Вельяминовы. Начало пути

Пролог

Москва, февраль 1548

Жена боярина Федора Вельяминова Аграфена умирала.

В сентябре, принеся раньше срока мертворожденных близнецов, Аграфена обезножела. Несколько недель она лежала без движения, отвернувшись лицом к стене, не стирая с лица быстрых слез.

К Покрову, немного отойдя, Аграфена проехала с мужем по московским церквям, щедро раздавая подаяние во спасение души. Федор боялся смотреть ей в глаза, горевшие мертвенным блеском на исхудавшем лице, с резко выдающимися скулами, и сухим ртом. Дома, с мужем, боярыня больше молчала или звала себе в покои младшего сына Матвея. Из десяти живых сыновей и дочерей, что принесла Аграфена, до юности дожили только двое.

Старший сын, инок Вассиан, принял постриг три года назад, достигнув семнадцати лет. Он родился калекой, с заметным горбом, и беспомощной левой ногой. Сын рос разумным мальчиком. Федор с Аграфеной поняли, что нет для него иного пути, кроме монашеского подвига. Приняв постриг, Вассиан мог остаться в Москве или спасаться у Троицы, однако он выбрал трудный путь, понеся свет православия зырянам. Второй год Вассиан монашествовал в Чердынском Богословском монастыре на реке Колве, в Пермском крае.

После рождения старшего сына Аграфена дала обет Богородице. Боярыня обещалась проползти на коленях по всем московским церквям, буде Владычица смилостивится над ними и дарует им здоровое дитя.

Матвею исполнился год, когда осенью, в развезенной колесами телег жирной московской грязи, его мать ползла от паперти к паперти, заливаясь слезами благодарности. Мальчик рос крепким и красивым. Аграфена, было, поверила, что после долгой череды выкидышей и мертвых младенцев сможет принести мужу наследников.

Однако судьба распорядилась иначе. Аграфена шептала молитвы, постилась, покупала у ворожей таинственные амулеты, у странствующих монахов ладанки и святую воду. После Рождества, выстояв длинную службу в продуваемом злыми ветрами Успенском соборе, боярыня слегла с лихорадкой.

Три десятка лет прошло с тех пор, как восемнадцатилетнего Федора венчали с Аграфеной у Федора Стратилата в Коломенском. Невесте шел пятнадцатый год. Федор Вельяминов влюбился в свою нареченную с той поры, как увидел ее, двенадцатилетней девочкой, на крестинах у сродственников. Рядом со златоволосой, кареглазой Аграфеной, хрупкой, словно птичка, но бойкой и острой на язык, высокий и крепкий Федор казался себе неуклюжим увальнем.

Венчали их на Красную Горку, в ясное черемуховое утро. Первую ночь они провели в подмосковном имении Вельяминовых.

Дождавшись темноты, они распахнули окно опочивальни, выходящее в густой лес на Воробьевых горах. Река под холмом переливалась, сверкала, словно глаза Аграфены. Осмелев, Федор коснулся ее. Обняв его, уместившись в его руках, девушка шепнула: «Ох, и люб же ты мне был, муж мой, мочи нет, как люб».

— А сейчас? — охрипшим голосом спросил он.

— Еще пуще… — Аграфена лукаво взглянула на него. Не в силах себя удержать, Федор, исступленно целовал ее. Груня нежилась под его рукой, отвечая на поцелуи, сначала несмело, а потом требовательно, настойчиво.

Стоя у постели жены, Федор вспоминал, как зарывался лицом в ее разметавшиеся по подушке волосы, вдыхал их жасминовый запах. В первую ночь она была вся горячая, ладная, верткая. Даже утратив девство, она только коротко охнула и подалась навстречу Федору, обхватив его всем телом, так, что он перестал понимать, где он, а где она.

С каждой новой беременностью, со смертью младенцев, с выкидышами, Аграфена ссыхалась и горбилась. Волосы жены истончились и побелели, глаза стали тусклыми.

— Матвей! — Аграфена, очнувшись, нашарила руку мужа. Федор погладил знакомую ладонь.

— Едет Матвей, едет. Он с царем на охоте, я отправил туда гонца.

— Доедет ли… — тонкие пальцы лихорадочно обирали простынь: «Попрощаться бы…».

Она опять впала в забытье. Федор, как все последние недели, с отвращением подумал о себе. Рядом умирала его возлюбленная жена, младше его на четыре года, превратившаяся в старуху, а он, боярин Вельяминов, оставался здоровым и крепким.

Ростом и широкой костью он напоминал медведя, с почти нетронутыми сединой темными кудрявыми волосами и лазоревыми глазами. Федор ловил на себе любопытные женские взгляды из-под платков. На подворье у него шныряло много быстроногих московских девок, готовых ублажить боярина.

Тело здорового, нестарого мужчины, требовало своего. Федор уезжал на охоту. Соколы и сапсаны Вельяминова считались лучшими на Москве. Медведя он до сих пор брал один, вооруженный лишь ножом и рогатиной.

Многие бояре без зазрения ходили к веселым вдовушкам или в потаенные срамные дома, но Федор так не мог, не умел. Он был однолюбом, и стыдился бы после такого смотреть в глаза жены.

— Федя…

— Здесь я, Груня.

— Как умру я, позаботься о Матвее, не будь с ним крут. Вот еще что… — жена слабо шевельнула рукой, но даже короткий жест ее наполняло величие. Аграфена была из рода Головиных, ведущих начало свое от императорской династии Царьграда.

— Федя, женись еще раз. Тебе нужна жена… не такая… как я. Ох, и любила я тебя, Федя, милый мой… как жаль… уходить… — прозрачные слезы побежали по исхудавшему лицу. Федор целовал впалые щеки, к горлу подступило рыдание.

