Вельяминовы. Время бури

Часть двенадцатая

Берлин, декабрь 1942

Приемную апостольского нунция в Германии, монсеньора Чезаре Орсениго, украшал яркий плакат «Зимней помощи». Хорошенькая девушка, улыбаясь, паковала посылку. За ее спиной, у камина, возвышалась рождественская елка, увешанная свастиками. Самая большая свастика венчала верхушку дерева: «Каждая семья рейха обязана отправить подарок солдату вермахта».

Девушка складывала в ящик колбасы и банки с домашним джемом. На лацкане жакета блестела булавка, с портретом фюрера. Подобные украшения выдавали щедрым жертвователям. Монах вскинул глаза от пишущей машинки:

— У ее светлости похожая булавка… — запястье посетительницы охватывал золотой браслет, с изящными, фарфоровыми медальонами. Украшение выпустили ограниченным тиражом, на фабрике СС, в Аллахе. На медальонах изобразили символы рейхсгау. Браслет выдавали активисткам NS-Frauenschaft, благотворительницам, пославшим больше всего подарков на Восточный Фронт. Женщины устроили соревнование, опережая друг друга в получении медальонов. Марта собрала полный комплект одной из первых.

Для визита к его высокопреосвященству, Марта надела скромный, хорошо скроенный, твидовый костюм, с юбкой ниже колена, обтягивающей аккуратный, выступающий живот. Короткая шубка, темного соболя, доходила до тонкой, несмотря на беременность, талии. Насадив шляпку на бронзовые волосы, она повернулась к свекру:

— Дядя Теодор, я сама справлюсь. В конце концов, — Марта помолчала, — я католичка, а не вы. Нунций меня принимает по рекомендации архиепископа Кельна… — с монсеньором Фрингсом Марту связал пастор Бонхоффер. Католические и лютеранские священники, противники режима, сотрудничали. Фрингса рукоположили в сан архиепископа летом. Нунций участвовал в церемонии. Съездив в Кельн, Марта встретилась с его высокопреосвященством. За Фрингсом пристально наблюдало гестапо. Архиепископ был известен осуждением политики Гитлера. Они с Мартой разговаривали в единственном месте, где можно было не опасаться слежки, или подслушивания.

Бархатная занавеска кабинки для исповеди заколыхалась.

Его высокопреосвященство вздохнул:

— Фрау фон Рабе, кельнскую епархию я проверил. В монастырях и приютах нет ни следа группы из Мон-Сен-Мартена, или отца Виллема. Впрочем, если святой отец был связан… — архиепископ, со значением, покашлял, — с определенными активностями, то ведомство, охраняющее меня… — Марта услышала в голосе Фрингса горечь, — могло отправить его в лагерь, лишив имени, под номером… — Марта знала от Генриха о директиве «Мрак и Туман».

Старшего деверя, как личного помощника Гиммлера, назначили одним из ответственных за выполнение приказа фюрера:

— Ваше высокопреосвященство, — напомнила Марта, — канцелярия его святейшества обещала написать нунцию, монсеньору Орсениго. Я должна лично с ним встретиться… — на организацию встречи ушло почти два месяца.

Марта рассеянно поигрывала последним медальоном на браслете, с гербом рейхсгау Ватерланд, бывшего Позен:

— Хоть бы Генрих скорее приехал, — тоскливо подумала она, — хоть бы он к родам не опоздал… — муж пока оставался в Польше. Вся семья собиралась на Рождество. В большой гостиной виллы фон Рабе ставили пышную, свежую елку. Слуги вынимали из кладовых ящики с фарфоровыми игрушками, расписанными свастиками и портретами фюрера.

Елку привезли от старшего деверя особым вагоном, с подарками на Рождество. В послании Максимилиан извинялся, что может не успеть к празднику:

— Выполняет особые задания рейха и фюрера… — Марта скривила губы:

— Дядя Теодор, он сейчас не на восточном фронте… — летом старший деверь вернулся в Берлин со средневековым эмалевым ларцом. Дождавшись отъезда Максимилиана, Марта не поленилась отнести драгоценность на Музейный Остров. Объяснив, что беспокоится о сохранности вещи, Марта ловко выведала у эксперта о происхождении ларца. Искусствовед принес большой, изданный до прихода Гитлера к власти альбом:

— Лиможская эмаль… — он листал страницы, — посмотрите, ваша светлость, провенанс вещи… — вернувшись в Шарлоттенбург, Марта, мрачно, сказала свекру:

— Запишите, дядя Теодор. Ларец после войны должен вернуться в художественный музей в Новгороде. Макс навещал Россию… — свекор держал в сейфе, в кабинете, особую тетрадь, куда вносил данные о бывших хозяевах картин и статуй. Граф Теодор аккуратно расспрашивал старшего сына, или консультировался у специалистов:

Марта рассматривала подарки, кардиганы отличной шерсти со скандинавскими узорами, крохотную, трогательную, вязаную шапочку и пинетки:

— Он в Норвегии, дядя Теодор. И елку он оттуда прислал… — летом Марта невзначай попросила Максимилиана показать ей средневековый рисунок. Запомнив узор на раме зеркала, Марта скопировала его в блокнот:

— Здесь только ключ к шифру, — поняла девушка, — технический набросок, так сказать… — научный руководитель Марты, Конрад Цузе, разрешал ей работать на вычислительной машине Z3. Марта выполняла заказы Люфтваффе, рассчитывая параметры управляемых ракет, для Вернера фон Брауна.

