Виртуальный развод

Пора собирать камни

Рассказ времён перестройки

Когда заседание кафедры подошло к концу, заведующий сказал:

— Поступило распоряжение ректората…

Все притихли, забыв про журналы мод, кроссворды, свежие оп­позиционные газеты. И уставились на шефа. Потому что знали: любое упоминание о ректорате, как о нечистой силе, — ничего хорошего не сулит. А шеф медленно, с расстановкой про­должал:

— От нашей кафедры один сотрудник должен неделю отработать в колхозе.

Профессор Поддубенский встал с места и удивлённо спросил:

— Прошу прощения, вы не оговорились?

— Нет, — ответил заведующий. — А что вас, уважаемый профессор, смущает?

— Вы сказали — «отработать в колхозе». Но разве они еще существуют, эти колхозы?

На что доцент Петренко ответил:

— Вот именно — существуют. А председатели колхозов живут. И хорошо живут. Вот только колхозников нет, разбежались кто куда или спились. И некому работать.

Профессор Поддубенский спросил опять:

— Извините, а какая работа предстоит на селе? Картошку копать?

Я не выдержал и сказал:

— Какую картошку? Посмотрите в окно — апрель на дворе.

А заведующий пояснил:

— Мы должны помочь хозяйству собирать камни.

— Камни собирать? — удивился профессор Поддубенский. — А зачем они нужны колхозу-то?

— Зачем-зачем? — это опять доцент Петренко. — Раньше колхозам доводился план по зерновым, а теперь — по булыжникам. Если НАТО к нам сунется — забросаем его камнями.

— Доцент Петренко, вы все шутите. Но, действительно, интересно, зачем они нужны? Солить, что ли? — спросила ассистентка Курбацкая. А Доцент Петренко продолжал:

— Очень нужны. Председатель надумал строить каменную «китайскую стену».

— Чтобы защитить колхозные поля? — не переставала удивляться ассистентка.

— Какие поля? Он решил воздвигнуть «китайскую стену» вокруг своего трехэтажного особняка, — пояснил доцент Петренко.

— Для защиты от рэкетиров, — высказал догадку профессор Поддубенский.

— Каких рэкетиров? Для него голодные колхозники, которым он с прошлого года не выдаёт зарплату, страшнее любых рэкетиров.

— Странно, — не унимался все тот же профессор. — В советские времена камней не собирали. А теперь откуда они взялись? Кто их посеял?

— Это такие всходы дала аграрная политика, которую несколько десятилетий осуществляла на селе партия — ум, честь и совесть нашей эпохи, — сказал Петренко.

— И что, на камни ныне урожайный год? — недоуменно спросила ассистентка Курбацкая.

— Очень, — сказал доцент Петренко. — И ещё как минимум пятьдесят лет мы будем пожинать богатый урожай этой политики.

— Тёмные люди, — вступил в разговор я. — Не знаете, что булыжники собирают для того, чтобы подготовить некоторые участки поля к посевной.

Тут заведующий кафедрой обратился ко мне:

— Доцент Волынец, вы так хорошо разбираетесь в сельском хозяйстве. Вот вы и поедете в колхоз. А занятия вместо вас проведёт ассистентка Курбацкая.

«Ну вот, напросился», — подумал я и возмущённо заявил:

— Почему я? Опять я. В прошлом году я ездил на сено, в позапрошлом — на кар­тошку.

— Вот видите, у вас уже большой опыт работы на селе. Лучше вас с поручением ректората никто не справится.

— Почему бы не поехать ассистентке Курбацкой? А я за нее проведу занятия, — предложил я.

— Мне? Собирать валуны? — кокетливо фыркнула ассистентка Курбацкая. — Я их не подниму.

И опять вмешался доцент Петренко:

— Её ручками не камни подымать, а совсем другое…

— Тогда поезжайте вы, — прервал я доцента Петренко. — Вы ведь также член нашей кафедры. А никогда не ездите в колхоз.

Тот вскочил с места и взволнованно заявил:

— Да, я член… я член кафедры. Но я, однозначно, не могу. И вот почему — из-за политических убеждений.

Все члены кафедры уставились на него.

— Из-за каких таких политических убеждений?

— А вот из-за каких. Я считаю, что время собирать камни ещё не наступило.

— Как, они ещё не созрели? — недоуменно спросила ассистентка Курбацкая.

— Причём тут «созрели», «не созрели». Всему есть своё время, как говорили древние: время разбрасы­вать камни и время их собирать. Так вот я считаю, что в нашей стране это время ещё не наступило. Пусть в колхоз едет профессор Поддубенский. Он тоже член… нашей кафедры. И у него нет ника­ких политических убеждений.

— Извините, я не могу, — возразил профессор. — У меня проблемы со зрением.

— У него проблемы со зрением, — съязвил Петренко. — Дальше своих жел­тых конспектов ничего не видит.

— Успокойтесь, доцент Петренко, — сказал шеф. — Решено: в колхоз едет доцент Волынец.

