Вельяминовы. Время бури

Часть восемнадцатая

Средняя Азия, ноябрь 1943

Ашхабад

В предрассветной тьме, у служебных ворот Русского Рынка, в тусклом свете фонарей, рычали грузовики. Несмотря на ранний час, во дворе было шумно. Завтра, в годовщину великой революции, рынок не работал, но сегодня ожидалась большая торговля. Горожане и эвакуированные, пусть и по комм-ерческим ценам, но купили бы и мясо, и рис, и поздние, сладкие янтарные дыни.

Из глиняных очагов, устроенных у рыночной чайханы, тянуло свежевыпеченными лепешками. На старомодной, чугунной плите, кипел медный казан с маслом. Заведующий чайханой жарил туркменские пышки, пишме. Выпечку посыпали сахаром, и приносили к чаю. На низких столах поблескивали алюминиевые чайники, в пиалы насыпали орехи и урюк.

Здесь делали хороший плов, но его подавали к обеду. Дехкане, привозившие рис, баранину, и фрукты, обходились горячим чуреком с катыком. Днем в чайхане готовили шурпу, варили манты, и продавали румяную самсу, пирожки с мясом и луком. Заведение считалось коммерческим, карточки не принимало, но цены, в отличие от других столовых Ашхабадского торга, были невысокими.

Чайхана занимала пристройку, в углу двора, рядом с белеными колоннами возведенного до революции здания рынка. На деревянной террасе хозяин разложил потрепанные ковры. Мерцали огоньки папирос. Прохладный, ночной ветер шелестел плакатом, на фанерном щите: «Живи в веках, страна социализма!». Советский воин, с решительным подбородком, осененный красным знаменем, крепко держал винтовку.

К празднику рынок украсили кумачовыми лозунгами. Над входом повесили портреты Ленина и Сталина, с транспарантом: «Труженики тыла, в честь годовщины Великого Октября, повысьте темпы производства! Все для фронта, все для победы!». Ашхабад было не сравнить с наполненным под завязку эвакуированными людьми Ташкентом, но и в сонном, до войны, городке, работали заводы и фабрики.

Столица Туркмении считалась приграничной зоной. Иран лежал в тридцати километрах к югу. Улицы усеивали предупреждения о бдительности. Красная Армия два года назад вошла в Иран. В стране находился советский гарнизон и войска союзников, однако не мешало быть настороже. Через Ашхабад шла стратегическая, железнодорожная ветка, на побережье Каспийского моря. По дороге на фронты гнали продукцию ташкентских военных заводов.

Милиционеров в городе было много, но на базаре патрули появлялись только с открытием торговли, в девять утра. Они проверяли документы, ловили карманников, и следили, чтобы инвалиды не докучали гражданам, делающим покупки. В рыночной толпе было невозможно за всем усмотреть. Мальчишки, из эвакуированных детских домов, шарили по карманам. На галерее, где продавали вещи с рук, кто-то растягивал меха аккордеона. Над рынком несся хриплый голос:

— Синенький скромный платочек, падал с опущенных плеч…, — в чайхане, официально, водкой не торговали, но у хозяина всегда можно было получить алюминиевый чайник, со стаканами. Надежные люди знали, что в заведении снабжают и адресами квартир, куда пускали переночевать, не задавая вопросов. Детдомовцы не только шарили по карманам. Хозяин чайханы обеспечивал нужных гостей девочками, забирая свой процент. За Русским Рынком, в путанице глинобитных дувалов, и старинных, прошлого века, саманных домиков, у хозяина имелось несколько безопасных пристанищ.

Грузчик, таскавший мешки с рисом, с колхозного грузовика, пришел на базар именно оттуда. Он проснулся незадолго до четырех утра. Умывшись у дворового колодца, постукивая зубами от осеннего холодка, он быстро выпил пиалу остывшего, вчерашнего чая. Грузчик выскользнул в кромешную тьму неприметной, узкой улицы. Все мечети в городе давно закрыли, но в здешнем квартале остались подпольные молельные дома. К пяти утра на улице появлялись старики, ковыляющие на утренний намаз.

Хозяин, вернее, заведующий чайханой, товарищ Ахметов, член партии, тоже молился, только у себя в кабинете. После намаза он вышел на террасу, с пиалой чая. Заведующий грыз орешки, насыпанные в карман пиджака, прикрытого холщовым, испачканным фартуком. Покуривая папиросу, он следил за высоким, мощным инвалидом, в потрепанном халате, и разбитых сапогах. Товарищ Ахметов, в общем, привык к его лицу. Он иногда думал, что инвалид может больше заработать среди нищих:

— У него кистей нет, одни культи. Если он протезы снимет, будет очень жалостно. Тем более, он почти, немой…, — заведующий не знал, как зовут инвалида. Ни туркменом, ни узбеком он, ни был. Единственный, оставшийся глаз, мутный, голубой, видел хорошо. Инвалид отменно слышал. Товарищ Ахметов подозревал, что и говорит грузчик бойко. Он пожимал плечами:

— Мне какая разница. Скорее всего, вор, без документов, от милиции прячется. Вряд ли он немецкий шпион…, — никто бы не стал забрасывать в тыл врага разведчика, вслед которому оборачивались на улице. Как бы ни хотел товарищ Ахметов посадить инвалида на галерею, с другими калеками, но такое было опасно. Человек без документов сразу бы привлек внимание милиции. Ахметов видел, что люди отводят глаза от инвалида:

— Интересно, как его жена справляется? — хмыкнул заведующий:

— Хотя она сама почти лица не показывает. Однако она не правоверная…, — девушка носила старый, вытертый узбекский наряд, надвигала платок на лицо, но товарищ Ахметов заметил ее серо-голубые глаза. Жена инвалида кого-то ему напоминала:

— Не актриса, нет. Где я ее встречал…, — он отмахивался: «Почудилось».

