Весна

Как ни старались люди, собравшись в одно небольшое место несколько сот тысяч, изуродовать ту землю, на которой они жались, как ни забивали камнями землю, чтоб ничего не росло на ней, как ни счищали всякую пробивающуюся травку, как ни дымили каменным углем и нефтью, как ни обрезывали деревья и ни выгоняли всех животных и птиц, — весна была весною даже и в городе.

Лев Толстой. «Воскресение»

Не буди воспоминаний. Не волнуй меня.

Мне отраден мрак полночный. Страшен светоч дня.

Константин Бальмонт

Блик ламп. Их слабое зудение. Холод.

Дверь за ними захлопнулась. Случайно ли, нарочно Олег отпустил её, оставил их двоих на пороге.

Леночка оглянулась на дверь. Недоумённо. Кокетливо, хотя никто, кроме Ани не мог её видеть. Будет звонить, возвращаться? Но — махнула рукой. Двинулась к лифтам. Подмигнув ей, улыбкой маня за собой. С облегчением Аня пошла за ней следом.

Скорее бы кончилось всё.

Она не сказала, подумала так. Сказала совсем другое. Слова вырвались у неё на ходу. Едва ли не первые слова в эту ночь. Какие? Они потом ушли бесследно из Аниной памяти. А тогда — лишь умчались в гулкую пустоту коридора. И растаяли. Медленно. Неумолимо. Безвозвратно. Навсегда растворившись меж стен.

Это озадачило Аню, показалось ей странным. Впрочем, она удивилась лишь смутно. Ведь всё заполонили звуки их шагов. Хотя Анин каблук был гораздо ниже, чем у Леночки, она тоже цокала вслед за ней. Вдогонку. Как эхо. По кафелю испуганно метались бледные худосочные тени, порождённые холодным свечением трескучих ламп, мельтешили под их ногами, как незадачливые, нисколько не страшные приведения.

Но — Аня и Леночка остановились, нужно было ждать Олега. Он почему-то никак не мог расстаться со своими приятелями.

И это повторилось. Отзвук шагов, как Анины слова, повис в воздухе. Едва дотянулся до серых стен. Осунулся. Сник. И сгинул, открыв дорогу Безмолвию.

И оно поднялось, огромное, необъятное, всевластное и накрыло весь дом, отсюда с последнего этажа и до самой Земли. Его не могли пересилить треск ламп и слабые шорохи. В нём тонули все звуки и звучания. Но гремели и на разные лады распевали свои трели прежде неведомые Ане беззвучия и немые, как уста рыб, голоса. Это было изумительно — слышать, как звенит и плещется Тишина. Аня почувствовала внезапный восторг. И поняла — тяжесть, что, как всегда некстати сдавила ей горло и изводила много часов, так же мгновенно оставила её.

А Леночка уже порывалась заговорить с ней. Щёлкала зажигалкой, стараясь поджечь кончик ментоловой сигареты. Она то курила, то снова бросала, в зависимости от того, кто был с ней. В Ане поднялось возмущение. Безмолвие стремительно ускользало от неё. Скрежет зажигалки оскорблял Безмолвие. Первые же слова должны были его разрушить. И заставить Аню признать, здесь ничего такого не было — секунду назад, — ей всего лишь — почудилось.

И в отчаяньи она заговорила первой.

Безмолвие дрогнуло. И поглотило дерзость Аниных слов. А затем — воцарилось вновь. Никуда не убегая от Ани.

Это было, как игра в мяч. Аня бросала в воздух слова. Они таяли, едва касаясь гулких стен. И Безмолвие возвращалось. Длилось, как бесконечный вдох.

Аня смеялась бессмысленно звонко, играя с Безмолвием в мяч. И бросала в воздух слова. Леночка, захваченная Аниным порывом, ей вторила — и странным образом отразилось её умение вторить всегда и всем — она попадала в такт. Разговор их сам по себе ничего не значил, важно было лишь то, как он звучал в Тишине, и Леночка ни разу не сбилась, строго ведя Анину мелодию. Она улыбалась, её заводил Анин смех, но в голубых, широко открытых глазах жило — Недоумение.

Которое безумно раздражало Аню. Да, только что она была иной. Там. Весь вечер и ночь. Сторонилась, дичилась всех. Избегала парней, добивавшихся её внимания, и радовалась, когда они потеряли к ней интерес. Не находила ни слов, ни движений. Не могла насладиться ни звуком любимых мелодий, которые ставили именно для неё, ни терпким вкусом вина, которое принесли для неё специально.

Леночке нельзя было объяснить, что такое, когда тоска удавкой сдавливает горло. Ей было неведомо, как хорошо, когда — внезапно! — тоска отпускает, и дышишь привольно, легко. Она не слышала Безмолвие. Была бы крайне удивлена, узнав от Ани — Безмолвие царит здесь. Сказала бы — да, конечно, здесь очень тихо. Ведь сейчас ночь. Наверно, уже больше, чем три часа.

Аня отвернулась, оборвала разговор. Огляделась вокруг. Безмолвие скользило вдоль низвергнутых, стремительно уносящихся вниз лестниц. Возносилось под своды шершавых стен. Кралось в коридоры и подслушивало у дверей квартир. Насмешливо внимало дыханию спящих. Огромный дом был живым существом, трепетно и гордо хранил в себе Немоту. Хранил, как соль сокровенных слёз. В какой-то момент показалось даже, что серый небоскрёб и впрямь шевельнулся, ожил, и тихонько, едва качает её на своей вершине. Наверное, просто показалось.

А, может, она ощутила Западный ветер.

