Во многом я такой же, как и ты,
И поэтому мне хочется думать, что ты меня поймёшь,
Если больше узнаешь обо мне, и о том,
Почему мне печально от твоего смеха или смешно от твоих слез.
Во многом, я не такой, как ты,
Узнай, что значит быть мной.
Пролог
Я уже долго хожу по бесконечной ленте старого потрепанного ковра. Ровно пять тысяч шагов в одну сторону и ровно пять тысяч в другую. Такой точности удалось добиться не сразу. Помню, как первый раз у меня получилась цифры семь тысяч восемнадцать и шесть тысяч девятьсот два. Так быть не могло. Ведь если ты сделал в одну сторону одно количество движений, то и обратно ты должен сделать столько же? Как же может быть иначе? Над решением этой задачи я бился почти два месяца, пока не достиг чёткой размеренности, под ритм детской считалочки: «раз, два, три, четыре, пять, я иду тебя искать».
Ковёр под ногами далеко не новый и я выучил каждую его потертость, каждую линию изгибов синих цветов на его бордовой ленте. И стены вокруг изучил, до каждой трещины. Ещё тут на них были двери, через каждую тысячу шагов — пять деревянных полотен с одной стороны. Сперва я учился считать шаги, потом запоминал линии цветов, потом трещины на пустой стене, потом на той, что с дверьми. Наверное, уже пришло время изучить сами полотнища. Возможно, когда я их получше исследую, то даже открою каждое из них. Что за ними? Те же стены и ковёр? Было бы хорошо, если за каждой дверью были именно они. Стены и ковёр — вот мои символы стабильности и покоя в этом месте.
А что если это не так? Если за ними всё совсем иначе? Я замер на месте и почувствовал, что теряю ритм считалочки, он выскальзывает из моей головы. Надо успокоиться! Срочно! Надо вернуть этот пульс моего спокойствия! Я встал и раскинул руки, как птица расправляет свои крылья. Ей они нужны, чтобы лететь. Она не полетит, пока их не расправит. Я тоже могу разметать руки и могу ими махать. Вверх — вниз, вверх- вниз. Я знаю, что я не птица! Я — уверен, что не полечу! Просто верну назад свою потерю и пойду дальше. Впереди ещё три тысячи девятьсот девяносто шесть шагов. «Раз, два, три, четыре, пять…»
— Что ты делаешь? — раздался тоненький детский голосок позади меня. Это было неожиданно и неприятно.
Я скосил глаза в сторону голоса и увидел маленькую девочку. Она стояла возле первой двери и смотрела на ковёр изучая на нем мои цветы. Хоть она и не смотрела мне в лицо, было понятно, что ответ подразумевался от меня. Может потому, что я тут один, а может потому, что она разглядывала цветы в том месте, где были мои тапочки?
— Пытаюсь полететь — сказал я явную глупость, полностью поворачиваясь к ней.
— Люди не летают. — она слегка нахмурила тонкие, светлые брови — Люди ведь не птицы, крыльев у них нет.
— Я знаю и даже более — только что думал об этом. Я вроде как шучу. Люди называют это иронией… Неважно. Откуда ты пришла сюда?
— Оттуда. — она резко мотнула головой в сторону дверного проема, отчего её светлые кудряшки всколыхнулись и запрыгали по худенькой спине облаченной в бежевую ткань платья. Даже его свободный покрой не мог скрыть её худобы.
— Аааа.
Мы немного помолчали глядя на искусные синие разводы у наших ног.
— Ты можешь ей помочь? — спросила она меня, после того, как изучила всю мою подножную оранжерею.
— Возможно. — ответил я: — Если ты не боишься принимать помощь от незнакомцев.
— Она боится. — её ответ прозвучал очень просто и буднично, как будто она говорила о том, что не любит по утрам есть манную кашу. Хотя, наверное, это вещи равнозначные. Я не любил это месиво и пугался разговаривать с незнакомцами абсолютно с одинаковой силой. Правда с ней вести разговор было не страшно — она ребёнок. В ней не было ничего жуткого и поэтому наша беседа не приносила сильных отрицательных эмоций.
— Она это кто? — мне в голову вдруг пришло осознание, что ребёнок повествует о ком — то ещё. А вот это меня действительно испугало.
— Девочка. Вот она перед тобой. — малютка снова скосила глаза в мою сторону. Я же испуганно завертел головой, однако никого не увидел.
— Девочка — это ты? — За страхом пришло облегчение. Ну конечное. Она ещё очень мала, лет пять — шесть, не больше. Я тоже, когда был её возраста, говорил о себе в третьем лице.
— Ты можешь ей помочь?
— Чем? — я решил, что попробую сыграть в эту странную детскую игру.
— Надо разбить стекло!
— Какое стекло? Зачем? Я не буду ничего бить! — паника снова сдавила моё горло.
«Раз, два, три, четыре, пять…» — снова забились в махе руки.
— Ей надо разбить стекло! Ей надо разбить стекло! Ей надо разбить стекло!
Мы так и стояли в тысяче шагов друг от друга. Я с руками раскинутыми, как у птицы и она повторяющая монотонным голосом свой вопрос — просьбу.
«Раз, два… Ты можешь… Три, четыре… Ей… Пять… Помочь… Я иду тебя искать…» — эхо несло по коридору слова.
— Там тоже есть ковёр. С такими же цветами. — она вдруг перестала заунывно повторять одно и тоже и последние слова произнесла уже в другом ключе, от чего мне сразу стало легче. Настолько, что я пошёл к ней, даже не считая свои шаги.
— Зачем тебе разбитое стекло?
— Она хочет разглядеть мир за ним, а через него это слишком сложно.
— Зачем он тебе нужен? Чужой и незнакомый?
— Там мама, папа и младший брат. Она их полностью не видит. Понимаешь, это такое стекло странное. Точнее оно не одно, их два. Именно они не дают ей увидеть всех до конца. Девочка все время видит только какие-то части. То глаз и ухо отца, то мамину щеку и как двигаются её губы, то челку и лоб брата. На чтобы она не смотрела — целого изображения нет.
— Разве тебе этого мало? — я её совсем не понимал, в моём коридоре не было ничего подобного.
Подошёл к ней и опасливо заглянул за её плечо. Зря боялся, такие же стены и такой же ковёр. Только действительно два окна в конце. Смотреть в них я не то чтобы не хотел! Я не мог!
— У меня не выйдет разбить их. Тут нет ничего, чем я мог бы это сделать, а мои руки слишком слабы.
— Тогда давай поищем в других комнатах, может быть там есть то, что поможет? — её голос беспокоил меня даже больше, чем смысл произносимых ей слов. Он был тоненьким и хрупким, заполнял всю мою голову. Как можно думать, если ты заполнен чужим голосом?
— Поищем? Давай поищем? — эти звуки, сложенные ей в слова, проникали в меня. «Стой! Хватит! Куда ещё!» — кричал я мысленно: «Что будет, когда ты заполнишь собой всё пространство в моей голове? Я ведь забуду всё! Сколько шагов надо сделать, и цветы, и трещины.»
Последняя мысль так испугала меня, что я послушно шагнул за ней:
— Поищем! Пошли поищем!
Мы подошли ко второй двери. О боже, я снова не считал шаги. Открыть её было страшно, так — что я подумал: «Открою и умру».
За дверью были те же стены и ковёр.
— Слава богу! Видишь? Все тоже самое! — сказал я ей.
— Нужно дойти до конца! Вдруг там есть то, что сможет тебе помочь расколотить эти жуткие, искажающие окружающих линзы!
— Там нет ничего подобного. Сама погляди. — моя рука указала в глубь комнаты.
— Интересно сколько тут шагов? — снова этот косой взгляд на меня.
— Хорошо. Я посчитаю. А ты иди молча, пожалуйста.
Мы шли по ковру, и я привычно вел свой учёт, бормоча считалку и разглядывая узор. На какое — то мгновение мне даже показалось, что ничего не было. Я снова в своём привычном коридоре и все хорошо и стабильно.
— Смотри — крик моей маленькой спутницы вывел меня из состояния покоя: — Вот! Лежит в углу.
Она побежала туда и так быстро, что только босые пятки замелькали из-под длинного подола.
«Ты меня не собьешь с толку.» — подумал я и упрямо продолжил свое занятие.
В конце пути меня встретили её вытянутые руки с ворохом листков.
— Ну и что это? — мой ворчливый голос, повышенный от волнения, громыхнул вдоль стен, напугав её и меня. Минуту мы стояли замерев друг на против друга, смотря упорно на все те же бесконечные синие цветы.
— Это рисунки. Интересные такие. Кто их создал, а потом оставил тут?
— Мне то откуда знать?
Я взял листки из её рук.
— Постой, это же мои рисунки! Вот это моя семья — показал я на самый верхний. На нем ровным столбиком были написаны буквы. И от них шли такие же ветки, тоже в виде букв: И — мама, её зовут Ира. Мама Ира. В — Витя. Папа. А — Аня. Бабушка. С — Саша. Брат. В — я. Валерик. Я — сын, брат и внук — Валерик. М — Мила. Наша маленькая болонка, с косматыми боками и холодным чёрным носом. Я его не трогал — это неправильно прикасаться у чужому носу. Но у здоровых собак он всегда холодный. Не обязательно трогать, чтобы ощутить то, что можно просто знать.
— Моих родных зовут так же. — вонзила свой дискант в меня малышка.
— Ну да. А тебя — Валерик. — я даже захохотал.
— Над чем ты смеёшься? Не поняла тебя!
— Тебя зовут Валерик? Да?
— Девочка! Её девочка зовут! — голос моей собеседницы задрожал от обиды.
Мне стало стыдно, ведь я сам не понимал чужого смеха. Зачем люди смеются? Надо мной, над собой? Что они этим хотят выразить?
— Тебя Алена зовут, я знаю. Не знаю только откуда. Не помню. Не хочу вспоминать! Смотри, а на этом рисунке Иисус. С иконы бабы Ани. Я его нарисовал просто так, когда мы с мамой сидели в больнице. Там было много народу, и они все очень много говорили. Стоял такой ужасный гул, как будто мчалась в тоннеле электричка. Чух-чух-чух-та-та-та. И тогда я подумал, что мне поможет бог. Бабушка говорит, что он добрый и он всем помогает. Главное попросить. Она всегда молится возле его изображения на стене. И я нарисовал его тоже, чтобы попросить.
— Он тебе помог? — её тонкие руки беспрестанно теребили оборки на рукавах тёплой кофты накинутой поверх платья.
— Да. Все, кто там был тут же замолчали. А я молился очень громко и кланялся, как бабушка у икон. Правда голова моя при этом все время сильно билась об стол. Мама тут же увела меня домой. Она испугалась и думала, что мне больно. Разве боль — это плохо? Хуже когда гул в голове и если чем-то можно заткнуть его — это хорошо!
