Господь и покойник

Господь и покойник

Как я понял, что мертв? Никак. Просто понял и все, как до этого понимал, что жив. На каком-то животном уровне, что ли. Как и любой другой нормальный человек, я просто знал, что жив. Никто кроме особо больных на голову философов не терзает себя по утрам вопросом: «А жив ли я?». Так на то они и философы, чтобы мастурбировать словами, высасывая из чего-то там ответы на высосанные оттуда же вопросы. При этом философы почему-то склонны считать, что реальность просто обязана следовать их словесным нагромождениям или быть такой, как они о ней думают. Нормальные люди, вместо того, чтобы отправлять философов к квалифицированным психиатрам, как дикари на бусы кидаются на их заумные словесные нагромождения. Потакая философам, люди устраивают войны, принимают идиотские законы, насаждают религии, дурацкую нравственность и все то, что потом мешает нам жить. Нет, есть, конечно, среди философов люди вроде Шопенгауэра и Ницше, которые вместо херни вселенского масштаба, — вот уж действительно наилучшее определение философии, — решают вполне практические жизненные задачи, а именно как лучше себя вести в обычной жизни и на пути к познанию…

Вот и я расфилософствовался. Как же все-таки смерть портит характер человека!

Приношу свои извинения и перехожу к делу:

Проснувшись примерно в 3 часа ночи 11 января 2011 года, я понял, что мертв. Сначала я решил, что это — кошмарный сон или бред, или еще какая фигня в том же духе, но чем больше я пытался в этом разобраться, тем больше убеждался, что мертв. Смирившись с фактом собственной смерти, я сначала растерялся: умираем-то мы без всякой подготовки, не зная как себя после этого вести… Затем, после растерянности пришло разочарование. Я был мертв, но без малейшего намека на тоннель, выход из тела и прочее шоу, которое якобы должно происходить после смерти, и о котором так любят судачить наслушавшиеся переживших клиническую смерть граждан сторонники жизни после смерти. Вот только клиническая смерть — это далеко не смерть, а всего лишь остановка сердца, в результате которой наступает гипоксия или кислородное голодание мозга. А раз так, то собираемые Моуди и сотоварищами истории о красочных переживаниях во время клинической смерти, есть не более чем коллекция описаний вызванных удушьем трипов.

Я же умер не клинически, а по-настоящему. Умер и все. Умер легкой смертью во сне.

Я где-то читал, что, покинув тело, душа сначала не понимает, что умерла, и пытается вести себя, как при жизни, но только ничего у нее не получается. Она не может пользоваться предметами, ее не замечают живые, и так далее. Со мной же ничего подобного не было. Во-первых, я не покидал тело, а продолжал находиться в нем; во-вторых, я прекрасно мог пользоваться предметами, что и продемонстрировал себе, поправив подушку и одеяло; в-третьих, живые люди… ну да об этом позже.

Я не превратился ни в призрака, ни в зомби, ни в какую еще фольклорную химеру. Я был точно таким же, как и при жизни, но только мертвым. И если раньше я говорил, что за 40 лет, а именно столько я прожил, в моей жизни ничего не изменилось, то и со смертью не изменилось ровным счетом ничего. По крайней мере, пока. Все было, как всегда, и если бы не понимание того, что я умер…

Спящая рядом Валюша сладко потянулась во сне и перевернулась на другой бок, повернувшись ко мне спиной.

Бедная моя девочка, — подумал я. — У нас же в стране не только жить, но и умереть нельзя по-человечески: мало того, что за все сдерут по семь шкур, так еще и запаришься бегать по инстанциям… А потом опять беготня со справками по всем этим ЖКХ, горгазам и прочим филиалам гестапо и инквизиции… Короче говоря, когда у нас в стране кто-то умирает, ближайшие родственники попадают в настоящий инстанционный ад — самый ужасный из всех мыслимых и немыслимых адов. Когда я представил, что ждет мою милую, нежную, ласковую Валюшу, мне стало так тошно, что глаза сделались мокрыми от слез.

А еще я представил, как утром она проснется, а рядом с ней холодный окоченевший труп. Про холодный и окоченевший я для красного словца приписал, так как коченеть я не коченел. Представил я себе Валюшину реакцию и понял, что надо бы ее предупредить заранее.

— Валюш, — тихонечко сказал я, — проснись, любимая, надо поговорить.

Сам говорю, а сам аккуратно ее трогаю за плечо.

— Отвали, — сонно огрызнулась она, — я спать хочу.

— Валюша, это серьезно.

— Утром поговорим.

— Валюша, солнышко, нельзя утром.

— Ну что еще? — спросила она, поворачиваясь ко мне лицом.

— Валюш, ты только не плач и не расстраивайся…

От этого моего вступления ее глаза заметно округлились.

— Ты только не расстраивайся, — повторил я, — но ты должна понять, что я умер, и назад дороги нет. Прости, но тебе надо сейчас позвонить в «скорую» или в милицию…

— Ты что, совсем дурак? — перебила она меня.

— Валюш, я понимаю, тебе тяжело это принять, но…

— Да какого хрена с тобой стряслось?!

— Я умер, Валечка. Умер во сне, и теперь…

— Да что ты несешь!

Она смотрела на меня, как на идиота и не понимала, не хотела понимать.

— Ты что, серьезно? — начало до нее доходить.

— Ну да, — ответил я.

