16+
Я не боюсь сказать

Электронная книга - 200 ₽

Объем: 98 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее
О книгеотзывыОглавлениеУ этой книги нет оглавленияЧитать фрагмент

Весь мир вокруг! Урбанистическая глобальная общность. Где бы вы ни были — Канада, Франция, Корея — общество везде едино, ваше местонахождение не имеет серьёзного значения, как и принадлежность к такой-то национальности. Может быть, я не везде успел побывать, и может быть, здесь есть немного моего экспрессионизма, но таково время современных дней, космополитическое время. Изучение иностранных языков никому не требуется: есть один универсальный язык, и на нём говорят все И всё это вы и сами знаете, если только вас не разморозили после тридцатилетней спячки сегодня в полдень. А если так вышло — то догоняйте остальных, будущее наступило, и оно совсем не ад и не чистилище. Кругом — рай.

Для тех, кого всё-таки недавно разморозили, или кто предпочитает жить под землёй, или кто уже долгое время влачит своё существование на Луне по приговору Матричного Претора, — для всех вас я буду обращаться к нашему современному времени немного со стороны, прерывая изредка своё повествование, — таким образом, я и сам смогу посмотреть на сегодняшние дни слегка отстранённо. В частности, скажу, кто по разным причинам не знает: Матричный Претор — это, говоря простыми словами, компьютерный судья в облике человека, который хранит в себе все возможные положения логики, риторики, значения жестов и мимики и ещё что-то важное — он не ошибается в признании вины и исчислении срока пребывания на Луне, когда использует написанный им же Кодекс Жизни и Наказаний — книгу, состоящую из пяти тысяч страниц.

Рай наступил словно в досаду пессимистам и пессимисткам. Достигнуты идеалы, о которых раньше лишь осторожно мечталось. Но речь пойдёт о прошлом, случившемся довольно давно, поэтому о настоящем времени буду довольно краток, сообщая лишь те штрихи, которые имеют какое-то отношение к этой истории. Вот, частности, как изменилось отношение к именам людей. В каждой стране они перестали быть концентрированно-национальные. В России все эти набившие оскомину Иваны, Алексеи, Сергеи, Елены, Наташи и Кати понемногу поняли, что они надоели сами себе. Их дети и дети их детей стали получать или более редкие имена, или имена, считавшиеся в междоусобное время иностранными.

У меня у самого популярное имя; возможно, одно из тех трёх мужских имён, что я перечислил выше, или какое-нибудь подобное. Но назову себя Карлом, в духе современности. А та история началась в далёком октябре 2017. Мне было около двадцати пяти, я работал выпускающим редактором и вёл колонку про кино в небольшом интернет-издании. Наш главный редактор ставила рейтинги и популярность выше остальных факторов. Но тогда я не чувствовал этого — она была для меня великим человеком, и я, как писал один поэт, внимал занимательной науке — следил за её мыслями. Назовём её Констанция Ульрих.

Начну с архитектуры, с внешнего строительного облачения, чтобы после этого уже углубиться во что-то внутреннее и человеческое. Сейчас дома лепят наши славные роботы — на выходе получается похожая на дерево чувствительная аморфная масса — высокий, красивый клён неправильной формы. Он может растягиваться и стягиваться, реагируя на мысли и намерения своих жителей. Бесшумно и за одну ночь несколько роботов делают эту красоту из смеси древесной смолы и нескольких газов. Но в те годы — и старшее поколение хорошо помнит — дома строили в виде призмы из кирпича, из железобетона, из других вредных и статично-твёрдых материалов; тогда казалось, что эта долгая, шумная стройка всё новых и новых высотных домов и зданий закончится лишь с морковкиным заговеньем. Среди этой стройки находилась и редакция, где я тогда работал, в бизнес-центре, на двадцать втором этаже.

На этом этаже располагалось сразу несколько сетевых изданий. Среди всех сотрудников, немалую часть времени проводивших в виртуальном мире социальных сетей и картинок, среди умудрённых сентенций внезапно поумневших шоуменов, — среди них всех редко находились такие спортсмены, чтобы подниматься до своего офиса по лестнице, а не на лифте. Да, на обеде в общей столовой иногда можно было услышать осторожные разговоры о том, что, возможно, стоит иногда подниматься пешком — хотя бы для поддержания мышечного тонуса. Если и находился такой человек, чтобы сделать это, то нередко происходил целый сюжет: начало было бодрое, лёгкое, а чем ближе к финалу, тем более тяжело и звучно ступали подошвы туфель по каменным ступеням. Наконец, когда опасная вершина была достигнута, интенсивное, сбивающееся дыхание альпиниста становилось чуть спокойнее, на лице обозначался воодушевлённый настрой, а рот искривлялся в измученно-гордой улыбке — весь такой комплект особенно был заметен, когда на пике этой вершины победителя ждали аплодисменты нескольких его коллег. В такие моменты этим любителям приключений не хватало для полноты картины соответствующего снаряжения и хотя бы какую-нибудь рваную картонку с изображением Эвереста за спиной, которая хотя бы немного покрывала бы вид унылого лестничного марша — в таком случае можно было бы сказать, что вот, мол, они тоже достигли пика, они взошли прямо сюда, в офис. И покорили его.

В те годы работа в той редакции занимала многие мои мысли, но на ту внутреннюю кухню (кажущуюся сейчас скучной, как кирпич) я постараюсь меньше обращать внимания. Мне кажется даже, что стоит только отвлечься на те давние редакционные будни, как тут же прилетят наши матричные пчёлы и заклеят мой рот своим нанопрополисом, лишь бы остановить вот это вот всё. Но несколько раз наверняка придётся сделать кое-какие вкрапления, чтобы полнее отразить обертоны описываемых событий.