Имени девушки он тоже не знал. Она приходила после завтрака и до вечера скребла и отмывала посуду.

Сегодня чайхана работала только до обеда. Заведующего, на неделе, вызвали в торг. Товарищ Ахметов считался лучшим мастером плова в городе. Днем за ним приходила машина. Заведующего везли в дом отдыха центрального комитета партии, в горах Копетдаг. В особняке, окруженном парком, где разгуливали павлины, готовился торжественный обед, по случаю праздника. Начальник торга указал пальцем в потолок:

— Московские гости приезжают, надо не ударить лицом в грязь. Фазаны, каспийский осетр, икра, твой плов знаменитый…, — заведующий чайханой лично выбирал мясо для будущего торжества.

— Можно им сегодня ужин не давать, — решил заведующий, — они половину дня отдыхать будут. Наверняка, у них какие-то объедки есть. Не проголодаются…, — товарищ Ахметов денег паре не платил. Работали они за еду и крышу над головой. Заведующий поселил их в одном из домов, оформленных на одного из тестей, как смешливо говорил хозяин. У него имелось три жены, но только первую, официальную, отметили в паспорте. Двум старшим сыновьям он устроил броню от армии, двое младших учились в школе.

Судя по сводкам с фронтов, причин волноваться за мальчиков не было. Красная Армия уверенно шла вперед. К годовщине великой революции, все ожидали взятия Киева. Советские войска выбили немцев из Смоленска и освободили Донбасс. Эвакуированные стремились домой, в родные края, но до конца войны такое вряд ли было возможно:

— Пока здесь рабочие руки требуются, — товарищ Ахметов рассматривал афиши новых фильмов, на галерее, — а потом придется их родные края восстанавливать. Фашисты камня на камне от народного хозяйства не оставили…, — грузчик тоже, краем глаза, глядел на афиши.

Они с Лизой впервые сходили в кино в Ашхабаде. Прибившись весной к кочевым казахам, они провели лето, двигаясь на юг, в пустыне у Аральского моря. Никто не спрашивал их имен и документов. Сэр Стивен Кроу вырос в Банбери, рядом с арабскими скакунами покойного дяди Джона. Он отлично управлялся с лошадьми:

— Отец тоже кочевал, в Западном Китае, — вспомнил Ворон, — когда Гималаи исследовал. Господи, я совсем ничего не знаю. Что с семьей? Где Джон, где Питер, что с американскими кузенами? Лаура, Мишель и Теодор в подполье. Их могли арестовать, расстрелять…, — арестовать и расстрелять могли и Стивена, и Лизу.

Полковник Кроу, вернее, герой Советского Союза Воронов, был братом изменника родины, перебежавшего на сторону фашистов. Они с Лизой понятия не имели, что случилось с женой Петра Воронова и его сыном. Лиза, грустно, сказала:

— Я их не встречала никогда, милый. Даже фото они не присылали. Антонина Ивановна, наверное, тоже в НКВД работала. Ее расстреляли, а мальчика в детдом отправили…, — искать пятилетнего ребенка, в огромном Советском Союзе, было невозможно.

— Он Уильяма ровесник…, — мимолетно подумал Стивен, — впрочем, Уильям тоже пропал, с Тони. Хотя, может быть, они объявились…, — британских газет в пустыне не водилось.

В конце лета Стивен с Лизой оказались в Ашхабаде. В тридцати километрах от границы надо было быть особенно осторожными. Они почти не выходили из старого квартала, где их поселил заведующий рыночной чайханой, прожженный, по мнению Стивена, мошенник. Однако работа у них имелась, а Лиза еще и брала на дом шитье. Они откладывали кое-какие деньги. В кинотеатр ходить было опасно, но Стивен решил побаловать жену:

— Она со Свердловска нигде не была, бедная. Ей двадцать один год, она девчонка совсем…, — кино показывали на открытом воздухе, на старом экране. Они легко затерялись в толпе, осаждавшей деревянные, плохо сколоченные скамейки. Трещал киноаппарат, в белом луче лампы вились мотыльки, на небе высыпали крупные звезды. Вечера в начале осени были еще жаркими. Пахло дешевым табаком и женскими духами. Вокруг них щелкали семечками, жевали урюк. Лиза привалилась к его боку, доверчиво положив укрытую платком голову ему на плечо. Она продолжала спать на полу, отдельно. Стивен, ночами, ворочался:

— Не надо, не торопи ее. У нее никогда, ничего не случалось. Она должна сама захотеть…, — она только иногда, нежно, целовала его обожженную щеку. Они посмотрели «Воздушного извозчика», и «Два бойца». Стивену понравились фильмы:

— Видишь, — сказал себе Ворон, — человек перешел из транспортной авиации в истребительную часть, несмотря на возраст. Маресьев вообще без ног летает…, — о подвиге героя Советского Союза Маресьева Стивен прочел в Ашхабаде, в вывешенной на щите «Красной Звезде». Он был уверен, что вернется за штурвал машины:

— Хорошо, пусть вторым пилотом, в транспортной авиации, на бомбардировщике. Началась европейская операция, а я здесь сижу…, — союзники в Италии добрались до реки Гарильяно, и находились на пути в Рим. Стивену еще предстояло придумать, как им перейти советскую границу. До Тегерана, где находилось британское посольство, лежала тысяча километров пути:

— Денег у нас нет, языка мы не знаем. Но такое не страшно. Главное, оказаться на той стороне…, — он, все еще, боялся, что Лиза не захочет с ним ехать:

— Я даже ей не муж…, — вздыхал Стивен, — то есть так и не стал мужем. Она молодая девушка, красивая, а я калека…, — берясь за очередной мешок с рисом, он услышал музыку, из репродуктора.