— Это что? — взгляд на третий рисунок.
— Ковёр.
— Он такой же, как тут. Те же цветы, я их узнаю.
— Точно. Мне все время казалось, что я их где — то видел.
— Почему следующие листы пустые?
Она перебирала дальше чистую стопку, бумажку за бумажкой.
— Я больше ничего не рисовал.
— Почему?
— Мама перестала меня держать за руку.
Я аккуратно сложил бумажную стопку в угол. И пошёл назад — к выходу. «Раз, два, три, четыре, пять» — считал я и девочке ничего не оставалось, как проследовать за мной.
Мы снова вышли в коридор. Впереди оставались ещё три двери. До каждой ровно тысяча шагов.
— Наверное там есть, то что ей поможет. — снова завела свой разговор моя спутница. Однако тут же замолчала и дала мне спокойно отсчитать наш путь к цели назначения.
Тот же ковёр, цветы, стены. «Всё-таки хорошо, что я открываю эти двери» — подумалось мне: — Буду знать, что ничего за ними необычного нет. И тут же споткнулся о собачий поводок, который валялся, портя своим видом симметрию рисунка на ковре. Хотя она была испорчена и ещё чем-то белым. Приглядевшись я понял, что это шерсть, такая же, как была у нашей собаки. Болонка сильно линяла и дома у нас всё было усыпано такими же прядями. Моё настроение вдруг повысилось и стало совсем хорошим. Всё привычно, всё как дома. Сейчас мама скажет, что мы пойдём с Милой гулять и даст мне поводок. И пакетик с печеньем. Болонка будет выполнять наши задания, и я буду давать ей лакомство. Это было не интересно, зато стабильно и привычно. Главное — совсем не страшно. Потом мы выйдем к вокзалу, не с той стороны где много людей и жуткий гвалт, а с той где идут линии рельс и едут поезда. Это безумно завораживает, когда большой кусок стали сливается в одну линию и мчит вперёд. Я всегда смотрел только в ту сторону, откуда они едут и никогда не переводил взор туда, где они замедляют свой бег и останавливаются. В стоящем предмете нет ничего интересного, а значит и время тратить на него ни к чему. И мои спутники наблюдали вместе со мной. Мама держала меня за руку, а я собаку за поводок. Я не люблю, когда ко мне прикасаются, но тут допускал подобное. Это ведь как-то правильно, когда тебя держит за руку мама. Ей можно доверять.
Потом, когда мы шли назад, она давала мне ещё один пакет с печеньем для меня. «Люблю печенье. И маму люблю. И Милу.» — подумал я.
— Смотри — тут поводок, пластмассовая мисочка с водой и пакетик с печеньем. — девочка заговорила, вернув меня из воспоминаний.
— Мила. — позвал я. Лишь эхо откатилось от стены, заставив меня вздрогнуть.
— Её тут нет. — сказала малышка: — Эх, эти вещи не помогут тебе разбить стекло.
— Тебе! Тебе не помогут! — зло отчеканил я каждое слово: — Мне не нужна помощь! Мне наплевать на твои дурацкие стекла! Мне нужны мама, и папа, и баба Аня, и Мила! И Саша… Хотя нет, это уже невозможно…
— Где же они? — девочка уронила поводок на пол.
Срочно, срочно нужно считать, нужно мерить шаги и смотреть на ковёр. Только не тут где есть собачья шерсть, а собаки нет!
Ничего не выходило, я не мог вспомнить слова своей считалки. От хорошего настроения не осталось ни следа. Мы почти бежали, с этой егозой, к выходу. И если бы я добежал первый, то закрыл бы её в комнате с этими вещами и испорченным ковром. Только проворная малявка выскочила из комнаты быстрее меня. Конечно, ведь бегать я отвык. Тогда я принял решение! Я не буду открывать ещё две двери! Не буду ей помогать! Мне не нужно разбивать стекла, мне необходимо считать.
Тут она запела…
Она шла и напевала песню, которую я уже слышал в детстве. Дошла до четвёртой двери, открыла её, стоит и поёт. И мне вспомнилось, как папа говорил, что в любой ситуации, в любой игре нужно просто выучить правила. Если им следовать, то можно пережить событие почти безболезненно. Сейчас правила простые — пройти все комнаты и дать понять этой певице, что в них ничего нет, что ей поможет. Тогда она уйдёт. Как иначе? Ведь если я ничего для неё не смогу сделать — смысла быть рядом просто нет!
— Хорошо, пошли дальше. — я впервые посмотрел ей прямо между глаз.
— Да. — однако, пока я не зашёл первым в комнату, она не сделала ни шага. Я тоже замер у порога, не веря своим глазам. В комнате не было ковра.
— Ну что же ты, иди! Она топталась сзади. Дышала мне в спину. Дыхание было таким горячим, что кожу между лопаток больно жгло. «Наверное у меня теперь там будет ожог.» — подумал я.
Дальше хода не было:
— Как ты не понимаешь- я не могу! Тут стены другие! Те были бы, с привычными трещинами на штукатурке — тут же — золотистые обои.
— Ты боишься?
— Боюсь. А разве ты нет?
— Она очень — очень боится. Иначе бы не просила тебя.
Но я пересилить себя не мог. Я даже не хотел смотреть ни на бумажную позолоту, ни на коричневую краску половой доски. Я не знал, что это за комната. И вышел из неё. А она зашла, и закрыла за собой дверь. Ушла, вот так просто и легко, как и не было её.
«Все так и должно быть, она должна была исчезнуть, я должен был остаться. Однажды одна девочка так же ушла, бросив меня.» — успокаивал я себя, упорно впитывая привычный рисунок ковра, каждой своей клеткой: — Мне надо считать шаги и запоминать линии. Пять тысяч туда и пять тысяч — обратно. Все остальное глупости!
Я раскинул руки, как крылья. Взмах, другой.
— Да, я не птица, и я не взлечу. И я знаю это даже лучше, чем те, кто смотрит на меня со стороны, через потолок моего коридора. Они все думают, что я сумасшедший!
«Раз. Да, мои глаза видят мир частями и никогда не увидят его целиком. Я никогда не пойму эмоций и желаний людей, ведь я не вижу их полностью. Нет в мире предмета, который разобьет это стекло.
Два. Да, я рисую мир, как могу только я. Я его так вижу! Он внутри меня и кусками снаружи. И с этим можно жить! Просто нужно чтобы кто-то держал меня за руку!
Три. Я умею любить! Если мне помочь осознать вас всех! И этот мир! И дать мне что-то интересное в нем для меня! Ведь это так просто и основано на взаимности — вы любите меня — я полюблю вас! И даже смогу общаться с вами!
Четыре. Мне важно знать, что в мире есть стабильность. Мои стены, мой ковёр, мои пять тысяч шагов! Не надо это у меня отбирать!
Пять. Вы меня бросили. Решили, что я безнадёжен, раз боюсь чего-то нового, непонятного. Это плохо, когда нет понимания и любви. Мне — плохо! Всегда меня бросают возле четвёртой комнаты, не помогая перейти в пятую. Что в ней? Мне никогда не узнать.
Я иду тебя искать… Пять тысяч шагов, четыре тысячи девятьсот девяносто девять, четыре тысячи девятьсот девяносто восемь…
— Опять шаги считает? — доктор смотрел на хрупкого белесого мальчика, через окно, расположенное под самым потолком.
— Да. — кивнула молоденькая медсестра — практикантка: — Он сошёл с ума, потому что семья от него отказалась?
— Говорите всякую ересь! — доктор хмуро поправил очки и сунул ей в руки дело пациента из седьмой палаты: — Отнесите доктору Гириян пожалуйста, она ждет.
«Сидорков Валерий Викторович. Двенадцать лет. Аутизм.» — прочла медсестра и снова посмотрела в окошко.
— Четыре тысячи восемьсот семьдесят один — донеслось из палаты интерната для особых детей. Валерий сделал крошечный шажок и уставился в пол: — Четыре тысячи восемьсот семьдесят…
глава 1
Почему-то люди любят говорить: «Я тебя слышу». Поймут ли меня если я скажу: " Я тебя считаю»? Не конечное. Никогда не понимали. Сколько себя помню, не понимали. А я себя помню…
Вот надо мной склоняется мамина щека, она такого нежно-розового цвета, который бывает в садах весной, когда цветет миндаль. От тонкой кожи даже идёт мягкий свет. Так приятно смотреть на нее. И совсем не страшно. Гораздо ужаснее смотреть в безбрежные водоемы глаз. В одном большом темно синем круге, расплываются бирюзовые круги, уже поменьше. В них мерцают циановые искры — вспышки, которые всегда сопровождает громкий смех. Ужасно громкий. Он так грохочет, что искры сливаются в бешеный танец вокруг антрацитового круга, в котором тонет маленький мальчик. Он нечаянно попал в это море и барахтается в нем, без права на спасение. Какой он крошечный и нелепый в этом адовом водовороте. Очень страшно понимать, что он обязательно утонет! И никто! Никто его не спасёт. Чтоб не сойти с ума, надо смотреть на лучезарную кожу. Что я и делаю. Все время, пока мама меня вертит в своих руках, а вокруг громыхает громом смех. Смотрю, пока синева глаз не начинает стекать по щекам, а раскаты хохота переходят в ещё более ужасный звук — вой водопада слез. Единственный плюс которого — меня кладут в кровать и больше я не вижу, как тонет этот несчастный ребёнок.
— Он не видит меня! Он совсем! Меня! Не видит! Что это? Я родила слепого? Почему мне врачи ничего не говорят!? — мама кричит оглушительно громко и заполняет этим звуком всего меня, с пяток до макушки. Ещё не много и я растворюсь в этом невыносимом оре. В страхе я открываю свой рот и её вопль выходит через меня. Через мои глаза, залитые водой, через моё горло, судорожно сокращающееся в жутких попытках исторгнуть нутро.
— Боже! Да, когда ты заткнешься! Опять ты его довела! Теперь он будет орать так час! Или больше! Сколько он ревел в прошлый раз? — мужчина злобно кривит полные губы, выталкивая наружу своё недовольство. Он высокий и статный, как столп возвышается над женой и сыном, краснеет от гнева, но не делает никаких попыток самому утешить ребенка. Женщина, у которой на коленях рыдает младенец, сама заходится в истерике и неистово ломает кисти рук, пытаясь разодрать кожу пальцами, с отрезанными под корень ногтями:
— Виктор! Неужели тебе не страшно? Ты посмотри! Ну взгляни же на него! Он же не видит ничего и не слышит! Я показываю ему предметы, но он не интересуется ими. Я смотрю на него! Я! Его мать! Но он и на меня не хочет глядеть! Мне кажется, что когда я его кладу в кроватку он испытывает облегчение!!! Кого я родила?!