Сейчас уже далеко не октябрь 2017 года, но я помню всю ту историю, кое-какие файлы, документы, записи у меня сохранились, полностью или частично, а что-то сохранилось только в памяти. Я постараюсь быть насколько возможно ясным и точным, без лишней мелодраматизации, без манерности, без мудреватых кудреек и кудреватых митреек, как писал другой поэт. Мне ещё не доводилось писать историю, обрамляя её образно-эстетически, поэтому не знаю, что получится. Но возможно, вы дочитаете её хотя бы до середины, а может быть, и до конца.

Я назвал себя Карлом — а стало быть, у меня была и вторая половинка, которую звали Клара.

***

Начать можно, пожалуй, с того пятничного октябрьского дня, когда я вышел из офиса нашей редакции. Констанция Ульрих только что дала мне перед выходными несколько статей на следующий номер, чтобы я изучил и отредактировал текст и продумал броские заголовки. Она долго водила своим надменно-самоуверенным указательным пальцем над распечатками, желая что-то указать, на что-то сделать акцент, но, видимо, её пятничная голова была переполнена разнообразными мыслями, и она отдала мне всё это на моё усмотрение. Я вышел из редакции, а затем из главного входа многоэтажного бизнес-центра.

Погода в тот день была слегка неспокойна, и свежий октябрьский ветер тут же овладел моим обонянием — он вдохнул в меня, насколько хватило моего вдоха, безвременные силы дикой земной природы, и мой настрой на хандру в уикенд враз улетучился — я снова готов был сосредоточенно мыслить, мечтать, созидать — не так важно, что и о чём. Некоторые просыпаются вот так вот только после кофе. Но какой может быть кофе? Перестаньте, это дрянной напиток с паршивым привкусом, после нескольких глотков не покидает ощущение, что ты проглотил древнейшее ископаемое, и в состоянии вопросительного знака ты сидишь и думаешь, как бы оно могло выглядеть. Да, сейчас уже давно отказались от производства кофе, энергия Солнца некоторым людям скоро полностью заменит пищу и воду — прямо как нашим роботам Солнце заменило аккумуляторы и батарейки. Но вот многие мои современники моложе меня пишут, что тогда его глотали литрами в один день, — да, изредка и таких размеров достигала кофезависимость, но лишь наиболее слабых она затрагивала. А люди с осознанным ви́дением редко употребляли эту снобскую чушь, они пили вместо этого чай с лимоном и вдыхали аромат прекрасной октябрьской осени.

Едва укрытые первой изморозью ветви тополей, слегка начавшие подёргиваться инеем лужицы, тротуары и бордюры остались позади меня. Я начал идти через пролесок, находившийся посреди недолгой лесной полосы через дорогу от средоточия индустриального мира. Мой дом был совсем недалеко, а по этой дороге редко кого можно увидеть.

Я услышал приближающиеся шаги Клары за собой. Её шаги я с самого начала идентифицировал по ритму и темпу, по дальности прицела. Я обернулся — она остановилась, застыв с улыбкой. Самая добрая змея на свете, лишённая хитрости и лукавства, подумал я в тот момент. И как бы такое сравнение ни звучало наивно, но это было правдой. А вы знаете добрых и правдивых змей?

Мы пошли вслед друг другу.

— Ну вот, а я хотела закрыть тебе глаза сзади и загадать, кто я.

— Мои шансы равнялись бы ста процентам или даже ста одному из ста.

— Я знаю, — засмеялась она, — но всё равно было бы смешно подурачиться.

Мы поцеловались, Клэр предложила пойти на заброшенное электродепо неподалёку отсюда, и мы пошли.

Несмотря на критический склад своего ума, у неё осталась первозданная чистота Прекрасной Дамы, и средневековая, и блоковская чистота. К тому же, она высокая и стройная и нисколько не высокомерно-эгоистичная. Когда мы полгода назад познакомились, то и мне, и ей стало понятно: мы друг другу подходим, и нужно лишь понять, насколько. И мы стали встречаться, без наносных обязательств, без построения отношений и даже без конфет и комплиментов, всё шло и разворачивалось само собой. Из-за этого мы не ощущали напряжённость в нашем общении.

Мы пришли, это опушка лесной полосы: зелёная поляна с желтоватой проседью, окаймлённая редкими топольками и невысокими берёзками. Несколько проржавевших трамваев и вагонов метро с открытыми или отсутствующими дверцами стояли на разнонаправленных рельсах, а чуть поодаль продолговатый вагон, когда-то окрашенный в бирюзовый цвет, застыло выезжал из массивного одноэтажного кирпичного ангара с раскрытыми синими воротами.

— И? что здесь, Клэр? — спросил я, разведя руки в стороны и делая несколько шагов вокруг себя.

Мы стояли в центре, между вагонами.

— Здесь отличное место.

— Чем займёмся?

— Расскажи что-нибудь.

Клара стремительно подошла ко мне и обняла за спину, положив голову на грудь. Я тоже обнял её.

— Здравствуй, грусть, — произнёс я не сразу.

— Нет, не грусть, сегодня печаль и задумчивость, — сказала Клара о своём сегодняшнем состоянии. — Твоя Констанция снова дала тебе статьи на дом, верный адъютант?

— Да, несколько материалов, следующий номер будет посвящён… — Я сделал небольшую паузу, пытаясь сформулировать контекст рабочей недели, из которого вышел.

— Она подняла тебя за круп над собой? — заполнила паузу Клара. — Поругала пальчиком, чтобы ты выполнил её домашнее задание на пятёрку?