— Обещай мне, обещай!

Он прижал ее голову к груди.

— Помолись за меня у престола Богородицы, Груня, ибо Царица Небесная и сын Ее, Господь наш, мне свидетели, что любил я тебя более жизни самой.

— Матушка! — кудрявый золотоволосый подросток, вбежав в горницу, рухнул на колени подле постели. Аграфена, просветлев лицом, с трудом подняла руку, положив ее сыну на голову. Матвей исступленно целовал ее ладонь.

— Матюша, отца почитай, не прекословь ему, и будет тебе мое материнское благословение с небес. Заступничество Пресвятой Богородицы защитит тебя, сыночек. Кончаюсь я, Федя, позови инокинь.

Монахини, кучкой столпившиеся у раскрытой двери, громко завели канон на исход души. Матвей рыдал, уронив голову на постель. Аграфена, подняв на мужа на мгновение ожившие глаза, шепнула: «Похорони меня, любимый, с детками нашими, скоро я с ними встречусь. Спасибо тебе».

Не услышал, а почувствовав ее краткий вздох, Федор аккуратно уложил голову жены на подушки.

Дворня стояла темной толпой в свете морозного утра.

— Преставилась боярыня Аграфена, — глухо сказал Федор: «Плачьте по ней».

Боярин пошел через двор, в легкой рубашке, без шапки. Люди расступались в испуге, ибо страшно было закаменевшее лицо Федора Вельяминова.

Часть первая

Москва, 1549

По случаю святой Пасхи на патриаршее богослужение в Успенский собор созвали всех бояр, даже самых захудалых, из дальних подмосковных вотчин.

Весна выдалась холодной, за неделю до Пасхи засеял снег. В народе шептались, что заморозки послал Господь в наказание за теплую зиму, когда при первом Казанском походе царя под лед Волги ушла осадная артиллерия и часть войска. Простояв под стенами Казани неделю, не решившись на штурм, царь вернулся в Москву. В марте скончался в своем дворце ненавистник Руси хан Сафа-Гирей. Втайне от его преемника царь Иван готовил новый поход.

Федор Вельяминов чуть не погиб в декабре на тонком льду Волги, спасая с воеводами тех, кого еще можно было спасти.

Под тягучее пение хора он нашел глазами Матвея. Пятнадцатилетний сын стоял прямо, на красиво очерченных губах играла улыбка. Подросток пошел в материнскую породу. Невысокий, изящно сложенный, кареглазый, с шапкой золотых волос, Матвей гарцевал по улицам Москвы на роскошном вороном жеребце. Сын проводил время в охотничьих забавах и праздности. Государь его привечал. Младший Вельяминов был всего на четыре года младше Ивана. Подросток напоминал царю о его собственной юности. Не дозволив Матвею остаться с войском, царь взял его в Нижний Новгород, где он дожидался исхода казанских событий.

Федору царская приязнь была не по душе. На Москве болтали о царевых забавах, о творящемся за белокаменными стенами Кремля, однако Вельяминов никак не мог скрыть сына от зоркого ока Ивана.

Бояре надеялись, что Анастасия Романовна, выбранная из полутора тысяч боярских дочерей и повенчанная с Иваном два года назад, сможет обуздать буйный нрав супруга. Она сидела сейчас на троне рядом с крепким, крупным Иваном, темноволосая, кареглазая, похожая на диковинную куклу в расшитых золотом и драгоценными каменьями одеждах. Первая дочь, родившаяся у молодой четы, умерла в младенчестве, однако ходили слухи, что царица опять понесла. Бояре ждали появления сына, царского наследника.

Федор рассеянно всматривался в лица ближних боярынь. Крупная Василиса Аксакова, приземистая разбитная Авдотья Бутурлина, красавица Прасковья Воронцова, приходившаяся ему двоюродной сестрой, и какая-то новенькая. Высокая, стройная, белокожая, женщина стояла, опустив голову. Федор видел только ее сцепленные замком красивые пальцы, унизанные перстнями. Словно почувствовав на себе чужой взгляд, боярыня встрепенулась. Певчие грянули «Аллилуйя». Федор заметил ее глаза, большие, серые, с зеленоватым отливом, как вода в осенней Москве-реке.

Служба закончилась, царь с царицею двинулись к выходу, за ними потянулась свита. Поравнявшись со стольником Михаилом, приходившемся мужем Прасковье Воронцовой, Вельяминов придержал сродственника за плечо. Воронцов, годов на двадцать младше Федора, вел себя с ним не по-свойски, как с ровней, а скорее, как с дядюшкой.

— Есть у меня до Прасковьи дело, Михайло. Невместно в храме Божием о сем говорить, однако и медлить не годится… — Федор испугался, что незнакомка окажется обрученной, а то и мужней женой. «И тогда, — горько подумал он, — куковать тебе бобылем, Федор Васильевич».

За год вдовства никто из боярынь и дочек боярских ему не приглянулся. Как минуло полгода со смерти Аграфены, сродственницы, будто сговорившись, принялись хлопотать о его новой женитьбе. Сватали Федору вдов и девиц из хороших родов, показывали их в возках или в церквях, но до сих пор никто не заставлял его сердце биться так сладко, как когда он увидел свою Аграфену. Вот разве что сегодня.

— Милости просим к нам, Федор Васильевич, за ради святой Пасхи, — кивнул Михайло, — и Матвея с собою берите.

За пятнадцать лет, прошедших с венцов брачных, Прасковья родила двойняшек Марию и Степана, а два года назад в семье появился последыш, Петенька. Мария с детства неровно дышала к троюродному брату, девице уже исполнилось четырнадцать.

