Бесплатный фрагмент - Возмездие

Пролог

Горячий песок проникал в сандалии под ступню, между пальцев и под ногти. Солнце сыпало с высоты ярким светом. Могучий древний лес тянулся вдоль берега, разделенный с шумным морем широкой песчаной полосой. По песку брел горбатый старик, с губ по седой бороде стекала кровь, он шел, упираясь в длинный белый жезл. Одет он был в лохмотья. Сквозь дыры в его одежде виднелись острые кости спины, худые руки и кривые ноги. Старик тяжело дышал, часто оглядывался, изредка устремлял свой взор в море, в громадную каменную глыбу, парящую над водой. Где-то там на этой скале раскинулся великий город, царство Ассалы, город Коф. С берега можно было увидеть просторную деревянную платформу под скалой, башни, тянущиеся вверх и врезающиеся в нее. Старик очень хорошо знал эти башни, помнил лестницы, спиралями растущие вверх, к городу. Сотни кораблей, расправив свои паруса, прибывали в этот торговый порт под городом. Купцы со всех концов света, с Андарии, Линаас-Аура, Амарии, спешили доставить свой товар в Коф. Разодетые в нарядные одежды вечерами они поднимались в верхний город, спешили к дворцу Ассалы ради каждодневных праздников и оргий, которые ждали их там. Купцы торговали оружием, пряностями, тканями и главное: людьми. Тысячи тысяч рабов передавались там из рук в руки, из под плетей под плети, из уз в узы. Шумный город встречал их, широко разинув хищную пасть. Купцы спешили увидеть Ассалу, прекрасную царицу великого города. Многие из них оставались при ней навсегда, становились ее мужьями, пополняли царские гаремы. Ассала не гнушалась брать в жены прекрасных девушек, она каждый год устраивала соревнование для выявления самой прекрасной из всех девиц. Победительницу ждала ночь с царицей и жизнь во дворце.

Старик брел по песку, слезы текли по его старому лицу, полностью изрезанному морщинами. Временами он останавливался и кашлял кровью. Но затем крепче сжимал в руке свой жезл и шел дальше. Но вот он остановился, сел на колени, лицом к городу, спиной к лесу, и разрыдался. Не прекращая плача он принялся руками копать в песке яму. Затем он вытащил из своей маленькой сумки черный шар и погрузил его в холодный песок. Все так же плача он засыпал шар песком. Послышался треск веток, шорох и шелест, и голоса, затем топот. Из леса выбежали на пляж несколько десятков воинов с щитами и копьями. Они быстро окружили старика и замерли. В круг вошел крупный мужчина в красно-серых доспехах с круглым щитом на спине, ровной квадратной бородой и длинными черными волосами. Вслед за ним в круг вошла женщина в длинном прозрачном платье с венком розовых цветов на светлых волосах. Ее лодку, украшенную цветами, рабы вытащили на берег и обступили со всех сторон. Это была прекрасная царица, великая Ассала.

— Так вы идете на старика… — Обратился к ней старик, не поднимая даже глаз на нее.

— Ты же сам говорил о силе, которую дает тебе твой Бог. Вот я и устрашилась. Да, мне страшно стало, Ен! — Отвечала ему царица, а сама обошла вокруг него, рукой слегка касаясь его плеча.

— Прочь от меня, демон! — Воскликнул Ен и оскалился, зло посмотрев на нее.

— Ну какой же я демон? Ведь я царица! В моих руках все богатства земли и жизни тысяч людей, и твоя жизнь…

— У тебя нет такой власти… Только Бог властвует над всем, а ты лишь жалкая проститутка!

— Ох… Это обидно… — Ассала наклонилась к уху старика и произнесла в пол голоса, — Я царица реального царства, и у меня есть реальная власть, а ты пророк несуществующего божества…

— Прочь от меня! Прочь! — Возопил старик и закашлялся, сплюнув кровь продолжил, — Прочь! Не смей… Не смей…

— Что же ты видишь? Падение моего царства? Ты видишь гнев своего божка? Ты видишь царство своего невидимого бога? Ты просто больной, ты слишком много времени посвятил своим молитвам и слишком мало удовлетворял себя, ты ведь и не знаешь даже, что такое любовная ласка…

— Замолчи! Я вижу град, парящий в небе, в облаках. Я вижу дев ходящих по путям Ассалы. Я вижу юношей им вторящих, их губящих. Я вижу мрак беззакония, поселившийся в сердцах…

— И что же Ен?! Каков конец? — Воин с квадратной бородой обнажил меч.

— Конец? Я вижу… Я вижу гнев Всевышнего! О, страх! О, ужас! В чудовищных муках они пали, и их не стало. Ни памяти о них… Но благ Творец и милостив… Но благ Творец и милостив… Но благ… — Продолжал он повторять, глядя в небо и, казалось, синева небес изливалась в его голубые глаза, полные слез и горечи. Воин с квадратной головой встал перед ним, Ассала отошла в сторону, воин взмахнул мечом, Ен воскликнул: «О прими же меня, Боже мой, ибо не нашел я покоя среди тьмы и греха…». Воин опустил меч и покатилась по песку голова пророка…

— Найдите всех его последователей в городе и убейте, так же найдите все его книги, все записи и сожгите. Дом сожгите, а семью убейте! А тело… Бросьте моим рыбешкам на ужин. — Велела царица, с отвращением рассматривая обезглавленное тело старика, оставленное чистой и светлой душой, нашедшей свой покой лишь у груди своего Творца.

Солнце вскоре зашло, на землю опустилась тьма. Время, словно ветер, пронеслось над землей. Море приблизилось к лесу, поглотив и шар и кровь, пролитую некогда на этот горячий песок. Цари сменили царей, города разрослись и опустели, люди изменились. Боги сменили богов, поколения сменили поколения. И снова взошло солнце, окрасив великий город, разросшийся до небывалых высот и широт, и снова наступил новый день, жизнь продолжила свой бег в направлении того, чему суждено случиться.

Часть 1

I

Над водами бескрайнего моря парил древний город. Его величественные небоскребы возносили пики и башни в небо до облаков — это огромный, необъятный город! Имел округлую форму: в центре высились многоэтажные каменные здания, самые высокие в городе, далее расположились строения меньшей высоты, а еще дальше от центра, еще менее высокие. На крышах зеленели лужайки, специально посаженные, а на окраине города — по периметру окружности — расположились сады, впрочем, так заросшие деревьями, что более походили на леса. Сотни этажей возносили эти величественные здания ввысь. Город, кажется, весь серый, холодный, каменный, но на рассвете, или на закате дня, все погружается в мягкий желтый свет. Солнечные лучи окрашивают стены, отражаются в тысячах стеклянных окон. Величественные пики, небоскребы и даже небольшие здания объединяются между собой мостиками и переходами.

Жители того города ведут не менее удивительный образ жизни: они летают. Нет, у них нет крыльев или чего-то в этом роде, но все они летают! По крайней мере летали раньше… Сам город парит на высоте ста метров над водой, и жители его летали когда-то над ним, касаясь свежести бархатных облаков. Люди того города построили парящие «деревеньки» вокруг города, засеяли поля на близлежащем материке, и жили в процветании и покое, веселя свои сердца, женились, выходили замуж, праздновали праздники. Но благоденствие это развратило их… Совсем скоро не осталось среди людей способных летать, небо опустело, но вскоре наполнилось нантами — машинами для полетов.

Солнечные лучи окрасили город, водную гладь под ним, пляж, что недалеко от города, леса, что раскинулись прямо за пляжем — леса могучие, леса древние — поля, расстелившиеся прямо за лесом на сотни и тысячи километров. Город проснулся и зашумел.

II

А в одном из домов, на 33 этаже, в жилище семейства Лекс, появляется на свет малыш. Глава молодой семьи, Саур, стоит на балконе. Он напряжен, вслушивается в каждый новый звук, что раздается за его спиной в квартире.

Сауру открывались оттуда великолепные виды: двадцатиэтажные здания снизу, вдали, за ними, зеленая полоса садов, а далее море. И вдали растянулась темная полоса — материковый берег. А дальше, сокрыта в тумане могучая гора, у которой виднеется лишь снежная вершина. И все это будто бы наполняется красками с первыми лучами солнца. Все было мрачно, серо, а стало ярким и живым! Легкий теплый ветерок дует с материка, кругом царит мир и покой. Но не в душе отца! Крики прекратились, дверь отворили, Саур врывается внутрь, мчится к просторной гостиной комнате, пробирается сквозь медсестер, собравшихся вокруг его жены. Вот он запнулся, белая сумка перевернулась под его ногами, раздался звук разбившегося стекла… Нара, жена его, еще тяжело дышала, но счастливо улыбалась, глядя на малыша.

— Девочка. — Улыбаясь сказала ассистентка акушерки. Саур был счастлив, и единство его с Нарой, и любовь их воплотились в этом ребенке.

Девочку назвали Маррой, потому что она родилась на рассвете. Росла Марра здоровой и послушной, в той, разумеется, степени, в коей бывают дети послушны. Саур трудился с радостью, обеспечивая семью, воспитывая дочь. Когда же Марре было года три, отец как-то взял ее с собой на прогулку в парк — в те самые сады на окраине города. Летать Марра еще не умела, потому отец приобрел, правда, еще задолго до этого, специальный летающий транспорт. Многие к тому времени приобрели нанты и вектабы, ибо сами не способны были уже летать…

И вот, прибыли они в сады. Отовсюду доносится шум колеблемой ветром листвы, пение птиц, мужские и женские голоса, смех… Саур прогуливался не спеша, ведя за руку дочь. По дорожке, вымощенной камнем, прогуливались пары, одиночки, старики и дети… На одной из скамеек сидела женщина, постанывая, ибо она была беременна и время родов приближалось.

— У вас все хорошо? — Обратился к женщине Саур.

— Я.. Я беременна… И… Мне нужно попасть к моему мужу.

— Хорошо. Позвольте помочь вам? Может в мед. центр?

— Я буду благодарна… Очень. Но только к мужу… домой!

— Вы уже сообщили ему?

— Да, да! Будем рожать дома! — Женщина улыбнулась, но тут же снова застонала.

И Саур помог. Помог встать, довел до транспорта. — Как ваше имя? — Спросил он взлетая.

— Наа.

— Хорошо, Наа, где же ваш дом?

— Недалеко… Третий сектор, отделение девятое, дом сорок второй.

Через пятнадцать минут они прибыли на место. А было время утреннее. Иаг и Саур стояли на балконе и любовались великим городом. Иаг только не мог спокойно стоять и ждать, Иаг — муж Наа.

— Не беспокойся, друг. Это даже лучше, чем в мед. центре! — Поддерживал его Саур.

— Я не беспокоюсь. Стараюсь… Многие так рожают!

Из комнат доносились крики, так что и Марра забеспокоилась. И все это время она провела с отцом. Наконец, крики прекратились, дверь отворили и измученный ожиданиями Иаг буквально ворвался в помещение.

— Это мальчик! — Радостно восклицал Иаг. — У меня сын!

Мальчику дали имя древнее — Окказ, ибо сказали: «Он родился на закате».

III

А время неумолимо неслось, словно ветер, позабылись связи и встречи, жизнь поглотила суета. Так что Саур и не помнил более об Иаге и Наа, когда впервые привел свою дочь в школу. Марра к восьми годам значительно переменилась. Когда-то начав беззаботно веселой девчушкой, теперь она стала задумчивой и рассудительной — к восьми годам. В той мере, верно, в которой рассудительность доступна восьмилетним. И стала Марра учиться наукам, чтению, полетам и некоей новой дисциплине, которую ввели совсем недавно. Дисциплина эта учила маленьких девочек и мальчиков, что половые отношения — это нормально между любыми людьми, независимо от пола и возраста. По доброте своей и нравственной чистоте учителя этой дисциплины говорили детям, что без специальных средств опасно вступать в такие отношения. Объясняли девочками и мальчикам, что такое контрацепция. Слово это дети с трудом запомнили, зато запомнили яркие и красочные фильмы… А какую доброту проявили учителя, какую показали преданность величайшему нравственному учительскому принципу, когда стали учить детей, что алкогольные напитки нужно пить правильно! Культурно! И научили, как правильно… Тем временем Окказу исполнилось четыре годика. В семье его пошел разлад, отец формально был отцом, мать формально была матерью, и пусть даже всем они его обеспечивали по возможности — и пищей, и одеждой, они, однако ж, лишили его главного: любви, заботы и наказания!

Окказ же рос невероятно активным и умным. Уже в свои четыре он воображал себя создателем космических городов, ученым, писателем, музыкантом даже!

Марра тем временем росла, развивалась, отдали ее еще и на уроки музыки. Через четыре года в школу пошел и Окказ. Марра к тому времени уже совершала первые полеты. Окказ поражал учителей тремя своими постоянными качествами: гениальностью, постоянным несогласием и самоотделением, а так же той степенью лености, что свойственна лишь людям невероятно одаренным, но напрочь лишенным в детстве воспитания. Когда же Окказ перешел в последний класс школы, и исполнилось ему восемнадцать лет, Марра уже пережила ряд серьезных социальных потрясений, нанесших ее психологическому здоровью серьезные повреждения. Виной тому было то, чему ее учили. Вступив несколько раз в половые отношения с молодыми людьми, Марра стала ощущать себя опустошенной. На двадцать первом году своей жизни, чуть было не вышла замуж. Но не вышла, жениха её арестовали и осудили на тюремное заключение. Осудили за изнасилование трех одноклассниц. Так и не полетела Марра. Ученые и врачи, политики и судьи — все били тревогу, что-то произошло с поколением молодых людей, почти никто из них не мог летать, преступность и насилие процветали среди них, маленькие девочки тысячами обращались к хирургам, с целью уничтожить зародившуюся жизнь внутри них. Интеллектуальный уровень упал, нравственный уровень упал, и все с каждым днем становилось хуже в последних нескольких поколениях. Однополых семейных пар стало больше, чем нормальных традиционных семей.

Целые поколения (а это миллионы) обнаружили полную неспособность к полетам. А Окказ почему-то летал! Впрочем, не он один, а еще несколько десятков молодых людей по всему городу.

Как-то вечером, на зеленой лужайке, на крыше здания в котором жила, уселась Марра в одиночестве и сидела так, думая. А затем расплакалась. Легкий ветерок обдувал ее прекрасное милое личико, нежно-голубые глаза изливали слезы, а слезинки текли по щекам. Светлые кудри покорно повиновались каждому дуновению ветерка, колеблясь, вздымаясь и опускаясь.

— Я хочу летать. — Разочарованно призналась она, и даже в голосе слышалась усталость. А над городом собирались тучи, все кругом становилось мрачным и серым, воздух быстро стал холодным. Марра вернулась в дом. Ногами почувствовала мягкий ковер, закрыла дверь, встала у окна, обняла плотную штору, свернув ее в столбик. Город уже стал серым. Небо грохотало где-то вдали, косой слабый дождь бомбардировал город редкими каплями. Серые небоскребы, серое небо, серый горизонт…

Окказ оперся в перила балкона. Позади теплая уютная комната и крики родителей, полные ненависти, впереди серый город, косой дождь, вверху гром и серое небо, и черная туча внизу серые небоскребы и потоки нантов, и даже звуки серые!

