Вельяминовы. Начало пути

Пролог

Флоренция, август 1570

Прикоснувшись кистью к холсту, Алессандро Аллори замер. Прекрасное лицо Изабеллы Медичи оживало на глазах.

Каштановые, с проблесками рыжего, локоны она разделила пробором, убрав под отделанную жемчугом золотую сетку. Карие глаза глядели прямо, на белоснежной шее поблескивало алмазное ожерелье. Дочь Козимо Медичи, великого герцога Тосканского и жена кондотьера Паоло Орсини стояла на пьедестале, возведенном в мастерской Аллори.

— Ваша светлость, смотрите на меня, — попросил Аллори. «Я приступаю к глазам. Это самое сложное в портрете».

— Синьор Аллори, не возражаете, если Маддалена нам поиграет? — спросила Изабелла. «Она написала новые мадригалы, я бы хотела послушать».

— Конечно, ваша светлость, — Аллори вернулся к работе. Девушка с лютней, устроившаяся на низкой скамейке у ног Изабеллы, начала грустную мелодию.

Петр смотрел любовался тонким профилем герцогини. Унизанная перстнями рука лежала на бархате платья цвета жженого сахара. Кремовое кружево, выбившись из манжеты, спускалось волной на пальцы.

— Как называется эта прекрасная музыка, синьорина Маддалена? — спросила женщина.

— «На его отъезд», — вздохнула музыкантша.

— Как печально, — рука Изабеллы скомкала складки юбки.

Рядом с Петей раздалось шуршание.

Нахмурив разлетающиеся к вискам брови, Изабелла повернулась к двери. Петя распахнул корзинку. Крохотная длинноухая собачка бросилась к Изабелле. Женщина подхватила щенка на руки.

— Боже, какая прелесть, синьор Пьетро, — Изабелла потерлась щекой о мягкую шерсть. «Спасибо вам!»

— Простите, синьор Аллори, синьорина Маддалена, — поклонился Петя. «Я хотел передать ее светлости подарок. Не смею более мешать».

— Вы слышали новый мадригал, синьор Пьетро? — спросила женщина. «Мы печалимся, что вы нас скоро покинете. Даже муза Эвтерпа, в лице талантливой синьорины Маддалены, не скрывает грусти».

Петя взглянул на герцогиню:

— Как сказал синьор Петрарка: «Коль души влюблены, им нет пространств. Земные перемены, что значат им? Они, как ветр вольны».

— Они, как ветр, вольны, — повторила Изабелла. «Вы прекрасно читаете стихи, синьор Пьетро. Но не забудьте, вы должны прийти на прием в честь моего дня рождения! Флорентийские дамы не простят мне вашего отсутствия».

— Непременно, ваша светлость, — поклонившись герцогине, счастливо насвистывая, Петя спустился на площадь, к церкви Санто-Спирито.

Перекрестившись, он преклонил колена перед фреской Филиппино Липпи. Впервые увидев Мадонну, Петя даже испугался ее сходству с Марфой. Волосы Богоматери были светлее, но кошачьи глаза и легкая улыбка на тонких губах напоминали ему покойную жену.

— Синьор Пьетро! — услышал он знакомый голос. «Не знал, что англичане молятся в католических церквях. Я думал, что у вас все реформаторы».

— Случается иногда, — улыбнулся Петя. «Я шел к вам, синьор Доменико. Хотелось бы перед отъездом просмотреть контракты, и вы обещали сводить меня в мастерские».

— Сначала обед, — Доменико Спини, богатейший торговец тканями во Флоренции, потер руки. «Я знаю, что вы навещали синьора Аллори. Картины у него прекрасные, но вряд ли он вас угостил чем-то».

Они вышли на площадь Святой Троицы, к огромному, похожему на замок, Палаццо Спини.

— Пьетро, — синьор Спини налил ему вина, — позвольте вас так называть, я вам в отцы гожусь.

Петя отпил: «Отменное, синьор Спини».

— Доменико, — торговец замахал ложкой. «Пожалуйста. Это с моих виноградников неподалеку. Я распоряжусь, чтобы вам на постоялый двор доставили пару ящиков». Спини попробовал суп. «Отлично, то, что надо».

Бульон с толченым миндалем и яйцами был так хорош, что Петя съел две тарелки. Принесли обжаренное мясо, истекающее кровью под ножом:

— Стоит задержаться в Италии, чтобы так обедать… — хмыкнул Петя.

Мистрис Доусон, готовила сытно, но просто. Когда на кухню допускалась Маша, становилось веселее, но такое случалось редко. Кухарка не любила, когда кто-то распоряжался в ее владениях.

За фруктами и сырами Спини внимательно посмотрел на Петяа: «Если вы католик, то у меня есть к вам разговор».

Петя налил себе еще вина. Хитрые глаза Спини заблестели: «Вам за двадцать, — небрежно заметил флорентинец, — вы не юноша».

Петя понимал, куда клонит торговец. Такие обеды у него уже случались в десятке городов.

— Доменико, — Петя поднял руку: «Чтобы между нами не было, как говорится, недомолвок, жениться я пока не собираюсь. Не стоит мне никого сватать».

— Пятнадцать лет, хороша, как мадонна Липпи, и отличное приданое. Спини для дочерей денег не жалеют, — купец испытующе посмотрел на него.

Петя кашлянул: «Давайте, Доменико, вернемся к нашим контрактам».

— Что со страховыми выплатами? — Петя внимательно изучал бумаги. «Западное Средиземноморье не самое безопасное место плавания. Мне не хочется терять деньги из-за оттоманских пиратов».

— Ходят слухи, что Священная Лига следующим годом атакует турок на море, — Спини погрыз перо. «Муж нашей герцогини, кондотьер Орсини, командует частью галер».

— В мощь Лиги мне не верится, — улыбнулся Петя. «После битвы при Джербе турки главенствуют на морских путях».