Почти рассвело, в ворота рынка потянулись продавцы. В огромном, главном зале, бурлила толпа. Мясники надевали фартуки, к чайхане подбежала стайка мальчишек, торговавших с лотков пирожками. Стивен заметил военную машину, виллис, въехавшую во двор. Он помнил такие автомобили по Мурманску. Техника приходила с поставками по ленд-лизу. За рулем сидел лейтенант, с голубым, авиационным кантом погон. Виллис остановился, старший по званию офицер хлопнул дверью:

— Должно быть, за мясом и фруктами явились, — понял Стивен, — праздник завтра…, — авиаторы, по-хозяйски, прошли через чайхану в кабинет товарища Ахмедова:

— Он завтрак подаст, непременно, — обрадовался Стивен, — надо послушать, о чем они говорят. Большая удача, если здесь есть аэродром…, — репродуктор гремел:

Горит в сердцах у нас любовь к земле родимой,

Идем мы в смертный бой за честь родной страны.

Пылают города, охваченные дымом,

Гремит в седых лесах суровый бог войны.

Артиллеристы, Сталин дал приказ!

Артиллеристы, зовет Отчизна нас!

Из сотен тысяч батарей

За слезы наших матерей,

За нашу Родину — огонь! Огонь!

Музыка стихла. Люди, на веранде чайханы, казалось, замерли. Тикали часы, над двором прозвучали позывные Москвы:

— В столице нашей родины семь часов утра…, — в Ашхабаде, только что, пробило девять. Знакомый, глубокий голос, продолжил:

— Сегодня, шестого ноября, Войска Первого Украинского фронта, в результате стремительно проведённой наступательной операции и обходного манёвра, разгромили противостоящие немецкие войска и на рассвете штурмом овладели столицей Советской Украины, городом Киев…, — двор, казалось, взорвался.

— Ура, товарищи! — неслось со всех сторон:

— Ура нашей доблестной Красной Армии, нашим летчикам…, — авиаторов обступили, пожимая военным руки, хлопая по плечам. Над крышей рынка поднималось солнце, легкий ветер развевал красные флаги. Стивен, облегченно, подумал:

— Молодцы. Они в следующем году могут на границу выйти. Мы освободим Италию, высадим десант, во Франции. Мне надо вернуться домой. Война еще идет, и Густи должна расти с отцом…, — аплодисменты стихли. Товарищ Ахметов усадил летчиков за низкий стол, на террасе:

— Без чая и пирожков я вас не отпущу, товарищи…, — устроившись на корточках, у деревянных перил, Стивен зажег дешевую папироску. Ворон стал внимательно слушать разговор гостей.

В маленьком дворике, над колодцем, возвышалось крепкое, с узловатым стволом, абрикосовое дерево. Темно-зеленые листья трепетали в сонном, легком ветерке. В свете заката саманный кирпич домика отливал золотом. По утоптанной земле прыгали воробьи.

Заборы здесь строили выше человеческого роста. Во дворе Лиза чувствовала себя в безопасности. В Ашхабаде еще попадались женщины в платках, в просторных, старого покроя платьях. Надвигая ткань на лицо, Лиза, облегченно, выдыхала:

— В Средней Азии не принято женщин разглядывать…, — в степи, с казахами, ей было проще, чем на городских улицах. Кочевники считались частью колхоза, но милиционеры в юрты не заглядывали. Казахи избегали городов, двигаясь по степи. За лето Лиза отвыкла оборачиваться на прохожих, незаметно следить за взглядами, встреченных на улице людей, обходить стороной военные патрули и милиционеров:

— И опять пришлось привыкать…, — она помешала варево, в старом казанке, — еще хорошо, что на судомойку никто внимания не обращает…, — в чайхане Лиза ходила только к колодцу, почти не покидая маленькой, служебной комнаты, где она скребла котлы. Она боялась услышать голос милиционера: «Гражданка, предъявите документы», боялась, что ее с мужем отвезут в пригород Ашхабада, где помещалась дореволюционной постройки тюрьма:

— Если меня арестуют, он должен бежать…, — ночью, Лиза прислушивалась к спокойному дыханию мужа, — но ведь он никогда такого не сделает…, — Стивен объяснил ей, что джентльмен себя так не ведет:

— Нельзя оставлять в беде тех, кто нуждается в твоей помощи, — спокойно сказал он, — женщин, детей, стариков. Вообще никого, на самом деле. Нельзя лгать…, — он, довольно смешливо развел культями, — но я, Лиза, утешаю себя тем, что мне бы, все равно, никто не поверил…, — ей казалось, что Стивен остался с ней только из чувства благодарности:

— Он любил свою покойную жену…, — попробовав кашу из местной фасоли, маша, Лиза бросила пару крупинок птицам, — он часто о ней говорит…, — муж говорил и о дочке, которую он оставил в Лондоне малышкой:

— Густи, два с половиной годика исполнилось, — вздохнул Стивен, — девочка думает, что она сирота, милая. Я не могу позволить, чтобы она росла без отца…, — Лиза думала, что муж ее не любит.