Цузе обещал ей досрочный выпуск из университета и должность личного ассистента:

— Очень хорошо, что ваше состояние, — сварливо сказал математик, — не повлияло на умственные способности. Я всегда придерживался мнения, что деторождение пагубно для женщин, ученых. Впрочем, у вас есть слуги, вы наймете нянь… — Марта покачала головой:

— Долг немки, герр Цузе, производить на свет солдат для фюрера. Надеюсь, в следующем году, Адольф получит нового брата. Но я твердо намереваюсь совмещать материнство и работу на благо рейха… — Марта не знала, с кем еще разговаривает научный руководитель. Она должна была быть осторожной. Цузе оставлял ее наедине с машиной. Марта просчитала повторяющиеся элементы, в рисунке:

— Ключ к шифру, без шифра, бесполезен, — поняла она, — а сведения, записанные значками, мы никогда не найдем… — старший деверь не держал дома рабочей документации. Эмма осенью уехала в женскую школу СС, в Оберенхайм. Золовка выпускалась весной, возвращаясь на Принц-Альбрехтштрассе, в канцелярию рейхсфюрера Гиммлера:

— Может быть, ей начнут больше доверять, — подумала Марта, — разрешат присутствовать на совещаниях, а не только варить кофе и печатать заказы для столовой… — Эмма тоже приезжала домой на Рождество.

— Хоть бы Максимилиана партизаны пристрелили, если он в Норвегии, — угрюмо пожелала Марта, — гидростанцию они взорвали, но вторая миссия успехом не увенчалась. Завод стоит на месте… — Марта унаследовала от золовки ключи, открывавшие неприметный абонентский ящик, на почтовом отделении, в Потсдаме. Марта ездила в пригород под предлогом прогулок, на свежем воздухе:

— И сегодня погуляю, в Тиргартене, — она заставила себя убрать пальцы от браслета, — волноваться не о чем. Погода хорошая, теплая. Нет ничего необычного в том, что я пройдусь вдоль Ландвер-канала… — церковь, где муж, шесть лет назад, впервые увидел герра Питера, давно закрыли, однако у пастора Бонхоффера остались ключи. Марта встречалась со священником, чтобы обсудить обряд крещения. Когда Бонхоффер перешел под покровительство абвера, гестаповскую слежку с него сняли.

Соблюдая осторожность, Марта всегда проверялась, покидая виллу. Она сама водила мерседес, предпочитая не пользоваться услугами семейного шофера:

— На всякий случай, дядя Теодор, — заметила она свекру, — ведомство моего преданного поклонника, — Марта дернула щекой, — сажает агентов отдела внутренней безопасности в семьи высокопоставленных офицеров… — Марта хорошо умела уходить от слежки:

— Но за машиной никого не отправляют, — размышляла она, — по крайней мере, я не заметила. А в метро я всегда исчезаю… — она усмехнулась. На метро Марта ездила встречаться с членами группы.

Она получала открытки, с видами Брюсселя, написанные четким, разборчивым почерком, пахнущие сладкими пряностями. Девушка отправляла в Бельгию длинные послания. Марта сообщала о берлинских концертах, оперных спектаклях и выставках.

Генрих присылал обстоятельные письма, с описаниями красот Польши, и средневековых городов. Марта и граф Теодор занимались расшифровкой по вечерам, в кабинете, когда слуги уходили спать. Свекор варил кофе, на спиртовке, щедро добавляя Марте свежего молока и сахара:

— Для малыша, — подмигивал он девушке, — и вообще, сахар полезен для мозга… — Марта смеялась, что ребенок, назло фюреру и Отто, вырастет сладкоежкой.

Монах стучал клавишами пишущей машинки, тикали часы. Марта почувствовала движение малыша:

— Скоро поешь… — она ласково положила руку на живот, — мама зайдет в кондитерскую, на Фридрихштрассе… — Марта часто навещала кафе, где в последний раз видела мать, летом прошлого года. Она садилась за тот же столик. Ей хотелось увидеть серые глаза, услышать ласковый голос:

— Доченька моя… — Марта перелистывала нацистский журнал, борясь со слезами:

— Мамочки больше нет. Она никогда не узнает, что у нее появится внук, или внучка. А мой отец… — Марта вздыхала, — где его искать? Если только после войны… — Марта отчаянно не хотела, чтобы ее беременность наблюдал нацист, но подобного было не избежать:

— Я зубной врач, — развел руками Франц, — то есть, конечно, ты приезжай, при беременности часто развиваются проблемы с зубами. Однако я не могу взять на себя такой риск, Марта. Я не специалист, не акушер-гинеколог… — Марте пришлось обратиться к доктору Клаубергу, приятелю Отто, известному гинекологу. На каждом приеме Клауберг, вдохновенно, рассказывал ей о своей будущей карьере в Аушвице:

— Отто отправляется в экспедицию, с обществом «Аненербе». Когда я проведу ваши роды, я займу его пост, в медицинском блоке…

Марту, всякий раз, передергивало, когда Клауберг касался ее:

— Надеюсь, что Отто не захочет меня осматривать… — она держала на коленях сумочку, — я такого не вынесу… — будто услышав ее, ребенок, недовольно, зашевелился. По расчетам Клауберга, до родов оставалось недели три:

— Дитя лежит правильно, — уверил он Марту, — ребенок довольно крупный, скорее всего, мальчик. Впрочем, граф Теодор высокого роста, и ваши деверя тоже. Мальчик, — повторил Клауберг, — вы хорошо выглядите. С девочками, женщины, наоборот, дурнеют… — Марту давно не тошнило. Зеленые, ясные глаза блестели, она крепко спала и с аппетитом ела.