Снаружи, где лютовал мороз, ветер был зол и колюч, а на такой высоте он становился неистов. На Восток. Ветер летел на Восток. Как всегда, как десятки, кто знает, может и сотни лет назад, над этой землей, в эту пору. Ветер летел на Восток. Некогда — через сизый простор, лишь внизу под ним шелестел ветвями пружинящий лес. Некогда здесь, в вышине, безграничный в своем порыве. До тех пор пока сюда не добрался город. Город фонарей, город машин, город прямоугольных тупоголовых зданий. Корпусами разрезавших Ветер.

Прежде не знавший преград, он распадался на тысячи струй, обходящих бетонные стены. Разбивал свою мощь о дома. Стучал. В их фас и в их профиль, обращённые к Западу. Обладай он душой, можно было б сказать, что в ярости, возбуждённый огромной и круглоликой Луной, он охвачен желаньем смести, сокрушить. Унести на Восток.

Но серые глыбы легко могли выдержать ветер. И в ответ — лишь слегка колебались. У самых вершин. Так, что никто из людей, даже из живших на самом верху, не замечал их движенья.

И Аня ничего не знала о Западном Ветре. Лишь его вой за окнами, с каждым часом нараставший в этот бездарный вечер, недавно сильней нагонял на неё тоску.

Но теперь она забыла обо всём. О шумном празднестве чужих самодовольных людей, на которое её занесло, о неведомом прежде звучании Тишины, о покорно смолкшей рядом Леночке, о холодной и зябкой дороге, что ждала впереди, о мучительном утре. Уйдя в свои грёзы, столь сладкие, столь потаённые, что не были до конца ведомы ей самой.

Но тут ворвались какие-то выкрики, звуки музыки, хлопки по плечу и — всё стихло. Это вышел Олег. Аня и Леночка повернулись к нему. Аня запоздало обратилась к Безмолвию. Но напрасно. Оно навсегда исчезло.

Олег шёл и шаркал, и стучал каблуками так грубо. Отвратительно чиркал. Прикуривая, шумно вдыхал. Так, что на нём трескотала одежда, ударил по кнопке.

И внизу закряхтел, заворочался лифт. Всё. Олег был недоволен, молчал. Настороженно молчала Леночка. Что оставалось Ане?

Слушая их сопение, молчать им в такт. Молча идти домой. Кутаясь, ёжась, торопясь убежать от мороза. Молча раздеваться в темноте. Молча ложиться в постель, молча закрыть глаза.

Не было и не могло быть никакой Тишины, никакого Безмолвия. По холодной многоэтажке тоскливо полз лифт, возвещая о своём приближении унылыми стонами. Как бы ни было это смешно, Ане многое бы отдала, чтобы хоть ненадолго задержать его. Ей хотелось кричать, рыдать, стучать кулаками в стены и требовать, чтоб Безмолвие вернулось. Она понимала, конечно, понимала, что это глупо.

Скрип был чуть слышен, но Аня вздрогнула. Дверь, по соседству с той, из которой они недавно вышли, приотворилась.

Её приоткрыл один из самых сильных порывов Западного Ветра. Гнев его достиг пика, но мощь, буквально следом, начала таять.

Олег встрепенулся от Аниного движения и посмотрел туда. Злобно напрягся — внезапный Анин импульс вновь заставил его среагировать сильнее, чем он находил нужным. Осклабился:

— Хочешь ограбить?

— Хочу посмотреть, — Аня толкнулась от его омерзительных слов и с презрением направилась в коридор. Лифт дополз и недовольно распахнулся. Зачем Аня шла?

— Поехали, слушай, поехали. Хватит уже валять дурака.

Шла назло ему, вот почему. Знала, этих минут не вернуть.

— Давай, поехали. Я не буду тебя ждать.

— Ань, ты что? Ты чего там забыла? — это вступила Леночка, соло второго голоса. Аня была на пороге, на них не смотрела. Лезть в чужую квартиру ночью ей не было интересно. Возвращаться, как побитой собаке, — что ещё оставалось?

Дверцы кабинки хотели закрыться, хлёстким ударом Олег помешал им.

— Брось. Не поедешь — попрёшься домой одна. — И добавил с издёвкой, — Ну, что ты хочешь?

«Гадина», — подумала Аня, распахнула дверь и вошла.

И очутилась в тёмной прихожей. Её порыв разом иссяк, на миг она задержалась, не зная, что теперь делать, но, как по какой-то инерции, двинулась дальше, в комнату, где еле тлел чуть живой сиреневый свет. Что можно было придумать нелепей? Наоборот, сразу выскользнуть отсюда, пока её никто не заметил — всё, что ещё можно было сделать разумного. Что сказать потом Леночке и Олегу? Не имело значения, она могла влипнуть в историю куда глупей. Эти мысли и тревожили Аню, и были где-то далеко от неё. Было как-то не по себе и в то же время — всё безразлично. Как будто это был сон.

Неужели это и правда не сон? Трудно было поверить здесь, в комнате.

Странной. Почти пустой. Низкая, будто со спиленными ножками тахта и книжные полки. Умирающий диод ночника. Диковинные цветы, стоящие и висящие вдоль стены, в этом свете — или в этой темноте — почти фиолетовые. Сливающиеся, как одно живое существо, которое почти не слышно, но угрожающе что-то шептало Ане, тянулось к ней.

Аня вздрогнула, силясь прогнать наваждение. Это было мгновение, меньше, чем секунда, ей чудилось, что не понимает, где она, не понимает, что с ней, она была полна странных ощущений, вроде того, что видит своё отражение в зеркале вниз головой. И сейчас оставалось неясным, как здесь всё устроено, где окна, где дверь, одна это комната или несколько, насколько она велика. Конечно, это была ерунда, она только что вошла сюда, дверь могла быть только за спиной. Она влезла ночью в чужой дом — ну зачем же?!!! — и скорей должна была выбраться наружу.