— Да, конечно. Потом я помахал ей хвостиком и вот я здесь, — сказал я, прижимая её к себе.

— Я хочу видеть тебя в роли какой-нибудь Констанции Ульрих. — Она повернула голову на меня. — Только не горгоной, обращающей своим взглядом свежие идеи в пепел, а деловым мужчиной. Пора себя раскрывать.

— Ты зря так отзываешься о Констанции, — ответил я. — Она меня обучила и доверяет мне. Я её уважаю, это большой человек. И я до сих пор учусь у неё, иначе как мне стать деловым мужчиной?

Русые локоны Клары мягко развеивались на тихо завывавшем ветру. Она знала, я ей рассказывал — я предлагал не раз Констанции свои идеи по наполнению, изменению содержания и формы нашего журнала, но она действительно обращала почти все эти идеи в пепел, если они не способствовали поддержанию или повышению популярности. Однако я прощал ей эту маленькую бизнес-ошибку с самого начала — с того времени, когда пришёл к ней обыкновенным стажёром.

Где-то вдалеке мы услышали чьё-то дерзкое «Двигайся давай, двигайся», это был мужской голос; другой голос, тоже мужской, ответил ему что-то в таком же духе. Со стороны ангара развязно шли два молодых парня и девушка, издали было заметно, что это маргинальная компания. Каркающие, неприятные голоса двух парней, долговязого и рыжего, были едва различимы отсюда. В современные дни такого сброда уже не встретишь, по приговору Матричного Претора их заселяют на Луну, чтобы они не загрязняли окружающий мир своим присутствием. Девушка, кажется, не сильно от них отличалась, судя по её похожим манерам и голосу. Она была в подпоясанной рубашке, с банданой вокруг головы, но, претендуя на модность и современность, почему-то производила издалека не лучшее впечатление. Неожиданно я узнал её.

— О, так это же Эмма! — удивился я. — Она стажёр, практикуется у нас третий день, мы и сегодня с ней пообщались.

— Она нервно жуёт жвачку, — заметила Клара.

— Думаешь, у нас с ней роман? — спросил я, стараясь не улыбнуться.

— Нет у вас с ней романа, — невозмутимо ответила она. — Просто ни Эмма, ни твоя Констанция мне доверия не внушают. Они и тебе не внушают доверия, но ты же не любишь к себе прислушиваться, Карл.

Меж тем нас заметили и чуть притихли, пару раз повернувшись на нас.

— Давай разложим пасьянс. Три вопроса от меня про Эмму. И если ты дашь хотя бы два верных ответа — то я сделаю отжимания прямо на рельсах, двадцать раз.

— Хорошо. Двадцать пять с половиной раз, — подняла цену Клара. — Двадцать пять и семьдесят пять сотых раз, — назвала она конечную цену лота.

— Договорились. 25,75 отжиманий на рельсах. Первый вопрос — что она мне ответила, когда я спросил её, на кого она учится и на каком курсе.

— Она ответила, что́-о, — задумалась Клара, провожая уходящую компанию взглядом, — что она учится на последнем курсе какого-нибудь вуза, находящемся на одном из этажей бывшего детского сада. Ты об этом учреждении наверняка услышал впервые, — продолжала она, не глядя на меня. — Факультет? Ну, какие-нибудь рекламные технологии, ни одной из которых она до сих пор не знает.

— Верно. Последний курс и факультет маркетинга и рекламы, — ответил я. Мне пришлось уже в который раз удивиться проницательности Клары. Про детский сад Эмма не говорила, но я его живо представил сейчас. — Ты мисс догадливость. Второй вопрос — о чём она пишет свои статьи?

— Наверняка у неё есть нерешённые проблемы с мальчиками, — ответила Клара, смотря на меня. — Ей хочется понять их, но понимает она их плохо или совсем не понимает. Её мысли и речь почти не проходят фильтрацию, а без фильтрации они полны микробов. Она создаёт вокруг себя нездоровую ауру.

Да, Клара чувствует иные миры. И сама она не какая-нибудь грубая рокерша в грязных ботфортах, слушающая декадансную музыку, в которой восставший из кладбища голос вокалиста вещает набор психоделических звуков и словно олицетворяет помойку мира. У неё нет вот этой резкости, этой червоточины в речи, в мироощущении. Я читал не так давно научную статью, в которой доказывалось, что чем больше вот такой клоаки льётся из речи какого-нибудь человека, тем больше в его организме червей живёт.

В тот момент я не совсем был согласен с Кларой в том, что Эмма такая, какой она описала её, но с гендерной темой её статей она точно угадала.

— Похоже, что ты снова ответила верно, — произнёс я, вглядываясь в её выразительные, большие глаза. Два верных ответа Клара уже дала, и я сосредоточился на том, какой же задать третий вопрос. С Эммой мы не пообщались настолько тесно, чтобы я мог выбрать что-то наиболее интересное. — И третий вопрос будет, видимо, таким. Кем она хочет стать в будущем?

— Актрисой или психологом, — уверенно предположила Клара, отойдя от меня на шаг и вставая на шпалы, которые, казалось, давно выросли из этой травы и мелкого щебня и вот теперь стали старым растением. — Многие девушки с нестабильной психикой мечтают стать актрисами, а те девушки, которые не разбираются в людях, уже почти называют себя психологами. Наверное, это какая-то компенсаторика.

— А ты кем хочешь стать в будущем? Ты называла какую-то творческую профессию месяца три назад.

— Я просто размышляла — дизайнером или танцовщицей, — ответила Клара, расхаживая по шпалам. — Но это совсем не то, это максимум хобби. Для меня лучше всего будет, если я пойду работать крановщиком или сварщиком, — пошутила она. — Так что с её будущим?

