Бесплатный фрагмент - Вракли-7

Ностальгия

Окончив «Правдивые вракли», посвящённые описанию истории своей семьи и исполненные по заказу сына и внучек я собрался утихомириться и продолжить научную работу. Однако поселившийся во мне вирус, к счастью не короно, а писательский, напоминает о себе как ржавый гвоздь в заднице. Устоять не смог, тем более, что с возрастом тихонько подкрадывается ностальгия по прошлому. Надеюсь, что она опережает эту сладкую парочку — Альцгеймера с Деменцией и пока её они меня не догнали спешу вспомнить…

Врать — означает приукрашивать истину

в целях её более художественного отображения.

И, хотя все мои попытки в виде угроз разводом, попытками самоубийства и валянием в ногах,  не смогли убедить мою жену перестать быть исключением из толпы читателей моих произведений и таки прочитать хоть одно, успехом не увенчались, я как и ранее посвящаю и эти "Вракли" ей, моей единственной.

Предисловие

Говорят, что с возрастом человека всё больше не устраивает современная ему жизнь, и он начинает ностальгировать по прошедшим временам. Всё современное вызывает раздражение — вот раньше и снег был белее, вода мокрее, лето жарче, девушки красивее… Особенно по сравнению с юностью. Считается, что такое изменение восприятия жизни является главным признаком старческой деменции. Что же касается меня, то очень надеюсь, что это не так, хотя ностальгировать мне случается и чем дальше, тем острее и больше. Но причина моей ностальгии совсем в ином. С раннего детства я не любил время, в котором удосужился родиться. Может быть из-за своей романтической натуры, может из-за любви к сказкам в раннем детстве и позже к рыцарским романам. Хотя кто в детстве этого не любил. А может быть благодаря жизни в Питере. Наша квартира, точнее комната в коммуналке, была расположена в самом что ни на есть центре города — на Невском аккурат между Мойкой и тогдашней улицей Герцена. Школа — на противоположном берегу речки в трёхстах метрах от дома, Эрмитаж с главным для меня в то время залом — Рыцарским, за углом. Выходишь из подъезда — глянь направо — Адмиралтейский шпиль, налево виден дом Зингера, напротив Строгановский дворец, прошел метров двести — Казанский собор, дальше Фонтанка с клодтовскими конями… Но больше всего я любил позднюю осень. Темнеет рано, в воздухе легкая морось, тускло светят фонари, все повреждения и потертости зданий теряются в полумраке, а город выглядит совсем как сто лет тому назад. Надеваюсь по погоде, в плащике и резиновых сапожках и бреду через Дворцовую площадь к Зимнему, потом по Халтурина (ныне Миллионной) до Зимней канавки, вдоль по ней выхожу на набережную, далее до Марсового поля, там недалеко храм «На крови» и по набережной канала Грибоедова опять на Невский напротив Казанского собора… Бреду и мечтаю, дескать я известный поэт или художник начала девятнадцатого века, или бравый офицер, прибывший в Питер в отпуск, или один из декабристов, или государственный деятель принимающий судьбоносные решения во имя процветания империи… Зачастую после школы бегу по музеям. Военно-морской через Дворцовый мост, там же недалеко и до музея артиллерии. В них я застываю возле экспонатов прошлых веков, современная техника мне мало интересна. В выходные, как правило, посещение маминых и бабушкиных друзей. Квартиры, точнее комнаты в коммуналках заполненные старинной мебелью, стены увешанные семейными фотографиями в красивых рамочках, многие ещё с дореволюционных годов, неторопливые беседы пожилых о давних временах… Как тут не стать полноценным романтиком. И первое путешествие в Таллинн, где вид средневекового города потряс меня до глубины души окончательно сформировав у меня нелюбовь, даже скорее отвращение к современности. Бесспорно уже будучи достаточно взрослым я отдавал себе отчёт, что прогресс не остановить, что при всех его недостатках глупо отрицать достоинства. Как иногда шутит моя жена когда я начинаю скулить о жизни в девятнадцатом веке: «А как насчёт стоматологии без анестезии, без электричества, горячего душа и прочих благ цивилизации?». Ну, да, вздыхаю я, никак.

После переезда в Минск моя неприязнь к современной жизни усилилась и я с нетерпением дожидался каникул, когда мог убежать в любимый Питер. Но кроме этого города я выплёскивал своё романтическое настроение на природе. С рюкзаком в одиночестве я старался путешествовать по местам, где деятельность человека была минимально заметна и я легко мог представлять себя одиноким путником бредущим по бескрайним просторам страны. Конечно, с взрослением, женитьбой и появлением сына эти романтические мечты не то, чтобы угасли, они просто спрятались и затаились в глубине души. Не до этого было, хотя любовь к старинным городам, романтическим пейзажам и живописи художников-романтиков только усиливалась с годами. Но мои воспоминания детства и ранней юности включают не только радостные события бытия, не только беззаботные годы жизни, но многое весьма далёкое от идеализации. Я помню единственный кран с холодной водой в нашей коммунальной на пять семей квартире, на общий сортир, последний ремонт которого был ещё до войны, печное отопление в центре Питера в нашей комнатенке, дожди на Новый год, неожиданный снег в июне, жуткие засухи, горящие торфяники и удушающий дым от них даже в центре города, отсутствие белого хлеба и многое другое. Я помню много плохого, печального и тяжёлого их тех времён. И никак не собирался писать об той жизни если бы не сын и, особенно, внучки.

— Ты пишешь всякую ерунду, — издевался сынишка, — так нет чтобы описать историю вашей с Ма жизни. По крайней мере до того времени, когда я уже был и помню. Девицам интересно, да и я бы с удовольствием ознакомился.

Я поддался и так появились «Правдивые вракли», в которых я достаточно подробно описал и свою жизнь и собранную по крупинкам информацию о родителях, бабушках и дедушках. По материнской линии докопался аж до конца семнадцатого века. Мама была из дворян и, как известно, дворяне то судились, то воевали, то покупали землю или продавали и документов об их жизни и деятельности сохранилось изрядное количество. А вот отец был родом из крепкой крестьянской семьи, даже скорее из кулацкой. Во время войны все документы пропали, а так как он ушёл из жизни когда мне едва минуло тринадцать лет, расспросить его я не мог. Как впрочем и другую родню. Тогда было неинтересно, а может просто думал, что успею. Не успел, все ушли. «Правдивые вракли» были рассчитаны на очень узкий круг родных и близких друзей. Они содержали много информации, не подлежащей широкому распространению. Тем не менее часть из этой книги может представлять интерес и для случайного читателя. Её, а также несколько забавных историй я включил в эти седьмые по счёту «Вракли». К моей романтической стороне жизни я, быть может, обращусь позже, а вот что касается детства и ранней юности, то на этом периоде жизни я остановлюсь. Конечно, я не стану начинать ab ovo, иначе говоря с момента моего появления на свет. И даже не с того момента, когда стал более или менее воспринимать окружающий мир. Нет, речь пойдёт о том периоде, в течение которого в значительной степени я сформировался и заложил основы той личности, коей остаюсь по нынешнее время и надеюсь завершить свой путь. Так уж получилось, что этот процесс формирования проходил в удивительном доме и среде вокруг него. И поэтому эта первая часть моих ностальгических воспоминаний будет посвящена ему, некоторым его жильцам и среде обитания вокруг.

Ностальгия-1. Дом внутри

В жизни у каждого, или почти каждого человека, был Дом. Место, куда его принесли из роддома, где он рос, где жили его друзья, где родители были молоды и все были счастливы невзирая на невзгоды. В начале пятидесятых в большинстве городов независимо от их размеров кроме дома, в котором проходило детство и юность был двор. Место, где дети проводили большую часть свободного времени, а взрослые просто отдыхали: мужики резались в домино или карты, женщины болтали, сплетничали, обменивались новостями, мыли косточки отсутствующим. Исключением были особо большие и старые города. За все не ручаюсь, но в любимом Питере в центре дворов практически не было. Были так называемые дворы-колодцы абсолютно не приспособленные для игры или отдыха. Такой двор был и у нас на Невском. По этой причине вместо игры там после школы я с друзьями шли гулять в парки или шатались по музеям. Полной противоположностью были дома и дворы в провинции, в небольших городках и посёлках. Малоэтажная застройка, двор в зелени окружённый забором. Жильцы как близкие родственники. Все знали всё друг про друга, вместе радовались за общим столом, вместе горевали на поминках. Такой дом и двор был в Мозыре, куда моего отца отправили по распределению после окончания аспирантуры. Дом двухэтажный. Верхний, наш, деревянный, нижний кирпичный. Сортир во дворе, куда выходил ещё один дом. Чисто кирпичный, но тоже в два этажа. Дом считался элитным по причине проживания в нём заслуженных бывших партизан и сортир в нём был и водопровод, даже с горячей водой и отопление от небольшой котельной, которая обслуживала пединститут, где преподавал мой отец. Я не помню, а точнее не знаю, каким образом и почему после возвращения в Минск мы попали в дом, о котором пойдёт речь. До поездки в Мозырь мы уже жили там и мне казалось, что возвратиться в нашу старую квартиру не было никакой возможности, так как она была занята. Но факт остаётся фактом. Мы вернулись туда, откуда выбыли полтора года назад. Если бы не случайная встреча, навряд ли я стал описывать этот свой период жизни только по причине просьбы сына. Удивительно идёт жизнь. Наш город не очень большой, но и не маленький. Приходится шататься по нему по какой-нибудь причине или просто гуляя. Есть люди, на которых я натыкался не раз и не два, но есть множество тех, с которыми за почти полвека не пересёкся ни разу несмотря на то, как выяснилось, некоторые проживали в радиусе едва ли более километра от нашего нынешнего места жительства. Т.е. мы ходим в одни и те же магазины, стоим на тех же остановках транспорта, гуляем в одних и тех же местах. Вот и так я ни разу не встретился ни с одним из своих одноклассников и ни с кем из жильцов того дома, о котором пойдёт речь. Но тут вдруг случилось.

Как-то год тому назад я сидел дома и размышлял. Ни о чём. Что естественно после хорошего обеда. Когда в состоянии полудрёмы вместо мыслей в голове роятся какие-то образы, обрывки воспоминаний, кусочки прожитого… И тут вдруг ни с того ни с сего, всплыло одно имя. Подружка детства, с которой не виделся, целую вечность, но имел возможность наблюдать, как она стала публичной личностью у нас в республике. Дай, думаю, позвоню ради хохмы. Нашёл телефон в справочнике, набрал, попал, представился… Ожидал всякой реакции, но не такой восторженной. Ой, завопила подружка, она же публичная личность, она же депутат, правда, бывший. Тут и я ответил тем же. В общем повопили оба, и тут она мне говорит, что образовалась девичья шайка из бывших жильцов того самого дома, где мы дружили в детстве. Что на своих посиделках они меня часто вспоминали и всё собирались выдернуть к себе, да не собрались и что она со всеми свяжется, и мы немедленно соберёмся всей шайкой плюс я. Отлично. На этом и порешили. И буквально через неделю звонит она мне и назначает встречу.

— Будем встречаться, — говорит, — на квартире у Верки, помнишь, с шестого этажа.

— Ну, как же, помню, — я ей в ответ. — С удовольствием.

— Короче, шампанское с тебя, остальное мы по женской части всё приготовим.

Положил я трубку. Уселся в кресло и…

Я вспомнил про этот дом не только по той причине, что там прошли лучшие детские, и школьные годы, но и бóльшая часть студенческих лет. Прежде всего потому, что жизнь в этом доме сохранилась практически полностью в моей памяти, а жизнь до него вспоминается лишь небольшими отрывками, кусочками, часто не связанными друг с другом, словно появляющимися в тумане и тут же скрывающимися от пристального взгляда… Воспоминания начинают нанизываться одно на другое и виться бесконечной цепочкой. Иногда вдруг в самом неожиданном месте из одного её звена отпочковывается новая, причём она ведёт совсем в другую сторону, обрывается или опять присоединяется к старой, а может и сама ветвиться… Начнёшь вспоминать одни события, в памяти вдруг расталкивая их лезут другие, не успел пройтись по ним, а тут третьи, потом опять первые…

Дом, дом… Дом наш был удивительный. Много я ездил по стране, а уж свой город знал прекрасно, по крайней мере, его центральную часть. Так вот ничего похожего на наш дом я не встречал. Может, и были такие где-то. Но ни я не встречал, ни другие, кто хоть раз к нам туда заходил. Вы скажете, да, каждый из своего детства выносит тот единственный и непохожий ни на какие другие дом. Дом детства. Правильно. Но мне кажется, что это не тот случай и читатель, если у него хватит терпенья дочитать до конца,  сможет сам убедиться или не убедиться, согласиться со мной или гневно оспорить...

Итак:

Дом был построен пленными немцами в самом начале пятидесятых годов. Имел он форму буквы «Г». Одно его плечо располагалось вдоль улицы, другое — перпендикулярно ей. Эти два плеча отличались содержимым. То, что вдоль улицы — общежитие для слушателей ВПШ. Кто не знает или не помнит: ВПШ — Высшая Партийная Школа при Центральном Комитете партии. Нашей, местной, но также коммунистической партии. Второе плечо — жилая секция, предназначенная для преподавателей и работников этой самой ВПШ. Правда, не все жильцы входили в эту категорию. Не помню, сколько было таких отщепенцев, но мы-то точно попали в этот дом по неизвестным мне причинам, так как родители никакого отношения к этому далеко не богоугодному заведению не имели.

Благодаря своей шестиэтажности в доме был лифт.

Помню, к лифту прилагалась лифтёрша. Она сидела на лестничной площадке между первым и вторым этажами и должна была открывать своим ключом дверь в лифт для жильцов и гостей дома. Может в силу ещё моего детского роста лифтёрша казалась мне высокой сухопарой старухой со злым выражением лица. Нас, детей, она не баловала лифтом и гоняла пешком по этажам. Для меня, жившего на втором, это не было проблемой, а вот друзья с четвертого, не говоря уж о шестом, жаловались родителям. Те принимали меры, и некоторое время лифтерша, скрепя зубами, допускала детей в кабину, но сама сопровождала их до требуемого этажа. Это, значит, чтоб не баловали… Позже лифтёршу ликвидировали как класс, а нам всем выдали собственные ключи. Они продержались недолго и были заменены демократической кнопкой вызова.