IV

— Все как-то не так. — Думал Окказ. Надо заметить, что этому парню каким-то образом удалось сохранить чистоту мыслей, чувств и действий. Пока ровесники увлекались друг другом, он постоянно читал, постоянно занимался чтением и игрой на музыкальных инструментах. И поначалу — это тяжело, но дисциплина есть залог успеха. Окказу пришлось учиться дисциплине…

Вечерело, мрак спустился на землю, словно пар, испускаемый черным облаком. А в доме бушевала ссора, и над городом собиралась буря. Окказ взлетел, ноги медленно оторвались от земли. Подумав немного, он полетел в сторону материка. Вот уже два года он часто летает туда. И даже на дереве в лесу он устроил небольшой деревянный домик. Темнело быстро, ветер становился сильнее и резче. Только-только с небес падали первые капли, и вот уже дождь льет во всю силу, барабанит о деревянную крышу лесного дома. Окказ зажег свечу. За окном бушует природа, а в домике тепло и сухо. Убранство жилища: кровать, да столик. Окказ лег, мысли лишили его покоя. Вечер, усталость, дождь барабанящий создали атмосферу благоприятствующую сну. И сон практически овладел Окказом, овладев его сознанием, как, вдруг, кто-то трижды постучал в дверь. Окказ вскочил и застыл, ничего не соображая. Снова стук, чей-то голос:

— Пожалуйста! Откройте. Есть кто? Откройте! — Голос низкий и грубый, но столько мольбы в нем! Окказ ощутил стыд и страх: страх перед необычным событием, стыд за нежелание помочь. Так он стоял и думал, как ему поступить. А дождь все лил, дул порывистый ветер. Снова стук. Рука у стучащего, судя по ударам, огромная!

— Кто вы? — Спросил Окказ.

— Я — Алим, я житель города Коф, что над морем здесь, недалеко.

Окказ с минуту подумал и открыл дверь. В жилище его вошел огромный молодой человек, в руках он держал деревянный сундук размерами с книгу. Одет гость легко: шорты, да рубаха, вся запачканная землей и грязью. Гость дрожал и холодный ветер нещадно обдувал его.

— Проходи, пожалуйста, меня зовут Окказ — сказал Окказ и протянул гостю руку, тот ответил тем же, — к сожалению, я тут не живу, а лишь бываю, время от времени, потому пищи у меня нет. Могу лишь предложить теплую постель. Гость, впрочем, был достаточно самостоятелен. Сам снял с себя верхние одежды и повесил их сушиться. По предложению хозяина укутался в теплое одеяло. Окказ сел подле. — Как я рад, что увидел вашу будку, — признался гость, — до города бы я не долетел…

— А что это? — спросил Окказ о сундуке.

— Это… Это так, багаж.

— Хорошо, прости за любопытство.

Снова стук в дверь. На этот раз более агрессивный и жесткий. Окказ заметил, что Алим изменился в лице, услышав стук — испугался.

— А это кто еще? — Удивлялся в себе Окказ.

— Не открывай! — Вдруг вскрикнул Алим.

— Почему?

— Это злой человек.

— Не понял. Как злой?

— А вот так, — Алим даже встал, — он убьет нас!

Окказ окончательно запутался. Как-то все слишком быстро произошло. Но Окказ из тех людей, что втайне, быть может, даже от себя, радуются любым приключениям и бедам — лишь бы какие перемены были.

— Что же делать, Алим? — Спросил Окказ.

— Надо его обхитрить!

Вот тут-то Окказ и понял, наконец, что боится. Страх напал на него, словно хищный зверь. Алим быстро вскочил, надел шорты и встал справа от двери так, чтобы входящий не видел его. А Окказ должен впустить гостя, обманув, мол, никого в доме кроме него и нет. А дождь все лил…

— Кто это? — Спросил Окказ.

— Эм… Дон, не у вас ли в гостях молодой человек с сундуком? — Ответил стучащий в дверь.

— Нет, не у нас… Не у меня.

— Впустите?

— Зачем же? Что же не впустить? Может и впущу.

— Впустите!

— Сейчас. — Окказ отворил дверь и тут же отскочил назад. В помещение вошел мужчина лет сорока, высокий и худой. И только он закрыл дверь, Алим тут же свалил его ударом по голове, а ударил он сундуком. Опасного незнакомца связали, отобрали у него нож.

— А теперь рассказывай, Алим, во что ты меня втянул. — Приказал Окказ. Да! Вернее всего именно так и надо назвать его тон. Алим задумался. А дождь все лил…

— Значит… Хорошо, Окказ! Я тебя втянул в эти неприятности. Сейчас расскажу. Недавно, — продолжил Алим вполголоса, — я плавал около пляжа. И вот я нырнул, под водой я заметил что-то круглое и черное. Ну я и схватил это. На берегу рассмотрел, оказалось шар какой-то. Люди вокруг меня все так же весело хохотали. Кругом ходили голые женщины и мужчины, а мне стало уже не до них, Окказ. О, как я задумался! Что-то неведомое тянуло меня к этому шару. Прошла неделя и я так ничего о шаре и не узнал, ну и пошел к нему, — Алим указал на Дона, — я-то знал, что он покупает всякие странные вещи. Продал ему. Вот. Ну если коротко, шар оказался картой.. Да, картой! Дон-то вот только подумал, что карта эта к сокровищам, или к чему-то такому. В общем, когда я продал шар, я где-то три ночи не спал. Три ночи не мог уснуть. Не знаю почему! Ну не мог и все! В общем, выкрал я у Дона свою сферу, так как он отказывался мне ее отдавать. Или продавать. Воспользовавшись картой, я пришел на поле, которое отсюда где-то в трех километрах. Пришел сегодня вечером, гляжу, а Дон уже там копается! Глянул на меня злобно. «Чего тебе?» говорит «Уходи, пока не влетело». А я смотрю он раза в три меня меньше, ну я взял да избил его.

— Избил? — Изумился Окказ.

— Верно… Но… Да там все запутанно и сложно. Достался этот сундук мне, в общем.

— Да как же так, Алим?

— Ну не знаю! Сундук в общем оказался у меня. Взял я его и полетел! Лечу себе, лечу да как дождь пошел. Я не знал даже что делать. Гляжу среди деревьев огонек желтый, дай, думаю, гляну ближе. Так к тебе и прилетел. А этот, видимо, преследовал меня. Он-то думает, что в сундуке сокровища.

— А что в нем?

— Я этого не знаю пока что.

— Алим. Да как же так ты? Эх…

— Послушай, он бы меня убил… Убил бы…

Окказ задумался, рассмотрел сундук, странные узоры на нем. А дождь все лил, все сильнее…

— Откроем! — Решился он, наконец.

— Но как же? Нет. Может… — Усомнился Алим.

— Откроем его! — Решительно и уверенно приказал Окказ. Сундук на столе, почему бы нет? Не смотря на то, что происхождение его явно древнее, он все же был крепок. Однако, и замок, или хоть какое его подобие, отсутствовало у сундука. По-крайней мере Окказ ничего такого не нашел!

— Что же делать? — Недоумевал он. — А с ним что делать? — Указал он на связанного недоброжелателя. Который, впрочем, недоброжелатель лишь на словах Алима, а как дело обстояло на самом деле, Окказ не знал..

— Оставим его здесь! — Сам же и ответил.

— Как же?

— Возьмем, да оставим. Выбраться отсюда, он выберется. Не переживай! Дождь все барабанил по крыше, холодный ветер сквозил через помещение, Алим застыл в нерешительности, ожидая решения от того, за кем готов был идти, в чьей роли не добровольно выступал на тот момент Окказ.

— Бери сундук, — велел Окказ, а сам схватил нож и замер, глядя задумчиво на окно и открытую дверь, — А теперь лети за мной! Из-за дождя и ветра, а так же тьмы, летел он низко всего лишь в нескольких метрах над водой. И вот предстал пред ними город великим множеством огней и громадной темной глыбой. Укрылись под деревянным навесом, установленным жителями дома, в котором жил Окказ, специально для того, чтобы укрываться от дождя и полуденного зноя… Дождь все лил. Все кругом чернело, огни окон, горевшие прежде, гасли — город засыпал.

— Погода совсем нелетная, — признался Алим, дрожа от холода.

— Да, совсем… — Холодно ответил Окказ. Он все думал, что за загадка, что за тайна сокрыта в загадочном сундуке.

— А ведь я не сам карту разгадал. Мне один старик помог.

— Вот! — Окказ вскочил с деревянной скамьи. — Вот! Хоть какая-то зацепка. Слушай, сейчас ночь уже…

— Верно, — Согласился Алим и зевнул.

— Отправляйся-ка домой сейчас.

— Ага.

— Завтра, в семь ровно на это же место возвращайся.

— А сундук? — Спросил Алим с некоторым сомнением.

— Да, забирай! Запомнил ты, или нет?

— Сюда утром с сундуком.

— Пойдем к тому старику. Все! Лети, Алим, поздно уже.. До завтра.

— До завтра, друг! Спасибо тебе…

Окказ задумался, посмотрел в глаза Алиму, в пол, затем на дождь, что все барабанил в металлическую крышу навеса.

— Подожди… Куда же ты полетишь в такую погоду? Переночуй у меня, а утром вместе отправимся к старику.

Алим согласился и вслед за Окказом вошел через балкон в жилище нового друга. А в помещении тепло и темно, и так уютно! Окказ не стал включать свет. Он быстро постелил другу на диване, что стоял у него в комнате, принес сухую одежду и кружку горячего шоколада. Окказ предлагал и поужинать, но Алим вежливо отказался, в своих отказах на предложение хозяина идя на компромисс: хорошо позавтракать утром.

Вскоре, пожелав друг другу доброй ночи, путешественники уснули, полные духа приключений, полные и переживаний и страхов. Уснули и погрузились в сны, а снились — поле, сундук, дождь и черный шар.

V

Наутро небо снова стало чистым и голубым. Тучи ушли, остались лишь маленькие облачные островки. Солнечный свет наполнил комнату Окказа: большое помещение со светлыми стенами и полом, в углу против двери кровать, рядом длинная и высокая книжная полка, заполненная рядами книг, рядом письменный стол и диван, на котором мирно спит Алим. Окказ уже проснулся, семья еще спит, а он уже готовит завтрак, которым Алим обещал подкрепиться. Вот он ставит поднос на столик возле Алима. Комнату наполнил бодрящий аромат кофе, потянуло с тарелки яичницей и поджаренной копченной колбасой. Алим открыл глаза и сел.

— Доброе утро! — Сказал Окказ.

— Доброе! — Ответил Алим и потянулся.

— Кофейку надо попить! — Предложил Окказ и сам сел возле него с чашкой горячего кофе. Вот они в полете: мелькают верхушки зданий, вот оставили позади величественные небоскребы, их пики и башни, спустились к окраине, к группе двухэтажных зданий, выстроенных прямо на границе с садами. Приземлились возле одного такого дома, Алим постучал в дверь. Дверь слегка скрипнула, неторопливо вышла из дома пожилая женщина в желто-белом платье.

— Нам бы господина Игуса. — Обратился к ней Алим.

— Вы знаете, молодые люди, который нынче час?

— О, да! Знаем… Раннее время… Но господин Игус Воль обещал мне, что готов принять меня в любое время.

— Как имя будет?

— Алим.

— Ах, да! Верно говорите. — Служанка отворила дверь полностью, пригласила молодых людей войти, — меня предупреждали, что вы придете. Несколько минут подождите тут. — Оставив их в маленьком и темном помещении, служанка удалилась.

— Следуйте за мной. — Велела она, вернувшись.

Вскоре вошли в просторный зал. Игус сидит в кресле, перед ним на столе лежит раскрытая книга. Вдоль стен тянутся книжные полки полные книг, окно занавешено, темно-зеленый ковер лежит на полу. С потолка свисает люстра, которая, впрочем, не светит. Рядом с креслом и столиком диван. Старик действительно выглядит как старик: седой, маленький, в очках, но в тоже время не дряхлый — по виду ему лет девяносто. Завидев молодых гостей, он встал и сделал старомодный поклон, а затем обратился к ним хриплым, но приятным голосом. — Рад приветствовать вас в моем доме, друзья.

— Добрый день… утро. — Ответил Окказ.

— Меня зовут Игус Воль, вы, верно, знаете. Ваше имя, молодой человек, — обратился он к Алиму, — мне известно. А вот ваше нет. И вижу вас впервые.

— Окказ! Меня зовут Окказ.

— Рожденный на закате… Интересно! Очень приятно, Окказ, — Игус пожал гостям руки. — Ария, приготовь нам чаю. — Велел Игус служанке. Та принялась готовить стол к светскому чаепитию, — присаживайтесь.

Вскоре потянулись струйки пара с фарфоровых чашек, наполненных горячим чаем. Потянуло сладким от печенья, положенного в фарфоровое блюдце с синими цветами. Вспыхнули чистотой серебряные чайные ложечки, погруженные в мягкость бумажных салфеток. Все готово к чаю! Книгу закрыли и поставили на полку. Отпив чаю и обсудив его достоинства, и похвалив кондитеров за чудесное печенье, наконец, приступили Игус, Окказ и Алим к обсуждению дела, ради которого и собрались в этот ранний час.

— Итак, Алим, я полагаю, вы обнаружили, что искали, — Сказал Игус и надел очки.

— Нашли…

— Покажи, — велел Окказ. Алим положил сундук на стол, отодвинув в сторону чашки и ложки. Игус принялся внимательно рассматривать его.

— Видите ли, друзья. — Игус встал, медленно подошел к одной из своих книжных полок, взял старую потрепанную книгу и сел в свое кресло. — Боюсь, вы ввязались в историю… Впрочем, сами скоро узнаете!

— Что узнаем? — Спросил Окказ. Игус будто и не слышал его вопроса, а лишь листал книгу Наконец, остановился, несколько минут что-то читал, а затем продолжил:

— Рожденный на закате… Поразительно!. Друзья, в этом ящике рукопись. Рукопись пророчества Енна…

— Это же легенда?! — Выпалил Алим неосознанно.

— Не думаю, — спокойно возразил старик, — Я всю жизнь провел в исследованиях. История… История — учитель жизни. Мы находили тысячи древних документов, написанных учеными древности. И все они разными словами говорят о том же, о чем и Ен. Вы ведь думаете, что это легенда только потому, что вас так научили. Верно? Вам в школе сказали, что Ен — это мифический персонаж, в лучшем случае его считают реальной исторической личностью, но обычным человеком, либо гением, либо сумасшедшим… Но за пророка его никто не признает… Не признавал, и не признает. Но в чем же причина?

— Да, в чем? — Спросил Окказ заинтересованно.

— Причина в том, что никто не знает будущего. Так?

— Конечно… — Ответил Окказ, — В принципе, если оно не предначертано, то узнать его вообще нельзя. Оно может поменяться в любой момент…

— Верно, ты молодец, Окказ! А если предсказать его невозможно, то возможно ли написать о будущих событиях в точности еще до того, как они случились?

— Конечно же нет!

— Но Ен написал! Пример, вы читали в школе его поэму «Аскатарту»? — парни кивнули, — Помните битву над Аскатарту и гибель этого города? Когда армии Амарии, Коф, Андарии разрушили город, он потонул в водах Южного моря. Теперь смотрите, сначала мы думали, что это красивая сказка. Но! Вскоре мы нашли письменные упоминания этой войны, затем нашли упоминания об этой войне в Линаас-Ауре. В тех документах мы даже узнали о приблизительном местонахождении древнего города. А затем и сам город нашли. И это было чудо! Сколько загадок и тайн удалось нам разгадать благодаря этой находке. Ен жил около тысячи лет назад во времена Ассалы. Аскатарту пал 450 лет назад. Как это объяснить? Название города было неизвестно. Сам город возник через 150 лет после смерти Енна. А то, как использует название города сам пророк, полностью совпадает с данными, обнаруженными при исследовании затонувшего города. Детали: корабли плюют огнем — впервые тогда флот союзников применил пороховые орудия, скала под городом рассыпалась — только сейчас мы понимаем как могла тритиновая скала рассыпаться. Только при взрыве ее ядра. И многое еще можно сказать об этом. Какой вывод?

— Ен пророк? — Спросил Алим. Окказ посмотрел на него с каким-то сомнением. Затем взглянул на книжные полки и ощутил в себе противоречие. Вроде бы все верно говорит этот ученый человек, но почему тогда другие ученые люди говорят иначе? Кто же прав: Игус или другие? И если Игус прав, то… Что тогда? Тогда…

— Получается, что Бог — это не вымысел? — Вслух закончил свое размышление Окказ.

