный «хитон» съест меня заживо.

— Что с тобой, Сёма? — заботливо спросила Юля.

— Я умер и теперь мне нужно расследовать собственное убийство, чтобы вернуться в прошлое и всё предотвратить, — посвятил я Юлю в своё незавидное положение.

— Он марку съел, — скептично и едко отозвался Антон.

Юля обернулась на него. Потом обратно на меня. Смотрит удивлёнными глазами и говорит:

— Зачем ты это с собой делаешь?

— Я не знаю. Я же компанейский. Мне дали — я съел. Но дело не в этом. Меня, похоже, убили.

— Как? Когда? — понимающе и сочувствующе спросила Юля.

— Не знаю. Это и нужно выяснить. Я думаю, сегодня. Но уже не уверен. Через две недели лечу в Бразилию. Теперь думаю, что скорее всего там. В любом случае надо всё выяснить и вернуться в прошлое, чтобы предотвратить.

Юля смотрит испугано. Антон качает головой.

Тверская сияет многочисленными огнями, которые ещё не успели снять после Нового года. Ветер швыряет в лицо крупный пушистый снег. На лице у призрака он, наверное, может и не растаять. Сосредоточив внимание на левой щеке, я с замиранием сердца жду и: продержавшись с полсекунды, снежинки всё же сползают к подбродку тонкими ручейками. Значит, ещё не всё потеряно. Значит, ещё живой. Я смотрю вниз. Снег под ногами превращается в белые воды Стикса. Они пытаются затянуть меня в аид безо всякого перевозчика. Но я отчаянно сопротивляюсь и шагаю по ряби против течения.

Я поднял голову. Огни превращаются во взрывы салюта, что я видел на Иртышской набережной в День Победы. Ничего удивительного. Перед смертью мозг взывает к самым радостным воспоминаниям детства, и в голове раздаётся громогласное «Ура!» Это приманка. Не поддаваться. Noor уже близко.

Охранник смотрит оценивающе. Нечасто видит призраков. Хотя он тут наверняка и не такое видел. Пустил нас.

Спускаемся в гардероб. Снимаю и отдаю свой «хитон». О нет! Подвал и туалет. Опять опасность. Это могло быть и здесь. Может, это именно тот сортир. Но сходить надо. Я рискнул. Пол плывёт. Река настигает меня и здесь. Я выбежал и наткнулся на Антона. Ему тоже нужно в туалет. Ожидание в одиночестве опять кажется длится больше часа.

Он всё-таки вышел, мы встретили Юлю и пошли наверх. Нашёлся даже столик. Уселись. Они берут по коктейлю, но мне пить точно не стоит. Мне чай. Я тут явно третий лишний, но когда речь идёт о жизни и смерти, по таким пустякам не стоит заморачиваться. Они попивают коктейли, двигают головами в такт музыке и перекидываются парой слов. Я осторожно наливаю чай. Столько народу вокруг. Все танцуют. Опасность может прилететь откуда угодно. Я даже не замечу. От нарастающей тревоги чашка в руках начинает подрагивать.

Антон говорит:

— Мы пойдём потанцуем.

— Только недолго, — жалобно отзываюсь я.

— Хорошо. Недолго.

Они уходят, и время снова начинает тянуться. Я пытаюсь уследить за людьми вокруг, но это не имеет смысла. Их слишком много, и двигаются они беспорядочно. Раздался резкий звон стекла и крики. Звуки доносились слева. С бара. Видимо драка. Ну всё, началось. Вот сейчас-то меня и убьют. Внезапно приходит осознание, что тот чувак, который в неадеквате швыряет стаканы в бар и орёт, это я. Что это я там в безумном состоянии творю всякую дичь. И вот сейчас приедут менты и убьют меня. А тот я, который сидит сейчас за столиком и на всё это ошалелыми глазами смотрит, это вовсе не я, а призрак из будущего, который прибыл всё изменить. Но вмешиваться страшно. Вдруг сделаю только хуже. Парня, то есть меня, уже крутит охрана. А я, то есть призрак, сижу и дрожащей рукой подношу к губам чашку чая. Ну где же Антон?! Куда они ушли? Меня вон крутят уже вовсю, а им хоть бы хны!

Антон с Юлей вернулись. Мне показалось, их не было часа два. Рассказывать им про парня не стал. Юля собирается домой. Антон говорит, что проводит её и вернётся. «Нет, я с вами,» — говорю. Ну нахер тут ещё два часа сидеть одному.

Мы идём за куртками в гардероб. Чёрт бы побрал этот подвал. Выходим на улицу.

— Вон, такси подъехало. Постой здесь. Я сейчас провожу и вернусь, — говорит Антон.

— Хорошо. Только далеко не уходите.

— Да куда далеко? Вон же такси.

До машины метров пятьдесят. Я обнялся с Юлей на прощанье. Они пошли к такси. Только они отошли шагов на двадцать, я почувствовал, что снова нахожусь в опасности. Я иду за ними, сохраняя примерно эту дистанцию в двадцать шагов. Антон оборачивается и посмеивается. Мне же не до смеху. Они целуются в щёку на прощанье, и Юля садится в машину. Антон с недовольным выражением лица подходит ко мне. «Ну что, пошли, ходячий мертвец. Выпьем чего ещё,» — говорит. Всё ему шуточки.

Переулками мы дошли до Патриков. Там сели в каком-то вычурном баре. На полу ковёр расползается сотнями красных, синих и фиолетовых змей. Но как ни странно, тревога уже почти прошла. Похоже, мне показалось, и меня всё-таки не убьют. Антон взял котейль на виски, я грейпфрутовый сок. Пить всё ещё страшно. Но потихоньку попускает.

Мы поболтали о том как я дошёл до жизни такой. Потом про разговор Антона с Юлей. Потом я ещё раз поведал про Луизу. И что со мной не так? Почему она меня заблокировала везде? Всё же хорошо было. Такие два хороших свидания. Ладно. Скоро в Бразилию лететь. Там всё будет кайф. По крайней мере так сказал Антон.

Мы вызвали Uber и поехали наконец домой на Демьяна Бедного. Тёмно-синяя тишь двора московской хрущёвки уже не создавала угрозы и казалась даже волшебной. Всё кончилось. Мне больше ничего не угрожает. Дело идёт ко сну. Хоть робкая тревога в глухом закоулке мозга и шепчет, что я могу не проснуться. Или всё-таки проснуться в ванной в луже крови и… ну, вы знаете.

Антон постелил мне на диване. Пока он этим занимался, я уставился в календарь, висевший на двери. На календаре — «У подножья горы» Гогена. Картина оживает. Собачка бежит, мужик идёт, облака плывут, пальмы качаются. Просто мультик какой-то. Антон спрашивает чего я уставился, и я ему объясняю. Наверное, ему тоже хочется посмотреть, но… Оборачиваюсь и вижу на столике автопортрет Серебряковой. Тот, что в анфас. С синим то ли платком, то ли чем. Он не плывёт. Снова на Гогена смотрю — опять мультик. Странно. Гоген плывёт, а Серебрякова не плывёт. Рассказываю об этом Антону. Он сидит за столом и только с удивлением и даже какой-то опаской смотрит на меня. Я снова смотрю на Гогена.

— Caritas, — произнёс я.

— Что? — в недоумении откликнулся Антон.

— Первое послание к Коринфянам. Глава тринадцатая, стих тринадцатый знаешь же? А ныне пребывают сии три: вера, надежда, любовь. И любовь из них больше.

— Ну окей. И что?

— Так вот любовь в этом стихе на латыни вовсе не amor, а caritas, то есть это скорее забота и сострадание. Care или compassion, — говорю я значительно и загадочно.

— Ты это к чему?

— Не знаю… То есть знаю, на самом деле. У меня ощущение, что когда я бегал по пятнадцатимиллионной Москве, в смятении пытаясь понять жив я или мёртв, всё, что мне было нужно, это чуть-чуть этого самого каритаса. И я так и не смог его найти. Ну, не считая Юли. Так удивительно.

— А ты искал?

— Искал. Но это я только теперь понимаю, что искал. А пока бегал — не понимал. Пока бегал, я просто отчаянно пытался выжить. Мне как-то не до этого было. А сейчас понял, что любовь и сострадание меня бы сразу спасли. И не надо было бы ничего расследовать.

Ответного слова Антона я так и не дождался. Мультик мне надоел, и я понял, что пора спать.

Уснуть я, конечно, долго не мог. Вспомнил и свою преподавательницу английского Cariad из Уэльса, которая правила текст моей песни. И слово сharity. И всё, что только могло напомнить мне слово сaritas.

