18+
Уходить будем небом

Объем: 410 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

Уходить будем небом

Глава 1. Диана

Лиза говорила — когда болеешь, надо себя немного полюбить. Пожалеть. Вот прямо так — погладить по головке. В молодости легко было на это забить, и держаться — хоть одной рукой — за хвост того, что казалось главным.

А в последние годы, когда я болтаюсь между «ягодкой опять» и предпенсионеркой («спасибо» власти за новое слово), я поняла, что эта передышка мне сейчас нужна, просто необходима. Иначе встать будет очень трудно. В юности как бы ни болел — веришь, что выздоровеешь. В моём возрасте каждый недуг воспринимаешь, как последний. И заболев, в первые, самые несчастные дни, когда горло будто ободрано наждаком и горит, а из носа, стоит только наклонить голову, капает мерзкая прозрачная водичка, я надеваю тёплые, толстые, Лизой же связанные носки. Они красные с белой оторочкой, и на них вывязаны олени. Они тёплые как валенки. Я надеваю тяжёлый и мягкий махровый халат, завязываю горло шарфом и иду на кухню готовить суп.

Лиза сказала — главное, что должно быть у больного человека, это суп и чай. Горячий суп, полная глубокая тарелка, даже не тарелка — пиала, налитая до краёв. Дымится куриный бульон с домашней лапшой. Он золотисто-зелёного цвета, я ещё петрушку туда режу. А чай у меня с чабрецом и имбирём — горячий пар в лицо. Пахнет летом.

И лежать потом в постели, и жалеть себя, и не вставать. Читать, лениво блукать по интернету, не торопить своё здоровье, ждать, когда силы начнут возвращаться.

Это так надо поступать.

Так какого же простите… я, ощутив себя больной, попёрлась в десять часов вечера на набережную, со слезящимися глазами и фляжкой с коньяком? Да, про нарезанный лимончик забыла сказать. Я ещё и лимон прихватила.

Это, может, где-нибудь в больших курортных городах, на набережной и зимой есть жизнь. Огни горят, люди прогуливаются, кафе какие-никакие работают, хоть кофейни… А у нас весь посёлок, где живут люди — он вдали от моря. А рядом с морем только гостиницы и всякие гостевые дома, которые сейчас абсолютно пустые. И берег кажется вымершим. Женщинам страшновато сюда приходить, даже если они вдвоём или втроем. А уж одной…

Я сажусь в самом красивом месте — летом эта лавочка всегда занята. Она стоит набережной у парапета, сделанного из грубого камня. За спиной у меня понимаются молодые пушистые сосенки. Это место хорошо ещё тем, что отсюда все видно: и длинный, пустынный сейчас пирс, и яхты с высокими мачтами, стоящие в гавани. И узкую речку Ахо, впадающую в море. Перейти Ахо можно или по широкому каменному мосту, похожему на дорогу, или по узкому, навесному мостику, который качается под ногами. Летом я всегда выбираю пружинящий мостик. Мини-экстрим, ощущение полноты жизни.

И набережную отсюда видно — там никого, только гостиницы с тёмными окнами, запертые кафе, фонари. А внизу пляж — и бескрайнее, действительно чёрное сейчас море. В это время года оно властное, оно показывает свой нрав, и у берега буруны, а там, под водой — своя жизнь. И задуматься страшно: что сейчас там? С этим связан мой самый безумный поступок, потом расскажу.

Над морем висит луна. Полная. Я читала когда-то, а потом почти позабыла волшебные названия лунных мест — Море Дождей, Море Радуги… Но помню какой-то детский ошеломляющий восторг, когда мы засиделись у подруги Наташки, и ей десятилетняя дочка дала мне посмотреть в свой детский телескоп «Умка». Я долго была безнадёжно тупой, всё водила и водила этой трубочкой, в которую нужно смотреть. Только ночь, только тьма. И вдруг всё осветилось. Это в глазок вплыла Луна. Она была такая яркая, такая сказочно жёлтая! На ней — те самые кратеры. Вы не представляете — как это здорово — самой увидеть кратеры, понять, что они и вправду есть! Одно дело — на фотографиях, другое — собственными глазами. И этот огромный каменный шар висел в воздухе ни на чём. Я смотрела на Луну, и на ней не было ни одного человека в тот миг, когда мы с ней переглядывались. Она была именно такой, какой я её видела: здесь и сейчас.

Итак — море, над морем — Луна со своими морями, а в шестигранной клумбе, которая отделяла меня от парапета осталась только трава — высокие сухие стебельки, тонкие и призрачные — между мной и Луной. Такая вот картина маслом.

Летом здесь, на набережной, всё сверкает и горит. Вот тут, в двух шагах от того места, где я сейчас сижу, устраиваются торговцы разными разноцветными штуками. У них на прилавках переливаются горы огоньков, по асфальту разбегаются тысячи разноцветных брызг. Рядом продают черешню, абрикосы, персики. Те, кто ехал сюда, чтобы наесться южных фруктов — разочарованы. Армяне — а почти все торговцы армяне — не уступят и рубля. Облизывайся на эти персики! Дымятся шашлыки над красными углями мангалов. Рядом с ними особенно уютно стоять — эта волна тепла, этот запах жареного мяса… А то возьми себе тарелочку. Унеси вон туда, под дуб своё сокровище. Баранину, маринованный лук, кинзу… И кружку пива. И сиди с друзьями за столиком хоть до полночи.

Даже ночное море летом не чёрное — в нём отражаются огни. А ещё на набережной — ежевечерний карнавал. В небо взлетают качели. Они здесь особенные — все в цветах, перевиты цветами. Кажется, что девочка качается на гирлянде роз, как маленькая индийская принцесса. Из каждого кафе несётся — своя музыка. В каждой таверне –занавесы из огненных нитей — красных, синих, золотых. Сверкают, вспыхивают и гаснут. И люди, люди, люди… Подпевают, подтанцовывают, кружатся в этом водовороте мелодий и слов.

На большом воздушном шаре

Мандаринового цвета…

А вот тут на пирсе — летом сидят рыбаки. И у них тоже горят огоньки — на длинных удочках. Нетерпеливые, отчаянно смелые кошки — почему-то все, как одна без хостов, спускаются по камням к самой воде и, переминаясь с лапы на лапу, ждут — вдруг удастся сорвать с крючка рыбку в тот момент, когда она только мелькнёт в воздухе? Впрочем, им и так мужики кидают свой улов, если рыбешка попалась мелкая, не стоящая внимания.

— Мяу!

Батюшки, по парапету ко мне спешит кот, принюхивается. Откуда он здесь взялся? Кто его тут кормит зимой? Кот пепельный, а хвост полосатый. Впрочем, зверь не худой, значит, его всё же кто-то жалеет, угощает. Может, сторож одной из гостиниц.

— Что ж тебе дать? Не лимончик же предлагать…

Кусочек лимона кот отвергает, но начинает яро тереться о протянутую ладонь. Я наливаю себе рюмку коньяка, и вспоминаю, что простужена. Февраль, и я изнемогаю от зимы…

Я хочу уже весну! Её нежное тепло. Когда так остро чувствуешь жизнь, что даже дышать больно от счастья. А февраль — ещё очень тёмный месяц. Страстная пятница года. Непонятно, будет ли прибавляться день? Пока незаметно. Воскреснет мир для новой весны или нет?

…Тепло я ощутила спиной. Наверное, уже действовал коньяк. Блаженство. Я почувствовала… Нет, не то, что я отогреваюсь… А будто распускаются какие-то завязанные внутри узлы.

Подошёл человек и сел с другой стороны скамейки.

Он был молод. Наверное, немного за тридцать. Он был красив — такой мягкой интеллигентной красотой. На нём было чёрное пальто и чёрная шляпа. Он мельком взглянул на меня, а я смотрела на него.

Он помедлил, и вернулся ко мне глазами. Они у него были светлыми. Наши взгляды встретились. Он изумлённо вскинул тонкие выразительные брови. Чуть поднял руку, будто хотел ею помахать перед моим лицом. Потом опустил. И вдруг спросил:

— Не боитесь? Меня не боитесь?

Этот вопрос прозвучал так странно, что мне на миг стало холодно. Может быть, в нашем тишайшем посёлке объявился маньяк — а я не знала? Телевизора у меня давно нет, его заменяет интернет, но в сети я, в основном работаю. Я фрилансер, свободный художник. Чтобы зарабатывать каждый день на кусок хлеба — это ой-ой сколько сидеть надо, часто от интернета уже тошнит… Словом, я часто пропускаю даже важные новости, Хорошо, если соседи проинформируют.

— А что, надо бояться? — спросила я.

Он ещё в меня всмотрелся, потом, видимо, потерял интерес, и просто кивнул головой.

— А так вы ещё… Ну ничего, в ближайшее время много наших увидите… Среди нас много экстремалов, а тут такая параллель обрывается…

Я смотрела на него, не зная, что говорить и думать. Хлебнуть ещё коньяка? Или странный гость почувствует запах спиртного — и примет меня за последнюю забулдыгу? С другой стороны, как говорит дядя Вася с первого этажа — такое без поллитра не поймёшь. И ещё у меня в голове крутились строчки из сказки в стихах «Про Федота-стрельца, удалого молодца» нынешнего Чаадаева — у Леонида Филатова тоже весь текст разобрали на цитаты.

То ли воздух нынче пьян?

То ли леший нынче рьян?

То ли в ухе приключился,

У меня какой изъян?

— Да не бойтесь, — сказал он, — Мы пришли и ушли…

Он закурил. Но то тепло, которое я чувствовала — оно же было не от огонька его сигареты?

— Что же вы сюда в такое время приехали? — спросила я — Зимой у нас никого не бывает, свои жители только. Вот в мае начнётся…

Он помолчал, потом задумчиво сказал, глядя на эти самые травинки, качающиеся на фоне луны, слушая шум моря:

— Красиво у вас тут… Жалко…

И вдруг спросил:

— А что у вас стоит посмотреть?

Я растерялась. Вести его в ту часть посёлка, где живут местные — так там ничего, кроме многоэтажек, да частных домиков, по южному живописных, но обычных совершенно. К тому же зимой…

Ещё у нас есть единственная площадь у маленького Дома культуры. Там стоит памятник героям войны, летом там бьёт фонтан, и в парке размером с носовой платок цветет жасмин. Отсюда же начинается бульвар Юности — шесть домов в два ряда. Дома двухэтажные всего, балконы оплетают розы и виноград, и мне иногда кажется, что на таком балконе стояла Джульетта. Но это потому, что я никогда не была в Италии, и вообще нигде, кроме России. И я очень люблю свой посёлок. Но сказать этому человеку с насмешливыми глазами и в дорогом пальто — идите, и посмотрите мой балкон Джульетты?

Он изменил вопрос.

— Ну, хорошо, — сказал он мягко, — Если бы вы… уезжали отсюда навсегда? С каким местом вы бы пошли проститься?

И тогда я сразу поняла — мыс. Я бы пошла на свой мыс. Сказала ли я это вслух, но он тотчас откликнулся:

— А пойдёмте туда сейчас?

Я засмеялась:

— Сейчас, да вы что! Уже двенадцатый час ночи. А это там…

Я указала на дальние очертания мыса.

— Видите, ни одного огонька. Что вы там сейчас увидите?

— А почему нет? — спросил он.

Это место мне открыл дядя Володя, муж моей тёти Лизы. Он был очень, очень известным художником. И мне казалось немного на планете стран, где не висели бы — в музеях и частных коллекция — его картины. Дядя Володя не был перекати-поле. Долгие годы он воспевал сказочную красу русского севера Мне эта красота казалось какой-то металлической — бронзовый цвет закатов, оловянный блеск воды… Викинги, которыми он бредил… А потом он сказал:

— Старею. Хочется тепла.

И они с Лизой продали всё, и купили домик в нашем маленьком посёлке. Маленький домик с мезонином над речкой. Когда дядя Володя умер, а возраст Лизы уже приближался к восьмидесяти годам, мы разделились.

Мы — дети её сестры. Наша старшая сестра Оля осталась с родителями, я перебралась поближе к Лизе, чтобы опекать её, одинокую, а потом за мной последовал наш младший брат, Толя, Том — как зовёт его Лиза, потом, расскажу, почему.

Так вот, когда ещё был жив дядя Володя, и я к ним только приезжала, чтобы до одурения накупаться в море и отдохнуть в сладкой неге курортной жизни, дядя Володя и показал мне это место.

Дядя Володя с презрением игнорировал общественный пляж. Они с Лизой, плававшие немногим хуже дельфинов, терпеть не могли вопли спасателей: «Эй, там, в синих шапочках, срочно вернитесь за буйки!»

Своё место он отыскал у мыса, у беспорядочного нагромождения камней. Он приходил сюда с мольбертом ещё затемно, когда не то, что солнце не вставало над морем, на даже небо синело ещё условно — то ли проступала эта светлая полоса на востоке, то ли нет…

— Это сакральное место, — говорил он, — Здесь мне не нужно даже выдумывать. Я просто вижу моих героев, выходящих из пены морской.

Он устраивался сред нагромождения камней и рисовал. Потом к нему стали подтягиваться ребята из местной художественной школы. Сколько раз я видела, как они сидели на камнях, как воробьи, со своими скетчбуками на коленях!

Но самое главное — это отмель. Море у посёлка было глубоким. Даже на пляже — шагнёшь от берега вроде чуть-чуть — и уже по шейку. А тут, у мыса, по морю можно было идти и иди. По мягкой перине зеленых и красных водорослей. Над качающимся стеклом воды. Рассматривая рыбок, крабов и медуз. Я так и не решилась в первый раз дойти до конца. А дядя Володя дошёл, конечно, и сказал, что там бездна. Дно обрывается, и сразу так глубоко, что без акваланга он не мог нырнуть до самого дня.

Дорога ведущая к мысу — узкая. Тут, где она тянется — совсем дикое место. Чуть ближе к посёлку, к пляжу, устроились рыбаки. Как говорят, здешний рыбак — это семь поколений контрабандистов. Мужики не только продают отдыхающим копчёную барабульку и рапанов, они ловят и ту рыбу, на которую нельзя ставить сети. Но можно прийти сюда, в эту запущенную полутёмную рыбацкую хибарку и купить из-под полы всё, что угодно — хоть русалку. А дальше полоса берега становится такой узкой, что двоим не разминуться. Резкий запах водорослей. Сюда их много выносит во время шторма. И никто их уже не убирает. Это не посёлок, а ничья земля.

Когда шторм — я всегда смотрю на это место издали — к мысу и вовсе не пройти. Самые большие волны катятся именно тут, по мелководью. И ударяются о подножья гор — тропы совсем не остаётся.

Самая большая авантюра в моей жизни — вернее, не только моя, наша с дядей Володей, заключалась в том, как он учил меня преодолевать страх. Когда дядя обнаружил, что я, большая уже особа, взрослая, двадцати с лишним лет, выросла робкой до одури, не могу постоять за себя, теряюсь перед хамами, а соседка по комнате в общежитии –властная девица из многодетной семьи — вообще довела меня до кондратия, сделала безропотной и тихой мышкой, уступающей во всём (я заканчивала институт тогда, и на лето приехала к тете Лизе и дяде Володе), дядя Володя, смешной, какой-то весь квадратный, с длинными усами своими похожий на кота из мультипликационных фильмов, посадил меня напротив себя и спросил, чего я боюсь больше всего. Мне хотелось сказать — Галину, но это было стыдно. И я вспомнила, чего действительно боюсь иррационально, как чудовища.

— Я боюсь моря. Ночного моря. Никогда не стала бы нырять ночью. И боюсь того места у отмели, где начинается бездна.

Дядя Володя пошевелил усами. И на следующую ночь мы там ныряли. Да ещё какое тогда на море было волнение! Дядин приятель, старый рыбак, обозвал нас придурками. Представьте. На море шторм. Время — первый час ночи. Пётр Иванович довёз нас до условленного места, отвернулся и от негодования закурил. Дядя Володя невозмутимо раздевался. Я визжала:

— Я утону! Сейчас холодно — я простужусь! Тетя Лиза вас будет ругать! А вдруг там… акулы?! А вдруг там какой-нибудь вход в другое измерение? Ой, мамо…

Мы прыгнули в волны, держась за руки. Конечно, у нас были фонари. Дядя Володя направил луч своего вниз, на дно… Это было то же море, и те же разбуженные рыбы. И та же игра света — сетка, колышущаяся на песке — метрах в тридцати под нами.

Словом — это был мой ласковый, добрый, почти дневной мир, и скоро я уже совсем забыла о ночи, о шторме — там, наверху. Я дивилась новым цветам и оттенкам, появившимся сейчас — холодным цветам, вместо тёплых дневных. Мне казалось, что мы находимся в подводной комнате, которую освещали — путь не лампы, но фонари. А по углам теснилась темнота.

Потом, когда мы всплывали — дядя Володя просто сжал моё запястье и показал — наверх, мол — там была уже приличная волна, и меня нехило приложило грудью о борт лодки. И холодно было, и Пётр Иванович спрашивал, видели ли мы, сумасшедшие, там, на дне, хоть одну рыбу приличных размеров?

А дома Лиза разводила руками беспомощно и несла нам такой горячий суп-харчо, что, кажется, он кипел в тарелках, обдавая жаром лица. Назавтра на пляже, над будкой спасателей плясал на ветру чёрный шар — знак того, что шторм силён, и к воде приближаться нельзя. Море разыгралось не на шутку.

Но с этого дня я уже ничего не боялась.

— Ну, так что? — спросил человек в чёрной шляпе, — Пойдём?

— Маньяк, — подумала я.

…А ещё я нашла в тех краях крепость. После той ночи я все тропинки излазила, ведущие на мыс. Утром отдыхающие тянулись к тому участку пляжа, что прямо напротив посёлка. Река Ахо впадает там в море. Это сказочно красиво, когда идёшь и смотришь издали: сливаются две синевы… Тонкая стрелка реки и — земля обрывается, дальше до горизонта — безбрежная синева моря. Я выбиралась из этой толпы праздных, поворачивала на набережную и размеренным шагом шла мимо, мимо, мимо… Мимо сахарной ваты, облаком растущей на палочке в руке торговца. Мимо открывающихся кафе — где ещё пусто, только девушки протирают столы, расставляют стулья. Мимо торговых палаток, где продавцы открывют ящики с ракушками, раскладывают бусы, шкатулки, кремы «для» и «от» загара, невесомые платки и парео, мыло ручной работы, надувные круги, ласты, резиновые тапочки — всю эту курортную ерунду. Шла мимо попугаев ара — расписных мучеников, прикованных цепочками к железной жёрдочке — в ожидании бесконечного знойного дня, и тех, кто пожелает с ними сфотографироваться. Мимо фисташкового мороженого в вафельных стаканчиках и копченой барабульки. Мимо гастарбайтеров, спешно докрашивающих на пляже кабинки для переодевания. Мимо ребят из летнего лагеря, визжащих в своём лягушатнике — им кусочек моря отгородили верёвками с поплавками… мимо… мимо…

Мимо полосатых гор — над морем они резко обрываются. Их осыпающиеся склоны являют чёткие светлые и темные полосы… И ещё склоны собраны в каменные складки. Кажется, что горы надели складчатые полосатые юбки. Потом горы отступают, давая место маленькому пляжу и базе отдыха, тонущей в зелени. Турбаза ещё советской поры, как сейчас принято говорить: «совковая». Господи, как я ненавижу эти сравнения с Турцией и Египтом! Здесь всё совковое, а там… Я скажу по-другому — база из прошлого. Небольшой бассейн здесь так и не отремонтировали, в нём стоит затхлая вода, и водятся лягушки. Но сколько вокруг цветов, роз! На клумбах и не только. Много роз, вьющихся по стенам корпусов, оплетающих беседки. А какой запах! Вы замечали когда-нибудь, что розы пахнут малиной? В июне тут ещё благоухают катальпы, белые цветы слетают с них, и как мотыльки кружатся в воздухе.

Обычно я обходила турбазу по большому кругу, и шла туда, где поднималась в гору вроде бы ничем не примечательная дорожка. Подъём был довольно пологим. С обеих сторон дорожку окружал лес, а дальше её пересекал достаточно узкий, но глубокий овраг. Через него был переброшен каменный мост, века, наверное, девятнадцатого. По нему могли ездить всадники или дамы в каретах. Иной раз мне чудилось, что вот-вот я услышу стук лошадиных копыт.

Дальше лес расступался, начинались поляны — они переходили она в другую, как бусы в ожерелье. Волшебные оба слова — и ожерелье, и бусы. Вслушайтесь в их звучанье, повторите про себя несколько раз. Волшебные, верно? После сумрачного леса поляны были пронизаны солнцем. Кто мог приходить сюда с лопатой — не знаю, но среди обычных диких трав и цветов, тут белели крупные садовые ромашки, поднимались невесомые разноцветные космеи, Кто-то же их сажал… Сколько раз я лежала тут, тонула в цветах, глядела на облака!

Далее был сам мыс. Когда-то на его вершине построили турбазу, теперь её почти забросили, изредка сдавая кому-то обветшавшие домики. Большинство людей не хотело трудиться — отсюда нужно долго идти к морю, спускаться, потом каждый раз подниматься в гору.

А ещё — тут были развалины старинной крепости. Правда, он нее уже почти ничего не осталось — только фрагменты стен. Древние мшистые камни, только и поймёшь, что это творение рук человеческих, если вглядишься, как тщательно они подогнаны друг к другу. Многие камни оплетали цепкой сетью выбравшиеся на поверхность корни деревьев.

Крепости было много веков. Когда-то воины и мирные жители выглядывали отсюда, с вершины мыса вражеские или дружеские корабли. Они видели совсем другое, чем я. Ведь на берегу тогда никто не жил. Мне открывался вид на наш посёлок, на гостиницы под зелёными и красными крышами, стоянку яхт, пляж. Иногда сюда доносились даже голоса, звучавшие в рупор — отдыхающих приглашали на морскую прогулку, звали покататься на катамаране или «банане».

Но и я, и древние, видели «бездну» — вернее, уходящую вдаль отмель, и её границу, где море меняло цвет, где отмель обрывалась в глубину.