— Матвей у царя будет, а я заеду, коли не шутишь… — коротко махнув на прощанье, Федор зашагал к своему возку.

Прасковья подошла к мужу, постукивая высокими каблуками, спрятанными под подолом парчового сарафана.

— Дядька Федор к нам приедет, — хмыкнул Михайло.

— Ну и славно, — отозвалась Прасковья, — нечего в святую Пасху дома одному сидеть, не дело это.

— Сказал, разговор у него до тебя есть.

— Ох ты, Господи… — Прасковья приложила пальцы к закрасневшимся щекам: «Не иначе приглянулся ему кто, народу-то сколько было. Царицу проводим до покоев и приеду. Нынче Бутурлина у нее остается».

Вскочив в седло, Михайла рысью пустил коня на Рождественку, в городскую усадьбу.

Несмотря на веселый нрав, Прасковья Воронцова вела хозяйство рачительно и строго. За грязь, леность или воровство дворню секли нещадно и отправляли в деревенские усадьбы. В доме всегда уютно пахло свежевыпеченным хлебом, полы каждый день скребли с песком.

Обед подали семейный. За столом собрались только Прасковья с мужем, близнецы Мария и Степан, да Вельяминов.

— Дядя Федор, а правда, что мы осенью опять пойдем воевать Казань?

— Похоже на то, Степа… — Федор задумчиво отставил кружку с медом, — без Казани пути на восток нам нет. Пермский край получается, как отрезанный ломоть, а там земли исконно русские, их новгородцы брали сотни лет назад. Волга Руси нужна, по ней нам торговать с Персией и Индией, а сейчас ханы Казанский и Астраханский в Каспийское море нас не пускают.

— Говорят, что в Индии все идолам поклоняются, — Марьюшка смущенно запнулась: «Читали мы со Степой повесть о хождении за три моря тверского купца Афанасия Никитина, дак он пишет, что в Индии сто вер, и все разные!»

Воронцовы воспитывали детей в послушании, но были из тех редких на Москве родителей, что считали, что обучать надо не только сыновей, но и дочерей. Близнецы, родившиеся с разницей в полчаса, с колыбели росли рядом.

— Веру, Марьюшка, любую надо уважать, ежели человек праведный и достойный. Есть среди всех народов и глупцы, и люди бесчестные, да и на Руси таковых хватает, — вздохнул Федор.

Прочли благодарственную молитву, дети разошлись по горницам. Боярыня Прасковья подперла рукой мягкую щеку:

— Думаешь, что они дети, а ведь растут. Марию сватают, да она все Матвея дожидается.

— Не надо ей дожидаться, — жестко сказал Федор, — у Матвея не честный брак, а девки срамные на уме да попойки с дружками. Стыдно мне так говорить, сестра, однако совсем он от рук отбился. И не накажешь его по-отцовски, царь Иван во всем Матвея покрывает. Государь, хоть и молод, а норовом крут. Скажешь, что поперек, и закончишь жизнь, как покойник Андрей Шуйский.

Прасковья поежилась. Бояре помнили страшную смерть князя Шуйского, отданного на растерзание своре дворцовых псов семь лет назад.

— Ты мне лучше вот что скажи, боярыня, — Федор отхлебнул меда, пытаясь справиться с напавшим на него кашлем: «Что у вас там за девица сероглазая? Боярышня она али жена венчанная?»

Облегченно улыбнувшись, Прасковья незаметно толкнула Михаила ногой под столом.

— Вдова она, братец, больше года вдовеет, с марта еще. Муж ее был боярин Тучков, Василий Иванович. Сама она новгородка, да с венчания в Твери жила. Как муж погиб, дак ее сродственники в Москву забрали.

— А что с ее мужем случилось? — поинтересовался Федор.

— В марте переправлялся через Волгу, а лед истончился, дак и ушел он в полынью. Хороший человек был Василий Тучков, богобоязненный, скромный, на милостыню щедрый, — ответил Михаил.

— Небось, семеро по лавкам у вдовы-то? — буркнул Федор, удивляясь своей неприязни к ни в чем не виноватому покойнику Тучкову. Боярин одернул себя: «Свечу на его помин пожертвую и акафист закажу».

— Не дал им Бог потомства. Восемь лет прожили душа в душу, но не даровала Пресвятая Богородица радости, — торопливо ответила Прасковья.

— Что ж ей, к тридцати годам? — вспомнив строгое лицо сероглазой, Федор попытался угадать, какого цвета у нее волосы:

— Под кикой и не разглядишь. Золотые, как у Аграфены, соломенные, рыжие… — он почувствовал, что краснеет.

— Двадцать четыре в апреле сполнилось, не вертихвостка какая-нибудь, не девчонка… — размеренно бубнила сестра: «Женщина разумная, спокойная. Дом вести приучена, хозяйство у них в Твери богатое, родитель ее вдовый в Новгороде торгует…».

— Ты ее Параша, нахваливаешь, словно я жениться собрался! — усмехнулся Федор: «Что ж она, не боярского рода?»

— Да кто их разберет в Новгороде! — в сердцах отозвался Михайло: «По отцу она Судакова, имя древнее, известное, однако ты знаешь новгородцев, у них и бояре торговать не гнушаются. Тучковы, куда она замуж вышла, тоже тамошние. Царь Иван Великий их в Тверь выселил, как новгородские вольности отменил».

— Значит, Тучкова… — задумчиво проговорил Федор Вельяминов: «А звать-то ее как?»

— Феодосия, боярыня Феодосия.

В наступившей тишине до крестовой палаты из горниц донеслась колыбельная. Мамка баюкала маленького Петю Воронцова. В распахнутое окно вливался кружащий голову апрельский ветер.