Но её словно кто-то сковал, не давал осмотреться, расправить плечи. Кажется, она нашарила глазами угол, с трудом попыталась вглядеться в сторону от него.

Вот окно. Занавешено наглухо. Но на нём бледный отпечаток Луны. Повернуться к двери.

Крик задохнулся у Ани в груди. Кожу на спине стянула тугая сеть, руки стали, как лёд. В кресле под шторами, в сумраке, скрестив ноги в лотосе, сидел человек. Или не-человек.

Он был недвижим, может, чуть покачивалось тело, на безжизненном, восковом лице фосфорился сиреневый отсвет. А из-под полуоткрытых век — не глаза, лишь багровые пятна. Аня зажмурилась. Ни за что не смотреть ещё раз. Бежать!

Но — он вдыхал. Тяжко. Свистя через нос. Его глаза возвращались из-под надлобий, чтобы коснуться Ани. Прочь! Аня отвернулась, увидела дверь. В черноте прихожей было огромное белое пятно. Оно напряглось, зарычало в ответ на слабый Анин порыв сдвинуться с места. Аня не испугалась, нет, вопреки всему ей стало легче. Да, собака была громадной, отчего-то напомнила ей волка, да, Аня вполне сознавала, собака не даёт убежать, но её — не боялась. Она и подумать не смела — оглянуться назад.

Чувствовала, как пот течёт по ногам и спине. И думала, сейчас уже сюда войдёт Олег. Как-нибудь, но это же кончится.

Тихий свист или шёпот. И пёс отходил, уступал ей дорогу. Аня решилась на взгляд. Это была боль больших, будто-бы совсем чёрных, но усталых, измученных глаз. Аня бросилась вон.

В коридоре чуть не столкнулась с Леночкой. Мимо неё, без слов, устремилась к лифту. Ворвалась в него, оттолкнув Олега, всё ещё державшего дверцы. Они, оба, вползли за ней. Медленно, как стопудовые черепахи. Но за Аней никто не бежал.

— Ну, как там? Понравилось?

— Что с тобой, Анька? Ты что?

— Поехали, ради Бога, поехали.

Олег двинул кнопку, и они стали падать вниз.

— Ты что, Аня?

— Что там стряслось?

Аня хотела сдержаться. Но не смогла, судорожно отвернулась к стене. Так хотя бы они не видели — она плачет.

Лифт спускался безжалостно долго. Словно соревнуясь с печальными, горькими каплями, что медленно катились по её щекам. Отчего? Отчего?

Всю дорогу домой Аня не вымолвила ни слова, если не считать короткого прощания. Леночка и Олег перекинулись одной-двумя фразами. Ветер иссяк и смирился. Утих. Падал мягкий, бархатный снег. Сверкающий, как мириады белых бабочек, в треугольниках света под склонёнными лицами фонарей. Серебрящийся, как поля рассыпанных искр, на земле, под вознесённым ликом Луны. Аня старалась ни о чём не думать. С ужасом представляла, как проведёт остаток ночи. Но, к удивлению, она уснула сразу, едва легла, и сон её был долгим и крепким.

***

Ранним утром, ещё до зари, Спирит выпустил Джека. Джек летел. Вниз, сквозь все этажи. Когтями стуча по ступенькам. Швыряя прочь двери движением лап. Все до последней

Резал грудью воздух пустынных улиц. Всем сердцем стремясь к местам, которые несказанно любил. К блаженному островку, свободному от домов и машин, на самом краю Москвы. Но, хоронясь от людей, замирал. Не давая себя обнаружить. Во тьме так приметного — светлого.

Лишь однажды сверкнул на шоссе. За шоссе была Битца, Зюзинский лес. В небе — красной нитью восход. Истончалась Луна. Сумрак струился на снег.

Мягкий снег, нападавший ночью. Хрустел под ногами Джека. Взлетал у него из-под лап. Ласкал мохнатую грудь.

Мягкий, чистый, как Джек. По нему впереди уже красные, синие блёстки. Отсвет первых лучей.

Джек мчался навстречу заре. Вдали от тропинок, лыжней. Окружённый серебристой фатой. Белый, на бегу ветер взвил его серые космы и открыл белый мех. Взметённый, будто порывом ветра. Джек мчался. Чуть клонясь, огибая кусты. Взмывая, как пух, над канавами, пнями. Опускаясь на трепет пружинящих лап. То скрываясь в облаках из снежинок, то паря между ними.

Солнце всходило над мглой. Рыжела и корчилась мгла. Джек встречал так каждое утро. Знал дорогу один. Знал — бежать только вдали от людей. От собак, встречавших его сворным лаем. Он чуял, что был им чужим.

Джек был волком, сыном лайки и полярного белого волка. Он остался в живых из трёх братьев один. Двое умерли здесь же, в гиблой Москве. Их убили грязь пищи, миазм нечистот, теснота. Джек выжил. От отца унаследовал страсть к бесконечному бегу. По снегу, в ночи. Его Хозяин знал, Джек не сможет прожить без движенья. Так чуял и Джек. Он бежал так каждое утро. И каждое утро был счастлив.

Даже сегодня.

Джек не знал за собой вины.

Его Хозяин возвёл стену между собой и другими людьми, Джек был опорой этой стены. Стремления Хозяина требовали повседневного точного ритма, Джек никогда не смог бы их понять, но ритм этот был смыслом его существования. Он замечал любую промашку Спирита, долго и испуганно ворчал, углядев какую-нибудь мелочь. Тут же исправлял сам, если мог.

Вечером Хозяин не закрыл дверь на засов. Джек уловил — так должно быть. Не брюзжал. Не прикоснулся к ручке засова, приделанной так, чтоб он мог брать её в пасть.