Я поспал около двух часов. Проснулся, несмотря на это, вполне бодрым. Живым. Не в сортире в луже…, а вполне себе на диване. Реальность больше никуда не плывёт, хоть я и не до конца уверен, что это всё та же реальность, что раньше. Антон ещё спит. Я осторожно открываю дверь балкона, надеваю тапочки и выхожу покурить.

В последнее время всё не мог понять что это за такое бешеное желание жить: как у Достоевского — хоть как, хоть на скале на узенькой площадке; или у Эрдмана — как бегающая обезглавленная курица. А теперь понял. Даже не понял — прочувствовал. Что понадобилось для этого Достоевскому, я знал. Что Эрдману — примерно тоже догадывался. Мой урок был сравнительно лёгким. Усвоен он хорошо. Сегодняшняя ночь вернула мне страх смерти. А значит — ко мне возвращается жизнь.

Снег на балконе хрустит под ногами как в сибирском детстве. Солнце щедро поливает светом заснеженный двор. Лепота. Боже, как же хорошо жить!

Очерки миллениала

Введение

Начнём, наверное, с самых пелёнок.

Я родился зимой 1987-го в самом центре огромной страны, известной как СССР. Мой родной город — Омск. Вырос я в средненьком районе — ни хорошем, ни плохом. И жили мы достаточно средненько по тогдашним меркам: в одной из стоящих в ряд брежневок в маленькой двухкомнатной квартире. Впятером: я, мама, папа, брат и бабушка. В 90-е у нас было советское счастье: квартира, машина и дача. Таким же примерно счастьем (более или менее) обладало и большинство моих друзей.

На Ленинском рынке стояли игровые автоматы Packman, в которые я любил играть. Новомодное развлечение стоило 20 копеек. Летом в Сибири солнечно и жарко. Зимой так же солнечно, но морозно, зато можно кататься на санках. К маме на работу в аэропорт ходил 60-й автобус. По телевизору были «Мушкетёры», Игорь Тальков и группа «Кар-мэн». На два этажа выше жил сосед Ромка, старше меня на четыре года, к которому я мог обратиться, если меня будут обижать. Вот, собственно, и всё, что заботило меня в советский период моей жизни.

А, да — ещё, года в три, Наташа в ответ на моё предложение выйти за меня замуж сказала, что она подумает. «Что тут думать?!» — возмутился я. Что дальше — не помню. Но со свадьбой что-то не срослось.

Мы вели классическую дворовую жизнь: песочницы, футбол, костры и погони друг за другом по гаражам во время какой-нибудь очередной игры в духе казаков-разбойников. Тогда я ощущал себя безусловным лидером, потому что, когда мы играли в трансформеров, я непременно был Оптимусом Праймом. Мы, естественно, дрались время от времени. И, если честно, я чаще проигрывал. Возможно потому, что старался не драться с теми, кто слабее. А может, просто не особо умел драться.

Мы курили где-то за гаражами, везде лазили. Перемахивали через четырёхметровые заборы с поразительной лёгкостью. Тусовались с бомжами, задирали местных стариков. Ссорились и дрались с ребятами из соседних дворов. Мы находили бродячих щенков, делали для них картонные домики, а потом пристраивали их в семьи. В общем, жизнь была довольно насыщенной.

А потом я пошёл в школу и решил, что пора браться за ум.

Во-первых, я бросил курить.

Во-вторых, почему-то бросил материться. Это — ненадолго.

Поначалу школьная жизнь тесно переплеталась с дворовой. И к этому времени как раз относится моя первая история.

Беседка

Было мне тогда девять лет. Я только закончил третий класс, и наступило прекрасное безмятежное лето. Как обычно, жаркое и солнечное. Ещё до полудня мы выбегали во двор и гонялись друг за другом с брызгалками — такими приспособлениями для обливания водой, сделанными из пластиковых бутылок и шариковых ручек. Водяные пистолеты тогда встречались редко, да и брызгалки лучше справлялись с задачей — запустить как можно дальше как можно более толстую струю воды.

Вечером, когда становилось чуть посвежее, мы играли в футбол на дворовом поле. Иногда в прятки, в догонялки, в пионербол. Находили и необычные развлечения: к примеру, развести костёр у помойки и выплавлять из свинца биты; или делать капельницы — пихать в костёр пластмассу, потом доставать её палкой и смотреть, как она капает. У меня до сих пор остался шрам от одной из таких капель на большом пальце правой руки.

Вся наша жизнь летом проходила во дворе или неподалёку от него.

Это был один из тех советских, сейчас уже вымерших дворов, где все друг друга знали. Бабушки летом сидели на лавочках. Ребятня играла в песочницах, качалась на качелях и строила шалаши. Деды резались за столом в конце двора в шахматы и домино. Они болтали, смеялись, что-то выкрикивали, а мы не могли понять, что там за рыба и какого ещё козла там забивают.

В то время подобные дворы ещё не перевелись, но наш всё равно был особенным. Даже школьные друзья мои часто гуляли именно у нас, потому что здесь как-то уютней, чем в их собственном. Мы очень любили свой двор и старались всячески его обустраивать. Сами сделали футбольные ворота. Не ломали ничего. Ратовали за новую песочницу. Мы знали, что это всё — наше общее. Мы тут живём и за это место отвечаем.

Так вот, одним июльским днём подхожу я к своим пацанам во дворе, а они о чём-то болтают наперебой. Сразу видно, на дело какое-то собрались.

— Привет! О чём базар? — говорю…

Ну принято тогда было так общаться.

— О, Сёмка! С нами пойдёшь?

— Куда? — спрашиваю.

И тут мне объясняют, что где-то на железной дороге, тут, недалеко, есть беседка, никому не нужная. Что есть план разобрать эту беседку по доскам, принести во двор, и тут снова собрать. И будет у нас во дворе беседка. Красота?

План мне показался отличным. Хотя вот сейчас я не представляю, как бы мы её на самом деле собирали. Но тогда у меня даже сомнений не возникло, что всё будет сделано на раз-два, и я согласился.

День выдался знойным, что только улучшало и без того весёлое летнее настроение. Предстояла приятная прогулка в новые для меня места, там интересное дело, а итогом всего должно стать улучшение нашего любимого двора. Радость, да и только! Единственное, что меня немного волновало, удастся ли разобрать беседку побыстрее, чтобы вернуться к показу фильма «Чёрная акула». Потому что школьные-то пацаны говорили, что будут смотреть, а завтра придут во двор делиться впечатлениями, а я что — буду стоять и глазами хлопать?

В поход за беседкой собралась, значит, следующая компания: я, Ромка Татарин, Джон Смоленский, Саша Рябчик, Саня Самодуров и Димка Бородин. Димка с Саней моего возраста, Ромка, Джон и Рябчик постарше.

Мы добрались до беседки где-то за полчаса. По пути пришлось перелезть через пару заборов, но заборы мы тогда вообще преградами не считали. Начали отламывать доски от беседки. Дело это оказалось достаточно хлопотным. Прибиты доски добротно, а никакого инструмента мы с собой не прихватили. Устали быстро — оторвав немногим больше десяти досок.

Но тут пришло нам спасение и оправдание: вдруг налетели тучи и начался дождь. Льёт сильно — значит, скоро кончится. Мы сбились в центре беседки, чтоб с краёв не заливало. Пацаны коротали время за сигаретками. Я смотрел в сторону дома и думал про «Чёрную акулу». Хоть бы успеть.

Дождь, как и ожидалось, быстро перестал, но мы решили вернуться к разбору беседки позже. А пока — осмотреть окрестности и поискать ещё чего-нибудь интересного.

Мы шатались по округе и через некоторое время набрели на высокие деревянные ворота какого-то обветшавшего здания. На воротах висел большой замок. Подёргали — не открыть. Тогда мы при помощи этого замка и выпирающих кирпичей, подталкивая друг друга, забрались на крышу. С крыши был выход на кирпичную вышку. В ней, судя по шприцам и другим характерным отходам, иногда тусовались наркоманы.

Пока мы лазали внутри, снова начался дождь. Остались там переждать. Сидим, болтаем о том о сём, выдумываем чего-то, смеёмся. Высматриваем с вышки ещё что-нибудь интересное поблизости. Вокруг одни непонятные строения, как после войны. Здания, по виду которых нельзя понять, заброшены они или нет; пошорканные автомобили, стоящие без колёс на кирпичах; сгоревшая постройка… Если бы не зелень листвы, картина была бы невыносимо грустной.

Любуясь видом из оконного проёма, мы вдруг заметили какого-то дядьку. Да и он, похоже, по смеху и возгласам обнаружил нас. Значения этому мы как-то не придали. Но когда дядька через несколько минут уже бежал по крыше, тут-то мы и поняли, что пора бы отсюда сваливать подобру-поздорову.