Тут все сочувственно посмотрели на меня, повскакали с мест и в мгновение ока кафедра опустела.

Дома с порога я заявил жене:

— Собери мои вещи.

Жена испуганно всплеснула руками. Я поспешил её успокоить:

— Это не то, что ты подумала. Я еду работать в колхоз.

— Опять в колхоз? Ты уже стал почётным колхозником.

— По чётным и по нечётным. Я еду на неделю.

Жена спросила:

— Но что там делать в апреле-то? Ведь картошка ещё не выросла.

— Её ещё не посадили. Я еду собирать камни.

— Что? — удивилась жена. — Дожили. Уже в колхозах, кроме камней, нечего убирать.

За обедом жена сказала:

— Наденешь синий костюм — папин подарок. Помнишь, в со­ветское время папе, как ветерану войны, выдали талоны на дефицит. Один талон — на костюм, второй — на джинсы, а третий — на роликовые коньки. Тогда этих вещей было не достать. Это сегодня на роликах катается весь двор, сбивая с ног этих уважае­мых ветеранов войны и труда.

Я вспомнил:

— Тот синий костюм? Фабрики «Коминтерн»?

— Да, — ответила жена. — Он уже два десятилетия ви­сит в шкафу, ни разу ненадёванный.

— Но как его надевать, если один рукав впору, а второй — на два размера длиннее. Левая пола короче правой. И штанины разные по ширине, — возмутился я и добавил:

— Хотя такой костюм, как никакой другой, подходит для работы в поле. Все птицы будут облетать посевы стороной.

Председатель колхоза встретил нас с распростёртыми руками. А в руках — ко­шёлки и ведра для сбора камней. Разобрав инвентарь, мы принялись за работу. По­строились в шеренгу и пошли по голому полю вдоль железнодорожного полотна.

Весна нынче наступила рано и горожане поспешили на дачи. Из окон электрички они недоуменно смотрели на нас. Пытались угадать, чем мы зани­маемся: или ещё сеем или уже убираем.

А на камни действительно оказался урожайный год. Видимо, председатель колхоза постарался. Пришлось нагибаться за ними через каждый шаг.

Я в своём новом не разношенном костюме испытывал некоторое неудобство. Ко­гда я наклонялся, то короткая пола поднималась ещё выше. Отчего весь пиджак норовил сползти через голову. Тогда я нашёл выход: в левый карман положил увесистый булыжник. И полы пиджака тут же сравнялись. Правда, выпрямлять спину стало труднее. Зато накло­нялся я теперь быстро и легко.

К концу работы и оба рукава пиджака стали впору. Словно левая рука вытянулась, таская тяжёлую кошёлку. Пожалуй, в таком виде костюм можно надеть на заседание кафедры. Правда, не вынимая булыжника из кармана. Хотя некоторые сотрудники нашей кафедры постоянно живут и работают с камнем за пазухой.

В конце недели председатель вручил нам почётные грамоты и сказал:

— Большое спасибо за работу. Вы отлично потрудились. Приезжайте ещё. Мы бу­дем ждать, особенно вас, уважаемый доцент Волынец. Вы приезжайте к нам и во время посевной, и в уборочную страду, когда много птиц над полями. Но обязательно в этом костюме. Тогда виды на урожай у нас будут значительно выше.

И он любовно поправил полы моего пиджака. Обнаружив камень в кармане, председатель смутился и добавил:

— Ну что ж, на любой работе человек имеет право хоть на какую-то долю про­дукта.

Домой возвращался электричкой. Правда, перед этим выбросил булыжник из кармана. Отчего полы пиджака поднялись и перекосились значительно больше, открыв огромные пузыри на коленях.

Девочка, которая зашла в вагон электрички, увидев меня, воскликнула:

— Мама, смотри, дядя похож на волка!

— Такой страшный? — спросила мама.

— Нет, такой смешной. Помнишь мультик, когда волк, надев костюм огородного пугала, гнался за зайцем по электричке.

Дома жена, взглянув на мой костюм, всплеснула руками:

— Во что ты превратил дорогой папин подарок?

А на грамоту посмотрела, как на пупырчатую жабу.

— Отнеси её на кафедру и повесь на самом видном месте, — сказала она. — Пусть красуется рядом с твоими дипломами, полученными на отечественных и зарубежных научных конферен­циях.

А я подумал: «Пожалуй, она права. Пусть грамота висит там как напоми­нание всем, что время разбрасывать камни уже прошло. Наступила пора их собирать».

Двойник Эйнштейна

По четвергам у нас баня. У меня и моих друзей. Мы там моемся.

Я сложил все необходимое в сумку, взял подмышку березовый веник и шагнул к выходу. На пороге, скрестив руки на груди, стояла жена.

— Ты куда? — сурово спросила она.

— В баню.

— А зачем берешь вещей так много? — подозрительно спросила она.

— Их не много. Просто, сумка большая. Ведь у нас нет поменьше. Ты же знаешь.