— Да, к этому я и веду… — Задумчиво ответил Игус. — А ваша находка — большая редкость. Мы утратили пророчество… Некоторые последователи Енна упоминали о нем, но найти свиток никто пока что не мог… До вас.

— А как же теория «Самозарождения»? — Спросил Окказ.

— Я не знаю, ведь я не биолог и не химик. Я — историк. И как историк могу сказать вам только одно: никто не знает прошлого, что, когда и как происходило. Мы смотрим в прошлое как в туман и пытаемся разглядеть, что же там такое движется? Но тем не менее нечто все же видим. И это что-то: точное исполнение пророчеств Енна. А это как минимум интересный факт.

— Факт… А это действительно факт… — Сказал Окказ и всмотрелся в книжные полки. А книги смотрели на него сверху сквозь уютный полумрак кабинета. Игус сидит напротив, Алим смотрит в одну точку на стене, кругом тихо и спокойно, и клонит ко сну. Но в сознании Окказа и Алима не спокойно. Что если все, чему их учили — ложь? Что если не было никакого зарождения сотню тысяч лет назад в водах океана? Что если мир действительно создан кем-то? Кем-то могущественным и великим? А что если этот Могущественный решил сказать людям нечто важное через пророка Енна? Так много вопросов, о которых даже просто думать больно.

— Вам нужно переварить информацию… Идите домой, на учебу… А я пока займусь переводом.

— Но что дальше? — Спросил Окказ. — Что же нам теперь делать?

— Приходите завтра утром. Я буду готов, надеюсь… Вы должны определиться, друзья, ведь если вы не верите в Творца, то это пророчество для вас ничего не значит. И наоборот. — Окказ кивнул.

— А открыть его вы сможете? — Спросил он.

— Смогу, есть у меня один знакомый! Все, друзья, идите.

Ария проводила гостей до двери. Солнечный свет ударил по глазам, по коже потекло тепло, вдали слышен стал гул нантов, парящих над городом среди небоскребов. Алим протянул руку, Окказ ответил рукопожатием. Вот он молча взлетает, задумчивый и потрясенный! Слышится гул позади, все громче и громче, приближается! Окказ резко падает и слышит над собой пролетающий нант, свист ветра.

VI

— Пап! — Вскрикнула Марра. Темная фигурка мелькнула перед нантом и резко упала.

— Мы чуть не сбили какого-то паренька. — Спокойно отвечал отец.

— Осторожно, папа! С ним все хорошо? — забеспокоилась Марра.

— Наверное, он уже давно позади…

— Надеюсь с ним все хорошо! — Марра в последнее время ощутила в себе конфликт доброго и злого. Иногда она ощущала стремление совершить что-то доброе, проявить сострадание, милость. Словно бы кто-то звал, призывал творить добро. И она внимала этому зову и творила добро, но тут же, словно накрытая тяжелой волной, ужасалась. Ибо в свете добрых поступков темные и злые деяния, которых она тоже совершала немало, становились мучительными и причиняли душе боль.

— Папа, скоро мы будем дома? Я очень устала. — Марра вот уже год играла в оркестре на скрипке, и сейчас возвращалась с очередного ночного концерта. Дома ее встретил младший братик, она обняла его крепко, но играть с ним не стала. Отказалась, потому что очень устала. Прошла мимо кухни, ощущая запах апельсинов, вошла в свою комнату, повернула холодную ручку — закрыла дверь. Теплый ветерок с трудом колыхал плотные шторы, занавешенные окна оберегали уют, что чувствовался лишь в полумраке при включенном ночнике. И прикосновение шелка, и мягкая подушка, и сладкая слабость, что потекла по телу Марры словно бы пели колыбельную мира и покоя.

Проснулась вечером, штора застыла, сквозь щели пробивалось в комнату золотое сияние закатного солнца. Теперь уже и запах апельсинов манил к себе, и свежий хлеб, и сильный аромат кофе. Коммуникатор запищал. Марра ответила сонным голосом. Подруга звала ее погулять в парк. Легкий ветерок колыхал листву, небо было чистое, золотое, все приобрело цвет тепло-желтый, но постепенно мир мрачнел, солнце садилось, ночь наступала — темная и холодная.

Сады были все вдоль и поперек изрезаны мощеными дорожками и тропинками. Вдоль дорожек по обе стороны установлены были скамьи, причем таким образом, что возле каждой скамьи обязательно стоял фонарный столб. Возле одной из таких скамей собралась компания молодых людей Девушки одеты, — за исключением двух, — по последней моде: прозрачные (буквально прозрачные) блузки, сквозь которые было видно полу-наготу их, юбки короткие… Марра же и подруга ее были одеты чуть более прилично. Как обычно, как принято на подобных собраниях, обсуждалась в их кругах всякая дурь. Марре не очень нравилась эта компания и подобные встречи, но дружбой с этими влиятельными и молодыми людьми она дорожила. Не против даже была иной раз что-нибудь покрепче выпить — чуть-чуть, лишь из уважения к друзьям. А иной раз и развратные шутки в свой адрес одобрит и поддержит, да что и говорить, друзья важнее всего! Двое парней тем вечером объявили всем о любви друг к другу и заявили о своих намерениях жить совместно. Послышались возгласы, что это вроде бы как брак, семья, святое! Лицемерные улыбки засияли на лицах. Кто-то предложил выпить в честь этого радостного события, безусловно, важного и чудесного! Прозрачные одноразовые стаканчики наполнили желтой жидкостью и первым делом подали парням, объявившим о своей взаимной любви. Затем и всем остальным принялись подавать напиток. Подошел и к Марре молодой человек со стаканом, приглашал выпить в честь радости такой, приправляя все своей поганой мерзкой улыбкой, выражающей не радость, а похоть, низменную животную похоть. Марра взяла стаканчик, теми пальцами его держала, какими до того играла на скрипке, какими держала ручку своего братика — взяла стаканчик, поднесла к губам, которыми целовала мать, и выпила. А уже и стемнело, по парку зажглись фонари. Казалось, что даже воздух вокруг компании пропитался алкоголем. Парни шумели, толкались, кричали, приставали к девушкам… Девушки отвечали им, кокетничали, флиртовали. Один из парней крикнул:

— Эй ты! — И обратился к пареньку, медленно проходившему в полумраке мимо них. Пареньком этим был Окказ. Компания стихла, лишь некоторые девушки все хохотали.

— Ты не слышишь? — Повторил свой вопрос парень, который, надо заметить, и был инициатором этой пьянки. Окказ замер.

— Слышу. — Как-то холодно и безразлично ответил он.

— У нас тут радость! Выпьешь? — Инициатор взял за руки виновников торжества и вывел их вперед. Поцеловались. Окказ сохранял спокойствие, молча смотрел. Хотя, это более походило на усталость и безразличие, нежели на спокойствие. Так и стоял, не шевелясь, а лишь внимательно изучая представшую пред ним картину: двух целующихся парней, хохочущих полуголых девушек позади, приближающегося к нему парня со стаканом в руке. Тот шел уверенно, даже торжественно! А над всем этим небо, такое глубокое, спокойное, вечное небо! И звезды. И город гудит за спиной, сияет миллиардом огней, миллионами душ сгорает во тьме.

— Пей до дна! Пей до дна! — Хором повторяли пьяные молодые парни и девушки. Окказ взял стакан, поднес его к губам и рассмотрел жидкость в нем. Медленно, демонстративно вылил содержимое стаканчика на землю, глядя в глаза инициатору.

— Ого! — подумала Марра и поставила стаканчик на скамью.

— Эм-м? — Недоумевал инициатор пьянки, он был настолько пьян, что ничего толком не понимал. Окказ замахнулся. Удар. Инициатор на земле — это было не трудно, ведь парень был так пьян! Усталость и безразличие в глазах Окказа слились с огнем, и сам он не понимал почему и для чего это делает.

— И не стыдно вам? — Обратился он к целовавшимся парням, те попятились назад. Толпа стихла.

— Не стыдно? — Громко и отчетливо повторил вопрос Окказ, и в глазах блестели слезы, тонкими струйками стекали по щекам.

— Не стыдно? — Еще громче повторил он. Прежнее молчание сменилось смехом, смеялась и Марра.

— Что вы делаете? Это нормально? Это правильно? Вы думаете это хорошо? Вы травите себя, вы сами развращаете себя, вы развращаете друг друга — это жизнь? Где же ваши мозги? Вы вообще им пользуетесь? Или вы настолько тупые, что ничего не понимаете? — Окказ буквально громыхал своим голосом, толпа слушала его, смех постепенно стих совершенно, все внимали каждому его слову, он, словно гипнотизер, завладел их умами и сознанием. — А ведь это вы виноваты, парни! Это ваша вина. Вы глупы! Девушки, неужели вам нравится все это? Нравится так одеваться? Нравится такое отношение к вам? А вы? — обратился он к молодоженам — Вы пустоголовые идиоты… Дебилы! Мерзкие, как…

— Эй! Полегче! — Из толпы вышел крепкий и здоровый парень, вот только пьяный. — Ты итак… — Закончил здоровяк нецензурной бранью.

— Рот закрой свой! — Окказ гневался, — Или что? Что вы сделаете мне? Вы животные! Вы пьяны, слепые, глухие, вы даже на ногах не можете стоять ровно! — Парень бросился на Окказа, собираясь нанести удар, но пьяный трезвому не ровня! Окказ ловко вывернулся и нанес несколько сокрушительных ударов и этому своему противнику, оставив его лежать на земле. Молодожены взялись за руки и встали позади девушек.

— А ты? — Даже не отдышавшись, обратился он к Марре. И слезы вспыхнули в голубых глазах, больно кольнули душу, словно льдинки — Неужели ты довольна? Тебя все устраивает? Неужели это и есть настоящая жизнь? Нет… Это не так… Не так… — Окказ взлетел и растворился в сиянии ночного города.

Тем вечером родители его снова скандалили. Он и представить не мог, какой переполох навел в той компании: парни тут же его прозвали всем именами, которые считали оскорбительными и которые смогли вспомнить в таком состоянии, девушки принялись высмеивать его, вот только Марра не смеялась теперь. Слова Окказа проникли глубоко в ее душу, и до сих пор звучало в ее сознании: «А ты?». Сухая скука и тревожное волнение вынудили Марру скорее уйти от пьяной компании.

VII

Окказ лежал в своей постели усталый и утомленный событиями последних двух дней. И Алим ему вспомнился, и Игус Воль, и Дон, который остался связанным в лесном жилище, в которое ему теперь нельзя возвращаться. А ведь так хочется, так нужно сейчас побыть одному! Эти мысли о Творце… И последняя встреча с ровесниками, эти парни, эти девушки. А девушка со светлыми кудрями и голубыми глазами, как она грустно смотрела! О, как она была несчастна там! Или нет… Размышляя и вспоминая прошедшее, постепенно Окказ погрузился в сон, словно под водой соленого моря укрылся от полуденного зноя. Среди ночи он проснулся от ощущения погружения, он будто тонул. Тонул, но не в воде, а в страхе! Ужас объял его, все естество трепетало, он лег на свое лицо, покорно предавшись судьбе. И вот голос:

— Окказ, сын Иага и Наа! Я — Вседержитель, Я — Всевышний, Я — Творец всего сущего. Слушай слово Моё и трепещи! — Окказ не смел лицо свое поднять, — Я избрал тебя из рода сего развращенного. Я есть Тот, Кто сотворил тебя, и Я един, нет иных богов, кроме Меня! Если будешь верить Мне, сыном Моим нареку тебя. Сердце твое — Моё, жизнь твоя — Моя, дыхание твое — Моё! И вот Я велю тебе исполнить волю Мою! Ибо через сто дней каждый житель города сего погибнет в муках и страхе, и изглажу память о людях сих и грехах их. А тебя, и еще девятерых благословлю, и избавлю, и очищу, и освящу вас! И вот Я повелеваю тебе, грешнику, подобному грешникам рода сего, встать, вытереть слезы с очей, и идти возвещать послание сие избранным Моим. И Я выведу вас! Ничего не бойся, ибо Я с тобой!

Часть 2

I

Среди ночи ворвался в тишину звонок. Арию раздражало то, что ей надобно было в такое позднее (или уже раннее) время встречать нежданного гостя. Который, по-видимому, раз уж в такое время явился, чувства сострадания к служанкам и осознания тяжести их труда совершенно не имеет. Наскоро одевшись, она прошла по пустым помещениям, где слышалось лишь тиканье часов, тех самых, которые Ария давно бы уже выбросила, если бы не любовь господина Игуса к ним. Вот прошла она уже гостиную и явилась к центральной двери.

— С кем имею честь? Назовитесь. — Проговорила она в микрофон, слыша одновременно свой голос в динамиках над дверью.

— Окказ! Я к господину Игусу, я был совсем недавно уже… Ну… Отворите же!

— Ну пожалуйста, мне действительно срочное дело к нему! — Умолял Окказ.

— Что происходит, Ария? — обратился к своей служанке Игус, подойдя к двери.

— Некто Окказ просит принять. Но… Я говорю, что вы спите уже. А он: впустите, впустите

— Дорогая Ария, ты, верно, устала за день. Потому ступай, хорошенько поспи, я сам его приму.

— Как скажете. Доброй ночи.

— Доброй ночи, Ария… Да, кстати, супруга моя, велела тебе явиться к ней утром.

— Будет сделано. — И Ария удалилась.

А Игус отворил дверь, Окказ вошел. Такой взволнованный, так несвязно говорил, эмоционально. Игус даже пару раз тактично напомнил ему, что в доме все спят, и что потому нужно тише и сдержанней говорить. Окказ с трудом смог преодолеть непреодолимое желание ходить взад и вперед, сел в кресло и рассказал все Игусу об этом ночном видении, о голосе, о повелении. А Игус спокойно слушал, затем налил две чашки зеленого чаю. Запахло персиком.

— Вас как будто ничего не удивляет? — Изумлялся Окказ.

— Почему же? Я очень удивлен. — Отвечал Игус тихо и спокойно. — Но необходимо серьезно ко всему подойти. Нужно серьезно поговорить. — Он взял листок в руки. — Я не мог найти себе покоя весь день, пока не перевел это. Слушай внимательно, Окказ. — Игус начал читать.

Пророчество Енна

Я вижу град, парящий в небе, в облаках.

Я вижу дев, ходящих по путям Ассалы.

Я вижу юношей им вторящих, их губящих.

Я вижу мрак беззакония, поселившийся в сердцах людей.

Дела их злы, и помыслы: чернее

А в сердце их бунта огонь.

Я вижу гнев Всевышнего! О, страх! О, ужас!

В чудовищных муках они пали, и их не стало.

Ни памяти о них…

Но благ Творец и милостив: вот десять путников.

Им спасены, и очищены, и святы перед Ним.

И Он сказал им: вы — дети Мои.

Я вижу путь их и помазанника:

Рожденный на закате их ведет.

Я вижу скорбь пути и испытания,

Помазанника сердца скорбь,

Я вижу слезы его и смирение,

Я вижу страх, борьбу, падения,

Молитву, радость, утешение,

И славный день — пути его конец.

Я вижу девятерых, путь продолжающих.

Всевышний милостив, да будет Имя Его Свято

Во веки вечные и вечно.

— Ассала — царица, жившая во времена Енна. Она прославилась тем, что была великой блудницей и имела тысячи мужей, среди них сотни мальчиков и девочек. — Уточнил Игус, окончив чтение.

— Это перевод Пророчества? — Спросил Окказ. Теперь он успокоился. Точнее замер в тревожном волнении. Ведь теперь он осознал, что Бог — это реальность, и значит жизнь его вот-вот коренным образом изменится.

— Верно!

— Я… Я не верил до этой ночи. Точнее, я не думал. А думал, что все иначе. Но… Теперь все ясно мне, как день. Окказ протянул свою правую руку, на которой, будто выжжены, черным были написаны девять имен.