Отто приезжал из Польши с Генрихом. Весной деверь отплывал из Ростока:

— Скорее всего, на подводной лодке, — решила Марта, — рейхсфюрер не станет рисковать кораблем… — Генрих вез из Польши сведения о концентрационных лагерях. Из Брюсселя сообщили, что дорогой друг находится в Варшаве, в гетто, на нелегальном положении. Передатчик при докторе Горовиц остался, но Генриху с ней было никак не связаться:

— Все равно, — упрямо сказала Марта свекру, — я обязана встретиться с нунцием, надавить на него… — она, со значением, скосила глаза на свой живот, — доктор Горовиц должна знать, что случилось с ее мальчиками. Пусть кружным путем, но до нее дойдет весточка… — граф Теодор, ласково, погладил ее по голове:

— Только не вызывай у нунция подозрений. Он фашист, поклонник Муссолини… — Марта сжала губы в тонкую линию:

— Он получил письмо от его святейшества, и обязан выполнять распоряжения папы… — Марта вооружилась письмами от рейхсфрауерин Гертруды Шольц-Клинк, и главы гестапо Мюллера. Рекомендатели превозносили графиню фон Рабе, как образец арийской жены и будущей матери, католичку и верную дочь фюрера. Мюллер проводил Рождество в Баварии, с семьей. Группенфюрер успел прислать подарки, нюрнбергские пряники со свастиками, для елки, и резные, деревянные игрушки для ребенка. На погремушках, как и на колыбели, из лучшего дуба, тоже красовались свастики. В детской повесили картину с фюрером, окруженным малышами.

Свекор, довольно бодро, сказал:

— Осталось недолго терпеть, милая моя. По слухам, на Волге русские загнали Паулюса в котел. Его отбросят обратно на запад, и вермахт покатится к границе, быстрее ветра. И тогда… — граф Теодор не закончил. Марта предполагала, что группа свекра готовит покушение на Гитлера, но давно велела себе:

— Не надо с ними о таком говорить. С дядей Теодором, с Генрихом, с Эммой. Они немцы, это их страна. Сделай так, чтобы они оказались в безопасности… — Мюллер возвращался из Баварии к церемонии эсэсовских крестин, как кисло называла обряд Марта. Восприемником младенца становился сам фюрер. Ребенка ждали в рейхсканцелярии, на Вильгельмштрассе.

— Адольф… — Марта, незаметно, поморщилась, — но только на год, не больше. На самом деле, будет Теодор, или Анна… — девочку, хотя бы, не требовалось снабжать именем фюрера.

Телефон на столе у монаха зазвенел, секретарь нунция поднял трубку. Марта скользнула глазами по своей книге, изданию исторического эпоса Йозефы Беренс-Тотеноль, «Усадьба Вульфа», с автографом автора. Марта устроила на вилле званый чай и чтение, собрав жен и дочерей нацистских бонз:

— В нескольких километрах вниз по течению реки, где Ленна делает изгиб, уходя на северо-запад, расположена так называемая усадьба Вульфа. Здесь обитает клан Вульфов, по-барски свободно, уединенно. Основатель клана создал ее, когда в округе еще действовала разбойничья банда. Многие члены семьи были сильными, мужественными людьми, в их жилах текла дикая кровь… — Марта зевнула, не разжимая губ.

Фрау Йозефа пользовалась покровительством Геббельса, производя бесконечные саги о благородных, чистокровных арийцах, храбрых и плодовитых:

— Это хотя бы можно читать… — Марта скрыла вздох, — в отличие от поэзии, прославляющей фюрера… — секретарь покашлял:

— Прошу, ваша светлость. Его высокопреосвященство ждет… — захлопнув книгу, Марта сунула том в сумочку, достав четки:

— Барбье подарок прислал… — вспомнила она, — еще один приятель Макса… — четки освятили в Лурде. Перекрестившись на маленькую статую Богоматери, с младенцем Иисусом, Марта прошла в открытую секретарем дверь кабинета нунция.

Марта припарковала мерседес на Потсдамер-плац, у афиши очередного пропагандистского фильма, «Атака на Баку». В ожидании захвата каспийских нефтяных промыслов считалось патриотичным отказываться от личных машин, передавая лимит на бензин вермахту. Марта, осенью, заговорила об этом с графом Теодором. Свекор усмехнулся:

— Незаметно, чтобы офицеры, на Принц-Альбрехтштрассе, или партийные бонзы, пересели на метро, дорогая моя. Мы живем скромно, даже самолета у нас теперь нет. Всего одна машина на семью. В твоем положении лучше не толкаться на станции Цоо… — Марта, тем не менее, часто ходила из Шарлоттенбурга до метро пешком. Осень стояла теплая, она подкидывала носком туфли каштаны, на сером асфальте мостовой:

— Герр Кроу выжил, очень хорошо. И доктор Кроу, наверняка, в безопасности… — из Брюсселя приходили только очень обрывочные сведения. Радисты избегали долго сидеть в эфире, технические службы в гестапо работали отлично. У них не было почти никаких новостей из Лондона, кроме того, что касалось дела. Брюссельский контакт сообщил, что Питер Кроу, после убийства Гейдриха, благополучно, добрался до Лондона.

Выключив зажигание, Марта посмотрела на белозубую, широкую улыбку Вилли Фрича. В «Атаке на Баку» он играл благородного офицера германской службы безопасности, Ганса Ромберга. Немец вступал в смертельную схватку с английским шпионом, Перси Форбсом. Если судить по фильму, Британия, со времен гражданской войны, собиралась захватить бакинские нефтяные поля.