Благо бегать мы тогда умели хорошо. Но дядька тоже оказался не промах. Он нас уже почти настиг, когда мы подбежали к тому месту, где залезли на крышу час тому назад. Прыгать оттуда очень высоко, и все начали что-то выдумывать: слезать по кирпичам, приспосабливать верёвку, которая валялась тут рядом. Но способы эти были довольно сомнительными. Помню, когда слезал Димка Бородин, кирпич оторвался, и Димка приземлился уже с кирпичом на голове. Ну ладно. Кое-как вслед за ним слезли Ромка и Джон. Рябчик что-то копался, загораживая дорогу. А дядька-то уже вот он — совсем близко. Тогда я крикнул: «Хуль ты жопу чешешь?! Прыгай!» И Рябчик спрыгнул. Но только мы с Саней рванулись за ним, как перед нами возникла палка и за спиной раздалось грозное: «Стоять!» Мы испугались. Оставалось, собственно, стоять и с грустью смотреть вслед убегающим друзьям. Из-за угла за ними ринулся другой мужик — с собакой. Пацаны резко свернули и скрылись в кустах. Туда за ними прыгнула собака. Всё. Что будет с нами дальше — непонятно.

Дядька нас куда-то повёл. Скоро мы пришли в подобие диспетчерской. Небольшая комната в одном из этих полузаброшенных зданий. Стол, старый телефон с диском и дырочками для пальцев, плохо работающий маленький телевизор. Кроме дядьки там сидела какая-то тётка. Чуть позже пришёл запыхавшийся дед — тот мужик, что гнался с собакой за нашими ребятами. Дед сказал, что шпану догнать не удалось. Я немного обрадовался.

Никто не знал, что с нами делать. Явно намечался допрос. Саня испуганно глядел на меня. Я же думал, что хорошо бы всё закончилось поскорее, потому что «Чёрная акула» начнётся уже через полчаса.

Наконец дед начал задавать вопросы. Напоминало это сцену из военных фильмов. Не думаю, что он сам воевал. Скорее всего, просто насмотрелся Штирлица.

Он настойчиво интересовался, что мы делали на закрытой территории. На это мы отвечали, что понятия не имели, что территория закрытая, и вообще мы просто гуляли. На вопрос о том, кто те парни, что были с нами, мы сказали, что это ребята из соседних дворов, встретились мы с ними случайно и даже не знаем, как их зовут. Когда спросил, не дёргали ли старшие ребята какие-нибудь двери, мы сказали, что ничего не дёргали, разве что те большие деревянные ворота. И тут дед крикнул: «Ага! Они хотели наши компьютеры украсть!» Мы уверяли, что понятия ни о чём не имеем и не знаем ни про какие компьютеры. Отпустите, мол, нас домой, дедушка. Пожалуйста.

Поразмыслив ещё немного, дед сказал: «Я всё понял: эту малышню на разведку послали. Прощупывают». Я подумал: «Ну всё, дед точно умом тронулся». А тот уверенно отдал тётке приказ: звони в милицию. Следующие полчаса тётка пыталась дозвониться. А дед всё причитал: «Как же я сразу не догадался? Это разведка». Тётка вызвала наряд, растерянно объясняя, что нарушители и разведчики — девятилетние дети. Минут 40 мы ждали ментов. Дед всё это время что-то шептал и иногда бил ладонью по столу. Это пугало.

Времени прошло много. Успеть на «Чёрную акулу» надежды не было уже никакой.

За окном показался новенький милицейский Land Rover. Это, конечно, круто. Хоть на Land Rover’е прокатимся. Будет чем перед школьными друзьями козырнуть, раз уж с «Акулой» такой косяк вышел. Да и дворовым рассказать не стыдно.

Из машины вышли два мента с автоматами Калашникова. Клянусь вам, нас принимали как опаснейших рецидивистов. Дед с чувством выполненного долга и, наверное, предвкушая орден или хотя бы медаль, передал нас в заботливые руки органов правопорядка. Лица ментов выражали только равнодушие и несколько озлобленную усталость. Чем, мол, приходится заниматься! Но везли нас в отдел по всем правилам. Усадили на заднем сидении посередине, сами — по бокам, видимо, чтобы мы не выпрыгнули на ходу. И правильно. Потому что я насмотрелся боевиков с Ван Даммом и Джеки Чаном и ведь правда мог бы.

Нас привезли в отделение у Ленинского рынка, записали со слов все данные: ФИО, дату рождения, место жительства, ФИО отца и матери, их даты рождения. Потом нас отвели в комнату, где сидели молодые вульгарно одетые женщины. Я сразу понял, что это проститутки. Мент сказал: «Девочки, вам на перевоспитание». «Девочки» улыбались и смеялись. Мне это нравилось, хоть и немного смущало, конечно. Потом одна из них сказала: «Ой! Ну что с вами делать?» Я говорю: «Домой отпустите». Тогда она игриво спросила:

— А ещё будете так делать?

— Нет. Мы так больше не будем, — в один голос ответили мы.

— Тогда чтобы на счёт три вас здесь уже не было. Раз…

Последним, что я слышал, было слово «два». В это время мы уже выбегали на улицу.

Когда я пришёл домой, оказалось, что у родителей полно гостей. Все сидели за столом, ели, пили и увлечённо беседовали. Я со всеми поздоровался и переключил телевизор на второй канал. «Чёрная акула» уже почти заканчивалась. А вот мои не самые приятные отношения с милицией — только начинались.

Междоусобицы

Шли годы, в жизни моей всё меньше места занимал двор, и всё больше — школа. К концу восьмого класса сложилась наша прочная банда, которую на районе старшаки прозвали «банда рыжих».

Нас было пятеро. С Димой Бирюзовым и Антоном Дёмочко мы учились вместе с первого класса. В шестом к нам перешли из других школ Серёга Токарев и Влад Московцев, они тоже влились постепенно в нашу компанию. Это ещё не вся банда — с нами много кто тусовался. Но мы пятеро — костяк.

Как рассказывал мне позже Антон Дёмочко, которого мы, кстати, с первого класса звали не иначе как Дёма, из-за чего многие малознакомые люди думали, что его зовут Дмитрий или Демьян; так вот, он рассказывал, что я тогда был центром компании, этаким объединяющим звеном. Наверное, дело просто в природном дружелюбии и коммуникативности, но тогда мне казалось, что я — прирожденный лидер. Я к этой роли привык и даже не думал, что может быть как-то иначе.

С Серёгой Токаревым мы особенно сдружились. Летом перед восьмым классом все наши разъехались кто куда: кто в Казахстан, кто на море, кто на другой конец города к бабушке. Мы же оба остались дома.

Вдвоём мы просто шандарохались по набережной, обсуждали фильмы, выдумывали какие-то приколы. Звонили Дёме и рассказывали истории, как мы познакомились в клубе «Твинс» с классными девчонками, как мы потом поехали к ним на хату и целовались там. Разыгрывали по телефону целые радиоспектакли. На самом же деле мы сроду в «Твинсе» не появлялись, да и с девчонками знакомиться не отваживались. Но поприкалываться над другом и поржать над тем, как он повёлся, — развлечение «лучше не придумаешь». В общем, за совместными занятиями подобной фигнёй мы тогда хорошо сошлись.

Год восьмого класса выдался сложным. Там и переход в другую школу, и возвращение. Но по-настоящему важны были, конечно, не учебные дела, а то, что творилось в нашей личной (в широком смысле слова) жизни.

Дети в старших классах бывают особенно злыми и жестокими. Видимо, отрываясь от родителей и пытаясь найти свое место в этом большом мире, подростки прибегают к насилию (хотя бы даже и словесному), чтобы, с одной стороны, показать свою самостоятельность, а с другой — занять какое-то положение среди сверстников. И несмотря на то, что я любил своих друзей, на людях я их безжалостно подкалывал. Мы все так делали, каждый в меру своего остроумия и малодушия.

Особенно доставалось тогда Дёме. Он был взрослее нас внутренне и не понимал, как можно унижать друзей. А мы все над ним измывались.

Токареву тоже доставалось. После того как его дом в Казахстане взорвался (из-за чего его семья и переехала в Омск), он пролежал в больнице около полугода. Понятное дело, набрал вес. За что получил погонялово Толстый и постоянно терпел связанные с этим подколы.

Кроме того, нас всё меньше занимали компьютерные игры и всё больше — девочки. Бритни Спирс ворвалась на МТV и стала для нас тем ярким ранневесенним солнцем, под которым почки на ветках набухают ещё до наступления настоящего тепла. Уже в шестом классе мы втроём с Владом и Димасом, не в силах терпеть натиск новых непонятных нам чувств, наконец подошли после уроков к трём одноклассницам и как-то стыдливо, даже боязливо предложили им… дружить. Чтобы не было так страшно, мы придумали разделить реплику — по слову на каждого: «девчонки», «давайте», «дружить». Глупо. Смешно. Мило. Как ни странно, это сработало, и последующий год выдался довольно бурным в отношении чувственных перипетий. Яркий и невинный год — необычное сочетание.

