Бесплатный фрагмент - Вельяминовы. За горизонт

Пролог

Германия, январь 1971

Гейдельберг

За окном университетской аудитории кружились снежинки. Дубовые столешницы амфитеатра пестрели чернильными пятнами и вырезанными инициалами бывших студентов:

— Дядя признался, что он тоже оставил здесь подпись, — смешливо подумал Адольф, — он учился на юридическом факультете, но ходил к историкам заниматься латынью и древнегреческим языком…

Сегодняшний семинар шел в узком кругу, стариков-профессоров не ожидалось. Студенты последнего курса, аспиранты и молодые преподаватели пренебрегли костюмами и галстуками. Университет экономил на отоплении, ребята не снимали свитеров. Некоторые даже сидели в пальто.

Адольф не предполагал, что его доклад заинтересует кого-то, кроме будущих и настоящих археологов. Аспирантов несколько раз в год обязывали вести семинарские занятия. Адольф относился к повинности скептически:

— Здесь почти все свои, — он мельком оглядел аудиторию, — занимающимся античной или библейской археологией неинтересны наши кресала…

Адольф, с его знанием арабского языка и иврита, мог сменить специализацию, однако ему не хотелось навещать Израиль:

— В библейской археологии не обойтись без тамошних раскопок, — он поморщился, — но я устал от жидовского кагала, — он считал, что именно жидовское воспитание заставило Фредерику сбежать из семьи:

— И ударить меня кинжалом, — шрам, впрочем, почти сгладился, — дядя правильно сделал, что не стал ее искать. Мы дали ей все, чего она хотела, а она предала нас и предпочла вернуться к жида, — в разговорах с дядей Адольф не упоминал о кузине.

Максимилиан связывался с ним раз в неделю. Юноша понятия не имел, где именно находится дядя и откуда он звонит в его скромную квартиру. В университете Адольф не щеголял богатством, однако решил жить в центре города. Дядя с ним согласился:

— Я тоже обитал в сердце Гейдельберга, — весело сказал Макс, — приятней просыпаться с видом на бессмертные творения арийского духа, а не на одинаковые бетонные коробки на окраинах, — летом Адольф вытаскивал пишущую машинку на кованый балкон.

Квартирка располагалась под крышей дома семнадцатого века. Почти без боя сдавшись американцам, Гейдельберг не пострадал на войне:

— Даже пивные остались там, где они стояли в времена учебы дяди, — Адольф отхлебнул кофе из картонного стаканчика, — интересно, где он сейчас? Наверное, у друзей, шейхов. Я тоже провел бы зиму в более приятном климате, однако мне придется ехать в самые холода, на восток, — на следующей неделе он улетал в Западный Берлин.

У Адольфа имелся адрес церкви, где служил его кузен Генрих:

— Вернее, он тоже Адольф, — хмыкнул юноша, — ему поменяли имя, лишили его связи с семьей…

Не сомневаясь в своих ораторских способностях, юноша считал, что сможет убедить кузена в правоте дела Новой Германии. Адольф не верил в Бога, но согласился с решением дяди:

Пользуясь свободной минутой перед началом семинара, он развесил на доске свои плакаты:

— Генрих любимец медиа, как теперь принято выражаться. Он выступает со статьями, его проповеди передают по радио, его приглашают на телевизионные программы, — Адольф видел одну из передач с участием пастора Рабе:

— Он убрал из фамилии дворянскую частицу, — хмыкнул Адольф, — он хочет стать ближе к народу. Меня тоже все знают, как Ритберга, а не Ритберга фон Теттау, — кузен неожиданно ему понравился. Адольф ценил спокойных ребят:

— Вроде Миллера, — он подумал о легионере Барбье, тезке дяди, — интересно, где он сейчас? Он тоже антикоммунист, каких поискать, — кузен Генрих, судя по передаче, коммунистов ненавидел:

— Хорошо, — обрадовался Адольф, — он заинтересован в объединенной, сильной Германии, а не в жалкой подстилке коммунистов на востоке и пристанище длинноволосых на западе…