— Она сказала «Психолог», — ответил я, смотря на лазурное небо, в дали которого хмурилась маленькая тучка.

— Звуки умертвив.., поверил я алгеброй гармонию.

— Далеко не факт, Клэр. Возможно, у неё будет неплохо получаться.

— Иметь разные мнения это хорошо, иногда даже лучше, чем мыслить одинаково, — сказала Клара. Мне нравились её простые сентенции. Это было совсем не похоже на красиво упакованную сухую лапшу какого-нибудь представителя шоу-бизнеса. — Психолог должен быть очень творческий человек, когда работает с психикой, а некоторые на этом поприще мыслят алгебраически, предпочитая считать человека схемой или функцией.

Клара сошла с путей и приблизилась ко мне.

— Приезжай сегодня ко мне на Зябликово. Вместо отжиманий.

— Вместо отжиманий такое приглашение? Приеду.

— Отлично.

***

В понедельник, после выходных, в редакции был такой же обычный день. Это было 9 октября.

После обеда был спокойный час; я задумался о том, чтобы как-то разнообразить нашу ежедневную редакционную прозу. На прошлой неделе Констанция на летучке говорила об эджайл-методах, о гибкости в работе, при которой каждый может повлиять на уже поставленный результат, чтобы скорректировать этот результат в лучшую сторону. Да, гибкости в самой разной её форме не хватало тогда множеству коллективов разного вида. Нередко мы изолируемся друг от друга, не понимаем или стремимся к пыльному результату, когда его стоит протереть и посмотреть, не нужно ли его видоизменить. Конечно, сейчас, в наше время, стало намного проще — робот-психолог определит за минуту по тембру твоего голоса, по твоим манерам, мимике, жестикуляции, — он определит, чего тебе не хватает. И ты работаешь над этим браком под его наноточным руководством — и спустя один-два дня твоя система вновь работает совершенно. Метафизическое пустословие людей-психологов тех лет, весь этот кофейный вздор, кануло в лету. А ведь если бы один известный акушер не открыл метод обнаружения у новорождённых третьего глаза, то до сих пор психолог и его клиент напрасно тратили бы время друг друга.

С утра Линда, считавшаяся у нас старшей журналисткой, занималась новым материалом с Эммой. Они читали какие-то публикации, Эмма вписывала заметки в свой планшет. Было видно по немому кино их жестов и мимики, который я наблюдал через огромное стеклянное окно из своего кабинета, что Линда делилась своим опытным мнением и, видимо, говорила, как бы она расписала статью для читателей. Эмма слушала её, и видно было, что она впитывает информацию от Линды, но при этом лёгкая усмешка на губах Эммы говорила, что информация воспринимается ей по-своему.

— Карл, к концу дня I need твою статью про футуристический кинематограф! — ворвался в мои размышления сухой и громкий голос Констанции. Она произнесла это из приоткрытой двери в мой кабинет. — И ещё доработай макеты от Юонг. Можно завтра, но лучше сегодня, дарлинг.

— Конечно! — ответил я ей. Юонг, которую Констанция упомянула, была нашим дизайнером. Сегодня как раз не было видно её дизайнерского тёмно-зелёного шарфика с деревянными бусинами — она отсутствовала.

Констанция отошла к Эмме и Линде. Немое кино продолжилось: я увидел жестикуляцию Линды, презентовавшую новый материал, и короткую вопросительную реплику от Эммы; затем молчаливое удовлетворение Констанции, что было видно по выражению её лица; затем последовала новая презентация Линды, короткие вставные реплики Эммы, Констанция была снова удовлетворена, ничего не сказав; затем Линда чуть медленнее стала в чём-то убеждать Констанцию, Эмма стала что-то писать в планшет, Констанция стала медленно кивать в такт Линде, — и к этому моменту эта картина мне совсем наскучила. Я переключился на свою статью.

Через два часа я почти заканчивал её, как Линда зашла ко мне. Она сказала, что материал, который Эмма сама выбрала, был связан с набирающим обороты секс-скандалом с известным голливудским кинопродюсером Харви Вайнштейном, о чём я вскользь прочитал несколько дней назад в сети. Тогда, 9 октября, его ещё не уволили из собственной компании и не исключили из всех возможных академий и гильдий за обвинения в сексуальном ха́ррасменте и изнасилованиях. Эта новость придёт спустя несколько дней.

— В конце девяностых он, судя по всему, домогался до нескольких актрис, а также до сотрудниц в своей кинокомпании, — отчеканила Линда, садясь напротив меня. — Об этом написали в New York Times 5 октября.

— Слышал. Ты читала оригинал?

— Да. Две журналистки собирали материал очень тщательно, насколько мне известно.

— Собирали или отбирали? — задал я вопрос и поднял голову наверх, на потолочные светодиоды, но ответа они не дали. — Насколько чисты эти дамы, чтобы мы могли сказать, что это сделано не ради скандала, а ради установления истины и наказания виновных?

— Они просто журналистки, Карл. По крайней мере, я так вижу. Они решили пролить свет на это, так как считают это чем-то жутким. Мы все хотим докопаться до истины. Может быть, американцы понимают её иначе, чем мы, у них свой мир.

Мне всегда нравилась Линда. Она умела быстро вникать, умела расставлять акценты. И она была дипломатом, между Сциллой и Харибдой, между нашими и вашими. Ей около 30, у неё аккуратная стрижка каре, очень идущая к её лицу, у неё неброский макияж и хорошо поставленная речь. Она писала самые разные материалы в нашем журнале, и даже если это были лёгкие статьи про светскую жизнь, они выглядели аккуратными и даже оригинальными.