— Сватами поедете? — Федор исподлобья взглянул на чету Воронцовых. Увидев их просветлевшие лица, боярин успокоено улыбнулся.

Добравшись до своей горницы, Феодосия Тучкова первым делом скинула надоевший за день тяжелый опашень и летник. Женщина осталась в одной рубашке. Со святой Пасхи над Москвой нависла изнуряющая, совсем не весенняя жара, изредка прерываемая страшными грозами. Дворовый люд болтал, что в подмосковном Коломенском в коровник залетел чудный огненный шар, испепеляющий все на своем пути.

— Матушка Феодосия, — шептала ей пышнотелая боярыня Василиса Аксакова, — говорят, что шар тот миновал коров насквозь, внутренности ихние сжег, однако шкуру не тронул, ибо входил и выходил через отверстия, кои Богом дадены… — рассказчица залилась жарким румянцем, более подобающим невинной девице, нежели матери пятерых детей.

— Много есть чудес у Господа всемогущего… — степенно перекрестилась Феодосия.

Сидя на подоконнике, глядя в медленно темнеющее небо, женщина улыбнулась, вспомнив разговор. За год Василиса стала Феодосии хорошей подругой. Боярыня Аксакова только сокрушалась, что больно тоща Феодосия, и неплохо бы ей нагулять жирка перед свадьбой.

Подумав о свадьбе, Феодосия положила голову на колени. Женщина задумалась, наматывая на пальцы, как в детстве, соломенные локоны. Сватали ее много, однако все не те. Засылали сватов недавно овдовевшие бояре, которым нужна была мать для сирот, хозяйка в доме и теплое тело на ложе.

Привыкнув к размеренной жизни с возлюбленным мужем Василием, наполненной чтением книг, сбором лекарственных трав, письмами вдовому отцу и новгородским подругам, Феодосия совсем не была уверена, что хочет детей.

Она не знала, кто из них с Василием был виной в бесплодном браке, однако через три года после венчания супруги поняли, что такова воля Бога. Тучковы решили, что, видно, избраны они Всевышним для иного предназначения, пока не раскрывшегося явно.

Живя у родственников покойного мужа, людей придирчивых и строгих, Феодосия чувствовала себя нахлебницей. В Тверь ей было вернуться невместно. Молодой вдове не пристало одной жить в усадьбе. Будь она лет пятидесяти, да с детьми, никто и слова бы не посмел сказать, но Феодосии исполнилось всего двадцать четыре.

Она могла уехать в Новгород к отцу. Никита Судаков давно звал дочь домой, ибо не было у него лучшего помощника в торговых делах, но сначала дорогу развезло осенними дождями, потом прошли Рождество, Великий Пост, Пасха, а Феодосия все находилась при царице Анастасии.

Царица отличала ее от других боярынь. Феодосия, старше Анастасии всего на пять лет, была ближе всех ей по возрасту. Феодосия была умна и начитана, а царица, словно ребенок, любила слушать рассказы о дальних странах и путешествиях. При дворе Феодосия скрывала ученость. Среди московских боярынь редко кто умел читать и писать, а тем более знал латынь и греческий.

После смерти Василия отец послал ей долгое письмо, заклиная никому не выдавать семейной тайны, даже будущему мужу, если таковой найдется.

— Помни, Феодосия, — писал Никита Судаков, — что тайна сия велика есть. Немногие знатные роды Новгорода передают ее из поколения в поколение. Твой покойный муж знал о ней, ибо Тучковы, хоть и были изгнаны из Новгорода, тайной этой тоже владели.

Однако ежели кто сторонний узнает ее, то нам грозит смерть на дыбе и на костре, как мученикам, погибшим за веру от рук архиепископа Геннадия, да будет проклято имя его. В церковь ходи, иконы дома держи и поминай имя Иисуса, как ни в чем не бывало, ибо уверен я в твоей твердости, дочь моя. Письмо сожги, дабы не попалось оно случайно чужим глазам.

В конце она нашла приписку: «Люди в Москве не похожи на новгородцев и не ценят учености. Поэтому скрывай и начитанность свою, дабы не вызвать подозрений».

Феодосия утерла слезинку, скатившуюся из глаза. Ей, выросшей на вольном северном воздухе и попавшей из уютного родительского дома в любящие объятия Васи Тучкова, хоть и жившего в Твери, но духом тоже новгородского, было тяжко в шумной Москве.

После смерти мужа, готовясь к отъезду в столицу, она сожгла все рукописные тетради с молитвами. Даже через пятьдесят лет после страшной казни архимандрита Кассиана в Новгороде и дьяка Курицына со товарищи в Москве само хранение этих манускриптов было смертельно опасным. Однако Феодосия помнила все молитвы наизусть. Не их ли она произносила с детства, при закрытых ставнях и зажженных в подполе дома Судаковых свечах? На тайных встречах собирались немногие истинно верующие Новгорода, передававшие из поколения в поколение память об учении, за которое умерли их деды и прадеды.

Феодосия медленно сняла с шеи нательный крест. Повернувшись, прочь от заката, залившего Москву кроваво-красным светом, она зашептала тайную молитву.

Царица Анастасия Романовна проснулась не в настроении. Настежь распахнутые окна не спасали, в покоях стояла духота.

Над Москвой который день громоздились грозовые тучи, но дождь проливался больше над окраинами, в Коломенском, в Измайлово, над Воробьевыми Горами.

По Красной площади гуляли столбы пыли, кремлевский сад поник, деревья стояли с вялыми листьями. Одуряющее пахло пышно цветущей сиренью. От назойливого духа кустов у беременной на третьем месяце Анастасии болела голова.