Марта забрала с пассажирского сиденья картонную коробку, из кондитерской на Фридрихштрассе. Она взяла для пастора берлинские булочки, с ванильным кремом. Начало декабря выдалось мягким. Моросил легкий дождик. На Потсдамер-плац было немноголюдно, до обеда в учреждениях оставалось еще часа два. Марта шла под развернутыми, колыхающимися нацистскими знаменами, вспоминая сухой голос нунция:

— Фрау фон Рабе, я понимаю, что у вас есть семейные связи, в Ватикане… — Марта вздернула подбородок:

— Дружеские связи, ваше высокопреосвященство. Мой свекор в хороших отношениях с послом рейха при Святом Престоле… — нунций, внимательно, посмотрел на нее из-под круглых очков, в железной оправе. Им принесли хороший кофе, не эрзац, и монастырское печенье, тонкое, посыпанное сахаром. Нунций курил американские сигареты. Марта велела себе собраться:

— Его превосходительство посол сообщил моему свекру о письме, отправленном вам, из канцелярии его святейшества. Оно касается судьбы отца Виллема де ла Марка, арестованного в Мон-Сен-Мартене, и группы воспитанников католического приюта… — завтракая со свекром, Марта заметила:

— Хорошо, что Генрих прислал сведения по программе ариизации славянских детей в Польше, — она раздула ноздри, — теперь у меня есть оправдание визиту… — интерес жены оберштурмбанфюрера фон Рабе к участи человека, связанного с бандитами, как их называли в немецких газетах, мог показаться странным. У Марты наготове имелось объяснение.

— Ваше высокопреосвященство… — она прижала узкую ладонь, с простым, серебряным кольцом, к твиду жакета, — Иисус и Дева Мария благословили мое чрево новым солдатом для фюрера… — Марта указала глазами на живот, — однако я знаю много католиков, истинных сыновей и дочерей фюрера, которых Господь не оделил подобным счастьем. Ваше высокопреосвященство, — зеленые глаза заблестели, — если фюрер, в своей мудрости, распорядился отбирать для ариизации славянских детей, из Польши и Чехии, то почему мы не можем распределить в семьи детей бельгийских? Они сироты, католики, в них нет дурной крови славян… — с посетительницей было не поспорить.

Несмотря на хрупкие запястья, изящные щиколотки, и веснушки у носа, графиня фон Рабе напоминала нунцию тяжелый танк.

Вытащив рекомендательные письма, с весомыми подписями, она долго распространялась о горе женщин, не могущих произвести на свет ребенка:

— Дети вырастут в любви к фюреру, и рейху, — заверила Марта нунция, — они станут гордостью Германии… — монсеньор откашлялся:

— Фрау фон Рабе, надеюсь, вы понимаете, что если святой отец Виллем подозревается в сомнительных знакомствах, то я не могу, и не буду спорить со службой безопасности рейха. Отец де ла Марк не ребенок, ему тридцать лет… — письмо из ватиканской канцелярии лежало в папке у Орсениго. Речь шла о внуке канонизированных бельгийских святых, и о десятке детей, из католического приюта. Справившись во внутренних документах Ватикана, нунций узнал, что святому отцу в этом году исполнилось тридцать:

— Он сан поздно принял. Сначала был инженером, потом в Конго работал, в приютах, с отцом Янсеннсом… — Орсениго пока не стал связываться с Принц-Альбрехтштрассе. Отца Виллема обвиняли в укрывании партизанского связного, радиста, пойманного с передатчиком.

Марта сказала свекру:

— Главное, найти святого отца и детей. Группу могли разделить, послать малышей в приюты, а отца Виллема в Дахау, в бараки для священников. Но если он в лагере, то мы о нем позаботимся. Будем отправлять передачи, в Дахау подобное разрешают. Детей разберут по семьям, после войны они вернутся к родителям… — голубые, в мелких морщинах, глаза свекра, грустно посмотрели на Марту:

— Может быть, их родители мертвы, милая моя. Не забывай о депортациях…

Марта помнила:

— Тем более, надо разыскать малышей, — твердо сказала девушка, — мы с Генрихом взяли бы мальчиков… — она махнула на восток, — но такое опасно. Нет сомнений, что Макс навещал приют. Он мог запомнить близнецов… — Марта выучила наизусть имена и возраст детей. Сведения пришли отдельным письмом из Ватикана, лично ей в руки:

— Жозеф и Себастьян Мерсье, — повторяла она, — шести лет от роду… — выслушав нунция, Марта вежливо согласилась:

— Разумеется. Если отец де ла Марк был вовлечен в сеть людей, измышляющих нанести вред рейху, он заслужил наказание. Но дети… — Марта промокнула глаза шелковым платком с монограммой, — дети, невинные создания. Мое сердце будущей матери преисполнено жалости… — Марта выбила из нунция обещание начать розыски группы.