— Ты знаешь, я тоже считаю это жутким, если там всё так, как есть, и если никто не умолчал о неудобных фактах, — рассуждал я — Этот киномагнат получил за 40 лет своей карьеры огромное количество наград, он дал зелёный свет «Криминальному чтиву», «Влюблённому Шекспиру» и множеству других картин; он вывел в звёзды за эти годы целый сонм актёров и актрис. Но если он насиловал и действительно домогался, то мне нечего сказать обо всём этом хорошего. Какая-нибудь из этих женщин могла бы быть твоей или моей матерью, дочерью, даже бабушкой, в конце концов. — Тут я решил отвлечься от всей этой серьёзной патетики, которая, решая одну проблему, заслоняла собой множество других проблем, и мы с Линдой прекрасно это понимали. — Наверняка Харви баловался всеми, кому нужна была карьера, и в том числе, гладко входил в роль геронтофила и отлавливал на улицах ночного Лос-Анджелеса бабушек в американских валенках и обещал им за секс главную злодейскую роль в своём новом фильме «Фантомас: 50 лет спустя». Комиссара Жюва, гоняющегося за старушкой-фантомасом, Вайнштейн готовился играть сам.

— Постой, — коротко засмеялась Линда. — так ты, стало быть, считаешь, что домогательства, или, как говорят американцы, сексуальный ха́ррасмент — это допустимое явление? — Она встала и подошла к соседнему столику и нажала на моей чаемашине кнопку «С лимоном». — Для американцев это что-то вроде нарушения многолетнего молчания. Даже мы здесь и то знаем, что многие, особенно женщины, пробивают себе творческий путь через постель, причём нередко инициатором выступает сама женщина, делая это ради своей карьеры. — Из вделанной в чаемашину миниатюрной холодильной камеры упала в чашку долька лимона, а из другой камеры под давлением полилась горячая чайная вода — она выжимала чай из закупленных мной во Вьетнаме терпких чаинок, которые находились в сите внутри.

— Вот так же, по чуть-чуть жарко, будет раскручиваться этот секс-скандал, — неожиданно для себя проговорил я, уже пожалев, что не вчитался на выходных в статьи об этом. — Нет, Линда, я не считаю харрасмент допустимым явлением, но зато я не люблю, когда всё слишком серьёзно в моменты, когда ещё мало что ясно. Кстати, между харрасментом и соблазнением через женское «не хочу» сколько шагов будет? Раз?

— Может быть, два.

— Я интересуюсь кино, как и ты, Лин, и знаю — Вайнштейн был гением от киноиндустрии, и почему был? Какого мирового презрения он заслуживает, если он не открывал Америку со своими интимными закулисами? Что, если не только каждый второй-третий продюсер имеет свой гарем, а и каждая четвёртая-пятая продюсер-женщина тоже имеет свой лагерь поклонников, который формируется из числа желающих куда-то пробиться? У Клеопатры был гарем, у индийских цариц был свой гарем.

— Каждый второй-третий? Ты имеешь в виду — такой, как Вайнштейн? — спросила Линда, аккуратно отпив глоток чая из чашки.

— Да. А по-твоему сколько?

— Далеко не у всех проблемы с жёнами, Карл. Хотя в Америке, судя даже по этой новости, строгость нравов и образ недотроги имеют свой культ. И своих приверженниц.

— Что, если его просто убрали? — придвинулся я корпусом к Лин.

— Не знаю. Но внешне можно предположить, что заговора здесь нет. — Она ещё раз отпила глоток, и мне стало жаль, что моя чашка была с полчаса назад опустошена, а я знаю такт и меру в обращении с этим чудесным напитком.

— Твоя предварительная версия вкратце? — спросил я.

— Мы не в Америке, здесь не дашь объективной оценки. Тем более ты знаешь позицию Констанции: она не любит глубокомысленных статей и «параноидальных расследований», как она говорит. Она считает, что это отпугивает целевую аудиторию. В этой истории не всё так прозрачно, как ты заметил. Может быть, мы воспринимаем всё не так, как нам представляют. Или нам представляют всё так, чтобы мы восприняли нужным образом. Актрисы Роуз МакГоун и Эшли Джадд, которые обвиняют Вайнштейна в домогательствах и упоминаются в той статье, сейчас явно не на вершине голливудского Олимпа, они находятся где-то у подножия. Может быть, они руководствовались ситуацией, в которой находится эмансипация в Америке, а эмансипация в Америке уже вышла из берегов — она не знает, чем ей заняться.

— А что Эмма? — Здесь я вспомнил, что Клара сумела прочитать её личность, поэтому задал этот вопрос Линде.

— Они использует этот материал как основной, как почву для мысли о том, что мужчины должны поменять своё мнение о женщинах, стать по отношению к женщинам в существенно большей степени пуританами, воспринимать женщин как властную структуру, без прямого и чёткого позволения и согласия которой мужчина теперь преступник. Даже прикосновение к женщине без её прямого согласия — преступление.

— И ты, и Констанция даёте это опубликовать? Это такой же скандал, как с Вайнштейном, это отдаёт каким-то радикализмом, это разные углы одних и тех же авгиевых конюшен.

— Я даю согласие, хоть и не согласна с ней. А Конни сказала час назад, что это может привлечь дополнительную аудиторию к журналу.

— А почему её волнует эта тема, Лин? — Ответ Клары мне был известен, а ответ Линды пока ещё нет.

— В ней живёт какой-то ангел возмездия.

— Он падший?