Ночью Полная Луна волновала большого белого пса, но он лежал на кухне, не шелохнувшись, ведая, эти часы священны. Его нос был чуток, уши трепетали в ответ на малейший шорох, он ощущал каждое дуновение Западного Ветра, струи которого проникали через приотворенную форточку и бежали ему по загривку.

Всякому, кроме неё, кто приблизился б к распахнувшейся двери, была уготована участь быть разорванным на куски. Когда она вошла, Джек даже не вздрогнул. Хозяин не закрыл дверь на засов, Джек видел, как он это сделал.

И лишь потом Джек почувствовал боль. Боль Того, кто был ему дороже всего на свете. Лапы были судорожно сведены, обратившись из мякоти в сталь, но сам он был полон смятеньем. Его резала боль, его колол стыд — он пустил в дом чужую. Она, конечно, была ему не противник — и без следа сдавленной ярости, всегда возбуждаемой приходом чужих, он вышел на кухню, ей давая уйти. Почуяв приказ, ещё до того, как он шелестом сорвался с губ.

Хозяин — так! — не закрыл дверь на засов, но не ждал. И потом не сидел в кресле часы, как должно быть, а вставал, тёр виски, обливался водой, смотрел за окно, на Луну. Джек скулил и лизал ему руки. Он чувствовал боль. Хозяин засов не закрыл, но не ждал. В этот час никогда он не ждал никого, беззащитный, доверенный Джеку. Джек ложился на брюхо, хороня свою морду меж лап, и униженно полз. Пристально Хозяин смотрел на него. Из ладоней, плотно сжавших виски.

Но не видел вины. Джек чуял — не видит вины. И ничего не омрачало его счастья, когда солнце взошло. Пусть и окончательно разрушив любимую им ночь. Он уже повернул и, пригнув голову к шее, мчался назад, в свой дом.

Беги, белый пёс!

***

Аня проснулась днём. Лучи солнца не смогли целиком проникнуть сквозь ткань, шторы оказались не в силах до конца сдержать натиск света — комната была серой. Аня была одна, мама давно ушла. Лежала на спине. Смотрела в потолок. В голове бродили остатки снов, неясные мечтанья, полумысли. Тикали часы, на кухне то и дело гудел холодильник.

Аня закрыла глаза. Хотела повернуться, зарыться в подушку лицом. Ещё спать. Так поздно легла.

И вспомнила то, что случилось ночью.

Вздрогнула.

Съёжилась. С напряжением открывала глаза. В любой момент её мог схватить страх.

В комнате царил серый свет. Тикали часы, гудел холодильник.

Пожалуй, ей не было страшно. Неприятно. Она вела себя глупо.

Но, вставая, не могла сдержать дрожь. Страх был где-то рядом. Неуверенно двигалась. С опаской касалась штор. Замерла.

И впустила свет.

День тоже был сер. Не на много светлее. По заледенелым тротуарам шли одинокие прохожие, меж башен и пятиэтажек устало блуждал отзвук шагов. За домами глухо звучало шоссе.

Да было ли это, могло ли быть? Нелепость, недоразумение. Ожидание страха исчезло, лишь свербило внутри. Она вела себя глупо.

Зачем полезла туда? Как можно было поступать подобным образом? Неужели это и правда случилось с ней? Забыть, скорее забыть.

Воспоминание назойливо преследовало последующие дни. Как только она оставалась одна. Как только встречалась с Леночкой, и та, поднимая на неё прозрачно-голубые глаза, опять пыталась что-то выпытать — из-за чего она прицепилась к этому? Аня не рассказывала ей ничего. Да что, собственно, она могла рассказать?

Что квартира была странной? Если она почти ничего не видела в темноте. Что ей показалось, что как-то искривилось, распалось пространство, и она в небольшой комнате не заметила сидящего человека? Если всё мутилось в голове, была ночь, она и до этого не выспалась, и ни на кого не глядя, потихоньку пила весь вечер. Зачем нужно было идти с ними, поддаться на уговоры Леночки, да ещё сидеть там допоздна, не решиться уйти одной, ведь было же тошно.

Теперь рассказывать, что парень занимался чем-то непонятным? Что собака была очень большой, показалась ей — не больше, не меньше — волком. Да и выбежала собака не сразу, Ане сперва почему-то мнилось, что квартира пуста. Да было ли это, Ане всё помнилось настолько смутно.

Зачем было думать об этом? Что он делал? Разве Ане было интересно? Она же видела, у него нормальные глаза, значит, остальное ей почудилось. Может у него бессонница, и он любит сидеть, поджав ноги. Да и какая — ей! — разница?

Забыть, забыть, забыть. Никогда больше не вести себя так глупо. Никогда больше не знать неясной тяжести тех мучительных слёз. Забыть. Аня отвечала Леночке грубо. Та, естественно, обиделась. С обидой говорила об этом своему прекрасному избраннику. Олег слушал с презрением, с тем натужным презрением, с которым он встречал всё, что говорила и делала Аня.

Да пусть бы они провалились вместе. Аня не хотела помнить и уже не помнила. Она, действительно, выкинула из головы это дурацкое происшествие, когда позвонил Макс.

Аня сняла трубку и услышала его голос. Голос Макса. А думала, наверно больше не услышит, Макс исчез, как обычно, ничего не объясняя.

И так же внезапно объявился. Тем же вечером они были вместе у каких-то его бывших одноклассников, Аня сидела на коленях у Макса и пила вино из его бокала. Он купил, как она любила, красное. Макс.

Там болтали о чём-то всё время. Аня не смогла б сказать о чём. Забывалась и ничего не слушала. Лишь иногда и то — только Макса. Не то, что он говорил. Его голос.