Квартиры в нашем доме были очень разные. Вспоминая их, я всё время удивлялся замыслам архитектора. То ли он сам жил в плохих условиях и от злости вредил будущим жильцам дома, то ли ничего не понимал в архитектуре, то ли… Вообще с подобной ситуацией я сталкивался гораздо позже в эпоху массового жилищного строительства. Ладно, хрущевки — это ещё полбеды. Но вот, помню, в Москве был я по случаю у знакомых моего приятеля. Представьте себе: четыре комнаты. Одинакового размера, расположенные анфиладой. Т.е. три проходные и лишь последняя изолированная. Дверь одна в эту самую последнюю. В остальных вместо дверей арки. Кухня — четыре (4!) квадратных метра. Опять же не дверь в первую комнату, а та же арка. Прихожая шириной метр. Один метр. Открываешь входную дверь, и она упирается в висящую на вешалке в один ряд одежду. В один, так как если в два, то дверь не откроется. И при этом стоит учесть, что жилая площадь квартиры метров под пятьдесят. А с учётом того, что для постановки в очередь на получение новой квартиры требовалось меньше шести метров на душу, семья должна была вырасти до 9 человек. Разменять же этот ужас было невозможно… Ну, до такого у нас в доме не дошли, хотя… Некоторое время, совсем недолго, мы жили на четвёртом этаже в коммунальной квартире. Это были две пары совмещенных комнат. В варианте одной семьи изолированной была крайняя комната, а первая — как тогда называли — распашонка. Кухня меньше пяти метров, туалет и ванная совмещённые. Длинный узкий коридор и две т.н. тёщины комнатки-кладовые. Но вскоре мы спустились на второй этаж в нормальную двухкомнатную квартиру.

Две отдельные комнаты — одна чуть меньше семнадцати метров, вторая тринадцать. В сумме менее тридцати.

Этот факт в будущем сыграл огромную роль в моей жизни. Кухня шесть метров, прихожая, раздельный санузел. В общем, как у людей. Насколько я помню, та четырёхкомнатная квартира была единственной коммунальной в нашем доме. Вообще принципы распределения квартир были покрыты мраком. Кто жил в той квартире, куда мы с удовольствием переместились с четвёртого этажа на второй, не помню. Но на наше место передвинулась семья моего закадычного друга Алика. Они жили на первом этаже в приличной трёхкомнатной квартире. Похоже, что основанием увеличения жилплощади было наличие трёх детей. У Алика был старший брат и ещё более старшая сестра, которая почти сразу же после переезда вышла замуж и покинула отчий дом. И Алик с родителями и братом блаженствовали в четырёх комнатах. Ну, этот случай более или менее объясним. Но вот как понять, что в одной из самых шикарных квартир нашего дома жил друг, мой одногодок Витя с папой и мамой. Три отдельные комнаты. Кухня — огромная, почти двадцать метров, балкон, отдельный туалет, ванная и др. Что касается остальных жильцов, то по тем временам можно сказать, что все жили почти в райских условиях, особенно, если сравнивать с большинством жителей города. Ведь кроме довольно небольшого центра значительная часть города была застроена частными домами, бараками и другими домишками зачастую без привычных ныне удобств. Это можно представить хотя бы по тому, что даже наш дом в первое время после постройки хотя и имел центральное отопление, но на кухнях стояли обычные плиты, которые топились дровами. Их начали разбирать в самом начале шестидесятых, и я помню свой ужас, когда сняли чугунный верх и под ним оказались полчища тараканов. Мама поливала их кипятком из чайника, а отец бил тапками прорывающихся в коридор. Эти плиты были заменены на газовые. Сначала газ был сжиженным и доставлялся в баллонах. Через пару лет во дворе была построена газораспределительная станция и нам провели природный газ!

Потолки во всех квартирах были под три метра. Причём перекрытия не деревянные, как во многих домах, а железобетонные. Правда, в отличие от современного строительства это были не готовые панели, а литые по месту. Стены кирпичные и достаточно толстые чтобы обеспечивать более или менее нормальную звукоизоляцию. В нашей квартире эти стены не помогали. Соседки, две девицы. Одна моего возраста, другая на год младше. Обе занимались в музыкальной школе и каждый день дома бренчали на фортепьяно, которое было приставлено вплотную к смежной с нами стене. Было впечатление, что бренчат прямо у нас. Никакие уговоры, мольбы и даже угрозы на соседок не действовали. До тех пор, пока не приехала моя ленинградская бабушка. Она уговорила меня со своей стороны поставить магнитофон. И стоило девицам забренчать, как я врубал что-нибудь рóковое на полную катушку. Результат сказался почти мгновенно — на следующий день пианино перетащили. Но мама, прознав про партизанские действия бабушки, закатила грандиозный скандал. Бабушка обиделась и отбыла домой гораздо раньше положенного срока.

В доме был подвал. Жуткое место для меня в детстве. Лампочки там почти всегда не горели, и проходить к нашему сараю сначала приходилось чуть ли не на ощупь. Но из подвала было два выхода через люки. Они всегда были открыты и слегка освещали коридор. Не знаю как кто, а мы некоторое время хранили в подвале картошку на зиму и банки с закатками. Забрать пару банок или немного картошки не было проблемой. Хоть и страшновато, но у меня со временем появился классный фонарь и с ним я почти не боялся. Почти… Но ненавидел я другое: подвал был недостаточно холодным и к весне картошка начинала прорастать. В мои обязанности входило обламывать ростки. Жуть! Интересно, что гораздо позже, когда я уже был женат и жил отдельно, пара пацанов, достигших половозрелого возраста, оборудовали один сарай, превратив его в приличную комнатёнку. Туда они периодически затаскивали вокзальных проституток для удовлетворения своих естественных потребностей.

Дом располагался в центре города. Улица наша была имени Карла Маркса. Шла она параллельно главному проспекту, который в то время назывался… ну, конечно, проспектом Ленина. От неё до проспекта метров двести. Наш же квартал сам длиной от силы метров триста был образован двумя улицами, пересекавшим нашу — Комсомольской и, опять же естественно, Ленина. Если идти в сторону улицы Ленина, то следующий за ней перекресток образовывала улица Энгельса, а за этим перекрестком справа стояло огромное здание ЦК партии, слева — наш любимый в то время академический театр с городским садом. Если же двигаться в противоположном направлении, то за десять-пятнадцать минут ходу можно было выйти к железнодорожному вокзалу. Надо сказать, что в середине шестидесятых годов Минск был маленьким городком с громким названием — столица республики. Более того, собственно городской была совсем небольшая его часть длиной около трёх-четырёх километров по проспекту Ленина, начиная от вокзала. Ширина этой полосы не превышала пятьсот-шестьсот метров в обе стороны проспекта. Нет, конечно, городскими постройками были заставлены и другие улицы вдали от центральной части. Но эти постройки зачастую скрывали за своими фасадами частные дома, а то целые деревеньки. Что стоят названия таких районов: Зелёный Луг, Сельхозпосёлок, Болотная станция… Был, естественно, и заводской район. Но он располагался кучно на большой территории вдали от центра города и для нас, детей, казался вообще далёкой заграницей.

Вы скажите, ну и что же особенного в этом доме? Ну, строили его пленные немцы, так они много что и много где строили. Ладно, повторюсь — дом принадлежал ВПШ. Для нашего города ВПШ значила очень много. Во-первых, эта была копия, правда маленькая, центральной московской школы. Как и в Москве, так и у нас, учёба в этом заведении открывала слушателям много важных и нужных дверей на их карьерной лестнице. Среди слушателей были как простецкие парни из глубинки, так и многочисленные начальники разного уровня, которым в анкете полагалось иметь запись о высшем образовании. Во-вторых, ВПШ создало вокруг определённую среду обитания для своих, к которой присосались и мы. В эту среду входили: столовая, парикмахерская, портняжная, обувная и столярная мастерские, два буфета и кинозал.

Столовая. Меня столовка особо не привлекала, но была главным источником моего материального благосостояния. Как я уже писал, отец мой умер, когда мне едва минуло тринадцать лет. Ленинградская же бабушка, которую мама вызывала для моего воспитания, долго продержаться с нами не могла. Точнее не с нами, а собственной дочерью в силу характера их обеих. Мама же часто моталась по командировкам, и я оставался один. Приглядывать за мной она поручала своим подругам, которые, к счастью, имели собственные проблемы и приглядывание заменяли на прослушивание и контроль по телефону. А уж врать я наловчился гораздо раньше, чем писать, читать, говорить, и без проблем вешал им лапшу на уши! На пропитание мама оставляла мне астрономическую сумму денег, на которую я должен был покупать продукты на завтрак и ужин, а обедать был обязан в этой самой столовой. Учитывая, что моя бабушка была кулинарных дел мастером высокого класса, никакая столовка даже для высшего комсостава ВПШ не могла заменить мне домашнюю пищу. И от безысходности, с одной стороны, и астрономичности суммы наличных, с другой, я быстро освоил азы кулинарии и начал самостоятельную жизнь в узком гастрономическом понимании этого слова.

Прежде всего, я изучил мамины кулинарные книги, а также её большой блокнот с рецептами. Первые «блины» получались комом, но я быстро наловчился готовить несколько основных блюд. Особенно удавался мне свиной эскалоп. Мама была продвинутым кулинаром и обзаводилась самой на то время современной кухонной утварью. Чудом была венгерская скороварка. Когда мама привезла её из командировки, меня, как подающего надежды физика, привлекли для натурных испытаний агрегата. Я освоил его быстрее мамы, и мне это очень пригодилось. Эскалоп первоначально обжаривался вместе с большим количеством лука. Всё это укладывалось в маленькую кастрюльку. В скороварку наливалось на пару пальцев воды, ставилась кастрюлька, крышка плотно закрывалась. Ждать надо было минут десять-пятнадцать с момента, когда пар засвистит через клапан. Готовый эскалоп получался невероятно сочным и нежным, а сок, в котором лук почти полностью растворился, был божественно вкусным. Потом я наловчился готовить разные блюда в широкогорлом термосе. Вечером доводил до кипения смесь картошки, лука, морковки и мяса, заливал всё это в термос. А утром получал дивную то ли густую похлёбку, то ли жидковатое рагу. Освоив эти блюда, я занялся супами и достиг такого мастерства, что гораздо позже поражал маму, бабушку, а потом и жену своими шедеврами. Про такие простые блюда, как блины, сырники или яичница говорить не приходится. Главным же было то, что все эти кулинарные изыски обходились мне достаточно дёшево. Хотя надо отметить, что я частенько запускал руку в мамины запасы продуктов. Например, подворовывал муку, яйца, кое-какие заготовки и консервы. Мама не замечала, а если и замечала убыль стратегических резервов, то скорее списывала это на свою забывчивость. Я долгое время был вне подозрений и раскололся много позже, когда был уже женат. Перед приездом мамы я имитировал в холодильнике остатки роскошного питания. Как-то огрызок докторской колбасы — 30 грамм, кусок сыра «Северный» — 20 грамм, кефир — полстакана в бутылке, одно яйцо и прочее и прочее. Рассказывал в деталях, что я ел на обед в столовой по дням. Надеялся, что маме не придёт в голову мысль сверить мои вракли с меню или поинтересоваться у Витиной мамы. Которая столовку жаловала и брала в судках обеды на дом, как и многие другие жильцы дома. Проносило. А в кармане бренчали честно заработанные или правильнее сказать честно сэкономленные деньги, которые плюсовались с ежедневными пятнадцатью копейками на школьные перекусы. В лучшие дни сумма таких средств достигала заоблачных высот в пять рублей! Чтобы осознать это моё невероятное материальное благосостояние, стоит сравнить с тем, чем я мог разживаться ранее. Первая огромная сумма денег была заработана мной случайно. Как-то в один из приездов бабушки она предложила завести копилку. По договорённости с родителями, туда бросалась лишь медь. Да и то копейка, двушка и алтын (три копейки). Учтём, что это было до хрущёвской денежной реформы. Я в деньгах смыслил мало и радовался скорости, с которой наполнялась моя кубышка. Деньги, по словам бабушки, собирались мне на фотоаппарат. Считалось, что за три-четыре года нужная сумма наберётся. Странно мне вспоминать об этом сейчас. Почему при более чем приличном доходе, родители не могли просто купить мне фотоаппарат, почему вообще затеяли собирать медные деньги, когда для искомой суммы требовался такая масса копеек… Но не думаю, что они знали о надвигающейся реформе. Тем не менее, реформа грянула и я мгновенно разбогател в десять раз — именно такую медь сохранили при новом курсе рубля! На фотоаппарат хватило — Любитель-2!

К новым деньгам привыкали долго, не один год. По старой привычке родители часто не обращали внимание на металлические деньги и я шикарно этим стал пользоваться. У меня образовался подпольный, криминальный источник доходов. Я шарил по родительским карманам! И довольно часто находил несколько десяти- и двадцати-копеечных монеток. Стоит сравнить с пятнадцатью копейками на школьный завтрак!

Кроме нашей, партшкольной столовки, недалеко на улице Комсомольской была диетическая столовая. Меня туда пару раз водил отец. Я запомнил его любимое блюдо — гречневую кашу-размазню. Я же её терпеть не мог и отец мне заказывал блюдо, которое сам любил готовить дома — сосиски со свежей капустой, тушёной в молоке. Директором столовой была дородная роскошная дама. Возраст я по малолетству определить не мог, сейчас же мне кажется, что была сорокопятка. Она иногда приходила к нам во двор с каким-то мужиком. Они сидели на лавочке, скрытой кустами от посторонних глаз. Как правило, громко ссорились. Нам было плохо слышно издалека, но мне кажется, что они точно были не муж и жена. Однажды, мы рискнули подкрасться поближе. И тут мы увидели что-то странное: женщина уткнулась лицом в брюки мужика и делала непонятные движения. Я помню, что почему-то мы испугались и исчезли. Много позже я догадался, чем они там занимались.

Два буфета. Это не то, что вы думаете. Нет, в буфетах было кое-что, что делало их похожими на собственно буфеты. Чай, кофе, пирожки, бутерброды и прочие вещи, которыми слушатели могли себя побаловать во время перерыва занятий. Но буфет также был и минимагазинчиком. Чего только там не продавадось! Свежайшая сметана, такую сейчас сыскать можно лишь у знакомой молочницы. Творог, не пять и не девять процентов, а полноценные восемнадцать, тающий во рту как воздушный крем, глазированные сырки, круглые в продолговатых картонных коробочках по пять штук в каждой, сыры разных типов, сосиски телячьи, колбаски и много, много другого, сейчас уж и не вспомню. Пройти в эти кущи без пропуска, точнее билета слушателя наподобие студенческого, было невозможно. Но мы имели право, хотя пропусков нам не выдавали. А объяснялось это просто. Главный и самый богатый буфет был на втором этаже основного здания, где недалеко от него размещалась бухгалтерия. Куда все жильцы нашего дома заходили для внесения квартплаты и покупки талонов на электричество.