— Три часа ночи, — простонала Валя, посмотрев на часы. — Ладно, пошли чаю выпьем, раз такое дело.

— Валя, ну какой может быть чай. Я же умер.

— Ты сам встанешь, или тебя с кровати сбросить?

Вот что с Валечкой совсем не стоит делать, так это ее злить. Тут она не посмотрит и на смерть… Зная это, я решил с ней не спорить. Я встал с кровати, надел тапочки. Затем включил свет и помог Валюше надеть тапочки.

На кухне Валюша села на свое место, а я встал возле стола и растерянно на нее посмотрел.

— Ну, чего уставился, как бедный родственник? — отреагировала она на это.

— Ну я не знаю, — еще больше растерялся я, не зная, как себя вести, будучи покойником.

— Ставь чайник!

— Валюша, милая, рано или поздно тебе придется признать очевидное, — завел я свою шарманку, ставя чайник.

— И что? — устало спросила она.

— Тебе нужно позвонить, чтобы потом не было вопросов.

— Никуда я не буду звонить. Отвали!

Валю явно злили мои попытки объяснить положение дел.

— Ну давай я сам позвоню.

— Куда?

— В скорую. Вызову, а они уже пусть как приедут, констатируют смерть.

Едва я договорил, Валя так больно щелкнула меня поносу, что я айкнул.

— Больно? — спросила она.

— Еще бы.

— А вскрывать тебя будут вообще без наркоза. Ты этого хочешь?

Об этом я, честно говоря, даже не подумал.

— Но надо же сообщить… — совсем уже неуверенно пролепетал я.

— Никуда не надо сообщать.

— А как же труп в доме?

— Никак. Пока ты разговариваешь, ходишь… никто ничего не поймет. Ты, главное, не болтай. Хорошо?

— Хорошо, — не стал я с ней спорить.

— Так с чего ты взял, что ты умер? — спросила Валя, когда я разлил свежезаваренный чай по чашкам.

— Ни с чего. Я просто понял, что мертв.

— И тебя не смущает, что ты говоришь, ходишь, пьешь чай?

— Это все объяснимо.

— Понятно… Но должны же быть у тебя какие-то основания так считать?

— А какие у тебя основания считать, что ты — это ты?

— Ну, не знаю… А кто?

— Вот именно. Ты просто знаешь, что ты — это ты, и все. А все основания — это пустые рационализации. Так и я просто знаю, что я мертв.

— Похоже, спорить с тобой бесполезно, — решила Валя.

— Это потому, что я прав.

— Ладно, ты, может быть, и умер, а я еще жива и хочу спать. Пошли в постель.

— А тебя не смущает наличие трупа в постели?

— Тебя что ли?

— Ну да. А кого еще?

— Пошли спать.

Валя решила твердо стоять на позиции отрицания, и мне ничего не оставалось, как подчиниться. Ее упрямство и раньше отличалось несгибаемостью, а сейчас, после моей смерти…

Вздохнув, я поплелся вслед за Валей в постель. По дороге мне пришло в голову, что на моем месте спокойно лежать намного естественней и логичней, чем бродить по квартире и спорить с женой. Эта мысль, как говорят гадалки, мое сердце и успокоила.

Уснул, если это слово ко мне теперь применимо, я быстро, и даже видел какие-то дурацкие сны. Разбудил нас с Валей традиционный утренний будильник. При жизни я каждый раз подрывался по этому сигналу и начинал совершать на скорость одну и ту же нелепую последовательность действий, которая заканчивалась моим возвращением с работы. Решив, что смерть избавила меня от необходимости работать, я почувствовал себя счастливым человеком. Уже только ради того, чтобы никогда больше не идти на работу, стоило умереть. Дождавшись, когда Валя отключит будильник, я перевернулся на другой бок и приготовился спать, как минимум, до появления официальных лиц, которые должны будут констатировать мою смерть. У Вали по этому поводу было совершенно противоположное мнение.

— А ты чего вылеживаешь? — спросила она, видя, что я не собираюсь вставать. — Хочешь опоздать на работу?

— Какая работа, милая, — принялся я в очередной раз терпеливо объяснять, — я же умер.

— Ну и что?

— Мертвые не работают.

— Как знаешь, — ответила на это она, и в ее голосе нетрудно было заметить холод и недовольство.

Валюша отправилась завтракать, я же, как и положено уважающему себя покойнику, остался безмолвно и с достоинством лежать там, где меня застала смерть… Хрена с два! Вместо этого я, как последний живой подкаблучник, бросился вслед за ней. Я сел рядом за стол и уставился на нее должно быть собачьими глазами.

— Ну что тебе? — раздраженно спросила она.

— Валюша, милая… Я понимаю почему ты не желаешь принять очевидное, но работа… Как я туда явлюсь? Что обо мне подумают люди?

— А мне плевать, что о тебе подумают люди. Но если ты на работу не явишься, тебя выгонят, и тогда не только прощай шуба, но и прощай машина, и вообще все прощай. Ты этого хочешь?

Мы как раз собирались после работы поехать купить Валюше шубу. А еще мы недавно взяли в кредит машину, исключительно с расчетом на мою зарплату, без которой…

— Но я же умер!

— И что?

Ее холодное «и что» заставило меня растеряться.

— Иди на работу, и не вздумай никому ничего такого ляпнуть. Ты понял?