— Не забывайте, что после Джербы случилась Мальта, — сказал Доменико. «Поговорите с Орсини, он вам расскажет о намерениях Лиги».

— Непременно, — Петя поднял на купца спокойные лазоревые глаза. «В страхование я не лезу, это дело судовладельцев. Вы ответственны за перевоз до Генуи. Дальше я подпишу отдельные контракты, защищающие мои интересы, пока груз везут в Англию».

Спини хмыкнул:

— Разумно. Я знаю наших капитанов. Завидев паруса берберских галер, они либо бросают груз, и удирают налегке, либо откупаются тем же грузом. Судовладельцы в выигрыше, а нам урон.

Петя вспомнил «Клариссу»: «Капитан Джеймс учил нас с Марфой вязать морские узлы. Господи, сколько лет прошло».

— Значит, решили, — Спини поднялся. «Пойдемте, Пьетро, посмотрите на работу флорентийских ткачей».

Он вернулся на постоялый двор в полночь, грязным и потным. Лето в Тоскане выдалось жаркое, в мастерских было нечем дышать.

Спини, глава всемогущей Arte della Lana, флорентийской гильдии торговцев шерстью, провел Петю в цеха, куда не пускали посторонних.

Доменико развернул штуку алой материи:

— Такого вы больше нигде не увидите. Есть тайный растительный состав, немногие красильщики умеют его делать. Подобной яркости никто, кроме нас, добиться не может.

Петя рассматривал ручной ткацкий станок:

— Вы тоже используете силу речной воды. В Англии большинство мастерских расположено в местах, где можно поставить колесо, вертящее пять или шесть станков.

— Поэтому мы постепенно вам уступаем, — признал Спини, — вы сами начали делать ткани. Но качество у вас оставляет желать лучшего, в дорогих товарах мы впереди. Иначе, Пьетро, вы бы со мной не торговали.

— Ничего, — невозмутимо ответил Петя, — мы все наверстаем, дайте время. Ограничения на вывоз шерсти из Англии по вам сильно ударили?

— Пока есть испанские овцы, мы не знаем забот, — пожал плечами Спини. «Но некоторые ткачи начали переходить на шелк. С червями хлопот меньше, а прибыль лучше».

Петя задумался. «Шелк — узкий рынок, но надо посчитать, что он может принести»

— Давайте покажу окраску тканей, — позвал Доменико. «Я велел отправить вам вино. Когда вернетесь на постоялый двор, попробуете. Нет лучше прохладного белого в такую жару».

Петя открыл дверь, мечтая умыться, и спокойно заснуть. Он застыл на пороге.

За столом, в свете единой свечи, сидел незнакомый человек, с незапоминающимся лицом.

— Проходите, Питер, — посоветовал гость. «Вина хотите?»

— Спасибо, — ехидно отозвался Петя. «Я собирался отвезти бутылки в Лондон, но теперь не получится».

— Не получится, — незнакомец наполнил бокал. «Меня зовут Джон».

— Редкое имя, — не удержался Петя. «Почему вы взламываете двери в чужие комнаты?».

— Я не взламывал, — Джон бросил на стол связку ключей. «Один из здешних слуг работает на Паоло Орсини. Остальное неинтересно».

Петя побледнел.

— Я бы на вашем месте не посылал уши наемных убийц их работодателям, особенно если речь идет о кондотьере Орсини. Я удивляюсь, как вы не погибли, Питер, — мужчина покачал головой.

— Я живучий, — Петя уселся напротив.

— Об этом мы тоже знаем, — Джон помолчал.

— Хорошее качество, полезное. Так бишь о чем я? Вы новеллы синьора Бокаччо любите? — гость повертел книжку.

— Завлекательно, но я бы посоветовал вам приняться за этот труд, — мужчина протянул Петру «Государя» Макиавелли.

— Я читал, — Петя зевнул: «Бокаччо интересней»

— Смотря для чего, — хмыкнул Джон. «Я, Питер, пришел поговорить о работе».

— У меня есть работа, — Петя взял бокал.

— Вы сейчас выпьете, — наставительно сказал мужчина, — а вино разливал я. Вы на меня не смотрели. Уверены, что хотите пить?

Петя осушил кубок одним глотком.

Джон усмехнулся: «Все мы такими были. Вам сколько лет? Двадцать три исполнилось? Прекрасный возраст».

— Для чего? — поинтересовался Петя.

— Для некоторых поручений. Вы с детства хорошо знаете Европу. На скольких языках говорите?

— Итальянский, французский, немецкий. Могу объясниться по-испански. Ну и… — Петя не закончил.

— Туда вы пока не поедете, — рассмеялся Джон. «Испанский нам тоже не нужен. Для этого, например, есть ваш старший брат».

Петя хотел что-то сказать, Джон поднял руку: «Погодите».

— Он сейчас хорошо поработал в Новой Андалусии, — Джон разлил остатки вина. «Он с нами давно, еще с Танжера».

— Танжера? Вы хотите сказать, что…? — Петя, не глядя, выпил полбокала.

— Нет, — мужчина вздохнул:

— Я, скажем так, немного ему помог. Жаль, что все закончилось печально. Она была прекрасная девушка… — незнакомец помолчал.

— Торговлю вас бросать никто не просит. Наоборот, ваше занятие — хорошее прикрытие. Языки вы знаете, везде вхожи, можете говорить со слугами и с королями. Вы всю жизнь собираетесь корпеть над цифрами? У вас столько денег, что хватит вашим внукам, — Джон улыбнулся.

— Если я приму ваше предложение, — мрачно ответил Петя, — вряд ли я увижу внуков.

— Молодежи свойственно преувеличивать, — хмыкнул гость: «У меня, например, двое. Внучек, правда. Надо не лезть на рожон, а спокойно работать».

— Как показало ваше московское путешествие, — Джон помедлил, — вы человек смелый. Пока вы немного неосторожны, но это пройдет. И поверьте, — он наклонился к Пете, — я очень сочувствую вашей потере.