Сюда, под защиту крепостных стен, хорошо было уходить летом, когда посёлок переполнен праздными отдыхающими, которые фланируют по улицам и паркам, озираясь — чем бы ещё себя развлечь? Что бы ещё увидеть интересного? Когда впереди долгий летний день, можно наведаться сюда, где почти наверняка никого не встретишь, ничего не услышишь, кроме пенья птиц, стрекота кузнечиков в сухой траве, шума листвы, похожего на убаюкивающий шум моря и шума самого моря.

Но что там, на мысе, на «моём» месте, делать сейчас, когда море ворчит глухо и зло, и никто не рискнёт ступить в его ледяные волны?

Человек сидел рядом со мной, наклонив голову. Я отметила хорошо сшитое пальто из дорогого чёрного материала, мягкую шляпу. Перчатки — черт побери! — перчатки. Актёр погорелого театра, выходец из 30-х годов прошлого века. Но когда он посмотрел на меня — это был серьёзный, немного ироничный взгляд. Он не видел в такой прогулке и в такой одежде ничего странного. Он недоумевал — почему я не хочу идти? Ему это было просто — словно щелкнуть по клавише компьютера и перенестись в другое место.

Я снова достала фляжку с коньяком, отвинтила пробку, она же рюмка, налила полную и выпила в несколько глотков.

— Ну, пойдёмте, — сказала я

Наши шаги по набережной звучали — казалось мне — не просто громко — этот звук разносился по воздуху. Набережная была пустынной, безжизненной в это время года, и в этот час. Мне невольно вспомнился театр, опустевший после ухода зрителей. Гостиницы, кафе — всё это были декорации, нужные во время «спектакля» — летом.

Но набережная осталась позади, а впереди была дорога, совсем тёмная, идущая вдоль гор.

— Вы всю жизнь тут живёте? — после продолжительного молчания спросил гость.

— Да, — я задумалась, припоминая. Уезжала, конечно. И по делам, и когда нападала тяга путешествовать — иногда, как взбалмошная птица рвалась куда-то, казалось, что без путешествий на одном месте жить — это впустую твой век проходит.

— А чем вы занимаетесь? — был следующий вопрос.

Хорошо, что не добавил «по жизни». Говорят, что только филологи в этом отношении нервные. Но за какую-нибудь «вкусняшку» или «по жизни» мне тоже хочется убить.

— Пишу статьи на заказ. Сегодня о тиграх, завтра — о лечении кашля, послезавтра — о пятизвёздочных отелях где-нибудь на Самуи. Заказывают через интернет. Мне же надо себя кормить. А осенью, когда все разъедутся… может быть, и я отправлюсь бродить.

Этот способ путешествий я открыла несколько лет назад, когда поняла, что денег на дальние странствия нет, и не будет. Я исходила наш край вдоль и поперёк — то держась берега моря, то углубляясь в горы. От посёлка к посёлку, от города к селу. Осенью, когда постояльцев было немного, частники охотно пускали квартирантку даже на одну ночь. Я навещала любимые места и открывала для себя новые. Вставала на рассвете и шла, пока были силы. А потом засиживалась до глубокой ночи под звёздным небом, разговаривая с новыми знакомыми, которых подарила дорога.

Гость покивал и продолжал шагать, глядя перед собой. Чувство, что мы идём по опустевшей сцене, прошло. Теперь вокруг была только ночь, и всё сделалось нереально, как во сне.

Я думала, что какой-нибудь сторож да остался на турбазе, и нас обязательно окликнут. Но я ошиблась… отчасти. В домике у входа горел огонь. Я сделала знак спутнику, и мы постарались идти как можно тише.. Но когда мы уже почти скрылись за поворотом — а там до тропинки, ведущей на мыс — рукой подать, сторож всё-таки вышел на крыльцо.

— Женщина, эй! Куда собралась?

Я повернулась и беспомощно развела руками. Почему только я? Что ж, он только ко мне придрался-то? Мужская солидарность?

— Гуляю вот… нельзя разве?

— Куда ж это ты гулять намылилась? — решил уточнить он, заметив, что мы заворачиваем на дорожку, ведущую к лесу, — Там никого нет, случится с тобой чего, с кого спросят?

— Я лунатик, — сухо сказала я, — У меня есть справка. В скорой и в психушке меня хорошо знают, так что вы не будете в ответе.

Он потянул носом:

— Судя по запаху, тебя и нарколог хорошо знает.

Я повернулась к своему спутнику и пожала плечами:

— Видите, что приходится выслушивать? А я всего-то лечусь коньяком от гриппа.

— Ну, ты, тётка, и набралась…., — охранник махнул рукой и отстал.

Я думала, что здесь, на этой дороге, ведущей сквозь лес, будет совсем темно — хоть ощупью иди. Но удивительным образом я продолжала всё видеть — и силуэты деревьев, и вот уже — мост.

— А почему вы любите сюда приходить? — спросил мой спутник.

Ну, как ему объяснить? Вот попробуйте, например, человеку, который далёк от литературы и никогда не сочинил рассказа даже на одну страничку, объяснить — почему хочется сочинять не летом, а в феврале или марте. Когда бурлит кровь от дерзости и тревоги пробуждающегося мира… Я могла бы объяснить ему, что только здесь чувствую связь времён. И значит — ощущаю себя на своём месте.

— Сейчас увидите, — сказала я.

Снегу тут, на вершине, было всего ничего. Неожиданно для гостя я свернула направо. Он двинулся за мной. Я вывела его к крепостной стене, села на один из камней, и жестом предложила ему сесть на другой. И указала на панораму, открывшуюся перед нами. Море, небо и луна тут не украшали пейзаж, они были хозяевами, а мы — у них в гостях. И лунная дорожка бежала как раз над бездной.

— Хорошо-о, — выдохнул он.

Мы — помолчали. Я — наслаждаясь возвращением в то место, которое считала подлинным своим домом. Он молчал по-другому, словно на что-то решаясь.

— Если вы хотите путешествовать, — сказал он, — Побродить по округе… Идите сейчас. Этому миру — вашему миру — осталось жить две недели.

— Да? — я даже не особенно вдумывалась сейчас в то, что он сказал, — У вас было видение? Вам явился архангел Гавриил и сказал (я перешла на загробный голос): «Этому миру жить четырнадцать дней?» Или предпочитаете фильм «Звонок» и змеиное шипение из телефонной трубки: «Оссталоссь…. — скока там? — дней».

— Мне не нужны архангелы. Это написано во всех наших учебниках.

Глаза у него были светлые-светлые. Мне даже захотелось потрогать его спину — нет ли там крыльев? Может, он сам… оттуда?

Я никогда ни во что особенно не верила. Ни в ад, ни в рай. Запросила когда-то в интернете картинку райского сада, и тоскливо разглядывала идиллические домики, окружённые цветущим садом. Вот не хватало у людей воображения — представить рай иначе.

Я верила в тонкий мир, откуда приходили сны и предчувствия.

Во всём, что связано с наукой, я была — полный лопух. Он произнёс несколько терминов — мама дорогая, они были такие труднопроизносимые, как он их выговорил-то?! Потом внимательно посмотрел на меня и одумался.

— Хорошо. Попробуем по-другому. Представьте себе: параллельно натянуто множество нитей. Ваш мир находится на одной из них, мой — расположился на другой нити. Все просто. Я живу на той же Земле, но на другой параллели.

— Где-то там далеко-далеко впереди, да? Мы для вас отсталые, вроде динозавров?

— Ну-у… Что ж вы так неуважительно о себе выражаться изволите? Хотя… Можно сказать и так. Если у нас, на нашем уровне развития, есть уже и туризм между параллелями — это же далеко от вас, да? Туризм этот дорогое удовольствие, конечно. Но оно того стоит. Вот сейчас есть шанс посмотреть — обрывается такая параллель! Мы же там, у себя, знаем и про ваш Древний Рим, и про Моцарта, и про Пушкина…

— А у вас их не было, я понимаю?

— Да, у нас — другая история, и герои другие. Но не в этом дело. Мы знаем, мы это изучали в школе, что первого марта, по чистой случайности у вас начнётся ядерная война, которая сотрёт вашу параллель с лица земли. И больше никто, ни один человек из нас не сможет побывать тут. Это будет просто опасно для жизни — отправить кого-нибудь на такое пепелище.

А пока… да… мы туристы. Сейчас нас тут много. Нам нельзя влиять не события, предупреждать людей из обречённой параллели. Но это и невозможно сделать, потому что почти никто нас не видит. Это исключительный случай, когда человек способен видеть нас. Ну, всё равно как обладать даром видеть души умерших или своих ангелов-хранителей, данных верой. Так что мы здесь… ненадолго, — гость подыскивал слова.

Неведомо откуда взялась меж его губ сухая травинка, он её пережёвывал.

А теперь представьте, когда вам спокойно говорят, что вы умрёте через две недели. И не только вы, но и все, кого вы любите. И не только они, но и весь мир, который обязательно должен был остаться после вас. Не станет и его. Этой птицы, что сейчас поёт, этой собаки, что спит сейчас под навесом рынка. Не будет ни-че-го.

— И никак невозможно спастись? — спросила я одними губами. — И вы никого не можете взять, увезти с собой?

Он посмотрел на меня снова. У него были тонкие длинные брови, очень выразительные. Он приподнял бровь.

= Нет, мы только пассажиры, и у каждого именной билет — по маршруту туда и обратно…

Он помедлил:

— Но если вы… сами знаете какой-то портал… Не исключено, что вас и пропустят… в такой-то момент! Только туда тоже надо шагать решительно и бесповоротно. И тоже наугад. Как в смерть. Вы же не знаете, что там.

— А как вернётесь вы? — спросила я.

У него была чуть заметная улыбка — жалеющая? Он пытался — утешить?

— Мне это просто. Прийти в условное место — и всё. А вам… что ж бояться? Мгновенная вспышка, и — небытиё. Вы исчезнете — все вместе. Не придётся оплакивать друг друга. Не придётся страдать, выживая.

— Да?! Но кто дал им право? Кто дал право этим уродам губить это всё? — я едва не кричала, поводя рукой вокруг себя.

Он пожал плечами:

— Ну, вы же, наверное, замечали, как ваши правители распоясывались? Исподволь, потихоньку. Сначала они убивали немногих. Затевали войнушки то там, то здесь. Вооружались до зубов: «во имя мира», «для равновесия сил», «чтобы дать отпор». И так далее, и тому подобное. На их риторику уже перестали обращать внимание. Учёные придумали новую ядерную ракету? Ну и ладно. Много ракет? Да какая разница — одна боеголовка или десять? Или сто? Или тысяча? Вы прощали своим правителям то, чего нельзя было прощать.

А они… Спичку держали над сухостоем, приготовленным для костра. Спичка горела, пока не обожгла пальцы. И вот её уронили…. То есть — скоро уронят.

— Нет, но они взяли на себя право перечеркнуть все! Всю нашу историю, всё прошлое — которое им не принадлежит, всё наше будущее, все мечты… Жизни — не только людские, но всех живых существ, По какому праву?

— По праву колоссов на глиняных ногах. Вам не сможет послужить утешением то, что я сейчас скажу, но… Мы, конечно, не сможем увезти с собой что-то из этой параллели. Но мы запомним то, что увидим. И в нашей памяти это сохранится, не исчезнет окончательно.

Он взял меня за руку. Я сама бы сейчас рукой шевельнуть не смогла — такой она была безжизненной и холодной.

— Я рад, что вы смогли меня увидеть. Что вам был дан этот дар… перед концом. Что мы с вами пришли сюда. Что я вам всё-таки рассказал о том, что произойдёт. Может быть, вы успеете сделать то, что хотели давно. Это важно, даже сейчас важно. Ведь в природе есть существа, которые живут очень короткий срок. Ну… те же бабочки-однодневки. Если вы осуществите задуманное… Вы уйдёте как те создания, которые живут всего-ничего, но завершают свой век без сожаления. Без сожаления…

И ещё. Вы сейчас многое увидите…. Не удивляйтесь, и верьте себе. Это не будут галлюцинации. Вы не сошли с ума. Просто, по какому-то высшему решению, вам сейчас можно видеть больше, чем прочим.

…Мы шли назад. Может быть, он и был призраком. Нематериальным. Но шла я сейчас лишь потому, что крепко опиралась на его руку.

Отчего, в какой миг я окончательно поверила ему? Может быть тогда, когда, прощаясь со мной на набережной, он коснулся рукой шляпы, и пошёл прочь, исчезая на глазах. Растворяясь. Словно входил в коридор, который я видеть не могу.

Но перед тем, как уйти, он сказал:

— Мы ещё успеем увидеться с вами.

Глава 2

— Тебе не поздно будет возвращаться? Оставайся ночевать у меня, — сказала Лиза.

Шёл девятый час вечера. Они сидели на кухне. Том, возвращаясь домой, решил заглянуть к Лизе, как всегда, на минутку. И он, и его сестра Диана не могли долго не видеть тётку. Лиза, как всегда, когда приходил гость, тем более — родная душа, могла принимать его только одним образом. Гость — за столом, Лиза — у плиты. Всё готовится для него с нуля: импровизация, священнодействие, неповторимый экземпляр. И сейчас на плите на маленьком огне томились две кастрюльки. Том примерно знал, что там: рис и сладкий перец, кусочки ананаса и приправы.

Ночь для Тома значит иное, чем для всех. Он давно спутал время суток, и ночью живёт так же полноценно, как другие — в разгар дня. Просто ночью он — один, хозяин и страж заснувшему миру.

Лиза немного права — добираться ему далеко и трудно, таксист не поедет по бездорожью в тьму-таракань, на его ферму. Но у крыльца ждёт его велосипед, и ещё Том заведет к Андрею, потому что тот давно хотел поснимать своим «Никоном» природу на заре. Горы, омытые свежей водой рассвета. Просыпающихся лошадей, особенный, прозрачный цвет пробуждённого неба.

Они с Андреем сядут на своих железных коней и поедут к коням настоящим.

Лиза ставит перед ним глубокую тарелку с супом, который исходит паром. Суп острый, он согревает и обжигает, от него капли пота выступают на лбу и душа нараспашку.

— Ты скоро едешь? — спрашивает Том.

— В пятницу, — Лиза стоит у плиты, караулит турку с кофе. Кофе тоже будет необыкновенным — с миндалём и ликёром, — Я на сутки остановлюсь у Тамары, а на другой день к вечеру — на паром. Они все говорят: «Ты сошла с ума…»

Лиза непременно уезжает несколько раз в год. Ей чуть за восемьдесят, но худенькая, лёгкая, она не чувствует своего возраста. У неё летящая походка, и такой же — как она говорит — «летящий» склад ума. Ей хочется увидеть всё, что она в этой жизни может ещё успеть.

Обычно она уезжает в родной Питер, останавливается у школьной подруги Тамары. Они в разговорах взахлёб проводят ночи, не спят, конечно. Вспоминают прошлое, рассказывают — каждая о своём — нынешнем, и мечтают о будущем.

А утром Тамара провожает Лизу на железнодорожный вокзал, или в аэропорт, или, вот как сейчас, на огромный корабль-паром. Особенно возмущает Лизу тот факт, что некоторые туристические фирмы требуют, чтобы с человеком её возраста ехал кто-то сопровождающий.

— Ну и кого я потащу — Тамару? Она терпеть не может выбираться из дома. Едет на вокзал только ради меня…

К тому же, Тамара весила как три Лизы. Через десять минут ходьбы неторопливым шагом у неё начиналась отдышка.

— Взять Дианку? Она будет сходить с ума из-за своей писанины и заказчиков. Да ещё у неё мания меня беречь: «Лизочка, сядь, отдохни. Лизочка, а может не стоит подниматься так высоко в гору? Лизочка, жарко. Лизочка, холодно». Тьфу на неё, — добрым голосом сказала Лиза, поставила на стол две чашки с кофе и присела, наконец.

— Но тебя она хорошо прозвала, — неожиданно сказала Лиза, — Сколько лет живёшь, столько и думаю — тебе идёт.

Имя родилось неожиданно. Придумала его Диана. Настоящее имя Тома было — Анатолий. В тот день они были в гостях у тёти Лизы и дяди Володи. Лиза играла на пианино. Играла дл взрослых. Но маленький мальчик, который ещё только учился ходить, приковылял на своих толстых ножках и стоял, слушал, держась за дверь.

Все говорили, что они с Лизой похожи. У обоих глубоко посаженные, по-цыгански яркие, чёрные глаза. Они обжигают цепким взглядом.

А Дианка лёгкая, маленькая, вихрастая голова как одуванчик — показала на брата пальчиком и сказала:

— Смотрите, смотрите, он как та жаба — Том, которая — помните — любила музыку и всегда приходила ее слушать. В книге у Софьи Радзиевской.

С тех пор и пошло — Том.

Те, кто знал их семью, считали их обоих несуразными — и Лизу, и Тома. Лиза — по мнению общества — должна была продать дом и дяди Володины картины, купить маленькую комнату, жить тихо, незаметно. Тратить проценты со сберкнижки на лекарства и на подарки детям. Вместо этого Лиза отправлялась путешествовать. В прошлом году сподобилась взойти на ступени замка Дракулы в Румынии. Сейчас вон решила отправиться в морской круиз, посмотреть Скандинавию. С детства он бредит сказками Андресена.

Том представлял, как это будет. Узнав, сколько Лизе лет (если узнают), ей предложат возлечь на шезлонг где-нибудь в уютном уголке палубы, а в ресторане начнут предлагать диетическую еду. И будут разговаривать погромче — сочтут, что она плохо слышит — из уважения к старушке.

Лиза просмотрит меню, выберет коктейль, который ещё не пробовала, и самое труднопроизносимое блюдо. До сих пор Лиза говорит легко и быстро, любую скороговорку оттарабанит, не задумываясь. Официант же, наверняка, будет запинаться, повторяя заказ. Если на палубе затеют спортивную игру, Лиза будет свистом подбадривать понравившегося участника. А если кто-то решит стать её спутником в прогулках по кораблю, она загоняет его, живо интересуясь всем, что будет попадаться им по пути. На шезлонг она приляжет поздним вечером, опять-таки с коктейлем в руке, чтобы перед сном полюбоваться на звёзды.

— Я каждое утро думаю — вот ещё один день, — говорит Лиза, — У меня есть ещё один день. А вдруг он последний? Я хочу успеть всё, сразу всё.

По мнению окружающих, Тому нужно было бы устроиться на работу. Он сечёт в технике и компьютерах как бог, он мог бы зарабатывать ещё те деньги. Также ему давно пора бы жениться, иметь пару детей — мальчика и девочку. Конечно, машину. И каждый год ездить в отпуск в Турцию или Египет, а может даже в Таиланд или ГОА.

Учась в институте, Том тратил свою жизнь довольно беспутно. Играл в институтском театре, его даже занесло в школу фотомоделей.

— Нашли мачо, — фыркала Лиза, — Но врождённый аристократизм не отнимешь. Моя кровь…

Том был высокий, стройный, изящный. От мачо — нос сильной лепки и пухлые, чётко очерченные, очень выразительные губы. Девочки готовы были бы — и уже пробовали — вешаться на него и складываться штабелями, особенно в эпоху его работы моделью. Но его это вроде бы не интересовало.

Было время, что он рвался из города, уезжал к родителям в Москву. Вернулся года через два, Лиза его тогда не узнавала. Постаревший, хотя ему не было ещё тридцати. И пил, не за компанию, а просто, чтобы напиться. Это было единственное время, когда Лиза не держала дома вина, потому что знала — он выпьет всё, сколько есть. Потом его накрыла депрессия, он бродил бесцельно по городу, не работал, почти не ел. Почернел и всё молчал. Один раз пришёл совсем поздно, среди ночи, пьяный в зюзю и замерзший как ледышка. После этого тяжко заболел воспалением лёгких. Им с Дианкой врачи запретили выхаживать его дома, они как собаки дежурили в больнице, под дверью.

Выздоровев, Том снова уехал в Москву, хотя у Лизы было чувство, что она провожает его туда, откуда он уже не вернётся. Но через два года он приехал. С деньгами. По их провинциальным меркам — довольно большими деньгами. Но их оказалось мало. Он продал ещё квартиру — свою по-холостяцки запущенную «однушку». И купил хутор в недалёком отсюда селе, маленьком и живописном. Даже летом народу там было немного. В эти края туристы ехали к морю, а там моря не было.

Том купил лошадей. Первую свою полудюжину — крепких, не слишком красивых бурятских лошадок. Выносливых, но у Тома эта выносливость не служила им для выживания… Несчастные «братья меньшие», развлекающие праздных отдыхающих на берегу моря! Жарятся на солнышке попугаи, изнемогают на плечах хозяев обезьянки, покорно ждут следующих седоков кони со стёртыми спинами.

Том не гнался за деньгами, не отвозил бесчисленных, изнывающих от скуки туристов, к живописным водопадам или в винодельческие хозяйства. Он скорешился ещё с одним странным дядькой. Константин Юрьевич Ровинский, КЮР, был учёным, но учёным не удел. Зато он знал тысячи местных легенд, мог рассказать историю каждого здешнего камня, а экскурсии превращал для зрителей в сущий спектакль — размахивал руками, пел песни степняков, рассказывал байки, изображал прыжок из засады или рычанье тигра. Ходили уже не столько на экскурсию, сколько на этот спектакль.

Сытые, ухоженные лошадки Тома были спокойными, весёлыми и любопытными. Их не надо было жалеть. И то КЮР, то Том отправлялись с туристами в конные походы. Вернувшись, многие думали, что узнали во время этих коротких путешествий больше, чем пресными.

— Что тебе привезти из той же Норвегии? — спросила Лиза, — Что за цветочек аленький?

Она не ахала и не находила ненормальным, что у Тома не было другой семьи, кроме неё, Дианки и КЮРа. Ну и лошадей, конечно.

— Вина и хлеба, — сказал он.

Так у них водилось. Кто бы из них, куда ни уезжал — он привозил домашним вино и хлеб из краёв, где побывал. Не фотографиями, а вкусом — самой простой и самой вкусной еды — давая понять дух страны. Своего рода причастие к странствиям.

— Я тебя провожу, — сказал Том.

— Послезавтра, — уточнила Лиза.

Она путешествовала почти налегке, у неё была синяя в клетку сумка на колёсиках. Но провожать — это ведь не только поднести вещи. Это как можно дольше любить и заботиться о человеке — пока он не шагнёт в вагон.