Аня услышала этот голос однажды, когда впервые в жизни ей были противны все голоса на свете, тем более — мужские голоса. А этот голос был не похож на другие. В нём были мягкость и сила. На него можно было опереться, как на протянутую руку. Ей было непереносимо тяжело тогда, но она не могла плакать, что-то, коля, как иголками, стиснуло слёзы в самых уголках её век, и глаза были сухими до боли. Но голос произнёс первые слова, и — словно бы снял заклятье. Ничто не держало в ней слёз.

А он испугался так, так растерялся. И стал нежным, смешным.

Каким не был с ней больше никогда. Ни разу.

Конечно, он нравился ей и другим. Макс, в столе которого были неряшливо свалены медали по шахматам и дзюдо, первые грамоты математических олимпиад. Макс, точный, как часы, на слово которого полагались абсолютно. Макс, уклончивый, но не говорящий неправды, справедливый, но не ранящий правдой других. Макс-пересмешник, Петрушка, шут, ни к чему не относящийся серьёзно.

Как ни странно, он совсем не привлекал Аню в школе. Они не были знакомы, он был на несколько лет старше, но был приметен, и на него заглядывались многие, Леночка даже. А Аню не привлекал. Лишь потом Аня поняла, у него открытое, светлое лицо, из тех лиц, о которых так трудно сказать, почему они нравятся ей.

Теперь Макс нравился ей, как никто другой. Порой Аню охватывала гордость за него.

Но разве могла она им гордиться? Разве могла сказать о нём — мой Макс?

Они виделись редко. Только, когда хотел он. Возможно, она была у него не одна. Изредка доходили и такие слухи.

Леночка поражалась Ане. Почему она это выносила?

Разумеется, было неприятно. Аня никогда бы не смирилась с таким. А, может, к удивленью других, смогла бы терпеть и не такое. Если б был какой-нибудь смысл. Если бы у них на самом деле что-то было.

И броня, закрывавшая Макса от всех, не вставала б пред Аней. И, хоть иногда, он опять становился б с ней нежным, смешным. И она действительно была бы нужна ему.

Аня хотела, чтоб было так. Не раз, как умела, пыталась этого достичь. Ничего не выходило. Никогда. С самого начала. Макс сразу говорил не о том, Макс торопился, Макс убегал. Его, видно, вполне всё устраивало. Опасался ли он покушений на свою свободу, или с Аней для него было так, мимоходом.

Как ни жаль. Аня хотела по-настоящему быть с ним рядом.

Стоило ли продолжать встречаться с ним? До конца не угасла надежда. Что всё переменится, станет, как хочется. В свои редкие появленья он был лекарством от скуки, ей мало с кем было хорошо. С ним, с мыслями о нём создавалась иллюзия, что она не одна. Им, как щитом, можно было отгораживаться от других, чрезмерно назойливых. Или причина была грубее, ей просто не хватало мужчины, нужно было с кем-то спать, спать даже чаще, чем случалось с Максом, но близость с ним, по крайней мере, не претила Ане.

А может, дело было в том, что он пропадал надолго и звонил каждый раз неожиданно, и от растерянности Аня не успевала сказать ему — нет. Или «нет» — означало провести вечер с мамой, у телевизора. Трескучее звучание которого не позволяло читать.

Так или иначе, Аня всегда говорила да. Леночка называла её бесхарактерной. Вероятно, отказы могли что-то изменить. Аня не умела вести игру. «Нет» — для неё означало нет. Навсегда. Она говорила да.

«Да», — сказала она вновь, когда их оставили в комнате одних, и первой стянула кофту. Да, да, да, ещё, ещё — повторяла она потом, извиваясь под ним всем телом, полуодетая, на неуклюжем диване. Да. Ничего не требуя взамен.

Макс был тронут. Аня заметила сквозь какой-то дурман, отрешённо. Она была расслаблена и слегка пьяна. Он предложил уйти, она поёжилась при мысли о холоде, но согласилась. Не хотелось видеть кого-то ещё. Они едва попрощались с двумя парочками, которые упивались собой по соседству, за стенами.

Несмотря на мороз, её вечно озябшие пальцы горели. Аня шла, слушала его голос. Такой тёплый сегодня.

Потом, вдруг, он умолк. Какие-то мысли захватили его. По-прежнему под руку, они брели меж домов, никуда, под ногами у них хрустел снег. Хмель ушёл, Анина голова была удивительно ясной.

Макс и совсем позабыл о ней. Проверяя, Аня притормозила, высвободила свою руку. Не заметив, он оторвался, затем всё-таки остановился, полуобернувшись назад, к ней. Всё ещё погружённый в себя.

Она не злилась, нет.

Его шарф съехал вниз, и шея выросла из-под шарфа. Он смешно, как мальчонка, сложил свои губы. Взгляд его затуманился, где-то блуждал.

У Ани мелькнула… Надежда? Сомненье? Мечта? Сейчас. Его брони больше нет. Нет для неё. Как-то сказать ему — отомкнись, я ничего у тебя не прошу, ничем не хочу связать, но пусть всё будет по-настоящему, ведь я не игрушка.

Разве это было возможно? Разве хотя бы однажды она успевала что-то ему объяснить до того, как он пугался и поспешно принимался заговаривать ей зубы?

А время тянулось. Он молчал. Молчал необъяснимо долго.

Надо было попробовать. Сделать попытку Она же хотела всё изменить? Мечтала об этом. И, как будто, его брони больше не было. Ну, же, ну! И она решилась. Не зная, какие нужны слова.

— Максим. Макси-им!

— А?!

— Я зову. Ты меня не слышишь.

— А! Прости.