— Спасибо, — Петя взглянул в черноту ночи за окном.

Она приходила редко, глубокими, одинокими ночами. Он смирился и просто ждал ее появления. Она ложилась рядом, смешно терлась о его плечо, словно котенок, брала его руку в свои пальцы.

Ничего не случалось. На Поморье, на зимовке, он просыпался с мучительной болью, ощущая ее тело у себя в руках, до крови кусая губы. Сейчас она оставалась подле Пети тенью, а на рассвете исчезала.

— Что я должен делать? — повернулся юноша к гостю.

Петя внимательно слушал все, что ему говорили. Он потянулся за пером, но Джон покачал головой.

— Понятно, — отозвался Петя. «Но это будет нелегко»

— Легкости, Питер… — юноша похолодел. Вроде незаметный человечек не был похож на Аникея Строганова, но металл в его голосе звучал знакомо.

— Ее ведь никто не обещал… — закончил Джон.

— Но я сказал, что уезжаю, — вспомнил Петя.

— Вы и уедете в Рим, — ответил гость: «Сходите на прием к герцогине, застрахуйте в Генуе ваши ткани и отправляйтесь на юг. Вы мне нужны при папском дворе».

Он достал из кармана камзола связку бумаг.

— Ваши рекомендательные письма. Вы тайный католик, горячий сторонник Марии Стюарт. Советую освежить вашу латынь.

— Спасибо, — ответил Петя, — язык я не забывал. Только я англиканин.

— Мальчик, — почти ласково сказал Джон, — если я тебя отправлю в Стамбул, ты у меня станешь турком.

— А можете? — поинтересовался Петя.

— Что могу? — не понял гость.

— Отправить в Стамбул, — юноша улыбнулся.

— Могу, но не буду, — ехидно ответил мужчина. «Вы мне нужнее здесь».

— Да, о дамах, — Джон обернулся на пороге. «Забудь о ней. Ты знаешь, о ком я говорю. Забудь раз и навсегда. И чтобы более никаких Маргарит, или еще кого-нибудь».

Петя сглотнул. О Маргарите знали только он и сама Маргарита. По крайней мере, он так думал.

Гость вскинул бровь: «Не думаю, что герцог Гиз обрадуется, узнав о маленьком парижском развлечении его невесты».

— Нет, — ответил Петя. «Даже не просите. Я обещаю, что больше никого не будет, но ее я не оставлю»

Джон взглянул на него с жалостью. «Мальчик, — он помолчал, — если бы ты знал, сколько хороших людей погибло из-за страсти».

Петя вспомнил свет единой свечи в маленьком окошке под крышей, нежные губы, тихий шепот: «Милый мой…»

— Знаю, — Петя вздохнул: «Она все равно будет моей, не сейчас, так позже».

— Где мои двадцать три года, — Джон покрутил головой:

— Только будьте осторожны, — велел он: «Я не хочу, чтобы вас проткнул шпагой ревнивый муж. Лучше ходите к шлюхам».

— Я не люблю шлюх, — резко ответил Петя. «И кроме нее, мне никто не нужен».

Джон закатил глаза. «Упрямая у вас семейка. Счастливо оставаться, Питер. Как меня найти, вы знаете. В случае чего-то срочного, связь через Джованни».

Петя угрюмо кивнул. Дверь неслышно затворилась, гость исчез, даже не скрипнув половицами.

Окна виллы дель Поджио, резиденции герцогини Изабеллы Медичи, открыли в теплую августовскую ночь. Из сада пахло кружащими голову цветами. Дамы обмахивались вышитыми веерами, похожими на перья невиданных птиц.

— Синьор Пьетро, правда, что вы убили белого медведя? — дамы не сводили с него голубых, серых, карих глаз.

— Трех медведей, дорогие синьоры, — Петя небрежно смахнул пылинку с кружевной манжеты.

Дамы ахнули в голос.

Петя вспомнил слова покойного Василия: «Потом бабам расскажешь, дак они тебе сразу дадут».

— Что случилось с вашей рукой? — спросила рыжеволосая Леонора ди Толедо, невеста младшего сына герцога Медичи.

— Я отморозил себе пальцы, спасая товарища, и отрезал их кинжалом. Сам, — Петя понял, что дальше можно и не продолжать. Любая из дам была готова на все прямо сейчас.

— Святая Мадонна! — женщины побледнели: «Вам было больно?»

— Не так больно, синьоры, как покидать вас, — поднял он красивую бровь:

— Но боли я предпочитаю удовольствия, — некоторые дамы зарделись, — поэтому я решил пока остаться в Италии. Я съезжу по делам на юг и вернусь в Тоскану, — пообещал Петя.

Леонора даже захлопала в ладоши.

Петя бросил взгляд на герцогиню. Изабелла говорила с придворными, не обращая на него внимания.

— Проклятый английский коротышка, — прошипел кондотьер Орсини, рассматривая Петяа.

— Франческо, — поклонился он.

Франческо Медичи, шурин Орсини, наследник тосканского трона, прикрыл темные глаза длинными ресницами.

— Опять ревнуешь? — усмехнулся мужчина.

— Что они делают? — Орсини погладил рукоятку кинжала.

— Охотятся, слушают музыку, читают стихи, — Франческо задумался. «Он любит Петрарку».

Орсини еле слышно выругался. «Одни?».

Шурин покачал головой:

— Синьор Корвино никогда не бывает один. Он и шагу не может пройти без сопровождения дам.

— И моя жена среди них? — кондотьер указал глазами на прямую спину Изабеллы. Герцогиня уложила каштановые волосы в затейливое переплетение, украсив прическу нитями драгоценных камней.

Франческо пожал плечами:

Он преподнес герцогине комнатную собачку. Если ты, Паоло, убьешь всех, кто подарил твоей жене лошадей, соколов или еще что-нибудь, то в Тоскане не останется ни одного мужчины.