— Дианка тоже прибежит попрощаться, — сказала Лиза, и снова попросила Тома, — Ну, не уходи… Я тебе постелю в Володиной комнате. Сделаю бутерброды с красной икрой. Посмотрим какой-нибудь фильм.

У Лизы давно уже не было телевизора, этой моральной «телесоски» многих стариков. Её не интересовала ни бодрая ложь новостей, ни слащавые фильмы, а шоу типа стирки грязного белья они с Томом дружно ненавидели. В этом они сходились

— За тысячу миллионов не согласилась бы там выступать, бр-р — говорила Лиза, передёргивая плечами.

— Лиза, тысячу миллионов — это миллиард, — нежно говорил Том.

— Правда? — удивлялась Лиза, — Вот Володя, он двухзначные и трёхзначные числа считал молниеносно, как будто у него в голове был этот…

— Калькулятор.

— Ну да…. А мне всегда нужна бумажка. И карандаш.

У Лизы не было дяди Володиных фотографий на стене. Только его картины. И больше всего она любила «Райский сад».

— Нас очень хорошо научились пугать адом, — говорил дядя Володя, — А насчёт рая у церковников заминка. Это для них что-то до того величественное, что осознать нельзя. И машут рукой — мол, вы этого всё равно не достойны. А куда же тогда нам идти? Куда скажут? Вперёд, просто из страха перед адской плетью? Ни шага — ни влево, ни вправо?

Он представлял рай не как идиллический садик — с мощёными дорожками и сонмов цветов. Его картина напоминала сон — смешение красок, чистое, ликующее. Как будто с глаз сняли пелену и ты, наконец, прозрел. Это было и ощущение своей ничтожности перед Вселенной, перед величием её красоты. И торжествующее спокойствие, потому что ты осознавал, что ты частицей этой красоты являешься.

С «Райского сада» не было сделано ни одной фотографии. Его видела только Лиза, и те, кто приходил к ней.

Дядя Володя словно говорил ей этой картиной:

— Там встретимся. Там мы все встретимся.

Но у Тома были свои планы. Они засидятся с Андреем глубоко в ночь. И будет чай, сладкий до того, что не останется места горечи. И будут тихо всхрапывать во сне лошади. И будет тонкий месяц в морозном небе. И будут воедино — прошлое, нынешнее и будущее.

— А что нас там всё пугают войной? — вдруг спросила Лиза, — Сумасшедшие мальчишки, рассевшиеся на тронах, мальчишки, которым нужно бряцать оружием…

— Что можем сделать мы? — вопросом на вопрос ответил Том.

Он стоял в прихожей, уже в своей коричневой куртке, пахнущей лошадьми. Лиза обняла его. Когда-то он был смятённым, и её это пугало. А теперь, когда его обнимаешь, появлялось ощущение спокойствия и силы. Она закрыла глаза.

— Послезавтра, — сказал он.

— Слушай, — сказала Лиза, отстранившись вдруг от него, — Тебе не кажется, что Дианка какая-то погасшая?…

Они редко говорили об этом. О прошлом старались не вспоминать, легче перешагнуть через него. Дианка стала другой не вчера. Долгие годы у нее было прозвище в семье — «Одуванчик». Солнечный, лёгкий человечек. Лиза ощущала её особенное родство с собой. Не заморачиваясь, Дианка легко окончила школу, так же легко поступила на журфак. И, едва успев окончить его, неожиданно вышла замуж.

Уехали с подружкой погулять по Новороссийску, познакомились там в парке с моряками. Диана в шутку притворилась, что берёт интервью у того, кто повыше.

Он был так красив, что Лиза сказала:

— Тут что-то не так. Тридцать пять лет, такая внешность, и одинок?

Он был «дитя любви». Мама — русская, папа — сириец.

Джераб уходил в рейс на несколько месяцев и возвращался на пару недель. Где-то там, в прошлом, маячили две жены, с которыми он развёлся.

….Ухаживал он совершенно по-киношному. Мог до утра простоять под балконом с букетом роз. Мог спеть серенаду. Мог нести на руках, не стесняясь прохожих, с безобразно счастливым лицом.

На свадьбе Лиза сказала:

— Посмотри, талия у Дианки, как у аристократки из 19-го века.

Это бросалось в глаза — облачко фаты, корсет, сделавший талию неправдоподобно тонкой, и пышная юбка на кринолинах.

Том запомнил, что приехали их с Дианкой родители, которых они видели раз в тыщу лет. Отец сразу напился, и ему стало плохо. Мама же всё время повторяла, глядя на молодых:

— Ну, слава Богу, жить вам в согласии целый век!

А потом Том уехал. И то происходило дальше, видела только Лиза. Джераб был безобразно, патологически ревнив. В первый, медовый месяц у него как раз был отпуск. Они с Дианкой ходили, держась за руки. Это потом друзья разглядели. Не держась за руки, муж держал Дианку за кисть, чтобы всё время была рядом.

Потом он ушёл в рейс и начал сходить с ума. Звонил в самое неожиданное время. Если она отвечала не сразу, закатывал истерики и скрежетал зубами. Он считал, что Дианка изменяет ему направо и налево. С коллегами в редакции, со всеми мужиками в подъезде, со всеми мужчинами, которых встречает, идя по улице.

Вернувшись, Джераб её избил. А потом рыдал, и просил прощения, валялся в ногах. И в конце тяжёлой сцены показался Дианке больным, замученным ребёнком. Он клялся, что никогда больше не поднимет на неё руку, она гладила его по голове, как маленького.

Дальше была пауза. Лиза ничего не знала. До неё доходили лишь обрывки вестей, эхо разорвавшихся вдали снарядов. Дианка бросила работу. Лежит в больнице с выкидышем, просит не навещать. Выписали, вроде бы жизнь течёт по-прежнему. Снова выкидыш. И вдруг — тишина. Нет Дианки. Не отвечает на звонки.

Лиза пошла к племяннице. Дверь была заперта. Лиза стучала так, что выглянула соседка. Сказала:

— В больнице она. В травме.

В палате Дианка была самой тяжёлой. Сломанные рёбра, всё тело в синяках, всё лицо в швах.

— Он больше не вернётся, — сказала Дианка, с трудом шевеля разбитыми губами, — Это плата за то, что я никому не расскажу, что случилось. Даже тебе. Прости…

Больше она не вышла на работу. Швы на лице сделали косметические, не слишком заметные. Тонкие полоски — сначала красные, потом белые. Диана сидела дома, работала по интернету — с далёкими заказчиками. С теми, кто её не увидит и не услышит. Писала для них статьи. Они перечисляли деньги. Она снимала их с карточки. Терминал в «Магните», и продуктовые полки там же. Больше никуда не ходила.

— Только не запей, — сказала ей Лиза.

Джераб уехал на родину, в Сирию, к отцу. Что делать в этой стране, где все женщины — шлюхи? Потом был слух, что он погиб — разбился на мотоцикле. Когда Том вернулся, обе женщины — и Дианка, и Лиза, постарались уверить его, что это не слух, а истина. Погиб. С того света не вернёшь, не отомстишь. Потому что они знали Тома. Он поехал бы свести счёты в любой уголок земли. И за то, какой стала Дианка — убийство он счёл бы малостью.

А она делалась всё более нелюдимой, Лиза боялась, что она всё-таки начала пить. В последний раз, когда она её видела — Дианка зашла в гости и посидела четверть часа. Ликёр, который Лиза поставила на стол к кофе, Дианка налила себе в стакан и выпила, не отрываясь. Шрамы на её лице уже стали белыми.

Глава 3

Когда я подошла к дому, шёл третий час ночи. «Хрущёвка» наша, дом моего детства. Маленькая котельная под окном, всегда немилосердно шумевшая с утра до вечера. Убитый двор, который никто и не пытается сделать красивым. Верёвки, на которые хозяйки вешали бельё, натянуты между старыми тополями. В июне пух тут лежал — по колено, мы его поджигали. А ещё мы с Томом играли — в кустах боярышника получался «дом» из нескольких «комнат». Обломки каменного слона в пентаграмме маленького бассейна — в нашем детстве тут был фонтан. А там, где сейчас стоит десяток покосившихся лавочек и железная рама — был экран, показывали кино. Раз в неделю приезжала «передвижка» от Дома культуры

Окна всех домов в этот час обычно темны. Я — невозможный жаворонок. Бывало, что просыпалась в три или в четыре утра. Подойдёшь к окну — весь мир погружён в темноту. И если в доме напротив, хоть в одном окне горит свет — это подарок. Товарищ по бессоннице, товарищ по оружию.

А сейчас горели все окна в квартире тёти Кати, моей соседки.

Наш подъезд пахнет подвалом. Даже не так. Стоит подойти к нашему дому, как чувствуешь запах подвала. Им пропитался не только дом, но и всё вокруг. Подвал идёт под всем домом. Внутри он разделён на клетушки, по — одной на квартиру. Тут стоят бочки с квашеными огурцами и хранятся старые вещи. Тут пахнет сыростью, плесенью и какой-то мрачной тайной.

Сначала я ощутила — как всегда — запах подвала, а потом услышала вой. Усталый, тихий и безнадёжный вой на одной ноте. Дверь в квартиру тёти Кати была приоткрыта. Слышались голоса.

Но всё перебивал этот вой. Голос узнать было нельзя.

Я не успела вставить ключ в замочную скважину, как на площадку из тёти Катиной двери выскочила ещё одна соседка. Совсем ночная, в халатике, голова в бигуди повязана платком:

— Ты Юльку не видела?

Юлька была единственной поздней дочерью тёти Кати. Отличались они друг от друга как небо от земли. Тетя Катя давно махнула на себя рукой. Была она не просто грузная, а такая, когда описывая человека, вспоминаешь уже бегемота. Волосы — серые, то смешение цветов, когда начинаешь седеть, и изредка самостоятельно пытаешься краситься. Очень изредка и очень неумело. Тётя Катя работала в киоске, продавала газеты.

Юлька была худенькой, изящной, училась в десятом классе. Массу сил она прилагала, чтобы выглядеть не хуже тех девчонок, которые с ней учились. Вязала себе шарф и шапочку, радовалась подаренному родственницей свитеру. Она часы проводила перед зеркалом, стараясь накраситься дешёвой косметикой так, чтобы выглядеть «на все сто». Мы не так уж много общались с Юлькой, но при случайной встрече она была всегда вежлива, улыбчива. Я знала, что она колеблется, выбирая дорогу после окончания школы. Удачно выйти замуж? Или выучиться на курсах парикмахеров и работать в салоне красоты?

Поскольку Юльке требовались хотя бы небольшие карманные деньги, она подрабатывала — то раздавала флаеры или предвыборные листовки на улицах, то — в тёплый сезон — устраивалась в кафе, убирать со столов, мыть полы.

Их с тетей Катей взаимная любовь проявлялась ещё и в том, что Юлька постоянно старалась впихнуть матери хотя бы часть заработанного, а тётя Катя не брала ни копейки, умудряясь, на свой крохотный заработок худо-бедно, но прокормить обеих.

— Не пришла, — сказала Наташа, соседка с верхнего этажа, — Я уж говорю, может, мальчик у нее нарисовался, у мальчика осталась ночевать? Они же все сейчас так — гражданским браком. А Катерина вон воет четвёртый час. Я думаю — «скорую» вызывать придётся. У нее давление уже под двести. В милицию звонили — там говорят, подождите до утра.

Мы, как на «вдовьем пароходе» тут были, в нашем подъезде. Все друг друга знали. Или ты вырастил кого-то, или кто-то вырастил тебя. Невозможно было отпереть свою дверь, войти и закрыть её за собой, отгораживаясь от тёти Катиного воя. Хотя я слышала, как дома уже подскуливает и перебирает лапами Блоха. Я вздохнула — и шагнула в тети Катину квартиру, а Наташа удовлетворённо закрыла за мной дверь — вот, ещё одну свидетельницу привела.

Тетя Катя лежала грудью на столе и рыдала.

— Г-где она может быть….

Насчёт «скорой» Наташа была права. Когда у человека дрожат руки, подбородок и всё что можно, нужно делать укол, чтобы не кончилось чем-то плохим.

В комнате толпились соседки. Даже Кукушкина была здесь, с верхнего, четвёртого этажа. Она листала потрёпанную записную книжку.

— А вот какая-то Лариса ещё… А это кто? Может, ей позвонить?

Но, видимо, у тёти Кати уже рухнули все надежды, потому что она рыдала, не поднимая головы.

Несколько минут я стояла молча, неприкаянной незваной гостьей. А потом услышала стук в окно. Стучала Юлька. Это она, поднимаясь на носки, старалась заглянуть в форточку. Её шапочка, её бордовый шарф. Юлька стучала, но никто не поворачивал головы.

Я недоумевающе оглянулась вокруг, потом выскочила из квартиры, скатилась по лестнице.

Юлька, стоявшая под окном своей квартиры, шагнула мне навстречу.

— Ты чего не заходишь? — рявкнула я, — Мать сейчас концы отдаст!

— Я не могу, — растерянно и беспомощно сказала Юлька, — Я открываю дверь, а она не открывается. Я стучу, а меня не слышат…

Я внимательнее всмотрелась в нее, и мне стало жутко. Это как фантастический фильм. Голография. Юлька стояла передо мной, я видела большую ссадину на её правой щеке. А сквозь Юльку просвечивал куст сирени, растущий у подъезда. И сугроб из которого он сейчас торчал.

Этого не могло было быть, но это было.

— Что с тобой случилось? — одними губами спросила я.

Улица, на которой стояло кафе, где Юлька подрабатывала, шла вдоль леса. Та пьяная компания, которую они никак не могли выпроводить за дверь… Эти три мордоворота дождались Юльку… и в двухстах метрах от кафе окружили её как волки.

— Цыпа-цыпа-цыпа,… Ну, куда пойдём…

— А тут и лесок рядом…

— В леске холодно…

— Да ладно! У нас вот девочка горячая, — тот, что стоял сзади, неожиданно затянул на Юлькиной шее длинный шарф, — придушивая, но не во всю силу, чтобы лишить сопротивления, напугать до смерти.

— Я помню, что меня потом… после везли по снегу, за шарф… ноги тянулись… тянулись… А потом меня забрасывали снегом. Я думала, как же я смогу дышать? А мне не надо было дышать… Но ведь слышала, я всё слышала. Один сказал другому: «Вот те раз, да она ж у тебя уже мёртвая…» Что со мной? — Юлька вцепилась мне в рукав. Я это видела, но не ощущала — даже рукав куртки не смялся.

«Вы многое увидите», — всплыли у мен в памяти слова.

Юлька была мёртвая, но ещё не понимала этого. Я обняла её, ткнувшуюся ко мне в грудь. Когда я закрывала глаза, я ее чувствовала — её прильнувшее ко мне тело. Когда открывала глаза — видела, но руки погружались в её тело, как сгусток тумана.

— Мне уже нельзя к вам, да? — спросила Юлька, поднимая зарёванное и такое детское лицо, что та я, которая так и не стала матерью, кинулась бы на этих «волков» без раздумья. В глотку бы вцепилась.

— Вы скоро увидитесь, — тихо сказала я, — Вы с мамой скоро будете вместе.

— Я когда-то думала… случайно пришли такие мысли… Я не хотела бы, чтобы был тот мир после смерти. Чтобы не видеть оттуда, как плачет мама… Может, меня не найдут.

— Может, и не найдут, — подумала я, — Идёт снег. Может и не нашли бы до весны, которая не придёт…

— Я тогда пойду, — сказала Юлька, — Попрощаюсь с девчонками… Со всеми…

И она пошла. Девочка в вишнёвой шапке с помпоном пошла прочь, сливаясь с зимним пейзажем, исчезая за хлопьями снега.

**

Когда на человека сваливается так много — это как удар по затылку. Оглушает. Кто-то говорит — надо переспать с этой мыслью. Утром встанешь, может быть, что-то поймёшь. Открыв дверь свой квартиры, я, уже плохо соображая — усталость была смертельной — отмахнулась от радостного танца Блохи (она всегда так радуется даже, если выйду в магазин на пятнадцать минут и вернусь), сбросила прихожей куртку и сапоги, прошла к своей постели, упала и уснула.

Последнее, что я ощутила — Блоха тыкалась носом в мои волосы, обнюхивала. Есть ли запах у потрясения? У горя? У отчаяния? Меня слегка покачивало на кровати, будто я только что сошла с поезда или корабля. А потом так же быстро пришёл сон.

Главное было — сбросить первую усталость. Проснулась я рано, если прикинуть, когда легла. Часы показывали начало восьмого. Блоха, свернувшаяся было калачиком возле меня, тут же подняла голову. И с готовностью, первая соскочила с постели.

— Сейчас кофе выпью и выведу, — пообещала я ей.

Я кипятила воду в маленькой турке — на одну чашку. Купила её лет двадцать назад. Кофе был «живой», бразильский. После него сердце начинало колотиться быстрее, хотя мне кофе пить и нельзя вовсе, у меня тахикардия.

Потом мы с Блохой вышли на улицу. С утра подморозило, и снег скрипел под ногами. Будто по крахмалу идёшь. В небе стояла полная луна. Такая же, как тогда, когда я была маленькая. В детстве я придумала луне имя — Светлана Серебряная. Мне казалось, оно ей очень подходило. Из круглосуточного магазина «Миндаль» тянуло запахом жареного мяса и пирогов. Блоха носилась со скоростью запущенной ракеты. Я называла такое её состояние «Погоняй».

Весь мир убеждал в своей постоянности, неизменности. «Я не могу исчезнуть!» говорило все кругом. Заснеженные деревья, отпечатки ног и лап на снегу. Луна со знакомыми тёмными пятнами. Горы и моря. Без телескопа, я не могла увидеть больше.

Когда-то, кода я только рассталась с мужем, а Том приехал из своей Москвы… он был сам на себя не похож. Остались одни глаза — затравленные, жгущие.

Но он жалел не себя, а меня. Жалел неуклюже. Когда приблизился мой день рождения, спросил у Лизы:

— Что ей подарить?

— Да ей сейчас хоть звезду подари — лучше ей не станет, — в сердцах ответила Лиза.

Она гневалась, что не знала ничего, я ей ничего не рассказывала, и что бывший муж мой благополучно отбыл на родину. А я замазывала шрамы на лице толстым слоем тонального крема. С тех пор я, и видимо навсегда — разучилась кому-нибудь верить. Даже родным.

Том воспринял слова Лизы буквально. И на день рождения вручил мне сертификат на звезду. Знаете, наверное, что есть такие мошенники? Они продают участки на Луне и Марсе, продают звёзды — от самых дальних и крошечных, дешёвых, до престижных и мощных квазаров. Вручают сертификаты, оформленные в рамочку — владей.

Моя звезда пятнадцатой величины была далеко. Её видно только с орбиты, в телескоп. У неё даже не было названия до того, как Том подарил её мне. Только номер. Он назвал её «Диана».

Но это для меня нисколько не умалило значения подарка, не вызвало злости к мошенникам. Кто мешал мне мечтать? О моей звезде, засыпая, я могла представлять всё, что угодно. Я видела перед собой её планеты. Лазурные реки и сиреневые леса с золотыми листьями. Хрустальные дворцы и необыкновенных, прекрасных людей, речь которых была похожа на щебет птиц. Мое имя не делало меня хозяйкой звезды, оно просто связывало нас некой тонкой нитью.

Блоха набегалась и замёрзла, мы вернулись домой. Я снова поставила турку на огонь. Собака нетерпеливо приплясывала и лезла под руки. Я выложила в её мисочку корм «Чаппи». Налила себе кружку кофе и включила старенький телевизор, который даже включался не всегда, а только если у него была такая прихоть.

Я почти никогда его не смотрю. Разве что, устав от своих бесчисленных текстов для заказчиков, присяду перед экраном, чтобы поглядеть какой-нибудь фильм, наивный, который так же напоминает реальную жизнь, как суррогатная пища — настоящую.

Шла программа новостей. Всё та же бодро-тревожная тележвачка. Обсуждалась отмена договора по производству и размещению ракет средней и малой дальности. Звучали бодрые фразы: «У нас хватит сил, чтобы дать отпор любому агрессору». «Ответные меры…» Все уже давно забыли реальную войну, и как дети, готовы были играть в неё заново.

В голове всплыла ублюдочная фаза президента: «Мы все попадем в рай». И вспомнился «Райский сад» дяди Володи. Мы попадём, а президент-то наверняка не захочет туда. И будет отсиживаться в своем бункере, пока не сдохнет так же, как те, кому он это пророчил. Президент теней.

Две недели. Даже безнадежно больным не говорят про оставшееся им время так точно. Врач скажет, и то не самому больному, а близким:

— Ну, недельки две, — оставляя многоточие, место надежды.

Через две недели — могут вынести приговор. Но в нашей стране отменена смертная казнь. И какой бы жестокий ни был приговор, хоть пожизненное — всё равно дадут время на обжалование. Опять оставят надежду.

Скорее всего, ночной мой спутник — сумасшедший. Иначе и быть не может. Гость из параллельного времени, турист, твою мать! Никто не может знать точно конца. Этой же истиной нас и религия защищает от раздумий: «А день тот и час — Апокалипсиса — не знают ни ангелы, ни архангелы, а только Отец наш небесный»

Не тянет этот гость с такими светлыми глазами и выразительными бровями на посланца от Отца. Для него это всё так обыденно — будто учебник прочитал: «Мы знаем, что через две недели эта параллель закончится». И добавил, что за эти две недели мы ещё успеем увидеться. Кажется, если я его увижу, я закричу от злости и отчаяния.

Что можно успеть за две недели? Сдать все заказы на бирже. Но вот успеет ли кто-то прочитать то, что я напишу? Можно закончить вышивку — я давно начала вышивать зимнюю картину: дом с освещённым окошком, заснеженную ель рядом с ним, чёрную корявую ограду, луну, показавшуюся из-за облаков… Я закончу вышивку. И она исчезнет, как исчезну и я. Что ещё? Успею несколько раз напиться. Наверное, перед таким пьют водку. Не шампанское же… Напиться, уснуть, и тяжело проспать до самого конца. Успею убрать дом, дочитать книжку, утонуть в искусственном мире фильмов. Забыться. Я не смогу найти убежище не то, что для себя — даже для Блохи, потому что на всей Земле не будет убежища.