Парикмахерская. Ну, про неё говорить нечего, так как стричься я терпеть не мог и мама буквально за шиворот волокла меня туда после очередной записи в дневнике типа: «Если Ваш сын опять придёт нестриженным, он не будет допущен к занятиям!!!»

Для меня же главной достопримечательностью была портняжная мастерская. Там царил Аарон Ефимович Квас. Никогда позже я не встречал такого типичного еврея. Чуть ниже среднего роста, с торчащими во все стороны слегка засаленными волосами, такими же пейсами, длинным крючковатым носом, на конце которого периодически дрожала капля, щеками видимыми с затылка и, как нос, испещрёнными красными прожилками, полным отсутствием талии, в несменяемых полосатых брюках и лапсердаке неопределённого цвета… Говорил он, коверкая слова, с ярко выраженным акцентом и иногда его было трудно понять. Если попадались трудные слова, то он переделывал их так, что смысл с трудом доходил до собеседника. Нашего соседа по той самой коммунальной квартире звали Кузьма Прохорович. Аарон же Ефимович иначе как Кузьмин Прохоров к нему не обращался. Это всё компенсировалось его потрясающим мастерством. Попасть к нему было трудно, но я умудрялся. Как раз в то время на экраны вышел знаменитый фильм «Великолепная семёрка». Я был очарован Юлом Бриннером и старался подражать его походке, манере держаться и отчаянно завидовал джинсам. Тогда в магазинах появился светло синий вельвет в мелкий рубчик. Я выпросил у мамы отрез и пришёл к мастеру. Почему к нему? Да потому, что Аарон каким-то образом разжился настоящей выкройкой джинсов и, более того, умудрялся имитировать заклёпки на карманах. Я несколько лет на зависть одноклассников, а потом и однокурсников щеголял в самых всамделишных синих джинсах, или как позже называли этот их тип — штроксах!

В партшколе, как и любом учебном заведении, был конференц-зал. Его главной особенностью для всех нас был обязательный субботний киносеанс. Причём нам показывали фильм, который только с понедельника выходил на экраны города, в том числе в ближайшем к нашему дому — кинотеатре «Центральный». Но и это не всё. В этом зале по приглашению дирекции периодически выступали самые разные известные люди. Помню Рудольфа Абеля, Сергея Образцова, знаменитого режиссёра дубляжа всех зарубежных фильмов того времени Калитиевского и многих других.

Вся эта среда располагалась или в зданиях ВПШ или в нашем доме со стороны улицы или во дворе в отдельном здании с гаражом, столярной мастерской и царством Аарона Кваса.

Дом снаружи. Двор

И, наконец, двор. Именно двор был главной особенностью и достопримечательностью нашего дома. Собственно двором назвать этот потаённый уголок в самом центре города язык не поворачивается. Представьте себе. Вход с улицы в наш двор закрывали массивные чугунные ворота с калиткой. Ворота открывались довольно редко. Во-первых тогда, когда приезжал мусоровоз. Сейчас это огромный автомобиль, снабженный специальными механизмами для подъёма и опорожнения мусорных баков. А тогда в его качестве выступал скромный грузовичок и пара работяг с вилами и лопатами. Никаких баков или контейнеров не было и в помине, а в качестве мусоросборника выступала обычная помойка. В дальнем углу двора стоял большой деревянный ящик с тяжеленой крышкой. Несмотря на её наличие, аромат вокруг помойки был ещё тот. Позже помойку у нас во дворе ликвидировали и перенесли на соседний. Во-вторых, когда привозили или вывозили что-то большое, типа мебели.

От ворот вдоль дома до самого подъезда шла… даже не знаю, как это назвать. Скорее всего, улочка с проезжей частью и тротуаром. Проезжая часть была отгорожена от соседнего двора затейливым кирпичным забором, вдоль которого росли кусты и деревья, придавая улочке вид аллеи. Перед подъездом забор поворачивал вправо от дома и далее закрывал весь двор по периметру правильным квадратом. Сторона квадрата была около 50—60 метров, т.е. двор был с треть гектара. Забор был сложен из кирпичей в виде шестигранников, размерами достаточными, чтобы в центре каждого помещалась нога даже в валенке. Поверху забора шла широкая сантиметров сорок бетонная полоска, а через каждые четыре-пять метров забор разделялся колоннами, сложенными из обычного кирпича. По забору можно было легко не только идти, но и бежать.

Долгое время в углу двора стоял настоящий деревенский дом. Он остался с тех времён, когда не было не только нашего дома, но и всех зданий вокруг, да и самой улицы Карла Маркса. На наш двор домик выходил одной стеной с двумя окнами, а его основная часть располагалась в соседнем дворе. Кто там жил, я не знаю. Однажды мы увидели, как из домика выносят вещи и грузят на машину. Это означало, что жители съезжают. Мы ожидали появления новых, но никто так и не въехал. Стало понятно, что домик скоро снесут. И мы с пацанами тут же залезли в него в поисках клада. Клад мы не нашли, но я нашёл два серебряных николаевских рубля.

Вся территория двора напоминала небольшой парк. По периметру росли кусты и деревья. В центре была небольшая лужайка, рядом — классическая беседка. Чуть в стороне — клумбы, качели, скамейки. Несколькими деревьями и кустами рядом с беседкой выгораживался укромный уголок с большой садовой скамьёй. А прямо напротив подъезда рос огромный тополь. Наш дом, как я писал выше, был шестиэтажный и потолки в квартирах под три метра, а тополь был выше крыши. Конечно, жильцам первых трёх-четырёх этажей, в том числе и нам, этот тополь закрывал солнечный свет, но мне это нравилось. Быть может, поэтому я и сейчас не люблю светлых комнат, а предпочитаю лёгкий полумрак. В этом дворе-парке мы проводили всё свободное время. Родители нескольких моих друзей установили стол для настольного тенниса, и мы резались на выбывание. Я оказался довольно способным и вышибал без труда конкурентов. Исключением был Слава, сын управдома. Он был старше всех нас на три или четыре года, имел звание мастера спорта по городкам и первый разряд по настольному теннису. Он нас всех, в том числе меня, драл без проблем. И это было обидно. Что-то подобное с настольным теннисом и со мной произошло много лет спустя. Мой сын по моим стопам учился на физфаке, и чтоб отвязаться от обязательной физкультуры, записался в секцию настольного тенниса. После окончания университета он несколько лет поработал в одной компании со мной, потом сбежал в другую, где соблазнил начальницу, женился на ней как честный человек и слинял в очень приличную заграницу. Мне, как-то раз повезло, и я попал к ним в командировку. В выходные он вывез меня со своей семьёй на берег озера, где нашёлся теннисный стол. Я самонадеянно предложил сыграть. Он согласился и… разделал меня под орех! Вот же обидно-то было. Хотя и приятно одновременно.

Кроме тенниса мы собственноручно изготовили т.н. китайский бильярд. Может и не китайский, но нам такое название нравилось. Стол для него представлял собой квадрат из толстой фанеры метр на метр с четырьмя отверстиями по углам. Вместо шаров были деревянные шашки и короткие кии. Очень увлекательная игра! Но теннис и бильярд появились, когда мы уже стали старшеклассниками. А ранее пацанами мы играли, естественно, в войну. Места для даже крупномасштабных военных действий хватало. Роли участников баталий были распределены раз и навсегда. Я и Женька с третьего этажа всегда были «нашими», а Витька, с четвёртого, также всегда — «не нашим», т.е. немцем. Собственно его вид располагал к такой роли. Не то, чтобы толстый, скорее пухловатый, в своем пальтишке, смахивающем на немецкую шинель и в такой же шапке, он походил на уменьшенную копию антигероев советских фильмов про войну. Для большего правдоподобия я смастерил ему из дерева «шмайсер», который он носил на шее, как это делали немцы в тех же фильмах. Витя был абсолютно неспортивен, этакий увалень и ему полагалось стоять на часах, охраняя склад или что-нибудь в этом духе. Мы же с Женькой должны были снять часового и взорвать это самое что-нибудь. Другие пацаны, что были чуть младше нас троих, изображали массовку с обеих сторон фронта. Естественно, периодически мы меняли амплуа и играли то в пиратов, то под впечатлением Буссенара с его «Капитаном Сорви-голова» бились на стороне героических буров против мерзких англичан. Автоматы менялись на винтовки или кривые пиратские мечи. Всё это вооружение делало несколько человек и я, не скрою, был самым умелым оружейником. Я придумал на деревянные винтовки ставить дверные шпингалеты, классно изображавшие затворы, а мечи покрывать фольгой для имитации металла. Прекрасным убежищем нам служили довольно большие деревья в центре двора. Они были то пиратскими кораблями, и мы ползали по их мачтам, то засадой, в которой мы подкарауливали немцев или англичан.

Летом, если стояла сухая и ясная погода, мы вытаскивали раскладушки и спали во дворе. В Минске в те времена воздух был несравненно чище, чем теперь, а в нашем дворе он был напоен ароматами цветов. Двор был настолько комфортен и привлекателен, что моя питерская тётушка часто проводила у нас бóльшую часть своего длинного отпуска. Ходила она с трудом из-за того, что одна нога была короче другой почти на десять сантиметров (последствия заболевания костным туберкулёзом во время блокады в Ленинграде). Поэтому она предпочитала читать, сидя во дворе на лавке, в окружении благоухающих кустов и клумб. Она же научила меня курить, а я в знак благодарности почти ежедневно готовил для неё молочные коктейли. Мама к тому времени разжилась миксером и предоставила мне возможность экспериментировать с рецептами. Помимо мороженного и молока я добавлял в коктейль сироп от какого-нибудь варенья и, в тайне от мамы, немного коньяка или ликера из её запасов. Тётушке мои изыски пришлись по вкусу и у неё вошло в привычку пить такой коктейль после обеда. А я обожал осень, когда в хорошую погоду мужчины собирались на уборку опавших листьев. Мы с пацанами помогали им, в основном путаясь под ногами, и ждали, когда собранные кучи подожгут. До сих пор запах горящих листьев один из самых моих любимых.

Всё это садово-парковое богатство было практически недоступно посторонним. Долгое время калитка открывалась утром в семь часов и закрывалась в одиннадцать. Тем, кому требовалось пройти в неурочный час, приходилось обращаться к вахтёру общежития, дверь в рядом. Улица Карла Маркса была на редкость тихой в те годы, редкая машина проскакивала мимо ворот. Прохожих также немного, в основном слушатели ВПШ. У них же был свой садик-дворик на противоположной стороне улицы с тыла основного здания. Попасть в тот садик для нас было сродни героическому подвигу. Через здание партшколы туда не пускали. С улицы вход загораживали огромные ворота, но под ними можно было пролезть, если лечь на спину и втянуть живот. Запретный плод сладок и мы, пацаны, периодически туда проникали, хотя ничего особенного там не было. А героизм был связан с фигурой завхоза школы. Он наводил на нас почти животный ужас, но сейчас я так и не понимаю почему. Высокого роста, седой с красным лицом и громким хриплым голосом завхоз по фамилии Рося гонялся за нами, как эсэсовцы за партизанами. За всё время ему не удалось поймать никого из нас, а мы так и не узнали, какие кары обрушились бы на наши головы в случае поимки.

На наш двор выходила только часть дома, причём самая маленькая. А остальные части смотрели на «тот двор». Так мы называли обширную территорию за забором. Там находились мастерские, там же было и второе здание партшколы, а также двухэтажный кирпичный административный дом и волейбольная площадка. Кроме того, на «тот двор» выходил задник республиканского художественного музея. Точнее, склады этого музея. Там ничего особенного не было, кроме различных стройматериалов. В том числе большой штабель досок, где мы устраивали «штаб» в наших играх-войнушках. Для того, чтобы перелезть через забор мы натаскали каких-то деревянных ящиков, что давало возможность достать до верха забора, а с той стороны примыкавший почти вплотную штабель позволял легко спускаться на землю. Уже позже, когда я поступил на первый курс университета, какие-то наши последователи — пацаны с округи — то ли случайно, то ли умышленно устроили пожар. Горело сильно, но к счастью, стояла безветренная погода и музей не пострадал, а склады выгорели вчистую. Ещё позже я узнал, что это были пацаны из нашего дома. Милиция искала поджигателей, но так и не нашла.

С «того двора» было два выхода — один под аркой на Карла Маркса, второй — на параллельную ей улицу Кирова, которая шла вдоль стадиона. В отличие от нашего двора, тот был практически полностью заасфальтирован. И на площадке перед мастерскими мы играли в т.н. хоккей с мячом. Клюшки вырезали из доски в форме похожей скорее на пиратский меч. Мяч же был обычный, от большого тенниса. Обожали футбол. В каждой команде было по три, максимум четыре человека, а полем служила волейбольная площадка. И вот что удивительно. Не было у нас особых игрушек, так мелочи, но нам было жутко интересно жить. Вернувшись из школы, отобедав и наскоро сделав кое-какие домашние задания, мы рвались во двор. Слово «скучно» мы не знали, всегда было чем заняться, не говоря уж о книжках. Читали запоем, не хватало времени по вечерам — читали под одеялом с фонариком. У всех дома были неплохие библиотеки, и мы постоянно обменивались книгами. А теперь… Мой сын ещё застал такие счастливые времена, а внучки…

— Деда, — мне скучно, — скулят они.

Ладно, младшая, она читает, и страсть как любит слушать мои истории. Сама может играть, но только на даче, где есть её любимый пруд с лягушками и ужами. Которых она то отлавливает, то выпускает опять на волю, чтоб назавтра опять начать охоту. Если же мы в городе, то телевизор или дед. Старшая уже девица почти на выданье. Ей скууучно! Кошмар, куда идём…

Дом. Среда обитания

Помимо достопримечательностей в доме и вокруг, были и ещё исключительные особенности, которые делали проживание в нём особенно комфортными. Как отмечено выше, в полукилометре от него находился ЦК местной компартии. Может быть, по этой причине в непосредственной близости от этого далеко не богоугодного заведения были сконцентрированы объекты жизнеобеспечения высочайшего на то время класса. Начнём с магазина под сочным названием «Рыба». Он располагался в сотне метров от ворот нашего двора. Магазин был внутри расписан соответствующими сюжетами, но главное было на прилавках. Сейчас нормальным кажется рыбное изобилие чуть ли не в каждом мало-мальски приличном гастрономе. Но это изобилие весьма и весьма сомнительного качества. Вот сёмга. Она красная. А вы видели когда-нибудь настоящую малосольную семгу? Например, северодвинскую или пинежескую? Она бледно-розовая! На срезе, как говорили, со слезой — мелкими капельками влаги. Вкус… Не описать. А сельдь? Каспийский залом или, например, керченская ящичного посола, или атлантическая в больших банках по рупь пятьдесят четыре, что было максимальной ценой для селёдки. Народ победнее ограничивался селёдкой по сорок пять копеек, а то и по тридцать пять. Икра чёрная — белужья, осетровая, зернистая и паюсная. Красная икра, на развес, в баночках, крабы, тресковая печень. Горбуша считалась дешевкой, а вот королевская чавыча появлялась не часто. Палтус, осетр, стерлядь… И всё реального гостовского качества. Угорь горячего копчения. Тот угорь, что вы можете сейчас купить, по сравнению с тем — это как велосипед по сравнению с «бентли». Его есть полагалось чайной ложечкой, настолько нежным было мясо. Даже сейчас только от перечисления тех изысков схватывает в судороге желудок и ноги сами несутся к холодильнику.