— Не знаю, — пожала плечами Линда. — Я смотрю, ты заинтересовался нашей практиканткой. Смотри, как бы потом не попасть на первые полосы газет за то, что посмел о ней спрашивать, сексуальный мыслеманьяк, — засмеялась она. — Я пойду дописывать свой материал про неделю моды в Милане, а потом поеду на интервью с тем мсье из Парижа, Жераром, который сейчас проездом у нас и будет жить несколько недель в гостинице. Пока-пока, Харви.

— Удачи, Лин. — Она закрыла за собой дверь и прошла к Эмме, явно ожидавшей её. Я посмотрел через своё окно чуть правее — помимо нескольких сотрудников, от художника до контент-менеджера, вовсю занятых своими делами, я заметил Марселя, нашего журналиста, — он, видно, только что приехал со спортивного матча, обзор которого я ожидал от него сегодня к вечеру. Он махнул мне рукой коротко — я ему тем же ответил.

Я поднял глаза на свой монитор — курсор мигал в конце одного из предложений моей статьи про тот самый кинематограф будущего. Последние две строчки были такие — «Кинематограф переживает новую веху своего развития. Кино, в котором зритель становится способным влиять на дальнейший сюжет, способным видеть и чувствовать то же, что главный герой, уже практически реаль…»

— Реальность. Надо дописать «ность», — сказал я тихо вслух.

***

Через два дня после этого вышел наш еженедельный номер на портале, пока ещё без статьи Эммы. А вечером в воскресенье я вспомнил о нашем разговоре с Линдой и решил прочитать о той истории. Вестей оказалось много, все они были довольно громкими. Совет директоров The Weinstein Company уволил Харви Вайнштейна из собственной компании. За эти несколько дней его также исключили из нескольких гильдий и академий. Обвинения в домогательствах последовали от Гвинет Пэлтроу и (мне это показалось неожиданным и каким-то нелогичным) от Анжелины Джоли. Последовали обвинения в изнасиловании от Азии Ардженто и Люси Эванс. От Вайнштейна ушла жена, которая почувствовала, по её словам, боль за женщин, которую они пережили из-за её мужа. Сам он, в свою очередь, извинился, также признав, что его прежние обращения с коллегами причиняли последним боль. Он признался, что вырос в эпоху 60-70-х гг, а тогда, как он говорил, правила были немного другие, однако сейчас он осознал, что должен вести себя по-другому. Но оказалось, что одних извинений недостаточно — охота на инквизитора была в самом разгаре. Публике рисовали отъявленного негодяя. На всей этой волне акриса Алисса Милано решила сделать популярнее хэштег #metoo. Ставя этот хэштег, жертвы изнасилований и домогательств, и выдуманных и реальных, рассказывали о своём печальном сексуальном опыте с маргиналами и преступниками или же с нормальными людьми, которые пытались лишь соблазнить женщину, но попали позже под её раздачу из чувства мести или какого-нибудь подобного чувства. Из непроверенных и сомнительных разговорчиков и сплетен формировался целый культ против дотрагиваний и приставаний, от которого хоть и шла упрямая энергия справедливости, но мужененавистничеством от него разило гораздо больше; и становилось неважно, кто в этом культе был прав или не прав, — мне потребовалось даже принять душ и выйти на свежий воздух, чтобы развеять свои ощущения. На улице меня неотступно преследовал один из сюжетов из жизни девушки, которая самоуверенно считала, что если бы она не смогла отбиться от приставаний, то «стала бы грязной» и общество от неё отвернулось бы. С чего она решила, что её будут считать грязной? Какое общество от неё отвернётся? Почему некоторые люди так слабы перед фактом того, что некая часть некоего общества о них что-то подумает? Где граница между соблазнением-приставанием и теми самыми действиями, которые приводят к такой истерике у отдельных женщин? — задался я снова этим вопросом; Линда чуть ранее ответила, что граница — два шага. Я пришёл домой и заварил самый крепкий чёрный чай, что у меня был (я привёз его в прошлом году из Кении), после чего включил один из своих любимых фильмов и отключился от всего этого смрада.

С утра в понедельник я шёл в редакцию через свой безлюдный пролесок. Хотя до сих пор по почте я не получил и черновой вариант статьи Эммы, но знал через упомянувшую об этом вскользь Линду, что текст пишется. А ещё Эмма пыталась научить её, как читать рэп, и Лин это показалось забавным. Как бы они не стали подружками — я думаю, Линду это может испортить. Но может быть, я ошибался. Мне казалось, что происходит что-то не то, я почувствовал, что мне нужен или отпуск, или какая-нибудь перемена.

К середине следующей недели должен был выходить новый номер, и от Констанции я узнал, что, скорее всего, именно статья Эммы пойдёт на первую полосу — на главную страницу сайта.

За час до своего ухода, во второй половине дня, я заметил Эмму одну, переписывавшую из планшета в компьютер что-то. Мне захотелось переброситься парой фраз. Я приблизился к ней.

— Знаю, ты пишешь какую-то свою статью по поводу Вайнштейна.

— А-а… не совсем про него, сорри. Статью надо будет отдать ва́м? — спросила она. Где-то наверху закружила, зажужжала муха.

— Необязательно. Можно оставить на столе у главного редактора.

— Окей, у главреда, — ответила Эмма, коротко закивала и углубилась в свой текст.

— Карл, посмотри, пожалуйста, — спросила меня с другого конца офиса наш дизайнер Юонг. Я пошёл к ней. — Это подойдёт, как думаешь?