— Тише, тише. Что вы тут так раскричались? И Валерик плачет, и Ирочка плачет. Пойдём, доченька, я накапаю тебе валерьянки. Ты просто устала, не отошла еще после родов, вот тебе и кажется все странным. — женщину уводит из комнаты другая, старая и блеклая, как тень.
— Раньше бабы в поле рожали! — несется им в след голос отца.
Этого я не вижу. Зато нечто другое простирается перед моим взором — много-много ярких линий. Они мечутся среди стен, ударяются об них и от этого меняют своё направление. Одни из них закручиваются в яркие спирали, другие рассыпаются при столкновениях с друг-другом, образуя лучистые шары. Комната начинает вертеться и искриться вокруг все быстрее, активнее. До тех пор, пока передо мной не проступит большая грифельная доска, на которой начинаю бежать цифры.
Мой отец, физик с известным именем, быстро пишет на ней формулы, решая сложные уравнения и проговаривая их вслух. Это так интересно, что я забываю о миндальном саде и синем море, с тонущем в нем мальчике. Отец уносит меня из этой пляски молний, которые образовали их крики, в свой кабинет. Пока он решает свои задачи, я смотрю на цифры и слушаю то, что он говорит. Каждое одно его слово взаимосвязано с другим. Чёрная доска в кабинете заполняется белыми цифрами. Логическими, правильными. Которые не вертят хоровод вокруг меня, поэтому я вполне могу их и разглядеть, и даже запомнить.
Позже, все лихорадочные завихрения шипастых шаров и ломаных линий, я научился считать. Как и многое другое. Практически все. Буква А — цифра один, Б — два, В — три. Каждое слово, сказанное мне, получало свою формулу и своё решение. Нельзя сказать, что я тогда научился слышать людей вокруг, я научился их считать. И я складывал все. Сколько раз увидел розовую щеку и сколько букв в слове мама, сколько капель воды войдет в стакан, если хочется пить и сколько горошинок можно положить на тарелку. Все что нельзя было посчитать, перестало входить в мой рацион. От чего мама ещё больше плакала. Однако капала мне воду, иначе я не мог пить, даже если меня мучала жажда. Говорят — люди — такие как я, не имеют чувств, и от того нам никого не жалко. Однако разве так сложно понять, что мне невозможно впихнуть в себя, то что я не посчитал? Разве меня кто-то пытается понять, что я тоже хочу жить? И неужели так сложно осознать, что любовь можно измерять не поцелуями и игрой в гляделки, а счётом горошка на моей тарелке? Счёт горошка — это тоже любовь. Жаль мама не смогла меня услышать, хоть я ей и говорил об этом. Точнее выражал тем, что считал каждую горошинку вместе с ней. Только она не смогла разрешить себе это понять и принять. Человек, который не слышал меня, не смог мне простить того, что и он не находит отклик во мне. Хотя он просил меня утонуть, а я его сосчитать. Нам было одинаково сложно сделать то, что доказало бы наши теплые чувства к друг-другу. Мы не справились оба. Но именно про меня, когда прошло время, сказали — он не способен на любовь…
— Ты не представляешь, Ирусик! Я носил Валерку к своим студентам на урок. И он рассчитывал упражнения, которые я вкладывал в головы этих охламонов целый год! Взрослые ленивые лбы, смотрели разинув рот, как трёхлетний ребёнок решает то, что они не могут! — мужчина был очень возбуждён и не замечал, как смотрела на него женщина.
Она стояла, тяжело облокотившись на кухонный стол и утопив невидящие глаза в его тарелке.
— Что ты так смотришь? Очень вкусный борщ вышел. Да разве это важно? Ты слышишь, о чем я тебе говорю? Наш сын гений! — он перестал махать руками и отправил в рот багряное содержимое ложки.
Борщ обжег горло вкусом уксуса и чеснока и мягко провалился в желудок. Мужчине захотелось немного водочки, да под ломоть чёрного хлеба с розовым салом.
Пока он сооружал себе этот бутерброд и рюмочку, жена продолжала смотреть на остатки бурой жижи в его тарелке. — Ну, за то, что мой сын гений! — провозгласил тот тост и опрокинул содержимое рюмки в себя.
— Твой сын — аутист. — невыразительно произнесла женщина, уронив эти слова прямо в миску борща. Расплескав ими остатки её содержимого по бежевой скатерти, заляпав его белую рубашку и полосатый галстук. Закрыв глаза она съехала по стене зайдясь в беззвучном плаче, чтоб сын не услышал и не начал считать её слёзы. Это было невыносимо, так же как лицо мужа сейчас.
Глава 2
В тот момент, когда мама рассказывала отцу про наш поход в детскую поликлинику, я смотрел мультики. Я тогда их невероятно любил. В зале стоял телевизор с двд и в нем специально для меня был оставлен диск с мультфильмом «Кошкин дом». Сама экранизация шла двадцать девять минут и пятнадцать секунд, потом действие начиналось сначала. Так проходили часы. Мне казалось, что всё происходящее на экране — реальность. Такая же вечная и стабильная, как и вся наша квартира. Вот стоит стол, вот диван и два кресла. Над диваном висит ковёр. На столе находится ваза с конфетами. На нижней полке шкафа, напротив мягкой мебели — телевизор. В нем разворачивается действие, в котором горит дом у кошки. Всё так было и должно было быть всегда.
Мама строго следила, чтоб я не трогал технику. Однако в тот вечер я был один в комнате.
— Тили-тили-тили-бом, загорелся кошкин дом. — звучал голос со стороны шкафа.
— Загорелся кошкин дом. — соглашался я с увиденным.
— Бежит курица с ведром, поливает кошкин дом.
— Поливает кошкин дом.
Действие на экране разворачивалось во всю. Когда Тетя Кошка с привратником Василием пошла проситься на ночлег к свинье, я подошёл к телевизору и протянул руку, которая неожиданно встретила преграду в виде холодного стекла. Меня в ладонь ударили искры, которых я не ожидал. Это было похоже на то, что меня оттолкнули от шкафа насильно. Мамы не было в комнате, однако попасть туда куда я хотел не вышло. Дома сразу стало неприятно и сумрачно. Кто-то, кого я не видел, ударил меня по руке! Да ещё и осознание того, что на том месте, где растут деревья и сидят поросята у лохани, расположена непонятная твердь, не добавило тому малышу, каким я был, удовольствия. Привычная добрая комната стала вдруг непонятной и чужой. А вдруг я коснусь дивана, а он тоже укрылся за стеклом? И стол? Весь мир стал другим, чужим, где нет ничего привычного. Поди и конфет больше нет в вазе? По стечению обстоятельств, карамелек на их обычном месте действительно не оказалось.
Вы когда-нибудь видели, как рушится карточный дом? Возьмите колоду из тридцати шести карт и долго складывайте её в виде домика. Я так делал в детстве. После, когда осознаете, как хорошо у вас вышло, пусть сквозняк распахнет форточку и ветер раскидает труд ваших рук по комнате. Вам это понравится? Вот летят стены, кружится потолок, пол несётся прямо вам в лицо. От такого можно и сойти с ума, правда? Вот что бы этого не произошло — я начал ловить пол лицом, ведь мой дом оказался так же несовершенен, как и игрушка, собранная из пластика для преферанса.
— Что за чушь ты мелешь? Ну вот чего тебе не хватает? Зачем ты таскаешь его по дурацким врачам? — неслись голоса с кухни.
Пол — лицо…
— Виктор, они не дурацкие, они обыкновенные. И мне приходится к ним ходить, потому что только ты можешь не замечать, что происходит с твоим сыном! — шум нарастал.
Пол — лицо…
— Кроме того, что он маленький гений, ничего с ним не происходит! — грохочет гром.
Пол — лицо…
— Может быть он и умеет считать уравнения, да вот только больше он не умеет ничего! Он же до сих пор не пользуется горшком! Ему уже почти четыре! Не писаться в его возрасте — нормально!!! Освоить туалет, а не решать уравнения!!! — свистят ультразвуком молнии.
Пол — лицо…
— Значит ты — дура! Раз не смогла ребёнка научить. Я смог обучить сложным формулам, а ты элементарному не сумела! — раскат. Еще раскат.
Пол — лицо…
Гроза перемещается с кухни в комнату. Где я прилежно считаю, сколько раз в моё лицо ударился пол. Кровь из разбитого носа заливается мне в рот, но ни её вкуса, ни даже боли, как таковой — я не чувствую. Зато родители оба замолкают и прекращают уничтожать друг друга.
Меня насильно поднимают с пола и начинают лечить, обтирать щеки и подбородок. Мама плачет, и я машинально считаю её слезинки. В прошлый раз их скатилось по миндальной щеке тридцать восемь капель. Мне нужно точно знать будет ли их столько же сейчас? Если будет, то значит все так же, как и было. Если их меньше или больше, то что это будет значить? Что-то страшное происходит? Считаю я вслух, громко старательно, с тем же увлечением, с которым только что вел учёт ударам об пол. Скула, исчерченная влажными линиями, дергается и исчезает из поля моего зрения.
— Это невыносимо. Ему не больно самому и не жалко меня. Совсем. Он считает мои слезы! — вспыхивает очередной разряд.
— Он — мужик растёт! — раскат реагирует мгновенно.
— Ты просто не можешь принять, что твой сын — дебил! — вспышка, вспышка, вспышка. Девять слов, тридцать восемь букв.
Мамины руки отпускают меня и перестают лечить. Это хорошо, она теперь не сбивает меня с ритма мельтешением своих длинных пальцев.
Смысл слов, которые родители говорят, я уже не понимаю, слишком занят анализом их орудий на поле словесной брани.
— Ах ты, дрянь! Паршивка такая! — мужчина, с исковерканным яростью лицом, бьёт наотмашь женщину по губам. Как будто это заставит её заглотить слова в себя назад или хотя бы заткнуть распахнутый в крике рот.
— Он дебил! Дебил! Дебил! — она давится рыданиями, икотой и его жёсткой ладонью.