Но вот уже к восьмому классу многие соседки по парте обзавелись соблазнительными округлостями и совершенно к нам охладели. Все красивые одноклассницы гуляли с пацанами постарше и покруче. Попивали с ними пиво и курили сигареты. Мы же, по тогдашним меркам района Труда, запоздали в развитии. Пить — не пили, курить — не курили, и это было не круто.

Хотя насколько ты крут, судили не по тому, кто пьёт и курит, а кто нет. Главное — сколько человек могут за тебя впрячься и пойти на стрелу. А в этом мы тоже проигрывали.

Наша банда рыжих принадлежала к Трудовским. Трудовскими же были и хахали наших девчонок. Только вот они — старшаки, а мы — лошьё мелкое. Но так просто сдаваться мы, конечно же, не хотели.

Помню, когда на одной из школьных дискотек все наши девочки танцевали со старшими, мы с пацанами пошли в кабинет и я долго вещал о том, что пора положить конец и всё такое. Даже вскочил на парту и тряс кулаком, и кричал, и все тоже кричали. Короче, всё в лучших традициях Голливуда. Тестостерон хлестал через край, мы вопили и скакали, как делают это молодые павианы, а желание свергнуть высокоранговых самцов и забрать самок заставляло сердце биться сильней и одновременно туманило голову.

Но по правде… Что мы могли? Нас от силы-то человек пятнадцать, да и те не бойцы, а чмырдяи по большей части. Несмотря на это, сдаваться мы не собирались.

Летом, уже после восьмого класса, мы с Токаревым опять бродили по городу и случайно встретили незнакомого мне парня. На Серёгином лице при этой встрече, помнится, отразилось странное сочетание крайнего удивления, страха и радости. Парень оказался Илюхой Бенденко по прозвищу Чич. Серёга учился с ним в Казахстане до третьего класса, пока Илюха не переехал в Омск.

Чич был нашим ровесником. Выглядел он в свои 14 уже достаточно внушительно: ростом больше ста восьмидесяти, плотный, но не качок. Бритая голова придавала суровости. Но большие глаза, приятное в целом лицо и широкая белозубая улыбка несколько смягчали внешний облик. В итоге он казался человеком уверенным и вместе с тем весёлым. Умел говорить напористо, даже жёстко, но при этом тут же смеяться во всё горло и откалывать первоклассные шутки. Причём в любом окружении: с местной шпаной, со взрослым прорабом на стройке, с девочками-отличницами — в любом. Эти качества, конечно же, обеспечивали ему успех у девушек. Ни какими-либо талантами, ни особым умом Илюха похвастаться не мог. Но они ему и не требовались — они бы только портили этот цельный образ районного мачо.

Неожиданная встреча с Чичом сулила нам долгожданные перемены. Илья, как оказалось, хорошо знал Пашу Казака. А Паша Казак — это местная серовская знаменитость: мастер спорта по кикбоксингу, победитель множества соревнований, шестнадцатилетний наркоман и алкоголик. У Паши была мощная банда на Серова.

Токарев как-то сразу смекнул, что такой расклад может несколько изменить баланс сил у нас на районе, помочь нам занять достойную позицию в местном «пацанском рейтинге». И мне тоже это казалось прекрасной возможностью показать и старшакам, и нашим одноклассницам, кто тут по-настоящему крутой.

Мы с Серёгой и Илюхой протусовались вместе всё оставшееся лето. Гуляли по набережной, болтали и шутили, знакомились с девчонками. Илья тогда познакомился с Леной, с которой у него сложились длительные отношения и с которой связано несколько историй, в том числе, косвенно, и эта. Мы ездили на рыбалку, ходили купаться на «банан» (пляж местный), играли в футбол. Так, мало-помалу мы сблизились.

Наступил сентябрь, все приехали с югов, с дач, от бабушек. Мы стали звать всех наших друзей гулять на Серова. У нас постепенно сложилась компания, в которую входили все члены нашей банды, Чич, девчонки с Серова и ещё много кто. Потихоньку, каким-то естественным образом, в нашу жизнь влились и табак, и пиво, и что покрепче. Всё шло плавно и славно, пока в один прекрасный день…

Мы, как обычно, играли в компьютерном клубе в Контру. Я, Дёма, Димас и Серёга. После очередного раунда мы вышли покурить. А на крыльце стояли те самые старшаки, что тусили с нашими одноклассницами. Они не играли: видимо, закончились деньги (а все они из семей не самых благополучных). Но тут выход нашёлся — пошкулять у нас. Мы, конечно, не горели желанием делиться. Пошли наезды с их стороны. Мы испугались, отвечали что-то невнятное. Слово за слово, и вдруг Кирилл (один из старшаков) то ли кому-то ладошкой по лицу шлёпнул, то ли в живот вдарил легонько — ничего серьёзного, но для нас это значило одно: он перешёл черту. И в этот раз мы готовы ответить.

Нет, не сразу. То есть тогда драка не завязалась. Всё как-то закончилось, мы отделались от Кирилла и тут же направились к Чичу. Во главе шёл Серёга. Судя по его лицу, решительность взяла верх над страхом. Страшно было всем. Я уверен. И вместе с тем во всех нас горело предвкушение. Мы уже наслаждались теми переменами, которые сулит нам предстоящая разборка. Как мы после этого будем гордо ходить по району! Улица Труда для нас превратится в Чикаго 20-х годов, а мы– в банду Аль Капоне. Только вместо шампанского и виски — дешёвое пиво и водка, а вместо развратных красоток — одноклассницы.

Чич открыл дверь. По выражениям наших лиц он сразу понял — дело серьёзное.

— Здорово, пацаны! — сказал он, и тут его лицо приняло такое же выражение, какое было у всех нас. — Случилось чё?!

Тут Серёга обрисовал весь замес, немного, может быть, и приукрасив. В его рассказе мы предстали не такими лохами, противник, мол, имел численный перевес, ну и вообще беспределил, и теперь справедливость и порядок может восстановить только Паша Казак и его банда, и чтобы поняли козлы, на кого нарвались, давай уже пошли побыстрее на Серова к Паше.

Илюха всё выслушал внимательно. Его лицо застыло в задумчивой гримасе. Немного погодя он огласил решение:

— Да. Базара нет. Надо к Казаку идти.

И мы пошли.

Паша Казак и его постоянная банда человек из пяти-шести зависали в беседке в одном из дворов на Серова. Паша не боялся никого. Уверенность в себе, выработанная в тяжелейших тренировках в залах кикбоксинга, закалённая в многочисленных боях на ринге и отшлифованная уличными драками, многократно умножалась наркотиками и алкоголем. Он в свои шестнадцать катался на угнанных машинах без прав, колотил здоровенных мужиков, сдавал в комиссионные магазины чужие телевизоры, и не было на него никакой управы.

Но вот мне Казак виделся человеком добрым и справедливым. Внимательно и даже с сочувствием выслушав историю, которую ему наперебой рассказывали Серёга и Чич, он сказал:

— Ладно. Пошли. Покажете.

Мы направились обратно — к компьютерному клубу. Во время этого перехода страх, решимость и предвкушение плавно нарастали и попеременно охватывали наши лица. Примерно так: когда я шёл и смотрел вперёд — на вдох страх, на выдох решимость; но когда я встречался взглядом с Серёгой или Димасом, рты наши неизменно расплывались в улыбке предвкушения.

Кирилл зависал в клубе с утра до вечера, поэтому мы были почти уверены, что выцепить его не составит большого труда. Так и случилось. Он торчал внутри. Не играл, но сидел рядом с одним из игроков и давал «ценнейшие» советы.

Серёга, преисполненный отваги, зашёл в клуб и сказал Кириллу:

— Пойдём, выйдем. Надо побазлать.

Кирилл удивился, но, не колеблясь ни секунды, вышел. Уверенный шаг его резко прервался, когда он увидел, что разговаривать с ним собирается не Серёга Токарев, а Паша Казак.

Кирилл мгновенно преобразился из крутого пацана в первоклассника, которого за двойку с ремнём в руках отчитывает строгий пьяный отчим. Как будто гадал: всекут ему или всё обойдётся профилактической беседой? У него даже слёзы наворачивались. А Паша и впрямь выговаривал как-то по-отечески. Мы ожидали, что он скажет что-то вроде «Короче, пацаны эти со мной, ты понял? Ещё раз я услышу, что кто-то…», а на самом деле Казак говорил: «Ну да, пацаны лоховатые, но это же не повод у них деньги вот так шкулять…» Но нам было похер. Может, мы и лоховатые пацаны, а так или иначе поставили борзого мудака на место.