— И хорошо бы, — Орсини раздул ноздри. «Он мне прислал два уха».

— Разных? — вежливо спросил Франческо, любуясь сиянием перстней на пальцах.

— Да, — буркнул Орсини.

Его собеседник закатил глаза:

— Паоло, твоя жена старше Корвино на пять лет. Изабелла для него приличная замужняя дама. Я бы на твоем месте не волновался. Это моему брату Пьетро надо беспокоиться. Посмотри, как глядит Леонора на англичанина. Твоя жена его и вовсе не замечает.

— Почему тогда он читает ей стихи и дарит собак? — недоверчиво спросил кондотьер.

— Мы во Флоренции, Паоло, а не в грязной горной деревне. Не равняй мою сестру с крестьянками из твоего Браччано, раздвигающими ноги за пару монет, — жестко сказал Франческо Медичи: «Корвино всего лишь вежливый юноша».

— Вежливый юноша, который так владеет шпагой, словно сам дьявол его учил, — хмуро сказал Орсини.

Шурин выпятил губу: «Еще он играет с твоей женой в шахматы. Изабелла у него выигрывает. Оставь ревность и прекращай подсылать к нашим гостям наемных убийц. Это не способствует торговле».

— Ваша светлость, — услышал Орсини томный голос с английским акцентом. «Позвольте поблагодарить вас за гостеприимство».

Наглец Корвино уставился на него, подняв голову. Кондотьер подумал, что в бою такие солдаты лучше, быстрее и выносливей.

— Благодарите мою жену, — угрюмо отозвался Орсини. «Это ее праздник».

— Непременно, — кивнул англичанин:

— Вчера я обедал с Доменико Спини. Он упомянул, что в следующем году ваши галеры выходят в море. Они направятся на восток, не так ли? — Корвино тонко улыбнулся:

— Я подписал контракты на поставку тканей. Сумма внушительная, хочется быть уверенным, что я не потеряю груз.

— Не потеряете, — ответил Орсини: «Думаете, вы единственный торговец, беспокоящийся о прибыли? Священная Лига больше не потерпит господства турок в Средиземном море».

— Ваша светлость, — искренне сказал Петя, — английские католики благодарят Всевышнего и его наместника на земле, святейшего папу Пия, за создание Священной Лиги. Пусть хранит вас в бою Мадонна и все святые, — он перекрестился.

— Кстати о войне, — Орсини посмотрел на англичанина: «Где вы научились владеть шпагой?»

— Там и сям, ваша светлость, — рассмеялся Корвино: «Там и сям. Простите, — он поклонился, — я должен засвидетельствовать свое почтение герцогу Франческо».

— Синьор Пьетро! — герцогиня стояла рядом с ним. От ее волос пахло розами: «Я слышала, что вы завтра отправляетесь в Геную?»

— Да, ваша светлость, а оттуда на юг. Успею в дороге перечитать «Декамерон» синьора Бокаччо, — улыбнулся Петя.

— Какая ваша любимая новелла, синьор Пьетро? — герцогиня была выше Пети. В карих глазах женщины отражалось пламя зажженных в саду факелов.

— Про Джироламо и Сильвестру, — вздохнул он.

— Боже, как грустно! — Изабелла взмахнула ресницами. Герцогиня прочитала по памяти:

— Юноша лег с ней рядом, не касаясь ее. Собрав в мысли долгую любовь, которую питал к ней, и ее настоящую жестокость, и утраченную надежду, он решил, что ему больше не жить: задержав в себе дыхание, не говоря ни слова, сжав кулаки, он умер рядом с нею.

— Так и я, ваша светлость, — сказал Петя, не размышляя, шагнув с края пропасти вниз.

Он повернулся уходить, но почувствовал легкое прикосновение ее руки.

— Не надо умирать, синьор Пьетро, — шепнула герцогиня: «Надо жить»

Изабелла рассматривала блистающие созвездия. Рядом раздался голос мужа:

— Мне нравится рассказ о синьоре Гильельмо, накормившем распутную жену жареным сердцем ее любовника. Напомнить его тебе, Изабелла?

— Спасибо, Паоло, — герцогиня не отрывала глаз от наполненного сиянием неба: «Я помню».

Франческо Медичи полюбовался нежно-оранжевым, причудливым кораллом: «Какая интересная вещица, синьор Корвино! Спасибо вам».

— Я подумал, что для вашего кабинета диковин он придется кстати, — Петя обвел глазами Студиоло, кабинет герцога в Палаццо Веккьо. «Надо сказать, ваша светлость, что, когда закончат фрески, эта комната станет прекраснейшей в Европе».

— Синьор Вазари наблюдает за работами, — развел руками герцог, — я не хочу торопить великого человека. Откуда привезли этот прекрасный коралл? — Франческо вгляделся в переплетение веточек.

— Из Южных морей, — улыбнулся Петя. Кораллов и других диковин в усадьбе Клюге было предостаточно. Он всегда брал в путешествия пару интересных вещиц, пригождавшихся для подарков нужным людям.

— Синьор Корвино, — взглянул на него герцог: «Вы говорили, что после Генуи отправитесь в Рим?».

— Да, — кивнул Петя: «Мне надо обсудить кое-какие поставки».

— Я напишу послание брату, кардиналу Фердинанду Медичи, — Франческо присел к столу. «Он устроит вам аудиенцию у его святейшества».

— Благодарю — Петя поклонился.

— Потом возвращайтесь к нам, — добавил Франческо: «Иначе дамы заскучают».

Оказавшись на площади Синьории, Петя просто постоял, улыбаясь, вдыхая южный ветер.

Интерлюдия

Лондон, март 1571

Аудитория лекционного зала Тринити-Колледжа в Кембридже отчаянно шумела. Профессор богословия Томас Картрайт постучал по столу: «Продолжим!»

— Это ересь! — крикнули с места: «Не зря вас хотят изгнать из университета!»