Адольф, впрочем, отказался от военного образца стрижки, хотя короткие волосы ему нравились больше, чем патлы, как их называли некоторые профессора. В аудитории семинара попадались и такие парни. Адольф недавно отрастил аккуратную бороду:

— И нашим и вашим, — весело подумал он, — с профессорами борода придает мне солидность, а первокурсники, — Адольф вел семинары и у них, — принимают меня за хиппи, то есть за своего…

С бородой Адольф напоминал арийского воителя с гравюр времен, как выражался дядя, рейха и фюрера:

— Мне не хватает волчьей шкуры через плечо, — он сбил пылинку с кашемирового свитера, — но девицы и так укладываются в штабеля, — Адольф ограничивался коротким связями с аспирантками или студентками других факультетов:

— Иначе получится конфликт интересов, — он взялся за колокольчик, — пора начинать, — ребята затихли, Адольф откашлялся:

— Не забудьте подписать листок посещений, — напомнил он — иначе деканат не поверит, что вы пришли на семинар и вы получите незачет, — листок поплыл по рукам, Адольф кивнул:

— Отлично, — он подтянул к себе переносную доску, — увеличенные фотографии артефактов, о которых пойдет речь в докладе, лежат в ваших папках, — заскрипел мел:

— Сегодня речь пойдет о некоторых параллелях между европейскими орудиями труда времен ленточной культуры, — он уловил шум за дверями, — и аналогичными предметами с раскопок на юге Чили, — рыжая голова всунулась в аудиторию:

— Здесь семинар по чилийской керамике? — Адольф услышал в ее немецком знакомый акцент:

— Она из Южной Америки…, — девушка сверкнула голубыми глазами, — наверное, из наших эмигрантов, — он добродушно ответил:

— Почти, и вы почти не опоздали, фрейлейн, — Адольф взглянул на часы, — проходите, садитесь, — размахивая холщовой сумкой, девица устремилась в верхние ряды аудитории.

Легкий снег присыпал булыжники узкой улицы. К вечеру небо над городом очистилось, над крышами и шпилями Гейдельберга засияли зимние звезды. Из витрины кондитерской на площади еще не убрали елочку и подсвеченный разноцветными лампочками рождественский вертеп. Где-то в недрах магазина крутился двигатель. Волхвы кланялись Марии и младенцу, осел и корова в стойле кивали головами.

Полина брала в этом заведении кофе навынос:

— Американцы их приучили, — девушка остановилась перед витриной, — здесь многие объясняются по-английски, пусть и кое-как…

Фрейлейн Мендес, приехавшая в Гейдельберг по студенческому обмену, предпочитала немецкий язык. Преподаватели делали комплименты ее произношению:

— В Аргентине издавна жили немцы, — заметил один из них, — и сейчас там большая…, — оборвав себя, он заговорил о другом:

— Он хотел сказать, что в Аргентину сбежало много нацистов, — Полина скривила губы, — но здесь никто не говорит о войне, если не считать политиков, — она исправно смотрела телевизор, стоявший в студенческом общежитии, где ей выделили комнату.

Депутат бундестага Краузе с трибуны парламента призывал немцев к раскаянию, как он выразился, в грехах темного прошлого:

— Все это слова, — зло подумала Полина, — поскреби немца и из него вылезет нацист, а иногда и скрести не надо, — с товарками по факультету она политику не обсуждала:

— С Ритбергом мы тоже ни о чем таком не говорили, — порывшись в карманах куртки, Полина закурила, — но понятно, что он меня заметил и запомнил, — почитав перед семинаром нужные статьи, Полина задала вопрос о вероятном заселении Южной Америки европейцами.

— Это очень интересная тема, — серьезно сказал аспирант Ритберг, — разумеется, в эпоху ленточно-линейной культуры такие контакты были невозможны из-за океана, преграждающего путь распространению цивилизации, — по его тону было ясно, что единственно ценной цивилизацией он считает европейскую, — однако я не исключаю описанного вами сценария, пусть и в более позднее время…

Не желая вызывать подозрений аспиранта, Полина не собиралась болтаться в аудитории после семинара, но Ритберг подошел к ней сам:

— Подошел и взял мой телефон, — по уверенной манере парня Полина поняла, что он знает себе цену, — еще и вручил визитку, — отпечатанную на дорогой бумаге карточку она вложила в ежедневник.