— Знаю. А веник зачем? — все также подозрительно спросила она. — Для маскировки?

— Для какой еще маскировки. Он — чтобы париться.

— Ага. У Верки со второго подъезда муж также ушел в баню. С веником. До сих пор там парится. Вот уже три года.

— Наверно его водой смыло, — робко пошутил я.

— Смотри, чтобы тебя не смыло. Иначе домой не возвращайся, — пригрозила супруга.

И я отправился в баню. По дороге решил заглянуть в парикмахерскую. Надоело слушать упреки жены:

— Когда пострижешься, хиппи? Или ждешь, когда лысина расползется на всю голову? Тогда, конечно, нечего будет стричь.

Обозвала хиппи. Назло ей пойду и постригусь наголо. Пусть тогда зовет скинхедом. Но по дороге передумал. Не ей же ходить с бритой головой. А скоро зима. Голова будет мерзнуть. Вернее — уши. А голова на макушке и так голая, аж блестит. Зато ушам тепло под длинными волосами. За эти волосы, прикрывающие уши, и за усы студенты прозвали меня двойником Эйнштейна. Уж лучше бы за ум.

Гардеробщица парикмахерской решительно сказала:

— Сумку сдавайте, а веников не берем.

Я сдал сумку, а его взял подмышку.

В парикмахерской была очередь. Вернее — две. В одной много людей, в другой — значительно меньше. Я встал туда, где меньше.

— А вы, господин Эйнштейн, зачем сюда встали? — насмешливо спросила дама, стоявшая последней. — Завивку делать? Себе или своему венику? Ведь эта очередь в женский зал. И по предварительной записи.

Я поразился: «И здесь обозвали великим физиком. Какой нынче грамотный народ пошел». И огляделся. Да, ошибся с ориентацией: в этой очереди стояли только женщины. В другой — одни мужчины.

— Мальчики — налево, девочки — направо, — сказал я и поспешно перешел налево. Пока не причислили меня к тем, у кого нетрадиционная ориентация.

— Кто последний? — спросил молодой парень, который только что вошел. — Вы, гражданин с букетом?

— Да, — ответил я и покосился на свой веник.

— А вы за чем стоите? — спросил верзила опять, рассмотрев мой «букет».

— Как зачем? Стричься.

— Да? — удивился парень. — А веник зачем?

— Не знаешь, зачем веник-то? — сказал кто-то из мужской очереди. — Ты что, никогда не моешься?

— Почему ж, моюсь, — сказал растерянно парень. — И знаю, для чего эта вещь — подметать.

— Верно, подметать… за собой свои волосы. Не оставлять же здесь своё добро, — сказал насмешливо все тот же мужчина и сурово спросил. — А ты, почему пришел стричься без веника?

— Я не знал, что здесь самообслуживание, — ответил парень смущенно.

— Да, самообслуживание, — продолжал издеваться мужчина.

— Нет уж, за собой подметать я не собираюсь, — сказал верзила и ушел.

А стоявший рядом хмурый мужчина проворчал:

— Ну и молодежь пошла. Не знает, для чего березовый веник. Это и ежу понятно.

— Но ежи в бане не парятся, — сказал его сосед.

— Почему же, парятся, — подхватил шутку третий мужчина. — Парятся, только о-о-чень осторожно. И веники у них не березовые, а кактусовые.

Долго пришлось стоять и слушать словесную перепалку. Ну, наконец, мой черед. Парикмахерша, похожая скорее на мясника, чем на искусного мастера элегантных причесок, сурово сказала:

— Куда в кресло с веником-то? Поставьте в угол. А то прутся с чем попало. Еще бы в кресло тазик взяли. Или ванну с водопроводными трубами.

Я поставил веник в угол, а сам сел в кресло.

— Как стричь будем? — спросила мастер парикмахерского дела.

— Вы что, не знаете как? Снять немного, — сказал я раздраженно. Сказалось долгое стояние в очереди.

— Понятно, что снять. Не нарастить же.

— Нарастить тоже не мешало бы… на макушке.

— А откуда рассаду брать? — зло сказала парикмахерша. — С мягкого места?

«Причем тут мягкое место» — подумал я. Но вслух ничего не сказал. А она продолжала терроризировать вопросами:

— Где снимать, а где оставить? Где стричь-то?

— На голове. Где ж еще? Показать, где голова? — сказал я возмущенно и, видимо, некстати добавил:

— Хотя в кубинских парикмахерских выстригают волосы и в носу, и в ушах. Я там был и знаю.

— Так вот следующий раз стричься поезжайте на Кубу. Там пусть вам стригут во всех отверстиях. А я вам не «ухо-горло-нос».

Она накинула на меня простыню неопределенного цвета и туго стянула её вокруг шеи.

— Височки прямые? — спросила она.

Но я молчал. Просто не мог ей ответить. Так простыня сдавила горло.

— Уши открывать? Вам лучше с открытыми ушами. Будете лучше слышать. А то через волосы не доходит, о чем я спрашиваю.