— Что же это? Как думаешь, мой мальчик?

— Это появилось ночью, Игус. Вы в числе избранных… Скажите, жена ваша в списке?

— Нет. — Спокойно отвечал Игус.

— Но? Как же?

— Милая моя Гая, доживает свой век, последние дни. Ибо пока что все смерти подвластно… Что ты намерен делать?

Окказ задумался, в нем произошла перемена, внутри, в самом его основании, и эта перемена теперь готова произвести в его жизни внешние изменения. Иначе не бывает: меняется внутренность, меняется и наружность.

— Я буду делать то, к чему призван. Я буду исполнять волю Пославшего меня! — Решительно ответил Окказ — Скажите, Игус, готовы ли вы подчиниться воле Всевышнего?

— Готов, мой мальчик!

— Тогда нас уже двое! Осталось восемь…

II

Каждый день утро Алима начинается одинаково. Ровно в семь по всей квартире разносится грохот барабанов и визг электрогитар. Звуки врываются в его сон, наполняют одинокие помещения. Алим каждый раз вскакивает, мчится к столу сквозь утреннюю прохладу, тыкает пальцем по экрану компьютера… Он злится, раздражается, а звуки все бьются о белые стены и светлую мебель.

То же случилось и утром следующего дня после возвращения от Игуса. Опять эти звуки, снова эта боль в ушах и внутри головы! Алим мчится к столу, спотыкается о ковер, падает, сквернословит громко, боится… А боится он того, что соседка снизу может явиться в гости. Соседка эта не старая и строгая женщина, но молодая, красивая, легкомысленная и блудливая девушка. В последнее время Алим ощутил напряжение и конфликт, связанный с нею. Соседка вообразила, что обязана переспать с Алимом, потому неоднократно пыталась его соблазнить. Однажды, ждала его у двери в прозрачном халате, стояла на мягком ковре босиком. Алим тогда вернулся с работы, чем-то жутко разочарованный, а она к нему заговорила сладко, что, мол, не винит его конечно же, но все же просит воду выключить в ванной, и что затопил он ее, но она прощает, и такому парню замечательному, такому красавчику, все готова просить! В другой раз позвонила в квартиру чуть ли не одновременно с будильником. Алим отворил дверь, а там она стоит, снова в полупрозрачном халате, белые волосы распущены, что-то говорит мягко, нежно, улыбается… Алим противился ей, хотя сам не знал почему. Впрочем, отчасти из-за всем известных историй о любовных приключениях этой распутной девушки, отчасти из-за внутреннего несогласия и протеста. Порой хотелось ему этой близости, порой нравилось это внимание, даже как будто не хватало его… Но чаще чувствовал Алим отвращение к этой соседке и к этому флирту, а порой и к себе за компромиссы и податливость. В этом и состоял конфликт внутри него… Потому и спешил он в то утро к компьютеру, чтобы не дать повода соседке явиться к нему. Лицо Алима сморщилось, будто он кусок соли откусил, он представил, как соседка поднимается к двери его квартиры. Опять эта развратная, непристойная одежда, эти манеры и голос… О, что за мерзость!

Квартира у Алима просторная и светлая, все — мебель, стены, двери — белое. Алим любит этот цвет. Теплая и мягкая струя ударила по спине, душевую кабину наполнил пар, зеркало и дверки запотели…

А вот уже и крепкий запах кофе разносится по комнатам, и струйка пара от чайника мчится к потолку… Прохладный белый комбинезон обнимает руки, торс, плечи Алима. Ключ легко проворачивается в дверном замке, чувствуется мягкий ковер в фойе под парковкой. Слышатся дружелюбные слова приветствия, которые почему-то кажутся лицемерными, и люди с их улыбками кажутся двуличными, а улыбки игрушечными, ненастоящими…

Город уже ожил, нежно обнимает его день теплым солнечным светом. Впрочем, город и не умирал, а лишь жизнь его ночью перетекала в более открытые формы разврата, ибо зло любит таиться во тьме…

Вектаб Алима пронесся над стадионом, среди скамей стеной тянущихся вверх одиноко бродили уборщики, они там внизу возятся в грязи, оставленной людьми… А в небе над городом, словно бы великая гора, собрались пушистые розово-белые облака, и так чисто, и так светло там, вверху, в небе! А вот уже и серо-розовой цилиндр медленно плывет навстречу Алиму, он все приближается и отчетливо видно уже ряды открытых ворот гаражей и стоянок… В гараже пахнет железом и машинным маслом, розово-желтая трапеция ползет от ворот по металлическому полу. Каждое утро перед началом смены Алим навещает своего друга из финансового отдела на тридцатом уровне. Так и в то утро он направился к своему другу обсудить что-нибудь, посмеяться… Лифт встретил его металлической прохладой, и все в здании диспетчерской было металлическим или прозрачным.

Дверь лифта открылась, мягкий женский голос сообщил Алиму, что лифт достиг тридцатого уровня. «Спасибо, какой сладкий голосок…» — подумал Алим, но тут же опомнился. Ему показалось, что мысль эта как-то связано с его отвращением к соседке. Но как? Быть может сущностью. И мысль и флирт с соседкой по существу были результатом его сексуальной развращенности… Да, о да! Так оно и есть, и как печально…

А пустой коридор встретил Алима тишиной, мягким ковром под ногами и теплым светом. Широко раскрытые белые двери смотрели на него, будто со скукой, с какой-то непередаваемой сухой серостью во взгляде. Лишь окно в самом конце коридора смотрело на него так нежно, и становилось так уютно от розово-желтого света, что проникал внутрь. Вот окончился длинный ковер, Алим встал у закрытой белой двери и коснулся металлической ручки… Дверь толкнула его внезапно, сильно, больно. Из кабинета выбежала молодая и хорошенькая девушка в желтой юбке и белой блузке. Она смеялась, голова ее, казалось, была повернута неприлично и невозможно круто, она все смотрела в кабинет, от чего тут же столкнулась с Алимом, и все так же смеясь, пошла по мягкому ковру в сторону лифта. Алим вошел и посмотрел на друзей, как бы спрашивая, что тут случилось. Двое сидят на диване. Один заправляет рубашку в брюки, другой хохочет, надрывая пузо…

Снова это отвращение, снова тот конфликт, снова мысли о разврате и о том, как это мерзко. Алим хотел поначалу как обычно улыбаться и шутить с ними, но не смог… Сразу вспомнилась ему та девушка, что столкнулась с ним в дверях, что друг его заправляет рубашку и так довольно улыбается. О, как противна его улыбка! Есть в ней что-то от искренней радости, но от радости безумной. Похожа она на улыбку психа. И стоит ли спрашивать их о том, почему они смеются и что произошло тут с той девушкой? Да и не пришлось Алиму спрашивать, друзья тут же подтвердили это подозрение хвастовством. Они принялись рассказывать ему с гордостью о том, что сделали… Кругом стало мрачно, серо, хотя солнце все так же светило. Алим опечалился, и горько ему стало, и больно на душе… И что это за разврат живет в нем и в друзьях его? Что за мерзость такая? И почему он только ему и только сейчас показался мерзостью? От чего же раньше Алим так искренне смеялся над пошлыми шутками? И все казалось нормальным, даже обыденным! А теперь… Нет! Теперь все иначе, по-другому все стало! «Пойду отсюда!» — решил Алим и вернулся в гараж. Трапеция пожелтела, растянулась и ближе подползла к вектабу.

III

Подавленный, печальный, напуганный, Алим идет к своему вектабу. И золотая трапеция нежно его обнимает, греет… Но в душе холодно, и мерзко, и страшно. Он идет и думает о друзьях, об их разврате, о своем разврате, и от того ему мерзко. Но в тоже время идет и любуется девушкой в красной юбке и прозрачной блузке… Тайком взглянет, отведет взгляд, проклянет все, и себя проклянет… Но опять смотрит. Он знает ее давно, она трудится в диспетчерской, но часто приходит в ангар к водителям вектабов, чтобы «повеселиться» с ними. Он знает ее дурной нрав, знает ее распущенность, ее доступность и хочет ее, и ненавидит себя за это… «Нет! Кончено! Больше не могу!» — осознал вдруг он… «Окказ?»

— Привет… — Окказ стоял уже какое-то время у вектаба Алима и ждал его… Все утро он потратил на поиски товарища, но все же нашел его по информации, что дал ему Игус.

— Привет и тебе… — Ответил Алим, как-то холодно.

— Тебе даже не интересно, как я тебя нашел? А, ладно! Что ты такой печальный, друг? — Алим замер, он и не думал, что его внутреннее борение заметно всем. Посмотрел на часы.

— У нас 30 минут… Потом мне нужно будет работать… Выслушаешь? — Окказ кивнул, тут же они забрались в салон вектаба и Алим принялся рассказывать Окказу о своих мыслях, об этом страшном борении, которое почему-то так сильно проявилось этим утром… и вообще в последнее время после нахождения той сферы. В открытую дверь медленно заползла уголком золотая трапеция, в салоне пахло кожей и пластиком. И даже беседа друзей как-то потеплела. Окказ все выслушал, понимающе кивал. Затем принялся рассказывать о своем видении. Алим не поверил. Смутился. Окказ протянул руку со списком. Вторым в списке было имя Алима. Все живее говорил Окказ, слово его стало пламенным. Говорил он о Боге, о том предназначении, о скором суде, о том, что он должен призвать Алима и еще нескольких людей, и что они должны выйти, уйти, спастись из города…

Что касается твоего борения! — Воскликнул вдруг Окказ, — я думаю это Бог так работает в тебе. Подумай только, я ведь и сам что-то подобное переживаю… только не с женщинами. Борюсь, думаю много о смысле жизни, о содержании жизни… Неужели мы действительно… Неужели это жизнь? Жестокость, насилие, разврат, самоубийства, наркотики, однополый секс, какая мерзость! Гордость, тщеславие, тупость! Да, именно тупость! На днях слушал лекцию Виантара… Да, это тот, кого из академии наук изгнали за антинаучную деятельность. Знаешь о чем он говорил? Почему его изгнали? Почему такой скандал был? Он просто поставил под сомнение нашу общую идеологию, сказал, что Бог есть, он не знает, Кто этот Бог, но высший разум есть. Сначала он разнес в пух и прах всю нашу «науку» о самозарождении, показал логические ошибки. Он цитировал научные работы и просто показывал логические ошибки в них, в ходе повествования и так далее. Он призывал вернуться к науке и познавать реальный мир. Однополые браки, наркотики, пьянство по его мнению — плоды подавления истины ложью. Его высмеяли, изгнали… Ты и сам знаешь, что с ним стало… Неужели это и есть жизнь? Нет! Я не верю! Ночью ко мне явился Сам Бог! Ты не понимаешь Алим, это был не сон. Тебе было когда-нибудь страшно во сне? А в жизни? А был ли ты когда-нибудь на волосок от смерти? Все эти страхи ни в какое сравнение не идут с тем, что я испытал ночью… Я думал, что умер… Нет, я даже не смерти желал… А просто не существовать вообще… И знаешь почему? Да потому что мне явился реальный Бог в Своей святости, совершенстве… О чем я думал? Только об одном: о, лучше бы мне не жить, чем лежать перед Ним со всеми своими грехами… И…И о том, как бы выбросить эти грехи, не делать их никогда, чтобы любить Его! Какая-то сила к Нему влечет, сильнее любого магнита, сильнее гравитации… Тоже и с тобой происходит, потому: мой призыв к тебе, следуй за мной по воле Бога, сотворившего вселенную, и спасешься от гнева, который скоро придет на этот город! — Окказ протянул руку.

Слеза потекла по лицу Алима, еле заметная капелька, но горькая, как воды соленого моря… И вот золотая трапеция нежно обняла теплом две руки, единые в рукопожатии.

— Тогда, нас уже трое! Осталось семь… Мне пора, да и тебе… Свяжемся сегодня, я полетел…

IV

Серебристый вектаб Алима медленно взлетел и сквозь открытые ворота ангара с мягким гулом вылетел в город на свой маршрут. А над городом переплелись транспортные потоки, словно ручьи, после дождя наводнившие лес. Среди одного из потоков мчался по экстренному вызову медицинский нант, сирена отчаянно трещала, поток расширялся, пропуская нант сквозь себя. Мед. Бригаду вызвала старушка, что живет в районе, называемым в народе «трущобами». Утром она вышла на балкончик как обычно, чтобы послушать всякие сплетни, что распускали работники кафе и забегаловок, у которых были запасные ходы на этот внутренний двор. Сначала подслушала разговор по телефону женщины средних лет. Говорили об измене и старушка сладко улыбалась. Затем эхом разнеслись по улице пьяные шаги и мат. Старушка попятилась немного к двери, одним ухом все слушая рассказ об измене мужу… Пьяный вдруг напал на женщину, старушка вернулась в квартиру и лишь услышала приглушенные вопли и стоны. А затем снова топот, только теперь пьяный бег и хохот. Вот и вызвала она мед. бригаду, и сообщила им, что вышла утром на балкон свой подышать, слышит, а там женщина лежит и стонет. Она сразу звонить, помощь вызывать! Молодец какая! Этой женщиной оказалась Наа — мать Окказа. Избитую, израненную телом и духом, погрузили пострадавшую на борт. Нант с гулом взлетел и устремился к черному потоку, скрытому на половину массивным серым облаком… Небо стало холодным.

V

Нант Иага с гулом взлетел, для него то утро было самым обыкновенным и скучным. Как обычно, Наа, жена его, работала в ночную смену, сына он давно уже не видел, хотя и знал, что он скорее всего должен быть в школе, и как обычно он должен лететь на материк, работа ждет. Обыкновенно в салоне душно и жарко, и то, что он открыл окно, как обычно, ничего не изменило, ведь и на улице также душно и жарко, и даже серая бархатная махина, поглощающая солнце от жары не спасает. И потому скоро на лбу выступил пот, некоторые капли потекли по щекам, по густой, черной бороде, упали на его широкие мускулистые плечи. Обыкновенно Иаг слышит этот гул двигателя нанта, а так же гул пролетающих мимо нантов и вектабов. А затем обыкновенно потоки парящих машин редеют и становятся все меньше по мере удаления от города. А затем, как обычно, Иаг остается наедине с гулом машины и собой. А после обыкновенно Иаг наблюдает, как под ним мелькает пляж, густой и древний лес, засеянные и уже созревшие к жатве поля. Где-то вдали виднеются массивные постройки, многоуровневые здания сложной формы. Это агро-центры — здания, из которых осуществляется управление робототехникой, которую жители города Коф активно применяют для посева, обработки и сбора зерновых, а так же во всех прочих сельскохозяйственных отраслях. Вот Иаг подлетает к одному из таких зданий. С высоты полета видятся ему другие нанты маленькими серебристыми точками, влетающими в ворота ангара. Затем Иаг и сам приблизился к этим воротам, и на таком расстоянии виделись ему помещения ангара со светящимися полосами и местами для парковки, мелькающие меж нантов люди и люди в окнах. Нант медленно влетает в ворота ангара, яркий солнечный свет, слепивший до того, сменяется холодным полумраком ангара. А духота с жарой — искусственной прохладой. Припарковав свой нант на место, куда его обыкновенно паркует, Иаг накинул на белую майку рубаху и пошел к двери лифта мимо других нантов, обыкновенно вспоминая о своих обязанностях и мероприятиях по работе, накануне им оставленных. А обязанности его состоят в наблюдении за бригадой агро-роботов, в корректировке их работы и починке, в случае неисправности. Утром лифт, уходящий с ангара в диспетчерскую обычно полон работниками агроцентра, потому Иаг, оказавшись крайним, кое-как втиснулся в металлическую кабину.

В кабинете Иага обыкновенно ожидали двое друзей, с которыми он обрел особенное единство с тех пор, как в его, так и в их жизнях, семья и супруга стали сущей мукой. Как обычно друзья при встрече смеялись, один из них, однако, спросил, вдруг: «Ты, Иаг, вчера ничего не забыл?».