— Он считает себя мне обязанным. Я о нем заботилась, все время…, — Лиза даже всхлипнула:

— Он никогда, ничего не делает…, — Лиза не очень понимала, что должно случиться:

— Если бы я могла у кого-то спросить, в книге прочитать…, — ни в поликлинику, не в библиотеку ей, без документов, хода не было. Лиза понимала, что их приметы НКВД разослал по всем среднеазиатским управлениям. НКВД из комиссариата внутренних дел стал комиссариатом государственной безопасности, но дела это не меняло. Она предполагала, что, обыскивая свердловскую квартиру, работники комиссариата, нашли и Евангелие, и тетрадку ее матери.

— Они знают, что я дочь Горского…, — Лиза пристроила крышку на котелок, — мой отец враг народа, шпион Германии и Японии. Он виноват в неудачах на фронтах. Его группа, перед войной, развалила Красную Армию. Моя сестра расстреляна, моя племянница тоже…, — она не могла подумать о Марте, как о племяннице, но такое значения не имело.

Марта, как и ее мать, лежала в безымянной могиле:

— Я замужем за братом предателя, изменника родины…, — при аресте комиссариат не стал бы церемониться со Стивеном. Никто, разумеется, не собирался слушать историю с обменом документами, а, тем более, верить родственнику фашистского пособника.

Лиза не знала, как они перейдут границу.

Пока требовалось прятаться от милиционеров, отмывать котлы и противни от бараньего жира, и ночью, при свече, склоняться над шитьем. Чемодана у них не водилось, только старый, казахский, покрытый распустившейся вышивкой мешок. Лиза сделала тайник в подкладке, куда они откладывали немногие деньги.

Товарищ Ахметов не баловал работников. Лиза со Стивеном, в их положении, не могли воровать. Узнай о таком заведующий чайханой, на пороге немедленно появился бы наряд милиционеров. Заведение закрылось после обеда. Лиза рассчитывала на обычные бараньи кости и остатки теста, из которых она лепила манты, но сегодня они ничего не получили. Начальник повел рукой:

— Вы отдыхаете…, — Стивен пошел на базар, где еще работали продавцы. Иногда, ему и там удавалось потаскать мешки. С мужем рассчитывались деньгами, или провизией. Дома Лиза вынула мешочек, маша, отложенный на черный день. Стивен возвращался домой голодным, надо было его покормить. Они спали в одной, маленькой конурке, и мылись в деревянной пристройке. Комнаты по соседству товарищ Ахметов сдавал за деньги. Люди исчезали и появлялись. Никто не интересовался бессловесным калекой, и высокой, худой девушкой, с замотанным платком головой.

Сейчас Лиза сидела без платка. Неожиданный выходной обернулся и приятными вещами. Она согрела воды в котле, и, как следует, помылась. Вытянув ноги, Лиза завернула подол платья. Пахло вареной фасолью, она облизнулась:

— Нет, нет, обед для Стивена. Сделаешь себе чаю, лепешки еще остались…, — чай они получали спитый, но Лиза два или три раза заливала его кипятком. Лепешки были вчерашние, почти свежие. Она вспомнила мороженое, на улице Горького:

— Я пломбир с Мартой в первый раз ела, в тридцать шестом году. Я даже обертку сохранила. Я тогда с товарищем Вороновым познакомилась…, — полковник Воронов погиб, а Стивен, как боялась Лиза, оказавшись за границей, вежливо сказал бы, что дальше им не по пути.

— Я ему не жена…, — репродуктор на углу улицы захрипел, — он дворянин, аристократ, а я еле-еле по-немецки говорю. Английского языка я не знаю. Его покойная жена университет закончила, а я только летное училище…, — Лиза не представляла себе, что она будет делать в Британии:

— Летать, наверное…, — неуверенно подумала она, — мы союзники. Меня, наверное, пустят за штурвал…, — ясным было одно. В СССР им обратной дороги не оставалось.

Сунув ложку в котелок, она застыдила себя:

— Ты только полдня работала, не объедай Стивена…, — над кварталом разносился уверенный голос диктора. Лиза прислушалась. Вечерняя сводка тоже оказалась отличной. Повторили новости об освобождении Киева, в Керчи высадили десант. Партизаны пустили под откос военный эшелон немцев, летчики сбили два десятка машин противника. Лиза почувствовала тоску:

— Я два года за штурвал не садилась. Подняться бы в небо. Стивен полетит, обязательно. Он героический человек, стойкий, как его предки…, — муж рассказал Лизе о семье. В темнеющем небе кружился большой, черный ворон. Мягко хлопая крыльями, птица устроилась на дереве. Воробьи, испуганно, шмыгнули прочь. Лиза даже рассмеялась.

Когда товарищ Ахметов привел их в домик, он махнул рукой:

— Абрикосы можете собирать, бесплатно. Здесь такого добра много…, — в прошлом месяце Лиза каждый день позволяла себе спелый, сладкий абрикос. Она откладывала фрукты для мужа, и ухитрилась засушить пару мешочков. Провизия могла пригодиться в Иране:

— Надо как-то пройти тысячу километров до Тегерана. Но, может быть, там есть поезда. Проберемся зайцами в вагон…, — подвинув фасоль, Лиза принесла чайник. Рынок закрывался в семь, Стивен скоро должен был вернуться. Утром, в суете чайханы, они не успели перекинуться даже парой слов.