На экране кинескопного телевизора тётя Кошка и привратник Василий просятся на ночлег к котятам…
После того, как я узнал, что происходящее в телевизоре это не та реальность, которую можно потрогать рукой, а лишь сказка, которая идет за стеклом, я заболел. Всю ночь я пролежал на диване, пересматривая мультик раз за разом, не разрешая никому его выключить. Пока не провалился в недолгий сон…
— Я заберу этот диск! Пусть смотрит, что-то другое! Сил нет слышать этот тили-бом! — женщина бегло взглянула на вжатое в диван тщедушное тельце сына. Диск с мультиком был извлечён и спрятан в шкаф, а на его место был поставлен другой, тоже хороший и поучительно — добрый, про кота Леопольда. После чего она вернулась в кресло и задремала, пользуясь минутой тишины. Её разбитые губы шевелились во сне, от чего ранки на них кровили и алые капли вперемешку со слюной стекали на шею…
Когда я очнулся, экран телевизора был тёмным. Мама спала в кресле. За окном чернь ночи уже растворялась в белёсом рассвете. Я включил кнопку воспроизведения на двд, и пол закачался под моими ногами из стороны в сторону. Что происходит я не понимал. Там показывали другой мультик! Тот который я не знал. Осознание того, что моему уютному миру пришёл конец, начало вливаться в меня тонкой, невыносимо горячей струей. Сперва в этой жиже погрязли мои босые пятки, потом тонкие щиколотки, колени с многочисленными ссадинами, детские трусики с самолетиками, белая майка с пятном на груди от утренней каши, которую я не хотел есть. В меня её впихивала мама, а я выплевывал вязкое месиво назад. Отсюда и пятно. Страх дополз по узким ключицам до шеи. Хлынул в горло, в глаза, уши. Накрыл меня всего, вместе с непослушным кудрями на самой макушке…
— Я больше так не могу… Я больше так не могу… Я больше так не могу. — женщина в кресле проснулась, но не сделала ни единой попытки встать с него, чтоб успокоить сына, который с потерянным видом кружился на одном месте. Однако мальчик не стал кричать и плакать, как это было обычно. Его руки безжизненно упали вдоль тела. А вскоре и сам он боком лег на диван, неловко перегнувшись и оставив ноги свисать на пол.
— Слава богу! — женщина закрыла глаза, перекрестилась и снова провалилась в сон…
Мама спала почти сутки, пока отец не пришёл с работы и не разбудил её. Я же, как говорили, проболел почти неделю.
Глава 3
После того, как меня лишили моего привычного мультика, моя жизнь уже не могла остаться прежней. Кстати, «Кошкин дом» я так ни разу больше и не посмотрел с тех пор. Мама всерьёз занялась моим воспитанием и обучением. Ей очень хотелось вернуть меня миру. То, что мне она не захотела вернуть мою стабильность и покой, в расчёт не бралось. Отец, по-прежнему свято веривший в мою гениальность, тоже стал уделять мне больше времени. Правда, как узкопрофильный учёный, он шёл своей «узкой» дорогой. В нашем доме стали появляться различные учебники по педагогике — мамины учебники. И различные игры-головоломки — папины игры, которые я собирал очень охотно. Кубик Рубика вообще был придуман для людей аутистов, как мне думается. В свои четыре года я почти не выпускал его из рук. Отец был несказанно горд тем, что я собираю его намного быстрее всех известных ему взрослых. Все люди, которые приходили к нам в гости, должны были сложить эту головоломку, а после выслушать восторженный рассказ профессора, про мои достижения в этой сфере. Сперва папа пробовал садить меня перед гостем, чтобы я собирал кубик при нём. Но слишком многие из них, пытались заглянуть мне в глаза, потрепать за щеки или вихры. Мне это не нравилось, и я бил их игрушкой по рукам. Поэтому отец перестал выводить меня на публику.
Мама же, всё чаще была ещё более непереносима, чем все гости вместе взятые. Она решила сделать меня «нормальным». Что такое «быть нормальным» она черпала из новых глянцевых книг, которые читала мне запоем вслух. Невольно мой мозг вбирал в себя это нагромождение информации и когда мне исполнилось четыре года, я мог сам рассказать любому взрослому про то, каким должен быть ребёнок.
Помимо всего этого, в нашем доме появилась бабушка, вместе со своей собакой. Последняя была маленькой, с белой, сваляной местами шерстью и блестящим чёрным носом. А бабушка — сухонькой бледной старушкой, всегда в чёрном платье и со строгим пучком синих волос на затылке. Я очень долго не мог привыкнуть к ней, так как мама прочла мне книгу про Буратино, где была девочка с синими волосами. Я сто раз просил маму перечитать мне эту книгу. Правда она согласилась всего лишь на два прочтения. Однако я точно запомнил, что Мальвина была девочкой, а не бабушкой. «Значит она постарела и приехала жить к нам». — в конце концов сделал я вывод. И тогда мне стало легче смириться с её присутствием в нашем доме.
Вместе с новыми жильцами в доме появились изображения бога на иконах. Бабушка читала мне библию и учила разным молитвам. Мало кто из людей, еще кроме меня, знает, что в славословии святой воде — пятьдесят три слова.
Так в свои четыре года, я решал сложные математические уравнения, знал наизусть почти весь молитвослов и прошёл десятки психологических тестов. Меня не учила тогда ничему только болонка Мила. И то, только потому, что мама ещё не привлекла её к этому делу. Немного позже, собака тоже плотно вошла одним из звеньев в процесс превращения аутиста в нормального человека. До той поры, пока её в воспитание не включали, я почти не замечал это животное. Меня ругали, за то, что мог встать на неё, если мне нужно было что-то взять со стола или отодвинуть её в сторону, когда она мне мешала.
— Господи! Мама, он убьет твою собаку! Ну почему он так делает? Он садист?!
— Тише, успокойся, дорогая! Я сегодня всю ночь молилась и всевышний нас скоро услышит!
— Валера! Посмотри на меня! Зачем ты наступил на Милу? — мама спрашивает меня об этом бесконечное число раз. В тех книгах, что она мне читала, написано, что нормальные дети любят животных. «Ты — ненормальный!» — говорила она. От страха, что со мной что-то не так, я цепенел и переставал слышать её речь. Смотрел и думал от чего она беззвучно двигает губами: хлоп — хлоп.
Мои воспоминания о лете 1987 года, потому и отрывочны, что большую его часть я проводил в вихре молний и подсчете слов. Однако очень хорошо я помню октябрь этого года. Одиннадцатое октября — день моего Рождения…
К празднику моя мама готовилась основательно.
Не могу сказать, что ей очень хотелось отпраздновать сам факт моего появления на свет. Однако, исходя из написанного в её книгах, нормальные дети были безумно счастливы от гостей, подарков и клоунов. Именно поэтому мне готовился большой сюрприз. Вот с тех пор я их и не люблю. Меня до сих пор мучает вопрос: все ли детские праздники проходят так, как прошёл мой? Надо сказать, что больше мы не отмечали эту дату никогда.
Перед самим торжеством мама стала спрашивать меня, что я хочу получить в подарок. Мне предлагались разные варианты игрушек от мегаконструкторов, до техники на радиоуправлении. Зачем мне всё это я не осознавал, как в прочем и сейчас не понимаю. Для чего запускать в квартире под потолок вертолёт? Неужели кому-то это интересно?
И вот этот день настал…
Утром я проснулся, потянулся было сбросить одеяло и наткнулся на необыкновенную разноцветную кучу. Это меня напугало настолько, что я не сразу смог охватить её всю глазами. Рядом со мной, на моём диванчике, стояли две большие коробки и одна плоская. Обернутые в невыносимо блестящую бумагу. Каждую крышку венчал большой пышный бант. Сперва именно эта обвязка бросилась мне в глаза, протаскивая за собой всю остальную груду внутрь меня. На мой крик в комнату прибежали все члены нашей семьи.
— Ну что же ты, Валерочка? Разве ты не хочешь посмотреть, что это тут у нас? — слышал я сквозь свои завывания.
— Внучек, а давай мы с тобой сейчас посмотрим. А что это такое интересное в коробочках? Ой, да это же подарочки — Валерику на День Рождение.
— Давай распустим ленточку, ну же взгляни.
— Подарки… А, кто у нас такой большой… Ну что же ты, развяжи бантик… — их голоса сливались в один большой гул. Убирать с моего диванчика эти — страшные для меня коробки, никто и не думал.
— Вот одно слово женщины! Вдвоём одного ребёнка успокоить не могут! — Пятидесятилетний профессор свёл кустистые брови к переносице.
— Витя, все дети радуются подаркам! И только он недоволен! — Раздражённо отбивалась от его обвинений жена.
— Открой внучек. Ну порадуй свою бабулю. Маму с папой. — Старушка суетливо дёргала бантики, распутывая ленты и неловко притворяясь, что их развязал сам ребёнок. В результате её манипуляций на свет появились робот, вертолёт, и новенький модный костюмчик — брючки, рубашка, жилетка и даже галстук — бабочка.
Я же успокоился только тогда, когда жуткие ящики в обертке из фольги были убраны, на их место принесли привычный мне завтрак. Когда я макал печенье в молоко, мне показали робота и вертолёт в действии. Чудо электроники, марширующее от стены к стене с одной и той же фразой: «Я — робот», мне даже понравилось. Моя игра с ним — примирила маму со мной. Однако, это ни сколько не примирило меня с текущими событиями. Как только я доел, меня стали втискивать в новый костюм. Неудобный, с царапающими пуговицами, кусающим воротником и давящим поясом. Я не просто кричал. Я катался по ковру у ног взрослых, пытаясь вылезти, выкрутиться, вывинтиться из этой текстильной ловушки. В тот момент, когда я орал и бился на полу, ко мне подъехала моя новая игрушка. Робот застрял между мной и стеной, приговаривая одну и ту же свою фразу. Глядя на него, я успокоился. К тому же мне выдали ещё одну, дополнительную порцию любимого лакомства.
Пока я ел, стали приходить гости. Мама пригласила зачем-то очень много людей. Квартира наполнилась шумом, хлопками, грохочущими звуками. Они просочились в мою комнату, закружили меня, потащили в водоворот рук и лиц. Робот куда-то исчез, а на его месте образовалась мрачная, пугающая своей глубиной дыра. В страхе, что могу упасть в неё, я вырвался из западни своей комнаты и в попытке найти убежище от всего происходящего, убежал в зал, где и спрятался под стол.
— Где же ваш именинник? Ирочка, где виновник торжества?
— Ой, Маш, он такой стеснительный растёт.
— Как и положено всем детям — гениям. Знаете, за сколько он собирает кубик Рубика? Уже не дольше трёх минут! Маша, за сколько ты соберешь? Ну вот за сколько? За час?
— Витя, да ты что? Машка и за день его не соберёт!
— Илья, как тебе не стыдно так наговаривать на свою жену? Я ведь могу и обидеться на тебя!
Возле взрослых, кружились их дети, ведя свои не хитрые разговоры:
— Смотри какой робот. Он сам ходит и даже говорит.
— Да подумаешь, у меня тоже есть такой дома. Только намного лучше!
— А ты видела, какой дикий этот Валерик? Я с ним играть не буду! Пусть мама меня не заставляет даже!
— Он просто маленький, каких — то четыре года. Мне вот уже шесть.
— И мне. Ты тоже идёшь в школу на следующий год?
Под столом было темно и пусто. Когда мои глаза привыкли к темноте, я начал считать нитки на бахроме длинной скатерти. Забирая их в ладошку — одну за одной.
— Клоун, уже пришёл. Мама, ну и где же этот ребёнок?