Всё обошлось без драк. Паша спокойно закончил свою речь, убедился, что урок усвоен, и отпустил с миром сопливого двоечника. Опьянённые успехом, мы выдвинулись обратно на Серова.

По пути мы рьяно благодарили Пашу. Он отвечал что-то типа: «Да фигня. Пиво пацанам моим проставьте — и в расчёте». Мы купили им несколько бутылок пива и ещё раз поблагодарили. Сами же пошли довольные гулять по набережной и купаться в сладостных мечтаниях о том, как мы гоголями завтра зайдём в школу. Вот-вот должно начаться новое, светлое и радостное, время нашей жизни. Теперь все узнают, что за нами стоит Паша Казак, и если кто нам стрелу забить вздумает, то придут за нас не три калеки, а вся серовская кикбоксёрская братва.

Однако вышло всё иначе. И не потому, что старшаки этого так не оставили и начался нехеровый замес — нет. Главное то, что стало происходить внутри нашей банды.

Серёга, почувствовав, что влияние его после этого случая возросло, решил, что пора воздать всем по заслугам. А он очень злопамятен и мстителен. Похоже, помнил каждый подкол и каждое едкое «толстый», вылетевшее из наших ртов.

Начал он с Димаса. Говорит, давайте Бирюзова игнорить и лошить пару-тройку дней, а то он совсем охерел. Дёма согласился, потому что Димас очень активно над ним измывался, я тоже согласился, потому что Бирюзов меня как раз жёстко подколол, а Владу вообще пофигу было: он тогда «Покемонов» смотрел и на половину занятий в школу не ходил.

И мы игнорили и лошили пару-тройку дней Димаса. И он вообще от этого не кайфовал.

Затем Серёга предложил постебать Влада. И тут он получил одобрение коллектива. И это было сделано.

Позже я думал: как же я не догадался, что очередь таким образом дойдёт и до меня? Я ведь тоже любил подстебнуть Серёгу на тему его широкой кости. Но считал его близким другом и знал, что он тоже считает меня таковым. И просто поверить не мог, что мой ближайший друг способен на такое.

И вот однажды, холодным октябрьским утром, Димас не зашёл за мной по дороге в школу. Такое хоть и редко, но случалось, и я не придал этому никакого значения. В конце концов, Бирюзов мог просто заболеть.

Но Димас был в школе. Он ничего мне не сказал и только холодно пожал руку. Так же холодно вели себя и все остальные мои друзья. Словно я попал в какую-то параллельную реальность, где они вовсе мне не друзья и где я изгой в своём классе. Что-то вроде того, что испытывал герой фильма «Эффект Бабочки». Ситуация была настолько для меня непривычной, что я совершенно растерялся: просидел в удушливом смятении первый урок и ждал перемены, чтоб во всём разобраться.

Но на перемене всё продолжилось в том же духе. Пацаны на меня почти не смотрели, старались не замечать. Над приколами моими никто не смеялся, да и шутить в этих обстоятельствах уже не очень-то и хотелось. Прозвенел звонок, и мы пошли на занятия.

В продолжении всего дня обстановка только ухудшалась. Мои шутки улетали в пустоту, а вот когда кто-то шутил надо мной — тут компания взрывалась громким смехом. И даже Дёма (о, ужас!) посмел меня стебать, и все ржали над его приколами. Я был разбит, и мне казалось, что всё это происходит не по-настоящему, а лишь в каком-то страшном сне. Я скоро проснусь, и всё будет как прежде.

Но второй день показал наглядно — это не сон. Это новая страшная действительность.

Дёма тогда постригся очень коротко, почти налысо. И я начал по этому поводу прикалываться, потому что повод ну вообще стопудовый: Дёма! Налысо! Но все сказали, что ему очень идёт, а вот я стрижен под горшок, как лох. И только тут мне стало всё окончательно ясно: Толстый! Сука!

Совершённое Серёгой предательство меня ошарашило. Я был в ярости, недоумении и отчаянии. Как легко расшатали мои позиции, которые казались мне такими незыблемыми! Падение от прирожденного лидера до предмета насмешек оказалось мучительным. Конечно же, мне в голову не пришло, что все так легко согласились меня проучить главным образом из-за того, что я часто вёл себя по-свински и у ребят накопилась куча обид. Мне казалось, что всё это из-за мудака Токарева, который настроил против меня пацанов, и теперь этого зарвавшегося толстопуза необходимо поставить на место.

Но пока что я не знал как. Мне хотелось с кем-то обсудить всё, чтобы понять, что произошло и что делать дальше. С кем-то не из нашей банды. С кем-то, кто может посмотреть на ситуацию отстранённо. И вот одним тёмным осенним вечером я уже сижу в песочнице в садике на Серова в компании своего одноклассника Серёги Решетняка и нашего нового товарища по кличке Гроб. Так его прозвали потому, что он носил браслет с сокращением Гр. Об. Мы никак не могли запомнить его имя и говорили просто: «Ну этот… этот… как его… который Гроб». Так и повелось. Так вот, втроём мы сидели в песочнице и попивали дешёвые коктейли из пластиковых бутылок. Я рассказывал всю эту историю про Токарева.

Решек, выслушав всё, сказал, что за такие дела его следует отвести на железнодорожный вал и как следует отмудохать. Сказать честно, я не созрел для столь жёстких мер, но в то мгновенье они мне показались разумными и действенными. Тем более Гроб, который тогда хотел закрепиться в нашей банде, уверенно поддержал это предложение. А я примерно понимал, как всё это можно устроить. Правда, требовалось, чтобы не вмешались Копилка и Чич. Но как их нейтрализовать, я уже придумал.

Про Мишу Копилку я вам ещё не рассказывал. Это один боец из серовской тусовки. Самое забавное — происхождение его клички. Дело в том, что у Миши был шрам — полоска длиной сантиметра три среди волос надо лбом. Когда он стригся ёжиком, шрам этот, на котором волосы не росли, напоминал прорезь для монет в старых копилках. Так вот, Катя, тогдашняя девушка Миши Копилки, незадолго до того, как они начали мутить, пару недель встречалась с Токаревым. На самом деле Катя Серёге не нравилась, и он посвящал меня, как лучшего друга, в свои мысли и чувства. В выражениях он, надо сказать, не стеснялся. О Лене, тогдашней Илюхиной девушке, Серёга тоже отзывался не лучше, не с неприязнью даже, а с каким-то едким пренебрежением. Проще говоря, обеих он считал тупыми и стрёмными. Раскрыть парням этих девушек содержание личных разговоров — это, конечно, невероятная низость, до которой я не хотел опуститься. Но в случае необходимости — что ж, на войне как на войне.

Операцию мы назвали «Оптимизм», потому что на одноимённом альбоме «Гражданской обороны» красовалась толстая мышь. А Токарев был, как вы помните, толстым. Вести его за железнодорожный вал мы решили в воскресенье утром. На неделе я успел поговорить со всеми из нашей банды. Все признали, что проучить меня — Серёгина идея. Подкупил он их главным образом тем, что к тому времени все уже узнали на себе, что это такое — быть по-настоящему униженным, и нетронутым остался один я. Что пора, мол, и мне попробовать на вкус эту пилюлю, и что пойдёт она мне только на пользу. Но мои личные беседы с членами банды привели к тому, что все согласились: Толстый переборщил; и вообще с какого это перепугу он теперь распоряжается, кого, когда и как наказывать?! Только Владу было пофигу. Он смотрел «Покемонов» и ни в чём этом не участвовал.

С Копилкой я поговорил за пару дней до намеченной даты расправы. Пришёл к нему вечером. Мы перекинулись какими-то дежурными фразами, и я начал свою неловкую агитацию. По выражению лица Миши я не мог понять, что происходит у него в голове. Он согласен со мной? Или он за Серёгу? Сейчас холодно меня выслушает, ответит что-нибудь неопределённое, а как только я уйду, отправится к нему и всё расскажет. Тем более идти недалеко — до соседнего дома. Сдаст он меня или нет?

Неуверенность и страх, что меня не поддержат, а то и раскроют, начали искажать моё представление о том, что хорошо, а что плохо. В разговоре в очередной раз повисла удушливая тишина… тишина… тишина… Я не выдержал: «Да и вообще он попутал! В хуй никого не ставит. Вот про Катю тоже говорил…» — и всё выложил. Может, даже приукрасил. Мишино лицо наконец стало подвижным, на нём отчётливо отразились злость и растерянность. Он пообещал поддержать нас и помочь проучить Толстого.