Вытянувшись на ложе, она огладила свое еще по-девичьи стройное тело ладонями. Царственному супругу она пока ничего не говорила. Иван, с его крутым нравом, узнав, что Анастасия в тягости, мог запереть жену в покоях, сохранения чрева ради.

Лежа на спине, она провела почти половину первой беременности. Бабки-повитухи отчего-то решили, что Анастасия может скинуть. Сколько царица не уверяла, что ее мать родила восьмерых и до последних дней ездила в возке и ходила в церковь, бабки были непреклонны. К ней приглашали шутих и сказительниц. Анастасии тогда больше всего хотелось сбежать по кремлевскому холму босиком к Москве-реке, шлепать по мелководью, брызгаться теплой речной водой.

Девочка у нее родилась хилая, болезненная. Царевна не прожила и трех месяцев.

— В этот раз все будет по-другому… — пообещала себе Анастасия, приподнявшись на локте. Царица устало вздохнула:

— Ты и в прошлый раз хотела положить конец его пьяным забавам, а что вышло? Лежала, как жук, опрокинутый на спину, и даже ребенка здорового произвести на свет не смогла….

Царь Иван любил жену, однако норова своего подчас сдержать не мог, да и не хотел, а дразнить его невместным поведением было и вовсе неразумно. В гневе Иван становился опасным. Анастасия, обжегшись пару раз, зареклась прекословить мужу.

Когда на смотре боярских девиц из сонма красавиц Иван выбрал именно ее, дочь небогатой вдовы, семья Анастасии взошла на ступени трона царского, став частью ближних бояр Ивана. Анастасия помнила унизительные проверки, интриги и зависть претенденток. Многие девицы на смотре родились в куда более знатных семьях. Однажды ночью Анастасия проснулась от шороха в опочивальне, в царском тереме, где чуть не вповалку спали девушки.

Наклонившись над ней, держа свечу, Иван пристально изучал ее лицо. Анастасия чуть не закричала от ужаса. Царь быстро зажал ей рот ладонью. Иван постоял немного, разглядывая ее. Не сказав ни слова, он удалился в свои покои.

Анастасия долго смотрела расширенными от страха глазами ему вслед. Царь был высокий, сухощавый, и двигался легко, как рысь.

Потом она поняла, что каждую ночь Иван обходил опочивальни с девицами, любуясь их сонной прелестью, отмечая тех, кого потом отберут в первую дюжину. Из нее царь и брал себе единственную девушку, будущую царицу московскую.

Когда Иван, по обычаю, обойдя двенадцать девиц, остановившись перед Анастасией, протянул ей вышитый платок, знак выбора, девушка чуть не потеряла сознание.

Однако сомлеть в такую минуту означало смерть не только для нее, но и для ее родных. Другие семьи распустили бы слухи, что мать скрыла хворость дочери, отправляя ее на смотрины. Представив ссылку в глухое Заонежье, стиснув зубы, Анастасия с поклоном приняла платок.

Девушка удивилась улыбке царя. Лицо Ивана обычно было недобрым, даже хищным, но сейчас в его глазах плясали искорки смеха.

Настроение государя менялось, как погода в весенней Москве. По-своему оберегая жену, Иван не принуждал ее к полуночным забавам. Анастасия вздохнула:

— Но слухи, слухи… На чужой роток не накинешь платок.

Потянувшись, Анастасия хлопнула в ладоши. Таз для умывания внесла Феодосия. Царица привычно поразилась красоте новгородки.

— Доброго утречка вам, матушка-царица, — напевно проговорила Феодосия: «Хорошо ли спалось?»

— Да не очень, — зевнула Анастасия: «Все духота, и воняет на Москве ужасно».

— Как не вонять, ежели в покоях неделю не убирали… — Феодосия подала Анастасии богато вышитое полотенце: «Девки прислужницы совсем разленились, только языками чешут».

Анастасия покраснела. Проведя детство в бедной усадьбе, она не могла справиться с леностью слуг. Сама же убирать она не хотела, такое царице было невместно.

— Может, ты хоть их приструнишь? Вокруг тряпки грязные валяются… — Анастасия ткнула пальцем в угол, где высилась куча нестиранного белья, — так и клопам недолго завестись.

— Мух у нас уже с излишком, — сухо заметила Феодосия, убирая таз с полотенцем:

— Берите возки, государыня, поезжайте на денек в Коломенское. Там тишина, не то что в Москве, гвалт беспрестанный. Отдохнете, искупаетесь, в такую жару вода в реке, как молоко парное. Я останусь, и уберемся везде как следует.

Прасковья Воронцова, готовившая в соседней горнице платье царицы, прислушалась:

— Самое время, — решила она, — без лишних ушей сподручней разговор завести.

Возки с царицей, боярынями, мамками и сенными девками поползли через наплавной мост, соединявший Тверскую и Серпуховскую дороги.

Согнав в покои прислужниц, боярыни заперлись в опочивальне Анастасии, разбирая платья. Юная царица, ровно малый ребенок, едва поносив, бросала в угол покоев опашени с драгоценными камнями и расшитые летники.

Прасковья искоса взглянула на Феодосию.

— Долго ль, боярыня вдоветь располагаешь? Не пора своим домком зажить?

Феодосия вздохнула:

— Свахи ездят к сродственникам, но не глянется мне никто. После Васи покойного никого не хочу.

— Лукавишь, боярыня… — Прасковья перекусила нитку, коей пришивала пуговицу к опашеню, — ой, лукавишь…

— Ты, Прасковья, сколько лет с мужем живешь? Пятнадцать вроде?

— На Красную горку пятнадцать было.