— Ересь, — яростно отозвался Картрайт, — искажать слова Иисуса и его апостолов! Покажите мне место в Евангелии, где говорится, что церковь должна управляться пастырями в золотых одеждах! Тогда я сойду с этой кафедры и более сюда не вернусь!

— У нас была Реформация, — сказал еще один студент, — не хватит ли?

— Мы освободились от власти епископа Рима, — усмехнулся Картрайт, — но у нас не хватило сил и уверенности разрушить остальную иерархию.

— Но разве человек может обращаться к Богу, без посредства священников? — раздался неуверенный голос.

— Все мы, — Картрайт обвел рукой зал, — создания Божьи. Как можно отказывать образу и подобию Бога в разговоре с его Создателем? Как можно, облачившись в расшитые одеяния, преграждать человеку путь к его Творцу?

— Но это атака на основание церкви! — возразили сзади.

Картрайт помолчал: «Ибо никто не может положить другого основания, кроме положенного, которое есть Иисус Христос».

— Разве не знаете, что вы храм Божий, и Дух Божий живет в вас? — кто-то продолжил цитату. Профессор поклонился: «Лекция окончена».

Студенты, переругиваясь, выходили из аудитории. Отдышавшись, профессор хмыкнул: «Еще немного, и меня лишат не только университетского поста, но и возможности выступать публично».

— Ничего, — решил Картрайт, — поеду в Женеву, или Антверпен. Там свободней.

— Профессор, — услышал он голос, говоривший о храме Божьем.

— Да, — он повернулся.

Высокий мужчина с повязкой на глазу серьезно смотрел на него: «Я бы хотел с вами поговорить».

Они сидели у камина в заваленной книгами и рукописями комнате.

— Сэр Стивен, — Картрайт вздохнул, — вы не сможете открыто признаться в ваших убеждениях. Вы любимец королевы, но нас пока считают еретиками. Не похоже, чтобы это положение как-то изменилось.

— Я тоже, — он указал на связки томов, — каждый день жду распоряжения собирать вещи. Но я могу уехать на континент, а вы куда уедете?

Степан вспомнил слова Матвея Башкина: «Грызем себя и терзаем, остается только и смотреть, чтобы не съели друг друга. Иисус разве сие заповедовал?»

— Иисус заповедовал человеку жить праведно, — ответил Петя. «Где грех в том, что я хочу следовать заповедям Божьим? Если выбирать между жизнью с Иисусом и жизнью с почестями, то я давно выбрал первое».

Картрайт смотрел на огонь в камине.

— Давайте так, — сказал он: «Я на днях еду в Лондон. Вы знаете Джона Фокса, автора „Книги мучеников“?»

— Да, — Степан кивнул: «Я ходил на его проповеди в соборе святого Павла в прошлом году».

— Он редактирует новое издание Евангелий на английском. Джон просил меня просмотреть рукопись. Приходите, мы выслушаем ваше признание, — Картрайт улыбнулся:

— Вам будет трудно, как было трудно всем вначале, однако я обещаю, что станет легче.

— Моя жена, — спохватился Ворон.

— Муж есть глава жены, как Христос — глава Церкви, — отозвался Картрайт: «Поговорите с ней, мягко и терпеливо. Сказано: „Так должны мужья любить своих жен, как свои тела: тот, кто любит свою жену любит самого себя“. Ей не нужно приходить к нам. Вы сами можете ее выслушать. Потом мы благословим ваш брак».

— Хорошо, — Степан поднялся. «Спасибо вам».

Картрайт проводил его глазами: «Так и случалось во времена Иисуса. Люди чувствовали правду, и шли за ней».

— Но как же? — ахнула Маша. «Только воскресенье, и все? А Рождество и Пасха?».

— В Евангелиях не говорится о Рождестве или Пасхе, — ответил Степан. «Сказано: «Я был в духе в день воскресный».

— А исповедь? — взглянула на него жена.

— Как можно исповедоваться кому-то, кроме Бога? — Петя улыбнулся: «Машенька, зачем человеку преграждать путь к Всевышнему? Кто лучше Его знает, что у тебя на душе?»

— Это так, — серьезно сказала Маша: «Я сама об этом думала, Степа. Хорошо, а что с причастием?».

— Причастие осталось, — ответил ей муж, — только общее. Иисус всех называл братьями. Как можно подходить к кому-то за причастием? Напротив, в нем все должны быть равны.

— Но ведь мы крещены и повенчаны. Надо еще раз? — Маша прикусила губу.

Муж успокоил ее:

— Надо только прийти и рассказать, что ты думаешь и чувствуешь, признаться в своих грехах. Тогда Господь принесет тебе избавление и спасет тебя, если ты будешь жить по заповедям.

— Это тяжело, — вздохнула жена. «Во всем признаваться».

— Однако нужно, — Степан взял ее за руку: «Но это только мне».

— А я? — обеспокоенно спросила Маша.

— Я тебя выслушаю, — он улыбнулся: «Я ведь глава семьи. Потом можно будет дома благословить наш брак».

— Можно, я почитаю? — Маша достала с полки Библию:

— Я у себя пока посплю. Я долго читать буду, не один вечер, — она смущенно улыбнулась.

Степан, было, хотел сказать, что он скоро уходит в море, но вспомнил евангельские строки: «Любящий свою жену любит самого себя». Он только кивнул: «Конечно, радость моя».

Через несколько дней Маша пришла к нему в кабинет. Устроившись на краю кресла, жена сцепила тонкие пальцы. Степан заметил, что Маша выбрала совсем скромное платье и заплела косы. На шее поблескивал медный крестик, с которым Маша вошла в его дом. Она оставила на руке только обручальное кольцо.

— Степа, — девушка взглянула на него, — ты еще не говорил… — Маша указала на дверь.

— Нет, — он потер лицо руками: «Мне, Машенька, не двадцать, как тебе, а четвертый десяток идет. Надо все записать сначала, — он кивнул на бумаги, — так легче».