Она шла вдоль берега Ландвер-канала:

— Все будет хорошо. Родится дитя, Красная Армия отбросит вермахт от Волги. Скоро англичане и американцы высадятся в Европе, дети вернутся домой. Мы с Генрихом возьмем маленького, Аттилу, и поедем в Геттинген. Эмма выйдет замуж, дядя Теодор будет возиться с нашими ребятишками. Макса и Отто повесят, вместе с остальной бандой… — Марта наступила носком туфли на зеленую, сочную траву:

— Почему союзники не бомбят Польшу, и Пенемюнде? Летом был налет на Кельн, другие города рейха тоже пострадали. Почему они не атакуют лагеря, или полигон фон Брауна? Мы передали все нужные сведения… — Марта понимала, почему:

— Всем нужны баллистические ракеты, и никому не нужны евреи… — горько подумала она:

— Глобочник может хоть всех евреев Польши уничтожить, никто и палец о палец не ударит. После войны союзники передерутся за фон Брауна и Гейзенберга, за машину Цузе и так называемые медицинские исследования, из лагерей… — Марта положила руку на крестик:

— Надо делать свое дело, приближать победу. Потом станет понятно, что случится. Одно ясно, с мамой мы больше никогда не встретимся… — она издалека заметила знакомую, лысую голову на уединенной скамейке, у канала. Присев рядом, Марта поставила между ними коробку с пирожными:

— Берите, святой отец. Свежие булочки, только из кондитерской… — за ними возвышался шпиль закрытой церкви. Легкий ветер гнал по Ландвер-каналу золотые листья. Небо было серым, низким. Марта решила:

— Летом покатаю Генриха на самолете. Пока не удалось, с его командировками. И малыша надо к воздуху приучать… — Бонхоффер смотрел на упрямый очерк подбородка. Темные, длинные ресницы девушки слегка дрожали:

— Все равно, — подумал пастор, — рождаются дети, даже в самые темные дни, даже в долине смертной тени… — у Марты в сумочке нашелся чистый носовой платок. Он вытер пальцы:

— Очень вкусные пирожные. Все просто… — пастор, отчего-то, вздохнул, — купель из церкви не вынесли. Приедете с графом Теодором на машине, после темноты… — свекор был крестным отцом ребенка, — и окрестим малыша, тоже Теодором, или Анной… — зеленые глаза взглянули на него. Марта улыбнулась:

— Теодором-Генрихом. Мой муж еще не знает, — она помолчала, — но мне кажется, что так лучше, святой отец. Я вам позвоню, из автомата, на аппарат в кафе… — Марта никогда не вела с виллы подозрительных разговоров. На квартире Бонхоффера, в Веддинге, телефона не было. Пастор договорился с хозяином кафе, на первом этаже дома, тоже христианином, сторонником запрещенной церкви. Марта пожала руку священнику: «Счастливого Рождества!».

Бонхоффер перекрестил узкую спину, в темной шубке. Она несла шляпку в руке, помахивая сумочкой. Волосы, покрытые каплями дождя, немного блестели. Она ступала легко, будто плывя над травой:

— Марта, услышав, что идет Иисус, пошла ему навстречу… — Бонхоффер поднялся. За церковью не наблюдали, ключи лежали у него в кармане. Он хотел помолиться о будущем ребенке:

— И о ней, и о Генрихе. Обо всей Германии. Господи, дай нам исцеление, избавь нас от морока этих лет… — тяжелая дверь церкви захлопнулась. Ветер взметнул над травой бронзовый, палый лист.

В общем вагоне поезда из Оберенхайма, подходившего к вокзалу Цоо, было тепло. Девушки расстегнули форменные, серо-зеленые шинели, сбросив их на деревянные сиденья. Многие учащиеся школы СС никогда не навещали столицу рейха. Они приникли к окнам, расспрашивая уроженок Берлина о зданиях, проносящихся мимо.

Экскурсию устроили, как рождественский подарок. Девушки, на каникулах, разъезжались к родным. Те, у кого не было семьи, оставались в Берлине. Группу селили в одном из домов общества «Лебенсборн», на окраине города.

В начале осени, курсантки успели навестить подобный дом в Эльзасе, где располагалась школа. Их познакомили с девушками, ожидающими детей, провели по аккуратным, чистым помещениям для младенцев. Главная медицинская сестра прочла лекцию, об уходе за младенцами. В Оберенхайме, кроме занятий по нацистской идеологии, физической подготовки, и технических дисциплин, преподавали кулинарию и домоводство.

Начальница школы, SS-Fuhrerin, ее светлость принцесса Ингеборга фон Шаумбург-Липпе, наставительно поднимала палец:

— Вы должны брать пример с образцовых арийских жен и матерей. Ваша работа на благо рейха только начинается, дорогие девушки. Замужество и рождение детей, есть истинное призвание любой женщины, верной дочери партии и фюрера… — ее светлость Ингеборга носила на лацкане форменного жакета золотой значок НСДАП. Она была родственницей обергруппенфюрера, принца цу Вальдека унд Пирмонта, руководителя СС в Касселе. Дети ее светлости Ингеборги выросли, начальнице школы было за сорок. Она ласково встретила Эмму фон Рабе:

— Очень хорошо, что ты, дорогая моя девочка, последовала примеру братьев. Твоя покойная матушка была бы рада, узнай она, что ты отдаешь свои силы работе на рейх и фюрера… — графиня Фредерика была связана с домом Шаумбург-Липпе, родственными узами.

Несмотря на хорошее отношение к ней начальницы, и аристократическое происхождение, Эмма старалась не выделяться среди товарок. Впрочем, в первом наборе в школу, почти все учащиеся происходили из семей офицеров СС. Многие знали друг друга, по конференциям Лиги Немецких Девушек, партийным съездам, где они маршировали со знаменами, и летним лагерям. В Оберенхайме школа размещалась в здании католического монастыря, закрытого после аннексии Эльзаса и Лотарингии. Девушки жили по несколько человек, занимая бывшие кельи. Партайгеноссе Ингеборга поддерживала строгую дисциплину. Девушек будили в шесть утра, на зарядку, уборку помещений, и утренний развод, во дворе монастыря. Дежурные по школе поднимали флаг СС. Ученицы пели «Хорста Весселя», отдавая нацистский салют, и строем шли в столовую.