— Третьего ноября севернее Киева добровольно сдался в плен командир роты немецкой пехотной дивизии лейтенант Карл П…, — сводка продолжалась:

— Пленный заявил:

— Мы не ожидали такого стремительного наступления русских. Настроение не только солдат, но и большинства офицеров, с которыми мне приходилось встречаться, чрезвычайно подавленное. Мы все видим, как приближается развязка…, — Лиза пожелала: «Скорей бы».

Калитка скрипнула, она, не думая, потянула к себе платок. Стивен остановился. В сумерках переливался огонь в очаге. Черные, вороные волосы, падали ей на плечи. Немного покраснев, Лиза опустила подол платья. Он успел увидеть стройные, белые колени. Сверху, с дерева, закаркал ворон, полковник усмехнулся:

— Папа говорил, что ворон, к счастью прилетает. Правильно я сделал, что летчиков послушал…, — Лиза сразу захлопотала с едой, Стивен улыбнулся:

— Я тебе принес кое-что…, — пломбир продавали по коммерческим ценам, однако Ворон решил:

— Черт с ним. Все равно, рубли нам скоро не понадобятся…, — боясь, что мороженое растает, он почти бежал домой.

Серо-голубые глаза блеснули радостью, она спохватилась:

— Но я не могу все съесть. Я должна тебе оставить…, — он, мягко, коснулся протезом длинных, таких знакомых пальцев: «Ешь и слушай меня». Стивен давно обещал себе, приехав в Лондон, поселиться с Лизой в Мэйфере:

— Сниму номер в «Лэнгхеме», или «Кларижде», отвезу ее в магазины, поужинаем в лучших ресторанах…, — полковник ожидал, что Лиза не захочет стать его женой:

— Я ей не муж. Она со мной из чувства долга живет. То есть даже не живет. Она встретит какого-молодого офицера, красивого, богатого. Джона, например, — кисло подумал Ворон о кузене:

— Он, в конце концов, герцог, а Питер пятый по богатству человек в стране. И лица у них, наверное, не напоминают картины Пикассо…, — Пикассо Стивен видел в Испании. Он даже не знал, живы ли кузены:

— Может быть, они женились оба. Но Лиза от меня, все равно, уйдет. Доживу жизнь вдовцом, с Густи. Кому я такой нужен…, — на алых губах таяло мороженое, она блаженно жмурила глаза.

Летчики оказались разговорчивыми. Часть базировалась на военном аэродроме в Яшлыке, в тридцати пяти километрах от Ашхабада на восток. До границы от поселка было рукой подать.

Стивен ловко управлялся с ложкой. Фасоль только отдаленно пахла мясом, но лепешки были горячими, и Лиза не пожалела перца:

— В Италии войска сейчас хорошо едят…, — Стивен скрыл вздох, — бедная Констанца, не надо было тогда ее к Муссолини отпускать…, — за обедом, он, быстро, рассказал Лизе о болтовне авиаторов.

В полку летали на истребителях Як-1, которые Стивен отлично знал, однако одноместные машины им не пригодились бы. Кроме Яков, на аэродроме стояли транспортные самолеты Як-6, рассчитанные на экипаж из двух человек. Лиза открыла рот, Стивен поднял протез:

— За штурвал сяду я. Машина известная, модификация дугласа…, — он перехватил взгляд, брошенный Лизой на черную кожу:

— Женщинам за штурвалом не место, — твердо заявил Ворон, — и у тебя нет боевого опыта.

Он отставил миску:

— Спорить больше не о чем. Я решил, так оно и будет…, — Лиза сказала себе:

— Он ас, опытный летчик, а ты девчонка. Но я водила транспортные машины, и в училище, и в Энгельсе…, — она только, робко, поинтересовалась: «Когда?».

— Завтра, — подмигнул ей Стивен, — они у заведующего не только мясо и фрукты брали, но и ящики с водкой в виллис таскали. У них застолье ожидается. На аэродром мы с тобой легко проберемся…, — Лиза, мысленно, подсчитала деньги. На попутку до Яшлыка хватало. Поселок стоял на красноводской ветке, но по ней пригородные поезда не ходили.

Она обсасывала деревянную палочку от мороженого:

— Стивен прав. Самолет простой в управлении, перелетим границу, и поминай, как звали…, — на небе высыпали яркие, южные звезды. От Лизы сладко пахло мороженым, она все не выпускала проклятую палочку. Стивен, резко, поднялся:

— Я спать иду. Завтра надо рано встать, собраться…, — нырнув в низкий, темный дверной проем, тяжело дыша, он прислонился к стене. Подождав, пока стихнет боль, сдержав ругательство, Ворон пошел в каморку.

Фирюза

Главная и единственная улица поселка упиралась в мощные, железные ворота, выкрашенные в зеленый цвет, с пятиконечными звездами. В двух будках охраны круглосуточно дежурили пограничники. Со склонов холмов, из соснового леса, даже без бинокля виднелась территория Ирана.

Проезд и проход в ущелье посторонним давно запретили. Горная, холодная река Фирюзинка текла в гранитных набережных. Среди зарослей самшита и тиса, выложенных мрамором дорожек и резных беседок, поднимались дачные особняки центрального комитета партии.