— Я долго думала, Степа, и я готова… — Петя вспомнил, как они сидели в соседней комнате, читая стихи.

— Сначала я хочу тебе кое-что сказать, — он помедлил:

— Королева ко мне благоволит, благодаря Господу мы не бедствуем, но все в руке Божьей. Ты знаешь, кем я был на Москве, и с чего мне пришлось начинать, когда я бежал оттуда. Говорили мы, что за веру людей сжигали, и на английской земле тоже, совсем недавно. С помощью Господней время то не вернется, но пока многие называют нас еретиками. Решай, по пути ли тебе со мной… — он добавил:

— В этом я не могу тебя обязывать. Иисус учил, что как Церковь повинуется Христу, так и жены своим мужьям во всем. Но здесь каждый человек должен выбирать сам.

— Как может мне с тобой быть не по пути? — улыбнулась она: «Сказано: „И будут двое одна плоть“. Если мы с тобой плоть едина, то и дорога у нас одна. Выслушай меня».

Она плакала, но Ворон не мог утешить жену. Со слезами она должна была справиться сама.

— Степа, — Маша вытерла мокрые глаза, — я хотела тебя попросить. Ты можешь, — она замялась, — подождать, пока благословят наш брак?

— Я должен, — ответил он.

Переступив порог комнаты, он взглянул на сидящих за столом.

— Как ваша жена? — спросил его Картрайт.

— Все хорошо, — кивнул Степан: «Но ей было тяжело». Поняв, что предстоит ему сейчас, он стиснул захолодевшие пальцы. Выдохнув, Ворон начал говорить.

Воскресная проповедь читалась в простой комнате, где стояла только деревянная кафедра да висело распятие на беленой стене.

Маша поняла, что на службу пришли разные люди. Женщины вокруг нее тоже сидели разные, от совсем бедных, до тех, чьи платья, хоть и скромные, были из хорошей ткани.

По дороге муж рассказал ей о Джоне Фоксе. Проповедник выбрал знакомый Маше отрывок из послания апостола Павла к Ефесянам.

— Никто, кроме Иисуса, не может быть главой церкви, — Фокс зорко смотрел на общину: «Ни один человек не может сказать: „Я ближе к Христу, чем ты“. Ни один человек не имеет права ставить себя выше других людей. Любой может взойти на кафедру и говорить, ибо в каждом человеке живет дух Божий».

По дороге домой Маша спросила:

— Значит, женщина тоже может проповедовать? Если в каждом человеке есть частица Бога, то и в женщине тоже?

— Конечно, — ответил ей муж:

— Но долг женщины не в проповедях перед общиной, а в том, чтобы ее дом стал местом, где исполняются заповеди Господни. Это ее призвание, данное Богом, и ее стезя. Помнишь, как сказал апостол Павел:

— Жены ваши в церквах да молчат, ибо не позволено им говорить, а быть в подчинении, как и закон говорит. Если же они хотят, чему научиться, пусть спрашивают о том дома у мужей своих; ибо неприлично жене говорить в церкви.

— Я понимаю, — кивнула жена: «Но тогда твой долг обучать меня, и — она помедлила, — детей».

Белоснежная щека Маши зарделась. Вдохнув сырой мартовский ветер, Степан ласково взял ее за руку.

— Разумеется, — ответил он: «Но когда я уйду в море, тебе придется самой заниматься с ними. Сможешь?».

Маша улыбнулась: «У нас нет детей, а мы говорим так, словно они обязательно появятся».

— Я верю, что появятся, — серьезно отозвался муж. Маша только пожала его пальцы.

— Скажи, — она помедлила, — тебе было сложно, когда тебя слушали?

— Очень, — признался Степан: «Я так никогда не говорил. Накопилось много вещей, кое о чем я стыдился упоминать. Когда я такое делал, я был другим, но все же…».

— Степа, — Маша подняла на него глаза, — а как же заповедь «Не убий»?»

Он помолчал: «Это самое тяжелое. Идет война, хоть и не объявленная, и я воюю, но я никогда не убиваю безоружных людей. Я думаю, что это главное».

Стоя перед Фоксом и Картрайтом, навестившими их дома, Маша поняла, что ее настоящая свадьба все же была не в церкви.

— Брак, — сказал Картрайт, — объединяет мужчину и женщину с согласия их обоих, чтобы они жили в дружбе и честности, помогая и утешая друг друга, избегая блуда и нечистоты, воспитывая детей в страхе Божьем. Это соединение двух людей в одну плоть. По указанию Божьему, оно продолжается, пока узы эти не расторгнет смерть одного из супругов.

Маша тихонько вздохнула.

Они склонили головы, Джон Фокс мягко произнес:

Да благословит вас Господь и сохранит вас!

Да будет благосклонен к вам Господь, и помилует вас!

Да обратит Господь лицо Свое на вас и даст вам мир!

— Аминь! — ответили они в один голос.

Через месяц, когда Степан уходил в море, Маша сказала ему, что ждет ребенка.

Часть первая

Весна 1571

Ливония, крепость Вейсенштейн

Соскочив с коня, он потрепал жеребца по холке.

Гнедой, взятый в деле неподалеку, оказался удивительно хорош.

Сначала он не поверил, что на задворках орденских земель у кого-то может быть такая лошадь. После боя они поняли, что наткнулись на отряд, сопровождавший посланника шведского короля к герцогу Курляндскому. Из-под шведа он и взял гнедого.

Посланник прожил недолго. Узнав все, что он мог сказать, и даже более того, они, не тратя выстрела, вздернули его на первой попавшейся сосне.

Он велел подбежавшему слуге: «Почистите его как следует. Сам проверю».

Мужчина раздвинул полог шатра командующего.

— Князь, — кивнул он склонившемуся над картой воеводе Михаилу Воротынскому.