А что тут было не понять? Конечно, логика и здравый смысл были на моей стороне, но у Вали был намного более грозный аргумент: ей было наплевать и на логику, и на здравый смысл, и вообще на все мои аргументы. Короче говоря, мне ничего больше не оставалось, как быстро одеваться и мчаться на работу. На завтрак у меня уже не было времени, и разве мертвым положено завтракать?

На работу я примчался в самый последний момент. Едва я сел за стол и включил компьютер, позвонил шеф.

— Как доклад? — спросил он.

— В электронном виде готов.

— Перешли его мне и сам дуй сюда.

— Понял.

— Чего-то ты сегодня какой-то всклокоченный, — заметил шеф, после того, как мы обменялись приветствиями и сели он в свое кресло, а я в кресло для посетителей.

— Это потому, что я ночью умер, — вырвалось у меня.

— В смысле? — спросил он и как-то странно на меня посмотрел.

— В самом, что ни на есть прямом, — признался я.

— Надеюсь, это не отразится на сегодняшнем совещании? — немного нервно спросил он.

— Нисколько.

— Вот и хорошо, — успокоился он, — только приведи себя для начала в порядок.

— У меня будильник сломался, поэтому я вот так… — зачем-то соврал я.

— Ладно, готовься к совещанию. Да, и не ляпни там ничего такого. Руководство подобный юмор не любит.

— Это само собой, — поспешил я заверить шефа. — Что я не понимаю, что ли…

— Вот и хорошо, что понимаешь.

Разговор был окончен, и я отправился к себе. Надо было приводить доклад в надлежащий бумажный вид. Я всегда ненавидел и никогда не умел оформлять красиво свои работы, за что страдал сначала в школе, потом в институте, а потом и на работе. До тех пор, пока я не стал неофициальным замом шефа и не смог перекладывать эту и другие головные боли на плечи неофициально подчиненных. Оформлением моих докладов у нас традиционно занималась Леночка — миловидная, хоть и полноватая брюнетка околотридцатилетнего возраста. Ее стол располагался рядом с моим.

— Леночка. Нужно оформить все к сегодняшнему совещанию, — поставил я перед ней задачу.

— Сделаю, — ответила она.

Наверно, стоит сказать несколько слов о своей работе. Работал я менеджером среднего звена в ростовском филиале московской фирмы, торгующей мебельной фурнитуры. Наш отдел в составе пяти человек занимал комнату на втором этаже одного из цехов производящего в годы советской власти металлолом завода. При перестройке завод благополучно стал, и его помещение, словно крысы, оккупировали кооператоры. А потом, когда эпоха челноков и не состоящих на госслужбе бандитов канула в лету, территорию завода выкупила наша фирма. Цеха превратились в склады, а в помещениях бывших «отделов» и заводоуправления разместили менеджмент.

Нашему отделу досталась комнатка как раз на пять столов. Обычное совковое помещение, как в каком-нибудь БТИ или собесе. Водоэмульсионка, линолеум… Окно, правда, металлопластиковое. На подоконнике несколько цветков в горшках — это вотчина Леночки.

Ну и мы: я, Леночка, Виталий Иванович, Юра и Максим Петрович.

Леночка была трагически замужней матерью двух дочерей. Обычно она прятала свою трагичность за неубедительной улыбкой на милом лице с по-собачьи печальными глазами. Мужу она мстила, самозабвенно раздвигая ноги перед практически каждым желающим. Как-то раз, выпив водки на каком-то корпоративе, она слишком откровенно излила мне душу. Я этим не воспользовался. В результате мы стали хорошими взаимовыгодными друзьями. Она периодически мне исповедовалась, а в благодарность за это помогала, чем могла. Сослуживцы считали нас любовниками, но этого между нами не было ни разу.

Виталий Иванович был предпенсионного возраста легендой фирмы. Среднего роста, худой, с повадками, как у Ленина в большевистском кино. Достался он нам в наследство от завода, и был незаменимым человеком в случае споров или скандалов. Поэтому у нас с ним никто не хотел связываться. Рассказывать о нем можно бесконечно долго, так что к нему я наверняка еще вернусь. А, может, и нет.

Юра мой ровесник и неудавшийся хиппи. Возможно, он и стал бы каким-нибудь бродячим музыкантом, если бы вовремя не женился. Жена окончательно обескрылила его мечту, родив сначала одного, а потом и второго сына. С тех пор мечта давала о себе знать только, когда он ностальгически пил водку. Пил он ее не часто, но всегда ностальгически и всегда под гитару. Когда мы пили вместе, то обязательно под «Безобразную Эльзу». Это, если кто не знает, песня группы «Крематорий».

Максим Петрович пришел к нам фактически перед самой моей смертью, так что о нем мне сказать нечего.

Меня можно охарактеризовать одним единственным словом: покойник.

На конференции мой доклад о мероприятиях по повышению кармических надоев домохозяек (так мы с моей подачи называли всю ту фигню, повышение которой считалось нашей первейшей обязанностью) был основной темой дня. Читать его, разумеется, должен был шеф, а от меня требовалось вовремя в случае чего подгавкнуть. Темой я владел, так что роль суфлера меня не пугала. Поэтому, дав задание Леночке, я погрузился в мысли о собственной смерти.