В витрине блеснули фары въехавшей на площадь машины. Полина хорошо знала подержанный опель с болтающейся на заднем стекле мягкой игрушкой. Выбросив окурок, она вскинула сумку на плечо:

— Мы не имеем права тебе помогать, — вспомнила она голос куратора, — когда ты войдешь в контакт с Ритбергом, мы покинем город. Пиши на безопасный адрес, — почтовый ящик располагался во Франкфурте, — в случае острой нужды звони по телефону…

Полина предполагала, что Моссад держит во Франкфурте, как выразился бы Иосиф, станцию. В приоткрытом окне опеля слышалась заунывная турецкая музыка. Парень за рулем, кусавший неряшливую лепешку с мясом, мог сойти за уроженца Стамбула:

— Моссад хорошо подбирает персонал, — подумала Полина, — он сливается с местными турками, никто на него не обратит внимания, — на площади больше никого не было.

В Гейдельберге допоздна работали только бары и пивные:

— За остальным надо ехать в большой город, — Полина пошла к опелю, — они правы, не стоит здесь болтаться и привлекать внимание, — на нее пахнуло дымом дешевых сигарет.

Скомкав фольгу от лепешки, парень за рулем поинтересовался:

— Какие новости, Птичка, — Полина вызвала кураторов звонком по безопасному номеру во Франкфурте, — надеюсь, что господин Ритберг перед тобой не устоял? — комнаты общежития снабдили телефонами. Аспирант позвонил Полине на второй день после семинара:

— Он не набивал себе цену, — поняла девушка, — наоборот, он торопился. Он боялся, что кто-то перейдет ему дорогу, — Полина устало сказала:

— Он пригласил меня в ресторан завтра вечером. Думаю, что все пойдет по плану, вы можете уезжать, — машина мигнула фарами, водитель подтолкнул напарника:

— Птичка в порядке, больше незачем торчать в этой глуши, — даже между собой они говорили по-немецки:

— Первый язык выучил, — поняла Полина, — а у второго он из семьи, почти родной, — она хорошо слышала у второго куратора акцент йеке, как звали в Израиле немецких евреев. Блондинистый парень встрепенулся от дремоты:

— Хорошо, что в порядке, — он широко зевнул, — связь держишь через почту. В случае острой необходимости звони нам, Птичка, — он снял ненужные ночью темные очки:

— На этой площади в тридцать четвертом году дядя твоего ухажера жег книги из университетской библиотеки, — он кивнул на заснеженный фонтан, — но здешние жители предпочли все забыть, — водитель включил зажигание. Полина зачем-то спросила:

— Ты откуда знаешь? — парень окинул ее долгим взглядом:

— Отец мне рассказывал, ему тогда было четырнадцать. Кондитерская принадлежала моему деду, — он кивнул на вывеску, — отца успели отправить в Палестину, а остальная семья…, — он махнул рукой:

— Поехали, Шимон, — опель скрылся за поворотом.

Оглянувшись на витрину булочной, подавив горький вкус во рту, Полина пошла к общежитию.

Темный дерматин сидений потрескался, к низкому потолку бара поднимался табачный дым

— Я бродил по Сан-Тельмо, — янтарный виски переливался в тяжелом стакане, — получается, что твоя квартира рядом с моим любимым кафе, — язык Ритберга заплетался, — наверное, ты туда часто ходила, Полли? — Полина отогнала от себя мысли о Максе:

— Мы жили в пансионе, — она отхлебнула рома с колой, — я стучала на машинке в кафе «Гиппопотам», воображая, что напишу великую книгу, — Полине стало противно, — как я могла быть такой дурой? — она отозвалась:

— В «Гиппопотаме» полно туристов, — они с Ритбергом говорили по-испански, — если ты снова приедешь в Аргентину, я покажу тебе места, не попавшие в путеводители…

Ритберг предложил ей заглянуть в бар после обеда в чопорном ресторане неподалеку от университета:

— Кухня здесь хорошая, — небрежно заметил он, — но выпивкой место не славится, если не считать французских вин, — они пили бордо, но Полина не увидела счета, — пойдем, — он ловко подал девушке пальто, — я знаю отличное местечко по соседству…

Полине казалось, что она на свидании с Максом:

— Адольф похож на него не только внешне, — поняла девушка, — Макс его вырастил и воспитал. Он хотел сделать из племянника идеального арийца, — ее затошнило, — и, кажется, преуспел, — за обедом Адольф сказал:

— Ты потомок конкистадоров, — он налил Полине вина, — ты меня поймешь. Европейская цивилизация принесла миру все, чем он гордится. Мы обязаны белой расе великими научными открытиями, гениальной литературой и музыкой, — Ритберг наставительно поднял палец, — но Европа сейчас в опасности и наша задача, задача молодого поколения, ее спасти, — Полине казалось, что она слушает партийного оратора:

— У него интонации Макса, — ей хотелось заткнуть уши, — он болванчик, говорящая голова, у него нет ничего своего, — она игриво ответила:

— Боюсь, что политика не моя стезя, Адольф. Я, как всякая девушка, больше интересуюсь нарядами, — несмотря на январский холод, Полина вышла из общежития в коротком черном платье и на шпильках, — после университета я хочу работать в женском журнале и, — она повела рукой, — заниматься семьей и детьми. Я католичка, — девушка размашисто перекрестилась, — это долг верующей женщины. Но я разделяю твое мнение, — голубые глаза Ритберга довольно заблестели, — христианские ценности находятся в забвении, — Полина вздохнула, — молодежь ведет неподобающий образ жизни…

В Израиле, готовясь к миссии, она сказала куратору:

— Пережимать не надо. Я не ханжа, — Полина усмехнулась, — я собираюсь лечь с ним в постель. Однако если он похож на дядю, — теперь Полина в этом удостоверилась, — он тоже окажется защитником семейных ценностей…

Адольф хозяйским жестом погладил ее по руке:

— Ты права, — он кивнул — мне нравятся девушки, относящиеся к браку серьезно. В молодости можно расслабиться, — он подмигнул Полине, — но взрослые люди должны подходить к таким вещам ответственно, — судя по приглашению в бар, Ритберг именно что позволил себе расслабиться:

— Все-таки он не Макс, — хмыкнула Полина, — того было не свалить с ног бутылкой виски, а Адольф опьянел после двух стаканов, — вернувшись к столику с третьей выпивкой, Ритберг взглянул на часы:

— Местечко скоро закроется, — в угловой кабинке они сидели одни, — я думал, что нам удастся потанцевать, но придется уходить ни с чем, — Полина хихикнула:

— Не могу представить себе немца танцующим, но во Франкфурте я видела ночные клубы, — Адольф приобнял ее за плечи:

— Я немец, то есть гражданин Лихтенштейна, но я отлично танцую, — большая рука ловко пробралась за ворот платья Полины, — а ты, наверное, предпочитаешь танго…

В Израиле Полину наставлял в искусстве танго пожилой, благообразный мужчина, представившийся ей сеньором Хозе:

— Вернее, Иосиф, — он широко улыбнулся, — я, милая сеньорита, танцевал танго задолго до вашего рождения. Мне шестьдесят пять, но я еще отлично держусь на танцполе, — сеньор Хозе рассказывал ей о довоенном Буэнос-Айресе:

— Была одна пара, — учитель помолчал, вспоминая, — немцы, кстати говоря. Сеньор Теодор и сеньора Ана, не помню их фамилии. Они отлично танцевали, срывали аплодисменты на милонгах, — учитель затянулся сигарой:

— Танго придумали евреи, — смешливо сказал он Полине, — эмигранты, бренчавшие на пианино в публичных домах. Докуривайте и вернемся к работе…

Адольф поглаживал ее шею:

— Предпочитаю, — кивнула Полина, — но в Буэнос-Айресе мне обещали скучный семестр. Немцы не танцуют танго, а наливаются пивом перед телевизором или чавкают сосисками на стадионе. Футбол меня не интересует, а пиво я не пью, — Адольф понизил голос:

— Я его тоже не люблю. Я вырос в Швейцарии, на вилле моего дяди. Он обеспеченный человек, у нас были отличные винные погреба, — адрес швейцарской виллы Ритбергов ничего бы не дал Полине:

— Фон Рабе туда не вернется, — сказала она кураторам, — золото и ворованные полотна он держит в швейцарских банках, а сам предпочитает путешествовать по свету. Он боится разоблачения, даже после пластических операций, — Полина лукаво сказала:

— Ты необычный немец, — розовые губы приоткрылись, — мне хочется узнать тебя поближе, — ее щеки горели, Полина успокоила себя:

— Здесь жарко и в нас плещется по нескольку коктейлей. Он должен пригласить меня домой, — Ритберг упомянул, что живет в центре города, — а я не откажусь, — теплое дыхание обожгло ей ухо. Ритберг поцеловал ее пальцы:

— У меня есть пластинки танго, — парень улыбался, — хочешь, мы выпьем еще коктейль и потанцуем, только я и ты, — Полина шепнула: «Хочу, Адольф».

Адольф не ждал сегодня звонка от дяди:

— Мы разговаривали позавчера, — он следил за итальянским кофейником на электрической плитке, — у него все в порядке. Он перевел деньги для поддержки легального крыла движения…

Адольф отвечал за финансирование маргинальной партии, созданной несколько лет назад в Западной Германии для, как выражался дядя, отвода глаз. В национально-демократическую партию Германии собрали, как любил говорить Максимилиан, бесполезных крикунов:

— Надо дать им выпустить энергию, — провозгласил Феникс, — митингами они усыпят бдительность полиции и отвлекут внимание от наших планов, — он весело добавил:

— Хотя руководство полиции пока состоит из парней, в молодости приветствовавших друг друга нацистским салютом, — так называемая денацификация, проведенная союзниками, большей частью ничего не значила:

— Русские подходили к делу серьезней, — однажды заметил Максимилиан, — у них было не отделаться формальными сроками. Они, милый мой, расстреливали партийцев без суда и следствия, — дядя помолчал:

— Что касается нынешних арестов старых бойцов, то на арену политики вступает поколение, выросшее в послевоенных развалинах и лишившееся отцов на фронте. Они ненавидят нас и я, честно говоря, не могу их в этом винить, — звезда нового поколения, депутат бундестага Фридрих Краузе, впрочем, воздерживался от прямых обвинений нацизма:

— Он молодец, — одобрительно сказал дядя, — он говорит, что немцы совершили трагическую ошибку, а не преступление. Народу это нравится, остальные политики его поколения талдычат о вине всех немцев в случившемся, — согласно указаниям Максимилиана, Краузе держался как можно дальше от крайне правых маргиналов:

— Он член христианского-демократического союза, куда надо вступить и мне, — кофейник зашипел, — когда я получу докторат, — связи Краузе в министерстве внутренних дел принесли Адольфу Ритбергу, этническому немцу, паспорт ФРГ:

— Сначала обрети академическую приставку к имени, — напутствовал Адольфа дядя, — а потом отправляйся в политику. Немцы всегда испытывали уважение к образованным людям, — докторат по линейно-ленточной культуре Адольф надеялся защитить в следующем году:

— Мне надо работать, — присев к столу на тесной кухне, он позволил себе утреннюю сигарету, — но я должен и отдыхать, — отдых, насколько слышал Адольф, сопел в подушку, свернувшись клубочком под кашемировым одеялом на разоренном диване. Адольф не жалел денег на отопление квартиры:

— Полли не простудится, — он зевнул, — в Буэнос-Айресе тоже бывает холодно, однако таких морозов там не случается, — прогноз погоды обещал в Берлине минус пять градусов:

— Надо купить ей шубку, — решил Адольф, — сегодня поедем в Карлсруэ и купим. Она летела сюда через Франкфурт, она не видела настоящей Германии, — на Пасху он хотел отвезти Полли в Трир и Страсбург, тоже находившиеся по соседству.