После этого морального падения рассказать всё Илье стало уже просто. Чич пообещал не вмешиваться.

К субботе всё было готово. Кроме, пожалуй, меня.

Несмотря на то, что я выступил главным организатором, мне самому этот заговор казался бредом. Я думал, что вопрос ещё можно решить как-то иначе, не прибегая к этому совершенно лишённому смысла избиению. Ну кого и чему оно научит?

Вечером я пошёл к Серёге, чтобы обо всём поговорить и уладить всё мирным путём. А затем свернуть операцию «Оптимизм», всем над этим посмеяться и дружно выпить пива. Что именно я скажу ему, как начну разговор, я ещё не знал.

Я шёл по тёмной улице и думал о предстоящей беседе. Осеннее небо обильно сыпало мокрым снегом. Он таял на лице, обдавая колкой прохладой. Сквозь пушистые хлопья еле пробивался свет редких фонарей. Иногда мелькали силуэты прохожих. Как всегда, выли бездомные собаки, которые бегали по нашей улице целыми стаями и пугали лаем людей. Было холодно и сыро. В такой вечер без большой необходимости на улицу выходить, конечно, не станешь.

Дорога до Серёгиного дома занимала десять минут. Всё это время я перебирал в голове различные фразы, соображал: начать ли мне уверенно и жёстко или наоборот — с дружеской теплотой и мягкостью заочного победителя. Ничто не казалось мне естественным и разумным. Я не заметил, как уже поднялся по подъездной лестнице. А что говорить, так и не придумал.

Я позвонил. Из-за двери спросили, кто там. Я ответил:

— Свои.

Серёга открыл, посмотрел на меня и крайне удивлённо, как-то даже слегка испуганно, произнёс:

— Рыжий, ты?!

— Да, я.

— Чего пришёл?

— Да так, поболтать.

— Ммммм.

Мы молчали секунд двадцать. Эта тишина была столь необычна, что со всей очевидностью выдавала цель моего визита.

— Погода там совсем испортилась, — сказал я и опять умолк.

Серёга ничего не ответил. Он смотрел на дверь и что-то в ней ковырял. В этот раз мы молчали ещё в два раза дольше. И напряжение нарастало с каждой секундой.

— Пидор ты, Токарев! — наконец с досадой бросил я.

Он сперва опешил, но потом слегка улыбнулся:

— Чё это?

— Ну какого хера ты всё это устроил?

— Ладно, заходи давай.

Родителей дома не было, и мы могли спокойно поговорить.

Серёга шёл на кухню по-хозяйски — уверенно. Он поставил чайник, и мы сели за стол.

— Серёг, я одного не пойму — нахера?

— Все должны получить по заслугам.

— По каким нахер заслугам?!

— Ты глумился надо мной, над Дёмой. Вот.

— Это что, месть, что ли?

— Месть. Но не только месть. Я хотел, чтоб ты понял, каково это.

— Когда тебя обсирают?

— Да, когда тебя обсирают. Ты ж этого сроду не знаешь.

— И ты решил, что должен меня научить?

— Нет. Просто хотелось.

— Хотелось…

Чайник закипел, Серёга налил нам обоим чаю. Я продолжал:

— А тебе не кажется, Серёг, что ты немного заигрался?

— В смысле?

— Опасно так играть. Можно и самому обжечься.

Токарев на миг состроил гримасу — приподнял одну бровь и качнул головой, — встал и пошёл в комнату к аквариуму, кормить рыбок. Я шёл за ним, чувствуя себя то ли посланником, то ли советником.

— И в чём же опасность? — немного погодя задумчиво спросил он.

— А если это не понравится тем, с кем ты так ловко поочерёдно расправляешься, вершишь свой «праведный суд»?

— О как! Это кому же? Димасу? Тебе?

— Да хотя бы.

— Слушай, Рыжий. Против меня сейчас никто не пойдёт.

— А если пойдут?

Серёга улыбнулся.

— Нет, не пойдут, — произнёс он уверенно и даже с насмешкой.

— А если уже пошли?

— Не городи чушь.

— Серёг, за такие дела и пиздюлей можно отхватить, ты знаешь?

— От кого это? От тебя, что ль?

— Узнаешь от кого.

Серёгино лицо выразило напряжение и недовольство. Он отвернулся к аквариуму, высыпал остатки корма для рыбок, затем посмотрел прямо мне в глаза и сказал:

— Ты мне угрожать, что ли, будешь? У меня дома?

Я застыл в испуге. Вспомнил, что совсем не за этим пришёл. Но какой соблазн — надавить силой! И мне тогда казалось, что эта мера наиболее действенная, что страх приведёт к осознанию и раскаянию. Но я не понял, что Серёга не в том положении, чтобы бояться или отступать. Он уже почувствовал вкус лидерства и не готов от него отказаться. Как не готов и я. Отступать не хотел никто.

— Нет, — растерянно сказал я, — я не угрожаю. Я просто хочу всё решить. По-хорошему решить.

— В смысле? Ты что?

— Ладно, забей. Гулять завтра идёшь? Мы с утра собрались, — совсем некстати резко сменил я тему.

— Хорошо. А чё делать?

— На вал пойдём.

— Хорошо, заходите завтра.

В тот день я плохо спал. Сперва мне снилось, как мы уже на валу бьём Серёгу. Но самого Серёгу я не видел — лишь толпу наших, которые кого-то колошматили. Причём мои друзья не были похожи сами на себя, но я знал, что это они, как во сне часто бывает. Затем я вдруг просыпался, понимая, что это лишь сон. И снова всё повторялось…

Окончательно проснулся я очень рано. Город казался серым: на улице пасмурно, холодно и туманно. Поневоле верилось, что в такие дни не происходит ничего хорошего. Трудно представить, что кто-то может сегодня признаваться в любви или делать предложение руки и сердца. Как в такой день праздновать свадьбу или рождение ребёнка, я тоже не знаю. Он подходит только для драк, ругани и зомби-апокалипсиса.

Я вышел из дома около половины десятого утра. Зашёл за Серёгой Решетняком. Выходя из подъезда, мы наткнулись на Гроба. Дёма с Димасом ждали нас возле Серёгиного подъезда. Все вместе мы молча поднялись по лестнице.

Я позвонил в дверь Токарева. Он открыл, и, увидев такое скопление народа, да ещё с такими лицами, похоже, сразу всё понял. Сказал, что сейчас оденется и выйдет. Не знаю, звонил он Чичу или нет, но ждали мы его долго.

Он вышел и сразу предложил зайти за Илюхой. Мы даже не стали упоминать железнодорожный вал — в данных обстоятельствах это выглядело бы слишком странно. А на полпути к Илюхе я подумал, что раз так, то неплохо бы зайти и за Копилкой. Не понимаю, чем я тогда руководствовался: то ли хотел уравновесить Чича, то ли прикинул, что Копилкин дом ближе к валу, и уж там мы придумаем, как принудить Серёгу сразу оттуда пойти куда намечено.

Но Токарев в ответ на моё предложение выдал совершенно логичное и совершенно не подходящее мне решение: «Отлично, давайте тогда разделимся. Я с кем-нибудь к Чичу пойду, а вы за Копилкой. У церкви встретимся да пойдём». Блин. Теперь ещё надо решать, кто пойдёт с Серёгой. Понятно, что самые надёжные. Я сказал: «Ладно, тогда пусть Решек с Дёмой с тобой идут. А мы к Копилке». Решек — идеолог операции, и вряд ли переметнётся, а Дёма сам натерпелся от Серёги, и тоже не склонен менять решений.

Но по пути к Чичу, как я потом узнал, Токарев успел объяснить Решеку с Дёмой, что затею их он выкупил и что Чич по-любому с ним будет, а вот я этим своим заговором их только под пиздюли от серовских подставлю. Так что теперь, раз уж всё раскрыто, им лучше на него не рыпаться. Что будет дальше, я думаю, тогда не знал никто, и все просто плыли по течению.

Когда мы снова встретились, мне стало ясно, что произошёл раскол и позиции мои утрачены. Ни о каком вале не могло быть уже и речи. Мы шли на Серова. Шли долго и почти молча, разве что изредка переговариваясь на совсем отвлечённые темы, вроде того, как сыграл «Авангард», или про то, что, может быть, уже и снег скоро ляжет. Но когда на одну из таких тем удалось разговориться, это всех очень успокоило. Казалось, что ничего не происходит, — мы просто идём и болтаем.

Пришли на Серова. Там во дворе сели в беседке и начали разбираться. В качестве председателя был Чич. Мы с Серёгой выступали своеобразными докладчиками. Остальные стояли как зрители. Я до сих пор помню их лица: бледные, с чуть опущенной нижней челюстью и большими влажными глазами. Они выражали растерянность и испуг. Все много курили, то и дело недовольно сплёвывая. Мы попеременно что-то говорили Чичу. Он сидел с лицом очень уверенным и задумчивым. Когда все замолчали, Чич спросил Серёгу:

— Ты про Лену всё это говорил?