А, вот что мне надо было сделать! Проститься. Я знала, что Лиза уезжает. И не стоило ей говорить, что мы уже не увидимся. Пусть в «Час Х» она будет там, где хотела побывать, пусть успеет все это увидеть. А я успею её еще раз обнять.

И я хочу быть с Томом. Тому можно будет все рассказать. И если в последнюю минуту мы успеем обняться — получится та статуя, которая прекрасна. Остановись, мгновение….

Глава 4

За чаем они засиделись допоздна, хотя и сели за него тоже поздно. Внешне они были — два антипода. Разве что оба высокие, худощавые. Но Том смуглый, черноглазый. Андрей же не просто светлый, а будто выросший в северном городе, вроде Петербурга. Казалось, его белая кожа не видела солнца никогда. Волосы у него были золотисто русые, черты лица мелкие, кожа в рябинках, после перенесённой в детстве тяжёлой ветрянки.

Том говорил мало. Всё решала интонация, кивок, движение реки. Андрей мог заставить разговориться любого. Он был не просто фотографом — художником с камерой в руках. Мастером снимков. Большим мастером. Том не раз слышал, как он разговаривал со своими моделями, даже если это был кусочек мха, лежащий на ладони.

Они познакомились в первом классе, когда Андрея посадили на третью парту в среднем ряду, а Тома — простите, Толю Волкова — на четвертую. Андрей писал без ошибок, разборчивым крупным почерком — почти каллиграфия, и друг без стеснения — как и ещё полкласса — переписывал у него русский. Для Тома не было трудных задач в математике и физике, и он ухитрялся подкинуть другу решение, написанное бисерным почерком на крошечной шпаргалке. А ещё он страховал Андрея в спортзале, где способности у приятеля были ниже средних.

Правда, Андрей по этому поводу не переживал. Он мог поиграть в клоуна — изобразить, что мяч ударил ему в живот так сильно, что вот он катается по полу и охает. Получалось действительно по-клоунски и все смеялись. Зато когда им давали что-то нелёгкое, требующее выносливости или силы, или ловкости. — Том незаметно пристраивался рядом.

Так один раз физрук в наказание за учиненный галдёж, мстительно приказал им пробегать пол-урока большими кругами по школьному двору, и девчонки одна за другой стали сходить с дистанции, держась за бока, а потом и мальчишки — и Андрей бы, конечно, тоже. Но Том легкой трусцой бежал рядом с ним, и всё расспрашивал, Тогда уже Андрею купили маленький зеркальный фотоаппарат, и он понял, что нет для него интереснее вещи в мире, чем видеть мир иным, чем все, и открывать другим своё видение. И Том спрашивал — о преимуществах «зеркалки», об эффектах, о замыслах. Андрей рассказывал, делился сокровенным — это он мог только наедине с Томом, и только свисток физрука подсказал им, что пытка кончилась, и они одни выдержали ее до конца.

Андрей отблагодарил его много лет спустя, с королевской щедростью, сам о том не зная. Том вспомнил подвал, где ему пришлось отсидеть два с лишним года. Ночами, уронив голову на руки, он спасался тем, что вспоминал слова Андрея. Друг научил его «видеть» тоже. Тот же кусочек мха пытливым глазам представал густым колдовским лесом с диковинными деревьями. И неземным светом загоралась вдруг капля воды на краю стакана — напоминая о том, что прекрасный мир существует, и он огромен по сравнению с этим вонючим подвалом.

Сейчас каждый из них жил своей жизнью. У Андрея была семья, сын. Жена, самовлюблённая, изящная, с суховатой головкой змейки, оставляла ему всё же кусочек творческой свободы, без которой Андрей бы не выжил. И его можно было встретить в самом неурочном месте в самый неурочный час. То он ночью лез в гору, чтобы снять город сверху, «схватить» особый эффект зажжённых фонарей. То часами караулил туман на болоте. То снимал облака так, что получалась поэма.

Но поскольку нужно было не только творить, но и жить — покупать Марине новые туфли и оплачивать ей занятия в фитнес-клубе, а сыну — завтраки в школе и новый футбольный мяч, Андрей снимал и свадьбы, и юбилеи, делал на заказ портфолио. На него жаловались — замучает пробами, хотя ему за них дополнительно не заплатят. Но получившимися фотографиями заказчики его упивались, хранили их для потомков.

К Тому он выбирался чаще всего тогда, когда кто-то из клиентов хотел сделать снимки на коне. Том выводили обычно белого кроткого Лимона, который отлично знал, что терпение на съёмках хорошо оплачивается — его то и дело будут задабривать всякими подачками — хлебом, яблоками, морковкой и сахаром. И позволить людям себя обнимать и гладить — совсем не то, что тащить такого туристушку на своей спине целый день по лесным тропам. Причём вечером никакого сахара не будет, а просто отправят попастись.

Но иногда Андрей выбирался у другу и так, просто посидеть в мужской компании. И было холодное пиво — сколько хочешь, и копчёная рыба, и душистый чай с чабрецом, и хлеб, который конюх Нюша (и жнец, и швец, и на дуде игрец) пекла в той русской печке, которая имелась на ферме. Экзотика для гостей, место, где можно отлежаться после зимних походов, если промёрз до костей. А какой хлеб вынимали из этой печки! А какие там выходили борщи и каши!

Пиво уже было выпито, близился рассвет, и они перешли к чаю.

— Я тебе завидую, — сказал Андрей.

— Да? — Том помешивал сахар в чашке. Печка грела лучше всякой батареи, в комнате было тепло. Он сидел в чёрной футболке. Короткие рукава, мускулистые смуглые руки — Мне можно позавидовать?

— Эх, если бы ухват сюда поставить, — Андрей уже отвлекся, рассматривал печку, — Знаешь, вообще отпадная бы композиция получилась! Вот этот круглый хлеб на тарелке, сухие цветы в глиняной бутылке…

Он дарил Тому свои работы не раз. В этой комнате, между окон тоже висела одна. Андрей снял момент, когда на берегу выступали казаки. Живой театр под открытым небом. Казак обнимает казачку, оба на конях. Фотография в коричневых тонах, кажется, что она сделана много лет назад.

— Это называется «Догони и поцелуй», — говорит Андрей.

Дарёному коню… Когда сюда, в кают-компанию, как они прозвали это место, заходит очередная группа ребят, приехавших покататься на лошадях (а чаем потом напоить — святое дело) девчонки посматривают на фотографию:

— Ой, а это вы?

(Казак снят со спины).

— А где ваша казачка? Это артистка, да?

Кают-компания, она же комната, где живёт Том, выглядит приветливой, но удивительно холостяцкой. В центре стоит большой, покрытый клеенкой стол, и дюжина стульев вокруг него. Большой электрический самовар, и под салфеткой всегда — сахар, варенье, мёд, домашний хлеб, какие-нибудь пироги, которые Нюша печёт как нанятая — каждый день новые.

Справа — печка, кухонный столик, рукомойник. Слева — узкая железная койка, застеленная грубым ворсистым одеялом. Это и было здесь, когда Том покупал хутор. А купить для себя что-нибудь покрасивее и поуютнее ему даже не пришло в голову.

Над кроватью висело охотничье ружьё.

— Ой, а вы охотитесь да? А на кого? А вам не жалко убивать животных?

Если с группой был КЮР — он тут же переводил разговор, рассказывая, какие в здешних краях водятся звери, и кого он лично видел.

— Ночевал я, значит, на кордоне. Лесник меня хотел в избушку позвать — да зачем мне, своя палатка с собой. Сижу, читаю. И так, понимаешь, увлёкся, что голову поднял, только когда волк рядом запел…

— Пф-ф…я волки разве поют?

— Да ещё как! Просто стиль у них своеобразный. А тут голосочек такой тоненький… Я, значит, выглядываю… А я за те годы, что тут живу, тоже ходить научился бесшумно, как хищник.

И вот шагах в двадцати от палатки, вспрыгнув на камень, поёт свою песню этакий волк-тинейджер…

Девчонки дружно смеются, и КЮР с ними:

— Ну а что ты хочешь, подросток…. Невидный такой, худющий… Собаки на улице больше испугаешься, если собака большая. А тут название одно — волк. Время было, понимаешь, весна… А потом мне в заповеднике рассказали, как считали число зверей — ну, сколько у нас их водится, по следам. И выходит, что волк у нас тут один… Может, он и надеялся, что песню его какая волчица услышит….

Растроганные судьбой волки-одиночки, девчонки спрашивали — а может, заповедник организует, и ему подругу привезут? А может её можно купить, а сколько она стоит?

И потом вспоминали про Тома:

— У вас ружье тоже от волков, да? Но вы же в этого, бедного, стрелять не будете?

Том качал головой. В конце концов, ребята чувствовали его неразговорчивость, отлипали от него. Прилипали к КЮРу, который и рад был стараться. Рассказывал об аномальных зонах в здешних краях, где останавливаются часы, перестает работать электроника, не получается ни одна фотография…

— А мы туда пойдём? А мы проверим? А, правда, что тут в горах спрятана машина времени?

Том незаметно сплавлял группу на руки КЮРу и уходил вместе с Нюшей седлать ребятам коней.

Не мог же он объяснить ему, что ружьё ему нужно вовсе не от четвероногих хищников.

В программе была ещё экскурсия по конюшне, и кто-нибудь обязательно приставал к Дарьялу.

— А на этом коне мы поедем? А можно его угостить?

Этого вороного жеребца Том не осилил бы купить. Но Дарьял был спортивным конём, и для скачек сделался уже староват. Да и после сложного перелома не было надежды, что он продолжит карьеру.

Дарьялу никогда не приходилось катать туристов, и Том не собирался его к этому приучать. Поэтому на гостей, разгуливавших по конюшне, Дарьял поглядывал со снисходительным любопытством. Ну, мол, чем вы меня угостите?

У Тома и у Нюши — в зависимости от того, кто показывал конюшню — были с собой яблоки или пакет с очищенной морковкой. Они показывали, как надо давать лакомство — на открытой ладони.

— А он не укусит? Какой он огромный — как стена! Как вы на него забираетесь? Это же лестницу приставлять надо!

Но если в поход группу сопровождал Том на Дарьяле — не успевали уловить момент, когда он оказывался на спине коня. Один легкий прыжок — и вот уже всадник берёт поводья:

— За мной, по одному…

Впрочем, Том сопровождал, в основном, «продвинутые» группы, где ребята уже хорошо держались в седле, и им хотелось и рысью, и галопом… КЮРу это было бы тяжело.

— Значит, послезавтра он их поведёт? — уточнил Андрей, — В Чёрную рощу? Как я туда тоже хочу!…

Чёрная роща находилась на вершине горы, в месте весьма труднодоступном. Неподалёку было лесничество, так у лесника и света не имелось, а воду ему привозили. С десяток лет назад, тут, в заповедном лесу случился пожар. Вершина горы тогда рдела как рубин в перстне. Видно было за многие километры. С тех пор ущерб, нанесённый лесу, старались восстановить, сажали и сажали деревья. Но покореженные, чёрные после огня стволы никуда не делись, и представляли сюрреалистического зрелище.

— Там внизу ещё бомбоубежище заброшенное, — вспомнил Андрей, — Я маленьким был, все хотел залезть туда, посмотреть.

— Дурь всё это, — сказал Том, — Помнишь анекдот из нашего детства? Какое убежище? Нужно, когда объявят тревогу, завернуться в белую простыню и медленно ползти по направлению к кладбищу. Медленно, чтобы не создавать паники…

— Я и песенку помню… На мотив как из мультика про крокодила Гену.

Со слухом у Андрея было довольно таки неважно, но он не стеснялся, и пел так весело, что всё остальное прощалось:

Может, мы обидели кого-то зря,

Сбросили сто лишних мегатонн,

Всё, что от Америки останется —

Мы погрузим в голубой вагон.

— Сколько лет прошло, а люди не перестали сходить с ума, — Том отхлебнул чай, поморщился, добавил сахара, — У них же теперь, у элиты этой сраной — бункеры, как пятизвездочные гостиницы, Может, они как раз хотят очистить от нас, черни, землю…

Ядерный грибок висит, качается

Под ногами плавится песок,

Жаль, что радиация кончается

Я бы побалдел ещё часок

Андрей допел и тут же отвлёкся:

— Ты знаешь, я вчера так снял подснежник. Вот ты сказал про чернь, и про землю… А он у ручья вырос, первый. Там земли-то видно — чёрной, ну меньше блюдца, а снег стал такой рыхлый прозрачный, и сквозь него — солнце….Лучи солнца — косые, длинные… Через этот хрустальный снег.

— Ложись тут, в комнате, а я в баньку пойду, на диван… Тебе спать-то осталось сколько — часа два?

— Ёпрст — спохватился Андрей, — Я же обещался завтра… сегодня отослать фото свадебные, а мне ещё над ними посидеть надо, на компьютере довести до ума… Вечером опять съёмка…

В быту был он нетребователен абсолютно, и это их с Томом роднило.

— Тепло-то у тебя… Как хорошо! — Андрей расстегнул рубашку и с готовностью перешёл на кровать, вытянулся с наслаждением, — Фу-ух… класс…

Том всё-таки накинул на него одеяло. Печка не должна так быстро выстыть, но всё же…

— А ты там не замёрзнешь, в баньке-то?

— Да ты что, я в сауне электричество включу, будет просто Африка.

**

Несколько часов спустя, Андрей, не выспавшийся, конечно, но снова напившийся крепкого горячего чаю, шёл в город. Он шёл по горе, и это была лучшая часть пути. На вершине горы тянулась линия электропередач, и была расчищена дорога, чтобы электрики могли добраться до ЛЭП, в случае чего. Здесь редко кто бывал — зимой тем более. С двух сторон поднимался лес, и казалось, что не по горе ты идёшь вовсе, а по обычной дороге.

Но сколько тут было чудес для того, кто привык видеть чудеса, у кого был намётанный глаз! Андрей не переставал дивиться этому чудесному и благодарить Бога за то, что он всё это открывается ему.

Здесь небо было близко, летом — особенно. Так и казалось, что до кучевых облаков, напоминавших замки, можно дотянуться, если высоко подпрыгнуть с поднятой рукой. А иногда низкая облачность накрывала саму вершину горы, появлялось дивное ощущение: идёшь вроде бы в обычном тумане, а на самом деле — в облаках. По облакам.

Летом здесь росла непуганая земляника: непременно свернёшь кулёчек из лопуха и за дорогу наберёшь полный. Память услужливо подсовывала Андрею то, что уже не видели нынешние молодые — кульки из грубой серой бумаги. Купишь сахар, его продавали такими неровными кусочками, глыбками — полный кулёк — счастье… Идёшь, нежишь за щекой, сахар подтаивает…

И даже сейчас в самом конце зимы, или начале весны — Андрей находил красоту в здешнем пейзаже. Вот эти заросли сухих высоких трав — с грубыми стеблями. Так и представляется табор — цыганское, бесприютное кочевье, где дома, кроме кибитки нет, и не будет. И эта песня, под перебор гитарных струн:

— Утро туманное, утро седое,

Нивы печальные, снегом покрытые…

Андрей будто споткнулся и посмотрел вправо. Он увидел, но сперва не осознал, а потом…

Там в траве, шагах в десяти от дороги, сидел человек… Девушка. Сидела так, как будто хотела спрятаться за этими грубыми стеблями трав. И в то же время девушка полностью погрузилась в свои мысли, сжалась, обхватив руками колени, не замечая ничего кругом. Видно, давно она уже была тут. А больше всего Андрея поразила её одежда.

На девушке была расписная вязаная шапочка, по форме напоминавшая шлем, и расписные, в тон шапочке, тёплые гетры. А обуви не было. И серое какое-то платьице или длинная кофточка. И больше ничего не было. Щеки у девушки покраснели, но как она должно быть замёрзла! Наверное, не руки уже, а лёд.

Что же такое могло случиться? Он решительно свернул к ней:

— Э-эй!

Она точно проснулась, и отпрянула. Глаза широко распахнутые, полные ужаса.

— Не-не-не, — Андрей поднял руки, ладонями вверх, — Я тебя не трону. Я просто мимо иду. А ты чего такая раздетая?

Она стала пятиться от него, если можно пятиться сидя. Андрей присел на корточки, чтобы быть с ней одного роста. Пошарил в сумке:

— Смотри, у меня вот тёплый хлебушек. Ты хоть поешь… Надо есть, чтобы согреться..Эх, ведь вот… идти мне надо… Ну вот, возьми хлеб… Молодец! Может, тебя проводить куда? Или кому позвонить?

Она так отчаянно замотала головой, и видно снова готова была шарахнуться от него, что он поднялся:

— Всё, всё, ухожу я…. Если что… тут близко до города. Вот там, впереди, будет тропка вниз, с горы знаешь? Спустишься, и там остановка, автобусная…

Она всё так же мотала головой — нет-нет…

Андрей вернулся на дорогу и отошёл так, чтобы она не могла его видеть. Достал телефон.

Том ответил не сразу. Но он брал с собой телефон и в конюшню, так что не ответить не мог.

— Да?

— Слушай, тут, кажется, беда у девушки случилась. Сидит вот прямо чуть не нагишом в снегу… Странная такая… Я и остаться с ней не могу — Маринке обещал, что к десяти буду… Ты не подъедешь, не посмотришь? Мне кажется, ей помочь надо. Что-то случилось.

— Где сидит? — Том, как всегда, был немногословен.

— Так… Андрей обернулся, — Пятая опора… ЛЭП… если с твоей стороны считать. Направо смотри.. в траве… Шапочка у неё такая пестренькая, не сразу различишь…

Глава 5

Летом, если ехать по дороге, стук копыт звучат сухо, как выстрелы. Но зимой по снегу… хотя… их тоже можно услышать и скрыться. Тому не раз приходилось искать заблудившихся. Безбашенный народ, дорвавшись до здешней природы с её красотами, вёл себя хуже детей малых. Здесь следы на снегу — ой, кажется олень, мы щаз догоним и сфотографируем. А тут птица села на ветку, а то кто — орёл или дятел? Ой, а что тут топает — надо спрятаться, вдруг — волк?! Или — полный звиздец — кабан!

Причём все точно «знали», в какой стороне море, а в какой — река Ахо. И с той же точностью можно было предсказать, что они заблудятся непременно. Дальше все зависело от того, где они потерялись, и сумеют ли дозвониться. И, конечно, кто из способных оказать помощь окажется ближе. Иной раз бедолаг выводили ребята-спасатели, у них база была на берегу. В другой раз — кто-нибудь из лесников. Но нередки были и случаи, когда Том седлал коня, и ехал спасать заблудшие души. И, надо сказать, относился он к этим дурням без малейшей нежности.

И где тут очередная придурошная?

Подъезжая, Том приподнялся в стременах, огляделся. Где тут прятаться-то? Он увидел девушку быстро, но все-таки не сразу. Пёстрая шапочка, да… Она сливалась с сухой травой, как птица перепёлка.

Андрей предупредил, что она, кажется, запугана до жути. Но Тому некогда было возиться с чужими страхами. В конце концов, он не убивать её собирается, а просто проверить, что к чему, и не стряслось ли беды.

Он поднял руку, в знак того, что увидел её.

Девушка смотрела на него внимательно и тревожно, но видимо ожидала, что он проедет мимо.

Не дождётесь. Нечего разгуливать… рассиживаться на лесной дорожке… почти голышом… среди зимы. Он даже вспомнил, как выглядит корпус психиатрии в городской больнице. На случай, если придётся туда отправиться.

Том спрыгнул с коня, и в два шага оказался около девицы. Он сразу заметил и обнаженные руки, и тонкую, серую, расстегнутую на груди рубашку. Ну, точно, Андрей не ошибся — придурок на все сто процентов…

— Давно сидим? Кого ждём?

Он сразу стал растирать ей плечи, руки. Он знал — в такие минуты не до вежливых сантиментов. На руках, кстати, следов уколов не было. Если наркоманка, так нюхачка. Да и вообще не похоже. Глаза ясные такие… обжигают… Он сбросил куртку — лёгкую, но тёплую, нагретую ещё и его телом, быстро надел, укутал в неё девчонку. Она сжималась в комочек под его руками.

— Не надо… не трогайте меня… — почти шёпотом.

— Всё! Всё, слышишь! Насиделась. Встаём быстро, поехали…

— К-куда? — голос у нее был очень хриплый, вопрос задать получился со второго раза.

— Туда, где я живу. Нагреешься, оденем тебя во что-нибудь, и — на все четыре стороны.

В конце концов, пусть психиатры или наркосбытчики сами за ней гоняются. Что-то уж очень её запугали.

Она стояла, и теперь смотрела на него с той же настороженностью. Чуть приоткрыв рот как маленький ребёнок. Но ребёнок, который готов подчиняться. На грудь упали светлые косы. Волосы были чистые. Тоже непохоже на наркоманку — те не помнят, когда мылись, им это на фиг не надо.

Он перехватил Дарьяла за повод, подвёл.

— На коне ездила когда-нибудь? Забраться сможешь? Да не эту ногу в стремя, вон ту… Ты задом наперёд сидеть собралась?

Девушка была маленького роста. Она попыталась закинуть ногу. Дарьял возвышался перед ней как неприступная скала. Даже хуже. Огромный зверь. Непонятный. Дышит вон как шумно. Сейчас укусит или лягнёт…

Том будто прочёл её мысли:

— Да не тронет он тебя! Нашла хищника! За седло теперь хватайся, подтягивайся.

Девчонка прижалась к лошадиному боку, вскинула руки. Какое там — подтянуться!

— Всё. Понятно. Сделаем так.

Голос у Тома был — не ослушаешься. Он заметил, что с испуганными, растерянными, плохо соображающими людьми нужно говорить только так — приказывать. И к чёрту вежливость.

Том обошёл коня, как всегда, прыжком взлетел ему на спину, перегнулся, протянул руки:

— Хватайся!

Маленькие её ладони тоже, конечно, были как две ледышки. Она ещё путалась, пыталась помогать Тому, зацепиться ногой за стремя, подтянуться… Но только мешала, конечно.