Адольф считал Страсбург немецким городом:

— Французы не имеют никакого отношения к Эльзасу, — он взглянул на часы, — это земля Германии. Западные районы должны вернуться в состав нового рейха, — Адольф не собирался говорить дяде о Полли.

Юноша предполагал, что, услышав о его новой связи, дядя закажет полное досье девушки:

— У него паранойя насчет агентов Моссада, — Адольф потянулся, — чушь, Полли настоящая испанка, хотя у нее есть и немного шотландской крови. Но кельты всегда славились воинственностью, — девушка напоминала Адольфу сбежавшую кузину Фредерику:

— У них похожая стать, — понял юноша, — но Полли настоящая женщина, — он весело улыбнулся, — она не ломалась, встретив настоящего мужчину, — Адольфа охватила сладкая усталость:

— Надо сходить за выпечкой, — напомнил он себе, — или обойдемся тостами, потому что я хочу вернуться в постель, — кроме недоверия дяди, Адольф рисковал и его интересом к Полли:

— Ему шестьдесят, а он выглядит сорокалетним, — юноша поднялся, — но ничего не случится. Я взрослый человек, я имею право устраивать свою жизнь, как хочу. Его право отпускать шпильки, хотя Полли из Аргентины, у нее нет сомнительных предков…

Дядя называл подругу Краузе, голливудскую звезду Хану Дате, жидовской обезьянкой. Адольфу актриса втайне нравилась:

— Но немцы не согласятся на такую жену политика, — он поставил чашки кофе на поднос, — и она скоро бросит Краузе. Он не переедет в Америку, а Дате нечего делать в Германии, — в комнате уютно пахло лавандой, рыжие кудри Полли разметались по подушке:

— У нее голубые глаза, как у меня, — Адольф присел на кровать, — вернее, светло-голубые, — один глаз приоткрылся, она хрипловато сказала:

— Доброе утро, милый. Ой, кофе, — девушка приподнялась, — ты меня балуешь, — Адольф поцеловал ее в нос:

— Медиалунас нет, — он уложил девушку в постель, — я поленился сходить в булочную, — Полли рассмеялась, — но мы позавтракаем в Карлсруэ. Это всего полчаса на машине, — не желая привлекать к себе внимание, Адольф водил скромный опель, — я хочу сделать тебе подарок, а в Гейдельберге его не купишь, — Полли потерлась щекой о его плечо:

— Что за подарок, милый? — Адольф отозвался:

— На дворе немецкая зима, тебе нужен мех. Мы остановимся в хорошем отеле, а завтра я покажу тебе Баден-Баден. На дворе выходные, можно никуда не торопиться, а потом ты позвонишь в деканат и сделашь вид, что заболела, — Полли удивилась:

— Почему? — Адольф забрал у нее недопитый кофе:

— Иди ко мне, — он расстегнул джинсы, — я успел по тебе соскучиться, милая, — мягкие волосы девушки ласкали его руки, — потому что на следующей неделе мы полетим в Западный Берлин.

Берлин

С высоты двадцать пятого этажа редкие автомобили на Александрплац казались Саше игрушечными:

— Словно в детской у Моти, — после его командировки в Америку сын получил почти настоящий гараж, — неудивительно, что движение такое редкое, — он стоял у окна номера в новом высотном отеле «Штадт», — сегодня воскресенье, даже на востоке немцы серьезно относятся к отдыху…

День выдался пасмурным, из серых туч сеял снежок. Судя по пустынному ресторану, большинство постояльцев нежилось в постелях. Саша оказался на завтраке одним из первых. За неделю обаятельный французский журналист стал любимцем персонала:

— Я не коммунист, — честно признавался Саша, — но мой отец сражался в Сопротивлении, меня воспитывали в левой среде. Я восхищаюсь достижениями социализма…

Одно из достижений, торжественно открытое в прошлом году руководителем страны, товарищем Вальтером Ульбрихтом, возвышалось напротив Сашиного окна:

— Как говорит товарищ Котов, Берлин все стерпит, — смешливо подумал Саша, — и местная компартия хотела утереть нос Западной Германии, но башня получилась откровенно уродливой, — его особенно раздражало соседство новой постройки с Музейным Островом:

— Они могли возвести башню на окраине, — Саша повертел пепельницу с эмблемой «Интеротеля», местной, как он думал, сети «Интурист», — а теперь эта штука торчит здесь, словно бельмо на глазу…

Отель, как и башня, был новым, открытым год назад. Командировочные из стран СЭВа пока не прожгли занавеси окурками и не изрисовали тумбочки похабщиной. Гостиницу строили для визитеров из социалистических стран, однако месье Брессе, как звали Сашу в безукоризненном французском паспорте, приехал в страну с журналистским удостоверением «Юманите».

Гость столицы ГДР побывал на строительстве жилых кварталов в Марцане, посетил фабрику электрооборудования и посидел на дискуссии в молодежном клубе:

— Вернее, я поспал на дискуссии, — ухмыльнулся Саша, — они обсуждали статьи товарища Ульбрихта, — месье Брессе говорил по-немецки с милым французским акцентом. Официантки в ресторане отеля строили ему глазки, однако Саша не хотел рисковать:

— Я здесь не для этого, — в углу комнаты стоял скромный, подходящий для журналиста рюкзак, — тем более, что с Машей у меня все налаживается…

В постели пока ничего не изменилось, но, получив кольцо с синим алмазом, жена стала заметно ласковей. Саша не сомневался, что Маша оценила подарок. Вернувшись из Африки, он заглянул к знакомым ребятам из отдела по борьбе с экономическими преступлениями:

— Мы вспоминали вас добрым словом, товарищ Матвеев, — весело сказал кто-то из офицеров, — ваша бдительность сработала, — Саша с удовлетворением узнал, что полковник Петренко, начальник колонии в Усть-Илыче, попал под служебное расследование:

— Пока негласное, — предупредили его коллеги, — но, кажется, речь идет о расхищении социалистической собственности в особо крупных размерах, — мерой наказания в таком случае был расстрел:

— Так свинье Петренко и надо, — ухмыльнулся Саша, — надеюсь, что он не только утонет сам, но и потащит за собой старшую Куколку, — от экспертов он узнал, что в камне несколько каратов:

— Дело не в размере, — объяснили ему, — а в редкости оттенка. Вещь достойна Алмазного Фонда, товарищ Матвеев, перед нами бриллиант удивительной чистоты, — кольцо село на палец Маши, как влитое.

Нынешняя командировка обещала стать короткой. Саша надеялся, что после его возвращения все окончательно встанет на свои места:

— Матвею четыре года, — он зашуршал страницами черного блокнота, — мальчик обрадуется брату или сестре. Лучше сестре, — Саша хотел дочку, — он старший брат, он всегда ее будет баловать — Саша утешил себя тем, что всегда остается медицинский путь решения проблемы:

— Маша ничего не поймет, то есть сначала не поймет, — страницы блокнота покрывали цифры, похожие на записи расходов, — но и потом она не избавится от будущего ребенка, она не такой человек, — нести на границу деликатные материалы негласного наблюдения было опасно.

Получив у генерала Вольфа папку с данными слежки за пастором Рабе, Саша аккуратно зашифровал в блокноте нужную информацию. Штази внедрило агентов в общину пастора и в Свободный Университет, где тот преподавал теологию. Бывший каменщик успел издать сборник проповедей и статей:

— Он отъявленный антикоммунист, — кисло сказал Вольф, — мы не увидели бревна в своем глазу, а теперь вынуждены тратить большие ресурсы на его контроль, — глава внешней разведки ГДР добавил:

— Будь Альбатрос в стране, я бы придал его вам, товарищ Матвеев, в качестве помощника, однако парень выполняет специальное задание, — Альбатрос торчал во вьетнамских джунглях:

— Брат Маши подвизался в тамошних краях наемником, — хмыкнул Саша, — а теперь он гниет на засекреченной зоне, которую покидают только в гробу, — он предполагал, что парня держат в живых, надеясь сделать из него двойного агента. Саша помнил упрямый очерк лица юноши:

— Вряд ли что-то получится, — он сунул французский паспорт и журналистское удостоверение в брезентовую сумку, — мерзавец не сдастся, как не сдастся Мышь, — ему не хотелось навещать девушку, пребывающую на острове Возрождения:

— Начальство меня туда не отправляет, — напомнил себе Саша, — а сам я о таком просить не буду, я ее не курирую, — у сумасшедших, впрочем, и не было кураторов.