А я продолжал молчать, экономя воздух в легких. Парикмахерша сбрызнула на волосы из пульверизатора. Да так обильно, что холодный ручей побежал по спине… и даже ниже. И взяла в руки инструмент.

— Вжик-вжик-вжик, — заработала она ножницами. — Вжик-вжик-вжик.

Да так энергично, что мне стало страшно. Я подумал: «Вот разозлил её. Теперь отхватит ножницами уши и будет совсем не важно: открыты они или закрыты».

Увидев, что у меня глаза полезли на лоб, она спросила:

— Чего вы так испугались? Ножниц, что ли никогда не видели? Видимо да, если судить по прическе.

— Задыхаюсь, — натужно выдавил я из себя.

— С чего бы это? Здесь не душно, не Куба.

— Ослабьте простыню-то, — промычал я из последних сил.

— Так бы сразу и сказали. А то все про Кубу, да про Кубу, — заявила парикмахерша. Но все же смилостивилась — выполнила мою просьбу. И в свое оправдание добавила:

— Ну и мужики пошли. Галстук ему повяжи на шею, и все. И он готов. Задохнулся. Копыта отбросил.

Затем она отложила ножницы и включила электрическую машинку. Та затарахтела, как газонокосилка. Парикмахерша резво и широко, словно это в самом деле была газонокосилка, заработала ей туда-сюда, туда-сюда.

— Не отрежьте лишнего, — сказал я, стараясь перекричать «газонокосилку».

— Волосы — не аппендицит, отрастут, — ответила парикмахерша, продолжая энергично работать.

Когда она выключила машинку, я успокоился. Но ненадолго. Потому что теперь она взяла в руки бритву… опасную и большую, как косу. Моя душа ушла в пятки и я зажмурился. Словно смертник, положив голову на колодку под топор палача.

Легким толчком, от которого хрустнула шея, наклонила мою голову вперед и начала энергично и быстро скоблить бритвой мой затылок. Затем таким же легким движением, от чего хруст раздался уже в позвоночнике, вернула мою голову в прежнее положение.

Когда она закончила работать с бритвой, я открыл глаза. Решился посмотреть на себя в зеркало. Цел. Уши на месте. Да-а, их она очень хорошо открыла. Торчат, словно у первоклассника на первое сентября. После такой стрижки меня вряд ли кто назовет двойником Эйнштейна. Если бы не лысина и усы, то был бы похож, возможно, на великого ученого в его раннем детстве.

— Все. Вы свободны. Следующий!

Я заплатил в кассу и пошел за веником. Его на месте не оказалось. Он стоял совсем в другом углу. Я взял его и направился к выходу.

Сзади кто-то крепко схватил меня за рукав. Это была уборщица.

— А ну поставь инвентарь на место! — сурово сказала она. — Ишь ты, воришка, воровать надумал.

— Я не ворую. Это мой веник, — начал оправдываться я.

— Еще чего? Твой! Где это видано, чтобы клиенты приходили стричься со своими вениками и швабрами? — воскликнула уборщица.

Все это слышала моя парикмахерша. Она сказала:

— Теть Маша, оставьте. Веник действительно его. Этот кубинец хотел сесть с ним в мое кресло.

— Кубинец? — удивилась уборщица. — У них что, обычай такой — стричься с веником в руках?

Она внимательно посмотрела на меня, затем на мой веник и сказала:

— А я думала, что это новый инвентарь, который заведующая получила для уборки. И уже подмела им ползала.

Я ничего не сказал, взял сумку и поспешил покинуть стены этого заведения.

— А веник? — услышал вслед удивленный голос уборщицы.

— Дарю как букет к годовщине Великой Октябрьской Социалистической Революции, — мрачно буркнул я в ответ. В баню уже не пошел. Праздник был испорчен. Я вернулся домой.

На пороге меня удивила жена.

— Здравствуйте! — сказала она, открывая мне дверь. Я машинально ответил:

— Здравствуйте.

— А мужа нет дома, — продолжала она меня удивлять.

— У тебя, что? Глаза закрыты? — спросил я. — Так сходи в парикмахерскую. Там откроют, как мне уши.

— Ах, это ты, доцент Волынец? А я подумала, что какой-то школьник… лысый… позвонил в нашу квартиру. С такой прической я тебя не узнала. Богатым будешь.

— Не узнавай чаще. Может, и в самом деле разбогатею, — мрачно сказал я.

— И уже в баньке побывал, попарился? — спросила жена.

— Ты что, не видишь? Я трезв, как стеклышко?

— Да, верно, совершенно трезв. Ты когда выпьешь, становишься добрым и мягким.

— А ты хочешь, что бы я стал таким? Тогда накрывай на стол. И водочки не забудь. А я тем временем приму ванну.

Вот так и закончился мой банный день. А все из-за нашего отечественного ненавязчивого сервиса.