— Сколь я помню, говорила ты, что замуж идти тебя родители не неволили. Ежели придется человек тебе по сердцу, так дадим свое благословение.

Прасковье вспомнилось лето после венчания, жаркий июнь в подмосковной вотчине Воронцовых, цветы на лесной поляне, где в полуденной хмари понесла она близнецов. Было ей тогда чуть менее пятнадцати, а Михайле семнадцать, и были у нее волосы черны, ровно вороново крыло, а глаза сияли нездешней лазурью.

— И меня батюшка не неволил, — Феодосия удивилась словно затуманенным глазам Прасковьи, — однако тяжело мне Васю забыть, будто вчера все случилось.

— Но не станешь же ты век одна куковать? Ты не в своем дому сейчас и не в родительской вотчине, надо и свое хозяйство заводить.

— Дак и сватают все на хозяйство, Прасковья Ивановна, да у кого жена преставилась, и с детками ему не управиться, — отозвалась Феодосия, — а не ради меня самой сватают.

— Есть один боярин, — Прасковья замялась, — роду хорошего, богатый. Хоша он и вдовец, но сыны у него взрослые. Один монашествует, другой к царю близок, а насчет хозяйства, не ради оного он тебя сватает, а потому, что видел тебя.

— Но не говорил! — Феодосия смяла в руках царицыну рубашку:

— Как можно девицу али вдову сватать, и словом с ней не перемолвившись! Не кривая, не косая, и слава Богу! Вдруг я дура набитая, двух слов связать не могу. Впрочем, у вас на Москве это все равно. У вас жены сидят, аки колоды, в теремах, к людям им хода нет.

— Ты, матушка-боярыня, не серчай, а далее послушай, — мягко остановила ее Прасковья:

— Боярин тот сродственник мой близкий, и ежели хочешь ты с ним встретиться, то готовы мы с Михайлой пособить.

— Наедине, что ли? — заалев, ахнула Феодосия: «Невместно же!»

— Нет, конечно. Но и поговорить, коли друг другу по сердцу придетесь, можно будет. Только, Федосья Никитична, не молоденек боярин-то.

— Я тоже не слеточек какой, — рассмеялась Феодосия.

— Вдвое тебя старше, — отозвалась Прасковья:

— Брат мой двоюродный, Федор Вельяминов. Так что сказать мне ему, боярыня?

Еще гуще заалев, Феодосия прикусила нежную губу.

— Хотела б я с ним свидеться, — едва слышно пробормотала она, опустив голову.

Феодосия вспоминала дни, проведенные в ожидании встречи с Федором, как напоенные дурманом. Взяв что в руки, она сразу все и роняла. Сродственникам она отвечала невпопад, и долго смотрела в майское небо, где вереницей шли белые, ровно сахарные облака.

Вельяминова она заприметила давно. Могла ли Феодосия не заметить этакого медведя, на голову выше и вдвое шире в плечах, чем остальные бояре? Изредка, на богослужениях, она украдкой, алея щеками, бросала в его сторону быстрые взгляды. Нравился ей боярин Федор, ох как нравился! Был он совсем не похож на покойного Василия Тучкова, невысокого, худощавого, с льняными северными волосами. Васю Феодосия знала с детства, понимали они друг друга с полуслова, и никто не удивился, когда, войдя в возраст, они повенчались. Были они оба спокойные, приветливые, сдержанные, ровно и не муж с женой, а брат с сестрой.

И любились они с Васей так же, спокойно и нежно, и не ведалось Федосье, что есть на свете любовь иная. Исподволь глядя на Федора, она чувствовала, как тяжелеет ее высокая грудь, раскрываются и влажнеют губы, перехватывает дыхание. Было это совсем по-иному, чем с покойным мужем. Феодосия страшилась и одновременно тянулась к доселе неведомому ей чувству.

Прасковья Воронцова долго думала, как бы устроить свидание Федора с Феодосией. Пригласить к себе сродственника она могла в любой день, на то он и сродственник, но вот как Феодосии оказаться в то же время рядом? Хоша и вдовела боярыня, но, молодой и бездетной, было ей невместно одной разъезжать по Москве.

— Боюсь, придется Федору засылать сваху, — озабоченно сказала Прасковья, снимая тяжелую, надоевшую за день кику, встряхивая угольно-черными власами:

— Федосья же Никитична, пожалуй, и упрется, аки ослица валаамова. Как, мол, сватать, не поговорив наперед с невестой? Несогласливый они народ, новгородцы.

Михайла с подушек усмешливо смотрел на жену

— Помнится, одна боярышня с глазами васильковыми так же когда-то уперлась. Не хочу, не поговоривши-то. Посадили молодых рядом, девица взор в пол как устремила, так и не взглянула на молодца ни разу.

— Смотрела я на тебя, — рассмеялась Прасковья, — исподтишка только. Ты тоже герой, хоть бы полсловечка вымолвил.

— Поди, что вымолви, когда рядом такая краса, — Михайло привлек к себе жену, зарывшись лицом в ее волосы, — я и сейчас иногда теряюсь, на тебя глядючи.

— Феодосия-то не я. Она за словом в карман не полезет.

— Да чего проще-то! Петины именины на носу, поедем к Федосьиным родственникам, заберем ее и потом привезем обратно. Не об чем будет слухи распускать.

Так и оказалось. Сидя в закрытом возке, Прасковья посматривала на Феодосию. Подруга крутила на пальце выбившийся из-под кики льняной локон, перебирала подол опашеня, пристукивала об пол мягкой сафьяновой туфлей.

— Мнится мне, боярыня, кровь твоя северная быстрее потекла, — усмехнулась Воронцова:

— Али я неправа?

— А? Что? — вздрогнула Феодосия.