Смерть моя не лезла ни в какие рамки. Нормальный покойник, он что? Лежит себе молча, остывает, коченеет, разлагается, а я… Мало того, что хожу, болтаю, спорю с женой, я еще и работаю. И ни одна падла не догадывается, что со мной что-то не так. А это уже не смерть, а водевиль какой-то! Этакая шутка в духе судьбы.

В качестве «объяснений» в голову лезли теории одна краше другой. Хоть книги пиши. Так, например, мое сознание могло создать нечто вроде виртуальной копии того мирка, в котором я обитал при жизни, и теперь оно там прячется от реалий собственного небытия. Эта теория, кстати, легко объясняла, почему перед смертью перед глазами человека проносится вся его жизнь. Перед моими глазами, кстати, ничего не проносилось. Или же после смерти я мог попасть в некую параллельную посмертную реальность, как две капли воды похожую на ту, где я жил… А самым «рациональным» объяснением было бы мое сумасшествие или сон. Приснилось же Валюхиной тете, что она шотландский дворянин 18-го века, и не просто приснилось, а за три ночи (сон оказался трехсерийным) она полностью прожила его жизнь от рождения и до смерти в старости.

В конце концов, я вспомнил вычитанную у Роберта Уилсона задачу Эйнштейна про исследователей и лифт, и несколько успокоился. Эту задачу Эйнштейн любил задавать студентам: Есть некая замкнутая кабина с исследователями, которые не могут ни выйти, ни выглянуть наружу. При этом у них есть все необходимые измерительные инструменты. Один исследователь, решив, что они стоят на поверхности планеты или астероида, описал физическое состояние тел внутри кабины на основе закона тяготения. Другой, предположив, что они движутся с ускорением, описал физическую картину внутри кабины на основе уравнений движения. В результате у исследователей появилось две полностью описывающих физическое состояние тел модели реальности. Теперь вопрос: какая из этих моделей верна? Как утверждал Эйнштейн и многие другие уважаемые ученые, с точки зрения физики верны обе гипотезы, так как они обе позволяют с достаточной точностью решать все необходимые физические задачи. И если исходить из этой логики, то раз после смерти все продолжает идти своим чередом, нет никакой разницы, жив я или мертв. Хотя, одна принципиальная разница была: я-то точно знал, что мертв. Ну да люди живут и не с такими скелетами в шкафах.

Как утверждали советские плакаты (возможно, сейчас эти числа изменились), каждая выкуренная сигарета сокращает жизнь на 5 минут. Если я правильно вспомнил, каждые сто грамм водки, по мнению борцов с употреблением алкоголя, обходятся нам в 20 минут, но тут я, скорее всего, ошибаюсь. Возможно, информация про курение запомнилась мне лучше потому, что, согласно тем же плакатам, «курящая женщина кончает раком». А вот о том, как кончает женщина пьющая, советская пропаганда умолчала. Но вернемся к теме: Каждое собрание отнимает у нас по несколько часов жизни; служба в армии — 1 год, плюс причиненный урон здоровью за этот период; работа — от 8 часов в сутки. При этом любая попытка защитить свое здоровье и жизнь от поистине убивающих нас факторов карается как минимум лишением средств к существованию, а в случае «незаконной» попытки защититься от вредоносного влияния армейской службы — еще и лишением свободы. Зато с табаком и алкоголем у нас борются чуть ли не на каждом углу, а за практически безвредную анашу так вообще отправляют за решетку. Похоже, бороться на нашей сумасшедшей планете принято лишь с тем, что приносит не столько вред, сколько удовольствие. И это мазохистское отношение к удовольствиям фактически заложено в нашей природе. Не зря же все ставшие массовыми религии считают наиболее тяжкими грехами наиболее милые и безобидные удовольствия. И это не религии нас сделали мазохистами, а встроенный в нас мазохизм заставил нас выбрать именно осуждающие радость религии.

Совещание, как обычно, обещало быть основательно затяжным и бессмысленным, поэтому я, после того, как все обменялись приветствиями и заняли свои места, приготовился медитировать на докладчика…

Как я относительно недавно понял, по отношению к времени люди делятся на две весьма неравные категории. Большинство старается убить каждую свободную минуту. Для этого и существуют всевозможные клубы, дискотеки, тусовки, делание чего-то там в гараже, выращивание картошки на даче и прочие подобные занятия. На собраниях такие люди обмениваются СМС-ками, рисуют чертиков в блокнотах… короче говоря, считают ворон. Вторая малочисленная категория людей дорожит каждым мгновением своего времени, стараясь прожить с пользой и удовольствием каждый временной квант. Осознав это, я примкнул к меньшинству. Поэтому, чтобы не растрачивать зря время довольно-таки частых совещаний, я придумал эту медитацию. Во время очередной панихиды (так вслед за папой я называю любые собрания) я сажусь ровно. Если докладчик не носится по залу, а находится передо мной, фиксирую на нем взгляд. В противном случае я смотрю просто перед собой. Затем я начинаю, как бы смотреть не наружу, а вовнутрь головы, на точку на затылке, расположенную между глазами, а затем смотрю уже как бы из нее. После того, как взгляд сфокусирован, я начинаю внимательно слушать докладчика, но не слова, а звук его голоса. При этом в идеале слова, перестают быть словами, то есть я вообще не улавливаю их смысл.