Юонг энергичная невысокая девушка. Она любит носить различные дизайнерские вещицы и душиться чем-то очень тонким и ароматным. Она вежливая и добрая, но при этом мне всегда казалось, что ей не помешало бы выбраться из шаблонов, в которых она живёт. В частности, нередко её дизайн или подобранные картины и фото если и были подобраны точно по теме и стилю, но нередко представляли из себя что-то такое, что видно каждый день.

— Вот, — показала на свой монитор Юонг. Там были нарисованы мужчина, который держится за голову и сидит, и женщина, которая стоит рядом и смотрит вперёд себя, чуть задрав голову и положив одну руку на пояс.

— Это иллюстрация к какому-то неравенству? — спросил я.

— К публикации Эммы.

— Мне ещё не давали статью, да и других дел полно пока, хотя понимаю, что ты это для первой полосы.

— Да. Я нарисовала эти силуэты на базе другой картинки, но у меня женщина получилась более гордой и независимой, — сказала Юонг, погладив бусинки на своём тонком тёмно-зелёном шарфике.

— А этот мужчина — прообраз Харви Вайнштейна?

— Не только. Это образ многих мужчин, которые, по мысли её статьи, должны изменить… Эмма? — спросила громко Юонг.

— Да? — отозвалась с другого конца офиса Эмма.

— Что должны изменить мужчины?

— Свои патриархальные представления о доступе к женскому телу и своё восприятие женщин как сексуальных объектов.

— Вот, — сказала Юонг.

— Ну что ж, — сказал я, чуть выдохнув. — Мне эта история не очень нравится, чтобы я в неё углублялся.

— Ты знаешь, мне и самой кажется, что это ради чего-то такого… Может, ради массовости?

— Любимое слово главного редактора.

— Слово «дарлинг» Конни говорит чаще, — заметила она.

— Так что ты от меня хочешь, дарлинг? — сказал я, запустив руки в свои графитово-серые брюки из твида, подаренные мне как раз Юонг на мой последний день рождения.

— Хочу спросить, подойдёт ли это как иллюстрация? — спросила она, указав на фото.

— Эта иллюстрация мне не нравится, но судя по всему, она подходит под материал. На твоё усмотрение, Юо. Пересылай, как решишь.

***

В этот день, ближе к ночи, мы с Кларой танцевали на ностальгической дискотеке — играли музыкальные хиты прошлых лет. Освещение танцпола немного портило впечатление от музыки и мешало свободно двигаться: стробоскопы мерцали слишком часто, а обычных прожекторов, наоборот, не хватало, чтобы лучше видеть и друг друга, и соседних танцующих. Мы танцевали под несколько песен, а потом вышли.

Я её провожал; мы медленно шагали по тихой широкой лесной улице, освещаемой освещаемой уличными фонарями с белыми плафонами. Они были изготовлены в форме дисков и были похожи на маленькие летающие тарелки.

Сейчас нам уже не нужен ночной свет, у третьего глаза высокая чувствительность к темноте. Ночь, мрак, тьма как таковые — уже отсутствующие явления, поскольку видимость ночью практически такая же, как и днём. Конечно, стоит тут же сказать, что очки и линзы стали не нужны, так как третий глаз брал на себя недостающую резкость в случае ухудшения зрения, и общая картина, которую видел человек, всегда была чёткой и правильной.

Мы прогуливались несколько минут молча, затем я решил спросить Клару про то, что мы обсуждали с Линдой, — словно для того, чтобы добавить ненужную перчинку в такой вечер. Но мнение своей проницательной второй половинки было для меня значимо.

— Клэр, ты читала про разворачивающийся в Америке скандал с кинопродюсером?

— Да, почитала немного. Ты теперь в своей кинорубрике будешь про это писать?

— Нет, я это пропущу.

— Всё верно, это не нужно, Карл.

— А что ты думаешь об этом?

— Да это просто негатив и скандал. А что можно думать?

— Это заметная общественная новость.

— Их много, этих общественных новостей, Карл, — разъясняла мне Клара. — Некоторые заставляют подчиняться себе, засасывают в свою воронку негатива. Мне почему нравится читать Линду в вашем журнале — она не пишет ни плохое, ни хорошее, у неё лёгкие статьи про то, что сейчас в тренде, а что уже нет, что пишут и показывают художники и модельеры, а что думает она сама. Я не люблю резонировать с чем-то таким.

— С каким?

— С чем-то явно негативным. А негатив у того скандала и с одной, и с другой стороны, достаточно пройтись по заголовкам.

— А что будет, Клэр? если резонировать с негативом?

— Химическая реакция.

— Да?

— Да.

У неё был такой приятный, тонкий и нежный и одновременно уверенный и умный голос, что не слушать её и не прислушиваться было сложно. Клара завораживала меня, я чувствовал себя с ней спокойно, я чувствовал, что скоро я смогу полюбить её по-настоящему, и я предчувствовал, что одновременно и она сможет полюбить меня по-настоящему.

Клара задумчиво шла и смотрела вниз, а потом повернулась на меня и улыбнулась. Мы шли за ручку, хотя только сейчас я это ощутил физически.

Я проводил её и доехал до своего дома. Пришло электронное письмо от Констанции — она прислала статью Эммы и спрашивала, можем ли мы что-то поменять, сама она считает, что материал годный и менять ничего не стоит. И мне пришло в голову прочитать эту статью тогда, на ночь глядя.

У меня сохранилась лишь последняя страница той статьи — уже пожелтевшая распечатка.

И если раньше мужчины спокойно могли приставать к женщине, чтобы получить интим, то теперь равноправие достигло, наконец, своего пика — всё то, к чему стремилась прогрессивная часть человечества. Женское тело — не объект для моментального согласия на секс, даже если вы хотите сделать интимное предложение женщине вслух, даже если вы хотите просто намекнуть на него. Это нужно запомнить, если вы не хотите, как мистер Вайнштейн, стать тем, кого сегодня ненавидит каждый уважающий себя человек. Независимо от того, какой у вас гендер, мы должны уважать личное пространство каждой женщины. Только женщине выбирать, как ей одеваться, как вести себя, кто может до неё дотрагиваться.