Неправильное ударение

Подошел троллейбус. Я взбежал по его ступенькам легко, по-спортивному, на­сколько позволял мой предпенсионный возраст.

— Сы-дись! — сказал незнакомый небритый мужчина, указав на свободное место рядом с собой. Утренний пассажир явно был в подпитии, и его душа требовала общения.

— Сы-дись! Место занял спи-цаально для тебя. И держал его аж от конечной оста­новки.

Рядом с пассажиром у окна сиденье не было занятым. Сам он сидел на краю и наглухо закрывал проход к свободному месту.

— Спасибо, постою, — буркнул я.

— Сы-дись сюда, пока не посадили на скамью подсудимых.

Мне садиться совсем не хотелось, ни на ту скамью, ни на эту и я упорно стоял.

— Сядь! — настойчиво сказал мужчина. — Не торчи как хрен… на огороде. Или брезгуешь сесть рядом с рабочим человеком.

«Ну, достал!» — подумал я и решил сесть. Но как пройти к свободному месту? Я сделал попытку обойти его замызганные коленки.

— Ах, пардон! Извиняйте! — он галантно вскочил, чтобы пропустить меня. Но сде­лал это слишком быстро и не рассчитал. Ноги его подкосились, и вмиг он оказался под свободным сиденьем.

— Прошу пардону! Склизко, будто это не троллейбус, а каток Медео, — донеслось из-под сиденья.

Я подхватил его под руку и усадил на то место, которое предназначалось мне. А сам осторожно присел рядом.

— Пробей талон, пока троллейбус стоит. Пока стоит — попадешь, — поделился спутник собственным опытом. А посмотрев на мой талон, сказал:

— О, он мятый. Мятый не вставишь.

Но я ведь был трезвым и прокомпостировал талон без особого труда.

— Молодец, — похвалил меня небритый пассажир. — Ты совсем как молодой. Даже на ходу и мятым попадаешь с первого раза.

Мы помолчали.

— Далеко е-ешь? — спросил сосед, качнувшись в мою сторону и дохнув в лицо перегаром.

— До университета, — ответил я.

— Там вкавы… вкалывы…, ишачишь? — спросил он опять, уставившись на меня мутными глазами.

— Да, — коротко ответил я.

— И кем ишачишь? Директором?

— Нет, — ответил я. — Доцентом.

— ДОцентом? — переспросил он, делая ударение на «О». — То-то, вижу, ты с пОртфелем. Инте-легент, значит. А я подумал, что ты не захочешь сесть рядом с рабочим человеком. Я ведь рабочий человек, — гордо ска­зал собеседник.

Мы опять помолчали.

— Нет, ты думаешь, что не работаю, — возобновил сосед беседу. — Я работаю. Еще как вкавылаю… вкалывы… тружусь. Не проклада… не прикладая рук.

— И кем же вы работаете? — не удержался я от вопроса.

— Кем надрываюсь? Этим, как его? — он задумался, затем решительно замотал головой. — Нет! Этим работал раньше. Позавчера. А теперь я работаю до… до…

— Тоже доцентом? — спросил я.

— Нет, иди ты со своим дОцентом. Работаю де… э.. де…

— Деканом, — осторожно подсказал я.

На что мужчина опять отрицательно покачал головой, потерял равновесие и чуть снова не оказался под сиденьем.

— Ага, вот, вспомнил! Де-гус-та-то-ром! — осторожно, по слогам произнес мой собеседник. — Надрываюсь дегустатором. Вот.

— Дегустатором? На спиртзаваде, что ли?

— Да, на этом самом. С детства мечтал на нем работать. И, наконец, мечта сбы­лась.

— А сейчас вы едете на работу? — спросил я.

— Да, на завод. Хотя нет, наверное, уже с работы.

— Так рано? В восемь утра?

— Да, я гнул спину аж всю ночную смену. Так напряженно трудился. А тут еще сверхурочные. Так устал. Видите, ноги не держат, — сказал мой собеседник.

— Ничего, — утешил я его. — Уже отработали, теперь скорее домой, к любящей жене.

— Вот к ней-то как раз и не спешу.

— Это почему же? — спросил я.

— Потому. Скажет, что я пьяный. А когда я пьян, она на меня смотреть не может.

— Ничего, пока доедете, протрезвеете.

— А трезвым я на неё глядеть не могу, — ответил мой сосед.

— И часто это… когда она вас видеть не желает? — сочувственно спросил я.

— Не часто. Только когда мне радостно.

— А когда вам радостно?

— Когда раздобуду выпивку, — сказал он и, наклонившись к моему уху, прошептал:

— Выпить есть?

— Нет, — ответил шепотом и я. Но он не отставал и спросил уже громче:

— А почему ты шепчешь? Выпить хочешь?

— Нет, не хочу, — ответил я ему в тон.

— Не хочешь, но будешь?

— Не хочу и не буду.

— И я не буду… пить больше… чем выпил вчера.

Я не удержался и возмущенно заметил:

— Разве можно пить по утрам?