Чуть дальше и напротив рыбного рая был магазин со скромным названием «Молоко». Молоко там, естественно, было. В бутылках и разливное. Одной нормальной жирности. Были и кефир и сметана и творог. Настоящий, не такой шикарный, как в нашем буфете, но уж подавно не такой, какой вы встретите в супермаркетах. Наименований сыров был заметно меньше, чем сейчас, но то были СЫРЫ. Изготовленные по ГОСТу и выдержанные положенный срок. Моя мама в то время была директором того самого НИИ, в котором разрабатывалась вся молочная продукция республики. Так что толк в сырах дома мы знали. В магазине был и колбасный отдел. Варёных колбас — всего несколько. Но какие то были колбасы! Докторская, не чета нынешней, отдельная, ветчиннорубленая… Кстати, мы никогда не покупали много, но зато практически ежедневно, хотя холодильник имелся. Двести грамм докторской, триста сметаны, двести сыра, а вот молока шесть бутылок. Мама приносила домой какую-то хитрую закваску и сама делала творог. Поучалось около семисот грамм. Я смётывал его за два присеста. Мог бы за один — не давали. Мама также приносила топлёное масло. Она говорила, что на нём лучше всего жарить, а я любил намазывать его на батон, сверху укладывать немного квашеной капусты и запивать такой бутерброд сладким горячим чаем.

Таскать по шесть бутылок чуть ли не через день было утомительным занятием. Но что делать с пустыми бутылками? Особенно если учесть, что все молочные продукты, включая сметану, ряженку, кефир и сливки продавались в бутылках или баночках. А пиво, а напитки, а вино и водка? За несколько недель скапливалось три-четыре десятка разнокалиберной стеклотары, и наступал жуткий момент под названием: сдача бутылок. Их приём осуществлялся в специальных пунктах. Проблема заключалась в том, что далеко не всегда в них была тара для бутылок. Если молочные иногда можно было сдавать в магазине, где их приобрели, то остальные только в таких пунктах. Эта тяжёлая обязанность лежала на мне. Я имел небольшой процент от общей суммы сданной стеклотары и поэтому подавлял в себе ненависть к процессу сдачи. Операция готовилась по всем правилам военного искусства. Сначала я шёл на разведку. Задачей было выяснить, какой пункт вообще открыт и есть ли там достаточно пустых ящиков под сдаваемую стеклотару. Если была очередь, то следовало оценить, хватит ли этих ящиков и с какой скоростью очередь движется, успею ли я, заняв очередь, добежать до дома и с полным рюкзаком вернуться назад. Иногда операцию удавалось провернуть быстро, иногда приходилось возвращаться с частью не принятых бутылок. Позже, когда я был женат и сын достиг возраста, в котором деньги начинали выступать для него в качестве реального соблазна, я привлекал его к этим операциям. Правда, сын оказался смышленей меня и соглашался сначала на половину выручки, а позже, видя мою ненависть к процессу, потребовал всё. Я согласился при условии, что он возьмёт на себя все процедуры сдачи, начиная с перепродажной подготовки, т.е. мытья. Жадность победила его нелюбовь к мытью посуды, и больше я проблем со сдачей стеклотары не знал.

В противоположном направлении на углу Комсомольской и Карла Маркса было два магазина друг напротив друга. Овощной и т.н. «сельхозпродукты». Овощной, конечно, был убогий по сравнению с нынешними временами. Что тут говорить, убогим было и всё сельское хозяйство. Собственно говоря, кроме картошки, морковки, свёклы и капусты там было взять нечего. Картошка сначала продавалась в бумажных пакетах по три кило. Мне полагалось таскать два пакета раз в неделю. Для заготовок на зиму был рынок с настоящими огурцами, помидорами и прочими овощными радостями. В начале сентября мама отправляла меня на базар на разведку. Мы ждали, когда появятся молдавские помидоры «сливки». Если они уже были, то мы с мамой ехали за ними в тот момент, когда цена за килограмм опускалась до сорока копеек. Десять килограммов означало пятнадцать литровых банок готовых консервов. Этого нам с мамой хватало до лета. К ним добавлялось с десяток банок огурцов. Капусту же мы сами не покупали. У мамы на работе была уборщица — Ольга Игнатьевна. Она с мужем жила в своём доме на окраине города. По просьбе мамы ОИ закупала для нас мешок капусты, и в один прекрасный, точнее, гнусный выходной день мы с мамой отправлялись эту капусту шинковать и заквашивать. Для шинковки использовалась деревянная машинка и эта часть работы ложилась на меня. Капуста квасилась в бочке, которая стояла у них в подвале. Раз в неделю я с двухлитровым бидончиком ездил к ОИ за готовым продуктом. Ох, как же я ненавидел и шинковку и эти поездки! Удивительно, но в нынешние времена мы с женой наловчились готовить капусту менее, чем за час. Шинкуем три средних кочана — получается две трёхлитровые банки. Съедаем, и снова готовим. Тем более, что капусту выращиваем сами на даче и храним там же в подвале. Капуста всегда у нас хрумкая и очень вкусная. А та тогда к весне в бочке становилась мягкая и перекисшая. Шла такая капуста лишь на настоящие кислые суточные щи с грибами.

Несмотря на убогий ассортимент обычной плодоовощной продукции в этот магазин заносило иногда такие изумительные вещи, как венгерское лечо, болгарские помидоры в собственном соку, греческий апельсиновый сок в двухсотпятидесяти-граммовых жестяных баночках. Если везло нарваться, то брали ящиками. Это же касалось хороших грузинских вин. Особенно любимых мамой «Оджалеши» и «Киндзмараули». Мне стало доставаться это вино сначала подпольно — незаметно крал из буфета, потом официально — мама наливала. Но вскоре эти вина практически пропали из продажи и появились лишь с уходом в небытие большевиков вместе с Союзом. Когда же я увидел в магазине «Киндзмараули», по привычке купил несколько бутылок и… вылил их после дегустации. Более того, все мои попытки найти настоящее успехом не увенчались. Даже будучи в Тбилиси пару лет тому назад, я по совету одного местного жителя нашёл «правильный» магазин и купил там домой пару бутылок. И опять оказалось — не то. Близко, но не то. И только в одном из лучших ресторанов Тбилиси, где мы с женой отмечали очередную годовщину нашей совместной жизни, нам подали почти настоящее «Киндзмараули». Практически не отрываясь, вылакали две бутылки…

Магазин же «Сельхозпродукты» был кооперативным, и там продавали экзотику: грибы — сушёные и солёные, сухофрукты, орехи, колбасу из оленины и даже медвежатины. Различные овощные и фруктовые консервы, а также мёд. В сезон завозили настоящие херсонские помидоры. Они для заготовок на зиму не годились, но в салаты и просто так шли на ура. В начале осени появлялись арбузы и дыни. Арбузы настоящие астраханские, а дыни, как знаменитые торпеды, так и всеми любимые колхозницы. Я слыл специалистом по выбору арбузов, но скажу честно, особого умения не требовалось. Арбузы собирали, когда положено, и все они были спелые.

На улице Ленина была булочная. Для меня — самая близкая. Но ассортимент там был не богатым и зачастую отсутствовал батон по пятнадцать копеек. Только его признавали в нашей семье. И тогда мне приходилось тащиться в центральную булочную на проспекте. Вообще-то до неё был чуть дальше, особенно если идти дворами позади «сельхозпродуктов». Та булочная поражала своим изобилием, но прославилась благодаря кассирше. Блондинка, лет сорока-сорока пяти, была виртуозом. Если в соседнюю кассу стояло пяток посетителей, а к ней полтора десятка, опытные покупатели становились именно сюда. Скорость, с которой она выбивала чеки, считала и выдавала сдачу, завораживала. Едва я успевал протянуть руку за чеком и деньгами, как она уже громко говорила «Следующий» и очередь двигалась со скоростью не спешащего пешехода.

Так же в шаговой доступности, т.е. в пяти-семи минутах ходу были два гастронома. Первый, на углу проспекта и Комсомольской, в доме с башней и часами на ней. Этот гастроном так и получил название «под часами». Второй «Центральный» — на проспекте почти на углу с улицей Ленина. Туда я не любил ходить, далеко! Но, когда требовалась экзотика типа твердокопчёной колбасы, ветчины и прочих деликатесов, ничего не поделаешь, тащился. Напротив этого гастронома был в те времена единственный универсальный магазин — ГУМ. К этому добавим приличное кафе «Весна», в котором я иногда устраивал праздник желудка, в основном эклерами и трубочками с воздушным кремом.

На улице Энгельса почти напротив академического театра был кинотеатр «Детский». Из названия ясно, какие фильмы там шли. Билет стоил десять копеек, мне в школу давали каждый день пятнадцать, кроме этого я копил из денег, что мне оставляла мама на пропитание, когда уезжала в командировку. Так что походы в кино для меня не были проблемой и я часто торчал там после уроков. Некоторые особо любимые фильмы я смотрел по многу раз. Помню «Седьмое путешествие Синдбада». Боюсь соврать, но мне кажется, что я смотрел его раз двадцать, если не больше. Под впечатлением я даже вылепил из пластилина циклопа и дракона, а также сделал небольшой макет лука на колесах, с помощью которого герои сражались с чудовищами. И мой макет стрелял! Помню также «Трёх мушкетёров» — французский фильм, который я также смотрел несчётное количество раз. Ждал с нетерпением продолжения, а когда дождался, то был невероятно разочарован. Всё было не по Дюма! Кстати, такое же разочарование я испытал, когда на экраны вышел знаменитый отечественный вариант с Боярским в главной роли. Для меня романы Дюма о мушкетёрах никак не выглядели комедией или водевилем, а серьёзным романом типа рыцарских. Позже кинотеатр «Детский» сменил своё название на «Новости дня» и там стали демонстрироваться документальные фильмы. Особенно запомнились три. Первый — совершенно необычный для нашего зрителя — «Фея, не похожая на других». Народ валом валил на, кажется, французский или итальянский, ожидая мелодраму. А оказалось, что все действующие лица — обычные животные. Злого волшебника играла обезьянка, а главный бесстрашный герой — утёнок! Вторым был фильм «Париж, Париж…» Мы с мамой смотрели его несколько раз. Именно под впечатлением об этом фильме во мне засела мечта увидеть этот город. При этом я отдавал себе отчёт, что ей никогда не осуществиться. Нет, осуществилась, но реальный Париж вызвал скорее разочарование, нежели восторг. И, наконец, страшный, пронзительный фильм «Обыкновенный фашизм». Я смотрел его раз десять и каждый раз не мог сдержать слёз.

Если пройти полсотни метров от кинотеатра в сторону проспекта, а потом повернуть по нему вправо, то через одну остановку троллейбуса был крытый цирк. Я обожал ходить на представления и особенно любил клоунов. Помню знаменитого Карандаша, Никулина и Шуйдина, Кио — отца и сына. Очень нравились номера с дикими зверями. Но однажды, когда я стал зачитываться Джеком Лондоном, я дошёл до его рассказов о том, как дрессируют и мучают животных в цирке. После этого как ножом отрезало — я разлюбил цирк и не ходил туда больше ни разу. Даже с внучками — возложил эту тяжёлую обязанность на жену и сватью. Наискосок от цирка на улице Купалы было республиканское общество «Знание». Мама покупала абонемент на лекции по искусству. Приезжали лекторы из Эрмитажа, Русского музея, Третьяковки. Они показывали слайды с картинами и рассказывали об отдельных художниках или о целых музеях. Кое-что мне нравилось, на некоторых лекциях я откровенно скучал. Тем не менее, капля за каплей камень точит, и эти лекции, наблюдения за тем, как рисовала моя мама и бабушка, а также коллекция книг и альбомов по живописи, которую потихоньку создавала мама, делали своё великое дело — развивали мою любовь к искусству в целом и к живописи в частности.

Хотя наш двор был прекрасным местом отдыха летом, отец любил проводить выходной день на окраине города в парке Челюскинцев. Тогда это был даже не парк, а скорее ухоженный лес. Отец брал с собой гамак, покупал несколько газет. Гамак он привязывал между двумя соснами, ложился и читал газеты. Я же резвился вокруг. Помню, я любил охотиться за огромными стрекозами. Мы называли их бомбардировщиками. Поймать их было трудно и часто мне так и не удавалось. Я приставал к отцу, он выбирался из гамака и тут же ловил мне парочку. Обедали мы бутербродами с помидорами вприкуску. А запивали всё чаем из термоса.

А ещё особенное место — футбольный стадион на перекрёстке Комсомольской и Кирова. Тогда футбольный матч был событием с большой буквы. Билеты разлетались задолго до матча. А за пару часов вокруг устраивалось милицейское оцепление, в том числе и конное. Билеты начинали проверять уже от проспекта. Мы же, пацаны, старались проникнуть на стадион без билета. Скорее всего, это было чисто спортивное действие — пролезть, а вовсе не попасть на матч. Ни я, ни мои дворовые приятели болельщиками не были. Зато по воплям, доносящимися с арены, я мог знать счёт. На стадионе рядом с парадным входом было установлено огромное панно. На нём была таблица чемпионата, т.е. на каком месте находились команды и счёт между уже сыгравшими. Каждый день у этой таблицы собиралась толпа болельщиков. Численность толпы была разной, но меньше двух десятков я ни разу не видел. А на следующий день после игры минского «Динамо» независимо от результата собиралось на мой взгляд больше сотни. Они все громко спорили, а однажды я был свидетелем вспыхнувшей драки.