Так я медитировал до тех пор, пока шеф не попросил меня уточнить кое-какие детали по докладу. Для меня его просьба стала чем-то вроде удара дзенского мастера посохом по голове. Я вдруг понял, что раз я умер, то я У!М!Е!Р! Я пересек финишную черту, и все, что могло случиться со мной при жизни, уже случилось. Все, что могло, уже произошло. Я больше не боялся умереть и, следовательно, не боялся сопутствующих смерти страхов, включая страх неизвестности перед «после». Впервые… чуть не написал впервые в жизни! Впервые я почувствовал себя свободным! Я вздохнул полной грудью и достиг, наверно, того состояния, к которому стремятся самураи, воображая по несколько часов в день себя мертвыми. Я был мертв, и это было лучшим, что когда-либо со мной происходило.

Это откровение чуть не заставило меня пуститься, как какого-нибудь Чайтанью в пляс прямо на собрании. Еле сдерживая себя, я выдал требуемые шефом уточнения, и они прозвучали, наверно, как диктуемая пророком сутра Корана. Когда я замолчал, все как-то странно посмотрели на меня, а после собрания шеф выдал:

— Лихо ты! С меня причитается.

Это означало, что на шубке для Валюши можно будет не экономить.

Когда я вернулся с работы, Валюша суетилась на кухне. В квартире приятно пахло едой.

— Есть будешь? — спросила она.

— Еще бы! — ответил я. — А что?

— Ничего кроме еды. Раздевайся и мой руки.

Едой оказался борщ, котлеты с гречневой кашей и пышки на простокваше.

— Когда ты все это успела? — восхитился я.

— Я у тебя кто? — довольная собой спросила Валя.

— Волшебница.

— Тогда чему ты удивляешься?

— Королева, я в восхищении.

— Как дела? — сменила она тему.

— Прекрасно. Шеф пообещал премию, так что…

— А с твоим бредом?

— Ты о смерти?

— А о чем еще?

— Смерть — дело необратимое. Но я даже счастлив, что так получилось.

— И что ты собираешься делать?

— Ехать после еды за шубой. А ты?

— Не заговаривай мне зубы!

— Жить посмертной жизнью, или как это называется. Короче говоря, все то же. Не бойся, я никому ничего не собираюсь сообщать. Раз жизнь и смерть — одно и то же.

— Я бы на твоем месте сходила к толковому психиатру.

— Зачем? Чтобы он убедил меня, что я жив? Так я и так, как Ленин: живее всех живых.

— А если это начало чего-то серьезного?

— Что может быть серьезнее смерти? К тому же покойниками занимаются не психиатры, а патологоанатомы. А к патологоанатому я не хочу.

В ответ Валюша пробурчала что-то неразборчивое. На этом наш разговор закончился. Валюша демонстративно на меня сердилась, и в таком состоянии ее лучше было не трогать. Оттаяла она только в магазине, где кроме шубки мы купили ей отличные сапожки под эту шубку и сумочку. Премия должна была все покрыть, а если нет, то и хрен с ним. Что точно не стоит откладывать на потом, так это радость.

Вернувшись, мы отпраздновали покупки, выпив по бокалу хорошего вина, и отправились спать. Но мне было не до сна. Посмертная эйфория требовала выхода, и я набросился на Валюшу. Сначала я зацеловал ее буквально с ног до головы, затем заставил ее кончить мне в рот, после чего истязал ее еще минут сорок.

— Ты не сильно шустрый для покойника? — довольно спросила она, когда я рухнул рядом с ней, не забыв о посткоитальных поцелуях.

— Ничего нет прекраснее смерти, — процитировал я Калугина и провалился в глубокий сон.

Проснулся я от кошмара: мне приснилась вечность.

Утром у проходной я столкнулся с шефом. Судя по его лицу и характерному запаху изо рта, он был сильно «после вчерашнего».

— Зайди ко мне, — сказал он.

— Хорошо. Когда лучше зайти?

— А давай прямо сейчас. У тебя неотложных дел нет?

— До пятницы я совершенно свободен.

— Вот и хорошо.

В кабинете мы поговорили минут пять для приличия о работе, затем шеф достал из холодильника бутылку коньяка лимон, сахар и кофе. Посыпанный сахаром и кофе лимон был любимой закуской, не помню уже какого, русского царя. И пусть пижоны сколько угодно утверждают, что так коньяк пить нельзя. По мне так цедить крепкое пойло глотками — сущее издевательство над собой. Лимон же делает употребления коньяка исключительно приятным занятием.

После первой рюмки шеф оживился.

— Ты не задумывался о том, что в системе эксплуатации человека человеком что-то не так? — спросил он, ставя на стол коробку с сигарами. — Угощайся.

— Спасибо. Честно говоря, не думал. А с ней что-то не так?

Насколько я разбираюсь в эксплуатации, эксплуатация — это присвоение результатов чужого труда. Правильно?

— Наверно, — согласился я, не в силах вспомнить правильное определение этого достойного процесса.

— И когда тот же плантатор присваивает себе выращенный неграми урожай, тут все нормально, — продолжил он, — тут мы видим наглядный пример эксплуатации в действии. То же самое наблюдается в отношениях помещика и крестьян, владельца и работников завода и так далее.

— Согласен.

— А теперь скажи мне, что производим мы?

— Мы не производим. Мы впариваем. В наш век это весьма важное дело, — нашелся я.

— А вот тут ты ошибаешься. Впариванием, как ты сказал, занимается какая-то пара отделов. Мы же с тобой, как и большинство менеджеров на нашей планете занимаемся отчетотворением. А какая от этого прибыль? Никакой.