Она почти беззвучно ахнула — один его рывок, и она уже сидела перед ним в седле.

— Так. Шагом мы не пойдём. Тебя сейчас отогревать надо. Мы поскачем. Я тебя держу. Ничего не бойся. Держу, слышишь?…

До дома было всего ничего, и Том пустил Дарьяла галопом. Девушка не взвизгнула, как он ожидал, не вцепилась в него, или — ещё хуже — в Дарьяла. Окаменела.

Одной рукой он крепко держал девчонку поперёк груди. Всё-таки перемёрзла она сильно, соскользнуть могла запросто. Руки-ноги, наверное, ещё не больно-то слушались.

Нюши сегодня не будет — отпросилась. Том не знал, хорошо это или нет. С одной стороны — пусть бы возилась с девчонкой. Она бы ей и одежду лучше подобрала, и может, разговорила… С другой стороны — мало ли что кроется за этой историей. Том был осторожным, очень осторожным.

Когда они приехали на хутор, девочка начала оглядываться по сторонам.

— А там что? — она указала на темный лес, поднимавшийся за хутором.

— Деревня. Ты оттуда сбежала или туда идёшь? Погоди, не рыпайся…

Том сперва спрыгнул сам, потом сгрёб свою находку в охапку, и понёс в баню. Нечего в одних носках по снегу шляться. У него было чувство, что он несёт маленькую девочку. Не только потому, что она была лёгкая… Он сам не мог понять почему.

Он ногой открыл дверь. На ходу зажёг свет. Опустил девчонку на пол.

— Так, я включаю сауну, заходи, раздевайся и грейся. Терпи до самой невозможности, потому что иначе с пневмонией вон сляжешь. Да запирается зверь изнутри, не бойся. Я пока подберу, чего тебе одеть. Вернусь — поговорим.

— В-в-возьмите, — девчонка протягивала ему его куртку.

Он усмехнулся, взял и отправился по своим делам. Он не спешил, Увёл в конюшню Дарьяла, покормил всю лошадиную братию.

Потом с большим сомнением подошёл к своему шкафу. Судя по всему, его гардероб будет велик девушке размеров этак на десять, если не больше. Его осенило, и он решил заглянуть в ту комнату, которая у них именовалась «спортзалом». Нюша часто сушила там на верёвке свою рабочую одежду.

Спортзал был большой, темноватый, обшитый деревом. Чем они только здесь ни занимались! И качались на тренажёрах, и чинили сбрую лошадям. И гости, когда их приезжало много — размещались тут — на матах. Тому повезло. В дальнем углу на верёвке как по заказу сушился Нюшин тренировочный костюм, и курточка, про которую он давно говорил, то по ней плачет помойка, а Нюша отвечала: «Навоз таскать — самое то». Всё это было развешано ещё вчера, и, соответственно уже высохло.

Он сгрёб вещи и вернулся в баньку. Постучал, но никто не откликнулся, и он вошёл. Предбанник напоминал комнату. Здесь стоял диван, был и стол. Тут гости пили чай. Следующая комната — душевая, а дальше уже сауна. Том прошёл в душевую, постучал:

— Эй, ты там живая?

— Ага, — тихий, испуганный голос.

— Верю на слово. Я вот тут на стуле кладу, чего тебе надеть. Как будешь готова — выходи. Чай станем пить.

Он вернулся в предбанник, поставил чайник. Достал из шкафа печенье, чашки, забытый кем-то апельсиновый джем в банке. Вся история эта ему определённо не нравилась. Эта девица сбежала из дома? Или она и вовсе сумасшедшая, весеннее обострение, из больницы рванула? Странно, что Андрея девушка испугалась. А его, Тома, вроде бы не очень. Впрочем, он ей и испугаться-то не дал времени. Вон, сгрёб в охапку и притащил. Но что она теперь может наплести про него своим друзьям?…

Пахнуло теплом из открывшейся двери, по полу прошлёпали босые ноги. Том обернулся. Девчонка стояла на пороге. Рыжеватые волнистые волосы до пояса, на лбу колечками чёлка. Капли пота на лице. Глаза опухшие, как будто плакала. И губы тоже пухлые, детские.

— Садись, — сказал он, — Бери чашку. Чай прямо кипяток. То, то надо. Ты есть хочешь?

Она нерешительно прошлёпала через комнату, села. Робкая, как собачонка, которой в любую минуту могут указать на дверь. Стойте-ка, а она, кажется, прислушивается к чему-то и испуганно поглядывает в сторону двери и окна.

— Ты от кого прячешься? — прямо спросил он.

Она тут же поднялась:

— Я пойду. Спасибо. Вы сказали, что я смогу уйти куда захочу.

— Да не бойся ты, ёлки-палки. Никого я не собираюсь звать, чтобы тебя забрали. Но я-то должен знать, от кого ты убегаешь, и куда тебе надо добраться. Может, я помогу.

— Вы помогли. Спасибо. Я так нагрелась! А было так холодно!

Он покивал:

— Так куда ты все-таки идёшь?

— Мне… мне наверное надо в милицию… Но я туда тоже боюсь идти.

— Эх ты… Где ты теперь милицию возьмёшь? Полиция уже давно…

Девчонка смотрела на него во все глаза, как будто он сказал, что единственное место, куда ей можно идти, теперь недоступно.

— А она тем же самым занимается, что и милиция?

— Ну да. Говорят, вроде бы профессиональнее немножко. Но я не знаю. Не проверял. Тебя как зовут-то?…

Она помелила, прежде чем сказать, как будто её имя было тайной, дорого стоило. Потом сказала, но неразборчиво. Он переспросил:

— Соня?

— Саня. От Александры. А вы… вы давно тут живёте?

— Так. Сейчас соображу. Четвёртый год… а что?

— И что вы здесь делаете?

— Да ничего особенного. Лошадок вот держу. Туристов катаю. Рассказываю им про наши леса-горы. А ты чем занимаешься?

Лицо девочки стало жёстче. Он не мог определить, сколько ей лет. Четырнадцать? Шестнадцать? Связываться с несовершеннолетними было опасно. В это время у них всплеск дури в голове. И люди о тебе Бог знает что подумают, если ты ввяжешься в историю с такой малолеткой. Он помнил, как пришлось долго извиняться перед матерью, когда он вынес из храма девочку, потерявшую сознание от духоты. Поди докажи, что ты не извращенец, не педофил, а просто на свежем воздухе в себя приходят быстрее.

— Сколько тебе лет? — уточнил он.

— Шестнадцать.

Значит, он угадал. Наверное, башню снесло. Может, кто уговорил наркотики попробовать. Или с близкими из-за парня поругалась.

— И что ты, Саня — из дома сбежала?

— Нет. Я была в плену.

Он вздрогнул. Заметила ли она, как изменился его взгляд?

— Рассказывай.

— А может не стоит? Это опасно… для вас опасно. Я сейчас уйду, а вы никому не расскажете, что вы меня видели…

И она уже сделала движение, готовясь встать. Он удержал её за руку.

— Погоди. Я не боюсь. Я тоже был в плену, я тебе потом расскажу.

Если бы он мог не рассказать всё это, а забыть! Эти два года, проведённые в подвале, откуда его выпускали только делать кирпичи. Или драться…

— Так что с тобой случилось? Чего молчишь? Боишься рассказать?

Она помедлила:

— Вы не знали такого… Александра Петрушина? Не помните? Журналист… Его не стало… несколько лет назад, — девочка сглотнула.

— Подожди, кажется, помню… Он был спецкором в «Обозрении»? Он всё о бандитах писал… Такие статьи были, у меня тётка всё удивлялась — как его до сих пор не убили?…Но он, кажется, сам умер? Трагедия у него в семье была какая-то. Жена ушла. Дочка…

— Я его дочка, — сказала девушка, — Я Саня, как и он. И меня держали в плену. А теперь папы нет, и мамы. И Гоген сделает всё, чтобы вернуть меня обратно. Я его талисман.

…А его не называли талисманом. Он был «пробником». Или приживётся, или сдохнет. Последнее было гораздо вероятнее.

— Меня украли у папы на глазах. Мне тогда шёл восьмой год, — сказала Санька, трудно сглотнув.

И замолчала, как будто сказанного было достаточно.

Глава 6

Она не знала, не успела узнать, что семья их считается необычной. Красавица мать с цыганскими корнями… Но волосы у нее были медно-рыжие, а глаза светлые. Она была не из таборных цыган, семья уже несколько поколений жила в городе, отец работал кузнецом на заводе, и младший брат Вася впоследствии пошёл туда же.

Одна Галя была беспутная, всё время точно искала себе место: где она придётся свое. Двое детей — это мало для цыганской семьи, но их было только двое. Девочка и мальчик, чему родители радовались. Они бы и не против были, чтобы Галя рано вышла замуж. Но до этого времени ей полагалось быть у материнской юбки, учиться хозяйству. Но уж это точно было не про неё.

С начальных классов Галя прогуливала школу, предпочитая занятиям всё, что угодно: хоть сидеть дома, хоть шляться по улице, жадно всматриваясь в лицо жизни своими зелёными глазами. Курить за школой она начала ещё раньше, чем мальчишки.

Учителя скрежетали зубами, когда Галя бесстыдно заявляла об очередном невыученном уроке, не написанном сочинении. Ругать её было бесполезно — всё скатывалось «как с гуся вода», как однажды в сердцах сказала завуч. Отца в школу заполучить не удавалось, он приходил с работы, ужинал и тяжело засыпал. А когда один или два раза таки его всё-таки вытащили в класс настойчивыми звонками — тут уже учителя закаялись. На другой день Галина появлялась в школе со следами ремня не то что на руках (а значит и везде), но даже на лице. Она осторожно садилась на своё место — крайняя парта в третьем ряду, у двери, но взгляд у нее был такой же насмешливый, а уроки так и не выучены. Мать же, появляясь в школе, смотрела замученными глазами и повторяла:

— Да что ж, я с ней, Господи, могу сделать? Научите…

— Из дома не выпускайте.

Мать махала рукой:

— Так она из окна высигнет. Прямо с третьего этажа, пробовала уже.

Оставалась одна надежда, что после девятого класса, Галина и школа с наслаждением расстанутся друг с другом. И уж своего ребёнка — если он у нее появится — эта оторва приведёт в какое-нибудь другое учебное заведение.

Так почти и получилось. В пятнадцать лет Галина окончательно ушла из семьи, но не на улицу, а вышла гражданским браком за человека, о котором в городе говорили с боязливым восторгом:

— Ну, он и даёт… Убьют его когда-нибудь. Да что когда-нибудь — скоро. Сам ведь нарывается.

Саша Петушков действительно нарывался. Он был главным реактором и ведущим журналистом единственной в городе независимой газеты. Он и его команда писали про то, про что писать больше не решался никто. Начиная от расстрелов бездомных собак (никакого смягчения фактов и щадящих фотографии) и заканчивая делами чиновников и бандитов. Удивительно, как он везде находил осведомителей. Более того. Отчего-то пообщаться с ним считали за честь сами бандиты, и нередко приглашали его в элитный ресторан, чтобы красочно — едва ли не с слезами — пожаловаться на какого-нибудь беспредельщика Махмуда и обрисовать структуру его незаконного бизнеса. Наябедничать, так сказать.

Удивительно, но Сашу в милиции жаловали гораздо меньше. Там, где можно было договориться с преступившими закон, и дальше сидеть на попе ровно, после Сашиных статей, вытаскивавших всю подноготную на свет Божий — договориться с этими отморозками было уже нельзя. Приходилось что-то делать.

Галину Саша тоже увидел в милиции, в детской комнате. Как всегда дерзкую и не собиравшуюся сдаваться. Она уверяла, что стрельнула у прохожего на вокзале только пачку сигарет, а дядька убеждал, что она покушалась и на кошелёк тоже.

— Да не нужны мне твои сраные деньги! — кричала Галина, — Ты на хайло своё посмотри, чмо бородатое. С тобой даже блядь даже за миллион спать не ляжет!

— Почему вы позволяете этой малолетней твари меня оскорблять, — кипятился дядька.

— А что я сделаю, если у нее рот, как помойка, — устало и безразлично говорил мент, и поворачивался к Галине, — Ну а в карман за сигаретами залезть — это такая же кража, как кошелёк…

— Ну, так пусть подавится, сволочь, — и Галина норовила исполнить своё пожелание в прямом смысле, — хватала со стола злополучную пачку и пыталась засунуть дядьке в рот.

Саша на всё это внимательно посмотрел, прошёл в кабинет начальства, и десять минут спустя, Галина была отпущена. Штраф, который ей полагалось выплатить, заплатил Саша, а деньги поделили между обиженным дядькой и ментами.

— Я ее домой отвезу, — сказал Саша.

Они вышли вместе, и Галина только было собиралась устроить скандал на тему — никуда я с тобой не поеду, очкарик грёбаный. Сцена должна была развернуться у машины, в которую Саше полагалось её посадить. Но оказалось, что он этого делать не собирается.

Он открыл дверцу, сел за руль, и уже тогда сказал Галине:

— Ты рвешься в том мир, который гораздо более жесток, чем ты думаешь. Хорошо, если пару лет протянешь, а потом влипнешь по крупному. А теперь — брысь!

Захлопнул дверцу и уехал, оставив Галину стоять с открытым ртом.

А пару дней спустя, когда он возвращался домой — а возвращался он всегда поздно, часа в два ночи, потому что новости в редакцию стекались до позднего вечера — он увидел эту рыжую наглую девчонку на своей лестничной клетке. Видно, что она уже измучилась, ожидая его, и хотела спать. На площадке было надымлено так, что если бы здесь была пожарная сигнализация, она бы сработала.

— На меня уже твои соседи хотели опять милицию вызывать. Прикинь, тебе бы подарочек был, — похвасталась Галина.

— Зачем ждала? — спросил он, вставляя ключ в замочную скважину, — Я мог бы не вернуться,

— Не, мне бабка из той квартиры сказала, — Галина ткнула сигаретой в крайнюю дверь на площадке, — Что ты всегда будешь среди ночи приходишь.

Прекрасно. Значит, завтра весь подъезд будет знать…

Сколько лет Галине — Саша был в курсе, в милиции его просветили. Но он знал, что в этом возрасте, да ещё при такой красоте, всё могло бы быть гораздо хуже. Ему пришлось готовить не один материал о пропавших подростках, которых если и находили потом, то в аду какого-нибудь борделя. С изломанной навсегда психикой.

Он открыл дверь и сказал:

— Заходи. Делай что хочешь, только не мешай. Не до тебя мне.

Ему ещё сегодня нужно было непременно послушать одну диктофонную запись.

Все Галинины попытки поиздеваться над ним — что ж ты, мол, за мужик, если тебе не до меня, если тебя упрашивать надо, потерпели полное фиаско. Саша не повёлся на её насмешливый тон, ушёл в кухню, достал из портфеля ноутбук:

— Я тебе сказал — будешь мешать, выкину за дверь…

И работал, пока голова окончательно не перестала соображать. На дворе уже светало. Он пошёл в комнату, успел заметить на кровати, под покрывалом маленькую фигурку, с наслаждением рухнул на диван и отключился мгновенно.

…Галина привыкала к жизни у него, как дикая кошка, которая постепенно всё ближе подходит к блюдцу с молоком. Причём молоко в блюдце было налито всегда, но человеку, похоже, было абсолютно по фигу, станет кошка его пить или нет.

Саша приносил продукты, засовывал в холодильник. Ничего Галине не говорил, не проверял — сколько осталось. Отламывал кусок колбасы, бросал на хлеб, запивал сладким чаем, и снова погружался в работу.

Родные Галину не искали — она и раньше без конца гуляла где-то по нескольку дней, а то и по неделе.

— У меня сигареты кончились, — как-то сказала она, стоя за его спиной, и поправилась, — У тебя, то есть, кончились. А я «Винстон» курю.

Он мельком, но цепко посмотрел на неё. Он не прятал деньги. Они лежали на самом банальном месте — в шкафу. Но она их не взяла. Хотя тысячу раз могла бы. И он не стал бы её искать, если бы она исчезла вместе с его невеликими деньгами.

— Возьми в куртке на вешалке, — сказал он, — У меня там есть начатая пачка.

Она помолчала, потом невзначай бросила:

— Я там борщ сварила…

Он не понял:

— Чего?

— Борщ, говорю. Вон, в синей кастрюле. У меня мама такой варит. Будешь?

Он осторожно кивнул. Она налила тарелку — только ему, поставила на стол нарезанный хлеб. И не садилась. Смотрела.

— Спасибо, — сказал он, испытывая чувство неловкости, — Давай, садись ты тоже… Я тебя ж даже не спросил, что ты любишь есть…

— Мороженое, — сказала Галина.

Через несколько дней она спросила осторожно:

— Что ты всё пишешь?

— В Дон Кихота играю, — сказал он. И увидев, что она не поняла, добавил с жёсткой усмешкой, — Подлые дела, Галочка, творятся в городе нашем. На том заводе, что весь город кормить должен — всё куплено-перекуплено, всё бандюками схвачено. Одна десятая на продажу идёт, и работяги получают одну десятую от того, что могли бы. А остальное уплывает в бандитские карманы, и их пахану, еврею-миллиадеру.

— Воруют? — уточнила Галина. Так ей было более понятно.

— Вагонами, — сказал Саша, — Машины и запчасти, это, знаешь ли, везде и всегда в цене…

— А что ж начальство…

— А начальство или свою долю имеет, или как на фронте живёт, выстрела в спину ждёт. Скольких из тех, кто пытался трепыхаться, уже отстрелили.

— И тебя тоже могут пристрелить? — вдруг спросила Галина.

Он серьёзно посмотрел на неё:

— Запросто. Только когда это всё на свет вытащишь, уже вроде как поздно стволом махать.

…Когда Галина всё-таки сообщила родителям, где живёт, мать, едва не расплакавшись от облегчения, тут же засобиралась к ней в гости.

Долго искала нужный дом, и не порадовалась тому, что он такой неказистый, в глубине двора. Принесла с собой домашнего печенья к чаю, и едва не упала в обморок, увидев дочку в халатике и фартуке. И на столе в кухне стояло такое же печенье.

Саша, конечно, был на работе, он почти всегда был там.

— Замуж вышла? — спросила мать оглядывая абсолютно незнакомую Галину. В роли хозяйки дома её ещё никто не видел, даже мать.

Галина покачала головой:

— Он мне пока просто как старший. Но я за него выйду, по-другому и не будет.

— Ты так гордишься, точно цыганский барон тебя в жёны берёт.

— Он круче барона, — сказала Галина.

…Они поженились, когда ей исполнилось восемнадцать лет, за несколько месяцев до рождения Саньки.

Это была странная свадьба.

— Ну на фига это всё, — говорил Саша, — Мы что, клоуны, сидеть как ряженые во главе стола?

И хотя Галине очень хотелось чтобы всё было как положено: с её многочисленными родственниками, с рестораном, с фатой и слезами, но теперь она с ним не спорила. Совсем.

Её вообще нельзя было узнать. И если Саша оставался обычным — высокий крепкий парень в очках, с лицом почти всегда усталым, то Галине теперь вслед оборачивались. Медные волосы кольцами ниже пояса, а глаза так горят, так сияют… что остальным девчонкам только удавиться от зависти.

И в ЗАГСе Галину запомнили. Невеста была в джинсовом комбинезоне для беременных, с сигаретой в руках и с коротенькой белой фатой на гриве рыжих волос. От такой вот, самой маленькой фаты, Галина всё-таки отказаться не могла.

Саша хотел дочку, а Галина — сына, чтобы был копия, как муж. И родив девочку, она едва не расплакалась от досады. Она же придумала для девочки имя, Александра, как отец.

— Плохо два человека в семье с одним именем, — сказала Галине мать, — Кто-то один уйдёт…

— Тьфу на тебя! — и Галина как когда-то смачно плюнула на пол, Всплеснула руками и схватилась за швабру — вытереть.

А получилось так, что ушли — оба.

Санька росла полненькой, ничем не выдающейся девочкой. Не удивляла ни внешность, ни умом, ни талантами. И ходить и говорить научилась вроде бы в положенное время, но когда уже положенное готово перейти в задержку.

Галина разговаривала с ней непрерывно, смеялась, пела дочке русские и цыганские песни. Наряжала её в платьица с оборками. Белые колготки, пухлые ножки, а уж щёки…

— Ух, затискаю, — кричала Галина, сажая дочку на колени и прижимая к себе, — И в эту щеку поцелую, и в эту, и опять в эту.

Санька радостно хихикала и прижимала подбородок к шейке, чтобы мать до шейки не добралась — щекотно.

Глава 7

О том, что, когда и от кого Саньке передался дар, они стали задумываться позднее. Пухлая девочка была умилительно серьёзной и сосредоточенной для своих лет… Но вот это…

Началось всё с того, что Саша пришёл домой, как это часто у него бывало — смертельно усталый. В комнате возле двери стояло старое кресло, которое Галина давно порывалась выкинуть, а Саша не давал — в нём сидеть очень удобно. Вот он в него и сел, откинул голову. И не было сил встать, сбросить тяжёлые ботинки, сходить в кухню, налить себе большую кружку сладкого и очень горячего чаю.

Санька рисовала. Девочка сидела за столом. Довольно длинный уже хвост золотисто-рыжих волос перехвачен бантом. Перед Санькой лежала целая горка цветных карандашей. Она рисовала большую неуклюжую, но очень яркой расцветки бабочку.

Санька подбежала поздороваться к отцу, потом вернулась было к своему рисунку. Но почти тут же отложила его, вздохнула и отправилась в кухню. Зашумел включённый электрочайник. Через некоторое время Санька появилась с большой отцовской чашкой, полной дымящегося чая.

— Пап, — позвала она тихонько.

Саша открыл глаза, потянулся за чашкой.

— Вот прямо мечтал об этом… Как ты догадалась? — в его голосе была благодарность.

Санька чуть дёрнула плечами:

— Так ты же сказал, что об этом мечтаешь, — сказала она и вернулась к рисунку.

Тогда родители почти не обратили на это внимания.

Но дальше в стало проявляться гораздо заметнее. Санька могла даже не поворачиваться. Всё так же, не отвлекаясь от своих дел, она говорила вернувшейся из магазина матери:

— Нет мам, папа не звонил. Хорошо, что ты купила сосиски, каша мне уже до чёртиков надоела.