Тот сварливо сказал:

— Опять ты на рожон лезешь. Сколько раз тебе говорить, не суйся без воинов, куда не надо. Думаешь, твои два десятка бессмертны? Других людей я тебе не дам, у самого нетути.

— Все обошлось, — мужчина, невысокий, легкий, ровно юноша, лениво улыбнулся. «Зато, Михаил Иванович, теперь войско есть чем кормить. Не кору же грызть, здесь сидя».

— Да уж, — кисло сказал Воротынский, — больше десяти лет воюем, откуда припасам взяться?

— Ежели потрясти их как следует, — зевнул мужчина, — то все находится.

— Что вы со шведа взяли, — Воротынский собрал лежащие на столе бумаги, — я в Новгород отправляю сегодня, государю. Ты записал, что он языком болтал?

— А как же, — мужчина опять зевнул. Они вышли в рейд задолго до северного рассвета. Он мечтал выспаться не на мерзлой земле, прикрывшись попоной, а в тепле шатра.

— Без снов, — подумал он горько. «Хоша бы одну ночь без снов». Достав грамоты, он протянул все Воротынскому.

— Толково, — просмотрел тот. «Ты по-немецки все лучше можешь?».

Попав в Ливонию осенью, он с удивлением обнаружил, что быстро схватывает язык. Сначала ему было трудно, но сейчас он свободно говорил.

— Может, в Новгород съездишь? — с сожалением посмотрел на него командующий. «Хоша в бане попаришься, отоспишься. Лица нет на тебе».

Мужчина улыбнулся тонкими губами. «Михайло Иванович, человечек мой доложил, что завтра из Колывани в крепость обоз отправляют. Как по мне, дак не дойдет он сюда».

Оба рассмеялись.

— Ладно, — сказал Воротынский. «Иди, покажу тебе кое-что».

— Смотри, — воевода поднес свечу к карте, — замок орденский в Гапсале знаешь ты?

Мужчина хмыкнул:

— Не говори мне, Михайло Иванович, что ты Гапсаль собираешься брать. Нас там в море скинут и не заметят, как. Две тысячи людей, что у нас есть, если даже разделить, все равно не хватит на оба замка.

— Какой брать! — Воротынский выругался: «Здесь всю зиму торчим, а толку нет. Если шведы с севера полезут, то нам можно могилы рыть».

— Я бы так не торопился, — ответил мужчина: «Пушки у нас хорошие. Распутица закончится, еще оружие из Новгорода подвезем, и можно к решающему штурму готовиться. Так что с Гапсалем?»

— Знаешь, что герцог Магнус снял осаду с Ревеля? — внимательно взглянул Воротынский на мужчину.

— Иначе откуда обозам, что завтра сюда пойдут, взяться? — пожал плечами его собеседник:

— Да и Магнусу нечем было осаждать город. У нас нет флота на море, только пара суденышек. Со шведами нам не тягаться.

— Это пока, — сказал воевода:

— Поедешь в Гапсаль тайно, встретишься с Карстеном Роде, передашь ему охранную грамоту от государя. Держи, — он протянул мужчине свиток.

Развернув, тот прочел:

— Силой врагов взять, корабли их огнем и мечом сыскать, зацеплять и истреблять согласно нашего величества грамоты… Нашим воеводам и приказным людям того атамана Карстена Роде и его скиперов, товарищей и помощников в наших пристанищах на море и на земле в береженье и в чести держать…

В прошлом месяце они купили в Аренсбурге, на островах, новый корабль, пинк, с тремя пушками. Государь грамотой велел ему проверить вооружение:

— Особо посмотри не токмо пушки и барсы, но и пищали, чтобы оных худых не подсунули.

Рыжебородый датчанин Роде звал его обмыть пинк в таверне, но мужчина отказался. С прошлого лета он не пил, и его не тянуло. На болотах, кроме слабого пива, пить все равно было нечего.

— Ты смотри, — ворчливо добавил Воротынский, — ежели Роде тебя будет в море заманивать, дак отказывайся. Ты мне рядом нужен, весна на носу, будем штурм готовить. Проверь заодно в Гапсале, что там с обороной замка, потом доложишь.

— Хорошо, — мужчина потер глаза: «Пойду я спать, Михайло Иванович, ежели ты не против, а то я с ног валюсь. За обоз не беспокойся, у меня люди обученные, они справятся. Из Оберпалена вестей не было от герцога Магнуса?»

Воротынский перебросил ему грамотцу: «Читай».

Пробежав глазами строки, мужчина присвистнул: «Это еще когда будет! Ей, — он посчитал на пальцах, — одиннадцатый год пошел. Куда ее замуж выдавать сейчас?»

— Все равно, — усмехнулся Воротынский, — следующим летом ты шурин государев станешь, а потом и герцогу Магнусу сродственник. Невеста его тебе свояченицей приходится, по жене твоей покойной.

Мужчина, помрачнев, перекрестился.

— Прости, — обнял его воевода: «Держи, письма тебе от государя и от сестры твоей. Ежели Марфе Федоровне ответ слать будешь, от меня поклонись».

Выйдя из шатра Воротынского, Матвей Вельяминов взглянул на сумрачную громаду замка, возвышающуюся на холме. С прошлой осени в крепостной стене зияли дыры от пушечных залпов.

Он вдохнул влажный ветер с моря:

— Справимся, с Божьей помощью… — ему оставалось еще одно, и тогда, — с надеждой подумал он, — может быть, удастся заснуть.

В шатре он достал маленькую икону великомученицы Евфимии. Сначала богомаз написал мученицу как положено, с тонким, византийским лицом, но Матвей велел переделать. Теперь с иконы на него глядела покойная жена.

Встав на колени, сняв власяницу, он хлестнул себя плетью по спине. Ефимья смотрела на него, и никуда было не скрыться от ее глаз.

Не помогали ни боль, ни покаяние, ни пост, ни молитва. Отбросив плеть, он зажал себе рот. Невместно было, чтобы слышали его рыдания.