Прасковья только махнула рукой. Толку от боярыни Тучковой сейчас было мало.

На Петиных именинах мужчины и женщины, как полагается, сидели раздельно, по соседним горницам. После обеда гости собрались по домам. Прасковья за надуманным делом увела Феодосию на женскую половину. Боярыня прислушалась:

— Вроде все уехали. Можно идти.

Сидя у ларца с хозяйскими драгоценностями, Феодосия рассеянно перебирала жемчужные ожерелья.

— Уже? — очнувшись, покраснела боярыня: «Как же это будет-то?»

— Хотела сама, чтоб с тобой говорили, — Прасковья подтолкнула боярыню к лестнице, — дак и говори.

Когда Прасковья невзначай обронила брату, что Феодосия Тучкова была бы не прочь с ним встретиться, жизнь Федора, до той поры размеренная, наполненная царской службой и домашними заботами, будто перевернулась. Словно понесли его кони по зимней дороге, где дух захватывает, и хочется увидеть, что ждет дальше, за слепящей стеной метели.

Федор Вельяминов сидел в крестовой горнице, бросив большие руки на льняную скатерть, не слыша того, что говорил Воронцов. Боярин смотрел на образ Богородицы в красном углу. Невместно было думать так, но узрел он в строгом лике сходство с Феодосией. То же тонкое, северное лицо, большие глаза, смиренно опущенные к младенцу Иисусу.

Тихо скрипнула дверь. Феодосия стояла в проеме, высокая, в парчовой кике, делающей ее еще выше. На бледных щеках женщины горели два алых пятна.

— Здрава будь, боярыня… — поднимаясь, он услышал, как предательски хрипло звучит его голос.

— И ты здрав будь, Федор Васильевич, — она взглянула на него прозрачными серыми глазами. Феодосия шагнула к нему, будто вручая себя его защите. Никто еще не смотрел на нее ровно на чудотворную икону в церкви.

Не было бы в горнице Воронцовых, — мелькнуло у Федора в голове, — упал бы я на колени перед такой красой и не поднимался бы более до дня смерти моей.

Они сели друг напротив друга. Феодосия склонила голову, не в силах выдержать его смятенный взгляд.

Оба молчали, пока под каким-то предлогом Воронцовы не вышли из палаты, оставив Федора с Феодосией одних.

За окном клонился к закату длинный московский день.

— Так что же, Феодосия Никитична, — первым прервал молчание Федор, — какое будет твое решение? Вот я весь перед тобой. Лет мне немало, на шестой десяток скоро перевалю. Сыны выросли, один монашествует, другой при царе Иване Васильевиче. Хозяйство мое большое и налаженное…

— Не ради хозяйства я, — голос Феодосии надломился, — да, и ты, Федор Васильевич, думаю, не ради него…

— Не ради, — ответил он, ощущая, как вскипает кровь, не поднимавшаяся в нем с той поры, как слегла покойница Аграфена, — не ради хозяйства, Федосья Никитична…

— Я хоша и вдовею, Федор Васильевич, но, по-хорошему, тебе с отцом моим надобно поговорить. Путь до Новгорода не близок, но грамоту можно с гонцом послать… — покосившись на Федора, Феодосия опять опустила голову.

— А ты как сама располагаешь? Люб я тебе, али нет?

— Был бы не люб, разве пришла бы я? По сердцу мне, что ты не сваху заслал, а хотел сперва поговорить со мной.

— Мнится мне, боярыня, долгонько будет нам с тобой о чем поговорить… — просветлел лицом Вельяминов.

— Ой, прав ты, боярин, ой прав! — Феодосия рассмеялась. Прасковья Воронцова, стоявшая у двери в соседней горнице, облегченно перекрестилась.

— Пошли им, Всевышний, брак честный да ложе безгрешное.

Вернувшись в усадьбу, Вельяминов послал слугу за Матвеем. Застать сына дома было непросто, он дневал и ночевал в покоях царя Ивана, но не сказать ему о женитьбе Федор не мог.

— С Вассианом все легче пройдет… — боярин мерил шагами крестовую палату:

— Пошлю грамотцу в Чердынь, да и дело с концом. Он инок, от мирской жизни отрешен, наследства ему не надобно. С Матвеем надо осторожно говорить. Бог знает, народятся у нас с Феодосией дети али нет. Она семь лет с мужем покойным прожила и не понесла. Хотя не ради детей я хочу ее в дом ввести…

Федор поймал себя на том, что представляет себе Феодосию, сидевшую в палатах Воронцовых в парче и шелках, с плотно покрытой кикой головой, совсем в другом виде. Покраснев, как мальчишка, боярин не заметил вошедшего в горницу Матвея.

— Звали, батюшка?

— Звал… — Федор взглянул на сына. Матвей покачивался на высоких каблуках сафьяновых сапог. Воротник ферязи, расшитый жемчугом, он поднял вверх, тонкие пальцы отягощали перстни. Золотые, длинные волосы подростка завивались, падая на парчу

— Кольчугу-то пошто надел? — Вельяминов заметил блеск стали в разрезах ферязи: «Ты при государе состоишь, кто тебя тронет?»

— Сговорились мы сегодня на мечах упражняться, батюшка, засим и кольчуга, — развел руками сын.

— Садись, — Федор указал на лавку, — разговор до тебя есть.

Матвей послушно сел.

— Глаза-то у него Грунины, — понял Федор, — ишь какие, ровно лесной орех, — он откашлялся:

— Мать твоя покойница перед смертью взяла с меня обещание, и намерен я его исполнить.

— Что ж за обещание?

— Обещал я жениться после ее смерти… — нарумяненные щеки сына побледнели.