Небритый мужчина искренне меня поддержал:

— Верно. Разве можно? Безобразие — пить по утрам… за свой счет. Надо пить за чужой. Это еще мудрейший классик Винни Пух сказал: «Кто ходит в гости по утрам, тот поступает мудро».

Помолчал и добавил:

— Походишь утром по дворам — то тут сто грамм, то там сто грамм.

Поняв, что я — не Кролик и у меня поутру ничем не разживешься, он замолчал. Но ненадолго.

— А что в нем, в пОртфеле-то? Деньги? — спросил он, делая ударение на «О».

— Какие деньги, — ответил я. — Там различные документы, конспекты лекций.

— ДокУменты, говоришь? — переспросил небритый мужчина с акцентом на «У». — А зачем же ты так крепко прижимаешь пОртфель к груди, словно любовницу в последний раз? — ухмыльнулся небритый мужчина. — Врешь, небось, там деньги.

— Откуда деньги. Они у меня бывают только в день получки — раз в месяц…

— Как месячные у жены, — перебил меня сосед и громко захохотал, явно доволь­ный своей шуткой. Отсмеявшись, он сказал, делая ударения не там, где надо:

— Ага, так мы и поверили, что в пОртфеле докУменты с разными там прОцентами о ка­ких-либо материальных средствАх.

— СрЕдствах, — машинально поправил я. Потому что всегда говорил своим студентам, шутливо угрожая: «За средствА поставлю два». Угроза давала положительный результат.

— А я говорю — средствАх. Зачем ты меня поправляешь? — упрямо сказал мужчина.

— Я вас не поправляю, — промямлил я в оправдание.

— Нет, поправляешь. Всю дорогу это делаешь, — тон его речи вдруг изменился, стал угрожающим. — С самой конечной остановки едешь и поправляешь.

— Это я сказал машинально. Профессиональная привычка — поправлять, если уда­рение сделано неправильно.

— Ударение, говоришь, сделано неправильно? ДОцент хренов со своим пОртфе­лем, докУментами, прОцентами и средствАми. Вот сейчас сделаю тебе ударение. А ты потом разби­райся, правильное оно или неправильное.

Сосед сжал кулаки и встал, чтобы было больше места для замаха. А я вскочил и вмиг оказался на улице. Благо, была остановка, и дверь оказалась открытой. Только когда троллейбус отошел, вспомнил про свой радикулит.

Сегодня еле успел на первую лекцию. Да к тому же в главном корпусе лифт был на ремонте. Он весь учебный год на ремонте. Только на каникулах функционирует ис­правно.

Пришлось пешком топать на восьмой этаж.

— Коллега Волынец, привет! — услышал за спиной голос доцента Петренко. — Зайди на кафедру. Тебя назначили Экспертом в какую-то комиссию.

«Не Экспертом, а экспЭртом», — подумал я. Но вслух поправлять доцента Петренко не решился. Хотя по утрам тот всегда был трезв.

Папуас в Беловежской пуще

Вот и закончился отпуск. Наступило первое сентября. Преподаватели поздравляют студентов с началам нового учебного года. А друг другу выражают сочувствие. На кафедре шумно, как в день зарплаты.

Доцент Петренко делится впечатлениями о своих курортных романах. Год от года его рассказы все эмоциональнее. Словно он от отпуска к отпуску становится все моложе.

А профессор Поддубенский перечисляет недуги, от которых исцелился за время отпуска. Как будто по молодости схватил полный набор болезней, и каждый отпуск понемногу от них избавляется.

Только ассистентка Курбацкая ведет себя как обычно — щебечет без остановки. Ей не важно, о чем говорить и с кем. Главное, чтобы все видели её красивый южный загар. Она и перед отпуском так щебетала. И во время отпуска не закрывала рта. Отчего язык её загорел не меньше, чем лицо.

А что я могу рассказать о прошедшем лете? Ничего. Отпуск прошел, словно очередная зимняя простуда. Хотя, правда, этим летом и со мной случилось маленькое приключение.

Получив отпускные, я с грустью их пересчитал и спросил у жены:

— Дорогая, ты хотела бы отдыхать на южном берегу Белого моря, или на северном берегу Черного?

— Дорогой, я хотела бы отдыхать на западном берегу Красного моря. Но твоих отпускных хватит только на отдых у бабы Кати, хутор которой находится на восточной опушке Беловежской пущи.

Она была права. Мы собрались и поехали к бабе Кате. На хуторе хорошо. Лес рядом. Речка, как сказала баба Катя, тоже рядом — пять километров по проселочной дороге.

Первый день мы валялись на зеленой травке. Загорали. Меня донимали мухи.

— Что я — мед, что они все слетелись?

Супруга сказала:

— Конечно, ты не мед. На мед слетаются пчелы. А мухи — совсем на другое.

Кем бы я ни был, но они меня достали. Я сорвал ветку лебеды и стал интенсивно хлестать себя по спине. Оказалось, это крапива.