— Мне кажется, я зову тебя так постоянно. Ты не слышишь. Не хочешь услышать.

— Что услышать? Анют, ты о чём?

— Тебя так долго не было, теперь ты позвонил, я ни о чём тебя не спросила. Но я знаю, через какое-то время ты исчезнешь опять. — По его реакции уже было видно, что мимо, Аня сразу потеряла запал. — Меня совсем это не радует, но дело… не в этом,… не в этом. Пойми меня, прошу…

Это были не те слова. Их было слишком много, они звучали жалко, ни одно из них не попадало в точку. Макс моментально вернулся к себе. Взгляд его стал собранным, жёстким. И бежал от её глаз. Наверняка, у него не с ней одной бывали подобные разговоры. Продолжать не стоило, это было уже проверено. Не стоило и начинать. Портить напрасной сценой хороший вечер.

— Ну, ты что? Анюта, ты что? Ты обиделась? Ты же знаешь, как я загружен. Институт, тренировки, фарца. Ерунда, но кручусь. Даже скучно об этом? Ты брось. Вот, послушай…

Он был рядом, обнял и, невзначай, потихоньку потянул её в путь. И, конечно, рассказ. За рассказом — другой. Всё смешно, всё забавно. Это Макс. Только голос слушался его плохо. Был похож на другие голоса.

А Аня покорно брела рядом. Слушала. Слушала, не перебивая. Лучше б не начинала.

И Анины глаза убегали вдаль. Потерявшись вдали, торопливо возвращались к ней под ноги. Рассеянно убегали и возвращались снова. Не успев ни на чем задержаться.

И что было там, вдали, Аня видела, но не различала.

Поэтому те две фигуры, фигуры человека и собаки, она не заметила сразу. Ей казалось, рябит на снегу.

Просто рябь, что могло быть вполне. Ведь часто расплывается то, что вдали, когда щиплет глаза и хочешь удержаться от слёз, ведь нелепо, смешно просто плакать, всё по-старому, всё, как и раньше. Но какое-то беспокойство росло — эта рябь приняла слишком правильный ритм и становилась больше и больше.

И невольно Аня всмотрелась. Думала о себе и о Максе. Порвать с ним и снова быть одной без всяких иллюзий, либо всё оставить, как есть, казалось ей одинаково тоскливым.

А они были странной парой. Двигались в темноте, по белому снегу. Как их грань, продолженье. Пёс, огромный и белый, сверкал, а потом исчезал, сливаясь с покровом земли, и вновь возникал, деловито труся, размашисто выкидывая вперёд лапы.

С ним шагал человек. В длинном, чёрном пальто. Немного чернее пространства. Словно гонец, проводник наступающей ночи. Словно венец темноты. Дразнящий её пиком цвета.

Он шёл легко, скользя, чуть не летя над снегом. Не быстро, не медленно, движения были едва различимы и скрыты хранящей его темнотой. Шёл уверенно, как твёрдо знающий цель, но Ане вдруг показалось, что он не видит, не слышит, идёт наугад, толком не разбирая дороги. Как заведённый. Ведомый. Ей стало не по себе.

И — она догадалась, кто это. Лицо ещё не было видно, она могла ошибиться. Но собака, огромная, белая с серым, Аня никогда не встречала таких. Может быть всё-таки эта — другая? Той же, неизвестной Ане породы.

С ним совершенно не хотелось столкнуться. На всякий случай уйти. Как назло, он двигался наперерез Ане и Максу.

Они сознательно приближались к ней!

Аня почувствовала в спине холодок. Зачем? Тогда, в их квартире, она ничего не взяла. Что ему сказать? Как объяснить, для чего ввалилась к нему ночью? Идиотка! Но что теперь можно от неё потребовать? Извинений? Она тридцать раз извинится. Может быть, она обозналась, это кто-то другой? Благо, хоть с ней Макс. Правда, придётся всё объяснять и ему. Объяснять, почему пошла с Леночкой и Олегом. Её должны были с кем-то познакомить. Что ж, пусть знает.

Меж тем, расстояние, отделявшее человека и собаку, неуклонно сокращалось. Аня тянула Макса в сторону. Макс ничего не мог понять. Макс остановился, подставил этой парочке свою спину. Макс ни о чём не подозревал, и продолжал что-то бубнить ей на ухо.

Замолчал лишь теперь. Теперь упрямо стоял, как будто дожидаясь того, с собакой. На лице его были недоумение и обида. Макса не слушали. Неужели можно до такой степени ничего не чувствовать, ничего! Объясняться ещё и с ним. Вряд ли это будет менее неприятно.

Она перевела взгляд. Вдоль дороги горою были накиданы расчищенные снег и лёд. Аня думала, они послужат преградой, ненадолго задержат. Парень этот, ни на миг не останавливаясь, взлетел на хребет горы. И уже медленнее сходил вниз.

Стертая кожа ботинок. Серые брюки. Благородный, но выношенный твид пальто, дорогой и изящный, искусно и тонко вязанный шарф в контраст к остальному наряду. Килем острый кадык. Отсвет дальних фонарей падал ему на лицо, Аня узнала его, сомнений не могло быть. Глаза их соприкоснулись.

Он ждал этого.

Аня возмутилась. Он смотрел ей в глаза. Прямо в глаза. Не отрываясь. Беззастенчиво. Дерзко. Аня возмутилась. Она не боялась, он ошибался, если рассчитывал смутить её. Она поставит его на место. Но он не отступал, не думал отступать. Впрочем, разве Ане нужно было играть с ним в гляделки? Ни к чему совершенно. Просто отвести глаза, не смотреть. Не заговаривать первой. Сделать вид, что его не узнала.

Аня не смогла отвести глаз.