Позже, когда я уже был студентом, друзья-химики таскали меня на футбольные матчи. Я не был болельщиком и ходил из солидарности. Но назло друзьям стал болеть за ленинградский «Зенит». Мне нравилось поддразнивать друзей, когда выигрывала моя «любимая» команда, но зато, когда проигрывала, то друзья мне мяли бока от восторга. Нравы на стадионе были простыми. Многие болельщики, в том числе и мои друзья, приходили на матч с небольшими чемоданчиками. Как только матч начинался, чемоданчик раскрывали, оттуда доставались бутылка водки, закуска, стаканчики. Меня обычно сажали по середине между Игорем, моим другом ещё со школьной скамьи, и Серёгой, по прозвищу Ржавый. На мои колени укладывался раскрытый чемоданчик так, что он превращался наподобие столика. На нём раскладывалась закуска, ставились стаканчики. И всё ждали то ли гола, то ли опасного момента у ворот, чтобы налить и выпить от радости или с горя. Такие импровизированные столики были вокруг и к концу матча народ уже был на взводе. Драки возникали постоянно, но, к счастью, мы так и не были вовлечены ни в одну. Мне это всё не нравилось и я в конце концов стал избегать походов на футбол. Но реальной причиной отказа сопровождать друзей на футбол был алкоголь. В то время наша квартира была в десяти минутах ходьбы от университета, а мама моя частенько уезжала в командировки. Пустая квартира на неделю — даже без особого воображения можете себе представить, во что она превращалась! Я реально начал спиваться за компанию со своими друзьями, сплошь химиками. Алкоголиком я не мог стать по физиологической причине. Выпить я мог тогда, впрочем и сейчас, немало, но если перебирал, то гарантировал себе ночь в туалете в обнимку с унитазом. Однако помимо угрозы алкоголизма была ещё и печень. Чтобы не довести её до самоубийства следовало срочно остановиться. Но в нашей компании это было сделать непросто. Я нашёл выход. Однажды после особо могучей пьянки я предложи пари: я не пью пять лет и, если, выпью хоть раз, то проставлю трём своим закадычным друзьям-собутыльникам ящик самого лучшего коньяка. Друзья радостно завопили, что согласны и сами проставят мне если я продержусь. И всё пошло как по маслу. На посиделках, пьянках, праздничных застольях я не брал в рот и капли спиртного, даже пива, хотя пиво под запрет не попадало. Никто не приставал, все смирились, шутили, но исподтишка наблюдали. Прошло два года, друзья предложили отказаться от обета, я потребовал ящик коньяка, они отказались. Потом наши пути разошлись, но я действительно не пил ещё год-полтора. А потом потихоньку начал, но весьма умеренно. До момента, пока нам не доставили на всё лето внучку, которой было лишь год и восемь месяцев. Но это совсем другая история…

От ворот стадиона к проспекту по середине Комсомольской улицы тянулся сквер. Много лет по дороге из школы домой я наблюдал странную для меня картину. В верхней части сквера, той, что примыкала к проспекту, ежедневно собирались пожилые люди. Причём только мужчины. Они все говорили не на русском языке. Оказалось, что это были евреи и разговаривали они на идише. Этот язык сильно напоминал немецкий. Почему они там собирались, о чём говорили я не знаю. Прохожие внимания на собравшихся не обращали, а в конце шестидесятых неожиданно все евреи из сквера исчезли

Зимой стадион привлекал нас двумя аттракционами. Первым был, бесспорно, чемпионат то ли города, то ли республики по мотокроссу на льду. Заливались беговые дорожки вокруг футбольного поля и по ним гоняли на мотоциклах с шипами на колёсах. Мы обожали эти соревнования и, несмотря на мороз, торчали на трибунах. Понятно, что ждали падений, ахали, переживали и опять ждали, надеясь, что вот-вот кто-то упадёт и будет куча-мала. Мотоциклы заправляли каким-то специальным топливом, кажется с касторовым маслом, и я на всю жизнь запомнил этот чарующий мальчишечью душу аромат, грохот двигателей и свой телячий восторг…

Вдоль ограды стадиона по улице Кирова была длинная горка. Тогда ещё её не превратили в лестницу и мы бегали к ней кататься на санках. Горка имела три уступа и поэтому называлась «трёхгорка». Иногда, кто посмелее, ходили кататься с горы, что была внутри стадиона. Очень крутая и от подножья до забора было сравнительно недалеко. Санки слетали вниз с большой скоростью и поэтому требовалось резко тормозить, чтобы не влететь в забор. Я был очевидцем случаев, когда неумеки врезались, ломали санки и расшибали носы.

В верхней части стадиона заливали большой каток, а также и аллеи. Вечерами горели фонари, и играла музыка. До катка от нас было рукой подать, и мы часто, чтобы не переодеваться, шли кататься по улице прямо на коньках. Омрачало катание появление хулиганья. В то время появилась странная мода: на окраинах города сбивались целые стаи шпаны от двенадцати лет до шестнадцати и даже старше. Они добирались до центра и нападали на нас, городских. Без всякого повода. Взрослых не трогали, а те же взрослые не вмешивались, справедливо опасаясь. Милиции было мало, и она довольно долго не обращала особого внимания на эти драки, которые неожиданно вспыхивали и при появлении милиции мгновенно прекращались, а шпана тут же рассеивалась. Так что на катке можно было запросто схлопотать или расстаться с чем-нибудь ценным. Так как я приходил на коньках без сменной обувки и денег с собой не брал, то иногда получал. Главное было закрыть лицо и не упасть. Могли ведь и ногами садануть. Но не только зимой я мог нарваться. В обычное время у шпаны был такой приём: навстречу мне, к примеру, выходил шпанёнок, ростом мне почти по пояс, и нагло требовал двадцать копеек. В случае естественного отказа вдруг пытался ударить. Я, конечно, тычком отбрасывал его в сторону, и тут из подворотни выходило три-четыре здоровых малых и со словами — почто мальца обижаешь, могли отметелить. Тут надо было делать ноги, что мне чаще всего удавалось. Этот беспредел, правда, просуществовал несколько лет и после, кажется, убийства сына какого-то значимого лица милиция взялась за ум да за дубинки, которые только-только вошли в обиход, и навела порядок. По крайней мере, в нашем районе. В их вотчины мы и не совались.

Так, что дом, двор и окружение представляли, по крайней мере для Минска, уникальное образование и сделало моё детство безоблачным и счастливым, несмотря на ряд синяков на лице и рёбрах.

Дом. некоторые жильцы

Как мы попали в этот дом, я не знаю. Мои родители не имели никакого отношения к ВПШ, в то время были беспартийными и не выделялись пробивными способностями. Скорее наоборот, были скромными и даже несколько стеснительными людьми. Некоторое время мы жили на четвёртом этаже в четырёхкомнатной квартире. Две комнаты занимали мы, две — соседи, Кузьма Прохорович Горбулько с женой Зинаидой Ивановной Забелло, далее просто КП и ЗИ. Очень короткое время с ними жила Света, дочь КП от первого брака. Сын ЗИ, также от первого замужества, служил на флоте и появлялся редко. У меня он ходил под прозвищем «Живой моряк», и я по его примеру какое-то время мечтал пойти служить на флот. КП преподавал в ВПШ, как и многие мужчины нашего дома. Скажу честно, даже тогда меня этот факт изумлял. Был КП малообразован, как в бытовом, так и в научном смыслах. Именно по причине научной малообразованности его бросили преподавать научный коммунизм. Само название этого курса представляло собой оксюморон, как исторический материализм, как солёный сахар или как сладкая горечь. В принципе, эти курсы мог преподавать любой человек, знающий все буквы алфавита и умеющий складывать простые слова. Помню, я чуть не загремел из университета, когда на семинаре по истмату задал наивный вопрос, ответ на который прочитал, не помню в каком именно печатном издании конца двадцатых годов. Тогда за подобные вопросы и, тем более ответы, ещё не расстреливали, могли лишь посадить на очередной пароход и отправить за пределы страны. Преподаватель истмата, некто Родькин, был невзрачным мужичком и как каждый преподаватель, понимающий полную бесполезность своего курса для физиков, был сукой и требовательным до беспредела. Запомнился мне он тем, что как раз во время того самого семинара он сначала делился впечатлениями о поездке в Париж. Именно таких сук-то туда и пускали! Главным же его впечатлением от города было то, что у француженок по тогдашней моде (?!) из-под платья на пару пальцев выступало нижнее бельё. Он рассказывал об этом с упоением, блестя маслянистыми глазами и чуть ли не пуская слюни от восторга. Тут-то я и встрял. Суть вопроса была в следующем: если Октябрьская революция была собственно революцией, а это считалось бесспорным фактом, то истмата не существует. Ежели он, этот грёбанный предмет, существует, значит, то был госпереворот, а не революция. Так ли это, наивно вопрошал я преподавателя. Меня выперли из аудитории, грозились лишить стипендии и вообще права посещать университет. Я счастливо избежал проблем на экзамене, так как Родькина свалил недуг, вероятно ниспосланный моим ангелом-хранителем, и вместо гада экзамен принимал интеллигентный его антипод преподаватель диамата Самускевич, который, как и мы, к коллеге относился соответственно.

Надо сказать, что знакомство с нашим ленинградским архивом постоянно служило источником моих проблем в университете по части общественных наук. Точнее, не само знакомство, а мой длинный язык и ощущение полной безнаказанности. Открою большой секрет. Мама мне не говорила, что первым проректором университета был самый близкий друг моего покойного отца. Она была в целом против блата за редким исключением, когда семье могла угрожать серьёзная неприятность. И я поступал на физфак сам, без чьей-либо помощи, основываясь лишь на знаниях и надеясь на удачу. Узнал я про потенциальный блат совершенно случайно, когда меня за какую-то мелкую провинность приволокли к ректору. В то время им был знаменитый своей непредсказуемостью Антон Никифорович Севченко. В зависимости от настроения он мог расстрелять на месте без суда и следствия, а мог наградить также без особого разбирательства. Я повис, так как с какой ноги ректор встал сегодня, не знала даже его многолетняя и многоопытная секретарша. Но в тот день Сева, как мы все его звали, хоть и встал вовремя с одной из неопределённых ног, но был не на месте, а в Академии Наук. И меня сунули к его проректору, также грозе всех нерадивых студентов, Малышеву. Тот встретил меня неприветливо и потребовал тут же положить на стол студенческий билет. Это был плохой знак. Как правило, документ конфисковывался и не факт, что мог вернуться к хозяину с соответствующими последствиями для последнего. Малышев, который Андрей Яковлевич, взял брезгливо мой аусвайс, открыл и уставился сначала на фото, потом на данные. Долго вчитывался, я уж подумал, не забыл ли он в гневе грамоту, как вдруг АЯ широко улыбнулся и поднял очи. Очи, добрые по отечески, а не гневные, метающие молнии, кои я приготовился лицезреть.

— Так ты, что, сынок Иван Васильевича? — спросил он ласково.

— Да, — ещё не веря в счастье, пролепетал я.

АЯ встал с кресла, обошёл стол, приблизился ко мне, положил руку на плечо. Поразительно, но глаза его наполнились слезами и я жутко растерялся. АЯ постоял так минутку, потом вернулся на своё место и стал расспрашивать про моё житьё-бытьё, про маму. Сетовал, что не знал про нас ничего и был уверен, что мама после смерти моего отца вернулась в Ленинград. Про то, зачем меня притащили к нему, речь не зашла, и АЯ напутствовал меня словами доброго священника, отпустившего грехи закоренелому грешнику: «Иди, сын мой, и больше не греши». Что означало индульгенцию до окончания университета. Это и была основная причина моей уверенности в безнаказанности. Я продолжал резвиться на семинарах по истории КПСС, политэкономии капитализма, социализма и других столь ненавистным мне измам, ставя преподавателей в тупик своими вопросами, подчерпнутыми из архива. Но за эти шалости к начальству меня больше не тягали, а некоторые преподаватели в отместку резали меня на экзаменах. Не насмерть, не на двойку, но на трояк. А так как их предметы были непрофилирующими, на получении стипендии это не сказывалось.

Похожая ситуация за пределами университета у меня случилась и с научным коммунизмом. Как-то гораздо позже я случайно попал в одну компанию. Не помню, кто меня затащил (помню, что девица!) на день рождения подруги этой, кого не помню. Мы пили, гуляли и в самый разгар праздника в комнату зашёл отец виновницы торжества. Благодушно улыбаясь, он попробовал пошутить на тему, какое замечательное поколение молодёжи растёт, а что будет-то в ближайшем будущем, при коммунизме! Вот, продолжал отец, как позже стало понятно, только что вернувшийся из поездки в какую-то капиталистическую жуть, вот там, где капитализм загнивает… Не успел он завершить монолог, как я встрял и заявил, что, конечно, капитализм загнивает, но так вкусно и соблазнительно пахнет! За что был вытащен за шиворот из-за стола, пинками сопровождён к двери и хорошим пендалем выставлен на лестничную площадку. При этом изувер орал, что, таким как я не место не только в их квартире, но и в институте, городе и вообще в стране. Ну, если только на крайнем Севере за колючей проволокой. Оказалось, что он, гад, был завкафедрой научного коммунизма в другом институте. Та, которую не помню и которая меня заманила в этот вертеп, к счастью считала, что я слесарь-инструментальщик шестого разряда. Я представился ей так, потому, что в те годы зарплата слесаря высшей квалификации была на уровне доцента. Меня так и не разыскали, работяг старались не обижать.