К вечеру я сильно обгорел. Особенно со спины. Кожа стала красной, словно после бани. И горела, как ошпаренная. А может это от крапивы? Спать придется самолетиком: лёжа на животе и раскинув руки в стороны.

А супруга нисколько не обгорела. Видимо потому, что солнечные лучи не могут задерживаться на предметах, круглых со всех сторон. Ей придется спать не самолетиком, а как всегда — дирижаблем.

— Ну, как мой загар? — спросила она, вертясь перед зеркалом. А меня уже знобило. Не глядя на неё, я ответил:

— Красивый, цвета рыбьего брюха.

Жена обиделась и ушла спать на сеновал. Назавтра мы помирились и вместе пошли в лес за грибами. По дороге я спросил:

— А как отличить ядовитые грибы от неядовитых?

— Очень просто. Надо съесть. Если останешься жив, значит грибы съедобные.

— А если ошибешься?

— Грибники, как и саперы, ошибаются только раз.

После такой беседы у меня к грибам пропал всяческий интерес. Но жена успокоила:

— Не волнуйся. Я хорошо разбираюсь в грибах. И ты избежишь роковой ошибки.

Говорят, собирая грибы, надо часто и низко кланяться. Я усердно старался, отвешивал поклоны налево и направо. Но напрасно: этих даров природы нигде не было. А женушка — моя вторая половина — не кланялась. Хотя, какая уж тут половина. Скорее моих три четверти. Потому что она у меня на все сто. А если быть точным, на все сто двадцать. Она из тех, которые не 90—60—90, а 120—120 и 120. Станет она кланяться каждому сморчку!

Так мы ходили в лес всю неделю. И все безрезультатно. Жена сказала, что во всем виноват я.

— Почему? — спросил я.

— Потому, — она явно искала причину и нашла. — Потому что ты — мухомор, а благородные грибы от мухоморов держаться подальше.

Когда грибы надоели, мы решили прогуляться на речку. По дороге на меня посыпались упреки:

— Приедем домой без единой банки моих любимых лисичек. И все из-за тебя.

Как будто она здесь ни при чём… со своими параметрами. Я вспылил и ускорил шаг. Она за мной не поспевала и отстала далеко позади.

Увидев речку, я на ходу стал раздеваться. Сорвал рубашку, затем штаны. Вместе с плавками. Плавок обратно надевать не стал: все равно в округе ни одной живой души. Жена не в счет, конечно. Хотя она и живая душа.

Какое блаженство — оказаться в воде после пыльной дороги! А без плавок купаться — даже совсем другие ощущения. Особенно когда, нырнув, касаешься мягкого илистого дна.

Я и не заметил, как к берегу подошла супруга.

— Ты что, купаешься в одежде? — спросила она.

— В какой одежде! — восторженно воскликнул я. — Купаюсь совсем голый.

И в доказательство подпрыгнул высоко над водой, издав победный крик индейца. Она не отставала:

— Но где же твоя одежда? Где ты её бросил?

Тут до меня дошло, о чем она спрашивает. И я вышел из воды.

Одежды нигде не было. Не могла же она провалиться сквозь землю?

— Вокруг ведь никого не было. А я оставил её вот здесь.

Моя супруга, несмотря на свои все сто двадцать, низко наклонилась и посмотрела туда, куда я указал. В ней проснулся детектив. Она сказала:

— Твоей одежде сделали ноги. И она ушла в этом направлении — в кусты.

Наклонившись, она пошла по невидимому мне следу. Ей не хватало только лупы в руке да трубки Мегрэ во рту.

— Вот! — услышал я её торжествующий голос и обрадовался.

Но она вышла из кустов не с одеждой. В руках у неё была длинная палка.

— Вот орудие преступления, — пояснила она. — Преступник сделал удочку из длинного шеста, ниток и крючка. Сидя в кустах, он «выудил» твою одежду с открытого места. Поэтому ты и не заметил воришку.

— Да? Но как мне теперь быть?

— Не волнуйся, мы что-нибудь придумаем, — сказала жена. — А удочку мы возьмем с собой и предъявим участковому милиционеру в качестве вещдока.

— Но я не хочу голышом шагать пять километров. Вещдоком не прикроешься. А тут еще комары кусают в разные интимные и очень чувствительные места. Ты не могла бы поделиться со мной какой-либо своей одёжкой?

— Чем поделиться-то? — ответила жена и развела руками. — Разве что бюстгальтером?

— Давай бюстгальтер, — в отчаянии сказал я.

— И как ты его наденешь? Вместо плавок, что ли? — насмешливо спросила супруга. — Одну половинку спереди, а вторую сзади и застегнешь через плечо?

И добавила:

— Не дури. Сделаю тебе одежду из каких-либо листьев.

— И я буду выглядеть как Аполлон Бельведерский с фиговым листком вместо штанов, — уныло сказал я.