— Но без отчетов тоже нельзя.

— Нельзя. Поэтому мы с тобой и пьем сейчас коньяк, а не грузим что-то там лопатами на морозе.

— И слава богу, — поспешил вставить я.

— Так вот, — продолжил шеф, система эксплуатации породила многочисленную армию работников, эксплуатация которых носит отрицательный характер. То есть в процессе эксплуатации нас с тобой вместо того, чтобы присваивать наш труд, эксплуататор вынужден нас содержать, не имея от нас никакой прибыли. А это уже абсурд какой-то.

— Может, они руководствуются армейским принципом? — предположил я. — Плац подметается ломом не для чистоты, а для того, чтобы всех затрахать. Или, как писал Роберт Уилсон: «Обстановка нормальная — затраханы все».

— Возможно, хотя вряд ли.

— Тогда я не знаю.

— Я тоже.

Тема была исчерпана, но в рюмках вновь был коньяк, да и сигары были выкурены меньше, чем наполовину. Это означало, что пришла моя очередь работать диктором.

— Мне сегодня ночью приснился кошмар.

— Да? И что именно? — без всякого интереса спросил шеф.

— Мне приснилась вечность, а если точнее, то бесконечно долгое посмертное существование, о каком нам говорят религии.

— Ты что, в аду побывал?

— С точки зрения вечности ад не отличим от рая.

— Интересная мысль.

— А ты сам подумай: Вечное блаженство. Изо дня в день. Из тысячелетия в тысячелетие. Это как бесконечно долго есть одно и то же пусть даже любимое блюдо. Через сколько тебя начнет тошнить от этого блаженства?

— Но там есть же, наверно, какое-то разнообразие.

— Ну и сколько ты сможешь разнообразить блаженство? Даже если тысячу лет, тебя ждет бесконечная череда однообразных тысячелетий, и это вечное однообразие любой рай превратит в ад, и наоборот. Любое мучение будет таковым только какое-то время, а потом мы сможем к нему привыкнуть, адаптироваться, свыкнуться с ним и даже перестать замечать, как живущие возле аэродромов люди не замечают рев взлетающих самолетов. И, в конце концов, мы выходим на одну и ту же финишную прямую, а именно в вечное тупое однообразие, и наше вечное смирение с ним.

— В тебе погибает лидер какой-нибудь секты, — отреагировал на мои слова шеф.

— Возможно, — ответил я, но я не люблю, не умею и не хочу организовывать людей.

— Тем лучше для них.

Разумеется, перед шефом я нарисовал облегченную версию вечности «для живых». Я же, будучи мертвым, был на шаг впереди: ведь моим настоящим было будущее всех живущих, если, конечно, после смерти все попадают в такую же ситуацию, как и я. Я был мертв, но моя реальность ничем не отличалась от реальности других (я наверно уже задолбал постоянным напоминанием этого факта). Я ел, спал, пьянел, испражнялся, чувствовал боль. Наверняка я старел, а мои болячки, такие как геморрой, никуда от меня не делись. В результате я рано или поздно должен буду состариться и снова умереть, как возможно неоднократно умирал до этого. И это опять же только в том случае, если не случится ничего раньше. И что меня ждет после смерти? Очередная послесмертная жизнь? Растянутый на целую вечность «день сурка» или все же что-нибудь новенькое? Что если смерть — это всего лишь своего рода верстовой столб на нашем метажизненном пути длиной в бесконечность? А в моем случае просто сбой системы, в результате которого я вспомнил, что когда-то уже умирал. Ведь не помним же мы ни прошлые жизни, ни прошлые смерти. И если все действительно так, то наше очищение от воспоминаний во время прохождений мимо верстовых столбов смерти и есть главный признак любви бога или существования, потому что иначе, помня все эти миллиарды лет, мы давно бы уже сошли не только с ума, но и со всех его остатков. К тому же вполне может быть, что мы — части одного единого целого, и наша индивидуальность — наша главная иллюзия.

Короче говоря, я вновь вернулся к той же неопределенности, перед которой мы стоим во время жизни; вернулся без всякой форы перед живыми. Что ж, как говорится, се ля ви.

Во время обеденного перерыва меня осенило, и я сразу же позвонил шефу.

— Я, кажется, врубился, — выпалил я, услышав его «алло».

— Куда? — спросил он.

— Мы — паразиты, причем паразитирующие на теле самой системы эксплуатации. Подобно тому, как обычные паразиты изменяют поведение своих носителей так, как нужно паразитам, так и мы заставляем эксплуатационную систему работать, прежде всего, в угоду нам.

В субботу 5 февраля 2011 года я предстал пред очами господа. Как и положено, этому предшествовали чудеса, знамения и прочие положенные по протоколу вещи. Думаю, стоит описать этот день подробнее.

Сначала о предстоящем чуде мне возвестил трубный глас: чуть ли не всю ночь с пятницы на субботу кто-то у соседей надрывно блевал женским голосом, издавая похожие на так называемый русский шансон звуки. В коротких паузах несчастная громко стонала и что-то еще громче роняла на пол. Возможно, себя.

Эта однокомнатная, граничащая с нашей спальней квартира с давних пор была олицетворением соседского сволочизма. Еще в эпоху моей дефлорации там жила мать-одноночка с сыном дошкольного возраста. Была она, мягко говоря, лишена привлекательности, что не мешало ей регулярно принимать у себя поклонников. А чтобы не пострадала нравственность сынишки, во время того, ради чего приходили поклонники, мамаша выставляла его из квартиры погулять на лестничной клетке.