Надо сказать, что мой длинный язык с одной стороны заложил основы нашего с женой процветания, но, с другой — он же зачастую ставил это процветание под реальную угрозу. Первый раз в ядерном центре, куда я был распределён из университета и где быстро сделал приличную карьеру. Когда же там получил предложение вступить в КПСС с последующим попаданием в рай под манящим названием МАГАТЭ, гордо ответил, что правнук полковника царской армии, защищавший Зимний от большевиков считает ниже своего достоинства вступать в эту партию. Правда, в реальности это был штабс-капитан, отец моего питерского дядюшки, который вместе с юнкерами защищал Кремль от большевиков в восемнадцатом. Но царский полковник и прадед звучало лучше. За что потерял всякую надежду на четыре года ссылки в Вену и вскоре покинул НИИ. Второй раз, когда был уже директором маленького, но республиканского центра. Мы сожительствовали с Академией Управления, в смысле размещались под её крышей. Причём почти на птичьих правах. Нас не выставляли, так как я доил три министерства, и от этой дойки Академия отливала себе приличную пайку. Сидеть бы мне и не рыпаться…. Ректором же был редкостный придурок, бывший политрук, алкаш, но имевший бооольшие связи, что позволило ему сначала защитить кандидатскую, потом докторскую. И на ту и другую пахало пол Академии. Его ужас как раздражали успехи моего центра и моя независимость. Особенно тот факт, что я шлялся по заграничным командировкам и манкировал дурацкими заседаниями дирекции. Как он только не намекал, чтоб я его взял прицепом и однажды на заседании ученого совета сказал об этом прямо. На что я также прямо ответил, что там нужны профессионалы, а не политруки. Все улыбнулись и гад тоже, но затаился, а когда следующий раз как-бы шутя по-отечески сказал: «Вот смотрю на Вас и удивляюсь, как это Вы всё успеваете, как Вам всё удаётся…». Я среагировал: «Что делать, если я талантлив!». Причём окружающие по моему тону поняли, что я имел в виду в отношении его самого. И, наконец, он дождался благоприятного момента и настучал другому гаду, замминистра, который обеспечивал моему центру основной поток финансирования. Что произошло дальше, я писал неоднократно. И в мановение ока я оказался на улице, с которой меня подобрали в частную фирму, где моё благосостояние выросло в разы. Потом через восемь лет я также объяснил шефу, гендиректору, что я думаю о его взглядах на бизнес. После чего написал заявление по собственному, и опять оказался на улице, с которой меня подобрал англоязычный ангел, который так просветлил меня, точнее мой язык, что если я и продолжал им трепаться, то по-русски, благоразумно не переходя на ангельский, точнее английский. Чем уже на склоне лет обеспечил спокойствие себе и своей семье. В общем, отделывался лёгкими испугами. Хотя однажды был странный случай. Я был тогда студентом и, как писал выше, упражнялся в остроумии по отношению к общественным наукам. Университет находился в десяти минутах ходьбы от дома. И, возвращаясь после занятий, я шёл по тротуару, как вдруг меня окликнули. Я повернулся на голос и увидел чёрную «Волгу», остановившуюся у поребрика. Задняя дверка была распахнута и из машины выглядывал мужчина лет сорока.

— Если я не ошибаюсь, Вы Ставров? — спросил мужчина негромким приятным голосом.

— Да, а что? — удивился я.

— Да ничего особенного. Просто я советую Вам подумать о маме и быть аккуратнее в своих словесных упражнениях.

Я вытаращился в изумлении и только кивнул головой.

— Вот и чудесно, — завершил этот разговор мужчина. Дверь захлопнулась и «Волга» резко взяла с места.

Дома я рассказал маме об этой встрече. Она попросила меня описать мужчину, подумала, помолчала и сказала:

— Не будь дурачком, последуй его совету.

Кто был тот тип, какие у него были отношения с мамой, я не знаю. Но то, что были, я не сомневался. И совету последовал. Ну, как вы видели, недолго держался…

Вернёмся к жильцам нашего дома. В бытовом смысле Кузьма Прохорович был полудеревенским мужиком. Смачно сморкался в раковину на кухне и потом, совсем как известный Шура Балаганов, томно обмахивался носовым платком, который КП последний раз стирал сам лет за пять до этого. Ходил КП по квартире как привык у себя в деревне, т.е. в шлёпанцах на голую ногу, в подштанниках и майке растянутой почти до колен, которая тогда называлась соколкой. Моя мама тихо шипела, но при встрече в коридоре мило улыбалась, не подымая глаз. Я любил КП за его простецкие шутки, за умение кричать петухом. Этим криком он начинал день и им же заканчивал. Зинаида Ивановна, его жена, была интеллигентной женщиной. Мне кажется, что мы застали их, если не во время медового месяца, так точно весьма вскоре после его окончания. ЗИ крепко взялась за мужа и за довольно короткий промежуток времени обработала его в более или менее пристойную фигуру. Сначала топором, потом рубанком и, наконец, отполировала наждачной бумагой. КП стал ходить по квартире в благопристойной пижаме и даже в халате, есть ножом и вилкой, сморкаться в ослепительно чистый платок. Параллельно процессу обработки фигуры, дочь Света занялась внутренним содержанием отца. Однако конечный результат их совместных усилий мы не увидели. Вскоре в результате внутридомовых обменов мы переехали на второй этаж в отдельную двухкомнатную квартиру, где мне выделили собственную комнату. А КП с женой переместились в элитный дом на площади Победы. Света вышла замуж и съехала к мужу в Ленинград, где поддерживала приятельские отношения с моей бабушкой. Я также встречался с ней не раз посещая их семью вместе с бабушкой или когда Света забегала к нам на Невский. Муж у неё был не вполне здоровым, кажется, имел проблемы с сердцем. В основном лежал на диване и писал диссертацию. Но закончить не успел — умер. У них была дочка, которую я совершенно не помню. Потом следы Светы потерялись и она всплыла много позже. Наша последняя с ней встреча произошла в её комнате в огромной коммунальной квартире. Светина комната меня поразила. С одной стороны размерами — метров тридцать и потолком почти четыре. А с другой — окнами. Они выходили на противоположную стену, которая была на расстоянии чуть больше вытянутой руки. Увидеть небо можно было лишь высунувшись по пояс из окна. Поэтому даже в самый солнечный день в комнате горел свет. Мы сидели, пили чай, вспоминали прошлые времена, а в конце встречи Света вдруг расплакалась. Оказалось, что её дочка стала законченной наркоманкой и что с ней, и где она, Света не знала. Вот так я столкнулся с той стороной питерской жизни, о которой знал только из кинофильмов про т.н. «чернуху».

От мамы я узнал, что КП написал и таки защитил диссертацию под названием «Культурная революция в БССР в период 1935—1938 года»! Мы несколько раз встречались. КП заходил к нам после лекций в ВПШ. Он стал вальяжным, чуть ли не барином, даже несколько снисходительным к окружающим человеком, типичной иллюстрацией «Из грязи в князи». Но блаженствовал он недолго, умер от рака горла — дымил как паровоз. ЗИ пережила его не намного. Дурацкая смерть — погибла от удара током в ванне.

Хотя квартир в доме было сравнительно немного, близко мы были знакомы лишь с некоторыми соседями. Я с бόльшим числом благодаря наличию у них детей, родители — буквально лишь с некоторыми. Почти все жильцы въехали в дом почти одновременно, мы же намного позже. Этим и был обусловлен небольшой круг общения. Тем более, что наше проживание в доме имело перерыв. Отца после аспирантуры отправили по распределению на два года в небольшой полесский городок Мозырь мучить студентов в тамошнем пединституте. Мама в это время тачала болванку, т.е. писала диссертацию в Ленинграде. В Мозыре я пошёл в первый класс, потом во второй, но не доучился по двум причинам. Во-первых, неожиданно умерла моя бабушка по папиной линии. Во-вторых, как мне кажется, отношения между родителями испортились, и мама по этой причине забрала меня к себе в Ленинград. Отец же вернулся в ту самую четырёхкомнатную коммуналку. Я проучился в Питере до пятого класса, и мы вернулись в Минск. Мама защитилась, а отец… а отец стал болеть. У него были проблемы с лёгкими. Вот тут-то мы и переехали двумя этажами ниже. Отца не стало, когда мне едва минуло тринадцать. Мама была к этому времени директором небольшого НИИ, который определял всю молочную науку в республике. И именно с этого момента я полностью включился в дворово-домовую жизнь.

В друзьях у меня были Витька с четвёртого этажа и Женька с третьего. Мы были одногодки. Бόльшая часть остальных детишек были в основном младше нас. Пацаны на два-три года, девки в диапазоне от одного до трёх. Было и несколько старших, года на два и уж совсем взрослых старшеклассников. Дружили мы, конечно, втроём, но со временем к нам примкнули несколько пацанов из следующего поколения. Из них я особенно сдружился с Васькой с пятого этажа. Он был всего на год младше меня и их семья въехала в наш дом через несколько лет после нашего появления. У Васьки была сестра Нина, кажется, моего возраста или даже на год старше. С ней мы почти не общались, как впрочем и остальные девицы. И дело было не в возрасте — Нина была по определению девчонок «гордячкой». Однако дружба с Васькой продолжалась всего года три. Вскоре их семья перебралась в элитный дом на нашей же улице, но в конце на спуске к парку Горького. После того как я женился и мы переехали, контакты с домом ослабли. Но с Васькой они возникли на новой основе гораздо позже. Он женился и у него родилась дочка Настя. Оказалось, что она поступила в ту же школу, что и наш сын. Более того, в тот же класс. И мы стали встречаться на родительских собраниях. Вначале приходил в основном Васька, потом всё чаще его жена. Потом он вообще перестал появляться. Васька был толковым малым, защитился и его карьера двигалась вверх, но всё дело сгубила водка. Оказалось, что Васька был не прочь выпить, меры не знал и быстро скатился к запойному алкоголизму. Потерял работу, семью и помер.

По стечению обстоятельств, из друзей самым близким мне был Витька. И тут стоит особенно остановиться на нём, как на примере, что делает с пацаном безоглядная любовь матери, которая в придачу реальная глава семьи. Мама Виктора была потрясающая женщина. Звали её Клавдия Ивановна, и она особенно сдружилась с моей мамой. Эта дружба вылезала мне боком. Но сначала о КИ. Невысокого роста, кругленькая, похожая на персонажей советских комедийных фильмов пятидесятых годов. Говорила, что, когда выходила замуж, была меньше пятидесяти килограммов и отличалась в спорте: бегала стометровку, прилично прыгала в длину и высоту. Трудно было это представить, когда она своей утиной походкой, тяжело дыша, несла свои добрых пять пудов домой с покупками или обратно — за добычей. КИ была образцовой сплетницей. Моя мама относилась к ней хорошо, скорее всего, из жалости, но терпеть долго не могла, потому и избегала частых общений. Но КИ проявляла настойчивость и неслась к нам каждый раз после получения очередной горячей новости. Муж КИ был тихий и даже немного застенчивый мужичок чуть ниже среднего роста. Служил доцентом в ВПШ и, кажется, преподавал что-то приличное типа общей истории. Голос он никогда не повышал, в то время как голос его разлюбезной супруги в азарте словесных баталий разносился далеко за пределами нашего дома. КИ отличалась невероятной пробивной способностью. Она также имела отношение к ВПШ, не помню, какое именно — кажется то ли к бухгалтерии, то ли к ПЭО. Как я отмечал выше, КИ с мужем и сыном Витей — моим закадычным другом детства — жили в шикарной трёхкомнатной квартире на четвёртом этаже. Как им удалось туда проникнуть — ума не приложу. Лишь одно объяснение — КИ, танк, стенобитное орудие, пиратский корабль и заботливая курица-квочка в одном лице. Когда дом расселяли, она и тут обскакала всех, получив на троих четырёхкомнатную квартиру. Если бы и тот дом попал под расселение, то я не сомневаюсь, что следующей квартирой была бы пятикомнатная! Но всё имеет свои плюсы и минусы. По какой-то очередной архитектурной дурости в их новой квартире кухня была от силы четыре метра! Как жаловалась мне КИ много позже, пришлось пробивать большое окно из кухоньки в комнату, которую нарекли столовой. В самой же кухне кроме плиты, разделочного столика и нескольких навесных шкафчиков ничего не помещалось и двум человекам было почти невозможно разминуться.

Теперь о жертве материнской любви — моём друге Вите. Сколько я его помню, он был пухленький, но не толстый паренёк, с носом картошкой, почти бесцветными глазками, светловатыми волосами, которые скорее производили впечатление полного их отсутствия. Именно из-за такого вида, пальтишка, напоминающего шинельку немцев при сдаче в плен в Сталинграде, и такой же шапчонке, ему была безоговорочно уготована роль немца в наших играх в войну. С самодельным шмайсером, который я вырезал ему из доски, он идеально подходил к этой роли. А в силу малоподвижности с удовольствием стоял на часах, в то время как мы, изображавшие партизан, продирались ползком через кусты, чтобы, значит, снять часового или взять в плен отбившегося от части фашиста. Витя никогда не принимал участия в играх, требовавших беготни или физических упражнений. Ни футбол, ни даже настольный теннис не привлекали его. Представить же его залезающего почти на верхушку дерева мы не могли, и не только из-за его полной не спортивности. Если бы маменька (так он называл КИ до поры) узрела родное чадо в этот момент, мало бы не показалось не столько ему, сколько нам, провокаторам! Сейчас по прошествии многих лет я думаю, что он не был таким неполноценным ребёнком, каким представлялся окружающим. Похоже, что, как и его отец, он с удовольствием играл роль некого недотёпы. Учился Витя плохо, но не потому, что был тупой, а потому, что ему было так удобнее. Просто забить гвоздь в стену было для него непосильной задачей. Опять же по причине нежелания быть втянутом в то, что было ему не по душе. Читал он не много в отличие от всех нас, которые глотали книжку за книжкой и ввиду нехватки времени читали по ночам с фонарём под одеялом. Витя, кажется, чуть ли не до девятого класса играл в солдатики, хотя я бросил это дело на года четыре раньше. Изображая этакого увальня, неспособного выполнять простецкую работу, он взваливал её на маменьку. Папенька также преуспевал в отлынивании от мужских обязанностей, и всё ложилось на КИ. И тут-то начались мои страдания.

Как-то раз, во время очередного прихода КИ к нам с новой порцией сплетен, мама по неосторожности похвалилась моими успехами по математике. Если бы она только этим ограничилась, но дёрнул чёрт её за язык рассказать о том, что я на все руки мастер и помощник по домашним делам. Хотя это моё мастерство не простиралась на тот момент дальше замены перегоревших лампочек, покраски окон, ремонта утюга и простейших вещей. Хорошо, что она не поделилась сокровенным — моей страстью было… штопанье носков на лампочке! Что же касается помощи по дому, то вообще-то меня работой особо не загружали. Мама готовила, посуду я не мыл, кухню не драил, а квартиру мы убирали вдвоём. Но было три работы, которые я ненавидел. Первая — фикус. Моя мама как-то рассказала мне, что когда они с бабушкой жили в питерском «скворечнике», она мечтала даже не о квартире, а хотя бы о своей комнате. По её мечте в этой комнате должно быть огромное, на всю стену, окно с видом на парк, и у окна — фикус. Комната из мечты реализовалась в квартиру, правда, окно не во всю стену, но зато два фикуса, и не маленьких! И вот моей обязанностью было вытирать пыль с их листьев раз в неделю! Боже, как же я ненавидел эту работу! Позже в Буэнос-Айресе в парке я увидел огромный фикус и представил, как бы я вытирал пыль с него… От этой мысли я мне чуть не стало дурно! Другая работа была раз в год. Она называлась подготовка окон к зиме. Надо было ватой заткнуть щели в обеих рамах, потом с помощью предварительно сваренного клея из крахмала и купленных заранее специальных бумажных лент заклеить эти щели. Весной выполнить работу в обратном порядке. И, наконец — паркет. В те времена паркетного лака не существовало и поэтому паркет сначала покрывали специальной мастикой. А когда она просыхала, то нужно было натирать паркет до блеска. Для этого на ногу надевалась специальная щётка. И вот шаркая ею и передвигаясь мелкими шашками надо пройтись по каждой паркетине. И, хотя дома мы ходили в войлочных тапочках, натирать паркет мне приходилось не реже раза в две-три недели. Каторжный труд, скажу я вам! Потом появился лак, но мы уже съехали с женой в свою квартиру, где были обычные полы из крашеных досок. А отчим тут же нанял работяг, которые паркет отшлифовали и покрыли лаком. Нет, чтоб на десяток лет раньше!