Галина в растерянности опускала на пол сумку, которую ещё не успела открыть.

— Пап, не покупай мне на день рождения велосипед, как вы собирались. Я хочу котёнка. Любого, ну пожалуйста…

— Может она слышала, как мы обсуждали подарок? — Саша поворачивался к Галине.

— Да ничего она не могла слышать — всплёскивала руками та, — Мы же на улице об этом говорили!

Галина поехала к своей матери и выплакалась ей.

Та отнеслась к словам дочери с большой тревогой:

— Это наше… Говорят, у меня в роду когда-то такая бабка была. Взглянет не человека — и сразу знает, что у него на душе, до донышка знает. Настолько она сильная была, что и про тех могла правду-матку сказать, кто за тридевять земель от неё. Вот знаешь….Боялись мои родичи тогда одного начальника милицейского. Потому что нелегалами были, как сейчас говорят культурно. А если проще сказать — то почти бомжами.

Жили они в доме, который на снос готовился, и погнать их оттуда собирались. Они с детьми там без света и газа обретались. На костре во дворе готовили ребятам поесть. Идти им просто было некуда. А бабка рукой махнула — не бойтесь, говорит, этого хлыща, не до нас ему. На операцию он собирается ложиться, боится не знай как, только об этом все его мысли… Да только из больницы он не выйдет.

Так и вышло. Помер этот начальник в больнице, даже операции не дождался.

И за деньги бабка этот дар не продавала. Хотя знаешь, что наша братия готова с три короба любому встречному наврать, лишь бы заработать. А она только своим говорила, всё что видела… И потому свои ее уважали и боялись.

Галина тоже испугалась проснувшегося дара своей маленькой девочки. Словно уже тогда уже предчувствовала плохое. И даже в детсадик её не отдала, чтобы не привлекать к Саньке внимания.

А потом Саша взялся за ту статью о рабах. О том, что есть в нынешнем обществе рабы, да ещё сколько! Только вот обычный обыватель над этим не задумывается, и плывёт поверху, по тёплой воде своих мелкозаботных дней, над этим страшным глубинным течением.

Саша начал собирать материал о том, как у них в области пропадают люди. И вышел на страшные цифры. Сотни таких. Сколько лет уже каждый из них числится пропащим, и полиция руки опустила, не ищет их никто. Или считает, что бесполезно уже, или не хочет искать, зная, при этом, где найти.

Саша ездил к родным пропавших, хотя обретались они иногда в дальних городах и сёлах. Отцы и матери, жёны и дети до сих пор жадно ловили хоть малую весточку о близком человеке, исчезнувшем для всех, только не для них. Родные строили какие-то версии. Говорили, что были свидетели исчезновения… Саша находил этих свидетелей.

И всё больше материала копилась у него.

— Ничего ведь нового, — говорил он Галине, — схема старая как мир. Нет работы в деревне, в посёлке маленьком. Приезжает мужик сюда, надеется заработать. И — вот так удача! — работу ему сразу предлагают. Хорошие деньги, тысяч тридцать-пятьдесят — это ж для него закачаешься. А опыт есть? Конечно, радостно докладывает он — сызмальства строил, а может — слесарил, или топором махал. Ну, вообще замечательно — прорабом будешь. Пошли, вон, в чайную, посидим, договоримся. А может, водочки?

И приходит человек в себя, уже в какой-нибудь машине, со связанными руками. И везут его на кирпичный завод, где не полста тысяч, а работа по двадцать часов в сутки, да черпак каши, да полхлеба, и колючая проволока. Документы отобрали, ни денег, ни телефона. Попробуешь сбежать, хорошо, если удастся, а поймают — изобьют смертным боем. Мол, куда ты гнида, лыжи намылил, за тебя перекупщикам деньги плачены. А то ещё хуже, кинется человек к ментам — мол, помогите, раб я, и в рабстве этом совсем дохожу. А менты тоже купленные — покивают, поржут, а потом под белы рученьки — да к прежнему хозяину. И ему накажут — следи за своим добром лучше.

— А с девчонками еще хуже, сама понимаешь, — Саша мрачнел лицом, — И маме весточку не подашь. Ещё в своей стране если… Хотя тоже — беда… А уж в случае, когда за кордон продадут… Да не зная языка, без документов, без денег… За полгода-год девчонки уже до края доходят, только подыхать. Тогда, может, на улицу вышвырнут, а, может, и добьют.

Бабки… Они мечтают к пенсии крохи какие подработать. Дом чужой убирать, детей нянчить… Понадеется такая, приедет в город, а её там искалечат — и на улицу, милостыню просить. Помогите, мол, на операцию собираю. Добрые люди такой калеке за день накидывают — тысяч десять, пятнадцать. А на ночь её запрут, а утром она ещё жальче выглядеть будет. И так — пока не сдохнет…

Саша откинул голову, закрыл глаза:

— Дети — самые дорогие на этом рынке. Их — куда хочешь. Можно продать бездетным, можно извращенцам — для проституции или детского порно, а можно и попрошайками сделать. Кто откажет, когда голодный пятилетний ребёнок к тебе руку тянет, и есть со слезами просит? А со слезами, потому что знает — мало соберёт за день — изобьют.

Вот так вот Галочка, — Саша взлохматил волосы, — И человека из этих сетей вырвать очень-очень трудно. Ребёнка особенно. Очень страшно мне было с одной женщиной говорить. Впервые так страшно за всю мою работу.

У неё в магазине дочку украли пятилетнюю. Побежала девчоночка туда, где конфеты на полках, когда мать подошла — её уже и нету. И было это восемь лет назад. Сперва, конечно, отчаянье, крик… Все ищут, весь город на уши подняли — листовки, волонтёры, телевидение… А девочка как в воду канула. Неделя, другая, месяц, полгода, год… И самое страшное было, когда мать смирилась, что никогда больше она дочку свою не увидит. Это уже страшнее, чем если бы та умерла. Знать, что девочка ее живёт сейчас где-то, и кто и как с ней обращается — Бог весть… Вот что ужасно! Что за жизнь матери теперь….

— Да что ж за люди такие, без сердца, — не выдержала Галина, — А еще про нас, цыган, говорят, что мы детей крадём…

— Деньги за этим стоят. Как за наркотиками — большущие деньги…

Галина неожиданно спросила:

— А вот ты сейчас по всё про это писать будешь — значит, ты этим большим деньгам поперёк дороги встанешь?

— Ну что ж, — вздохнул Саша, — Мало ли кому я поперёк вставал. Я уже привык к мысли — если застрелят…

— Что ты! Что ты! — перепугалась Галина, — Нельзя! Накликаешь — не дай Бог, правда, застрелят! Сказанное слово, оно, знаешь…

Но его убили иначе. Это случилось в то, последнее перед школой, Санькино лето. Друзей у девочки почти не было — она ж в детский сад не ходила. Но имелась подруга Лена из соседнего подъезда, с которой они мечтали попасть в один класс и сидеть за одной партой.

У Лены был день рождения. И её мама, решила повести обеих девчат в торговый центр. Купить им по игрушке, сводить в кафе, а потом в кино. До центра этого, даже примериваясь к мелким шагам детей, идти было минут десять. И больше никуда они не собирались, всё было под одной большой стеклянной крышей — и магазины, и кафе, и кинотеатр.

Девочки созвонились, и Лена сказала, что они с мамой выходят вот прямо сейчас, мама её только причешет, и косички заплетёт.

И Санька, в своём клетчатом платье с большим белым воротником, чинно спустилась во двор — дожидаться. Она уже думала, что скажет Лениной маме: «Мне не надо Барби, она же дорогая! А я кукол совсем не люблю, я в них не играю!» И та, наверняка, будет очень довольна, что ей не придется покупать дорогущую игрушку подружке дочери.

День был солнечный и тёплый. Но не успела Санька и нескольких шагов сделать от подъезда, как вдруг её захлестнуло чувство такой тревоги, что она бы побежала, если бы от страха не отнялись ноги. Она замерла, широко распахнув глаза, и прижимая к груди книжку со сказками — подарок Лене. Там были такие сказки, что не оторвешься — про русалочек, страшных ведьм, и всяких чудовищ, которых побеждали или добрый молодец, или прекрасная девушка — смотря, о ком история.

В этот момент у подъезда на несколько секунд затормозила машина, Саньку втащили в открытую дверцу — точно чудовище из сказки слизнуло её языком, — и машина рванула прочь, сразу набирая большую скорость.

Галина, смотревшая в окно — она хотела увидеть, как девочки встретятся — зажала рот руками…

…Она еще долго будет казнить себя, что не вывела дочку сама, чтобы сдать подружкиной маме с рук на руки.

— При мне бы ничего такого не случилось! Я бы их всех переубивала!

— Это они бы тебя убили, — сказал почерневший от горя Саша.

В страшном сне ему не могло привидеться, что за его бесстрашие будет расплачиваться его шестилетняя беззащитная дочь. Он боялся задать себе вопрос — отступился бы он от своей судьбы, от своих слов — если бы знал заранее, что расплата будет именно такой?

Нужно ли говорить, что все силы, все знакомые, все связи — всё-всё, что можно было, бросили на розыски девочки. Даже дальняя цыганская родня Галины принимала в этом участие.

Наконец, человек, которого Саша считал надежнейшим среди тех высших чинов, к которым мог подобраться, попросил его зайти на пять минут, выпить коньячка. И после второй рюмки, которую Саша проглотил, не ощущая вкуса, и прожигая собеседника глазами (он догадывался, зачем его позвали) он услышал:

— Мне велели передать тебе одну фразу: «Ты мне дорогу перешёл».

— Кто передал?!

— А уж это ты догадывайся сам. Что и о ком ты писал. Мне этого говорить не велено. Я, понимаешь, не хочу, чтобы и мои мальчишки…

Саша сглотнул, помолчал и через силу спросил:

— Что мне нужно делать?

— Ничего.

— То есть?

— То есть, такие люди не торгуются, и не воспитывают своих врагов. Они — казнят. Они видимо, хорошо знают, что ты казни не боишься. Своей. Той казни, которую ты для себя видимо уже представлял… Застрелили бы в подъезде, пырнули ножом, взорвали машину. Они придумали тебе другую казнь. Которая одновременно — и контрольный выстрел.

И Саша понял, что с этим человеком, которому он — идиот — всё-таки доверял, дальше говорить всё равно, что с тем, кто поднял руку на его девочку.

— Посмотрим, — сказал он, вставая…

Что он успел за последующие две недели, и куда пропадал в это время надолго — Галина так и не узнала. Через две недели Саша умер от сердечного приступа на руках у врачей скорой. Сердце у него давно уже было больное. Видимо, на это и шёл расчёт.

Галина около года маялась в опустевшей квартире — надеялась получить хоть какие-то известия о пропавшей дочке. Но даже Сашины коллеги, и прилетевший из Москвы следователь — после Сашиной смерти дело о пропаже его ребенка получило широкий резонанс — ничего сделать не смогли, хотя по их выражению — и «поставили весь город на уши».

— Я почти на сто процентов уверен, что девочку вывезли из города, — сказал следователь Галине при последней встрече, — Мы не закроем дело, мы будем искать, и можете быть уверены, что…

С тем всё и заглохло. И Галина уехала из города — куда, даже родным не сказала. Став той колючей, не доверяющей никому, какой была когда-то до встречи с Сашей. Исчезла, как умеют исчезать только цыгане.

Глава 8

И для взрослого человека мир обрушится, если выдернуть его из привычного окружения. Что уж говорить о ребёнке! Мамы-папы нет рядом — катастрофа.

Санька сперва кричала что-то бессвязное типа: «Что! Куда?! Мама! Мама! Хочу к маме…» А потом рыдала.

Потом она вспоминала, что везли её куда-то довольно долго — за окнами машины был уже не город, а лес. Два дяденьки, которые сидели в машине — один за рулём, другой рядом с ней — с Санькой не разговаривали. Молчали как истуканы. Она лежала, скорчившись на заднем сиденье (и запахи тут все были чужие) и плакала взахлёб.

Видимо её спутники не знали, как поступать в такой ситуации. Убивать этого ребёнка им не велели, а успокоить они просто не умели.

Дорога была бесконечно долгой, и с каждым поворотом колёс — Санька чувствовала это — они удалялись от её дома, от мамы и папы.

Санька уже понимала, что её папы многие боятся, и воображение рисовало картину, что если бы он был здесь, он бы сразу всех перестрелял, и её освободил. Она никогда не видела, чтобы папа стрелял, но ведь он не мог её не спасти?! Но как он её найдёт? Её везут на машине, а не тянут за руку, поэтому она даже не может бросать крошки как Гензель и Гретель.

Машина въехала в коттеджный посёлок и остановилась у высокой глухой стены увенчанной видеокамеры.

Тот мужчина, что сидел за улём, позвонил по телефону и ворота медленно открылись. Машина въехала во двор, со всех сторон окружённый таким же глухим неприступным каменным забором. Внутри стоял большой особняк, с затейливыми куполами, выложенными из кирпича, и несколько строений, которые казались против этого дома-громады — совсем маленькими.

Мужчина, который сидел рядом с Санькой, обхватил её поперёк тела, выбрался из машины и понёс девочку к одному из маленьких домиков. Не смотря на то, что Санька продолжала плакать, и пыталась бить его ногами.

Он открыл дверь, сбросил Саньку на пол, и сказал двум вскочившим, оторопевшим женщинам:

— Помните, что вам говорили.

Это уже после, несколько лет спустя, Санька стала разбираться в том, что происходило. А тогда женщины начали хлопотать вокруг нее, плачущей.

— Урод! Сволочь! — повторяла одна маленькая, полная с короткой стрижкой.

Вторая была повыше, жилистая, похожая на некрасивого мужчину. Как выяснилось позднее, их звали тётя Наташа и тётя Марьяна.

И когда тётя Наташа обняла Саньку, и она ткнулась носом в неё — большую, тёплую, успокоительно бормочущую — то стало как-то легче.

— Деточка ты моя бедная, ну потерпи… Может, пидор этот придёт в себя, всё образуется… Отпустят… Ну не плачь, мы не обидим… Ты кушать хочешь? А чаю? А, может, в туалет хочешь — везли то тебя издалека?

Но ни Наташа, ни Марьяна не могли объяснить Саньке — почему ей нельзя домой, почему она должна оставаться тут, и как долго ей оставаться тут.

В доме, куда её принесли, находилась кухня. Тётя Наташа была поваром, а тётя Марьяна — её помощницей. Она метала на плиту тяжёлые кастрюли, помогала чистить и резать овощи, лепить пельмени, печь пироги. И мыла, мыла, мыла — огромное количество грязной посуды, кастрюль и сковородок.

Женщины тут и жили. Как Санька впоследствии поняла, здесь не поощрялось, если вечером кто-то собирался домой. Вернее, его просто бы не отпустили. Но прислуга соглашалась на такие условия, потому что каждому очень хорошо платили, и раз в год разрешался отпуск.

Наташа и Марьяна — каждая имела по комнатке, по закутку в том же доме-кухне.

Саньке, чем дольше она находилась в этом чужом враждебном месте, тем становилось тревожнее. Никогда она так надолго не уходила. Вот уже вечер близится — как тревожатся, наверное, мама с папой!

В тот, первый день, она исходила слезами — не помогали ни сладкий пирожок, ни коробка конфет, открытая Марьяной, ни то, что тетя Наташа, глядя на девочку, сама вытирала слёзы. А потом женщины открыли для неё небольшой чуланчик. На полках там плотно друг к другу стояли банки с разными консервами, и примостился узкий диванчик.

Тётя Наташа вернулась со стопкой чистого постельного белья. Застелили диван, Марьяна принесла свою ночную рубашку — для Саньки огромную. И ещё в руках у неё был стакан с чем-то красным, Санька подумала — с компотом.

— С ума сошла! — напустилась на нее тётя Наташа.

Но Санька без всякого труда прочла мысли тёти Марьяны: «Да разве ж можно тут жить и не пить в горькую….»

— Выпей деточка, — сказала она, — Я тебе туда сахару положила. А то ведь всю ночь плакать будешь, не заснёшь… А я тебе сказку расскажу.

Санька выпила противный кагор до самого донышка.

И тётя Марьяна, погасив свет, села на краешек её дивана. И долго рассказывала ей сказку про Спящую Красавицу. Никогда больше Санька не слышала, чтобы рассказывали сказки так, как это делала тётя Марьяна. Она говорила и за царя, и за царицу, она плакала вместе с ними о том, что у них не было детей. Вместе с феями она радовалась, когда, наконец, родилась девочка и придумывала ей подарок. И как же было страшно, когда Марьяна начала пророчить за злую фею, что девушка умрёт… Но добрые феи, когда красавица укололась веретеном, решили погрузить дворец в непробудный сон на целых сто лет. И уснули все — даже кот на коленях у принцессы, даже канарейка в клетке… И разбудить это царство сна мог только принц…

— Может, и я тут должна быть как в заколдованном дворце, пока кто-нибудь меня не спасёт? Папа… — сонным голосом сказала Санька.

— Может, — согласилась тётя Марьяна, — Спи деточка.

Так началась жизнь, которой предстояло тянуться долго… долго… Целый день Санька проводила в огромной кухне, рядом с женщинами, занятыми работой. Они старались её побаловать, то и дело угощали какими-то вкусными вещами. В кухне был большой телевизор, и женщины переключали программы, стараясь найти «мультики» для Саньки.

А она спрашивала их:

— Когда меня отпустят отсюда?

Они не знали. Но, видимо, тётя Марьяна задала этот вопрос тому, кто велел держать здесь Саньку, потому что девочка потом слышала, как она рассказывала тёте Наташе:

— Я его и спрашиваю — долго ребёнку ещё тут мучиться? Ведь от матери отнять — это ж в голове не укладывается. А он — не твоё собачье дело. Может, она всю жизнь жить тут будет. А ты помнишь, что обещала! Обо всём, что здесь происходит — за воротами ни гу-гу… У тебя тоже дети есть, хоть и взрослые. Ты же не хочешь, чтобы и их где-нибудь держали? Или — прикопали…

— Вот и я тоже, — шёпотом страстно говорила тётя Наташа, — Уж сколько раз хотела позвонить, или письмо написать матери, что у нас девчонка-то… Ведь даже представить невозможно, как она сейчас с ума сходит.. Да ведь, может в сто раз хуже быть. И девчонку убьют на раз-два, и схоронят где-нибудь, чтобы не нашли, И нашим с тобой родным не поздоровится, что уж о нас самих говорить!

Заметив, стоявшую в дверях Саньку, они тут же меняли тон и начинали фальшиво улыбаться:

— Шурочка! А поди сюда…. Сейчас торт печь будем.. Хочешь научиться крем делать и всякие розочки-листочки из него?

И Санька послушно и сосредоточенно помогала раскатывать тесто, вырезала кружочки и звёздочки для печенья специальными формочками, смотрела, как тётя Наташа миксером сбивает густой желтоватый крем.

— А потом мы наберём его в шприц, и будем вот так выдавливать цветочек, — приговаривала тётя Наташа.

У неё все получалось удивительно вкусно. Санька ела у неё даже окрошку, которую никогда не пробовала дома — что за глупость мешать огурцы, лук, картошку и колбасу и заливать всё это шипучим сладким квасом?

— Смотри, как красиво получается, — приговаривала тётя Наташа, «рисуя» шприцом на торте настоящий цветник.

И тут начались новости по областному каналу. Молоденькая дикторша, взволнованным голосом сообщила, что сегодня скончался известный журналист, редактор городской газеты Александр Петрушин. Причиной смерти стал сердечный приступ. Известно, что несколько недель назад у него похитили дочь. Несмотря на работу правоохранительных органов и волонтёров, девочка ещё не найдена.

Дикторша перешла к другим новостям. Побледневшие женщины переглянулись, а Санька зажала руками рот, потому что оттуда рвался плач, похожий на крик. Ей уже несколько раз говорили: «Нельзя тут шуметь, деточка, нельзя».

Никто не освободит её из заколдованного дворца. Её рыцарь, её папа умер…

И тогда же, невидимым никому зёрнышком, но которое обязательно взрастёт и даст плоды — поселилось в её душе желание освободиться, сбежать во что бы то ни стало… И если даже она кого-нибудь убьёт, то так им и надо — за папу.

Заколдованная она была принцесса или нет, но жизнь Саньки потекла в заточенье. Из домика её женщины старались не выпускать. Они обмерили её сантиметром, который был у тёти Наташи, и сказали кому-то её размеры. Саньке привезли немного одежды — судя по этикеткам, купленной в дорогом магазине. Бельё, симпатичные платьица, колготки, куртку, сапожки и туфельки…

Обе женщины привязались к ней всей душой. Они учили её тому, чему учат в начальной школе — читать, писать, считать. А больше ничего они, наверное, и сами не знали. Или знали, да позабыли. Они заплетали ей косички. Иногда, рано утром, пока все, кроме охраны, в доме ещё спали, кто-то из женщин выходил с ней во двор погулять:

— Нельзя же ребёнку без воздуха!

А если кто-нибудь должен был зайти в кухню — Саньке приказывали укрыться в дальней комнате. Даже если это был кто-нибудь из работников. Тележку с едой нагружали в кухне, а дальше прислуга уже везла её в дом. Тётя Наташа и тётя Марьяна старались сделать так, будто Саньки и вовсе нет — говорить не о чем.

Вина ей больше никогда не наливали, но по воскресеньям специально для нее пекли что-то сладкое, а на её день рождения, который припадал на тридцатое августа — ей накрыли стол. И был торт, и была кукла Барби с целым ворохом приданого — разными там платьицами и сапожками.

Потом наступила осень. То, что было у Саньки дома, сам её родной дом — всё это стало отходить куда-то в прошлое, и вспоминалось уже как сквозь какую-то дымку, пелену.

Во дворе росло несколько ёлок, и они не менялись, всегда оставались зелёными но иногда сюда залетало несколько листьев — золотых или красных. А один раз Санька со щенячьим восторгом увидела, как пролетел в небе клин птиц, собиравшихся в теплые края. Он был такой чёткий, как галочка в тетради. Только вся это «галочка» махала крыльями.