— Не могла она… — голос Матвея прервался: «Не могла матушка о таком помыслить! Любила она тебя!»

— Дурак ты, сын, — вздохнул Федор.

— Не гневаюсь я потому, что молод ты еще. Вырастешь, дак поймешь, что любящее сердце не о себе думает, а о том, кого любит. Да и пошто я тебе все рассказываю? Дело я порешил. Ты скоро своим домом заживешь, с мачехой видеться будешь редко.

— Кто же она, батюшка? — осторожно спросил Матвей.

— Ближняя боярыня царицы, Тучкова Феодосия, новгородка. Вдовеет она, больше года уже.

— Как скажешь, батюшка, так и будет… — Матвей поклонился: «Воля твоя, не мне тебе перечить».

— Ну, иди с Богом, — разрешил Федор.

Матвей поцеловал отцовскую руку. Боярин облегченно выдохнул:

— Вроде бы и обошлось… — он велел слуге принести перо и чернила, писать грамоты.

— Любил мальчишка мать… — размышлял Федор Вельяминов, — но на то она и мать, иной не дадено. Женить бы его, да вроде рано, только пятнадцать лет миновало. Года бы еще три али четыре погулять ему. И как царь Иван Васильевич на сие посмотрит, неведомо, а супротив царя идти, не враг я себе… — он бродил по крестовой палате:

— Ах, Феодосия, Феодосия, что ты со мной сделала, сероглазая? Борода у меня в седине, а с тобой словно мальчишка. Скорей бы повенчаться, но еще от будущего тестя жди теперь ответа. Никита Григорьевич не откажет, знатности у меня поболе, чем у него и богатства немало, однако невместно в брак честной вступать без отеческого благословения. Но я бы хоша завтра взял Федосью, пусть и в одной рубашке, да хоша бы и без нее.

Такие мысли пришли в голову боярину Вельяминову, что писать грамоты стало совсем невмоготу.

Выйдя на двор, Матвей отпихнул попавшуюся под ноги шавку. Черно ругаясь сквозь зубы, юноша вскочил на коня.

— Еще и детей народят… — орудуя хлыстом, Матвей отгонял нищих, жавшихся к стременам богато убранного седла:

— Пожаловаться, что ли, царю Ивану? Негоже, кто я перед отцом? Отрок неосмысленный, что батюшка скажет, то и велено делать. С этой его… — Матвей сдержал грязное словцо, — надо осторожнее. Не ровен час, побежит к царице слезы лить. Ладно, недолго мне осталось в отчем дому обретаться. Надо во дворец переезжать, царь Иван меня неохотно в усадьбу отпускает. Разумно надо себя вести, тихо. Велят понести образ на венчании, дак понесу, еще велят что, дак сделаю. Не след отцу перечить. Но, как время мое настанет, наплачутся они. Я наследник Вельяминовых, другого не будет, пока я жив… — поднимая копытами пыль, гнедой жеребец Матвея несся к Кремлю.

Грамотцу старшему сыну Федор писал недолго, однако над посланием будущему тестю пришлось изрядно покорпеть. Требовалось расписать все свое родословие, до седьмого колена, перечислить угодья и усадьбы, и упомянуть, что ежели благословит их Господь и народятся у Феодосии дети, то будет отписано им это, и это и еще вот это.

Делить наследство Федор не хотел, да и не мог. Матвей, единственный сын, получал после его смерти все, однако у боярина имелись деревеньки с душами, доставшиеся от родни по материнской линии. Их-то и хотел он закрепить за будущими детьми Феодосии.

Царские гонцы, меняя лошадей, добирались до Новгорода за пять дней.

— Хорошо, что лето на дворе… — Федор запечатал грамоту… — осенью или весной долгонько бы пришлось ответа ждать, по распутице.

Феодосия, сидя при свече в своей горнице на усадьбе родственников, тоже писала отцу.

— Человек он хороший, хотя, конечно, тайны я ему не открою. Как ты, батюшка, и заповедовал, иконы я дома держу, в церковь хожу исправно, а что у меня на душе, то дело лишь мое и Бога Единого. Ежели Он даст нам с Федором детей, то по прошествии времени посмотрим, рассказать ли им все и как это сделать.

Ты, батюшка, пришли к венчанию книги мои из Новгорода и тверской усадьбы. Мнится мне, что Федор не против учения. Сам он обучен и читать и писать, слыхал о заморских странах и немного знает по-гречески…

Грамота ушла не с царскими гонцами, а с особыми доверенными людьми, которых новгородские купцы использовали для доставки срочных сообщений из Москвы. Так и получилось, что Никита Судаков получил грамоту дочери на день раньше, чем письмо от будущего зятя.

Отпустив гонца с серебряной монетой, он задумался. Странно было ожидать, что, дочь-красавица, всю жизнь проведет вдовой, но Никита удивился ее выбором приближенного к царю боярина

— Зря не уговорил я Федосью после смерти Василия вернуться в Новгород, — Судаков достал чернила и перо:

— Здесь бы она замуж вышла за своего, меньше было бы забот и хлопот. Когда Вася посватался, все было ясно и понятно, ровно белый день, а теперь что? Близко к царю, оно, с одной стороны, лестно, но с другой — тревожно. Иван Васильевич молод, нравом горяч, попасть в опалу легче легкого. Да и неизвестно, каким окажется этот Федор. Человек он немолодой, привычки у него устоявшиеся, трудно будет с ним Федосье. Она хоша и разумна, но привыкла к другой жизни, не московской.

Никита Судаков сжег доставленную грамоту. Всю переписку они с дочерью уничтожали, так было спокойнее. Очинив перо поострее, он писал четким почерком.