— Говорил, — честно ответил Токарев.

— Ясно, — всё так же задумчиво сказал Илья.

Молчание длилось ещё с полминуты. Затем Чич поднял голову, встал и огласил решение:

— Я думаю, решит всё драка один на один. Пойдём на школьный двор.

Я не мог в это поверить. Я буду драться один на один со своим лучшим другом. Я не боялся Токарева, несмотря на то, что при равном росте он весил на 15 кило больше. Я боялся будущего. Это ведь уже явно не похоже на то, чтобы кого-то проучить. Это вообще ни на что не похоже. Я не понимал ни причин этой драки, ни целей. Что она решит? Каким образом? Но в оцепенении, как и все остальные, шёл на футбольную площадку школы №75.

Мы встали с Серёгой друг напротив друга метрах в трёх-четырёх. Все остальные сгрудились за Серёгиной спиной, метрах в пяти от него. Чич крикнул: «Ну, давайте!» Но мы оба не двигались. Очевидно, Токарев чувствовал то же самое, что и я: он тоже не понимал, что происходит и почему. Бой никак не начинался. Чич скривил губы, помотал головой и подбежал к нам с Серёгой. Он встал между нами и воспользовался придуманным специально для таких случаев приёмом, который мне был тогда не известен. Он вытянул руку и сказал: «Рыжий, харкни мне в руку». Я, не задумываясь, собрал во рту смачный харч и мощной струёй направил его в руку Чича. В это самое мгновение Илюха руку убрал, и слизистая мерзость попала прям на куртку Токареву. Тот опустил глаза на плевок, и когда поднял их на меня, они уже не были испуганными и недоумевающими. Оцепенение сменилось бешенством, и он с криком: «Ты чё, сука! Охуел?!» — полетел на меня с кулаками. Я ушёл под руку, пытался бить по корпусу. Серёга хреначил меня по хребтине.

Неуклюжая и незрелищная драка продолжалась секунд восемь, пока кто-то не издал крик: «Шухер! Мусора!» Мы с Серёгой, прекратив возню, синхронно повернулись на крик, а увидев вытянутую руку кого-то из друзей, так же синхронно повернулись в указанную сторону. Лица наши мгновенно стали снова испуганными. По полю в самом деле шли мусора, человека четыре. Вся наша толпа дала дёру. Мы побежали во двор на Серова.

Во дворе у беседки все стояли и тяжело дышали. Тяжелее всех, по понятным причинам, мы с Серёгой. Что делать и что говорить — никто не понимал. Ясно было только, что продолжения драки не будет. Дуэль закончилась ничем.

Я всё-таки прервал молчание: «Я пошёл. Кто со мной?» Кто-то поднял на меня растерянные глаза, кто-то продолжал смотреть в пол. Серёга Решетняк, всё так же смотря куда-то вниз, сказал: «Пошли. Я домой». Гроб, ничего не говоря, встал и пошёл с нами. Мы шли молча. Только Решек один раз произнёс: «Рыжий, ты нас под пиздюли хотел подставить». Я ничего не ответил, и снова повисло молчание.

Наступил вечер, и мгла вновь залила улицы. Мы дошли до «свечки» возле школы, сели за какой-то столик. Решек дал мне сигарету. Закурили. Сигареты пошли одна за одной. Я, наконец, сказал:

— Как так всё вышло-то?

— Как? Ты нас под пиздюли хотел подставить. Нормально всё разрулилось, — заключил Решек.

— Чё нормального-то? Какие, нахер, пиздюли? — я готов был взорваться.

— А ты какого хуя вчера к Толстому попёрся? Он, блядь, ещё вчера обо всём догадался. Чё за подстава?! — Решек тоже немного распалился.

Потом помолчал, успокоился и добавил:

— Всё нормально. Разобрались один на один. Всё честно.

— В чём разобрались-то? Бляаааадь! Всё это похоже на какую-то хуйню, — я закрыл лицо ладонями и провёл вниз, как будто оттягивая нижнюю челюсть: часто так делаю, когда в отчаянии.

— Забей. Иди домой, поспи, — только и мог ответить Решек.

Наконец вступил Гроб:

— А по-моему, Рыжий прав. Хуйня полная вышла. Хотели проучить пидораса, а в итоге все стояли и смотрели, как этот пидорас пиздит Рыжего… Пиздец.

— Так а нахуй Рыжий к нему попёрся и всех нас сдал?! — продолжал свою линию Решек.

Гроб перевёл на меня вопросительный взгляд. Я посмотрел ему в глаза, бросил на землю окурок, и, глядя на ногу, топчущую его, сказал:

— Миром всё хотел уладить.

— Хочешь мира — готовься к войне, — очень значительно, хотя, по мне, совершенно не в тему, сказал Гроб.

Но тогда это прозвучало круто.

Решек тоже докурил, бросил окурок на землю и сказал:

— Ладно. Я домой.

Попрощались рукопожатием, и он ушёл. Мы с Гробом тоже пошли по домам. Гроб сказал, что если какие разборняки будут, чтоб я его держал в курсе. Я поблагодарил, и мы тоже распрощались.

Операция «Оптимизм», очевидно, провалилась. В тот день я осознал, что лидерство — это не только всеобщее уважение, притягательный образ, возможность управлять и карать. У всего есть цена. Ответственность — цена лидерства. Если ты лидер, ты первым вкусишь медовую сладость успеха. Но то же и в случае неудачи — горькими плодами провала будешь давиться именно ты. Причём в одиночку.

Следующая неделя в школе была очень странной. Мы все общались между собой, но тему эту не трогали. Естественно, болтать как раньше — легко и непринуждённо — не получалось. Очень хорошо чувствовалось — что-то произошло, причём что-то такое, что никто пока не готов обсуждать, и хорошо бы, чтобы это вообще забылось и поскорее кануло в Лету. Что-то подобное наутро иногда испытывают случайные любовники.

Один только Влад вёл себя как ни в чём не бывало. Но ведь он ни в чём не участвовал и толком не знал даже, что случилось. Что происходит в «Покемонах», он знал гораздо лучше. И его неведение сыграло нам на руку. Хотя всё не так однозначно.

На следующей неделе, слава богу, начинались каникулы. По этому поводу в ночь с субботы на воскресенье в школе устраивали ночной сбор. Это такая тусовка, когда школьники набиваются в спортзал, двери школы закрывают и все веселятся до утра, танцуют на дискотеке, может, чем-то ещё занимаются. Мы собирались на эту тусню пойти. Пронести туда пивка или чего покрепче и устроить нормальную пати. Правда, Димас сказал, что не пойдёт, потому что он куда-то уезжал на каникулы. Дёма тоже не пошёл, так как уехал к бабушке в Чкаловский. В итоге собрались туда Влад, я да Токарев.

Было там такое условие, что двери школы в 23:00 закрываются и открываются только утром. А кто не успел, тот опоздал. Мы очень торопились, даже бухла не успели купить, но всё равно опоздали. Двери уже заперли. Собственно, потому я и не могу описать, что происходит на этих ночных сборах — попросту не знаю, потому что не попал туда.

Естественно, мы не разошлись по домам. У нас были деньги, и у родителей мы уже отпросились. Поэтому решили замутить первую в нашей жизни ночную тусу.

К золотой молодежи мы, разумеется, не относились. Нас не ждали лучшие клубы города. Денег хватило на несколько бутылок пива из ларька, и только. Но нас и это вполне устраивало.

Приключения мы начали с того, что прыгнули в последний трамвай и поехали к Дёме, чтобы уговорить его пойти отрываться с нами. До этого мы всё бегали и торопились, а тут сели, отдышались… и обычный оживлённый разговор не пошёл. Стало очевидно: что-то не так. Влад, с присущей его весёлому нраву открытостью, спросил, что за херня между нами с Серёгой. На этой неделе до него нет-нет да долетали какие-то обрывки слухов про какую-то ссору и драку, но толком он ничего не понял. Да и не вникал. А тут вдруг столкнулся с этим лицом к лицу и решил наконец разобраться, что же произошло. К тому же ему казалось, что это какой-то пустяк, который можно разрешить за пять минут — здесь и сейчас.

Вопрос Влада остался без ответа. Тогда он задал ещё один, более конкретный:

— Вы подрались, что ли?

Я молчал и смотрел в окно. Серёга, опустив глаза в пол, тихо, как бы с пренебрежительной усмешкой произнёс:

— Было дело.

И так же как я, устремил взгляд в окно.

— Вы чего? — продолжал Влад.