— Танечка, доченька, а где Валерик?
— Я не знаю.
— Разве вы не вместе играли?
— Ира, он может в туалет убежал? Или попить? Куда он из квартиры денется.
— Бим-бом, динь-дилинь. Это я клоун — Динь! Кто у нас тут мальчик Валера?
Бахрома переполняла мою ладонь, а её ещё было так много. Я потянулся в бок за следующей горстью нитей и скатерть, влекомая моей рукой, тоже потянулась вслед за мной. А потом я упал, навалившись всем телом на складки ткани, путаясь в них и увлекая на пол то, что стояло на столе. Всё что я запомнил во время этого грандиозного падения, так это острый запах еды и бесконечный звон бьющегося стекла. Я до сих пор слышу хрустальный звон и вонь жареной курицы, когда заходит разговор про любой день рождения. Поняв, что произошло совсем плохое событие, я, уставший от горестей этого дня, принялся колотить себя по лицу руками…
Скатерть открыла изумленным гостям, то, что так тщательно скрывали члены этой семьи от всех. В том числе и от самих себя. Испуганно замер весёлый клоун. Его намалеванное лицо перестало соответствовать происходящему вокруг. Веселая нарисованная улыбка обрамляла, разинутый от удивления, рот. Да и кто бы искренне радовался, видя, как рушится идеально накрытый праздничный стол? Как расплываются на ковре лужи из смеси жаркого и различных напитков. Как горы закусок образуют по верх этой каши изломанные рельефы пестрящих бело-желто-зеленым островов. Как — верхушкой трагедии — большой красавец торт встречает пол «лицом к лицу». В бежевом креме тонут четыре тонкие свечи, которым никогда уже не гореть.
— Зачем он бьёт себя? — удивлено вопрошает клоун у присутствующих.
Маленький ребёнок в облакотовой рубашке, брючках и жилетке, смотрит невидящим взглядом в стену и с ожесточением хлещет сам себя ладошками по лицу. Его длинные соломенные кудри мотаются из стороны в сторону вслед за головой, а галстук — бабочка мелко дрожит на худенькой шее в такт ударам…
— Мама! Пойдём домой, этот Валерик сошёл с ума! — Звонкий детский голос одного из маленьких гостей возвестил о начале конца торжества в мою честь.
— Этот ад не закончится никогда. Я родила ненормального идиота. — женщина, бормочет слова скороговоркой, старательно не смотря туда, где все ещё лежит месиво из угощения: — Гости уже ушли. Сразу же. Испугались за своих детей. Конечно! У них они нормальные! Вырастут, пойдут в школу, будут побеждать в соревнованиях и олимпиадах, женятся, подарят родителям внуков и скрасят их старость. Что ждёт нас с Витей? Позор на всю жизнь? Смена подгузников выросшему детине? Его онанизм, слюни на подушке, мычание идиота?
«Где и в чем я ошибся, взяв в жены эту женщину? Какие мои инстинкты не сработали, что я сделал неосторожный шаг и женился на ней? О каких сумасшедших в своём роду она промолчала перед свадьбой? И, что? Что мне теперь с этим делать? Конечное же он — мой сын! И он — ребёнок — гений! То, что моя кровь в нем есть — этот факт неоспорим. Достаточно увидеть, как он считает, пишет. Тот же кубик. Остальное же просто капризы и дурное воспитание! Возможно — и её гены! Что мне с этим делать? Развестись?» — мужчина ворочался в своей постели. Спать он предпочитал отдельно от жены. В этот день сон впервые за много лет к нему не шёл, несмотря на изрядную дозу водки, которую он выпил, сидя один у себя в кабинете, пока жена прощалась с гостями и укладывала сына.
— Милосердный Господи, Отец наш небесный, прости наши души грешные. Помоги ребёнку, мне тобой даденному, рабе божьей, дочери моей Ирине. Защити её. Убереги. Дай ей благодать для раскаяния и сам не взыщи с неё, но прости… — Бабушка Валерика боялась лезть с разговорами к зятю и дочери и потому обращалась к тому, с кем привыкла говорить всю свою долгую и нелёгкую жизнь.
Ребёнок спал. Его остроносое, вытянутое, как у мышонка — бурозубки личико даже во сне было отрешенным от всего мира…
До сих пор я не могу понять этого момента — зачем люди празднуют день своего появления на свет? Никто не помнит, как именно он появился на свет. Память не хранит пласты воспоминаний о том, что каждый из нас думал или чувствовал при этом. Скорее всего, при встрече с миром, люди испытывают такую же боль, как та, что поздравила меня своим появлением во время того праздника. Так и зачем всё это — подарки, пироги, свечи? Для чего? Конечное на многие эти вопросы я знаю удобные ответы. Это тогда, маленьким, я просто не смог перенести обилия впечатлений. После окружающие донесли до меня информацию о том, что подарки дарить надо обязательно и им надо радоваться. Даже если они тебе не нравятся, то все равно надо выражать благодарность и признание. Ведь иначе — плохо и неприлично. Гостей надо звать, потому что это тоже непреложная традиция. Они с удовольствием придут, ведь их на празднике бесплатно накормят. Отказываться нельзя, такое поведение обижает. Не хочешь огорчить человека — соглашайся прийти к нему на праздник, когда он зовет. Я давно и наизусть выучил все эти положения. Кто выдумал их не знаю. Одни психологи делают ссылку на других, те в свою очередь отсылают к третьим. Сперва я пытался в этом разобраться, теперь уверен в том, что знаю единственный правильный ответ — большинство. То самое большинство, для которого и создан весь этот мир. Это для них важны гости, подарки, пироги. Это они создают правила и обязывают мир следовать им. Что же делать тем, для кого это не нужно, не важно и даже страшно!? Когда я искал ответ на этот вопрос я даже придумал совсем короткий стишок:
Мир создан так, чтоб в нем удобно было большинству.
Мне неудобно, значит я умру?
Глава 4
После моего дня рождения родители стали слишком часто ссориться. Много скандалов было по разным пустякам вроде не вовремя приготовленного обеда или плохо отглаженной рубашки.
Так как они при этом ужасно громко кричали, я отключался от смысла их речи и просто считал сколько слов они друг-другу скажут. Обычно, вне ссоры, мама говорила чаще и больше. Слова лились из неё непрерывным потоком. Отец же был наоборот молчалив и оживлялся только на темы науки или политики. Во время скандалов — было всё наоборот. Мама больше молчала и плакала, папа произносил длинные речи. Я насчитывал за всё время монолога отца не менее пятисот слов. Мама в ответ говорила не более пятидесяти. Понять, о чем они говорят я не мог. Мой мозг автоматически отключал приём звуков, если они превышали допустимую для него громкость. Если учесть, что я и так каждый звук слышал на уровне взрыва в двести децибел, то ещё до того, как они успокаивались, звуковая волна валила меня на диванчик. Она омывала мою голову приливами головной боли и температуры, вымывая из нее последние диатомеи жизни.
Но один их разговор я услышал и запомнил от начала до конца, потому — что в этот раз они не кричали. И даже говорили на равных — почти одинаковое количество слов. Отец произносил каждый звук чётко, размеренно и негромко. Мама плакала, но не как обычно навзрыд, а беззвучно. Стояла молча, напротив кресла в котором сидел отец, глотала слёзы вперемешку с соплями и комкала в руках носовой платок, забывая прикладывать его к лицу. Я в это время раскладывал на диване карточки алфавита — строго по порядку и в ровную линию.
— Мне совсем не понятно — во что превратился мой дом и моя семья. — цедил слова отец: — Когда я брал тебя замуж, я рассчитывал на домашний уют и налаженный быт. Разве я не сделал со своей стороны всё, чем мужчина должен доказать женщине, что он этого достоин? Я дал тебе свою фамилию. И не просто какую-то там, а известную. Ты ни в чём не нуждаешься. Захотела ребёнка? Родила. Лучшая больница и все мои связи были тебе предоставлены. Сын родился здоровым?
— Разве ты сам не помнишь? — отвечала мама.
— Ребёнок родился здоровым?
— Витя, он был абсолютно нормальным.
— В год он мог сказать несколько предложений, хорошо ел и не рыдал по всякому поводу. Вовремя пополз, вовремя встал и пошёл. В два с половиной года он уже решал вместе со мной уравнения и знал весь алфавит. Но кажется, уже тогда, ты называла моего сына идиотом и дебилом? Я что-то не знаю о твоей родне?
— Витечка, ты всё время был так занят.
— Занят чтобы услышать о том, что у тебя кто-то в семье имеет определённый диагноз? Из тех что ставит психиатр? Поверь, я бы нашёл время услышать твой рассказ на эту тему. — отец ни разу не повысил голос, говоря эти фразы: — Итак, что же ты от меня скрывала?
Мне нравился его спокойный тон. Я играл и слушал, не понимая того, что он не просто разговаривает с мамой, а обвиняет её во лжи. По правде говоря, я бы этого и сейчас не понял. Другие люди, как-то умеют различать ложь и правду, мне этого не дано. Невозможно понять, хочет ли человек тебя обмануть или он просто ошибается. Вводит ли он тебя в заблуждение, руководствуясь злым умыслом, или сам находится в неведении?
— Витя, в нашей семье все всегда были здоровы. Кроме вот Валеры… Ты был занят, чтобы увидеть те мелочи, с которыми я сталкивалась все время. Да он решал с тобой уравнения и даже научился писать мелом на доске. Но при этом, он писался в штаны и никогда не просился на горшок. Писал и писался! Писался и писал! — мама рассмеялась мгновенным смехом и тут же продолжила: — Слова, которые он говорил в год, исчезли из его речи полностью к полутора годам. Витя, он до сих пор не говорит.
— Мальчики очень поздно осваивают речь. Я и сам еле лепетал до четырёх лет. Сейчас — я профессор.
— У него слишком много странностей. Он никогда не будет есть, если кто-то возьмет хоть кусочек с его тарелки.
— Я тоже брезглив. Просто никто не ест, слава богу, с моей тарелки!
— Да и те продукты, что он потребляет, можно пересчитать по пальцам. Печенье, которое он обязательно макает в молоко. Отдельно друг от друга он эту пищу не воспринимает. Огурец признает за еду только если он порезанный на четыре ровные части. — мама продолжала монотонным голосом, как будто не слышала доводов отца: — Макароны, так только с каплями кетчупа, при этом нужно обязательно говорить: «Топ-топ». Капать соус на тарелку и «топать». Ещё половинку сваренного вкрутую яйца. Понимаешь, я ведь давала ему целое. Он не стал его есть. Смотрел так, как будто я дала ему жабу и заставляю её целиком проглотить. Стоило только порезать яйцо пополам и одну половину убрать, как он с удовольствием съел вторую.