Переход границы обещал стать спокойным. Сашиным паспортом занимался не Фокусник, а другой умелец:

— Фокусника готовят к какой-то особой операции, — вспомнил он, — пора двигаться…

В полдень Сашу ждали в скромном кафе неподалеку от Чек-Пойнт-Чарли. Агент Штази передавал ему пистолет и снайперскую винтовку. Заперев номер, Саша ступил в мягко освещенный лифт гостиницы:

— За Америку я получил орден, — он подмигнул себе, — и досрочное повышение в звании. Дело легкое, через неделю Рабе будет мертв, а тебя ждет еще одна награда, Скорпион, — лифт быстро пошел вниз.

Крупные снежинки падали на зеленый газон лужайки. Дым сигареты вырывался в приоткрытую форточку. Ветерок раскачивал машинописное объявление на стене курилки:

— В субботу вечером в студенческом клубе на Шлахтензее открытая дискуссия о войне во Вьетнаме, с просмотром документального фильма «Батальон Андерсона». Лента получила приз «Оскар». Перед нами выступят деятели искусства и священники, состоится сбор пожертвований в пользу жертв конфликта, — Генриха тоже пригласили в клуб:

— Католик у нас есть, — бесцеремонно сказала напористая девица, поймавшая его в коридоре факультета, — может быть, вы слышали о нем. Он приглашенный лектор на кафедре психологии, отец Себастьян Беневенти…

Генрих вспомнил новый том, виденный в университетском магазине. Он даже полистал книгу доцента Папского Грегорианского университета. Отец Беневенти писал о феминистской теологии католицизма:

— С которой он соглашается, — Генрих присвистнул, — отсюда недалеко до женского священства. Однако он не посмеет высказать такие взгляды, католики слишком консервативны, — Генрих поддерживал рукоположение женщин, однако в Германии такое пока было невозможным:

— Американцы и скандинавы более прогрессивны, — вздохнул Генрих, — но сейчас есть проблемы важнее женского священства, — девице он заметил:

— На дискуссию я приду, однако я не вижу предмета для спора. Ясно, что церковь обязана выступить против кровопролития, — студентка фыркнула:

— Расскажите это священникам всех деноминаций, трусливо молчащим, пока дети и старики во Вьетнаме гибнут под американскими бомбами, — Генрих не собирался упоминать о кузене Аароне:

— Наши леваки скажут, что он получил по заслугам, — он аккуратно потушил сигарету, — пусть он и не поднимал оружие, а только заботился о раненых, — в телефонном разговоре с Лондоном Генрих услышал, что судьба Аарона остается неизвестной:

— Мы не оставим поиски и позаботимся о его девочке, — заметила мать, — а что касается Хаима, то он благополучно прибыл к месту назначения, — привыкнув не спрашивать больше необходимого, Генрих не стал интересоваться подробностями:

— Ясно, что у Хаима тоже проблемы, — хмыкнул пастор, — но по телефону мама ничего не скажет, — мать обещала навестить его весной:

— Волк едет со мной, — бодро добавила она, — дорога в Стокгольм нам хорошо известна. Мы заглянем к тебе, милый, а потом…, — Генрих не отговаривал мать от вояжа в Советский Союз. О его участии в миссии речь не заходила:

— Бесполезно просить, — он подхватил со стола записи, — мама не согласится опять рискнуть моей жизнью, — он каждый день думал о жене и сыне:

— Но Маша может быть мертва, — Генрих шел по коридору к аудитории, — непонятно, где ее искать. И где найти Журавлевых, — он приостановился, — что, если Федю им не отдали? Что, если его сунули в детский дом, как Виллема, если ему поменяли имя? Когда Машу арестовали, ему было два года. Он знал, как его зовут, однако он был совсем малышом…