Теперь ранним утром, когда они гуляли, было ещё совсем темно. И Саньку одевали всё теплее. Поверх колготок штанишки, поверх кофточки — пальто. И «трудную» тугую пуговицу от шапочки тетя Марьяна застегивала ей сама.

А потом пошёл снег — не виданный с прошлой зимы. То есть целую вечность назад. И можно было рассматривать снежинки, падавшие на рукава пальто, дивиться их совершенно красоте. И слушать, как тётя Марьяна рассказывает сказку про Снежную Королеву. И опять ей казалось «похоже» — Санька как Кай была заключена во дворце, стоявшим где-то на краю света. Только Кай — вот дурак! — даже не хотел оттуда бежать.

Перед Новым годом тётя Марьяна отлучилась на денёк, и Санька изо всех сил помогала тёте Наташе на кухне. А вернулись Марьяна — с маленькой ёлкой и большим пакетом. Принесла невесомые блестящие игрушки, золотой и серебряный дождь, хлопушки с сюрпризом. И большущую куклу, пахнущую какой-то сливочной резиной, такую нежную, мягкую — ручки как живые. Пальчики. А волосы розовые.

И хотя Санька по-прежнему обрадовалась бы больше книжкам со сказками (а в душе вообще мечтала о котёнке) — такая кукла, которая и выглядела как девочка — в отличие от Барби с её прожжённой красотой — пришлась кстати. С такой большой куклой уже было можно разговаривать как с подружкой.

И частенько женщины, заглянув к Саньке в чуланчик, заставали теперь сцены, когда они сидела с куклой в обнимку, или, посадив её на колени (она назвала её Настей), что-то ей увлечённо рассказывала.

На глаза у тёти Наташи наворачивались слёзы. Она смахивала их ладонью и шептала: «Вот зверь!»

Санька уже знала, кто «зверь». Невысокий, и какой-то широкий дядечка, с абсолютно лысой головой. Она видела его в окно. Он приезжал на самой большой машине. Дядечка никогда не задерживался во дворе, тут же проходил в дом. Зато все вокруг сразу начинали бегать. Прислуга, Санька знала этих женщин по именам — вот та, светленькая — Катя, а вот эта, со жгучими чёрными глазами — Зоя. Катя или Зоя прибегали, чтобы нагрузить на тележки кастрюльки и приборы. А тётя Наташа и тётя Марьяна почти не отходили от плиты и от кухонного стола. Бесполезно было тогда просить их поиграть или рассказать сказку.

Один раз, когда тётя Наташа второпях сильно обожгла руку — со сковородки брызнуло раскалённое масло, Санька не выдержала и спросила:

— Ты почему его так боишься?

Ей самой уже несколько раз велели «прятаться с глаз долой» когда приезжает хозяин.

Тётя Наташа тогда лишь плечами смущённо пожала. Она смазывала покрасневшую руку «Пантенолом», долго смазывала. Ждала пока Санька отойдёт — со своими вопросами и с глазами, которые смотрят прямо в душу.

Так время и шло. Будь Санька постарше — неизвестно как бы она себя повела. Может быть, замыслила и осуществила бы побег. Хотя сделать это было трудно — дом охранялся дни и ночью. Но нет более внимательного и — вместе с тем — терпеливого ожидания, чем у узника. Он готов воспользоваться даже малейшим просчётом тюремщика.

Однако Санька ещё не имела такой внутренней силы. Она была маленькой, она привыкла подчиняться. И пока она сильнее всего тосковала, если кто-то — тётя Наташа или тетя Марьяна — уходил в отпуск. А вернувшись, они рассказывали друг другу о семьях. У тёти Наташи были взрослая дочь и внучка, у тёти Марьяны — сын, который вот-вот должен был жениться, и Марьяна копила деньги к свадьбе.

Дочки, сыновья, внучки — всё это было гораздо ближе Наташе и Марьяне, чем чужая девочка Санька, которая уже и не надеялась увидеть свою маму.

Жизнь Саньки изменилась, когда ей исполнилось четырнадцать лет. До этого само собой разумелось, что хозяин просто забыл про нее. И чтобы не злить его, чтобы не повернулось всё к худшему — про Саньку молчали. Ну, живёт и живёт какая-то там девчонка на задворках кухни. Кухаркам помогает.

В тот день тётя Наташа была очень занята, а Марьяна отпросилась к зубному врачу.

— Вынеси ведро с мусором, — попросила тётя Наташа Саньку, — Мне уже кидать некуда его — хоть ногой утрамбовывай.

Санька и выскочила с мусорным ведром — долго ли добежать через двор до мусорного бака? И тут она неожиданно наткнулась на цепкий взгляд хозяина, курившего на крыльце.

— Подойди, — велел он, указав сигаретой на место перед собой.

Санька осторожно подошла. Невысокая худенькая девочка, в выцветшем жёлтом сарафане, Коса перекинута через плечо, в глазах страх.

Хозяин помолчал несколько секунд:

— Я знаю, кто ты, — сказал он, — А почему ты там прячешься?

Он кивнул на кухонный домик:

— Кто тебя прячет?

— Вы же про меня забыли, — вдруг сказала Санька, — Вот только сейчас увидели и вспомнили…

— Да что ты, — усмехнулся он. Ему вообще никто в его владениях не перечил, — Пусть тебе форму подберут, будешь к столу подавать, как другие.

Санька обернулась, и увидела тётю Наташу, стоявшую в дверях. Лицо у неё было совсем белое.

До этого дня Санька носила платья, которые тётя Наташа приносила ей из дома — то, что от дочки осталось, из чего она выросла.

Через час после этого разговора Саньку крикнула весёлая разбитная горничная Зоя, и увела в дом мерить платье. Санька вступала туда как на незнакомую тропу в чужом лесу. Никогда ей до этого не разрешалось входить в хозяйский дом — такой большой и роскошный.

Зоя привела её в свою комнату, выложила на постель платье, чёрное, шёлковое… Помогла Саньке его надеть, застегнуть сзади на пуговички. Глядя на Зою в точно таком же платье, и на себя в зеркало, Санька вспомнила фигуристок. Похожие платья в облип, коротенькие юбочки…

— Вместе пойдём, — наставляла Зоя, — Ты только кати тележку, чтобы хозяин видел, что приказ исполнили. А подать-то ты пока не умеешь, так что я… А ты присматривайся.

Хозяин обедал в большой столовой на втором этаже. У него был гость, какой-то мужчина его лет. Санька почти его не рассмотрела, так как катила тележку, не поднимая глаз, и стараясь держаться устойчиво на высоких каблуках. Зоя, которая обычно рта не закрывала, в присутствии хозяина держалась молчаливо, только на губах была улыбка, как приклеенная.

Она быстро и расторопно расставляла тарелки, находила место для закусок, открыла бутылку вина.

Зал, в котором находилась столовая, показался Саньке ужасно большим и гулким. Здесь балы впору устраивать, а не занимать место огромным столом, за которым сидит всего-то два человека. А если упадёт эта огроменная люстра под потолком, с такими красивыми переливающимися подвесками? Сколько она весит-то? Небось, запросто сорваться может…

Хозяин беседовал с гостем, Санька услышала только мельком, что недавно он купил орган, и к нему в гости приезжал епископ, и он позвал мальчика из консерватории и тот для епископа играл на органе.

Кивком головы хозяин их отпустил, и Санька, торопясь пуще Зои, буквально выбежала из столовой.

На этом она надеялась, и всё. Служба её «при дворе» кончилась. Не тут-то было! Вечером Зоя накрывала на стол одна. А потом прибежала к ним на кухню:

— А он спрашивает — а эта где? А я говорю: «Вы хотите, чтобы и она была?» А он только пальцами щёлкнул — мол, вместе, вместе…

Слова сыпались из Зои как горох, а они ей внимали — испуганная Санька и расстроенная тётя Наташа.

— Завтрак в девять, — торопливо объясняла Зоя Саньке, — Это не каждый день так, но обычно. Если хозяин раньше уезжает, то я накануне скажу. Значит, в половине девятого ты у меня там, переодеваешься… К завтраку всё просто. Сэндвичи, каша, сок, фрукты…

— Что ему от девчонки надо-то? — тревожно допрашивала тётя Наташа.

Зоя пожимала плечиками так энергично, что серьги звенели:

— Почём я знаю! Да, и волосы уложи так, чтоб ни волоска на свободе не гуляло… Не дай Бог, в тарелку попадёт…

За несколько дней Санька приноровилась к своей новой обязанности. Ей было тревожно, она боялась опростоволоситься, сделать что-нибудь не так, и в том же время думала: «Может, я чего-нибудь уроню или разобью, и он рассердится, и прогонит меня, и я пойду домой… Побегу…»

Но расставлялась посуду и закуски Зоя, и ничего не ронялось у неё. А единственное, что могла Санька — это опрокинуть всю тележку сразу. Но на это она не решалась.

А потом им велели подать кофе, закуски и коньяк в ту комнату, где хозяин с друзьями играл в карты. Произошло это в неурочное время — они уже и после ужина убрали, а тут гости. Зоя-то к этому была привычна, а Саньку, уже собиравшуюся спать, вытащили буквально из постели.

В тот вечер — вернее уже ночь — Зоя была в хорошем настроении. Она открыла большую дорогую бутылку коньяка хрен-знает-какого года, и украдкой налила себе рюмку.

— Всё равно не заметит, — бесстрашно махнула она рукой, — А запааах… Даже нюхать жалко!

И встряхнула бутылку:

— Попробуешь?

Санька испуганно затрясла головой..

— А я еще одну… Ну хоть чуть-чуть, когда ещё такой пить буду?…. Восемьдесят лет этому коньяку, прикинь? Старше моего дедушки. Поехали?

Они пошли совсем по другому коридору, и Зоя распахнула дверь в комнату, которая была гораздо меньше столовой. Стены обиты тёмно-красной тканью, на окнах — тяжёлые пурпурные шторы, всё тут было тревожно.

За столом сидело общество из шести человек, все мужчины. Было накурено, но совсем не так, как — выплыло из подсознания — когда к папе приходили в гости друзья-журналисты, Тогда просто нечем было дышать, и Санька кашляла, и мама ругалась и распахивала обе форточки — в комнате и в кухне. А тут дым напоминал дорогие духи.

Зоя не хотела привлекать внимания. И стала бесшумно накрывать столик в углу. Тарелки с ветчиной, с какой-то особенной рыбой, вазочка с икрой, масло, хлеб, бутылки.

Хозяин уже был пьян. На краю стола, где мужчины играли в карты, стояло несколько опустевших бутылок, стаканы.

— Ты что на меня сейчас смотришь? — спросил он Саньку, не совсем чётко выговаривая слова, — Вот я сейчас выиграю десять тысяч уе…. И куплю тебе…

И вдруг Саньку понесло, она сама потом не знала, как это у неё вырвалось, но сказала она очень громко и отчётливо:

— Вы — не выиграете. Выиграет он! — и указала пальцем на одного из игроков.

Тот вздрогнул и опустил карты, а хозяин хрипло рассмеялся:

— Почему ж это он?

— Потому что он думает. Очень громко думает: « У меня сильный расклад. Теперь и туз козырной пришёл при последней сдаче… Приятно будет поржать над этим жирным еблом».

Санька повторила слова бесстрастно — она просто читала мысли чужого человека. Как книгу. Но её слова вызвали просто сногсшибательный эффект. Раздался общий выдох, как бывает в телевизоре, когда показывают тёти Наташино любимое шоу. Санька его называет «Кто от кого родил» А тётя Наташа кричит, что она ещё маленькая, и пошла, дескать, к себе в комнату.

Человек, чьи мысли Санька озвучила, поперхнулся возмущёнными фразами. Они рвались из него все одновременно, так что он ими давился, опровергая то, что эта девчонка… хамка… посмела…. Зоя чуть слышно простонала. А Санька рванулась по коридору бегом, через двор, теряя туфли на каблуках, через кухню — вихрем, и на одеяло, лицом в подушку. До нее начало доходить, что она сморозила. Вернее, что тот дядька сморозил, вернее, она….

Совсем ночью она была вызвана пред высочайшие очи. Хозяин сидел на диване, уже в халате, красивом, цветом — как шоколад.

— Ну, — сказал он, — И что мне теперь делать? Пристрелить его? Пристрелить тебя?

Саньке было очень страшно, но она пожала плечами. Решит пристрелить — так что она может сделать?

— А откуда ты знаешь, что он думал? — вдруг спросил хозяин.

— Я знаю, — Санька недоумевала, как можно не понимать такую очевидность. Она не хвалилась своим умением, и, может быть, поэтому он стал спрашивать дальше:

— А я о чем сейчас думаю?

Санька коротко на него взглянула и опустила глаза.

— Ну? Не можешь сказать?

— Вам смешно, — буркнула Санька.

— Смешно?

— Ага. Вы просто ржёте над всем этим в душе. Но вы всё равно думаете про этого с картами: «Теперь ты у меня от страха спать не будешь. И правильно, сам знаешь….»

Хозяин помолчал. Потом спросил:

— Давно ты так можешь?

— Всегда, — сказала Санька, и стала смотреть себе под ноги.

— При мне будешь, — сказал хозяин и махнул рукой, — Теперь пошла вон…

С тех пор ей нельзя было жить в кухне, и даже вещи из её комнаты не разрешили забрать. Её повезли в магазин, и властная женщина по имени Анна, которая была чем-то вроде секретаря при хозяине, выбрала ей всё новое. Платья, блузки, юбки, туфли. Самой Саньке не позволили выбрать ничего. Одежда была дорогая, но выглядела очень скромно, не бросалась в глаза. Санька должна была обретаться в комнате при хозяине этаким неприметным воробушком. Не всегда, конечно, а только когда он с кем-то встречается.

Хотя говорить Саньке в таких ситуациях не полагалось — разве что к ней кто-нибудь обратится, Анна стала отучать её от «плебейских» по её мнению словечек, которые Санька подцепила на кухне.

— Как можно говорить вслух — матом? Ругаться — как? — поражалась Анна, вспоминая Санькин дебют,

— Но если он так думал, — упрямо возражала Санька.

Анна дрессировала её, учила чистой речи, красивому чёткому выговору, но хозяин требовал другого:

— Ты, слышь, — говорил он, — Ты, если тебя что спросят… матом не надо. А если я тебя спрашиваю — ты мне точно передавай всё, как телеграмма, поняла? Вон тот сыч белесый вчера чего хотел?

— Белесый? Он думал о каком-то вине, которое должен вам привезти в ящиках. И думал, что пятьдесят тысяч, которые он поимеет — это вполне неплохо.

Хозяин усмехался, и усмешка эта была нехорошей:

— А мне говорил…. — и хоть уши зажимай, так кто тут спрашивается, умеет ругаться, — Что ничего с этого почти не заработает. Вот чуял я, что врёт, падла сивая…

Теперь Саньке приходилось сопровождать хозяина, подобно комнатной собачонке. И сидеть в тех компаниях, где был он. И засиживаться вместе с ним до глубокой ночи, слушая разговоры этих, совершенно неинтересных ей людей. Хотя она уже клевала носом, и засыпала на обратном пути, на заднем сиденье его роскошного автомобиля.

— Что ты её всюду за собой таскаешь? — спрашивали хозяина знакомые.

Он улыбался:

— Мой талисман.

От него отступались. Эти бизнесмены, выросшие из бандитов, люди суеверные. У кого чёрная кошка, у кого серебряный крест на полбрюха, у кого девчонка-малолетка за спиной.

Когда Саньке исполнилось пятнадцать лет, он подарил ей бриллианты — кольцо с большим камнем и тяжёлые серьги. Звал её теперь: «Талисманчик мой». И в том же году насильно сделал своей любовницей. Как-то кончились его красивые, как с картинки девки, периодически возникавшие в особняке-дворце и задерживавшиеся там на месяц-два. Юная чистая Санька влекла его больше. Только он никак не мог понять, почему она не получает наслаждения от процесса, не кокетничает, не просит его о подарках, а часто теперь плачет и старается избегать его, когда только возможно. Дура! Ведь он хочет всегда держать её при себе, сколько всего он ей ещё подарит, он осыплет её драгоценностями. Он мир объедет с ней вместе. И будет так забавно слушать, как она станет рассказывать ему, что думают эти люди, которые едут с ними на круизном лайнере, и те люди которые встречаются им в портах, в заморских городах.

…В тот день он был пьян, иногда хотелось напиться так — в стельку. Но в стельку не получилось — он был не блаженно расслаблен, он находился в той стадии, когда бил и крушил… И с Санькой ему хотелось обойтись в эту ночь жёстко, скомкать её в руках, так, чтобы дыхание у неё перехватило. Она, видимо, почувствовала это и шарахнулась от него, забилась в дальний угол спальни. И ему снесло крышу. Он таскал её за волосы, и бил… часто промахиваясь пьяным кулаком, но бил — и всё ему казалось, что он бьёт слабо. И он еще ногой поддавал ей, лежавшей на полу, скорчившейся…

Она не плакала, и не кричала, но если бы он мог слышать другого человека так, как умела слышать она, он бы чувствовал искрящееся чувство ненависти, которое шло от неё, ненависти, которая была больше, чем слова…

Он оторвался от избиения шестнадцатилетней девочки как от тяжёлой работы. Майка на спине взмокла. И он почувствовал, что наконец-то может уснуть. За то он был Саньке едва ли не благодарен.

— Уф-ф… — сказал он с наслаждением и рухнул на огромную кровать лицом вниз, раскинув руки.

Санька ещё лежала. Всё тело ныло и жгло, во рту была кровь от закушенной губы. Она приподнялась на дрожащих руках, потом смогла встать на колени, и с тихим стоном, который никак уже сдержать не получалось, она поднялась. Синяки ещё не проступили хорошенько. Они лишь обозначились плотными голубыми пятнами, до которых невозможно было дотронуться.

Санька прошлёпала в гардеробную, там, на «её» полке, лежали толстые вязаные гетры и шапочка в тон. Узор со снежинками и оленями заставлял вспомнить об уюте дома… хотя бы об уюте кухни, где она росла, и откуда её тоже забрали. Санька села и натянула гетры — они доставали почти до колен. Часть синяков скроется под ними… Она комкала в руках шапочку. Ей так хотелось выплакаться — хотя бы Наташе с Марьяной. И она подумала, что добежит до кухни прямо так — в халатике и на босу ногу.

Когда она вышла во двор — она увидела небывалое. Был уже поздний вечер, спокойный вечер. Шофер позвал нового охранника помочь ему в гараже. И будочка охранника была пуста, дверь приоткрыта. А чтобы открыть изнутри калитку, прорезанную в тяжёлых кованых воротах, нужно было только отодвинуть засов.

И Санька пошла туда, не оглядываясь, и даже не подумав вернуться в дом, хотя бы, чтобы одеться. И так почти не было шансов уйти отсюда… Но может быть… чудом… И она пошла как тень по двору, повернула голову в сторону гаража — мужчины увлечённо копались в моторе.

Она тенью прошла через двор, беззвучно повернула ручку, приоткрыла калитку — и выскользнула… Ещё пошла несколько шагов, как будто ожидая выстрела в спину, как будто это всё была шутка, и ей сейчас скажут возвращаться… мол, отпустили тебя на свободу, как на резинке, но резинка дёрнула назад…

Здесь даже воздуха было больше, его не вмещала грудь.

А потом, Санька, решив не идти по дороге — как настоящая беглая свернула в ближайшие кусты и побежала. Она понятия не имела — куда ей надо идти, и что её ждёт там, куда она сейчас бежит… Она не знала, жива ли мама, и сможет ли она добраться до неё. Она знала только, что будет бежать, пока хватит сил, а потом будет идти, а потом — ползти,.. Но только отсюда… отсюда… Она будет жить в лесу, питаться мерзлыми ягодами, она выроет себе берлогу… Пусть она сдохнет, лишь бы её не вернули.

Впереди была невысокая гора, и она полезла в гору, потому что обходить ее –значило бы не удаляться от хозяина, а ей надо было с каждой минутой быть от него всё дальше. Кроме того, она надеялась, что выбравшись на вершину горы, она сможет оглядеться и понять — что находится вокруг неё. Заканчивается ли где-то этот бескрайний лес? Где какой-нибудь город? В город ей идти было не к кому. Разве что вцепиться в первого попавшегося милиционера со словами: «Не отдавайте меня ему! Защитите меня от него! Найдите мою маму!»

А потом была вершина, и Санька ничего не увидела, потому что вокруг рос высокий густой лес. И был спуск, когда она подвернула ногу… И ещё одна гора… И ещё… Потом ей уже не хватало воздуха, и в какой-то момент она легла в замёрзшую, припорошенную снегом траву, и даже подумала, что это — всё. А потом отключилась. Заснула, или забылась.

Когда рассвело, она уже вся оцепенела от холода. Стояла такая тишина, как будто никогда не было тут людей. И хозяина не было. Никого на всём свете. А потом она услышала шаги. По дороге шёл высокий человек. Она заговорил с ней, но для неё сейчас любой человек был оттуда, с хозяйского двора. Ей уже не повиновались ноги, она только отползала от него…

А потом — очень скоро — появился всадник.

Глава 9

У Лизы они съехались за два часа до отхода поезда. Дианка, простуженная, с какими-то ошалевшими глазами. И Том, настороженный, тревожный, как будто оставил дома включённый утюг и надеялся, что тот чудом не загорится и ничего не подожжёт.

— Что это с вами? — спросила Лиза, оглядев их.

Она уже полностью собралась, помогать ей не было нужды. Успела одеться даже. Светлые брюки, мягкий розовый свитер… Диана подумала, что и там, где она будет — где-нибудь в Швеции, Финляндии — её будут принимать за «тамошнюю» старушку, потому что российские старухи выглядят обычно совсем иначе. Или опускаются, или же излишне молодятся.

— Сейчас мы пообедаем перед дорогой, — сказала Лиза, не дождавшись ответа.

Поставила на стол тяжёлые хрустальные бокалы, достала бутылку итальянского вина. В винах она разбиралась отлично — дядя Володя научил. Он мог рассказать историю каждой уважающей себя фирмы, занимавшейся виноделием. Изучал годы, в которые было произведено вино или коньяк, умел точно сказать — хорошим будет вино того или иного года или лучше не рисковать. Ему доподлинно было известно, в каких бокалах и с какой закуской подавать виски, бренди, шампанское, красное сухое, креплённое…

Том помнил непередаваемый взгляд Лизы, когда они однажды выбрались в магазин, чтобы «закупиться сразу надолго» — как тогда Лиз посмотрела на полки с вином в коробках…

Дианка резала сыр, Лиза ещё на несколько минут задержалась на кухне и внесла небольшую фарфоровую супницу.