— Ничего, — Ответил Иаг, а сам попытался вспомнить, что же он забыл!

— Как же? А вот это вот, что? — Спросил друг и в руке его звякнула связка ключей.

— Ох! Точно… — Воскликнул Иаг.

— С тебя выпивка! — Требовательно усмехнулся его друг и коллега. И обыкновенно подобные разговоры оканчивались пьянкой. Но не тем утром! Иаг уже уселся за компьютер, как вдруг, его умственные усилия прервал писк коммутатора. Звонящий сообщил Иагу, что его жена пережила нападение, в каком она сейчас состоянии и где находится. Представился звонящий доктором. Иаг вскочил и ринулся к ангару, чтобы поскорее в больницу попасть к своей милой Наа, которую несмотря на все эти ссоры, он любил. По крайней мере он так думал, что любил. Итак, запросив разрешение и немедленно его получив, Иаг оставил свое рабочее место и направился к госпиталю. Он был так взволнован, что нарушил целый список правил полетов, взлетая и направляясь к городу. Он летел и думал, но думал о том, как ему в свете последней их ссоры реагировать на все это. Где-то на городской окраине, Иаг не справился с управлением нанта и столкнулся с розовым вектабом. Словно молния ударила в его сознание, а дальше все закружилось. Нант, кружась, влетел в здание и погрузился в облако огненное, а затем пролился на землю словно бы дождем. Так погиб в духоте, скуке и непрощении Иаг, отец Окказа…

VI

Окказ оставил позади прохладу ангара вектабов и направился к дому. Он один из немногих, в ком сохранилась еще способность к полетам. И снова эта сладость полета, чувство легкости, и грешная земля и грешный город: они будто не тянут уже к себе. Свобода! А вот уже ноги его ступили на искусственную лужайку. Знакомая крыша его дома. День ясный, солнце палит нещадно, свет хрустально чистый и теплый.

По крыше прогуливаются двое и все смотрят на загорающих девиц. А девушки лежат на широком голубом коврике посреди зеленой искусственной травы. Лежат в купальниках, которые, впрочем, и купальниками назвать трудно. Ведь купальниками мы называем купальный костюм, то есть одежду. На девушках же было самое настоящее отсутствие одежды.

Окказ спустился на свой этаж, вошел в квартиру. Дома никого, только теплый сквозной ветерок гуляет по светлым комнатам. Усталость и яркие впечатления давили на него, словно реальный груз. И как хорошо ему упасть в мягкое кресло и только думать о своей усталости, но уже не ощущать ее в полной мере. Мысль следует за мыслью, воспоминание переплетается с фантазией о будущем… И думает Окказ о том, как странно все происходящее! О том, что это — невероятно! И снова мысль за мыслью следует, словно поток уносят сознание в неведомую даль… Писк коммуникатора.

Мужчина с приятным голосом приветствует его, Окказ кивает, словно в знак приветствия. Пауза… Странное волнение, страх! Мужчина представляется доктором и сообщает ему о состоянии матери, о том, что она в реанимации и что ему, возможно, стоит немедленно к ней прибыть. А так же, что отец уже оповещен и направляется к мед. центру. Ноги дрожат… Страшно. «Как же так? Как же так?», — думает Окказ. «Ну что же это происходит такое? Во что я ввязался?!». Бежит к балкону, толкает пластиковую дверь, солнце бьет по глазам, но он смотрит в небо и слеза течет по лицу. Смотрит сквозь боль, щурится, но смотрит!

Взлетает. Навстречу небу направляется. Вот уже под ним оказалась крыша. И видно, как полуголые девушки о чем-то смеются с парнями. А вот еще одна крыша, и видятся уже переплетения потоков воздушного транспорта среди стеклянных коробок небоскребов. Солнце беспощадно обливает город теплом, и даже воздух кажется горячим. Вот с соседней крыши взлетела стая белых птиц. Устремились вниз, к просторному саду, изрезанному дорожками и тропинками, которые со обеих сторон обнимают красные и розовые цветочные клумбы… И радоваться бы, улыбаться! Но нет, душа болит, скорбит смертельно…

Окказ приземлился на просторную площадку у входа в огромный купол мед-центра. Мужчина в синем костюме, с красным галстуком на груди косо смотрит на него. Бесконечные шумные коридоры, суета и боль… И, наконец, после мучительного полета, он уже медленно идет с доктором в белом халате и очках, слушает его. Все тяжелее слушать спокойный тон, с которым доктор говорит ему о подробностях произошедшего над его матерью надругания, и о последствиях полученных ею физических и психических травм. А после Окказ вошел в палату, где в постели, покрытая белой простынкой, подключенная к великому множеству всевозможных датчиков и приборов, лежит и дышит тяжело его мать.

Лицо ее спокойно, длинные черные волосы аккуратно убраны, укрыты под светло-зеленой прозрачной шапочкой. Такой спокойной Окказ давно ее не видел. Два молодых врача суетятся возле нее. Черноволосый невысокий парень и голубоглазая блондинка с планшетом в руках. Девушка хихикает и тыкает пальцем в планшет по указаниям коллеги. Окказ встал возле матери, пожилой врач, приведший его в палату, куда-то вышел. Так он стоял и смотрел на неподвижное лицо мамы и думал. Молодая девушка с планшетом принялась кокетничать с коллегой. Окказу еще противнее стало от того, что он слышал и видел.

Вдруг, один из приборов резко и громко запищал. Парень отталкивает Окказа и что-то делает с пациенткой. Девушка убирает планшет и принимается помогать ему. Менее чем через минуту в помещение врываются еще трое в белых халатах, и тоже начинают делать что-то с его матерью… Окказ встал у стены, ожидая финала всей этой сцены, что происходит он не знал, да и знать не мог, но внутри предчувствие чего-то страшного и темного.

Это предчувствие оправдалось через десять минут. Врачи опустили руки и отошли в сторону. Блондинка озвучила имя, время и дату смерти. Старший врач выразил соболезнования, словами скорбел, а душой? Какое равнодушное лицо! Окказ уже не думает ни о чем… Просто смотрит на зеркальный мраморный пол пустыми, безразличными глазами. А внутри все перемешалось: скорбь и безразличие, плач и смех, боль и покой, ненависть и любовь… Плачет внутри, и себя проклинает и других, и всех проклинает, и снова плачет.

А у кабинета доктора ему сообщили и о гибели отца. «С вами все в порядке? Вы как будто… Безразлично.» — спрашивает полицейский. Окказ посмотрел в глаза полицейскому, на доктора, на кабинет, на кожаное кресло и портрет на стене… И только задал один немой вопрос к Богу, вслух: «Почему?».

VII

Далее Окказу предоставили несколько документов для подписи и отпустили. Он взлетел и направился к садам. В полете его мысли наконец-то упорядочились, все в одном направлении стали возникать. И этим направлением стал круг чувств: от страха к сокрушению, от сокрушения к страху. Он спрашивал себя: «Как же теперь мне быть? Что я буду делать? Как жить?» Затем выдумывал десятки всевозможных вариантов печального будущего, и от осознания своей беспомощности он обращался к Богу. И просил Его о помощи, и признавался в страхах, и говорил, что боится, и что не может один. А затем снова возвращался к страхам, будто чей-то голос, откуда-то из глубины, возвращал его к ним. А затем сокрушение снова вело его к упованию, к надежде на Всевышнего, Который прошлой ночью, совсем недавно, Сам говорил к нему. И сказал: «Ничего не бойся, ибо Я с тобой.» Ведь так оно и было! Он так и сказал… А по небу растянулась над городом огромная черная туча, и чувствовалась уже мелкая морось, и холодный порывистый ветер пробирал до дрожи. Вот так теплый солнечный день внезапно сменился холодным ливнем…

Окказ с высоты еще обнаружил место на самом краю города. Это была высокая бетонная стена, отделяющая сады от воздушного пространства за городом. Стена имела значительную толщину. Окказ сел на самом краю, ноги свесив вниз. Он был одним из немногих, кто мог теперь так сидеть на этой стене под дождем. А дождь все усиливался, он барабанил уже по бетонной стене, по листве разросшихся у основания стены деревьев. Окказ плакал, слезы его текли по щекам, смешиваясь с дождевой водой, ручьями по его лицу стекающей вниз.

— Зачем? Почему Ты так поступил со мной? — С трудом выговорил он. И Бог словно бы отвечал резкими порывами ледяного ветра, бившего каплями дождя Окказа по лицу.

— Я… — продолжал Окказ дрожа, — Что я могу? Ничего. Ты поручил мне вывести Твоих избранных. А как я могу сделать это? Я так слаб, я так ничтожен… И вот я один… Я остался один… Без семьи, без друзей… Я одинок и разбит… И глуп, и труслив… Как же Ты допустил это? Впрочем… Какое право я имею говорить так? Ты Царь, Тебе решать… Да будет воля Твоя! Ты сказал мне: Я выведу вас! Единственное, что я могу — это все доверить Тебе. Но Боже, почему же так душа болит? Почему так больно? И почему мои слезы как будто бы черные?

VIII

Помещение крематория имело цилиндрическую форму, в центре стояла огромная печь. Вокруг расположились родственники сжигаемой: Окказ, его дяди, тетушка и несколько друзей семьи. Брат Наа говорил о достоинствах своей покойной сестры, как это принято, говорил красноречиво, общий тон обстановки соблюдая. Окказ стоял возле него и слушал. И от чего-то ему так противна была дядина речь, словно мерзость, нечто отвратительное! Лицемер! О, что ты говоришь, безумец? Говоришь о маме, что она семью умела созидать? Да как же, если она ее и разрушила своими изменами, своими капризами, гордостью, эгоизмом! Говоришь о достоинствах ее, а сам читаешь записку, которую наверняка читал и на других похоронах! Все они, мертвые, такие! Прекрасные люди, верные жены, заботливые матери! А поищи-ка таких среди живых! Найдешь ли? Лицемер! Что ты говоришь о своем уважении к институту семьи? Разве не помнишь, как сам изменял? Не помнишь, как трижды развелся, как детей абортировал, всех… Не скажешь ли тогда о своем новом браке? Что ты, женишься или замуж выходишь? Институт семьи ты разрушил, и мать моя разрушила, и отец… И все вы, вы, вы! Изменники, предатели, обманщики, эгоисты, лицемеры! И ты еще о маме моей речь говоришь… Готовь лучше речь к своим похоронам, ибо суд грядет! И будет ли кому хоронить тебя? Безумие твое сотрясло ад и плач от твоих злодеяний дошел до слуха Бога на Небесах, берегись, ибо суд скоро придет… Так думал Окказ, но любил все же маму, и может еще поэтому не мог слушать это лицемерие и эту ложь… А затем речь кончилась. Голоса утихли и тело Наа, мирно и безмятежно, тихо и неподвижно лежащее под белой простыней, погрузилось в пламя огненное. Блаженна она в сравнении с нами, ибо упокоилась в объятиях пламени, в котором наш мир будет гореть… Родственники выразили свои соболезнования сироте и друг другу. Однако все их слова, и жесты казались Окказу притворными, и потому мерзкими и сердце его исполнилось горечи…

IX

Душное помещение крематория… Духота на улице. Двое в черных костюмах окружили Окказа: «Молодой человек, мы соболезнуем вам и должны сообщить о том, что по городскому закону вы обязаны поселиться в сиротском доме и оставшиеся 5 месяцев до совершеннолетия жить там!». Окказ кивнул, взял толстую зеленую папку с документами на переселение и проводил взглядом мужчину и женщину в черных костюмах.

Как и сообщили ему эти люди, закон о переселении сирот в сиротский дом действительно существовал. Однако, он также предусматривал некоторую степень свободы для девушек и парней «почти» достигших совершеннолетия. «Почти» определяется в этом законе, как «от 7 месяцев до совершеннолетия». Потому Окказу позволили самостоятельно прибыть в сиротский дом в течение суток.

А город снова окрашивается вечерним солнцем в теплые тона. Алим активировал режим «темных окон», чтобы солнце не мешало управлению вектабом. А солнце медленно завершает свой ежедневный цикл, как бы под конец одаряя человеков теплым и нежным сиянием, что радуюет душу и взор.

Рядом с Алимом Игус. Этот почтенный старец спокоен, по большей части молчалив, улыбается, а если что и говорит, то непременно дельное и полезное, или ободряющее и утешительное. Именно ему Окказ первым делом сообщил обо всем, что с ним произошло: о гибели родителей, о переезде в сиротский дом, и о горьком отчаянии, которое он вполне ощутил. Игус и Алим зтут же направились к нему, от части с жалостью в сердце и даже обидой за друга, от части с любопытством. Что же еще преподнесет им жизнь? Какие неведомые тайны им откроются?

Молодая и вульгарная девушка (так ее оценил Окказ по одежде) быстро разобрала бумаги из папки и выдала ключ от комнаты 243. И вот идет Окказ по просторному залу к лифту. Мчится вектаб, несется над городом, плавно спускается к огромному куполу среди пик и башен городских.

Тяжесть исчезла резко, как и пришла. Лифт остановился. По кабине лифта разнесся писк, ярко вспыхнул номер этажа. Двери плавно отворяются…

От внезапного маневра тело будто потяжелело. Резкий протяжный звук, нант уклоняется в сторону. Солнце бьет лучами по глазам. Врата ангара огромного купола плавно отворяются…

Окказ идет по длинному коридору. Стены медленно поворачивают влево. А вот уже и белая дверь, и номер: 243.

Игус осматривает просторный зал, купол потолка, светильники. От каменного пола веет прохладой. Легкий шум доносится отовсюду. «Прошу вас, следуйте за мной», — девушка с мягким голосом обращается, улыбается Алиму. Ведет их по коридорам, указывает на дверь. На двери табличка: «Для посещений».

Дверь беззвучно отворяется, входит Окказ.

— Друг! — Восклицает Алим и вскакивает.

— Я… — Отвечает Окказ.

— Дружок, вот и мы! — Перебивает его Игус. — Ну! Лица на тебе нет! Садись, вот, молодец. Что думаешь, рассказывай…

— Ну что? Поселили меня… Комнатка хорошая, небольшая. Кровать, шкаф, стол… Балкончик есть. Вот. Я очень рад вам. — сказал он и посмотрел в глаза Игусу, затем Алиму.

— Мы рады поддержать тебя, скажи… Чем мы помочь тебе можем?

— Все это… — Окказ будто потерянный и не слышит, — все это, друзья мои, не просто совпадения… Мне больно, — голос дрожит, глаза влажные, — мне больно. Но я верю, что Тот, Кто явился ко мне ночью, исполнит то, что сказал. — И продолжает говорить Окказ, и гладит свободной рукой список имен на руке. — Что-то происходит, таинственное, мистическое… Что ждет нас впереди?

— А ты не бойся, — утешает Игус, — проблем, печалей, трудностей. В огне закаляется сталь, и огнем золото становится чище!

— Но как же?… Почему так больно? И что же дальше нам делать? И дни бегут…

— Дружок, дни не бегут, летят, мчатся… Алим и ты слушай, хочу вам что-то важное сказать. То, что ждет вас впереди, может быть действительно страшным, ужасным… Этот конец, падение города… Смерть миллионов. Но вот, что поймите… Я прожил долгую жизнь и, даст Бог, надеюсь прожить еще. Кое-что важное я понял… — Молчит.

— Что же, Игус?

— Трудности, боль, испытания, страдания — это и есть жизнь. Дни бегут, мчатся, забываются. И мы тратим их в пустую, приносим в жертву суете на алтарь будничности… И все мечтаем о лучшей жизни, о времени, когда проблем не будет. И каждая неприятность кажется нам такой бедой! Кажется нам, что неразрешимые проблемы пришли в нашу жизнь… Но я…Я отдал бы всю свою жизнь, чтобы снова оказаться в вашем возрасте… И пусть на меня обрушится ураган, пусть весь мир восстанет на меня, пусть будет больно, я бы принял все проблемы мира на себя… Лишь бы жить, дышать, лишь бы не тратить свою жизнь в пустую, как я это делал многие годы… Но мне отдавать нечего… Не бойтесь трудностей, которые придут. Ведь это и есть жизнь — борьба…

— Звучит как один из пунктов учения о самозарождении… — Заметил Алим.