Позже она продала квартиру и исчезла в неизвестном направлении, а квартира стала вместилищем квартирантов. Первыми туда вселились молодые родители с ребенком младшего школьного возраста и вторым ребенком в проекте. Сначала они громко и часто ругались по ночам. Потом появился ребенок из проекта и стал главным источником акустических возмущений. Он орал и ночью, и днем, а однажды… дело было часа в два ночи. Сначала, как обычно, заорал ребенок; затем послышался мужской громкий мат; затем был глухой удар и сразу за ним громкий женский крик:

— Зачем ты его бьешь! Это же ребенок!

Затем минут тридцать мне пришлось наслаждаться всем трио.

Вскоре эта семейка тоже съехала, и в квартиру вселилось несколько дюжин азербайджанцев. Наверняка они владели секретом четвертого измерения, потому что иначе не то, что объяснить, представить было невозможно, как они там помещались. Эти были вежливы и приветливы, всегда здоровались, придерживали дверь… К сожалению, съехали и они.

В квартиру вселился молодой военный с молодой женой — редчайшие надо сказать выродки. Каждую ночь они что-то били об пол и стены под такой мат, что даже у меня вяли уши. Причем материлась жена. Днем они врубали на полную мощь отечественный рэп и прочие мерзости. Когда я пожаловался на них хозяину квартиры, днем стало тише. Наконец, съехали и эти.

Им на смену вселилась азербайджанская семья с ребенком, а у меня в квартире начался ремонт. На третий день ремонта появился сосед и очень вежливо попросил по возможности с 2-х до 4-х после полудня не работать перфоратором в спальне — его ребенок от перфоратора становится совершенно диким, как кот от пылесоса. Я пообещал по возможности не шуметь, и уже на следующий день именно в это время пришли люди устанавливать сплиты. А они стену бьют с таким грохотом, что просто трандец. Еще были установщики окон, установщики решеток на окна… И все приходили именно в это время — видать у соседей была хреновая карма, еще хреновей, чем у меня.

Их сменила несколько шизанутая парочка: дамочка по ночам пела своему самцу песни похожим на издаваемые циклевальной машиной звуки голосом. А уже после них там поселилась ночная блевунья.

Долгое время меня это бесило, а Валя словно бы не замечала соседский беспредел. Когда я спросил, как у нее это получается, она напомнила мне, что выросла в панельном доме в рабочем районе, и по сравнению с той обстановкой, здесь рай и тишина.

— А как ты не сошла с ума? — спросил я.

— Я смирилась. Бесит ведь не сам шум, а нежелание с ним мириться. Когда же внутри себя позволяешь этому быть, перестаешь обращать внимание, — ответила она, став на долгие годы моим учителем всеприятия.

Постепенно у меня стало получаться смиряться с соседями, и я действительно почти перестал на них реагировать. Поэтому, услышав желудочное пение за стеной, я от всей души порадовался соседскому горю и, поцеловав Валю, уснул.

Мне приснилось, будто я живу на тихой улочке милого дотолерантного европейского города. У меня был свой дом: Два верхних этажа жилые, а на первом — магазин. Я торговал смертью, а, вернее, смертями. Выглядели они очень трогательно: Не более 15-ти сантиметров ростом, в очаровательных балахонах с капюшонами и миниатюрными косами в когтистых лапках. Были они милашками, охотно шли на руки, а когда я по утрам входил в магазин, встречали меня радостным шипением. Жили смерти в просторных красивых клетках и питались исключительно кровью христианских младенцев, которую я покупал для них высшего качества. Нельзя сказать, чтобы торговля шла бойко, так что в магазине я больше наслаждался покоем, тишиной и обществом любящих меня созданий (а в том, что смерти меня любят, я нисколько не сомневался), чем зарабатывал себе на жизнь. На жизнь, правда, мне хватало.

Однажды ко мне заявились Слуги Родины — два напыщенных болвана.

— В тебе нуждается Родина, — патетически заявил один из них.

Вместо того чтобы залиться слезами умиления, я откровенно поморщился, а потом спросил:

— И что ей от меня надо?

— Пришло время для подвига, — изрек второй.

— И Родина хочет, чтобы я его совершил? — не скрывая сарказм, спросил я.

— Именно, — ответили они хором.

— А скажите-ка мне, милейшие, почему Родина вспоминает о нас исключительно, когда ей нужны наши подвиги? Почему бы ей не вспоминать о нас хотя бы изредка, чтобы, например, просто так подарить денег?

— Родина существует не для того, чтобы одаривать нас, а для того, чтобы мы по ее зову были готовы отдать ей все, включая наши жизни! — гордо заявил первый Слуга.

— Ну и нахрена мне тогда такая Родина?

От этого вопроса Слуг перекосило так, будто их коснулась кисть Пикассо. К сожалению, я проснулся, так и не услышав их ответ, от особенно громкого желудочно-душевного вопля за стеной. Соседку все еще рвало. Еще раз порадовавшись ее горю, я осторожно, чтобы не разбудить Валюшу, перевернулся на другой бок и уснул.