— Я не считаю странным избирательность ребёнка в еде. Тебе не хватает времени порезать ему огурец или яйцо? Или у тебя нет денег на эти заморские дорогие продукты?
— Ты не понимаешь…
— Нет. Это ты меня, Ирина, не понимаешь. Либо я отец гения, либо я не отец. Если мальчик к четырем годам хорошо освоил университетский курс физики и математики, если он обладает феноменальной памятью и идеальным слухом. — это говорит только о том, что он совсем не тот дурачок или дебил, каким ты его пытаешься мне представить. Тут либо ты имеешь в анамнезе своего генеалогического дерева психов, которых вы с твоей мамашей скрыли от меня, либо ты своими глупыми словами пытаешься прикрыть свои огрехи в воспитании. Второе предпочтительнее первого. Я все понимаю, с подружками заболталась, в бассейн два раза в неделю, в кино, в кафе, к маме, куда тут воспитание ребенка вместить. Вот и упустила сына. Одну тебя не виню, сам глупец — слишком много воли дал женщине.
— Витя. Да у меня подруг-то нет…
— Ирина… Ещё раз… Внимательно вслушайся в мои слова. Если мой сын — дебил и ты что-то пытаешься от меня скрыть…
— Аутист. Врач сказала…
— Шизофреник, неврастеник, псих, аутист, придурок — мне перечислить все диагнозы, которых у моего ребёнка не может быть?!
Отец встал с кресла и потянулся. В домашнем трико натянутом почти до подмышек и майке, обтягивающей толстую волосатую грудь, он был очень большим и авторитетным.
— Ирина, ты должна признать, что ты упустила сына и заняться срочно пробелами в его воспитании. Иначе я буду вынужден подать на развод.
— Развод… — мама почему-то перешла на шёпот.
— Боже, какой развод, дети! — В комнату вошла бабушка, всплеснула руками и засуетилась вокруг родителей: — Витенька, что ты такое говоришь? Ну как можно даже думать об этом? Ирочка, просто девочка совсем. Неопытная. Замужем не была, с другим мужчиной не жила! Ты же её прямо от моей юбки оторвал. Она научится, исправится. Ужо она и книжки по воспитанию читает, и с внучком занимается. Ужо она и его любит, и тебя сильно любит.
— Развода не будет. — Мама обняла папу и прильнула к его плечу: — Я всё осознала, Витенька.
Я не знаю, что поняла тогда мама, она мне об этом ни разу не рассказывала. А вот я прочувствовал всё. Во всех громких ссорах, в молниях и водоворотах — виноват я. Нормальный ребёнок не должен есть пол яйца и писать в подгузники. Есть огурец только порезанным — не должен, и печенье — не должен макать в молоко. Тогда мама с папой перестанут кричать друг на друга и не наступит никакой развод. Только если кто-то думает, что аутист, осознав, что он не тот, каким его хотят видеть близкие, приложит усилия и перестанет быть самим собой, то он ошибается. Осознав свое несовершенство и несоответствие родительским ожиданиям, я стал ещё более бояться что-либо делать. Мне срочно нужны были инструкции, как поступать в том или ином случае. Если до этого я ел сам, то сейчас боялся даже поднести кусок ко рту. Маме приходилось брать меня за руку и помогать мне держать ложку. Я ждал помощи от взрослых, чтобы они подсказали как это — правильно. Мама и бабушка мое подобное поведение расценили, как регресс.
— Ириночка, тебе нужно показать его врачу. Может таблеточки какие-то про пишут?
— Мама, если Витя узнает, что мы ходим по врачам, он действительно потребует развода.
— Без врача нам не справиться, доченька.
— Врач будет настаивать на признании диагноза. Тогда мы все равно придем к тому, что он, все таки, не гений, а душевно больной.
— Давай сходим к частному врачу, который подскажет — как нам воспитывать мальчика? — старуха перешла на быстрый шепот: — Послушай! Ладно сейчас, Витя сам запретил тебе отдавать Валерку в детский сад. Но ему ведь придётся пойти в школу. Тут вряд ли твой муж оставит его сидеть дома.
— Школа… Да, тут ты права. Нам надо сделать с ним что-то до школы. С больным ребёнком на руках, в сорок лет, кому я буду нужна, если Витя нас выгонит… В конце — концов дрессируют ведь как-то животных?
Так началась эпоха большой лжи в нашей семье. Я уверен, что мама просто пыталась спасти свой брак от развода. Хотя они все равно потом развелись… Со мной.
Глава 5
Окончательно на наш визит к тайному врачу маму сподвигнул ещё один совместный праздник — Новый год. В этот раз специальных сюрпризов особо не планировалось, однако для меня любая неожиданность была подобна внезапно разорвавшейся бомбе.
Одним декабрьским утром я проснулся и вышел из комнаты в зал. То, что открылось там моему взору, заставило меня улепётывать назад в свою комнату. С учётом того, что я тогда ещё и ходил — то запинаясь ногой об ногу, а тут побежал, можно понять, с какой силой меня гнал страх. Как мама не уговаривала меня выйти и рассмотреть получше причину моего испуга, я упирался, орал и не давал затащить меня в гостиную. В конце концов мама прекратила свои уговоры, и подхватив меня на руки, вынесла туда, где теперь царило — это.
Оно было большое настолько, что я не мог охватить взглядом даже одной четвёртой его части. Оно было опасное, потому что из того куска, что попадал в сферу моего обзора торчали иголки. Тонкие, темно — зелёные, заострённые на кончиках. Оно пахло улицей и ещё чем-то тоскливо-ароматным. В общем мне не понравился ни запах, ни внешний вид того, что родители называли елкой…
Лесная дева стояла посреди комнаты, вытянув аккуратные, почти симметричные лапы во все стороны. Глава семейства расстарался и дерево ему досталось не старое с ободранными боками, а пушистое, с гибкими упругими ветвями, густо усыпанными ароматной хвоей. То тут, то там, сквозь зелень проглядывали шоколадные, хорошо просмолённые шишки. Добавляя к запаху мороза и свежести ещё и терпкие древесные нотки. От неё так и веяло зимой, новогодними праздниками, весельем и лесной сказкой. Женщина явно любовалась ей, погружаясь в воспоминания своего детства: о том, как они с отцом ходили в лес, выбирали молоденькое деревце и он, потерев о штаны заскорузлые ладони, в два маха топором перерубал тонкий ствол. После чего клал ёлочку на сани, поверху садил дочь и вёз их домой. Напористый, чуть горький аромат вился над салазками, а из сруба сочилась смолка, которая застывала янтарными капельками. Дома девочка отковыривала её и складывала в деревянную шкатулку, которую тоже ей вытесал папка. Ирина посмотрела на мать, та хлопотала, украшая предвестницу Нового года, в различные бусы и мишуру. «Вспоминает ли она его?» — подумалось ей: — «Папа умер двадцать лет назад, а мама так и осталась жить одна. Никому более не нужная. Если бы не сложности с Валеркой, то и я вряд ли взяла бы её из деревни к себе. Все таки семья — это муж, жена и ребёнок. Нормальный ребёнок!»
Женщина обернулась к дивану, куда посадила сына, но там его уже не было. Зимний праздник похоже мало его увлекал.
— Витя билеты принёс на ёлку в клубе. — Обратилась она к матери с разговором.
— Сходите, танцы — дело молодое.
— Мама! На утренник, а не на огонёк. Это с Валерой идти надо. Страшно мне, ещё день рождение не забылось.
— А где он кстати? Валерик…
— Да, кто его знает. Видишь не сидит тут, не понравилось ему дерево наряжать.
— Не пойдёшь значит?
— Нет.
Но вечером муж принёс большой свёрток, в котором лежало красивое иссиня-чёрное платье с люрексом. То самое, что она присмотрела намедни в ГУМе и в тон ему изящные туфельки лодочки. Наряд безусловно нуждался в выгуле, на вечеринки профессор жену не водил и кроме как детского утренника, ей было негде его показать. Вместе с платьем лежал и костюмчик из белого плюша. Сыну была предписана роль зайчика. Ирина решилась и в назначенный день нарядив себя и прихватив сына в одну руку, а пакет с одеждой для него в другую, поехала в клуб. Однако детский наряд в тот день так и остался невостребованным, Валера не позволил надеть его на себя. Именно там, среди всеобщего детского гомона и веселья женщина безвозвратно осознала, как её ребёнок не похож на его сверстников. С потерянным лицом и огромными заплаканными глазищами — он смотрелся чужестранцем среди всех этих красных шапочек, лисичек и мушкетеров. От того и она сама себе казалась тоже чужой для всех. «Безрадостный Новый год.» — думала она: — «И впереди беспросветная тоскливая жизнь»…
Она даже не замечала, насколько все дети разные. И что в одном углу плачет маленький Пьеро, которому не по душе шумное сборище, а в другом крошка белочка, раздраженно вырывается из рук своей бабушки, не желая водить хоровод. Ирина видела только облик своего ребенка, и он был не таким, каким ей хотелось. Изящные, тонкие черты его лица портил сведенный в полосу рот. Белые длинные кудри вились почти до плеч, делая похожим его на девчонку. Но подстричь Валеру было делом нереальным, при виде ножниц он прятался во все щели квартиры, откуда вытащить его юркое и болезненно худое тело не представлялось возможным потом часами. Что бы не стричь ногти, малыш сгрызал их под корень, от чего его пальцы были изуродованы заусеницами и кровоточащими ранками. Дополнял картину взгляд в пространство, как бы сквозь людей и предметы. Что он видел? О чем он думал? Понять было не возможно и от того вдвойне страшно. Так людям внушают ужас любые странности, особенно если есть подозрения, что они граничат с повреждениями психики…
Тот единственный в моей жизни утренник я почти не запомнил. Хоть это для меня необычно, так как про многие моменты из своей жизни могу рассказать так, как будто всё было вчера. Толи мне было совсем уж плохо, толи как-то запредельно скучно. А вот ёлку в нашей гостиной я помню, как сейчас. Через лет пять я прочёл в книге, что смола её называется живицей. Густая и вязкая, она служит живым пластырем для дерева. От того у неё такой лекарственный, сладковатый аромат. До последнего, уже на пороге гибели ствол лечит себя и жизнеутверждающий запах хвои смешивается с тлетворностью надвигающегося засыхания. Не думаю, что у ели есть душа, но дышать трупом даже если это останки растения все равно неприятно. Срезанные цветы так же пахнут тленом. От того и мертвых букетов в вазах я не люблю, не понимаю, от чего их называют «живыми». Многим людям нравятся, как сосновые, так и цветочные ароматы уже загубленных организмов, не всем дано слышать веяния прощальных тонов уходящей жизни.