Обед накрыли на свежем воздухе, под звездами, рядом с бухарскими изразцами бассейна. В тихой воде, отражались звезды. Ветер едва колыхал шелк шатра. Беседку тоже окутывали тонкие занавеси. Внутри мерцала старомодная, керосиновая лампа. Вокруг огня вились мотыльки. Трепетали белые крылья ночных бабочек. Из медного кувшинчика пахло жаркими пряностями, хорошим, бразильским кофе. В фаянсовой, глазированной пиале возвышалась горка орехов и сушеных абрикосов. Сильные пальцы взяли миндаль:

— Яша рассказывал, что на сотню безобидных косточек попадается одна, ядовитая…, — Эйтингон разгрыз орех, — с синильной кислотой. Цианистый калий пахнет горьким миндалем…, — он подозревал, что руководство гитлеровской Германии сейчас навещает дантистов:

— Очень простая вещь, — Наум Исаакович закинул руки за голову, — капсула с ядом. Наши генералы, два года назад, предпочитали стреляться…, — несмотря на взятие Киева, пока не следовало забегать вперед. На третьем году войны все понимали, что нельзя недооценивать немцев:

— Тем более, если у них появятся боевые баллистические ракеты, или бомба…, — на столике резного самшита, рядом с шахматной доской, черного дерева и балтийского янтаря, лежала скромная, серая папка, и фотографии:

— Вернется Михаил, мы партию закончим…, — Эйтингон коснулся белой королевы. Они успели разыграть сицилианскую защиту, но Журавлева вызвали к аппарату ВЧ. Коллега поздравлял с праздником семью. Снизу, от особняка, доносился звук дутара, высокий, красивый голос певицы. В Ашхабад эвакуировали театры, товарищи из центрального комитета пригласили на обед артисток. Эйтингон усмехнулся:

— Михаил за обедом посматривал в их сторону, а еще семейный человек. Скорее всего, мне его долго ждать придется…, — у самого Эйтингона времени думать о таком не оставалось. Они с комиссаром госбезопасности Журавлевым приехали в Ашхабад по делу. Товарищ Сталин отправлялся на будущую конференцию из Баку, на самолете:

— Первый раз он полетит, — понял Эйтингон, — но ничего, пилоты опытные. Рейс сопровождает эскорт истребителей…, — истребители в безопасном воздушном пространстве над Каспийским морем, в общем, были не нужны, как не требовался и бронированный вагон, в котором Иосиф Виссарионович добирался до столицы Азербайджана.

Тем не менее, на Лубянке все лето занимались обеспечением безопасности предстоящего визита. Лаврентий Павлович настаивал на соблюдении всех предосторожностей. По договоренности между союзниками, Тегеран запечатывали, на все три дня встречи. В городе отключали телеграф и телефоны, оставляя только надежную, правительственную связь. Эйтингон и Журавлев, занимались в Туркмении, проверкой коммуникаций. Две линии шли через иранскую границу и Среднюю Азию к Сталинграду и Москве. Иосиф Виссарионович отказался от встречи на Аляске, находящейся слишком далеко от фронтов, отрезанной от внешнего мира.

— Хотя, конечно, в тех краях можно не беспокоиться о нежданных визитерах…, — пальцы гладили, изящную, светлого янтаря фигурку, — кроме медведей, на Аляске, больше никого не обретается. Мы с мальчиком неподалеку виделись…, — разведки трех стран прочесывали столицу, и остальной Иран, в поисках агентов СД. До войны шах, поклонник Гитлера, флиртовал с Германией. Они предполагали, что страна, с давних времен, кишит немецкими резидентами.

— Возьмут, и высадят десант, — кисло сказал себе под нос Эйтингон, — или начинят взрывчаткой легкий самолет, бросят его на особняк…, — товарищ Сталин останавливался в советском посольстве. Рузвельт и Черчилль жили в здании британской резиденции, напротив. Улицу, разумеется, закрывали. Между зданиями возводили тщательно охраняемый, закрытый брезентом проход. Времени рыть тоннель не оставалось, но Эйтингон знал, что коллеги в Иране проверяют даже канализационные трубы, в обоих посольствах.

— Герцог Экзетер, конечно, вряд ли сам по трубам пробирается…, — Наум Исаакович видел списки делегаций союзников. Он предполагал, что британцы с американцами привозят еще и не упомянутых в бумагах людей, например, очень удачно восставшего из мертвых Ягненка.

Меир Горовиц, отличился в Италии. Паук даже прислал выписку из наградной реляции. На Сицилии, Горовиц, командуя американским десантом, захватил штаб дивизии вермахта, взяв в плен с десяток офицеров:

— Лично обеспечивал поддержку наступления основных сил, обороняя штаб, в течение десяти часов…, — Ягненок получил звание майора, Пурпурное Сердце, за ранение, и Серебряную Звезду. Судя по всему, Секретная Служба, больше ни в чем его не подозревала. Майор Горовиц вернулся в охрану президента США, и прилетал в Тегеран. Наум Исаакович намеревался использовать Ягненка для прикрытия своей встречи с мальчиком:

— Еще один минус в досье майора Горовица, — весело подумал Эйтингон, — после войны Даллес и Донован ему все припомнят. Мы его посадим на электрический стул, обещаю. Мальчик приедет домой, в Москву, с Деборой…

Получив фотографии будущей жены Паука, Эйтингон хмыкнул:

— Красавица. Мальчик молод, у него кровь кипит. Я его понимаю…, — Наум Исаакович, как всегда, успокоил себя: «Со мной, на пятом десятке, ничего такого не случится».