— Нет, дружок, не борьба за выживание вида… Но борьба с самим собой, с тьмой, что внутри, стремление очиститься, обрести мир с Тем, Кто создал нас.

— Это сильная речь…

— Согласен, — кивнул Алим.

— Значит так, не ропщем. Вот тебе листок и ручка…

— Зачем? — Удивился Окказ.

— Алим, как ты думаешь, что самое дорогое в этом мире? — Алим задумался, напряженно смотрит в белый потолок.

— Я думаю, знание…

— Ты так думаешь? Или пытаешься мне угодить? — Игус улыбнулся, — Ты почти прав. Знание, которое дал нам Создатель. Вот, что самое дорогое.

— Я не понимаю вас, — Алим качает головой, — так ведь… Ах! Я понял, Окказ, пиши скорее, что сказал тебе Создатель той ночью! Пиши!

— Молодец, Алим! Да, Окказ, запиши слово в слово… И передай мне… Чтобы нам обращаться к этим словам вновь и вновь…

— Для чего? — удивился Окказ. — Ведь и так все ясно… — Игус задумался.

— Боюсь, скоро вы это поймете. Ты пиши. Слово в слово, как слышал. Уверен, ты все запомнил.

— Закончил, как странно. Я как будто услышал эти слова еще раз, пока писал! — Игус взял листок и убрал в свою сумку.

— А теперь скажи, что ты собираешься делать дальше? — Обратился он к Окказу.

— Я буду делать то, что должен… И что бы Бог не делал в моей жизни, мое дело — делать дело.

— Вот и хорошо. Ты теперь, — продолжил Игус уже веселее, — привыкни тут, жить-то тебе надобно дальше. В этот выходной мы не встретимся, зато в следующий обязательно, обещаю тебе. Что с именами делать будешь?

— О, так и не знаю даже… Думаю, это откроется со временем.

— Как же?

— Я полагаю, что Бог Сам приведет кого нужно ко мне, а я должен буду рассказать им правду, и то, что они избраны и так далее… Ну это как я думаю…

— Как скажешь, Окказ. Твое решение.

— Нет нет, — растерялся Окказ, — как же моё?

— Тебя Создатель избрал быть лидером, не нас…

— Но…

— Ты, — отрезал Игус, — и наша вера Создателю проявится в том, что мы слушаем тебя и следуем за тобой, ибо так сказал Он.

Окказ замолчал. Стрелка часов переместилась на деление, друзья обсудили еще некоторые вопросы. Вскоре Алим и Игус ушли, Окказ направился к своей комнатке.

Под ногами мягкий голубой ковер, словно река течет среди гор, так и он тянется по всему коридору, от стены до стены. А за этими стенами кто-то смеется, слышен хохот, голоса мужские, женские, подростковые. А этот голосок особенно нежный. Этот скрипит, словно ржавая дверь… А это что? Что за стоны? Какая мерзость, ну почему эти люди такие злые? Почему они постоянно, с детства, с юности своей тянутся ко злу? О, не только Окказу нужно очищение, но и всему городу, всему миру. И если золото огнем очищается… Быть может, пришло время очиститься? Грядет время и мир очистится… Огнем!

X

А утром следующего дня началась для Окказа новая жизнь. Он осознал это, когда стоял у серой стены и изучал распорядок дня. Затем он осмотрелся и увидел абсолютно незнакомых людей, коридоры и двери… Окказ ощутил некоторое волнение, потому что не понимал эту новую жизнь с одной стороны, и сердце еще болело от трагедий минувших дней.

«Как это я тут оказался?» — думал Окказ. «Мистика! Этот шар, пророчество, явление… А потом и это, смерть кругом. Где же успокоиться от всего? Где же взять сил, чтобы дальше идти?»

Вспомнился прошлый вечер: знакомство с социальным педагогом, ответственным за блок, в который поселили Окказа. Поздний вечер, уже стемнело. По коридору гуляет ночной ветерок. Кожаный диван у кабинета социального педагога отдает прохладой. Мягко. Шоколадная дверь и молочные стены. Устал. Пригласили внутрь, стройная блондинка открыла дверь и осталась в дверном проеме. Холодный кабинет: и стены, и пол, и воздух. Окно нараспашку. Рубашка нараспашку, мужчина стоит у окна. Пахнет вином и черешней. Румяное лицо и танцующий голос.

— Ты новенький?

— Да. — Мужчина подошел ближе и протянул руку. Окказ ответил рукопожатием. Представился.

— Я твой социальный педагог. Значит… Смотри, с распорядком познакомишься, если какие проблемы, приходи, и… Там разберешься с порядками… С парнями пообщаешься. Ты же ровный пацан?

— Ровный? — Педагог резко обернулся.

— Будешь делать все, как положено, все будет хорошо. Ясно тебе? — Окказ кивнул. — Хорошо, свободен.

Но в то утро более всего пугало Окказа то, что ему предстояло учиться в новом классе. Ему предстояло знакомство с новыми ровесниками, которых он отвращался, и с учителями, которых он от чего-то боялся. Проснулся Окказ от общего для всего сиротского дома утреннего сигнала подаваемого всегда в одно время каждое утро через динамик, имеющийся в каждой комнате. Умылся, вышел в коридор, по которому вяло брели парни его блока.

— Привет, — робко обратился Окказ к сутулому и невысокому рыжему пареньку с веснушками, — я тут первый день И… Вот сейчас завтрак будет, да?

— Да, — выстрелил рыжий.

— Хорошо. Не подскажешь что тут есть, и что тут делают вообще?

— А ты мне что? — Спросил рыжий холодно, прежде с высока рассмотрев Окказа и оценив его.

— А я? Хм… Я тебе подарю старый-старый диск с музыкой. С классикой…

— Ха! Кому сейчас нужны твои диски? — Рыжий презрительно посмотрел ему в глаза, и приблизившись в пол голоса спросил, — А «иксы» у тебя есть, а? — Окказ слышал уже это слово от своих прошлых одноклассников. И тогда так назывались порнографические фильмы. Это были фильмы, снятые специально для одной цели: возбудить, показать то, что должно быть сокрыто. Одним словом это развратные, полные пошлости и безнравственности фильмы. Окказа смутил вопрос рыжего.

— Нет, — с отвращением отрезал он и молча пошел рядом с рыжим.

— Ну, нет, так нет. — Отвечал рыжий безразлично.

Столовая имелась одна на каждые пять уровней сиротского дома. Это было большое светлое помещение с сотнями столов и скамеек выставленных рядами. Каждый ребенок имел свое место за одним из этих столов и особенную карточку. Эту карточку сирота вставлял в специальное отверстие в столе на своем месте, и в следующее мгновение, на месте яркой вспышки оказывался на столе круглый поднос с определенным набором блюд, для завтрака одного, для обеда другого, для ужина третьего. Это чудо технологий вовсе не было таким большим чудом, как представляли его в средствах массовой информации. Окказу же оно напомнило об унынии, которое он испытал недавно, глядя выступление Министра Питания города Коф. В этом выступлении Министр, человек уже седовласый, в возрасте, выступил на заседании городских Министров и произнес речь… В речи он восхвалял достижения науки, которые позволили каждому гражданину города Коф питаться тем, чем он хочет сам. Как выразился сам Министр: «Теперь мы — боги, теперь пусть жители Амарии молятся нам, да приносят они жертвы в нашу честь, и да прославят нас, ибо мы — боги, могущие дать им пищу!» Министр всю свою речь высмеивал представление любого человека, кем бы он ни был, о том, что это Бог дает хлеб всей грешной земле. Так же он высмеивал жителей соседних городов, город Амарию, ближайший к городу Коф, ибо ни в одном городе во всем мире не было еще подобных устройств. Но Министр так много времени посвятил тому, чтобы прославить себя, как божество, что у него не осталось и трех минут, чтобы рассказать о недостатках новых технологий. Он, к примеру, забыл сказать о том, что это устройство не создает пищу из ничего, но из определенного набора ингредиентов, заправленных в него заботливой рукой служащего инженера, устройство создает определенный продукт. И по-сути ничего не изменилось, по прежнему нужно было вести хозяйство и выращивать зерновые, просто теперь отпала нужда в поваре. Впрочем, Министр так же не упомянул, что для своих детей он нанимает личного повара, который готовит для малышек, для двух девочек его, блюда из натуральных продуктов. Но эффект от той речи Министра был ошеломляющий. Люди ликовали, новую технологию применили везде, где только стояли столы, за которыми люди принимали пищу. В школах, детских садах, сиротских домах, кафе и ресторанах — одним словом везде. Везде установили эти устройства. На площадях вывесили лозунги наподобие: «Мы — боги» и «Человек сам дает себе хлеб насущный» и тому подобное. Этот всплеск фанатизма к технологиям не угас, но усилился и продолжал усиливаться и даже в те мрачные дни, когда Окказ переселен был в сиротский дом. И все кругом высмеивали то, что Окказу нравилось читать бумажную книгу, что Окказ делает записи в бумажном дневнике. От того и захлестнуло душу Окказа уныние, когда он и в сиротском доме увидел это устройство.

Против него за столом сидела девушка в белой блузке, с длинными прямыми светлыми волосами и большими черными глазами, она была очень аккуратна и изящна в приеме пищи, а так же в обращении к другим членам стола, имела необычайно нежный голос, — была очень мила. Окказ услышал, как ее кто-то назвал по имени Лейлой. И имя, и миловидность ее произвели на Окказа сильнейшее впечатление, так что направляясь по коридорам к школе, он ощутил какую-то несобранность в мыслях.

У входа в школу каждый ученик проходил ежедневную регистрацию, вставляя свою карточку в специальное устройство. Лишь после этого он мог пройти внутрь школы. Окказ вошел в аудиторию, где согласно расписанию обучалась его группа. Аудитория была небольшой, за партами уже сидели его одноклассники. Свободной осталась только одна парта, и то самая последняя. Окказ сел за парту, его место у стены. Перед ним на столе лежал школьный планшетный компьютер, созданный специально для школ, и выдававшийся всем ученикам без исключения. Вскоре в течение нескольких секунд по всей школе играла приятная мелодия — это был сигнал к началу занятия. Одноклассники, в особенности девочки, косо посматривали на Окказа. Кто-то обсуждал его незаметно, а кому-то было абсолютно безразлично кто он, и что он делает в его классе.

В аудиторию вбежала молодая и хорошенькая девушка — это Лейла. На плече у нее висела маленькая черная сумочка, она торопилась, опаздывала, следом за ней шел по коридору учитель. И от того ли, что торопилась, или просто от неуклюжести, которая была ей несвойственна, она ударила Окказа своей сумочкой, садясь с ним за парту.

— Ой, извини… — Просила она прощения, и лицо её, и голос, выразили как бы сожаление. Окказ растерялся, второй раз за день видел он ее и слышал ее нежный голос, словно бы прекраснейший музыкальный инструмент, второй раз уже смотрел в ее большие черные глаза и чувствовал полную свою неспособность собраться с мыслями и что-то ей ответить. Окказ пробубнил что-то и сосредоточился на изучении своего планшета, чувствуя как сильно бьется сердце. Лейла, однако, так же была удивлена его реакции, но виду не подала.

Все эти новые ощущения тревожили Окказа всю первую половину дня до конца учебы. Как, впрочем и потом, однако, во время учебы он постоянно находился рядом с Лейлой. И это все привело его в конце концов к двум выводам: во-первых, ему невыносимо хотелось видеть ее, ее волосы, ее руки, плечи, глаза, хотелось слышать ее голос, который и ласкал слух его и тревожил, а во-вторых, он решил для себя, что Лейла добрая, что аккуратная и нравственная, что она чуть ли не идеал во всем ее окружении. А то, что юбка на ней была столь коротка, что более походила на пояс, которым она опоясалась, Окказ сначала игнорировал, а потом принялся сам в себе ее защищать, оправдывая это жарой, или модой, а потом и вовсе задал себе вопрос: «А почему бы и не надеть такую юбку?». Ближе к концу учебного времени, в один из перерывов, большинство одноклассников Окказа собрались вокруг него, чтобы познакомиться. И во время знакомства этого и диалога с толпой, Окказу все казалось, что все, что говорила Лейла, она говорила ему и для него. И он невольно прислушивался к ее голосу постоянно. Обедал Окказ снова сидя против Лейлы, и во время обеда беседовал с ней. Та рассказывала что-то об обще-сиротской жизни в сиротском доме, и была задумчива, и очень грустно смотрела на него.

В свою комнату Окказ вернулся в самом веселом и радостном расположении духа. Все ему казалось светлым, все мысли его были о Лейле, и о будущем, которое непременно их ожидает. Но, вдруг, он опомнился: город будет уничтожен! Он глянул на руку: Лейлы не было в списке. Окказ задумался, проблема эта требовала немедленного разрешения. Окказ принял решение: на самом деле девять — это те, кто обязательно спасется, но есть еще те, которые спасутся, если примут решение следовать за Окказом. И, разумеется, в число таких людей войдет и Лейла.

После ужина собрались все в зале для развлечений — это было обязательно для всех, потому что в это время каждый вечер организовывалось какое-нибудь мероприятие. Но в виду лености работников, все чаще стали организовываться танцы: выключался свет в большом просторном зале, включалось нечто, называемое музыкой — ритмичный набор неприятных уху нормального человека звуков. И юноши, и девушки начинали под эти звуки дергаться, не танцевать, а дергаться, причем, от девушек требовалась особенная раскрепощенность в движениях, и особенная открытость в одежде, дабы в парнях вызвать всем этим в совокупности те самые низменные животные чувства, которые все танцующие так любили. Впрочем, как практически каждый житель города Коф. Человек любит то, что прекрасно, прекрасное же есть выражение жизни, которую человек считает единственно возможной жизнью, а это мнение человеческое берет свое основание в самой глубине человеческого сердца, во тьме его греховной сущности. От того и кажется нам порой прекрасным то, что на самом деле уродливо, от того и любим мы злое, аморальное… От того и по-настоящему прекрасное мы клеймим уродством… Ибо существующее прекрасное в действительности, открытое в благом Творце и Его творении, Его законах, мы не воспринимаем таковым. Но свое: то, что желаем, то, что удовлетворяет природу нашу, мы представляем жизнью, и это самое представление определяет то, что прекрасно для нас, а то, что прекрасно — мы любим.

Тем вечером ожидались танцы, Окказ решил для себя на танцы не ходить. Но Лейла с подругами явившись к нему в комнату, быстро уговорила его пойти на танцы, говоря весело о том, как им всем Окказ понравился и что они хотят ближе его узнать. И была она так прекрасна, так мила, так притягателен был взор ее, что Окказ растерялся… Он снова никак не мог принять решение. И словно лист осенний, колеблющийся на голой ветви холодным ветром, то было его решение. Лист держался за ветвь, один порыв ветра выдерживая терпеливо, другой… Но в конце концов, ветер оторвал его и лист кружа устремился вниз, в падении своем являясь символом смерти. Так же и Окказ, Лейла просила его трижды: первый раз он отказался, вежливо улыбаясь; затем после нескольких комплиментов с ее стороны, она снова просила его, даже как будто в голосе изображая моление. Он отказался снова, но уже не разумом давая отказ, а просто по привычке. И в третий раз Лейла просила его, и мило улыбалась, и нежно смотрела, и подруги ее то же делали, и Окказ ответил: да. Так оказался он на танцах. Правда, первое время просто стоял у стены.