Всю новогоднюю ночь я, не желая находится в зале, проплакал в своей комнате. На том праздники в нашей семье и закончились, а мама окончательно приняла решение отвезти меня к врачу. Хочу ли я? А меня не спросили. Позволит ли папа? А ему не сказали. Мама после разговора о разводе, принимала такие решения самостоятельно.
Глава 6
— Я знаю почему вы пришли ко мне. — Невысокая женщина в модных для того времени джинсах и водолазке под самое горло, смотрела на свою собеседницу с готовностью начать слушать её рассказ. Врача предупредили, что на приём придёт жена известного профессора с не совсем обычным ребёнком. В чем его необычность детский врач — психиатр Любовь Эдуардовна Гириян поняла сразу же. Очень знакомым было поведение мальчика, который предпочел не заметить её приветствия, обращенного к нему. Она усадила малыша на пол, к коробке с игрушками, которые он тут же начал доставать и расшвыривать вокруг. Наблюдая попутно за его поведением, врач пригласила присесть мать пациента на диван. В виду особого исключения и плотного конверта с пешкешем, приём велся у неё на дому, для соблюдения обязательного условия — полной конфиденциальности.
— Знаете ли вы, что происходит с вашим сыном? — начала разговор Любовь.
— В поликлинике мне сказали, что у Валерика возможно аутизм. Но врачу, который нас смотрел, да и мне самой — мало что известно о данном заболевании. Однако те крохи информации, что я нашла в книгах нашей городской библиотеки — говорят — врачи не ошиблись!
— Я соглашусь. По многим признакам, его поведение действительно выдает в нем черты ребенка из аутичного спектра.
— Как это лечится?
— Вы думаете это просто болезнь, как корь или ветрянка?
— Я не хочу развода! — Ирина нервничала, глядя, как сын с пустыми глазами вертит колесо у небольшого игрушечного грузовичка, от того и отвечала невпопад: — Муж поставил мне условие — либо я решаю вопрос адекватного поведения сына, хотя бы в пределах нашего дома, либо он ему не отец.
— Вам придётся приложить очень много усилий. — врачу не нравилось поведение матери ребёнка гораздо больше, чем поведение её сына. Пугал взгляд, полный отвращения, которым она награждала его манипуляции с игрушками. Однако деньги были нужны, связи и того более. Нужно было отрабатывать гонорар. «Однако, как они похожи. Женщина и ее ребенок.» — отметила про себя Любовь: «Оба светловолосые, голубоглазые, и того телосложения, когда все узкое и длинное торчит во все стороны.»
— Ваш сын не станет таким как те дети, которых вы в основном видите. Сам он, по своей природе совсем другой. Я попробую объяснить вам, что происходит — представьте, что вы приехали за границу и не знаете языка, обычаев и культуры…
— Мы были с Витей за границей на конференции, там было интересно. — прервала её собеседница.
— Вы понимали речь местных жителей?
— Мы остановились в хорошей гостинице, там было много русских и Вите был выделен личный переводчик.
— Представьте, что вы ушли из гостиницы и потерялись. С вами рядом нет никакого толмача. Вы не знаете, что можно, а что нельзя делать в чужой стране. Объяснить, сказать — невозможно. Было бы вам уютно и хорошо?
— Я не думаю, что эта ситуация была бы вообще возможна.
— И все же. Как бы вы изъяснялись с местными жителями?
— Скорее всего жестами. Можно всегда же объяснить, показать.
— Поведение вашего сына, те же самые жесты. Поневоле он оказался потерянным в чужой стране и пытается сейчас найти дорогу туда, где его будут понимать.
— Хорошо. — Ирина Сидоркова явно томилась эти разговором: — Вы выпишете нам лекарство?
— Аутизм не вылечить пилюлями. Есть конечное препараты, которые могут снять агрессию и самоагрессию, если они присутствуют, однако — это не панацея от, как вы говорите «болезни».
— Т.е. таблеток вы мне не дадите? А мне вас рекомендовали, как хорошего специалиста. — Ирина встала с дивана и подошла к окну, обойдя своего ребёнка, как одну из вещей интерьера: — Помогите мне!
— Я и не отказываюсь вам помочь. Только вам придётся много заниматься с ним.
— Если это единственный вариант, то мне деваться некуда.
— Другого нет. Расскажите мне о нем. С самого его рождения…
Я очень скучал. Квартира куда мы пришли, была чужой, женщина, которая разговаривала с моей мамой, была мне незнакома. Игрушки, которые мне дали не стоили моего внимания. Рассматривать их было не интересно, что еще с ними делать я не знал. Раскидывая наполнение коробки вокруг себя, я преследовал только одну цель — привыкнуть к незнакомой мне обстановке. Зная, что если придать вещам мой порядок, то сразу станет легче, я именно этим и занимался.
Разговор взрослых меня не заинтересовал. Хотя я сперва, выкинув из ящика все игрушки, немного послушал его. Как всегда, когда мне скучно, страшно или плохо, на ум пришел счет. В этот раз я стал считать шерстинки на ковре.
В комнате было ковровое покрытие с высоким ворсом. Я лег на бок и начал перебирать его руками. Лежал до того времени, пока передо мной не появилось незнакомое мне женское лицо. Стало тревожно и я выставил вперёд руки, стараясь не дать ему приблизиться ко мне совсем близко. Его хозяйка немного помедлила и заговорила.
— Что ты делаешь?
— Ты умеешь рисовать?
— Сможешь собрать вот эту пирамидку?
— Он не разговаривает. И возможно вас не слышит. — Было видно, как раздражает Ирину молчание сына.
— Давайте начнём с тех занятий, о которых мы сейчас поговорили. Проявите терпение. Пока что вы начнете соблюдать режим и установите понятный для Валерия распорядок дня.
— А таблетки? Хотя бы от агрессии? Вы даже не представляете, как часто он бьётся в истерике. На свой день рождения он и вовсе избил сам себя ладонями по лицу!
— Я не могу прописать вам никаких микстур в домашних условиях. — схитрила Гириян: — Если вы хотите пить лекарства, вам следует прийти ко мне на приём в больницу.
— Я не могу. Вы же прекрасно всё знаете. Мы приедем завтра? В смысле к вам домой, а не в лечебницу.
— Да, буду ждать вас. На будущее я составлю определенный график наших встреч.
— Валерик, иди ко мне. Одеваться, Валера! Валерка, ты меня слышишь? — не дозвавшись сына, мать повернулась к доктору: — Ну во как это понимать? Слух у него мы проверяли. Он слышит. Почему он не идёт? Что это? Каприз? Протест? Мстит за что-то? Речь не понимает?
«Она обращается к нему, как к собаке.» — отметила про себя женщина не преставая сомневаться, правильно ли она сделала, взяв такого пациента. С самим мальчиком не предвиделось сложности, а вот с его матерью. Врач не первый раз сталкивалась с отрицанием диагноза родителями, но такая неприязнь удивляла даже её.
— Он умеет слышать. Однако не всегда может сосредоточиться. Сейчас он сосредоточен на игре с моим ковром. Нас с вами нет в спектре его внимания.
— Другие дети не такие! Ну неужели правда, что от этого нет лекарств?
— Вот вы развода боитесь. А ведь многие женщины живут одни и детей сами на ноги поднимают.
— Другие могут хоть на луну летать. Мне то какое до этого дело? К чему вы это?
— Он бы тоже вам так ответил, если бы мог. Послушайте, ну вы же не просите у меня пилюлю от страха? Представьте, как было бы хорошо. Выпили её и совершенно не боитесь развода.
— Есть такая? Тогда — прошу — дайте мне две!
— Что же ты делал с моим ковром? — Спросило у меня чужое лицо.
— Считал
— Ответил! — Воскликнула у меня за спиной мама.
Глава 7
Вокруг меня распростерлась бесконечность. Куда не посмотришь свет — чистый, нежный. Ни надо никуда идти, ни надо ничему противиться. Ещё немного и мир примет меня таким, какой я есть. Таким каким родился. Я — один! Воздух вокруг меня полон обещанием, что никто не притронется ни к моим рукам, ни к другой какой-либо части моего тела. Можно смотреть и не натыкаться на чьи-то глаза. Один — но не одинок. Сейчас весь мир принадлежит мне и только мне. Можно выбросить руки в стороны, и они не встретят преград. Птицы умеют летать, люди нет. Зато они могут раскидать в стороны конечности. И это приятно. Мне как будто дана гарантия, что ни чей голос ни ворвется в моё пространство, чтобы я не сделал. Все громы и молнии разогнаны по тёмным углам лёгким ветерком. Он просто подул на меня и опустил заслон неприкосновенности. Так интересно сейчас делать то, что хочу именно я. А я — жажду дружбы! Мои друзья, вы тоже со мной в этой бесконечности? Ну конечно — я вас вижу! Я вас слышу! Мне с вами ничего не страшно!
1351351313513513 — ступень за ступенью можно чертить цифры на доске и сойтись в цифре 44.
1262462412624624 — мир звуков остановился в цифре 2. Засомневался? Пошел дальше?!
7252452472524524 — в итоге 20.
1351351313513513 — и снова 44.
1263663613636636 — 17?
1262462412624624 — конечно 2!
Цифра 4 — стабильность и защищенность, цифра 2 — простота и чистота. Совсем скоро я смогу быть тем, кто я есть. Совсем скоро… Иначе бы этот свет не пришёл бы ко мне, таким чувством, которое предвещает что-то хорошее — ванильный зефир из маминой коробки, скольжение мела по папиной доске, тихая молитва бабушки в углу комнаты.
Мужчина увидел открытую дверь в кабинет и разозлился: «Кто посмел? Неужели Ирка?!» Подойдя ближе, он услышал знакомую музыку Баха.
— Прелюдия и фуга до мажор. Хорошо темперированный клавир. — лицо его разгладилось, и он осторожно заглянул в дверь. На ковре в кабинете сидел четырехлетний мальчик и раскинув перемазанные белым руки слушал божественную мелодию. Рядом с ним лежала исписанная мелом доска.
— Совсем как я. Как мы с ним похожи. Идеальный слух и любовь к точным наукам. — растрогано произнёс профессор и тихонько отошёл от двери: — Пусть слушает. Пойду — поем. Чудное жаркое осталось после обеда… Правда надо Ирке сказать, чтоб ставила ему концерты классики в зале. Вместо мультиков. По моему кабинету шастать не к чему все же. Мало ли куда залезет.
Когда отец вернулся в кабинет, его сын уже спал, подложив ладошки под щеку, покрытую белесыми мазками.
— Ира, унеси его на диван. — позвал профессор жену.
— Весь измазался мелом! Его надо умыть и переодеть. — по голосу женщины было слышно, что она не разделяет умиление отца сыном.
— Не надо! — властным жестом мужчина предотвратил её попытку разбудить малыша.