Дебора плотно сидела на крючке. Почтовое отделение в закрытой шарашке исправно поставляло письма. Эйтингон вез в Тегеран целую пачку конвертов. Рав Горовиц отправился в освобожденный Киев, помогать тамошним евреям. Эйтингон читал донесения коллег с Донбасса и Украины. Немногим выжившим евреям требовалась помощь только в раскапывании рвов, куда айнзатцкоманды сбрасывали трупы расстрелянных в гетто. Наум Исаакович не питал иллюзий относительно судьбы евреев Европы:

— Почти все они превратятся в дым, если сейчас не превратились. Пока мы дойдем до Польши, немцы успеют замести следы. Они раскопают рвы, сожгут тела расстрелянных людей, и уничтожат лагеря…, — Эйтингон, тем не менее, рассчитывал на дальновидность немцев:

— Профессора Кардозо они не убьют. Постараются вывезти из Аушвица в Германию. Но мы его найдем, так или иначе…, — в серой папке лежали все необходимые для поисков Кардозо материалы. Задание предполагали поручить Серебрянскому.

Сведения поступили от мальчика, из Америки, как и информация о том, что Ягненок летит в Тегеран. Рузвельт, несмотря на инвалидность, и Черчилль, несмотря на одышку и полноту, словно молодые, мотались через Атлантический океан, нашпигованный военными кораблями Кригсмарине.

— Они в Каире, совещаются с президентом Турции…, — вспомнил Эйтингон. Турция пока сохраняла нейтралитет, однако союзники настойчиво подталкивали страну к объявлению войны Гитлеру:

— Нам такое будет только на руку…, — Эйтингон кинул взгляд на папку, — учитывая наши палестинские планы. Турция должна быть на нашей стороне…, — мотылек, трепеща крыльями, сел на шахматную доску. Керосиновая лампа напомнила Науму Исааковичу летние вечера, на даче Эйтингонов, до революции.

Считалось, что он вышел из бедной, местечковой семьи и поступил в ЧК, будучи разнорабочим, на фабрике. В анкетах не упоминалось, что его дед был обеспеченным присяжным поверенным, а двоюродный дядя, богатейшим торговцем мехами, державшим магазины в Европе и Америке. Дядя умер за год до прихода Гитлера к власти, в Лейпциге. Троюродный брат Эйтингона, ученик Фрейда, аналитик, уехал в Палестину.

Летом Эйтингон узнал о смерти родственника от товарища Яши. Серебрянский следил за осведомителями НКВД в будущем Израиле. Макс Эйтингон на Лубянку не работал. Товарищ Яша внес его имя в отчет просто, как формальность. Наум Исаакович был против вербовки родственников:

— Рано, или поздно, придется выбирать между долгом перед родиной и семейными привязанностями, — говорил он, — и я никому не пожелаю оказаться в такой ситуации…, — долг перед родиной, разумеется, был превыше всего, но Эйтингон знал, что работники, после подобных инцидентов, тяжело справляются со своими обязанностями. Серая папка предназначалась для Серебрянского.

— Но это потом…, — Эйтингон достал из старого, потрепанного томика, в истертой обложке темной кожи, цветные, четкие фотографии. Он, как обычно, взял в командировку викторианский роман, выбрав «Джен Эйр». Книгу Эйтингон знал почти наизусть. Он пробормотал:

— Этот лоб заявляет, разум крепко сидит в седле и держит поводья, и не дает чувствам вырваться наружу и увлечь его в пропасть. Решающее слово в любом споре всегда будет за разумом. Буйные ветры, землетрясения, пожары, что бы мне ни угрожало, я буду следовать тихому голосу, который выражает веление совести…

Мальчик снимал тайно, новой моделью камеры Кодак. Ворона о фотографиях не подозревала. Рыжая охра коротко стриженых волос блестела в закатном солнце. Доктор Кроу, в лабораторном халате, и растоптанных тапках, сидела на бортике фонтана, затягиваясь сигаретой. Глаза цвета сладкой патоки смотрели вдаль.

Эйтингон не мог отвести взгляда от высокого, ясного, лба, уверенного очерка худого лица, острого, твердого подбородка женщины. На тонком запястье она носила простой, стальной хронометр, на пальце блестел металл кольца. Увидев драгоценность, Эйтингон насторожился, но нашел объяснение мальчика. Кольцо, семейную реликвию, сделали в начале прошлого века, из внеземного металла:

— Как и она сама…, — Наум Исаакович перебирал снимки, — небесное существо, не от мира сего…, — позавчера в Москве он прочел радиограмму из Вашингтона, от Матвея. В Оак-Ридж, в штате Теннеси, заработал графитовый реактор Х-10, второй в Америке, после реактора Ферми. Снабжение лабораторий Лос-Аламоса плутонием становилось бесперебойным. Реактор построили за рекордное время. Эйтингон подозревал, что во многом, скорость работы, зависела от вклада Вороны:

— Она сделает бомбу, проведет испытания, а потом отправится к нам…, — Ворона считала, что британцы знают о месте ее пребывания:

— Она не успеет опомниться, как окажется в атомной шарашке. Британцы могут, после войны, весь мир перевернуть, но ее не найдут…

Доктор Кроу смотрела на высокое небо пустыни, в Лос-Аламосе:

— Она, наверняка, работала на немцев, — успокоил себя Наум Исаакович, — ученые редко обременяют себя моральными принципами…, — Ворону ждала строго секретная лаборатория номер два, в Казани, под руководством физика Курчатова.