На этот раз мне приснилось, что я танцую вальс с умопомрачительной красавицей. Стройное тело, длинные идеальной формы ноги, очаровательное лицо, длинные густые черные волосы… Но больше всего меня поразили ее глаза. Они были бездонно черными, и в них плясал тот огонь, который бывает во взгляде у редкой притягательности женщин. Одного взгляда таких глаз достаточно, чтобы навсегда потерять голову от любви.

Брюнетка была самой смертью, и я ее обожал.

Разлучил нас звонок Валюшиного мобильника: ее срочно вызвали на работу. Спать мне уже не хотелось, поэтому я встал и взвалил на себя обязанности домохозяйки. В холодильнике лежал фарш, и я решил приготовить пельмени и большие а-ля пельмени для жарки, получившие в честь Эрнесто Че Гевары (так и просится вторая «р») название Чебуреки. Это было своего рода лишением девственности, так как до этого я еще не готовил ни пельмени, ни чебуреки.

Начал я с пельменей, потому что несколько раз видел, как это делается. Начал и сразу же вспомнил достаточно забавную вещь: Не знаю, как у вас, а в наших краях считаются хорошими почему-то «слепленные вручную пельмени», как будто на качество пельменей больше влияет способ изготовления, а не то, что засунули к ним внутрь. Ведь если душа пельменя так и просится на помойку, то, как ты его ни лепи, хорошим он от этого не станет. Больше во время лепки пельменей ничего в голову мне не лезло.

Зато когда я взялся за чебуреки, сразу вспомнил позаимствованный у Гегеля Марксом закон единства и борьбы противоположностей. Ведь для того, чтобы тесто тонко раскатывалось, нужно все вокруг засыпать толстым слоем муки; а чтобы слипались края чебурека, муки нужно как можно меньше. Такое вот диалектически сволочное блюдо чебуреки.

Сначала я пытался катать пышки поштучно. Я выкатывал на столе очередное пятно Роршаха, затем начинял его фаршем, складывал, обрезал лишнее тесто ножом, после чего залепливал, слепливал или залеплял края. Чертовски низко производительный способ! К счастью, я вскоре вспомнил, что не так давно Валя мне объясняла, что тесто надо катать большим тонким блином, а потом разрезать его на квадратики. Квадратики складываются треугольником, и получается весьма живописное изделие. Кстати, лепятся чебуреки почему-то всегда наизнанку. А иначе как объяснить тот факт, что тесто так и норовит пристать к пальцам и никак не желает срастаться краями.

Долепив чебуреки, я задался вопросом: а чего я их лепил не под музыку? Вопрос этот так и остался без ответа.

Во время уборки я вспомнил анекдот о дрочистом изумруде, в котором учитель объясняет детям, что у Пушкина написано: «Ядра — чистый изумруд», а не «я — дрочистый изумруд». Я же себя во время уборки именно дрочистым изумрудом и чувствовал. А еще мне в голову лезли всякие дурацкие стишки типа:

Скалку бросила хозяйка —

По еблу попала скалка.

Во время мытья скалки благодаря характерным движениям рукой я вспомнил юность, а заодно и более зрелые периоды жизни без женской ласки. Когда я подметал уже пол, мне в голову приперлись два умных по звучанию слова: «реферальность» и «ревелентность». Ставя точку в проделанной работе, я подумал: «Быть не дебилом непатриотично!».

После этого я отправился в банк платить за коммуналку.

Если бы я вздумал написать что-то вроде божественной комедии, я бы описал ад, как бесконечную череду кабинетов в казенных советских учреждениях, а они у нас все сплошь советские и все служат минифилиалами ада: собес, БТИ, налоговая, таможня, паспортный стол… Разве может такая мелочь, как раскаленные сковородки сравниться с этими воплощениями кошмара и бесчеловечности? Но если после прохождения всех назначенных нам мук в виде сбора дурацких справок, написания бесконечного числа заявлений и заключения договоров с последующим сбором подписей под этим ворохом бумаг мы можем вырваться на волю, то настоящий ад я сделал бы в виде бескрайней чиновничьей вселенной, этакой помноженной на бесконечность кафкианской фантазии, из которой нет никакой надежды вырваться даже просто покурить. Для мучения несчастных я бы использовал других таких же бедолаг. Ведь что ни говори, а сидеть в кабинете, принимая вздроченных до предела в очередях выживших из ума стариков, старушек и прочих посетителей тоже невелика радость.

В очереди в кассе было человек пять.

— Кто последний? — спросил я.

— За мной будешь, покойничек, — ответил мужчина примерно моих лет, и меня словно током ударило. До этого момента еще никому не удавалось понять, что я уже мертв.

Раскусивший меня мужик был упитанным, небритым, забывшим про расческу пару кальп назад. Одет он был прилично, да и русским духом от него не разило. Короче говоря, меня расколол тип маргинальной внешности. У меня сразу возникла куча чувств и вопросов, поэтому я, едва мне вернули квитанции и сдачу, бросился его догонять. К счастью, он не успел далеко уйти, нырнуть в какой-нибудь магазин или сесть в машину.

— Простите… можно вас на одну минуту, — выпалил я, краснея, догнав его.

— Религией не интересуюсь. Чудо-кормами тоже, — отрезал он.

— Мне интересно, как вы узнали, что я мертв, — выдал я.

— Намного интересней, как ты об этом узнал, — ответил он. Похоже, мой вопрос не показался ему странным.

— А разве люди не узнают, что они мертвы? — удивился я.