На медицинской комиссии, при поступлении, врачи придирчиво измеряли рост кандидаток. Эмма окидывала взглядом столовую:

— Все высокие, светловолосые, голубоглазые, как на картине Циглера, — она горько усмехалась. Кандидаток обязывали предоставить рекомендации от офицеров СС, руководителей отделения Лиги Немецких Девушек, или нацисткой женской организации. Документы, как и у мужчин, проверяли до шестого, и седьмого колена. Девушки сдавали письменный экзамен, с диктантом, и сочинением, на темы нацистской идеологии. На устном испытании они отвечали на вопросы о «Майн Кампф», истории рейха и НСДАП.

Кроме того, все прошли спортивные испытания, бегая стометровку, отжимаясь и подтягиваясь.

Несмотря на возраст, и двоих детей, ее светлость Ингеборга щеголяла отменной фигурой. Начальница обгоняла на стометровке девушек, младше ее на два десятка лет:

— Наше здоровье принадлежит фюреру и рейху… — заявляла она, — умеренность в еде и отсутствие вредных привычек, вот ключ к долголетию… — курение и спиртное в Оберенхайме запрещали. Шкафчики девушек, и кельи обыскивали. Партайгеноссе Ингеборга поощряла доносы учащихся друг на друга. Им давали увольнительные, в город, но не позволяли выходить с территории школы в одиночестве:

— Никакого толка от увольнительных, — кисло подумала Эмма, — не спрятаться от любопытных глаз… — она рассказывала девушкам о западных пригородах Берлина, которые миновал поезд:

— Ничего, — бодро сказала себе Эмма, — осталось немного потерпеть. Два дня экскурсии, и нас распустят по домам. На вилле можно покурить, выпить вина, с папой и Генрихом… — она нежно улыбнулась:

— Марта не курит сейчас. Скоро дитя родится, я стану тетей… — в школе, кроме начальницы, ни у кого детей не было. Ученицы все оказались младше двадцати пяти лет. Замужней, вернее, вдовой, среди них была только фрейлейн Антония. Испанка поджимала губы:

— Подобное и браком назвать нельзя. Я жила, как в тюрьме, с коммунистическим варваром… — фрейлейн Антония поступила в школу по рекомендации абвера, военной разведки. Девушки предполагали, что после окончания курса, испанка возглавит обучение в одной из школ, готовящих агентов для работы на восточном фронте. Фрейлейн Антония отлично знала русский язык, бойко печатала на машинке, и стенографировала. Она быстро научилась работать на рации. Испанка, несколько раз, выступала перед девушками, рассказывая соученицам, об ужасах жизни в большевистской России. Абвер хотел, чтобы фрейлейн Антония вела работу среди русских военнопленных, женщин, содержащихся в концлагере Равенсбрюк:

— Скоро появится русская добровольческая армия, — уверенно сказала испанка, — в ней понадобится женское подразделение. Мы будем обучать медсестер, радистов, телефонисток… — их еще не возили на экскурсии в концентрационные лагеря. Многие девушки намеревались поступить в тамошнюю охрану, и получить на погоны мертвую голову.

Глядя в прозрачные, светло-голубые глаза фрейлейн Антонии, Эмма, почему-то, всегда ежилась. Испанка оказалась аккуратна и немногословна. Она отлично стреляла, и преуспевала на спортивной площадке. Эмма руководила школьным хором. Фрейлейн Антония солировала в песнях:

— У нее сопрано, как у Марты… — размышляла Эмма, — но у Марты голос более нежный. Антония вся, как гренадер, и поет резко. Хотя фигура у нее отличная… — растолстеть в школе было невозможно. Девушками разрешали сладкое раз в неделю, по воскресеньям, когда на десерт подавали простое печенье, приготовленное руками студенток. Фрау Ингеборга позволяла девушкам съесть только две штуки. Начальница ссылалась на статьи в женских журналах, где сахар называли губительным для здоровья.

Ученицам выдавали маленькую стипендию. В увольнительных девушки покупали конфеты, сладости присылали в передачах, из дома. Фрау Ингеборга безжалостно конфисковала все запрещенные вещи:

— Помните о солдатах на восточном фронте. Вы обойдетесь без шоколада. Подарки отправятся в окопы, на Волге… — каждую неделю, в большом зале училища, они паковали посылки для «Зимней помощи». На уроках домоводства девушки вышивали свастиками кисеты для табака, вязали шарфы и жилеты, для вермахта.

Граф Теодор присылал дочери деньги. Эмма купила в Оберенхайме пряжу. После занятий и вечерней поверки, она вязала подарки для племянника или племянницы. На шапочке, пинетках и кофточке не было свастик. Эмма вывязывала елки и оленей. Девушка, ласково, думала:

— Я тоже выйду замуж, обязательно. После победы, когда всю банду повесят. После победы Германия изменится. Я встречу человека, которого полюблю… — пока Эмме требовалось быть осторожной, и не вызывать подозрения соучениц, или фрау начальницы. Эмма рассчитывала после окончания курса вернуться на Принц-Альбрехтштрассе:

— Макс меня рекомендует, — она, незаметно, кривила губы, — меня допустят на закрытые совещания. Может быть, даже удастся устроиться в рейхсканцелярию, к ненормальному. С точки зрения будущего покушения, так даже лучше… — Эмма поддерживала Генриха. Ей тоже казалось, что стоит заговорщикам обезглавить рейх, и все вернется на круги своя:

— Просто морок, — она смотрела на соучениц, — они все помнят жизнь до Гитлера. Они были подростками, когда горел Рейхстаг. Они помнят, какую музыку передавали по радио. Они учились в одном классе с евреями, дружили с ними, играли вместе… — на идеологических занятиях им рассказывали об опасности связей с неполноценными расами:

— Какие евреи, — вздыхала Эмма, — в Германии их не осталось, как коммунистов. Люди либо уехали сами, либо их депортировали, либо они прячутся… — Марта говорила, что в Берлине есть агенты СССР:

— Однако я не знаю их имен, — замечала девушка:

— Конечно, было бы хорошо, если бы подполья объединились, но искать агентов СССР, большой риск… — граф Теодор покачал головой:

— Учитывая твои, как бы сказать, обстоятельства, риск еще больший. Не стоит, — подытожил граф.

Идеологические уроки и занятия по домоводству проводились после обеда. Утром девушки изучали технические дисциплины, и шли на спортивную площадку. Отбой в школе устраивали в девять вечера. После ужина девушкам давали два часа свободного времени. Они готовили домашние задания, слушали радио, или писали родным. По воскресеньям католичек отпускали к мессе, в Оберенхайм.

Аккуратно уложенные, белокурые волосы фрейлейн Антонии, сверкали золотом, под черной пилоткой:

— Она католичка, набожная. Хотя она из Испании. Исповедуется, причащается…

Эмма задумалась:

— Может быть, она тоже играет. Абвер ее, наизнанку вывернул, как говорится, но, может быть, она не просто так в плен сдалась… — Антония выдала СС местоположение партизанского отряда, где ее держали, как говорила девушка, в коммунистическом рабстве.

Эмма смотрела на знакомые дома Шарлоттенбурга:

— Я бы увидела, что-то, в ее глазах, как у Марты. Хотя она может быть полезна, папе и Генриху. Папа связан с абвером, тамошние офицеры поддерживают заговор. Антония может знать о настроениях людей в русском отделе… — Эмма наклонилась к соседке:

— Если хочешь, приходи к нам на рождественский обед. Познакомишься с моими братьями… — фрау Ингеборга всегда ставила Эмму в пример девушкам:

— Все три брата фрейлейн фон Рабе служат рейху и фюреру. Именно такой должна быть арийская семья… — Эмма добавила:

— Максимилиан может быть занят, но из Польши приезжают Генрих и Отто… — Тони скромно натянула на колени длинную, форменную юбку.

В школу СС ее направил абвер. После окончания курса Тони намеревалась добиться распределения в Аушвиц:

— Я найду Виллема и вытащу его из лагеря, — обещала себе девушка, — чего бы мне это ни стоило. Мы любим друг друга, у нас ребенок. Мы должны быть вместе… — она была уверена, что Воронов позаботится о мальчике:

— После войны мы приедем в СССР, заберем Уильяма, — говорила себе Тони, — если потребуется пристрелить Воронова, то я могу лично этим заняться. Человечество ничего не потеряет… — о Максиме она не думала. Тони предполагала, что он давно мертв:

— У тебя есть только Виллем, никого тебе больше не надо… — поняв, что на курсе учится младшая сестра Максимилиана фон Рабе, Тони обрадовалась:

— Очень хорошо. Вотрусь к ней в доверие, она меня пригласит домой, на каникулы. Скажу фон Рабе, что меня сюда НКВД послало, как агента… — она усмехалась:

— Заодно опорочу абвер, в глазах службы безопасности рейха. Не разглядели советскую разведчицу… — в испанском посольстве Тони предлагали вернуться на родину, но девушка отказалась:

— Я считаю своим долгом бороться против большевистской заразы… — абвер устроил ее в школу в Оберенхайме и даже платил дополнительное содержание. Занятия оказались легкими, соученицы восхищенно слушали рассказы Тони о муках, которые она претерпела под гнетом Сталина. Ей даже удавалось иногда покурить:

— В Берлине за нами не так строго будут следить, — поняла Тони, — фрау Ингеборга проводит Рождество с мужем и детьми. Вот и хорошо, покурю, выпью вина… — она ожидала, что рождественский обед на вилле фон Рабе не обойдется без спиртного:

— Хотя бы поем с фарфора и серебра, — вздохнула Тони, — как опостылела алюминиевая посуда. После войны мы с Виллемом восстановим замок, будем устраивать приемы. У нас родятся еще дети… — Тони читала в «Сигнале» репортажи с промыслов в Мон-Сен-Мартене. Рейх поддерживал шахты в полном порядке:

— Союзники не собираются бомбить производства, — поняла Тони, — бельгийское правительство в изгнании не позволит разрушить шахты, или сталелитейный завод… — Тони хотелось, чтобы их с Виллемом дети ни в чем не знали нужды.

— Максимилиана может не быть на обеде… — ей это не нравилось, — но ничего, есть и другие братья. Эмма говорила, что Отто работает в Аушвице, еще лучше… — Тони, одними губами, шепнула:

— Большое спасибо, с удовольствием. В доме «Лебенсборн» есть кухня. Я принесу наших сладостей, испанских… — она вспомнила, миндальное печенье, которое готовила для Питера:

— С лета ничего не случалось, — недовольно подумала Тони, — с Волковым в последний раз было. Для здоровья такое не хорошо. Но есть Макс, или этот Отто. Или ее младший брат, у того жена ребенка ждет. Мужчины в это время голодают, так сказать… — Тони скрыла улыбку.