Эйтингон не мог выбросить из головы слова о тихом голосе совести:

— Ерунда, — он убрал снимки, — всего лишь цитата из Библии. Доктор Кроу атеистка, нет у нее никакой совести. Американцы, скорее всего, используют бомбу на поле боя, ради оценки возможного потенциала. Даже в конце войны, когда все станет ясно и без взрывов…, — он опустил книгу в открытый портфель. Журавлев значился в списке будущих кураторов атомного проекта, но даже коллеге фото показывать не стоило:

— Это строго секретные сведения. Снимки видели только я, нарком Берия и товарищ Сталин…, — Эйтингон настоял на своем, считая, что пока не нужды перевозить Ворону в Советский Союз. Они хотели воспользоваться опытом и разработками американцев, но сейчас не существовало даже прототипа бомбы.

— Мы подождем, мы никуда не торопимся…, — Наум Исаакович потянул к себе серую папку.

Здесь лежали довоенные, черно-белые фотографии. Женщина в белом халате, со стетоскопом на шее, со строгим, красивым лицом, убрала светлые волосы в узел, прикрыв его докторской шапочкой. Эйтингон опустил снимок на стол. И доктор Горовиц, и Авраам Судаков, могли давно погибнуть, как и миллион других евреев, в Польше. Тем не менее, рисковать не стоило. Доктор Горовиц представляла опасность для Советского Союза:

— Кардозо с ней развелся, но не в синагоге. По нашим законам, она до сих пор его жена. Ей такое неудобно. Развод у них, — Эйтингон поискал слово, — был громкий. Никаких чувств она не испытывает…, — глядя на доктора Горовиц, еврейку, добровольно отправившуюся в оккупированную Польшу, Эйтингон понимал, что ей ничего не стоит застрелить профессора Кардозо.

— Если она выживет, она захочет замуж выйти. Она молодая женщина, ей едва за тридцать. Она не собирается рожать мамзеров…, — такого Советский Союз не мог позволить:

— У нее рука не дрогнет, — подытожил Эйтингон, — значит, от нее надо избавиться раньше, чем она найдет бывшего мужа…, — он взял еще одну фотографию. Внизу написали, на иврите:

— Кибуц Кирьят Анавим, Суккот, 1943 год. Поздравляем с праздниками…, — две еще нескладные, длинноногие девчонки, в шортах и рубашках, стояли у входа в сукку, держа корзины с фруктами. Эйтингон взглянул на девушку слева.

Янтарь белой королевы, на шахматной доске, будто светился. По описанию, присланному мальчиком, Наум Исаакович знал, что у нее рыжие волосы. Распущенные локоны девушки падали ниже талии. Бесконечные ноги уходили под короткие шорты, рубашка натянулась на высокой, большой груди:

— Ей пятнадцать лет…, — Эйтингон улыбался, — а Яша дурак. Понятно, что до войны доктор Судаков дал ему от ворот поворот. Он взрослый мужчина, со сложившимися взглядами. Даже пробовать больше не стоит, если он не погиб, если мы его найдем. Она…, — Эйтингон взял паркер с золотым пером, — она девочка, юная. Впечатлительная, решительная, плоть от плоти Израиля. Она нам и нужна…, — перевернув снимок, он задумался. Повертев белую королеву, Наум Исаакович вспомнил уроки в гимназии:

— Конечно. Царица Шломцион…

Он написал, четким почерком: «Саломея».

По дороге в беседку комиссар госбезопасности Журавлев забрал у дежурного по резиденции вечернюю почту. Вопреки мнению Эйтингона, Журавлев не стал задерживаться в номере. Как любой мужчина, в долгой командировке, он посматривал на артисток, но при начальстве и товарищах по партии требовалось вести себя, как подобало большевику. Кроме служебных конвертов, фельдъегеря доставили и личное письмо. Распечатав его, Михаил Иванович пожалел, что закончил разговор с Наташей.

На Первомай он заглянул в столицу. Жена с дочкой вернулись в Москву после эвакуации. Журавлев занимался организацией фильтрационных лагерей на освобожденных территориях и арестами фашистских пособников. Последних оказалось столько, что лагеря трещали по швам. Комиссар подозревал, что большая часть доносов, получаемых НКВД, написана из желания получить себе домик соседа, однако они арестовывали людей даже за пользование карточками на продовольствие, выданными фашистами. Как замечал Журавлев, выбора людей никто не лишал. Они могли успеть эвакуироваться или уйти в партизаны.

На совещаниях он стучал кулаком по столу:

— Любой, кто добровольно остался под пятой фашистов, любой, кто не сражался с оружием в руках против гитлеровцев, является врагом советской власти. Даже матери с детьми…, — гитлеровских подстилок отправляли в лагеря тысячами. В каждом городе и поселке Красная Армия находила фашистское семя, как называл таких малышей Журавлев. Потомство у матерей изымали, посылая в детские дома. Женщины получали десять лет лагерей, за измену Родине. Отступление немцев сопровождалось бегством нацистских выкормышей за хозяевами. Бывшие советские граждане, как думал о них Журавлев, снимаясь с места целыми деревнями, уходили вслед за вермахтом.

Освобождая Донбасс и Смоленск, они впервые поняли размах предательства.

Казалось, что нацистам служили все, от подростков до стариков. На оккупированных территориях работали школы, издавались газеты, шли службы в церквях и собирался урожай. Журавлев, иногда, думал, что все оккупированные города и села надо освободить от запятнавшего себя изменой населения, и привезти туда настоящих, советских людей.