Когда кабинет опустел, Виктор поднял с пола доску. Там не было ни одной из известных формул. «Ну не мог же он чертить просто цифры.» — отметил профессор: " Он их знает с двух лет. Тут должно быть то-то еще. Гениальное!». Ночь давно опутала их дом, а он все сидел над исписанной доской.
— Ирка! Вставай! Ну давай-давай, просыпайся!
Женщина испуганно откинула одеяло, шаря одной рукой под кроватью в поисках тапочек, а второй по тумбочке в поиске часов.
— Витенька, что случилось? Что-то произошло? Ты так кричишь, что разбудишь весь дом.
— Случилось? Ха-ха-ха! Еще как! Ой да случилось!
— Ты сделал гениальное открытие? — сухими ветками равнодушия треснул голос супруги. В жерло расцвета не отражая его красоты, смотрели её сонные глаза. По голосу мужа она уже поняла, что в их дом не нагрянула беда, а смотреть в пять утра на корчи его величия ей надоело. Суставную головку в нижней челюсти повело во время конвульсий зевоты и теперь челюсть ломило, но это, хотя бы не давало ей рухнуть назад в тепло постели.
«Конечно, он сидел в своём кабинете всю ночь, сейчас измучает меня и заляжет спать на весь день, а я буду маяться.» — думала она, растирая челюсть рукой.
— Вот посмотри, посмотри сюда! — мужчина, трясущимися руками тыкал ей меловой доской, прямо в сведенный в подавлении зевоты рот, нисколько не замечая этого.
— Что тут написано? — она взглянула на доску теми же глазами, что были бы и у самбуров в Кении, если бы её показывали им.
— Сегодня мой сын слушал Баха, первую прелюдию начального тона. И записал её цифрами! Я долго! Подчеркиваю — долго! Думал, над тем, что он тут написал. И знаешь к чему пришёл?
— К чему, Витенька? — покорно спросила Ирина.
— К чему. — передразнил её муж: — Ты, тётка тридцати восьми лет не знаешь. И не узнаешь никогда! Потому что мозгов бог не дал. А ребёнок четырёх лет смог не только услышать! Но и записать! В четыре года — музыку — цифрами!
Профессор был так увлечен открытием, что не увидел, как алый цвет залил кожу щек жены после этих его слов. Ну или предпочел не увидеть.
— В музыке, чтобы ты знала, есть такое понятие — устойчивые ступени. Именно на них строится тоническое трезвучие: первая, третья и пятая ступень. Если их номера сложить в каждом полном такте, то можно заметить ту закономерность, что и зафиксировал мой сын! — он воззрился на жену сверху вниз, после этих слов, ожидая её реакции.
— Лучше бы говорить начал. — лишь вздохнула та, фокусируя взгляд на его возбужденном лице.
— Тупая баба! — простонал мужчина: — Если он слушает музыку, значит он слышит. Значит он должен заговорить. До полутора лет он не молчал. Занимайся больше ребёнком!
Муж давно ушёл спать. Утро полностью вступило в свои права, а женщина все смотрела на меловую доску, оставленную на её кровати. Потом сжала двумя пальцами край деревяшки, словно боясь испачкаться о записи и унесла её в кабинет мужа. Кожа рук нестерпимо горела от желания стереть все начисто с черного полотна.
«Вот прям взять и вытереть её ладонью!» — думала она: — «Чтоб вместе с этими цифрами, исчезло из моей жизни — и это утро, и этот стоящий на пороге день, и эта пресловутая женская доля, о которой так любит упоминать матушка.»
Однако, сотворить такое кощунство она не рискнула. В гневе муж был не воздержан ни на язык, ни на руку.
В своей комнате заплакал Валерик. Тревожно и протяжно, будто почувствовал, что сейчас может произойти что-то непоправимое.
— Чтоб тебя. — женщина закрыла дверь в кабинет, оставляя там великую музыку, размазанную по аспидному грифельному прямоугольнику меланжем чёрно — белых тонов.
Глава 8
После того, как я стал считать музыку, отец потребовал от матери, чтоб я заговорил. Мама тут же запросила у врача таблетки от немоты.
— Почему он не говорит? Муж отмечает у него идеальный слух! Мозг, как выяснилось, у него тоже есть! Что же тогда? — Ирина атаковала вопросами Гириян при каждом нашем к ней визите.
— Вы ставите ему классическую музыку, как попросил вас ваш муж?
— Ежедневно! Вы думаете это поможет?
— Это не сделает хуже. Есть даже специальная музыкальная терапия для аутистов. Научно доказано, что этот вид искусства вполне способен с подвигнуть к речи. Я могу дать вам ещё много советов, которые помогут если им следовать. Вам понадобится много сил и терпения.
— Если есть определённые техники, может быть вы по ним и научите его говорить?
Врач услышав это предложение лишь горестно вздохнула, она все время удивлялась простоватой наглости этой женщины и её упорному нежеланию заниматься своим сыном.
— Мы вам заплатим. — по своему истолковала вздох врача Ирина.
— Вы совсем не любите его?
Слова психиатра, упали полным бессилием между ними.
— Что бы вы понимали. — обозлилась её собеседница: — Мне уже тридцать восемь лет. До тридцати трёх я никак не могла выйти замуж. Мы с мамой жили вдвоём. Мужчины никогда не уделяли мне внимания, не звали на свидания. Маленькая, блеклая, плохо одетая, кому я была нужна? Пока не появился Виктор — профессор со связями, автомобилем и своей квартирой. Без жены и детей в прошлом. Сколько сил мне стоило приложить, чтоб стать его супругой! Да не красавец, да не молод, да груб. Зато теперь я профессорша. Этот ребёнок должен был укрепить мой брак, а он его полностью разрушает! И ведь я мечтала о малыше! Только о нормальном, а не об этом.
— Со всеми детьми не просто. Мы всегда видим в мечтах красивые картинки с розовощекими младенцами. Они редко соответствуют реальности. Ко мне приводят разных маленьких пациентов и ваш случай не самый тяжёлый.
— Это просто слова! Вот вы — хотели бы родить такого ребёнка?
Женщина, к которой были обращены эти слова, вздрогнула услышав их и зябко пожала плечами.
— У моей дочери аутизм.
— Да вы что? — протянула Ирина, не думая о том, приятен ли этот разговор её собеседнице: — Сколько ей лет?
— Вике — 10 лет.
— И она такая же? — жена профессора кивнула в сторону своего сына, лежащего на ковре посреди комнаты.
— Нет.
— В чем же у них разница? Она говорит?
— Вика говорит, рисует и очень много занимается музыкой.
— Да, что вы… Ну конечное, ей вы наверное таблеточки выписываете.
— Да я регулярно капаю ей волшебные капли. — улыбнулась врач и тут же осеклась под тяжелым взглядом собеседницы: — Я её люблю.
— Хорошо, я тоже его полюблю. Раз от этого не куда деваться. Давайте сюда свои методики. Что надо делать? Карточки показывать, музыку включать, книжки читать?
— Я напишу вам все рекомендации.
— Все таки жаль, что вы не можете сами его научить. Когда мы были у вас в первый раз, я впервые услышала его речь за несколько лет. Значит вы можете его разговорить. Дочку вон свою, тоже обучили. Она же у вас — говорящая.
Любовь мечтала всучить этой женщине её сына, закрыть за ней дверь и вынув лед из морозилки протереть им виски. Однако в слух сказала:
— Я распишу вам все. Приходите завтра.
Когда визитеры покинули её дом, она подошла к трюмо в коридоре и сняла трубку с телефона.
— Мамочка, привет. Как там вы? Я скоро приеду и заберу Вику.
Слушая ответные заверения, что всё у её собеседницы хорошо и она может не беспокоится, Любовь Гириян чувствовала, как льдинки в ее руках, тихонько тают, расплавляясь от соприкосновения с обожжённой чужой бестактностью кожей.
— Раз у вас всё в порядке, я, пожалуй, совсем немного посплю. — ответила она и еще пять минут слушала из трубки короткие гудки. После встала, достала плюшевый клетчатый плед и маленького игрушечного медвежонка. Вика только совсем не давно научилась покидать дом без него.
— А ведь профессорская жена мне позавидовала. — пробралась к ней сквозь гаснувшее сознание мысль. И потухла, растворилась вместе со всеми остальными в дымке живительного сна.
На следующий день она выдала Ирине длинный список рекомендаций и заданий, объяснив, как и что выполнять. Та хоть и кривилась от грядущих перспектив, однако слушала внимательно, было видно, она настроена им следовать. Да и в общем Сидоркова была сегодня более собранная и даже ласковая, по отношению к своему сыну.
— У вас что-то произошло? — Осторожно поинтересовалась врач, в конце их встречи.
— Да! Да! Я беременна! Пока ничего не сказала мужу, боюсь он решит, что второй ребёнок нам совсем ни к чему и отправит меня на аборт.
— А вы хотите рожать?
— Очень хочу! Это моя возможность, получить нормального сына! Мой единственный шанс. Отец говорил: «Лису в одну и ту же ловушку дважды не поймаешь.» — ответила ей та и вдруг цепко схватила руку доктора чуть выше локтя:
— Правда? Ведь верно, что я не могу родить второго такого же?
— Мне больно! — вскрикнула Гириян и оттолкнула от себя спрашивающую:
— Можете родить обычного ребенка, а можете особого. Всякое бывает. Иногда в семье растут и два, и три аутиста. Гарантий вам никто не даст. Более того согласно исследованиям, есть определенные риски, которые выше в тех семьях, где уже есть подобные малыши. Вы можете родить второго с таким же диагнозом!
— Ну что же, значит я рискну. Валерий должен заговорить к тому времени, как будет поздно делать аборт. Витя считает, что сын — гений. Его только смущает, что он до сих пор молчит.
— Не причините мальчику вреда. — только и смогла попросить Ирину врач.
— Не делайте из меня монстра! Валерий, ко мне! Иди ко мне! Одеваться!
Я слышал маму, но не хотел вставать с ковра. Мне тут было сейчас хорошо. Она же хотела меня снова втиснуть в ботинки и шубу. Потащить на холодную, шумную улицу. Засунуть в людный трамвай, в котором я ехать очень боялся. Мама всегда садила меня к окну, загораживая выход. Там за стеклом, начинали мелькать люди, дома и деревья. От этого становилось страшно. Ведь я не двигал ногами, а сидел. Как же тогда двигалось всё вокруг?
Вспомнив про предстоящую поездку, я весь сжался в комок, закрыв лицо руками. Все мои обещания самому себе стать «нормальным» ребёнком потонули в нахлынувшем страхе.
— Смотри что я тебе дам. — Возле моего лица появился маленький светлячок. Он горел мягким неброским светом, вбирая в себя мои, еще не пролитые слёзы. Не давая приступу захватить меня всего.
— Что вы ему дали? — Ирина протянула руку взять у сына светящийся шарик, но он крепко сжал его в кулачке.
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.