Каждому мужчине важно понять простую вещь: женщина это божество, к которому можно притронуться только после её явного и простого согласия. Оно требует особого уважения, потому что мы сложные. А наше «нет» — означает только «нет». Грязный делец Вайнштейн испытал на своей шкуре все прелести последствий своих грязных домогательств. Ему недостаточно было говорить «нет», он надеялся прикрыть всё деньгами, связями и влиянием. Этой мерзкой истории должна прийти крышка, и мы должны вместе порадоваться за всех, кто решил открыть подробности грязных делишек Вайнштейна.

Право девушки быть настолько откровенной в одежде, насколько она считает нужным, одеваться так, как она считает нужным, делать аборт тогда, когда только она считает нужным. Что бы ни хотели от нас мужчины, их сексуальные желания и фантазии — это их проблемы. Мужская эпоха, которая подавляла женщин, подошла к концу.

Статья Эммы не только производила удручающее впечатление своим наивным антимужским выхлопом; она явно не прибавляла журналу адекватной целевой аудитории: и в своём полном, не сохранившемся у меня варианте, и в этом отрывке текст её статьи визгливо кричал и требовал делать несуразные вещи, утверждал о конце эпохи, которая существовала и конец которой наступил в чьём-то не вполне здоровом сознании. Здесь я и ощутил в Эмме то самое непонимание мужчин, о котором говорила Клэр. Что бы сказала Клара уже по поводу статьи? Но я ей не дам такое читать, она и сама наверняка не станет.

Как Констанция могла допустить, что, с её точки зрения, менять в этом тексте ничего не стоит? Нас постиг сказочный тренд по мотивам сказки «Новое платье короля»? И оно пойдёт на первую полосу?

Кое-что стоит исправить, размышлял я, налив себе стакан зелёного вьетнамского чая, — это отправить такой текст в мусорную корзину, потому что подобными псевдопрогрессивными материалами и так переполнено медиа-пространство. Печатая это, мы снижаем своё качество и опускаемся до мира взаимной ненависти и ещё большего непонимания между полами, чем того, что есть сейчас. «Независимо от того, какой у вас гендер», — громко произнёс я вслух цитату из того, что только что прочитал.

Через несколько минут, в своей спальне, я вспомнил о массовости, о чём мы говорили с Юо. «Массовость» — одно из любимых слов Констанции. И на ноте этой массовости, этого массивного, застилающего меня чёрного покрывала усталости я, дойдя до своего ложа, погрузился в сон.

***

С утра, придя в офис, я поприветствовал Юонг и остальных, кто уже пришёл и занимался своей работой.

У нас в редакции работала корректором нескладная и тихая девушка, подчинявшаяся напрямую Констанции Ульрих. Из-за недостатка внутренней энергии и затаённой, не до конца понятной враждебности, она не знала, чем принести собой пользу миру, — она часто сидела ради сидения, оглядываясь вокруг, иногда сплетничая за спиной или приписывая другим недостатки, что я слышал или случайно, или узнавал от других. Она нередко прямо в редакции громко хрустела шоколадками и печеньками, растягивая этот непубличный процесс иногда и на час. Ботанические книжки, видимо, уже все были перечитаны, и поэтому оставалось только шумно трескать вторичные яства прямо на рабочем месте… И вот тогда, с утра, что-то приятное я нашёл даже в ней в тот момент, когда увидел её с чашкой и печенькой, в блузке не по размеру и в какой-то серой юбке. «Привет, Сва́нхилдер!», — сказал я ей. «Здравствуйте», — ответила она и раскрыла рот от немотивированного удивления — так, как это иногда делают старухи, выставив к нижним зубам язык. Но Сванхилдер было лишь 26.

У Констанции на деловой встрече был местный кутюрье, а после они должны были вместе поехать на его показ. И хотя по поводу её вчерашнего письма мне было что сказать, а в частности, я мог отказать этому материалу на публикацию, — и Констанция наверняка, как это обычно было, приняла бы мой отказ или хотя бы не отдавала бы ему первую полосу; но мне больше не хотелось пачкаться об это. И, учитывая, что вряд ли пересекусь с ней очно сегодня, я отправил из своего кабинета ей ответное письмо с пометкой, что я тоже принимаю материал в том виде, как есть.

Я пригласил к себе Марселя обсудить его обзор вчерашнего матча. Он вошёл.

— Бонжур, мсье! — сказал я ему под своё приподнятое настроение, поднеся к губам тонкие, витиеватые бутафорские усы на пластиковой палочке, оставленные в редакции ещё давно после прихода какого-то неудачливого, но ироничного модельера. Марсель когда-то родился во Франции, но был перевезён в Россию как ценный артефакт.

— Да ладно, Карл, давай обойдёмся без этого, — ответил он. — Но я рад, что ты в духе.

И Марсель тоже был в приподнято-оптимистичном духе, что ему было чаще всего и свойственно. Изнутри него всегда пробивался некий энергетический фонтанчик, позволяющий ему не знать ни депрессию, ни упадок сил, но при этом оставаться спокойным.

— Марс, они реально забили пять голов за тайм? Чемпиону, который и сейчас возглавляет турнирную таблицу?

— Карл, если не веришь, давай прямо здесь отмотаем на каком-нибудь пульте обратно вчерашний день, — засмеялся он снова.

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.