— Ну, скажем, фиговые деревья здесь не растут. — Она оценивающе глянула на моё интимное место и добавила. — Одним фиговым листком тебе не прикрыться. Нужно что-то значительно больше, например, лист лопуха.

Она оторвала кусок нитки от удочки и нанизала на него несколько листьев лопуха, который рос у дороги. Получилась набедренная повязка.

Обжегшись на крапиве, я спросил:

— А лопух не ядовитый?

— Нет, скорее лечебный. Из него делают настойку, которая повышает мужскую потенцию.

— Тогда надевай.

Закрепив повязку у меня на бедрах и обойдя вокруг, она сказала:

— А теперь пройдись. Я хочу посмотреть, хорошо ли держится повязка.

— Я что, топ-модель? Буду здесь расхаживать, словно по подиуму.

Но все-таки сделал несколько шагов по траве.

— Замечательно, — сказала супруга. — Конечно, ты не похож на Аполлона Бельведерского, даже если лопух заменить фигой. Но эта одежка тебе явно идет. Ты и лопух — одно целое.

Окинув меня еще раз взглядом с ног до головы, добавила:

— Ты у меня просто киногерой.

— Вот ещё, — не удержался я. — Что за киногерой?

— Напарник Шурика. Помнишь? Только не хватает на шее ожерелья из белых изоляторов, — пояснила супруга и добавила:

— Теперь мы сможем поймать такси и вернуться домой.

— Ага, — сказал я насмешливо. — По-твоему, такси так и шастают здесь по лесу и пыльным проселочным дорогам.

— Не обязательно такси. Может оказаться случайная машина. А ты спрячься вот в этой рощице. А то своим видом распугаешь всех водителей.

С палкой наперевес через плечо я ушел в лесок. Там стал бродить, заглядывая под кусты и деревья. Сказалась привычка прошлых дней. И тут мне стали попадаться грибы. На каждом шагу. И все белые. А у меня, как назло, ни корзинки, ни даже карманов в набедренной повязке. Не оставлять же такое добро в лесу? К тому же появилась возможность доказать благоверной, что я не такой уж мухомор. Нашел выход — стал нанизывать грибы на нитку от удочки. А когда их набралось много, связал концы. Получилось ожерелье, которое для удобства надел себе на шею.

Позвала жена. Оказывается, она остановила проезжавшие мимо «Жигули». Я вышел из леса во всей красе: в набедренной повязке, с длинной палкой в руке и ожерельем из белых грибов на шее.

Водитель, увидев меня, вскрикнул и рванул с места, обдав меня тяжелой черноземной пылью. Она толстым слоем покрыла моё потное тело с ног до головы.

Вмиг я превратился в чернокожего друга своей бледнолицей жены.

А тут показалась другая машина — грузовик. Я не успел спрятаться, как водитель, увидев меня, сам остановился.

— О! — восторженно воскликнул он, открывая дверцу кабины. — Папуас! Как ты оказался здесь?

— Заблудился, — сказал первое, что пришло в голову.

— Где заблудился-то? В своих джунглях и оказался у нас в Беловежской пуще? — удивился шофер.

— Это мой муж, — прервала супруга его вопросы. — Вы не смогли бы подбросить нас к хутору бабы Кати?

— Почему бы не подбросить? Мы — за дружбу всяких народов. А с господина папуаса возьму только полтинник. Не знал, что у бабы Кати семья папуаса отдыхает.

Шофер широко распахнул дверь перед моей благоверной и сказал:

— Вы, дамочка, садитесь в кабину. А вы, товарищ папуас, полезайте наверх, в кузов.

Что я и сделал. Оказывается, папуасам можно позавидовать. В набедренной повязке очень удобно забираться в машину. Нигде не жмет, не тянет, ноги поднимаются легко и свободно. Я уж не говорю о других удобствах.

Кузов машины был заполнен живым товаром — породистыми откормленными хрюшками. Первоначально они, увидев меня, занервничали. Потом самые смелые стали меня обнюхивать. Сначала исследовали мои грязные ступни, затем коленки, а затем все то, что выше коленок. Обнюхав до самой набедренной повязки, успокоились. Приняли меня за своего.

Баба Катя встретила нас у калитки. Увидев меня, она перекрестилась и спросила:

— Это кто ж такой в машине-то? Негр, что ли? Первый раз вижу живого негра.

— А раньше что, только мертвые попадались? — спросил шофер.

— Нет, раньше их видела только по телевизору.

— Не узнаёшь, баба Катя? Это же супруг мой, доцент Волынец, — сказала жена и ушла в дом за деньгами.

— Во! И негры доцентами бывают, — прошептала старуха.

А я решил спрыгнуть с борта машины. И спрыгнул, не подумав. Нитки лопнули и мои грибы вместе с набедренной повязкой оказалась у ног бабы Кати. Перед ней я встал совершенно голый. На виду оказались все мои нижние достоинства и недостатки. Та вскрикнула, опять перекрестилась и сказала:

— Вот теперь-то я вижу, что это вы, уважаемый доцент.