Том открыл вино и разлил по бокалам.

— Ну, — сказала Лиза, — За хорошую дорогу.

Вино напоминало поэму. Хотелось выпить ещё, «дочитать волшебные строки» до конца.

— Место ты заказывала? — спросила Диана брата.

— Спальный вагон, — ответил он, — Во всяком случае, будет спокойнее…

Лиза бы и самолётом полетела, но почти сразу решила, что поездом удобнее. Добираться до аэропорта, потом в Питере — от аэропорта до города… А поездом — без проблем. Её приятельница жила рядом с вокзалом. Даже такси брать не придётся. Подарки для Тамары были уже уложены.

— Значит у тебя — Хельсинки, Стокгольм, Осло… Может, увидишь, каких-нибудь знаменитостей, автограф дадут, — обнадёжила Диана.

Лиза махнула рукой:

— Все знаменитости, которых я знала — ты же имеешь в виду актёров, певцов? — все они были до крайности самовлюблёнными людьми. Влюбляешься в сценический образ, в человека, который там, по ту сторону экрана, никогда не выглядит эгоцентриком — напротив, он там живёт для других… Ведь чем привлекательны кумиры? На сцене да на экране они сплошь бессеребренники, благородные, неоценённые.

А потом смотришь — он сидит, закинув ногу на ногу, ржёт как лошадь, гримасничает и уверен, что он центр вселенной… Недавно смотрела передачу — ну этот, чёрненький, Дианочка, ты знаешь, о ком я… То и дело мат, его заглушают этим пиканьем, человек улыбается во все тридцать два голливудских зуба, смеется над фанатками, которые к нему прорываются. Он сказал об одной из них: «Я уговорил своего брата переспать с ней». Если бы он создал такой образ в кино, на него никто бы даже не посмотрел.

Лиза разливала суп — густой, с красной чечевицей, острый настолько, что им восхитились бы даже где-нибудь в Мексике. Обжигающий не только потому, что снят с плиты, но и благодаря перцу.

— Ты местные новости не смотришь? — спросил Том сестру.

— По телеку? Нет, — удивилась та вопросу, — Я и ящик-то себе новый не покупаю, а старый еле-еле работает. Я в интернете смотрю новости. Там же всё есть, что важное… А что тебя интересует?

— Про местных бандитов ничего не передают? Или там про пропавших людей?

Диана покачала головой — нет.

— А зачем тебе это? — заволновалась она, — Тебя опять кто-то достаёт?

Тут уже и Лиза взглянула на него с тревожным ожиданием.

…Он тогда действительно чуть не пропал. Когда родители уехали в Москву, они взяли с собой Тома. Первые дни он взахлёб знакомился с огромным городом. Зашёл в торговый центр, блуждал по этажам. Столько было соблазнов! Тут — книги, каких в его городе никогда не водилось, там — отдел электроники. Компьютеры, фотоаппараты, ноуты — бесконечными рядами. Другая планета.

Когда начали гудеть ноги, Том поискал — куда бы присесть. И тут же на глаза попался киоск, где продавали мороженое. Том взял себе вафельный стаканчик с фисташковыми шариками, и сел на мягкий диванчик, которые стояли в этом огромном центре тут и там. Под ногами сиял блестящий лёд кафеля. Слева шумел фонтан, справа торговали цветами, за спиной — мылом ручной работы и благовониями (какой аромат нёсся оттуда!), впереди — кофе. По полу ездила машинка — почти игрушечная. За рулём сидел молодой парень в форме, Машина мыла пол…

У Тома устали только ноги, но смотрел он во все глаза… Дивился этому новому миру.

Он не помнил, сколько так просидел.

— Парень! — его тронула за плечо женщина средних лет, — Тебе работа не нужна?

— Что? — сначала не понял он.

— Я смотрю, ты вроде приезжий (это потом уже он узнал, что приезжих они нюхом чуют). Может, ты работу ищешь? Я могу помочь. Ты откуда приехал? Студент? Что ты умеешь делать?

Том отвечал коротко. Приехал издалека (по то, что с родителями он не сказал — необязательно), институт уже закончил. В компьютерах разбирается отлично.

— Вот хорошо! — обрадовалась женщина, — А то, кого ни спроси — в лучшем случае, на стройке работать могут. Ни одной книжки не прочитали. Я сразу поняла — ты умный. Думаю, наверное, студент… Мне как раз такой человек нужен… Пятьдесят тысяч для начала будешь получать — подойдёт тебе?

Том обрадовался. О поисках работы он только ещё задумывался, что вот, надо бы… Но немного попозже — пока все захлопотались с переездом… Пятьдесят тысяч! У них в городе это была космическая зарплата, на которую мог рассчитывать разве что какой-нибудь директор завода.

— А что нужно делать? — спросил Том.

Женщина махнула рукой на соседнее кафе:

— Пошли, посидим, я тебе расскажу, — и поспешно добавила, — Я заплачу за двоих, ты не волнуйся. Я тебя приглашаю.

— Да у меня есть деньги, — Тому было неловко, что его вот так, сразу, сочли за нищего.

Они прошли в небольшое тихое кафе.

— Занимай пока столик, — сказала женщина, — Что тебя взять?

Том пожал плечами:

— Чашку чая.

— Сегодня вон погода какая мерзкая…. Может, выпить хочешь? Могу коньяка тебе взять или водки… Меня, кстати, Розой зовут.

От выпивки Том отказался сразу. Спиртное ещё не присутствовало в его жизни. Разве что бокал шампанского на праздники.

— Вот и молодец, — Роза похлопала его по плечу, и отошла к стойке чтобы сделать заказ.

Вернулась она с двумя чашками чая, потом еще раз отошла и принесла тарелку с пирожками.

— Я подумала, тебе лучше чем пирожные будет… Мамка-папка то у тебя есть?

— Конечно…, — Том не понял, зачем это ей.

— А кем работают?

— Да они устраиваются ещё.

И это была правда. Отец должен был выйти на работу на следующей неделе, а мама немного позднее, когда окончательно — по е словам — «обуютит» дом.

Роза улыбнулась, блеснув золотыми зубами.

— Ну вот, как славно. Будешь им со своей зарплаты помогать. Пей чаёк, согревайся…

Том потянулся за пирожком, отхлебнул чаю.

— А у меня, понимаешь, магазин с компьютерной техникой. Там и новая, там и вроде комиссионки. Многие ведь предпочитают, чтобы подешевле. И мне нужен человек, который вот эти компьютеры, что люди на продажу приносят — посмотрел, оценил, если что — подремонтировал. Сможешь ведь?

Никаких трудностей Том не видел.

— Сможешь — я тебя на руках носить буду. Главным моим помощником станешь. Парень молодой, одеться надо, девушку в ресторан пригласить надо, подарки купить…

Голова поплыла резко и неудержимо. Это не было минутной слабостью, когда посидишь, отдышишься, и всё пройдет. Такое чувство Том испытывал, когда ему удаляли аппендицит и давали наркоз. Все закачалось перед глазами, стало нереальным. Только яркие пятна ламп над головой… Они куда-то поехали, поехали… и пропали.

Пришёл он в себя в машине. Было холодно, он лежал на полу. Находился он тут не один — около десятка мужчин, наверное. Руки у него оказались связаны. У некоторых мужиков — тоже, но не у всех… Машина куда-то ехала, и быстро.

Потом были два года работы в Дагестане, на одном из тех самых пресловутых кирпичных заводов, куда чаще всего свозят «рабов». Ни документов, ни телефона Тому, конечно, не оставили. И всем другим тоже. Работали по двадцать часов в день, спать уводили в подвал, где были набросаны матрасы. Кормили кашей — ячневой или перловой, похлебкой из варёной капусты.

В выходные ради забавы устраивали бои рабов. Наградой победителю становились объедки со стола хозяев. Желающие всегда находились. Тома драться заставляли — потому что он был молод, хорошо сложен. Сначала его мог побить кто угодно — он не способен был всерьёз поднять на кого-то руку, бить наотмашь живого человека. Потом — озверел. Когда увидел, что его самого готовы изметелить до полусмерти. За лишний кусок хлеба. Причём те, с кем он в эту ночь рядом спал, укрывался одним рваным одеялом.

Том стал молчалив, замкнут. На драку не вызывался никогда, но когда начинался бой — в противника вцеплялся зверем. Ему давали миску с котлетами, могли дать шашлык или плов. Сперва он отказывался, просто отворачивался, потом стал брать. Он мечтал выжить, сбежать…

Ещё в первые дни, когда их только привезли на этот завод, сбежал один из старых рабочих, видимо, доведённый уже до ручки. Как потом узнали, он дошёл до поста ГАИшников, попросил помощи. Но здесь всё у всех было куплено, и те же «защитники» в погонах позвонили хозяевам, чтобы забирали своего беглеца.

А потом дядьку наказали публично — связанного, раздетого — бросили в догорающий костер, разведённый во дворе. Том этого никогда не забудет. Этих криков — нечеловеческих, животных… Того зрелища, на которое заставили смотреть. Вот, мол, что с вами будет, если тоже посмеете.

Говорили позже, что дядьку вытащили из костра ещё живого, облили водой, загрузили в машину, провезли несколько километров и бросили у крыльца сельской больницы. Выжил ли он — Бог весть. Так что стоило трижды подумать, прежде чем решиться на побег. Без документов, не зная дороги, не зная даже, где этот растреклятый завод находятся. И довериться кому-то, чтобы бежать вместе — тоже было страшно. Здесь люди теряли человеческий облик, каждый мог сдать…

Спастись Тому удалось чудом, но благое ли это было чудо? Во время одной из драк противник ударил его палкой по голове Точнее по лицу с размаху. Рассёк бровь. Мир исчез, вокруг стало темно. Когда он пришёл в себя — перед глазами была та же темнота.

Его притащили было в подвал, дали отлежаться. Но он понял нутром — это серьёзно. Он ослеп. Через пару дней зрение стало возвращаться — по чуть-чуть. Том различал цвет и тьму, видел контуры предметов. Но он решил играть ва-банк, до конца разыгрывать незрячего. Лежал, свернувшись клубком. Если нужно было встать — двигался наощупь. Это был большой риск. Даже если бы его не раскрыли, его попросту могли не отпустить, а убить, чтобы он никому не рассказал, что здесь творится.

Но ему повезло, Его посадили в машину, минут сорок куда-то везли, а потом выкинули ночью посреди дороги:

— Вали на все четыре стороны!

К тому моменту зрение уже улучшилось настолько, что он различал фары редких автомобилей. Видел контуры деревьев, а если стоять вплотную, то видел и лица.

Он решил идти так, чтобы ни за что не столкнуться и не связаться с людьми в форме. Значит, нужно брести по лесу, но параллельно дороге. Никому ничего не говорить, пока не дойдёт до города. А какого, кстати, города? В любом случае, того, в котором он не знал ни души…

Добравшись до первого встретившегося на пути городка, он по-прежнему был уверен, что с полицией ему связываться нельзя. Он спросил у прохожих, где находится редакция газеты. Долго искал её — хотя адрес дали, дороги переходил на зелёный огонёк светофора, стараясь держаться с людьми, в толпе.

Буквально споткнувшись о ступеньки редакции, Том попросил охранника позвать кого-нибудь из журналистов. Вышел молодой парень. Том попросил позвонить его родителям в Москву. Рассказал, что после драки ослеп, потерял память, а теперь вот стал вспоминать — и может назвать телефон. Для газетчика это был интересный случай, И Тому повезло во второй раз.

Прежде, чем поставить в известность полицию, журналист решил его проверить. Позвонить по указанному телефону. Ещё Тома сфотографировали, и снимок отправили на электронную почту отца — Том её помнил. А потом Том слышал, как мама рыдала взахлёб, и как кричал отец:

— Держите его, пожалуйста, не отпускайте, пока мы не приедем… Любые деньги… Только, пожалуйста, помогите ему… Наш мальчик! Наш мальчик…

Его долго лечили в московских клиниках, и зрение вернулось. Когда его выписали, он сказал, что в столице жить не будет. Уедет туда, где остались Дианка и Лиза. Он ждал, что родители будут возражать, но отступать не собирался. Его поразило, что мама прижалась к нему, заплакала и сказала:

— Всё, что хочешь… Лишь бы ты был жив! Лишь бы с тобой больше ничего не случилось…

— Молодой человек! — окликнула его Лиза, — Проснитесь!

Она покачивала ключом от своего дома:

— Кому из вас оставить? Кто приглядит?

— Я, — сказал Том.

Лиза положила ключ на его ладонь.

— Цветов, которые надо поливать, и кошек, которых необходимо кормить, как ты знаешь, у меня нет. Так что это, скорее, формально. Но мне будет спокойнее, если ты иногда будешь проверять дом… А теперь, думаю, пора уже вызывать такси…

Том набрал номер. А Дианка вдруг подошла к сидящей Лизе, опустилась перед ней и положила голову ей на колени.

— Маленькая, ты что? — Лиза тревожно и нежно гладила ее вихрастые волосы, — Что с тобой случилось? Какая-то беда? Почему ты мне не говоришь?

— Я тебя очень люблю, — сказала Дианка и заплакала.

Лиза прижала её к себе:

— Деточка моя, я через три недели приеду… Но если у тебя что-то стряслось, расскажи мне сейчас… Если что-то важное — ну её к черту, эту поездку!

— Ничего, повторяла Дианка, и плакала как в детстве, — Я вас всегда с дядей Володей очень любила, как самых-самых родных. Ты прости меня за всё, в чем я тебя обижала…

— Ты заболела, — с ужасом догадалась Лиза, — У тебя какой-то жуткий диагноз? Что стряслось?! Ты представь, с каким сердцем мне теперь уезжать…

— Просто так, нахлынуло, — Дианка пыталась улыбаться, стирая с лица слёзы, которые лились, лились…

Лиза перевела взгляд на Тома

— Я ничего не знаю, — сказал он.

Его телефон зазвонил. Такси подъехало.

— Поезжай спокойно, — говорила Дианка, — Пусть твое путешествие будет счастливым, очень счастливым…

Том взялся за ручку сумки. Вдвоем с Дианкой им всё же удалось убедить Лизу, что это ничего… пустое… слёзы на ровном месте, и ехать ей непременно надо.

Но когда Лиза вышла — первой, и Дианка осталась на несколько секунд наедине с Томом, она уткнулась ему в свитер и зарыдала так, что у него оборвалось сердце…

— Ты будто прощаешься, — прошепта он вмиг онемевшими губами.

— Это ничего… всё это ничего, — повторяла Дианка, — Поезжай, поезжай с Лизой на вокзал, как ты хотел.

Глава 10

Диана

Теперь я видела их каждый день. Тех, кого никто коме меня не видел. Я могла идти по набережной Ахо — все магазины находились у нас в другом конце посёлка, и увидеть идущего мне навстречу человека, настолько необычного, что другие голову бы свернули, глядя ему вслед. Чёрное пальто, длинные волосы, пряди выкрашенные в разные цвета, и какие-то особенные сверкающие глаза, наверное когда-нибудь — уже не в нашем измерении, а в другом, будут такие линзы.

Заметив, что я разглядываю его, человек слегка улыбался, приподнимал шляпу и кивал. И шёл дальше. Я оглядывалась. Метрах в десяти от меня шли в том же направлении, что и я, мама с девочкой лет семи-восьми. Они и не глянули в сторону удивительного незнакомца, потому что они его не видели.

Я думала, что схожу с ума. Что мне обязательно надо к психиатру. Потом решила подождать те самые две недели. Дело в том, что психиатр мне не поверит точно, ни в каком случае. Он пошлёт меня на обследование, назначит лекарства, снимающие галлюцинации.

Но если всё это — пусть это один шанс из тысячи — если всё это правда — то я упущу возможность доделать те дела, которые хотела успеть, и попрощаться с тем, с чем хотела попрощаться. Если через две недели, в «Час Икс» ничего не произойдёт — в тот же день я пойду к психиатру.

Я сто лет уже не слушала новостей по телевизору. Когда старенький мой вышел из строя, я даже не подумала отнести его в ремонт или купить новый. Мне вполне хватало того потока информации, который лился на меня из интернета. Но и там про политику я читала постольку поскольку. Например, про введение налога на самозанятых — оно могло и меня коснуться. Про рекордное повышение тарифов на коммуналку, подорожание продуктов….

Я вспомнила рассказ Лизы о ком-то из её знакомых. Польский офицер Адам из аристократической семьи во время Первой мировой войны попал в плен. Полюбил русскую девушку из купеческой семьи, сошёлся к ней. Потом ему разрешили вернуться на родину, и они с Полиной не шутя поссорились. Адам звал её с собой.

— Если бы ты любил меня — ты бы остался здесь, — говорила она.

— Если бы ты сказала мне, что в России когда-нибудь будет хорошо… Через десять, двадцать, тридцать лет — я бы остался. Но тут никогда хорошо не будет. Ни при нас, ни при наших детях. Ни при наших внуках.

Сейчас я думала, что Адам был прав. Над поколениями моих соотечественников варили воду, и конца этому не предвиделось. Во всяком случае — при нашей жизни.

Иногда я рассуждала по-другому, отталкиваясь от слов, что «времена не выбирают». Мы с Томом могли родиться где-нибудь в рабовладельческом обществе. Он бы строил египетские пирамиды, а я исполняла самую тяжёлую домашнюю работу, как и положено рабыне. Или стали бы при феодализме крепостными крестьянами. Или сгорели бы в печах Освенцима.

У нас ещё жить можно. Если довольствоваться малым, и не замечать эту элиту, это трижды клятое правительство. Ходить на берег моря, бродить по горным и лесным тропинкам. Пользоваться всем тем, что дал культурный опыт поколений. Смотреть фильмы, читать книги, слушать музыку. Жить в этом мире, не смотря ни на что. Гладить собаку, играть на гитаре, пить вино, слушать рассказы Лизы…

Теперь всё это должно было подойти к финишной черте. По чьей-то злой воле, по чьему-то чудовищному праву. Ради чьих-то амбиций должны были быть истреблены не только мы все — старики, взрослые, дети, но и этот мир. В атомном огне выгорят леса вместе со всеми их обитателями, отравленными станут воды морей и океанов. Может быть, на смену тем, кто нынче населяет планету, придут какие-нибудь чудовищные монстры — порождение радиации. А может быть, Земля станет и вовсе безжизненной, как её вечная спутница Луна, как другие планеты Солнечной системы.

Жизнь — настолько хрупка и чудесна, что она редкость даже в космосе. Остается утешаться мыслью, что останутся те самые таинственные временные параллели, откуда к нам сейчас торопятся прийти гости, чтобы посмотреть на исчезающий мир.

Жил ли в этих параллелях Пушкин? А Рафаэль? Звучала ли там музыка Моцарта? Сохранят ли они то, что было создано здесь, или оно канет в небытие вместе с нашим миром?

Я совершенно свернула работу на бирже, отписала всем заказчикам, что больна. И получила свободу. Дни мои теперь проходили так. Я поднималась очень рано, в темноте — и выходила гулять с Блохой, всей кожей ощущая и ветер, и лёгкую изморозь и тяжелое, ровное дыхание моря.

Мы шли по посёлку, который в этот час был призрачным. Пустынным. Люди не поднимались ещё даже, чтобы собираться на работу. Узкие улочки с двухэтажными — в основном — домами, тёмные витрины магазинов — часть магазинчиков вообще была закрыта до начала тёплого сезона. Мой любимый бульвар Юности. Перпендикулярно ему стояли невысокие дома в два-три этажа, Бульвар начинался от главной улицы посёлка, а заканчивался у Дома культуры. И там, в конце, была площадь, где бил фонтан. Даже сейчас, зимой. С одной стороны — могила Героев войны, с другой — парк, где стояли вырезанные из дерева фигуры зверей. Бульвар был тенистым, летом голубые ели, акации, сирени и катальпы надёжно защищали его солнечных лучей. Даже в самую лютую жару тут было сравнительно прохладно. А дома отстояли довольно далеко друг от друга, и каждый из них тонул в зелени. Розы и виноград обвивали оштукатуренные стены, плелись вокруг балконов. И я, которая никогда не была и уже не будет в Италии, думала, что вот с такого балкона, шёпотом, чтобы не разбудить родных, Джульетта разговаривала с Ромео.

Этот посёлок был так знаком мне, что даже если бы ослепла — я могла бы ходить по его улицам наощупь, и точно знала бы — где сейчас иду, и что вокруг. Он был знаком мне до трещин на штукатурке домов, до обломанной ветки на деревьях, до камня на мостовой. Он был мной, и я была им.

Раннее утро стало тем единственным временем, которое успокаивало. Освежённая сном, я шла по знакомым улицам. Видела школу, где мы с Томом учились, и окна наших классов. У меня — три крайних окна слева на втором этаже. У Тома — три средние окна на первом. И качели в парке, которые мы так любили в детстве. И будку сапожника, куда много лет подряд относили чинить обувь. Кафе — мы забегали сюда, замёрзнув во время катания на лыжах (зимой физкультура — это пытка лыжами), а в кафе давали огненно горячий кофе. А это был дом, где жил Лизин поклонник, которого мы звали Дедик.

Все эти улицы, закоулки, дома — всё это было со мной всю мою жизнь, и оно не могло исчезнуть. И люди — не могли же исчезнуть все? И море — не могло же тем более?

Блоха наслаждалась долгими прогулками, не верила своему счастью. Подбегала к мне, поднимала смешную усатую мордочку — ну что, ещё куда-нибудь пойдём? У неё были необыкновенно выразительные глаза.

Мы возвращались. Я ставила ей мисочку с едой, готовым влажным кормом, она съедала его молниеносно, облизывалась. Я жарила себе яичницу, варила кофе. Всё было так привычно, банально, просто…

Иногда я слышала, как рыдает за стеной тётя Катя. Юльку ещё не нашли, и если Бог будет милосерден, то так и не успеют найти.

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.