Что-то помешало ей. Как будто было страшно остаться под его пристальным вниманием, а самой — не видеть. Глупость. Ане захотелось спрятаться, убежать. Что это такое? Просто отвести глаза.

Она была не способна сделать это.

Отвернуться? Гипсом залило шею. Закрыться рукой? Сомкнуть веки? Это же глупо. Она просто придумала это себе. Она просто придумала.

Он приковал её взгляд. Не произнося при этом ни слова. А она уже не пыталась оторваться от его глаз, — к своему удивлению — тянулась к огромным, чёрным зрачкам. Тянулась к ним, как к магниту. Втягивалась в их сердцевину.

Темнота и снег закачались по бокам. Его лицо непомерно выросло и приблизилось к Ане. Бездонные чёрные бездны. Аня могла бы потрогать их рукой. Той, что неловко пыталась закрыться.

Она падала вперёд. Уносилась к его глазам. Растворялась в них. Исчезала.

— Эй, тебе чего надо, приятель?

Гул проспекта, игра ветерка, дома, фонари, внезапная тишина, темнота, воздух, снег, всё возвращалось к Ане со словами Макса. Мир вокруг был полон звуков, прикосновений и красок, которые с необычайной ясностью открылись ей. Макс! Помоги мне, Макс! У него много лиц. Много лиц. Много лиц, Макс.

Но все они сливались в одно, росли и опять приближались к Ане. И она летела навстречу. Её не было больше.

— Я к тебе обращаюсь! Ты что, не слышишь?

Вдох. Он был так нужен ей. Это счастье свободно дышать и не знать боли. Но Анины лёгкие не смогли разойтись до предела, их давило тисками. Его лицо было далеко и рядом, оно было единым и в нём было множество иных. Он пил, жадно впитывал в себя Аню, как тонкая бумага впитывает каплю молока. Аня забывала обо всём.

— Ты слышишь меня или нет?

Макс хотел встать между ними. Разорвать линию взглядов. Не смог. Аня знала, не сможет. Его голос был нервным. Он ей помешал. Помешал? Чему? Что происходит? Макс должен помочь. Помочь ей.

Эти глаза знали так много. Эти лица пережили столь разное. Понимала Аня, летя им навстречу.

Неужели Макс будет драться?

Что ему оставалось? Что происходит, он не понимал, но видел, как это неприятно Ане. Она дрожала, пыталась прикрыться рукой. Вдобавок, этот клоун в чёрном, невесть откуда взявшийся, невесть чего добивавшийся, вёл себя так, словно не видел, не слышал Макса. Словно, вообще, не догадывался о его присутствии, и Максу тут быть не полагалось. Это доводило до бешенства.

Но Макс всегда умел заставить слушать себя. Горе ему, если он оставлял единственный способ.

Лицо Макса покрыли мелкие красные точки. В мгновение ока они разрослись, и он стал пунцовым.

— Перестань таращиться на неё, кретин! Если ты сейчас же не уберёшься, тебе будет худо!

И воздух, зажатый между домов, содрогнулся от рыка.

Джек здесь, не смей возвышать свой голос! Шаг не ступишь в его сторону. Пока крепкие лапы держат тело Джека, пока по влажным ноздрям Джека течёт горячее дыхание, пока от ударов большого сердца по массивной груди Джека, звеня, бежит жаркая дрожь, тебе не удастся даже прикоснуться к Нему. Так служит Джек Тому, чей запах сладок, чьи руки несут любовь, чьи губы произносят приказы, которым не повиноваться невозможно! Не смей перечить ему! Берегись!

Собаку Макс сразу не углядел. В первый миг показалось, что ревёт и хрипит от натуги снег. Он не боялся собак, но этот белый гигант, что стоял, как вкопанный, весь ощетинившись, был очевидно опасен. Макс изучал торчащие из оскаленной пасти клыки и чуял в нём волка. Чудная история приобретала совсем странный оборот. Макс, кажется, не знал, что ему делать. Его съедало мучительное ощущение. Он с судорогой сжимал кулаки, но уже не от ярости.

А где-то на проспекте мчались машины. С визгом скрипнула подъездная дверь. И, задыхаясь, Аня поняла — всё. И точно, он отпустил её. Круто развернулся и такой же зачарованной походкой устремился туда, откуда пришёл. Пёс немного выжидал и затем гордо затрусил за ним. Аня едва не упала на снег.

Они уходили. Максу хотелось кричать вдогонку. Кричать обидное, дерзкое. Заставить вернуться. Но жалкая и — после всего — трусливая глупость подступала к губам Макса. Он не давал ей сорваться с губ. Шептал и глядел им вслед.

Аня не хотела смотреть. Не могла удержаться. Поднимала глаза.

Пёс сделался белым пятном. Чуть более белым, чем снег. Человек порой наплывал на него справа. Вытянутой перечерненной тенью.

Аня прятала глаза вниз, не хотела смотреть. Не могла удержаться опять. Но вот, наконец, их не стало.

Между домами стояла темнота. Темнота опиралась на снег. Совсем недавно, когда ещё ничего не случилось, Анины глаза зачем-то настороженно бередили темноту и снег. И из них возникли Те, двое. Возникли? Были ли? Может, темнота и снег рябили у Ани в глазах и ей всё померещилось?

Легко и покойно было бы думать так. Но рядом мучительно молчал Макс. Щеки люто колол мороз. Жар прошёл, до Ани разом добрался пронзительный холод. Кисти и стопы ныли.

Макс молчал. Взглядом резал темноту и снег. Обратясь к ней спиной. Широкой. Тяжёлой. Почти недвижимой. Не мог повернуться. И Аня не могла сказать ни слова.

Одним движением, не сговариваясь, они тронулись прочь.