— Господи, — сказал он измученно, — хоша сегодня избавь меня. Дай мне голову преклонить спокойно.

Ему приснилась не псарня, не кровь на клыках собаки, не хруст шеи ребенка под его пальцами.

Он приехал из Пскова в начале февраля. Ефимья встала на колени, чтобы стянуть с него сапоги. Из-под ее домашнего платка выбивались русые волосы, щеки жены разрумянились. Матвей понял, что соскучился, хотя и скучать вроде было некстати.

После брачной ночи он отправился с государем дальше, но несколько дней вспоминал ее податливое, напоенное утренним теплом тело.

Матвей поцеловал ее в лоб. Жена прижалась губами к его ладони.

На ложе, уткнувшись в подушку, она расплакалась.

— Чего? — поморщился Матвей. «Чего случилось-то, Ефимья?».

Жена что-то зашептала, отвернувшись от него.

Устроившись рядом, Матвей привлек ее к себе. Простенькое лицо девушки пылало смущением.

— Скучала, что ли? — он распустил жидкую косу.

Робко кивнув, Ефимья задрожала подбородком.

— Дак что ты ревешь? — Матвей нежно стер слезы с ее ресниц. Он поцеловал ее, долго и глубоко. Жена закинула руки ему на шею: «Дак от радости, Матвей Федорович».

— Говорил я тебе в Новгороде, Ефимья, — ворчливо сказал муж, устраивая ее удобнее, — на ложе можно и без отчества меня называть. Не в государевых палатах, чай.

— Матюша, — она подалась вперед: «Милый мой…»

Проснувшись перед рассветом, он вышел из шатра. На востоке алела полоса зари. Было зябко, наверху гасли звезды, над темным перелеском таял тонкий серп луны. Он перекрестился: «Спасибо тебе, Господи».

Москва

— Ты теперь невеста, — ворчливо сказала Марфа, одергивая сарафан на княжне Маше Старицкой, — хоша иногда веди себя, как девице полагается. Я тебя на коне ездить научила, дак ты в Европе жить будешь. Там седло особое для женщин, а ты все аки мальчишка скачешь.

Встряхнув рыжеватыми кудрями, девочка подняла на Марфу голубые, ровно васильки глаза.

— Когда венчание-то мое? — спросила Маша.

— Не скоро еще, не надейся, — усмехнулась та, расчесывая волосы княжне.

— А ваше когда? — не отставала Маша.

— На Красную Горку — заставила себя улыбнуться Марфа.

— Вы царицей будете, Марфа Федоровна, — вздохнула девочка.

— А ты герцогиней, — Марфа заплетала Маше косу.

— Видели вы жениха-то моего? — Маша глядела в окно девичьей светелки, на зеленоватое мартовское небо, наполненное ветром и криками птиц. Княжне казалось, что раскрой ставни и полетишь, куда захочешь, хоть на восход, хоть на закат.

— Дак откуда? Опекун твой, Матвей Федорович, видел. Они оба в Ливонии сейчас, — отозвалась Марфа.

Похоронив в закрытом гробу Ефимью и детей, справив поминки, брат ушел из дома босым, без оружия, в одном кафтане.

Посмотрев на его черное, мрачное лицо, Марфа сказала: «Храни тебя Господь». Матвей вернулся до Покрова, похудевший, с коротко стрижеными волосами, молчаливый.

Вельяминова пыталась спросить, где он был, но услышала только: «Все равно нет мне прощения, Марфа».

Съездив к государю, после праздника брат отправился в Ливонию.

— Пока не убьют, — заметил он на прощание.

— Матвей, — начала Марфа. Брат прервал ее: «Духовную я написал. Все тебе и твоим детям отходит, Федосье и будущим».

— Дак может еще… — посмотрев в ореховые, наполненные болью глаза Матвея, Марфа прижала его к себе: «Воюй с честью, Матвей Вельяминов».

— Постараюсь вспомнить, что это такое, — горько ответил ей брат.

— Правда, что герцогу тридцать лет? — широко раскрыла глаза Маша. «Он старый такой!»

Марфа привлекла к себе девочку: «Сие тебе сейчас кажется. Пополдничаем, а потом заниматься будем».

Иван Васильевич сказал ей: «Сколь бы мы Ливонию не воевали, однако для Европы сподручней, ежели на тамошний престол кто ихний сядет. Магнус сын короля датского, однако и нам покорен. Пущай Машка ему женой будет. Девка правнучка Ивана Великого, сыновья ее завсегда с нами останутся».

— Дак, государь, не сейчас же венчать ее? — спросила Марфа: «Ребенок она».

— Нет, конечно, — улыбнулся Иван: «В возраст войдет, дак повенчаем. Ты, боярыня, присмотри за ней. Языкам обучи, обхождению хорошему. Тебя матушка покойница тоже так воспитывала».

— Да, — кивнула Марфа, низко опустив голову, чтобы не видеть смеющихся, хищных глаз царя.

Они с княжной вошли в трапезную, Феодосия сидела за столом. Спрыгнув с лавки, девочка поклонилась сначала матери, а потом Маше Старицкой.

— Матушка, — спросила Феодосия, которой недавно исполнилось три года, — можно Маше со мной поиграть?

— Можно, — разрешила Марфа: «Ты прочитала, что я тебе велела?».

Федосья потянула к себе лежавшее на столе Писание. Девочка по складам прочла начало Евангелия от Иоанна:

— В начале бе слово, и слово бе к богу, и бог бе слово. Сей бе искони к богу: вся тем быша, и без него ничтоже бысть, еже бысть. В том живот бе, и живот бе свет человеком: и свет во тме светится, и тма его не объят. Бысть человек послан от бога, имя ему Иоанн.

— Государя так зовут, — ребенок распахнул мерцающие зеленые глаза: «Свет тьмы сильнее, матушка?»