Затем Лейла ввела его в свой танцевальный кружок, который создала танцуя особенно привлекательно. Окказ говорил ей, что танцевать он не может и не умеет, но Лейла лишь взяла его за руку и потянула за собой. Оставшееся время танцев Окказ неуклюже дергался, то и дело смущаясь и желая уже уйти. Но глядя на Лейлу он тут же передумывал, всматриваясь в парней, и пытаясь повторить их движения. А после танцев, практически весь танцевальный кружок, собравшийся вокруг Лейлы, направился в мини-сад на крыше. Окказ уже и не думал покидать ее общество, а постоянно говорил с кем-нибудь, либо с Лейлой, либо с другим кем-либо, но лишь для того, чтобы выждать некоторое время и снова вернуться к беседе с Лейлой, таким образом как бы избегая обвинения в том, что он постоянно с Лейлой только и говорит. Хотя сам не понимал, почему этого обвинения избегает.

А в саду было удивительно хорошо, свежо, солнце садилось вдали. Компания расселась под крышей одной из беседок и весело хохотала весь вечер, сколько было то позволительно. А затем разошлись по комнаткам своим. Окказ лег спать. Вот так, в один день, лист, росший долгие весенние и летние месяцы, от дуновения холодного ветра оторвался и упал. Все, что думал Окказ до того дня — оказалось сокрушено, он стал частью общества, которое до того презирал, и стал частью его именно через те дела, что презирал. А Лейла, ложась спать тем вечером, обнимая подушку о чем-то серьезно думала, и слезинка текла по ее щеке.

XI

Весь следующий день Окказ об одной только Лейле и думал, и был постоянно рад и весел. После обеда, однако, он был встревожен одним происшествием. Окказ сидел за столом в своей комнатке и писал, когда в комнату его без стука вошли трое крепких парней. Их предводитель в нескольких словах объяснил Окказу, что тот каждую неделю должен выплачивать ему некоторую сумму денег. Окказ возмутился и ответил, что ничего давать ему не будет. За что тот суровый молодой человек ударил Окказа по лицу, прямо в бровь, схватил за одежду и прижал к стене.

— Ты у меня не возмущайся! — Угрожал он, — платить будешь, как все… Иначе беги отсюда, сопляк. — И парни ушли. А Окказ долго еще ощущал эту тянущуюся, ломящую боль над глазом, всякий раз, когда закрывал его. И вспоминал о своей беспомощности, вспоминал о своем стыде.

Однако, вечером он снова стал весел. Лейла, заметив красноту над глазом, легонько коснулась своими пальчиками брови, приговаривая «бедненький». И выслушала понимающе рассказ о случившимся, и жалела его, и была с ним нежна. А когда Окказ договорил, она объяснила ему, что с этими бандитами опасно ссориться… Им все отдают деньги, и никто не знает, что они делают с ними… Но все этих парней боятся — это злые, злые люди. А затем снова были танцы и общение в беседке. И тот день закончился для Окказа большим погружением в непонятное для него самого чувство к Лейле, и полным отсутствием мыслей о Боге, и о своем призвании.

Выходным днем считался в городе Коф каждый одиннадцатый день. Следующий день был как раз выходным. Окказ искал повода снова быть с Лейлой, и нашел его лишь к вечеру, явившись к началу танцев. Она казалась ему воплощением утешения и надежды, лучиком света во тьме, источником радости в дикой пустыне отчаяния.

Лейла же вечерами плакала, когда оставалась одна, а днем обыкновенно была весела, особенно мило улыбалась она Окказу. Дело в том, что Лейла имела одну сокровенную цель, ради которой шла на поступки, губящие ее нравственность и совесть. И были у нее серьезные основания для этого, хоть и не снимающие ответственность с Лейлы, но все же частично объясняющие эти поступки.

Лейла попала в сиротский дом когда ей было пятнадцать. Ее отца лишили родительских прав, а мать спилась и встретила свою смерть во время одной из пьянок. Так Лейла оказалась в сиротском доме, где ее тут же определили в блок под опеку весьма уважаемого педагога — Григора Булно. Это был очень образованный и хладнокровный человек, весьма приятной наружности. Григор еще с университета взял за правило — во всяком месте, где бы он ни оказался, во всем захватывать до возможной для того степени власть, и везде в этих местах завоевывать к себе всеобщее уважение. Так он поступил и в сиротском доме, куда его по окончанию учебы определили ответственным педагогом. Был так же Григор родом из влиятельной богатой семьи Булно, имевшей огромное влияние в городах Коф и Амария. Григор твердо и неотступно следуя своему правилу в течение двух лет заслужил репутацию человека-слова, человека-гения. И потому, как только такая возможность представилась, директор (глава сиротского дома), женщина в возрасте, с которой Григор вошел в чересчур близкие отношения, назначила его ответственным за блок из двухсот комнат педагогом. Соответственно под его ответственность подпали двести подростков, половиной из которых были девочки.

Поддерживая ту близкую и взаимовыгодную связь с пожилой директрисой, Григор принялся утверждать свою власть над сиротами. А когда разными способами, — и наказаниями, и поощрения, — он этого добился, тогда начал пожинать плоды своих трудов, пользоваться своей властью. И главным его занятием стало растление пятнадцатилетних девочек. Он выбирал себе кого-то, некоторое время наблюдал за ней, затем беседовал с ней наедине, совращая ее обещаниями комфорта и благополучия, если же девочка не соглашалась, он угрожал ей. В результате около тридцати самых красивых девочек блока были им совращены и регулярно спали с ним.

Лейла, попав в сиротский дом, была определена в блок Григора. Ее красота, ее свежесть не могли остаться без внимания Григора. Однако Лейла соблазнителю не поддавалась, не смотря даже на то, что ее ровесницы, будучи сами совращены, и ее подталкивали к тому. Лейла не сдавалась. Жизнь ее в сиротском доме превратилась в ад. Лейла однако никак не сдавалась, она рыдала ночами в одиночестве, она всячески противилась Григору. Дошло до того, что она доложила директрисе об этих всех нападках на нее со стороны ответственного педагога. И когда ее с Григором пригласили в кабинет директрисы, она обрадовалась невероятно, ожидая освобождения. И каково же было ее удивление, когда директриса — эта пожилая женщина, вся уже седая — строго, со властью, велела ей отдаться Григору…

Такую разочарованную во всем и разбитую Григор наконец совратил. Лейла же после этого практически перестала говорить и улыбаться, этот стыд и позор, это ощущение полной беспомощности так ее съедало изнутри, что она практически каждый вечер решалась на самоубийство. Сначала встала на край балкона, всхлипывая и не решаясь прыгнуть. Затем хотела вешаться, резаться… Но так и не решилась, а лишь без слез уже рыдала, бывало, прямо в одежде заперевшись в душевой кабине и встав под струю холодной воды. Затем, дрожа она добиралась до своей мягкой постели и ложилась, и долго не могла уснуть, мучимая воспоминаниями ужаса жизни до сиротского дома, и после. А когда все же засыпала, часто видела сны, от которых, вздрагивая, просыпалась.

Со временем Григор о ней как бы позабыл, довольствуясь связью с новенькой молодой учительницей, которую назначили ему в помощники. Лейла же, движимая ненавистью, дыша злобой и презрением к Григору, разработала план, который к знакомству с Окказом воплощала уже более двух лет.

План ее состоял в следующем: ей необходимо было забеременеть, чтобы ее с сиротского дома выписали, и оформили бы на нее квартиру и обеспечили бы гражданством. Это было законно, ибо существовал в городе древний закон, согласно которому девушки сироты, если имели ребенка в себе и собирались родить его, автоматически получали городское гражданство и как следствие недвижимое имущество — то есть квартиру в городе. Под закон подпадали все девочки-сироты с 15 лет. Сначала предполагалась беременность в браке, но позже, с развращением города, расширилось и действие закона. Так что Лейла теперь могла получить квартиру и гражданство, если бы смогла забеременеть.

Родив и получив полноценное гражданство Лейла намеревалась, как сама она называла это в себе «Казнить Григора руками правительства». Где-то там, в большом и мало читаемом списке законов было указано, что растление малолетних карается смертной казнью. Далее Лейла собиралась подать на Григора в суд и выиграть процесс.

С того самого момента, как внимание Григора сконцентрировалось на молодой учительнице, Лейла приступила к воплощению своего плана. Она собрала видео свидетельства в виде признаний девочек о том, что над ними было совершено надругание. Она сама вошла к Григору, соблазнив его, и устроив все так, что в результате имела видеозапись, которая с одной стороны разбивала ей сердце, с другой вселяла надежду на успех в воплощении плана.

Никто не подозревал, да и не мог подозревать об этом ее плане. Окказ же совершенно потерял контроль над собой, у него как будто произошло раздвоение в личности: одна часть все еще напоминала ему о Боге, и о его призвании, другая же имела одного бога — Лейлу. Эта-то часть идеализировала ее образ, приписывая ей черты совершенства во всех отношениях: телесных и духовных.

Таким образом события стали развиваться. На звонки Игуса и Алима Окказ стал отвечать реже, или даже вовсе игнорировать. А если отвечал, то говорил мало, сухо и холодно, имея отговоркой своей якобы существующую необходимость срочно куда-то идти и что-то делать. Лейла все делала для того, чтобы влюбить в себя Окказа и сделать с ним то, для чего он был ей нужен. Через несколько дней после выходного, она подговорила своих друзей и подруг, чтобы они оставили их с Окказом одних в беседке. В тот вечер она открывала ему свое сердце, рассказывала что-то о своем детстве, причем в таком духе говорила, что Окказу пришлось ее пожалеть. А когда они направились по дорожке среди деревьев к лифту, чтобы спуститься на свой уровень, она, изобразив смущение и стыд, поцеловала его в щеку и убежала. Окказ тем вечером совершенно о всех горестях забыл, в нем окончательно утвердился идолопоклонник.

Еще через день Лейла совершила следующий шаг. Снова подговорив подруг и друзей, она осталась с Окказом в беседке наедине. И снова что-то рассказывала, что-то трогательное о ней самой, а затем, когда наступила минуту молчания, она вздрогнула, сказала: «Холодно», в ожидании глядя на Окказа, который тут же обнял ее, чтобы согреть.

Еще через два дня свершилось то, к чему так стремилась Лейла, и чего не предвидел Окказ. Он испытал еще одну битву двух личностей внутри себя непосредственно перед падением своим. Но идолопоклонник победил, ибо был поддерживаем той самой низменной животной похотью, которую Окказ ранее так презирал в других. Он противился, он боролся с самим собой, но собственное тело ему не подчинялось и он покорно последовал за Лейлой в свою комнатку, держа ее за руку. И как вола ведут на убой, так и он был ею ведом. Это решение, выбор был сделан, Окказ добровольно шел, добровольно смотрел в ее глаза — он пал по своей собственной воле, и падение его свершилось задолго до того вечера.

XII

Дверь захлопнулась: Лейла ушла. Вопреки всем своим ожиданиям Окказ чувствовал себя отвратительно, так, как никогда ранее себя не осознавал. Битва в нем разгорелась с новой силой и приняла совершенно неожиданный для него оборот. Та его часть, что еще хоть как-то помнила о Боге, внезапно восстала из праха, в который была втоптана. И словно громыхая звучал в нем вопрос: «Окказ, что ты сделал?». Ему вдруг стало так мерзко все то, о чем он в последние дни думал. А голос все громыхал в нем. От него пытаясь избавиться Окказ закрылся в душевой кабине и включил душ, вывернув ручки крана до предела. Но голос не уходил. Положение его усугублялось тем, что ему стало казаться будто за ним кто-то наблюдает.

Окказ все еще находился под впечатлением от произошедшего. Он подумал, что это все — и голоса, и страх, и мысль о том, что кто-то на него смотрит — лишь последствия того невероятного счастья, какое они имели в эти минуты с Лейлой. Он сказал сам себе: «Пойду-ка слетаю на крышу, в сад, сейчас там никого, подышу свежим воздухом». Он и не заметил в сгущающейся полутьме тучи над городом. Чтобы совершить эту прогулку незаметно для всех, Окказ решил лететь к крыше, а не идти коридорами. Он вылетел с балкона своего и направился вверх, вдоль купола, летя меж балконов так близко к нему, что иногда даже касался рукой холодного каменного покрытия.

Взлетев к саду, он приземлился на полянке, окруженной деревцами и с выстроенной в середине ее деревянной беседкой, с четырех углов которой освещали тускло местность вокруг четыре фонаря. Окказ медленно прогуливался вокруг беседки. Он думал, размышлял. И в конце концов решил для себя, что он раньше был к другим несправедлив, и что надобно им с Лейлой чаще иметь это «счастье».

По небу разнесся грохот, большие тяжелые капли упали на город, вслед за ними еще, и еще — начался дождь. Окказ укрылся в беседке от него и слышал, как дождь барабанит по крыше.

Внезапно сердце его объял великий страх, подобный тому, что был в нем в ночь, когда Бог говорил к нему. Сердце Окказа потяжелело и стало словно камень, каждый удар его причинял Окказу невыносимую боль. И билось сердце все быстрее, быстрее, быстрее! Ноги его ослабли и он пал на колени, дыхание его сбилось, так что он с трудом дышал, жадно вдыхая воздух, всего его пронзила ужасная боль. Окказ закрыл глаза от боли и медленно выполз из под крыши, ожидая что дождь своей свежестью, быть может, облегчит его страдания. И вот услышал он знакомый голос, и открыл глаза.

— Окказ, сын Иага и Наа. — Обратился к нему мучина, стоявший перед ним. Одежды его сияли, длинные волосы были белы как свет, глаза его излучали свет и весь он сиял. И невозможно было Окказу на него смотреть. И каждое слово его, словно пронзало Окказу сердце холодным острым клинком. — Что ты сделал, Окказ? — Медленно спросил мужчина, — разве это я велел делать тебе?

— Кто ты? — С трудом, с болью спросил Окказ, не смея смотреть мужчине в лицо.

— Я Ветхий Днями, я Тот, Кто велел тебе исполнять вою Мою. А ты творишь дела, ненавистные Мне, за эти-то дела я и уничтожу этот город и все города, подобные ему. — Сказав сие он замолчал. Наступила тишина, Окказ слышал лишь дождь, барабанящий о крышу беседки и свое собственное дыхание. В нем что-то происходило, назревал какой-то переворот. И через несколько минут Окказ, вдруг, разрыдался, осознав всю порочность своего сердца, сравнив его с каким-то неизвестным ему, но очевидным законом, возникшим в нем внезапно.

— Прости! — Возопил Окказ, — О, прости! — Рыдал он, — как же я мог? Как? Что за сила мною руководила? Что же я наделал? — Муж в светлых одеждах приблизился к Окказу, чье сердце было разорвано, чей дух был полностью сокрушен, чьи глаза изливали горько-сладкие слезы раскаяния.

— Твое дыхание — Мое, жизнь твоя — Моя. — И Он обнял Окказа, прижав его к груди Своей. — Теперь ты осознал, кто ты есть. Но Я дарю тебе прощение, Я даю тебе мир, Я даю тебе покой. Это Я был у тебя той ночью, Я был у тебя тогда, когда твой отец радовался твоему рождению, был с тобой когда ты рос, Я был рядом всегда — когда ты радовался и плакал. Я был с тобой всегда, и Я не оставлю тебя. И что сказал — исполню! Не бойся, Окказ. Ты — Мой. Куда скажу тебе пойдешь, и что велю тебе, будешь говорить. Однако, — Муж сделал несколько шагов назад и Окказ ощутил как радостно ему слушать Его, видеть Его, и как бы он хотел вот так все время быть с Ним, и как легко, как радостно ему стало, — однако, грех убивает. Раз согрешив, будешь пожинать плоды. Что бы ни случилось, помни — Я рядом. И скоро Я приму тебя в Свои объятия навсегда. — И Ветхий днями исчез. А Окказ, вдруг, ощутил в себе силу, мудрость и решительность.