КИ встрепенулась и попросила меня помочь Виктору по математике. Светила какая-то важная контрольная и с ней одновременно светила пара за четверть. Мама умоляюще посмотрела на меня, рассчитывая, что мы с КИ тут же освободим её. Так и вышло. И пошло-поехало. Начиная с шестого класса по конец десятого я чуть ли не каждый день отправлялся на четвёртый этаж, как Христос на Голгофу. Сначала была математика. Потом физика, потом к ним присоединились сначала химия, за ней тригонометрия и все остальные естественные науки. Занятия сводились к тому, что я быстро делал за него уроки, объяснял что и как, потом мы болтали или играли. Виктор с двоек забрался на тройки, иногда вскакивая на четвёрки. Интересно, почему мы с мамой не догадались брать мзду? Хотя, честно говоря, КИ постоянно делала какие-то подарки, но самым ценным было то, что она постоянно шныряла по окрестным магазинам, заглядывала в оба буфета при ВПШ и умудрялась приносить нам разный дефицит, избавляя меня от стояния в очередях, например, за карпом. Чёрная икра, пожалуйста, бери не хочу, а вот карп в те времена был почти как эта икра ныне. Опыт занятий с Витькой пригодился мне, когда я уже учился на первом курсе университета. Не помню кто рекомендовал меня в ту семью, но мама надавила и я занялся одним балбесом. Кажется это был семиклассник и я с ним намаялся. Мало того, что он ни хрена не понимал, так он ещё и не выполнял заданий, которые я поручал. Мне платили за каждое занятие и за месяц набегала почти стипендия. К счастью промучился я с ним до весны и сбежал под предлогом подготовки к летней сессии.

Что меня потрясло, так это поездка Вити в Артек. В этот лагерь посылали как минимум круглых отличников или крутых общественников. Ни одним из них Витька не был. Не скажу, что я хотел бы туда попасть. Пионерские лагеря я люто ненавидел. Но было обидно. Как же так? Этот недотёпа и Артек. Да, КИ была сила! Моя крепостная зависимость от КИ не исчерпывалась занятиями с Виктором. Я был также главным сантехником, электриком и ремонтником в их семье. Более того, спустя много лет, когда мы уже разъехались по разным адресам, КИ ловила меня и, пользуясь мотиватором в лице моей жалостливой жены, упрашивала помочь не только в новой квартире, но и на даче, где я несколько выходных работал маляром!

Вите как-то удавалось и самостоятельно паразитировать на мне. Помню, в восьмом классе я загорелся радиолюбительством. Клепал простенькие радиоприёмники, усилители и прочие бесполезные устройства. Витька, узрев как-то раз меня за пайкой очередного прибамбаса, слёзно попросил чему-нибудь научить. Я начал с простого детекторного приёмника. Он представлял простейшее устройство, проще которого были только грабли. Состоял из диода, конденсатора переменной ёмкости, мотка проволоки, натягиваемой по диагонали комнаты и служащей антенной, и ещё одного куска, который крепился к батарее. То бишь заземление. Единственное, что требовалось изготовить — это намотать на ферритовый стержень катушку индуктивности. Вот и всё. Подсоединяешь наушники, крутишь ручку конденсатора и ловишь одну из двух станций: Маяк или минское радио. Я боялся, что Витя войдёт во вкус и помимо занятий и работ по дому мне придётся учить его премудростям радиодела. К счастью он ограничился собранным приёмников и слушал его чуть ли не круглосуточно, хотя в то время купить нормальный транзистор было не проблема.

С возрастом Витя вообще разленился, стал грубить матери, называя её уже не маменькой, а мамашкой. Что-либо делать по дому отказывался категорически. КИ приходила к нам и, не стесняясь меня, жаловалась на сына и плакала, просила повлиять. Я пытался, но Витька отшучивался и отбрехивался. Потом у него появилось странное хобби. Он раздобыл бинокль и по вечерам шарил по окнам дома напротив. С восторгом живописал сценки, которые наблюдал. В основном те, где неосторожные дамы разного возраста обнажали свои прелести. Мне казалось это гадким, и я потихоньку свёл наши контакты к минимуму. К моему удивлению Виктор поступил в неплохой ВУЗ. Причём именно в двойной выпуск, когда ликвидировали одиннадцатилетку. Уверен, что КИ была главным двигателем и инициатором поступления. Как он учился, не знаю, но тут я был потрясен посильнее, чем Ташкент во время ужасного землетрясения. Витя после окончания ВУЗа попал в армию на два года! Его в армии представить можно было лишь в кошмарном сне. Впрочем, как и меня. Но, когда я узнал, где же будет служить несчастный, то тут же взял все свои сомнения назад. Германия! Туда офицером можно было попасть по ооочччень большому блату. А как же! Зарплаты — не сравнить с нашими, да ещё в марках. Автомобиль — запросто, сервиз «Мадонна» — да хоть сто порций… Ах КИ, КИ, вот это да! Мать героиня. По возвращению Витя поступил в аспирантуру и подготовил диссертацию. Защитил, но ВАК завернул. Тема диссертации: «Рост материального благосостояния населения Белоруссии на период 1935—1938 годов». Чувствуете, почти бессмертная диссертация Кузьмы Прохоровича! Отказ сопровождался заключением: мало нового!!! Без комментариев.

Однажды, когда я был уже женат, Витя упросил меня взять с собой в небольшой поход на байдарке. Мы с женой тогда увлеклись этим видом туризма, даже позже купили трёхместный «Таймень». Жена в тот май не смогла и я согласился. Собственно по простой причине — надо было взять байдарку напрокат. А так как майские праздники оказались довольно продолжительными, конкурентов в пункте проката было немало. Следовало начать дежурить недели за две. Вот я поручил это Витьке в качестве мзды. Жуть была, а не поездка! В первую же ночь я проснулся в палатке от того, что меня душили! Реально душили! Оказалось, что Вите приснился какой-то сон и он решил, что я враг! Дальше — больше. Знал я, что Витя неумеха, но думал, что армия хоть чему-то его научила. Ни фига! Он не мог делать простейших вещей. Хотя позиционировал себя как удачливого рыбака, в действительности не поймал практически ничего. Хорошо, что я взял с собой спиннинг и мог снабжать нас рыбой в виде небольших до килограмма щук. При этом он постоянно разглагольствовал на всякие дурацкие темы, чем злил меня невероятно. Вообще заклялся я тогда раз и навсегда с ним иметь дело.

После расселения дома некоторое время я поддерживал контакты с КИ. Отец Виктора к тому времени умер и они остались вдвоём в новой квартире. Витька умудрился жениться и отношения невестки и свекрови ой как не сложились! КИ часто мне звонила и даже пару раз приезжала. Она просто рыдала, говорила, что не может жить с этой змеёй, что Витька совершенно охамел по отношению к ней. Просила помочь, но что я мог сделать? Не мог же я сказать КИ, что она пожинает плоды своего воспитания сына. Потом контакты с этим семейством я потерял. КИ умерла. Виктор мне не сообщил, хотя знал о наших тёплых отношениях. Ни с ним, ни с его женой мы связь более не поддерживаем.

Вторым в нашей тройке был Женька. Жил он между нами с Витькой — на третьем этаже. Дома у него я практически не бывал, побаивался его отца. Тот был высоким мужчиной и выглядел на мой взгляд грозно. Встречались мы во дворе, вместе играли в войну, гоняли мяч, но близко, как с Витькой, мы не сошлись. Да и дружба наша быстро кончилась. Женькин отец рванул вверх по карьерной лестнице, сначала в горком, потом в обком и, в конце концов, добрался до зав. отделом местного ЦК. Поэтому вскоре их семья переехала в элитный дом на проспекте рядом с цирком. Их квартира была на первом этаже. Я бывал несколько раз у них. В торце дома на тот момент жил первый секретарь ЦК и вход в его квартиру охранял милиционер, что меня почему-то смешило. Дескать, зачем, кто же в здравом уме туда сунется! Но расстояние между нашими квартирами хоть по нынешним меркам совсем плёвое, тогда таковым не казалось, и наши дружеские отношения сошли на нет. В старую их квартиру въехала семья с двумя сестричками погодками, Наташей, старшей и Ниной, младшей. Контакт с Женькой после окончания школы я потерял почти совсем. Он с детства мечтал стать врачом и поступил в медицинский. После окончания быстро двинулся по карьерной лестнице, защитил кандидатскую, докторскую, стал профессором и дослужился до главврача знаменитого онкоцентра в Боровлянах. Несколько раз мы случайно встречались на улице. Женька всегда выражал бурный восторг, мы договаривались о том, чтобы обстоятельно посидеть и поболтать, но так и не удосужились. Позже, когда я был директором центра, а Женька главврачом в Боровлянах, я позвонил ему. У меня было предложение по возможному сотрудничеству при переподготовке специалистов в области радиационной безопасности. Я ожидал от него как и ранее радости по поводу моего звонка, но он разговаривал начальственным тоном, даже немного грубовато и я, сказав пару дежурных фраз, положил трубку.

Наш дом начал заселяться в самом начале пятидесятых годов. Кажется, в пятьдесят первом или в самом начале пятьдесят второго и был однозначно рассчитан на преподавателей ВПШ. Многие из первых заселенцев к этому моменту жили в общежитии неподалёку на улице Кирова. Директором ВПШ был Кожар Илья Павлович, легендарный партизан, генерал-майор, герой Советского Союза. Он был фактически создателем ВПШ и руководил ею по 1963 год. Он инициировал строительство нашего дома силами пленных немцев, но как бывший партизан чурался всякой бюрократической деятельности. Когда же дом был сдан, то он с радостью переложил на плечи своего зама всю деятельность по его заселению. Предполагая, что такой процесс без склок не обойдется, он выбрал в качестве возможного козла отпущения интеллигентного Юрия Васильевича, переехавшего незадолго из Москвы. Юрий Васильевич был женат на милой женщине с необычными для наших краёв монголоидными чертами лица. Оказалась, что она, кажется, корнями была из Коми. У них было двое детей, очаровательная девочка Наташа, младше меня на три года, и мальчик, Сергей, ещё моложе, не помню, кажется, на пять или даже шесть. Они были нашими соседями, когда мы жили на четвёртом этаже. ЮВ таки хлебнул неприятностей и с кое-кем имел проблемы на почве распределения квартир. В первые годы действительно среди жильцов дома не было тех, кто не имел отношения к ВПШ. Но постепенно, по тем или иным причинам, сплочённый контингент стал потихоньку разбавляться пришельцами, среди которых была и моя семья. Повторюсь, как мы туда проникли, я не знаю. Не смогли мне ответить мои приятели и подружки из этого дома. К сожалению, их родители уже ушли из жизни, и прояснить причину попадания меня в это райское место не представляется возможным. Не помню, с кем из соседей моя мама поддерживала дружеские отношения кроме Клавдии Ивановны. Кажется из-за того, что мы появились здесь позже почти всех, отношения складывались на уровне вежливого приветствия по утрам, может быть короткого: «Как живёте? Спасибо, а Вы?» при встрече в другое время. У меня же по очевидным причинам были более тесные отношения с родителями приятелей.

Если Витя был моим «домашним» другом и во дворе он бывал гораздо реже меня, то упомянутый выше Алик был закадычным «дворовым». Хотя он и был младше меня, кажется на два года, сдружились мы крепко. Его отец, Иван Иванович преподавал в ВПШ, а мать Софья Александровна сидела дома. У них было трое детей — старшая Галка, средний сын Вовка и Алик. Забавно, но с Галкой я встретился много лет спустя. Она вышла замуж за сотрудника ядерного центра, куда я попал по распределению. А с Вовкой, который был старше меня на два года и слыл хулиганом, мы, пацаны, не дружили. Алик же был любимцем многих женщин дома. Мальчик с картинки. Ресницы густые невероятной длины. Тёмные глаза, правильные черты, ямочки на щёчках, потрясающая улыбка — ну просто обаяшка! Особенно его привечала моя мама и звала не Алик как все сначала, а Алёпа! Это прозвище прилипло к нему надолго. Именно с ним я шатался по окрестностям нашего двора. Под этим понимались крыши соседних сараев. Мы забирались на забор, оттуда перелезали на первую крышу сарайчика вплотную примыкавшему к забору, а далее могли дойти до крыши гаражей «Интуриста». Алик был в роли моего верного оруженосца и участника многочисленных наших совместных авантюр. Много позже я устроил его к маме на работу в её институт. Он оказался в компании моих приятелей, которые также по моей протекции работали у мамы. Алик женился, но, как мне кажется, неудачно. Жена его, Наташа, крупная деваха выше его на пол головы, была склонна выпить. Алик же оказался слабоватым по этой части и составил ей компанию. Помню случай, оставивший у меня осадок и тревогу, хотя в приметы я не верю, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить! Однажды мы всей компанией выехали на природу на выходные. Рядом с нашим палаточным стойбищем протекала небольшая речка. Жара, все пошли купаться и Алик, ныряя, потерял обручальное кольцо. Это, кстати, случилось вскоре после их свадьбы. Сколько мы не ныряли, кольцо так и не нашлось. Моя двоюродная сестра, истово верующая в астрологию и другие оккультные науки, заявила, что это очень плохая примета и Алик плохо кончит. Так оно и случилось. Через несколько лет он ушёл из института, прыгал с одной работы на другую, пил, жена пила с ним и однажды в пьяном угаре зарезала его кухонным ножом… Наташа села надолго, осталась дочка, к тому моменту достаточно взрослая, чтобы жить самостоятельно, и все концы этой семьи я утерял.