Мы всё молчали, и тогда он сказал:

— Да ладно вам. Чё выдумали! Пожмите руки, да и всё — мир.

Мы с Серёгой посмотрели друг другу в глаза. Он протянул руку:

— Мир?

Я поколебался с полсекунды, затем криво улыбнулся. Пожал Серёгину руку, зачем-то процитировав фашиста из фильма «Брат-2»:

— Свой своему поневоле брат.

То ли мне это казалось крутым, то ли сказалось влияние Гроба, который давеча вот так же выдал подобную фразу — сколь значительную, столь же и неуместную.

В общем, остаток ночи прошёл так, будто никакой драки не было, и делить нам больше нечего. Мы приехали к Дёме, выпили с ним пива в Чкаловском. Так и не уговорив его поехать с нами, мы направились в центр.

Короче, ночь выдалась не особо примечательная. Мы взяли ещё какого-то бухла у торгового центра, выпили и пешком двинулись к нашему району. У Дома Туриста познакомились с двумя девушками из педучилища. Нам оказалось по пути. Я пьяный орал всякую фигню, которой не хочется портить рассказ. В итоге Серёге досталась та, что посимпатичнее, Владу та, что поменьше и потолще. Туса закончилась в подъезде. Замёрзшие, мы грелись у батареи. Я не переставал нести чушь. Ребята зажимали девчонок. Наступило утро, и мы разошлись по домам.

А через неделю Серёга покинул Омск. Он уехал на север, в город Покачи. Его родители получили там работу.

Мы проводили его и зажили как прежде. Вся вторая четверть прошла как обычно. Мы гуляли с Димасом и Дёмой, иногда с Владом. Тусили по подъездам, ездили в центр, пили пиво. В общем, ничего особенного. В компании Дёмы и огромной бутылки дешёвого вина «Сантьяго» я встретил 2002 год. В ту ночь мы столкнулись с Катей Загорулько, в которую я был влюблён, и с её подругами. Мы с Катей обнимались, я лез к ней целоваться, но она уворачивалась. В общем, всё шло своим чередом, и я чувствовал себя вполне счастливым. Только от Серёги никаких вестей, а он обещал писать.

Электронная почта в то время была ещё в новинку. Мобильные тоже могли себе позволить далеко не все. А междугородние звонки стоили дорого. Основным средством связи на дальних расстояниях служила старая добрая почта. Рукописное послание из Покачей до Омска могло идти неделю, а то и две. Девятнадцатый век, не иначе. Но вы знаете, хоть я и сторонник всего нового, быстрого и совершенного, всё же вынужден признать — что-то было особенное в этих письмах. Почерк, перечёркнутые слова, неровные буквы из-за дрогнувшей руки — всё это делало их очень личными, трогательными.

Время от времени я спрашивал друзей, не писал ли, не звонил ли кому из них Серёга. Они отвечали, что нет. Но вот однажды…

Димас жил в общежитии строительного техникума. Его мама работала комендантом этого общежития. Чтобы попасть к нему, нужно было преодолеть целый лабиринт из коридоров и лестниц. Я у него бывал часто и мог пройти этот путь хоть с закрытыми глазами. Он жил на последнем этаже в самом конце коридора. Вахтёрам я каждый раз говорил: «К Диме Бирюзову», — и меня пропускали.

Шли зимние каникулы. Тёплым пасмурным январским утром я вышел из дома, и направился к общаге техникума. Я обожал этот омский зимний воздух, когда тепло (где-то около -5 С˚) и влажно. Это уже намёк на приближение весны. Она наступит ещё не скоро, и до этого предстоит пережить неслабые морозы. Самые суровые — крещенские — уже совсем близко. Но вот такие намёки всё-таки помогают, дают надежду и поднимают настроение.

Я вошёл в двери техникума, играючи преодолел лабиринт, у вахты произнёс пароль и уже приготовился бегом взлететь на последний этаж, как вдруг услышал позади голос:

— Погоди. Ты же к Диме?

Я развернулся и, пытаясь сообразить, в чём дело, произнёс:

— А? А, да. Да, к Диме.

— На вот, передай. Ему пришло, — сказала старушка и протянула мне конверт, на котором в графах «От кого, откуда» значилось: «Сергей Токарев, г. Покачи» и т. д.

Меня внезапно обуяла огромная радость. Я даже подскочил на месте, воздев руки вверх. Думаю, даже если бы я выиграл в лотерею миллион долларов, моя радость не могла бы стать больше.

Я стремглав помчался к Бирюзову. Мне хотелось как можно быстрее сообщить ему эту весть. Молнией проскочив коридор, я три раза постучал в дверь. Подождал секунду и постучал снова. Не дождавшись ответа, в нетерпении крикнул: «Ну где ты там, Дим?! Открывай давай!» «Да сейчас, сейчас!» — послышалось из-за двери.

Он открыл наконец, и я, улыбаясь во все свои 28 зубов, замахал письмом. «От Толстого!» — говорю. Но Димино лицо, вопреки моим ожиданиям, радости не выразило. Даже напротив: глаза округлились, лицо побледнело — испуг и недоумение. Последний раз я видел его таким в день той самой драки. Всё с тем же серьёзным лицом он взял письмо и, произнеся холодным тоном «Сейчас выйду», закрыл дверь.

От этой сцены радость спала и у меня. Я подумал, что у Димаса, должно быть, что-то случилось. Я знал, что у него не самые простые отношения с матерью. Может, поссорились…

Довольно скоро Димас вышел, уже не напуганный, а сосредоточенный, и быстрыми шагами пошёл по коридору.

— Давай прочтём, чё ты? — говорю ему, догоняя.

— Давай за Дёмой зайдём, — отвечает Димас.

Я подумал, что это разумно, — вместе и почитаем.

Всю недолгую дорогу до Дёмы мы не разговаривали, что показалось мне странным.

Когда мы подошли к Дёминому подъезду, Димас сказал: «Слушай, давай я сам за Дёмой зайду, а ты пока покури тут». Это было уже чем-то совсем из ряда вон. Мы всегда заходили все вместе, даже если набиралось пять-шесть человек. Я нервно улыбнулся:

— Ты чё, Дим?

— Да мне там надо… — он прервался, с досадой сдвинул брови и, не глядя мне в глаза, повторил: — Я тебя прошу, подожди внизу, ладно?

— Ладно, — ответил я уже совсем растерянно.

Димас зашёл в подъезд, а я завернул за угол дома, закурил и попытался сообразить, что происходит. Не помню, были ли у меня какие-то версии, но если и были, то, скорее, глупые. Да и чего гадать, решил я в конце концов. Понятно, что всё очень скоро выяснится.

Минут десять спустя вышли Бирюзов с Дёмой. Я пожал Дёме руку. Он тоже вёл себя странно: не такой сосредоточенный, как Димас, но что-то явно его беспокоило. Мы почему-то пошли к моему дому.

Напротив моего подъезда Димас тяжело вздохнул, плечи его медленно поднялись и опустились. Он начал нелёгкий разговор:

— Короче, Рыжий. Это не первое письмо от Серёги.

Я молча слушал. Дима продолжал:

— Уже было два письма. Одно он прислал мне, другое Дёме. В обоих он тебя по-всякому обсирал, и мы решили их тебе не показывать. Такие дела, — он похлопал письмом по ладони и добавил, — Если хочешь, это мы прочтём вместе с тобой.

Моё сердце билось просто бешено. Обида комом стояла в горле. Понимая, что сейчас всё станет только хуже, я, тем не менее, произнёс:

— Давай, конечно.

Бирюзов вскрыл письмо и начал читать. В нём Токарев рассказывал, что у него всё в порядке. Что-то про новую школу. Где-то, очевидно, отвечал на вопросы. Потом дошло и до меня, что-то вроде: «Надеюсь, вы там залошили Канапушника. Вы этому хуесосу там спуску не давайте. Я приеду — пропишу ему сам пенделя неслабого». Читая это, Димас ещё и посмеивался. Улыбался и Дёма.

Меня как будто ударили в солнечное сплетение: буквально перехватило дыхание. Плакать у нас не принято — ведь важно «быть мужчинами»; но внутри у меня всё обрушилось. В жизни меня не унижали сильнее. Я вспоминал, как обрадовался этому письму, в каком состоянии прибежал к Димасу. Унизительно. Унизительно. Унизительно. Я был раздавлен. И, вспоминая потом эту сцену, каждый раз морщился от досады.

После того, как всё вскрылось, наступил новый очень тяжёлый, период в моей жизни. Недолгий, всего лишь два с лишним месяца, но время (как известно, штука весьма субъективная) для меня тянулось, как оно тянется на ринге во время четвёртого раунда изнурительного боксёрского поединка.