Дверь захлопнулась: Лейла вошла в свою комнату. Маленькое помещение тускло освещается ночным фонарем, висящим над кроватью.

Лейла всхлипывая садится на пол, спиной упершись в холодную деревянную дверь. Ей вдруг отчетливо и ярко вспомнился тот позор и та беспомощность, которые она постоянно пыталась в себе заглушить. И потом она от чего-то провела сравнение Григора с собой. И весь ее план показался ей таким глупым и таким подлым! И на что она шла? Она добровольно вступала во всевозможные связи, позор, являвшийся послевкусием этих связей, который так ненавидела, добровольно усиливала.

Ей вспомнился дом, отец, мать. И это еще больше усугубило ее положение. Она вспомнила мать, которая напившись, била ее, маленькую пятилетнюю, или семилетнюю. Вспомнилось ей, как однажды, мать повела ее в гости к своей подруге, а там, напившись, куда-то с подругой пропала на два дня, оставив шестилетнюю дочь одну, запертую в чужом доме. Затем Лейла вспомнила, как двоюродный брат старший предлагал ей, когда ей было уже двенадцать, обниматься раздевшись догола… Слезы потекли ручьями по милому, прекрасному личику Лейлы, которое, впрочем, исказилось от боли, вызываемой всеми этими воспоминаниями. Затем вспомнила Лейла, как отец ее, художник, пригласив друга художника, раздевал ее и ставил у стены на несколько часов, и рисовал. Лейла вздрогнула. Далее ей вспомнился Григор, директриса, а затем она ужаснулась от собственного своего поступка с Окказом. Вспомнила она, как двоюродный брат поил ее каким-то напитком, от которого она пьянела, а было ей тогда всего семь или восемь. Лейла не могла, и не хотела более ничего вспоминать. Она поднялась, всхлипывая. Она мучительно взглянула вверх, уже во всю рыдая, не находя себе утешения. «Пусто! Пусто! Все пусто!» — говорила она шепотом, чувствуя на губах соленый привкус.

— Бог! — обратилась она вдруг к Нему, глядя в потолок — Я Тебя ненавижу! Слышишь? Ненавижу! — Сказала она и разрыдалась хуже прежнего. — Ненавижу, — повторяла она шепотом, готовя себе приспособление для самоубийства. — За что? За что ты так со мной? Почему? Ненавижу! — продолжала она плача, готовя веревку, которую приготовила еще полтора года назад.

Утром, подруга ее, по обыкновению зашла перед завтраком к ней. Она обнаружила бездыханное, мертвое тело Лейлы…

XIII

Эта шокирующая новость быстро распространилась по сиротскому дому. Окказ той ночью спал прекрасно. Проснувшись, он первым делом вспоминал о произошедшем с ним накануне. Особенно приятно ему было вспоминать моменты его раскаяния ночью, и того мужа в светлых одеждах и Его объятия. Кроме того он, вдруг, осознал какое нежное, теплое чувство он испытывал теперь к Лейле. Им овладело желание сегодня же, тотчас, за завтраком просить прощения у нее, ему хотелось ей обо всем рассказать. Но он в то же время понимал, что Лейлы нет в списке избранных. Но этот раз он с горечью признал этот факт, совершенно никак не искажая его своими догадками и теориями. Однако, даже признав эту тяжкую истину, он не отменил своего решения непременно у нее просить прощения.

Слегка улыбаясь Окказ вошел в столовую и осмотрелся, не встретит ли Лейлу среди толпы? И почему многие так странно смотрят? Как будто сожалеют о чем-то. Вот подруга Лейлы, идет, может позовет его к ней? И почему она такая грустная?

— Что-то случилось? — Спросил Окказ ее и улыбнулся, слегка прищурился от яркого солнца, что проникло своими лучами внутрь. Блондинка тихо заплакала.

— Эй, ты чего? Что такое? — Спрашивал ее Окказ и держал за плечи. Осмотрелся. Вокруг собирается толпа. И все так смотрят, так печально. Почему вы так смотрите?

— Где Лейла? — спросил Окказ уже без улыбки. Словно заподозрил какую-то беду… — Где Лейла? С ней что-то случилось? Она заболела?

— Заболела?! — Вздрогнула блондинка и разрыдалась сильнее. — Она мертва!

— Что? — Окказ рассмеялся, — Ха, как мертва? Что за шутка такая? — Тишина, никто не отвечает, потому что это не шутка… Это смерть…

— Повесилась, ночью…

— Нет! Не может этого быть… Нет, нет! Я видел ее вечером… Она… Она не могла… Не могла. — Говорил Окказ все быстрее, голос его дрожал, слезы потекли по лицу. Блондинка крепко обняла его.

— Может, может… — Говорит, — она сделала это. Мы… Не знаем почему! Не знаем!

— Прочь! — Вскрикнул Окказ и оттолкнул ее. Лицо его напряглось, покраснело и он просто закричал. Проревел на одном дыхании и лицо его сильнее покраснело. Он присел. И блондинка тоже плакала, она попыталась утешить его, присела, обняла за плечо… Окказ оттолкнул ее и побежал прочь из столовой, побежал по коридору, задыхаясь на бегу, захлебываясь солеными слезами.

— Эй, потише! — У комнаты его ждали двое. — Где наши деньги? — Спросил один из них и усмехнулся. — Мы ждем!

— Что с тобой, чувак? — спросил другой, — Ты что-то раскис весь. — Рассмеялись. Этот хохот вонзился в сердце Окказу, словно холодный острый клинок. Он словно упал со скалы… Сжал кулаки до боли. Удар, второй. Один лежит, другой бежит. Тот, что бежит, матерится, угрожает. Окказ бьет второго ногой, и еще, и еще, и вопит! Парень вскочил, толкнул Окказа в стену и побежал прочь по коридору. Окказ врезался в стену и медленно спустился сна пол. Он все также плакал.

Вскочил, и с разбегу вылетел через балкон. Будто бы упал в объятия солнечного дня. Но радости нет… Одна лишь печаль и боль.

Окказ взлетел высоко, как никогда еще не взлетал. Холодно. Ветер пробирает до костей, будто кто-то одевает в мороз. Ничего не слышно кроме ветра и ничего не чувствуешь, кроме холода. Окказ замер в таком положении высоко над землей. А под ним далеко внизу завис над морем город. Отсюда он кажется просто маленьким кругом. Это великое море! Лес, гора вдали! И маленький город… Город, полный боли, разврата и нечистоты… Город, полный смерти…

XIV

Дверь отворила Ария, но лицо ее было мрачным и взгляд унылым. Это так смутило Окказа, что он даже решился уже развернуться и убраться прочь. Но знакомый мужской голос нежно позвал его внутрь. Игус стоял у двери, Окказ вошел и встал перед ним, взгляд потупив. Игус обнял его и пригласил пройти в кабинет.

— От чего Ария такая печальная? — Спросил Окказ Игуса.

— От того, что Гая скончалась на днях…

— Я… Очень сочувствую… — Сказал Окказ и снова потупил взгляд. И думал о том, что как-то страшно стало жить, ибо смерть окружила его со всех сторон, и узами его окутала, неужели и его час близок?

— Все хорошо, сынок. — Нежно отвечал Игус. — Скажи лучше как ты? Что ты пропал?

Окказ сел в кресло по приглашению Игуса и рассказал ему все, что пережил за последнее время, и особенно слезно он говорил о Лейле, и особенно возвышенно говорил о его последней встрече с Ветхим днями. Игус выслушал все, утешая Окказа там, где нужно, и восхищаясь с ним этим чудесным явлением. Договорив, Окказ умолк и погрузился в размышления обо все случившемся.

— Я думаю, что я уйду оттуда… — Сказал он Игусу немного погодя.

— Из сиротского дома?

— Да, оттуда…

— Двери моего дома открыты для тебя, Окказ.

— Но ведь это преступление…

— Да, я знаю… Но я готов всех избранных приютить, если такова моя задача. Послушай, если бы все это было обычным делом… Если бы все это было чем-то обыденным. Но то, что происходит невероятно! Это удивительно! Это чудо! Твоё предназначение сделать то, к чему ты призван. Окказ, пришло время оторваться от старой жизни… Или как ты думал все это будет происходить? Этот город падет, все его жители погибнут… А мы должны собраться вместе, мы должны идти дальше. Потому, Окказ, делай что должен делать, а я готов принять в этом доме всех избранных. Мой дом — их дом.

— Но как, Игус, как мне делать то, что я должен?

— Ты говорил о какой-то мудрости и силе, которую почувствовал прошлой ночью?

— Да.

— Где же они сейчас?

— Они и сейчас во мне…

— Тогда действуй, просто иди вперед не смотря ни на что!

— Мое дело делать дело.

— Именно.

— Мне нужно забрать некоторые вещи из сиротского дома, оповестите Алима о том, что мы должны сегодня вечером встретиться здесь, чтобы обсудить наш план действий.

— Хорошо, я сделаю это.

XV

Приземлился Окказ на крыше сиротского дома, в саду, окрашенном теплым солнечным светом вечернем, в саду, что возвышался над холодным серым куполом. На небольшой лужайке, практически возле самого лифта, ведущего в купол из сада, сидела девочка лет 10 и читала книгу. Одета она была в розовое платье, в розовую кофточку. Ее светлые-светлые волосы аккуратно убраны, а прекрасное детское личико напряжено, она внимательно всматривалась в каждую строчку. Окказ медленно подошел к ней, руки в карманах. Что-то привлекло его внимание в ней, она сидела на траве спиной к нему. Вдруг, испуганно осмотрелась, сначала как бы не замечая Окказа.

— А где все? — испуганно спросила она Окказа.

— Я не знаю… — Растерялся Окказ, — кто все?

— Моя группа, — сказала она.

— Я не знаю… — Признался Окказ. Он был удивлен тем, сколько боли обнаружил в ее глазах, когда посмотрел в них, в эти большие голубые глаза. И боль эта была будто бы близка ему, она была чем-то родным, чем-то таким знакомым!

— А как тебя зовут? — Спросила его девочка.

— Окказ, — ответил ей Окказ присев. — А тебя?

— А меня Кара… — Не успела она назвать своего имени, как Окказ ощутил жуткую боль в руке, что-то подобное жжению. Он посмотрел на руку, на список и увидел там имя: Кара.

— Кара! — Воскликнул он радостно, посмотрел в небо и сердце его наполнилось надеждой. — Кара! — повторил он и обнял ее крепко. А Кара даже не противилась, она как будто бы ожидала этого.

— А почему ты так радуешься? — спросила она его, освободившись от объятий.

— Потому что… Потому что ты — особенная, Кара! — Ответил ей Окказ. — Видишь ли, Бог послал меня спасти тебя.

— Спасти?

— Да, да!

— От чего?

— От смерти, Кара. — Услышав слово «смерть» Кара смутилась, лицо ее изменилось, застыло в выражении страха.

— Не бойся, Кара. — Утешал ее Окказ, увидев, что она испугалась. Кара повернулась и побрела в сторону лифта.

— Постой, подожди, Кара. — Окказ последовал за ней. Он опередил ее и встал перед ней. Она остановилась, но в глаза ему не смотрела, а потупила взгляд. — Не бойся. — Он пытался узнать в чем причина такого резкого изменения настроения, но не мог. Он испытал даже некоторую горечь от того, что не мог поговорить с ней.

— Ладно, беги к себе. Ты же пятый класс? — спросил он ее. Та молча кивнула. Я найду тебя завтра, хорошо? — Кара помотала головой, выражая несогласие.

— А что же?

— Не уходи… — Дрожащим голосом просила она.

— Почему?

— Потому что завтра меня уже заберут отсюда в другой город.

— Ты это точно знаешь? — Кара кивнула.

— Хорошо, я не уйду.

— Моя мама ушла… — Грустно проговорила Кара в пол голоса, — мой папа ушел…

— Я не уйду.

— Я молилась Богу, чтобы Он помог мне. — Призналась Кара.

— И Он поможет тебе, только верь Ему. — Окказ обнял ее крепко, а Кара обняла его. И чувствовал Окказ как крепко сжимает она его своими ручками, словно бы пытаясь укрыться в нем от этого злого полного смерти и тьмы мира.

Солнце уже исчезло где-то вдали, оно спустилось за горизонт, озаряя последними лучами своими темную холодную землю и город. Дверь лифта открылась, из него вышла женщина лет тридцати.

— Кара! Вот ты где! — воскликнула она. — Вы нашли ее, а то мы потеряли ее… — сказала она Окказу, как бы извиняясь. — Ну все, пойдем обратно, уже спать надо ложиться. — Кара испуганно посмотрела на нее и на Окказа, как бы своим взглядом говоря: «Не хочу, боюсь». Окказ успокоил ее, сказав, что обязательно зайдет к ней завтра. И женщина увела Кару в купол, крепко держа за руку, поблагодарив прежде Окказа. А Окказ так и стоял неподвижно и смотрел на них, и смотрел в испуганные глаза Кары, полные боли и отчаяния, несвойственных детям. Двери лифта закрылись.

XVI

На момент знакомства с Окказом Кара пробыла в сиротском доме уже месяц. Ей действительно десять. Мать ее умерла от рака, отец в тюрьме, лишен родительских прав. Кара была вторым ребенком в семье, был у нее когда-то старший брат. С этим-то ее братом и приключилась история, в результате которой она оказалась в сиротском доме.

Отец Кары в первые года своей женитьбы проявил себя как человек здравый и ответственный, но в то же время нежный и способный к страстной любви. Он много работал, умудряясь при этом быть мужем для своей супруги, мужчиной, за котором она хотела и желала следовать. Но супруга умерла, оставила ему сына и дочь.

Женщины и девушки, знавшие его и состоявшие с его семье в некоторых отношениях, злословили и сплетничали о нем, говорили и пророчествовали о скором его падении, о том, что он скорее всего сопьется, или уйдет из жизни. Они говорили: «Мужчины слабые… А вот женщины! Женщины могут все! Женщины выносливее, крепче, мудрее, ответственнее мужчин.» Так говорили, приводили в пример множество подруг знакомых их подруг, которые в одиночку кормили шестерых детей, в одиночку восстанавливали свои дома и свое положение после пожара или подобного бедствия. И все эти примеры служили для них и источником и иллюстрацией их вывода: «Женщины могут все, а мужчины слабые. И этот Карин отец не выдержит, бросит все и сопьется». Так они пророчествовали. Только вот, не смотря на все их «великолепные» и, безусловно, «мудрые» рассуждения, никто из них даже не подумал о том, что эти самые «всемогущие женщины» злословят и обсуждают «отсталого» и «слабого» мужчину, пережившего только что смерть самого дорогого человека и все силы вкладывающего в воспитание своих детей. Почти год отец Кары именно этим и занимался.

Затем в жизни его появилась женщина. Проблема была в том, что женщина эта — Лия — торговала своим телом, это была ее работа. Впрочем, отец Кары не знал об этом долгое время, и влюбился в нее так сильно, что стал совершенно безумным. Особенность же, свойственная Лии, в том состояла, что она была подобного рода женщиной по суждениям своим о мужчинах, что и те сплетницы, которые обсуждали отца Кары за его спиной. Но особенность эту, как и свою профессию, Лия долго скрывала, ибо была из тех женщин, что умеют на короткое время подделывать женственность. Лия стала для отца Кары богом и всей вселенной. Все его мысли стали о ней. Он даже в свою покойную жену не был так влюблен, как в нее. Он регулярно искал встречи с ней, приглашал на прогулки и ужины, а затем и завтраки. Лия же знала, как любого мужчину в себя влюбить — она во всем с ним соглашалась, была скромна, выказывала при этом взаимное к нему чувство.

Лия все больше занимала его времени и внимания, а сын и Кара реже стали видеться с отцом. Затем Лия применила последний в своем арсенале прием — она сделала его поклонником своего тела. И с тех самых пор все становилось только хуже в жизни девочки и ее брата.