Когда у нас в школе началась химия, я увлёкся производством всевозможных взрывчатых веществ и ракет. Тогда, о святое время, все компоненты можно было легко приобрести в магазинах. Начиная с серы и калийной селитры — главных компонентов пороха, кончая капсюлями для охотничьих патронов. Более того, запросто покупался даже красный фосфор, из которого я делал замечательные фейерверки. Не говоря уж о бертолетовой соли. Марганцовку в порошке продавали чуть ли не килограммами. Во избежание обвинения в распространении рецептов моих взрывпакетов, ограничусь самым любимым делом — запуском ракет. Мы готовили два варианта: просто одноступенчатые ракеты, которые, выработав топливо, падали, и те, которые взлетали вертикально вверх и взрывались. Для двигателей мы покупали валидол в аптеке. Он выпускался в алюминиевых стаканчиках разной длины с закручивающейся крышечкой. Валидол выбрасывался, в днище стаканчика просверливалась дырочка определённого диаметра. В качестве топлива использовалась обычная фотоплёнка. Тогда она производилась из нитроцеллюлозы и горела почище пороха. Одну или две плёнки в зависимости от размеров стаканчика мы плотно скручивали и помещали внутрь его. Далее можно было просто поджечь плёнку через сопло или изготовить из подручных материалов тело ракеты со стабилизаторами, как у настоящей. Если хотели взрыва, то вторая дырочка сверлилась в крышечке, на неё прикреплялся пакет с взрывчаткой. Ракета взмывала вверх, огонь поджигал смесь и в небе расцветал фейерверк разных цветов в зависимости от состава смеси. Мог сопровождаться довольно громким взрывом, а мог быть и бесшумным. Мы развлекались пару лет без последствий и проблем, пока однажды что-то не сработало. То ли сопло оказалось с отклонением от центра, то ли ветер, но ракета вместо того, чтобы лететь вверх, вдруг повернулась и по горизонтали долетела до окна наших соседей слева и… влетела в открытую форточку. К счастью на ракете не было взрывпакета, и топливо при попадании в комнату было почти на исходе. Так что кроме едкого дыма и визга двух сестёр ничего страшного не произошло. Скандал был грандиозный, маме с трудом удалось его потушить, меня же так наказали, так что я был деморализован целую вечность и пришёл в себя лишь на третий день. На этом наши увлечения ракетостроением окончились. Зато начались другие. В то время в окрестностях нашего двора то тут, то там проводились разные ремонтные работы с использованием сварочных аппаратов. Сварка осуществлялась ацетиленовыми горелками. Для выработки газа использовался карбид. Мы находили места его хранения и тырили нужное количество. Вместо собственно ракеты в небо запускалась обычная консервная банка из-под сгущённого молока. Всё просто — в крышке банки делалось маленькое отверстие. В песке выкапывалась ямка, туда бросался кусочек карбида, брызгалась вода, далее банку надо было быстро установить в ямку открытой частью вниз, уплотнить песок по краям. На крышку клали кусочек бумаги так, чтобы его один конец слегка свисал, а второй накрывал дырочку. Поджигали свисающий конец и отбегали. Когда огонь подходил к дырочке, смесь ацетилена и воздуха внутри банки воспламенялась. При удаче банка с грохотом взлетала вверх метров на тридцать. Опасности такие «ракеты» не представляли, но было гораздо более опасное развлечение. Бралась бутылка. В неё наполовину наливалась вода. Сверху наталкивалась сухая трава так, чтобы оставалось немного места до горлышка. Осторожно на траву помещалось несколько кусочков карбида. Держа бутылку вертикально, вставляли пробку и прикручивали её проволокой. После этого бутылку переворачивали и встряхивали. Карбид соединялся с водой. Бутылку оставляли на земле, а сами убегали. Взрыв был оглушительный и осколки разлетались на большое расстояние. Хоть и были мы далеко не взрослыми, но опасность поняли и взорвали бутылку только один раз. Много позже таким образом я несколько раз эффективно глушил рыбу. Прости, Господи, меня неразумного!

Остановились мы в дальнейших экспериментах ещё по одной причине. В соседнем дворе, не в том, что «тот двор», а в выходящем на улицу Комсомольскую, случилась катастрофа. Там пацаны нашли брошенную бочку из-под бензина. Ради хохмы сунули в отверстие горящую спичку. Пары бензина рванули, да так, что одного «экспериментатора» почти разорвало, другой умер по дороге в больницу, остальные отделались переломами и не опасными ранениями.

Про карбидные ракеты я вспомнил уже будучи заслуженным дедушкой. Устав искать всё новые и новые развлечения для моих внучек на даче, я вспомнил о старых. Но существенно усовершенствовал их. Так для запуска карбидной ракеты я брал банку гораздо большую, чем из-под сгущёнки. Сверху дырочку пробивать не было надобности, так как я придумал электроподжиг. Благодаря этому под банку закладывалось больше карбида и результат был куда более эффектный. Внучке я давал «пульт управления» и по команде она нажимала кнопку. Происходил оглушительный взрыв и банка взлетала высоко-высоко. Восторгу дитяти не было предела.

Следующим этапом было производство огнестрельного оружия. Для изготовления «пистолета» бралась латунная гильза для охотничьего ружья 16 или 20 калибра и прикручивалась к деревяшке. Это был ствол, а деревяшка служила рукояткой. Далее из дерева вырезался цилиндр, легко входивший в гильзу. К нему приделывалась резинка и устройство спуска. В торец забивался кусочек гвоздя — боёк. Далее капсюль заколачивался на своё место в торец гильзы, боёк взводился, и при спуске резинка резко вдвигала его внутрь гильзы. Он пробивал капсюль изнутри и тот вылетал вследствие возникающей реактивной силы. Если всё изготовлено правильно и точно, капсюль летел несколько метров, а с небольшого расстояния мог пробить лист бумаги или выбить глаз в зависимости от того, куда целился стрелок. Разброс «пуль» был большой, и попасть в мишень удавалось не всегда. Зато выстрел был достаточно громкий, чтобы радовать наши сердца, но не достаточно громкий, чтобы огорчать родителей со всеми известными последствиями. Тогда ни какой ювенальной юстиции не было в помине, поэтому отцы драли нас за такие штучки нещадно. Что, я думаю, было хоть и больно, но правильно и педагогично… Опять же стрельбы прекратились, когда Алик, прочитав про Вильгельма Теля, предложил Олегу, увальню из соседней справа с нами квартиры повторить подвиг. Олегу на голову водрузили яблоко, Алик отошёл на пару метров, прицелился и выстрелил. К счастью, я как старший, предложил Олегу на всякий случай прикрыть глаза руками. Хотя пристрелка показала, что конструкция была изготовлена правильно и все предварительные выстрелы ложились кучно, в этот раз капсюль попал прямо в лоб жертве. Олег взвыл нечеловеческим голосом и, ревя как раненый марал, рванул домой. На наше несчастье в этот момент вышла его бабушка, грозная Бабунька, так её звали все, от мала до велика. Нас спас забор и быстрая реакция. Бабунька пыталась сбить нас каменюкой, но мы пробежали по забору до крыши сарая, сиганули туда и отсиживались до вечера. Пока голод и холод не заставил вернуться домой. Алика выдрали как сидорову козу. Меня же не драли, отец к тому времени умер, а мама драться не могла, только умела крутить уши. Которые горели у меня дня два. Обидно было нам, ведь у гада даже следа не осталось. Орал он с испуга, падла, а нам досталось по полной. Потом мы ещё кое-что взрывали, но эта интереснейшая часть моего детства окончилась, когда у меня в руках взорвался особо мощный взрывпакет, обмотанный для большего эффекта медной проволокой. Удивительно, но осколками посекло всё лицо и руки, но ни один не попал в глаз. Вот так я впервые познакомился со своим ангелом-хранителем.

К этому моменту повзрослело следующее поколение пацанов и мы увлеклись нормальными играми в футбол и хоккей с мячом. А когда повзрослели и девчонки, то играть стали все вместе: в прятки, лапту и забытый ныне штандар. Под лаптой понималось следующее: на земле расчерчивалась площадка шириной метра три и длиной семь-восемь. Двое, которые по жребию становились вышибалами, занимали место на противоположных коротких сторонах площадки. Остальная команда — внутри. Задачей было попасть небольшим мячом в кого-нибудь. Тот выбывал и так продолжалось до тех пор, пока не оставался один игрок. На то, чтобы его выбить, полагалось по пять попыток с каждой стороны. Если же кто-нибудь ловил мяч руками, то это позволяло одному из выбитых вернуться. Штандар же был проще. Водящий подбрасывал мяч и выкрикивал чьё-нибудь имя. Названный должен был поймать мяч и крикнуть: «Штандар!». Пока мяч летел, все разбегались, но как только поймавший мяч кричал волшебное слово, все тут же останавливались. Теперь поймавший мяч мог сделать три шага в направлении выбранной жертвы и попасть в неё мячом. Очень увлекательные то были игры, и родителям с трудом удавалось загнать нас домой, когда уже совсем темнело.

Появление девчонок в нашей пацанской компании произошло в тот момент, когда мы их не идентифицировали в качестве лиц требующих особого отношения. Т.е. для нас, что мы, что они были практически одного пола. Это имело и плюсы и минусы. Плюс заключался в том, что играли мы в одни те же игры. Эти игры только по мере взросления стали делиться на девчачьи, в которые пацанам играть западло, например, классики, и мужские — футбол, хоккей, войнушка. А пока можно было садануть какой-нибудь задавахе, хотя можно было и получить ответку. Особенно от одной, крепкой и рослой Любаши, жившей в квартире над нами. Меня, конечно, она не трогала, а вот другим пацанам помладше, иногда крепко попадало. Честно признаюсь, я часто доставал девиц, может это были первые подсознательные проявления симпатии. Ведь, как правило, это с седьмого-восьмого класса хочется нести в зубах портфель предмету вздыханий. Тот портфель, которым пару лет до этого выражал ей свои чувства о её же голову. Минус же заключался в численном перевесе девочек над нами. Они, как все женщины независимо от возраста, могли объединяться в команду и совместными усилиями мстить обидчикам. Таковым оказался я. Видимо я их так достал, что они вместо того, чтобы пожаловаться моей маме или, что ещё хуже, своим родителям, сочинили коллективную кляузу и направили её… прямо моей классной. Ох, и натерпелся я стыда, когда сие послание зачитали на собрании. Но, к счастью, классные друзья не только не смеялись надо мной, но поддержали и даже предлагали помощь в наказании кляузниц.

Конечно, мы, дети, проводили время во дворе сами по себе и с взрослыми практически не контачили. Были исключения. Николай Иванович, отец двух сестричек-погодков, которые въехали в квартиру Женьки на третьем этаже, был один из редких взрослых, который практически всегда подходил к нам по дороге с работы. Среднего роста, чуть полноватый, светловолосый, всегда весёлый, он шутил с нами, болтал минут десять о всяческой ерунде. Звал он нас, пацанов, хунвейбинами. Тогда это слово вошло в быт в связи с событиями в Китае. Был ещё один, МИ с шестого этажа. Он с женой приехал в Минск из Ашхабада после страшного землетрясения, в котором погиб их первенец. Уже здесь родились две дочки и сын — Наташа старшая, Ольга средняя и Ванька. Со старшей связанна странная и совершенно непонятная история. Мы с ней ровесники и вот, когда нам было по шесть лет, случилось… Меня обвинили в попытке изнасилования её, причём не где-нибудь, а на заборе! Причём сторона обвинения убеждала моих родителей, что попытка была практически успешной!!! Даже сейчас с вершины своего сексуального опыта я не могу себе представить даже теоретически этот процесс. Не помню деталей, но вспоминается громкий скандал, когда разъярённая мамаша несчастной жертвы орала на моих родителей. Вероятно, речь шла о том, что как честный человек я был обязан жениться. Я же стоял в углу, ничего не понимал, только дрожал в предчувствии порки. Отец и за меньшие прегрешения, не раздумывая доставал из шкафа специальный экзекуционный ремень. Об этой истории я по дурости рассказал моей жене, и она уж не упускала случая поржать надо мной. Этот МИ в те времена, когда я был уже старшеклассником, любил поговорить именно со мной. Не знаю, по какой причине он меня выделял среди остальных пацанов. Высокий, слегка сутулящийся с красным лицом, длинным носом, покрытым красными прожилками, наводящими на мысль о бытовом пьянстве, он наклонялся ко мне и тихим голосом делился закрытой информацией. Точнее, это он сообщал, что информация не для широкой публики, а лишь для определённой категории граждан. Почему он так себя вёл, ума не приложу. Но я гордился и считал себя причастным к тайне. Действительно, то, что рассказывал МИ было достоверной, но закрытой информацией. Точнее, скорее полуоткрытой. Как я узнал позже, МИ недолго преподавал в ВПШ, а потом, кажется, работал штатным лектором общества «Знание». Для таких лекторов печатались специальные брошюры, в которых давалась свежая информация о международных событиях. Открытая частично, она публиковалась в газетах со значительной задержкой. И у слушателей общества, которые первыми узнавали то, что до обычной публики доходило гораздо позже, а то и вообще не доходило, создавалось впечатление о высоком уровне квалификации и информированности лектора. Что, конечно, обеспечивало успех лектору и процветание общества. Я же узнал об этом случайно. Забежал как-то раз к маме на работу и обнаружил у неё на столе такую брошюру. Их кроме общества «Знание» рассылали руководителям предприятий и НИИ. Ореол необыкновенности МИ тут же растаял, а когда я узнал о нём кое-какие детали и в придачу поймал на обычной брехне, потерял к нему всякий интерес и стал избегать общения.

Были в доме и взрослые, которых мы боялись. Мы, это пацаны, и вот почему. На одной с нами лестничной площадке жила семья. Муж, кажется Василий Иванович. Бывший партизан, в результате ранения сильно хромавший на левую ногу, суровый, неулыбчивый мужчина, ходивший всегда в полувоенной форме. Он также преподавал в ВПШ. У них было четверо детей, дочка старше меня на год, средний сын, тот самый Слава, который драл нас в настольный теннис, следующий Юра и самый старший Анатолий. Кое-какие отношения у меня были только со Славой и Надей, так звали дочку. А вот их мать, жена Василия Иванович была нашим пугалом. Крупная в поперечнике, чуть выше среднего женского роста, с простецким крестьянским лицом, она, кажется, имела отношение к хозчасти ВПШ. Иначе трудно объяснить, почему она всегда гоняла нас по всякому, даже мелкому, поводу. Залезли на деревья, она тут как тут и кричит, чтоб немедленно вниз, а то сообщит родителям. Застукала нас в подвале, опять крик на весь дом. Расчертили асфальт мелом — немедленно почистить! Быстро бегаем, громко кричим, траву топчем и так далее — не только кричала, но и стучала родителям. Некоторых за это драли, меня же мама к моему удивлению лишь журила.