На остановке Макс спросил, проводить ли её. Аня поспешно и резко замотала головой. Он принял с готовностью. Аня думала ещё долго, невыносимо долго они будут молча стоять рядом, но, несмотря на позднее время, троллейбус пришёл тотчас. Они едва кивнули друг другу. Аня скользнула внутрь.

В салоне было всего несколько человек. Аня опустилась на сиденье. Как прекрасно было бы выкинуть из головы эту встречу, как и первую. Угрозы от этой мумии, Аня чувствовала, не исходило, но было в нём что-то такое тяжёлое. Чужое, потустороннее, отталкивающее. Аня ни за что не хотела увидеть его снова. Как он нашёл её на улице? Случайно? Что он делал с ней? Гипнотизировал? Аня ни за что не хотела снова испытать это. Аня ни за что не хотела об этом думать.

Она старалась думать о Максе. Почему он молчал, не требовал объяснений? Она, конечно, была счастлива этим, не могла и не хотела ничего объяснять. Но он, кажется, был обижен, очень сильно задет. В чём, по большому счету, она была виновата? Имел ли он право в чём-то её винить? Она практически не знала этого человека. Так беззастенчиво смотреть на неё на улице было беспардонной наглостью с его стороны. Впрочем, столь же нагло было влезать в чужое жилище. Главное, ей абсолютно это не было нужно. Хоть убей, она не могла самой себе дать отчёт, зачем это сделала. Накликала неведомо что на свою голову. Но Макс-то в чем её мог упрекнуть? Такая, как Леночка, пожалуй, обиделась бы, что он не защитил её. Аня, наоборот, была рада, что, если уж что-то дикое произошло — не закончилось дракой или собачьими укусами. В чём Макс мог её винить? Тем не менее, она сознавала, между ними пробежала тень. Понимала, её ждёт одиночество. И тоска. Бесконечная, беспросветная.

Хотелось быстрее доехать и завалиться спать. Но легко уснуть на сей раз не удалось. От тревожных беспорядочных мыслей целую ночь Аня не могла сомкнуть глаз. И только под утро, когда веки её отяжелели, голова сделалась, как тугой шар, сон незаметно овладевал ей. Но стоило потонуть в нём, вновь начинали мучить эти глаза. Они впивались в неё со всех сторон сразу и, как бы Аня ни старалась отвернуться, оказывались прямо перед ней. Прожигали её насквозь. Видели её наготу, едва не проникали под кожу. Жадно впитывали её в себя, она не могла спастись. Просыпалась в испуге, в испарине и думала, как хорошо, это лишь снилось. Но вспоминала, что видела эти глаза. Видела их наяву? Это — было? Нет! Ей хотелось так думать — нет? Или, вопреки страху, что-то ужасное было в этом — нет? Как не крути, она отчётливо помнила, это случилось. Случилось! Аня не могла поверить.

Макс в тот вечер добирался домой пешком, шёл, с трудом подавляя рыданья. Максу было шесть, когда у него появился первый друг. Дружба и потом, несмотря на разочарования и измены, оставалась для Макса чем-то священным. А тогда… Друг был чуть старше, Макс обожал его, слушался его, как взрослого. Мечтал быть таким, как он, втайне подражал. Всё готов был отдать за него.

Как-то они стояли, окружив аквариум в натуральном уголке детского сада. В аквариуме жил рак. Трудно взять его, говорил кто-то, у него такие клешни, как цапнет, потом не разожмёшь, больно-больно. Ерунда, сказал друг Макса, я сто раз брал. Макс гордился им. А рядом ответили, врёшь ты. У Макса перехватило горло от возмущения. Вот и не вру, крепко держался друг. Ну, возьми его сейчас, не унимался надоедливый пискля. Но рак уполз в воду. Взял бы, да не хочу мочиться. Врёшь, врёшь. Но Макс знал, его друг никогда не врёт. Встав на стульчик, с трудом перегнувшись через стенки аквариума, намочив свои руки, он неловко схватил рака и протянул его другу. Вот, думал он, я достал его из воды, возьми, докажи им. Но друг не брал. Макс поднял на него глаза, и тот ударил его по лицу, злобно, изо всей силы. Ты что, прошептал Макс, уронил рака. И ощутил ещё один удар. А друг кричал, ты — дурак, малявка, писаешь в штаны, и не бегай больше за мной, надоел пропасть как. Макс стоял, умывался слезами, и сказать ничего не мог. Друг кричал ещё, и ударил ещё раз, прежде чем воспитательница зашла. И Макс навсегда запомнил, как стоял и рыдал тогда, беспомощный, беззащитный, жалкий. Поклялся себе никогда не повторить этого. Никогда не терять достоинство.

С тех пор Макса не раз били больней, он не раз уступал и сдавался, переживал позор, но никогда больше не рыдал. Но, кажется, с тех пор его не унижали столь жестоко. Для Этого — пусть без собаки он ничего не стоил, и Макс переломил бы его одним пальцем, да, вообще, он наверное был ненормальным, может чем-то обкурился — но для него Макса со всем его достоинством просто не существовало. Он возник из темени на какие-то минуты, чтобы Макса ожгло ощущение — ты ничего не значишь, то, что должно произойти, произойдёт, есть ты или нет. Макс повторял себе, какая ерунда, случай такой, чтоб только посмеяться, надо было посмеяться вместе с ней, её успокоить. Но он еле сдержался, чтоб не сорвать на ней злость. Словно она была виновата, что Макс испытал это. Может, она знала этого клоуна раньше? Тогда б он обронил, наверно, пару слов. Да, знай она его, это ничего не меняло, он же был, как совершенно рёхнутый, смешно травить себе душу из-за такого.