Внебрачные связи партия запрещала, но Тони не испытывала иллюзий о нравах членов НСДАП:

— Такие же лицемеры, как и коммунисты. В абвере женатые офицеры, отцы семейств открыто предлагали мне прокатиться на выходные, на море, или в Баварию… — поезд шел медленно. Они услышали скрипучий голос начальницы. Эмма подтолкнула Антонию:

— Ты раньше с моим братом познакомишься… — фрау Ингеборга расхаживала вдоль прохода:

— Оберштурмбанфюрер фон Рабе, работающий в медицинском блоке лагеря Аушвиц, прочтет лекцию о женском арийском здоровье, в санатории общества «Лебенсборн», — монотонно говорила начальница, — а сегодня нас ждет посещение женского отделения тюрьмы Моабит, и подарок от службы безопасности рейха, обед в ресторане на берегу Шпрее… — девушки, восторженно, захлопали.

В окнах появились стеклянные своды вокзала Цоо, огромные полотнища черно-красных знамен. Фрау Ингеборга выкрикнула:

— Встретим сердце рейха заверениями, нашей любви к фюреру и партии… — начальница вскинула руку в нацистском салюте. Девушки, оправляя кители с нашивками СС, выстроились у сидений: «Хайль Гитлер! Зиг Хайль!»

Начальница кивнула. Фрейлейн Антония начала, высоким сопрано:

— Die Fahne hoch! Die Reihen fest geschlossen!

— Знамена ввысь! В шеренгах, плотно слитых,

СА идут, спокойны и тверды…

Девушки подхватили песню, держа равнение направо. Они гордо подняли головы, в черных пилотках, с молниями СС.

Состав, дернувшись, остановился, начальница распорядилась:

— Забираем багаж, выстраиваемся по парам. У вокзала нас встречает автобус… — колонна девушек в шинелях, потянулась на платформу.

Братья фон Рабе заняли отдельное купе, в особом, литерном поезде. Состав отправлялся с центрального вокзала Варшавы в Берлин. На перроне слышались оживленные голоса офицеров, в багажные вагоны грузили заманчиво выглядящие ящики, с официальными наклейками хозяйственного управления генерал-губернаторства. Персонал СС возвращался домой, на рождественские каникулы, с подарками для семей.

Отто прилетел в Варшаву из Кракова, не с пустыми руками. Он показал Генриху шкатулку, с кольцами, ожерельями и браслетами, с маленькой, трогательной серебряной ложечкой. Генрих смотрел на эмалевого медвежонка, с гравировкой на обратной стороне:

— Любимому внуку Эдуарду, от бабушки и дедушки. Брюссель, 1938…

Отто забрал ложку:

— Извини. Руки не дошли избавиться от гравировки, но в Берлине я обо всем позабочусь… — брат добавил:

— С началом депортаций евреев из западных стран, склад реквизированных вещей значительно пополнился. У жидов из польских гетто, одни вши за душой… — он брезгливо поморщился. Генрих велел себе ничего не говорить.

Путь от Варшавы до Берлина занимал всего пять часов.

Они отлично пообедали, в компании знакомых офицеров, за накрахмаленными скатертями. Генрих поднял, тост, за процветание идей фюрера, и скорый разгром большевистских орд, на Волге. Звенели хрустальные бокалы, золотилось французское шампанское.

Поезд мягко покачивался, за большими окнами виднелись ухоженные фермы рейхсгау Ватерланд, далекие шпили церквей. Зима в Польше тоже стояла мягкая. Зеленая трава покрывала пашни, в сером небе кружились птицы. Раньше земли принадлежали полякам. Население выселили на восток, заменив его жителями рейха.

На обед подали пармскую ветчину, салями из Венгрии, испанские оливки. Для Отто принесли картофельное пюре, со специями, и запеченную цветную капусту, остальные офицеры ели бигос. Кофе Генрих забрал в купе, сославшись на то, что ему надо поработать:

— Хоть бы он в ресторане остался, — мрачно подумал фон Рабе, — мы меньше дня вместе, а меня уже мутит. И все каникулы надо терпеть… — Отто подхватил тарелку с греческим инжиром:

— У меня тоже бумаги… — белые, крупные зубы улыбнулись, — надо, как следует, подготовиться к защите доктората… — защиту назначили на начало января. Потом брат возвращался в Аушвиц, для передачи медицинского блока в надежные руки доктора Клауберга. Весной он отплывал из Ростока на север.

Отто не распространялся о конечной точке экспедиции, только заметив:

— Кригсмарине нам тоже выдало задания. Тамошние места навещали наши субмарины. Надо проверить состояние погодных станций, собрать информацию о численности оккупантов… — Генрих предполагал, что речь идет о Гренландии, занятой американскими войсками. Военно-воздушный флот США перегонял через базы на острове самолеты, для поддержки кампании в Северной Африке:

— Скоро Роммеля окончательно сбросят в море, — напомнил себе Генрих, — союзники высадятся на Сицилии, русская армия пойдет вперед, и все завершится. Мы очнемся от наваждения, Германия изменится… — по совету отца Генрих ничего не сообщал в Лондон о планах заговорщиков, в кругах аристократии и высшего офицерства.

Когда они с Мартой вернулись из Праги, граф Теодор, наедине с младшим сыном, повел сигарой:

— Не надо, милый. Чехи пользовались поддержкой англичан, в убийстве Гейдриха, но мы должны справиться сами. В конце концов, Германия наша страна, и наша ответственность. Наша вина, — угрюмо добавил отец. Генрих уловил грусть, в голубых глазах: