Как и когда всё началось? Каждая история в нашей жизни имеет свою предысторию и она, в свою очередь, имеет свою пре-предысторию — и так до бесконечности. Сюжетные нити историй закручиваются раковиной улитки, и мне особенно приятно разматывать этот бесконечный (длиною в несколько лет!) клубок. Вспоминать себя прошлую, сравнивать с настоящей, анализировать, улыбаться, грустить, греметь ящиком комода, где лежат те самые памятные вещи, которые, в свою очередь, хранят память о месте, человеке или событии. И, ещё, конечно, удивляться — до чего же наша жизнь интересна и непредсказуема.

***

Для меня эта история началась в тот момент, когда я четко осознала себя оторванной от всего близкого и знакомого, выйдя на безлюдной станции под названием Эссерен в накрапывающий дождь, и меня никто не встречал. Разбухшие от влаги серые клочья облаков занимали все видимое пространство неба, а взгляд упирался в бетонный забор, за которым высились аккуратно сложенные бревна. Им не было числа. Это было совсем не похоже на ту Бельгию, о которой я начиталась в интернете. Дворцы и парки больших городов. Магритт. Шоколадная фабрика «Рошен». Маленькие сказочные города, где Рождество круглый год — Брюгге и Гент.

Я зябко куталась в пальто и соображала, что мне делать. Мы договорились, что меня встретят на этой станции. Пару минут я разглядывала бревна в разрезе — один к одному, и вдыхала свежий запах мокрой коры. И вдруг мне очень сильно захотелось зайти обратно в вагон и выйти на Новых Черемушках. Пусть все будет как раньше. Ну её, эту Бельгию. Одни бревна. Хочу обратно. Или надо было ехать к лимонным акулам. Они хотя бы ждут моей любви и защиты, а тут, похоже, меня никто не ждет.

Акулий проект нашла Аля в интернете, когда придумывала, куда бы меня отправить. «Лимонные акулы ждут вашей любви и защиты» — так трогательно он назывался. «Гос-с-спади! Кто тебя там ждет? Ни бабушки рядом, никого!» — причитала моя бабушка, когда я заявила, что хочу уехать из России «на проект». Вот бы ей ответить: «Лимонные акулы! Я еду любить и защищать акул». Как бы красиво звучало, а?

Но акулы остались в прошлом (они ожидали моей любви и защиты на острове Фиджи, и это показалось мне слишком экзотичным, поэтому я не подала заявку на тот проект) и принялась ждать человека, которого никогда не видела, даже на фото. Это была девушка-координатор с громоздким двойным именем, от которого я помнила только первую часть — Мари или Мэгги.

Итак. Я здесь. Это была моя первая поездка в Европу. До этого я побывала в Абхазии, в Киеве у родных бабушки и в Турции. И вот я сижу в Бельгии, на станции, смотрю на бревна, и я приехала — страшно произносить вслух — на год. Мысли перескакивали с темы на тему, выхватывая из памяти ненужные лица и обрывки фраз, как всегда со мной бывало от полноты ощущений и эмоций. Итак, акулы и Бельгия. Бревна и дождь. Акул нашла Аля, а Бельгию и мой арт-проект — Люси. Спасибо вам, дорогие мои девочки — Люси и Аля. Но первой все-таки была Аля.

С этого имени мой мысленный клубок покатился, взяв направление на Алю. Начну, пожалуй, с неё.

Есть такие люди в нашей жизни — проводники или маяки. Они в шторм и непогоду простирают свой свет на много километров, показывают путь и вселяют надежду. Первым таким человеком-маяком в моей жизни оказалась Аля из университета благородного Савватия. Но по порядку. Аля была дочкой нашей школьной библиотекарши, на год меня младше. А в школе я проводила много времени именно в библиотеке — во время большой перемены, часто после уроков и когда была освобождена от физкультуры. В детстве я частенько врала бабушкам, что у меня насморк, кашель или болит горло, лишь бы только заполучить заветную записку с просьбой освободить меня от физических нагрузок. Я была готова глотать приторный ненавистный «Бронхолитин» от кашля, полоскать горло йодным раствором, и капать капли в нос — лишь бы не посещать этот урок. С физкультурой у меня не сложилось. На самом деле, у меня не сложилось много с чем… но физкультура — этот предмет был для меня особой пыткой. В спортзале обитало нечто под названием «Козёл», через которого надо было прыгать. Я боялась его до онемения. Колени дрожали, во рту пересыхало, а мышцы наливались неподъемной тяжестью, когда приближался неминуемый момент прыжка. И, поэтому, когда на весь спортивный зал гремело, отдаваясь от окон: «Р-р-ыско готовится!» и мне надо было выйти из шеренги навстречу позору и ужасу, я вздрагивала и с трудом передвигала неподатливые ноги. Гомон моментально замолкал, и все взгляды одноклассников были устремлены на меня: начиналось шоу «Рыско и Козёл». И никакие окрики физрука: «А ну-ка рты все закрыли!» не могли остановить хлопки, смех и свист, которым сопровождался мой прыжок, если это можно было назвать прыжком. После одноклассники бурно обсуждали увиденное шоу, вовлекая, по возможности, и меня в обсуждение — «Рыско, смотри, смотри, как ты прыгала», и добавляли красочные описания вроде «растопырила ноги/зад отклячила/а лицо её видели?» Но абсолютный фурор был, когда я однажды приземлилась на козла вместо того, чтобы его перепрыгнуть. Все смеялись до икоты. Даже физрук отвернулся и прыснул в кулак. То ли дело библиотека! Там было безопасно, тихо и спокойно — сиди и клей бумажные кармашки, а вокруг запах старых, пыльных страниц от которого щекотало в носу или свежей типографической краски. Библиотекарша любила меня и называла «Анюточка». Иногда на переменах к ней заглядывала дочка Аля — она была громкая и веселая с короткой стрижкой и использовала фразы типа «Я попёрлась туда, мам, ты прикинь?», что было очень модно в моем детстве. «Алевтина, ну что за выражения!» — качала головой её мама.

Она училась на класс младше меня, но мне она казалась намного старше. Часто я даже не видела Алю, скрытая от людей стеллажами и стопками книг, но всегда узнавала по голосу. Иногда я различала голоса одноклассников и даже однажды отомстила, как умела, одному из обидчиков, Пашке. Он спрашивал книгу под названием «Каменные дети», которую нам дали в качестве домашнего задания. Автора он не помнил. Библиотекарь не знала такого произведения. Я смекнула, что оригинальное название книги — «Дети подземелья», посмотрела в дневнике фамилию писателя и быстро оказалась у стеллажа с буквой «К». Все дети подземелья в количестве пяти штук оказались в моём портфеле, и Пашка ушел не солоно хлебавши. В моих счастливых мечтах, на следующий день на уроке чтения его вызывала к доске учительница и ставила ему даже не двойку, а единицу, с подписью «ед» в скобочках, чтобы было невозможно исправить на четверку.

А однажды Аля появилась среди моих стеллажей, и деловито спросила:

— Ты Аня? А что ты клеишь? Это про что книга? — и, не дожидаясь ответа, продолжила: — Меня Аля зовут. Она облокотилась на стол и задела локтем высоченную башню из книг, которые я отложила, чтобы подклеить. Грохот был оглушительный; я испугалась, а вот реакция Али меня удивила. Она обвела взглядом руины башни и начала заразительно и громко хохотать.

— Нет, а что смешного? Что смешного, я спрашиваю, Алевтина? — строго качала головой библиотекарша, но Аля продолжала хохотать. Вдвоем мы разобрали книжные руины и, можно сказать, подружились.

После школы я пошла учиться в колледж, связанный напрямую с моим верным убежищем, а Аля уехала учиться в Москву. С тех пор мы с ней не виделись. И вот как-то бабушка, придя из магазина, рассказала мне следующее:

— Встретила Лидию Максимовну в молочном, помнишь, библиотекаршу-то. Располнела так, операцию на венах сделали, варикоз. А Аля-то в Москве, уже там отучилась, вышла замуж и развелась, но там осталась. Лидия Максимовна сказала — приедет на днях, хочешь — повидайся с ней, она про тебя спрашивала. Вот и номер она мне тут на бумажечке дала.

…Через пару дней мы с Алей встретились в сквере, недалеко от школы, куда часто ходили гулять, когда были детьми. Я бы ни за что узнала её — Аля превратилась в хипповатую девушку с дредами и с татуировкой на запястье, в длинной юбке и с рюкзаком. Я сказала ей об этом.

— А ты, Ань, совсем не изменилась. Даже стрижка та же, — протянула Аля, растягиваясь на скамейке, и было непонятно — комплимент это или нет. — Как жизнь-то? Где училась?

— Наш гуманитарный колледж информационно-библиотечных технологий, библиотековедение, — отчеканила я полное название, потому что так звучало весомее.

— И где ты работаешь?

— В городской библиотеке.

— Зашибись, как интересно.

— Ну… у нас разные мероприятия проходят… — мне стало обидно за свою библиотеку. — Поэтические и музыкальные вечера. Местные поэты выступают. Вот сейчас мы готовимся ко Дню Победы. Ветераны приходили, мы их поздравляли, пели военные песни, много песен из тех, что мы в школе учили. «На безымянной высоте», «Эх, дороги», «Москвичи». Так душевно было.

— Да я не спорю. Ты не обижайся, — поспешно добавила Аля, внимательно разглядывая мое лицо. — День Победы, значит. «Москвичи» — это Алешка с Малой Бронной и Митька с Моховой?

— Ну да.

— Помню эту песню. Я ещё плакала тайком, так их было жалко. А я как раз работаю на Малой Бронной… Каждый день прохожу по центру Москвы.

— Здорово. Повезло тебе.

— Ну как сказать. Если ты хочешь — тебе тоже повезет. Все от тебя зависит.

Мы болтали и болтали, переместились в кафе, потому что начался дождь. Аля была такая же громкая и яркая, сидела расслабленно, раскачивалась на стуле, ворошила свои длинные дреды, грызла ногти и ничуть не беспокоилась о том, что майка непонятной формы сползла так, что стал заметен бюстгальтер. А я аккуратно стряхивала невидимые крошки с сарафана, постоянно поправляла бретельки и старалась не ставить локти на стол — вроде как это было некрасиво, так с детства учила меня бабушка. Помню, как уныло расхаживали голуби вокруг луж, вечер застывал, задерживался в окнах и витринах, свет перемещался с улиц в дома, жался к теплу и людям. Окна загорались маленькими маяками, показывая новый путь.

Аля убеждала меня ехать в Москву, ужасалась моему образу жизни и пыталась перелить этот ужас в меня.

— Сколько лет ты работаешь в библиотеке?

— Ну пять…

— Офигеть. Пять лет. Пять лет петь с ветеранами военные песни… Нет, это супер, но если б тебе было хотя бы за пятьдесят. А учиться дальше ты не хочешь?

— В университете? Хочу, но это трудно, наверное… все эти сессии… экзамены…

— Что за бред. Не сложнее, чем в колледже. Все учатся, а ты чем хуже?

— У меня же мигрень, мне нельзя перенапрягаться и нервничать.

— Это слова твоей бабушки? — догадалась Аля.

— Но, действительно, во время экзаменов у меня было сразу два приступа, на нервной почве, — доложила я.

— Знаешь, у всех есть свои болячки. Ты каждый день так или иначе напрягаешься. Жить — вообще дело напряжное.

Мы помолчали.

— Слушай… и ты все так же живешь с бабушками?

— Да.

— Вот в чем корень всех зол! — Аля так громко хлопнула в ладони, что на нас посмотрели. — Я шучу! — она засмеялась. Бабушки — наше все. Но ты должна жить одна. Ты никогда не пробовала жить одна?

— Нет. Вот посуди сама — зачем мне жить одной? У бабушек трехкомнатная квартира. Всё готовое.

— Что и требовалось доказать. А ты с кем-то встречаешься?

— Пока нет, — я покраснела. Ну мне 25, все впереди.

Аля снова замолчала. Было видно, что она сомневается, что «все впереди» — прежде всего потому, что я сама в этом сильно сомневалась. Мужчины казались мне жителями другого измерения и говорили на непонятном мне языке. Дедушка не считался — он был ручным и одомашненным бабушками. (А бабушек у меня было трое — собственно бабушка, её бездетная сестра, часто приезжавшая к нам погостить и прабабушка). «Ну этих мужиков, они все пьянчужки» — часто говорила моя бабушка и укоризненно качала головой, поджимая губы. Поэтому иногда при слове «мужчина» мне рефлекторно хотелось покачать головой и скептически поджать губы.

Я видела, как сильно мы отличаемся с Алей — буквально во всем; я чувствовала себя неловко, и как это часто бывало, тут же попыталась найти объяснение моему образу жизни, оправдаться. На помощь всегда приходили разрозненные знания, нахватанные из самых разных библиотечных книг.

— Знаешь, я как-то читала одну книгу по психологии, там были описаны разные типы поведения, мышления… и там было написано про синдром Аспергера, что это на самом деле частое явление, и люди с таким синдромом плохо социализируются, уходят от контакта, любые изменения привычного ритма жизни для них болезненны. Я подумала — может, у меня этот синдром?

— О Майн Готт, — Аня придвинулась ко мне поближе и посмотрела в глаза. — Тебе надо бежать из библиотеки. Честно. Бежать от бабушек. Бежать из этого города. К нормальным людям. Поехали со мной. Я о тебе позабочусь, ты не будешь сильно напрягаться, не волнуйся. То есть, я научу тебя заботиться о самой себе, идет?

И после полился рассказ, который я слушала, забыв все, как дудку Крысолова (только в отличие от Крысолова Аля меня не обманывала). В её рассказе не было заливных лугов и сырных жерновов, обещанных в Гаммельне, но там фигурировал огромный мегаполис, уютная квартира недалеко от метро, где жила Аля и её подруга-квартирантка Люси. А Люси была настоящей британкой из настоящей Великобритании. Раньше я никогда не видела иностранцев, им незачем было приезжать в наш маленький захолустный городок. Пожалуй, любопытство увидеть живую британку взяло верх, и я согласилась.

И тут позвонила бабушка:

— Я блинов напекла. Зови подружку-то.

Блины не помогли. Зерно было посеяно — ни дать ни взять, как в истории о декабристах — «из искры разгорится пламя».

Пламя полыхнуло с треском, надо сказать.

В бунте всегда самое сложное — начало. И середина, когда надо выстоять. Ну и завершение — чтобы не сойти с начатого пути. Когда я затевала бунт, я не была уверена, что мне удастся выстоять до конца, но к своему удивлению я обнаружила, что я, оказывается, могу быть очень упрямой. Это открытие окрылило меня и придало силы.

— Бабушка, — сказала я спустя неделю (Аля поддерживала меня разговорами по Скайпу, иногда включая видео, чтобы продемонстрировать живую британку на заднем фоне), — я еду в Москву учиться.

— Вот ещё чего выдумала, бестолковая Арина. А больше ты никуда не едешь? На Луну не хочешь, нет?

— А что. Все так делают, — твердо отозвалась я.

— Кто — «все»?

— Все, — я держалась за это безликое слово. — Все нормальные люди.

— Нормальные люди заканчивают училище и спокойно работают! У тебя хорошая работа, спокойная, теплая, не вагоны разгружать. И не за прилавком попу морозить, как Юлька, вон, из пятого, на базаре. У тебя хорошая работа. Интеллигентная, с книжечками, люди приятные. А с твоей головой напрягаться нельзя.

— Но я решила дальше учиться.

— Куда дальше? Хватит пока учиться. Голова давно не болела от учебы?

— Она не от учебы болит! — восклицала я уже со знанием дела. Я каждый день так или иначе напрягаюсь. Я решила, я еду в Москву!

— И кто ж тебя там в этой Москве ждет, а? Скажи на милость? Ты знаешь жизнь-то в Москве какая? Ты телевизор смотришь? Того убили, там взорвали.

— Бабушка! Я же не на войну еду! Я буду жить у Али, у неё есть свободна комната!

— Сумасшедшая ты. И Аля твоя такая же. Непутевая. С мужем разошлась. Никуда я тебя не пущу. Что в этой Москве делать? Ни бабушки рядом, никого.

«Ни бабушки рядом, никого». Это стало рефреном, который ежедневно повторялся в нашей семье до тех самых пор, пока я не уехала в Москву. В новую жизнь. В университет Благородного Савватия.

Университет Благородного Савватия

На самом деле никакого университета не существовало, а так мы называли между собой Алину квартиру. То есть, не Алину, а Саввину. Савва был бывшим мужем Али, я видела его только на фото. В коридоре, напротив входной двери, висело несуразное панно: такие обычно продаются в приморских городках для туристов — в окружении ракушек и островков застывшего клея целовались два деревянных голубка, а под ними была накалякана надпись «Савватий и Алевтина». Это был свадебный сувенир от крымской бабушки Саввы; а бабушку он очень любил, как объяснила мне Аля, вот и прибил сюда эту штуковину. Так она и осталась висеть после развода. Савватий и Алевтина. Нарочно не придумаешь. Оказалось, они давно дружили семьями, и Аля часто ездила гостить в Москву. У них были общие фото с раннего детства. Они доверяли друг другу во всем и были лучшими друзьями. И главной ошибкой, по мнению Али, было то, что они поженились.

— С одной стороны, это было как бы логическим завершением нашей дружбы и все этого ждали, настолько сильно ждали, что мы с Саввой запутались, чего хотим мы, а чего — наши родные. Так что мы стали заложниками обстоятельств, так сказать. Но хорошо, что мы честно попробовали, — рассказывала Аля.

Итак, они тихо и мирно, подшучивая друг над другом, развелись, оставаясь лучшими друзьями. Савва был каким-то химиком и фармакологом и уехал работать в Австрию, оставив право бывшей жене жить в его трехкомнатной квартире с кем угодно.

Аля по специальности была переводчиком, интересовалась Индией, учила санскрит и хинди, и работала в студии йоги — проводила занятия. В Саввиной квартире на постоянной основе жила Люси, та самая британка, я, и ещё, время от времени — какие-то знакомые Али (или знакомые знакомых), которым она хотела помочь. Помню девушку из Краснодара, которая приехала на обследование в Москву, у неё подозревали какую-то редкую опухоль. Аля первое время сопровождала её в онкоцентр, потому что девушка не знала Москвы и «вообще для неё и так достаточно стрессов». Жил парень, выпускник детдома, у которого обманным путем забрали квартиру, и теперь он судился с обидчиками. Аля постила во всех социальных сетях просьбы о помощи, писала во всевозможные инстанции и билась, как она выражалась «с многоголовой гидрой под названием „бюрократия“». Жила даже какая-то бабушка с внуком, которая приехала на поиски дочери в Москву. Дочь уехала на заработки и домой возвращаться раздумала. Ещё у нас жила индюшка Душка, которую Аля подобрала Бог весть где, потрепанную и хромающую и бездомный котенок Шуша, которого принесла уже Люси. Сначала он был худющий с гноящимися глазами, а превратился в красавца-кота с лоснящейся шерстью.

Аля помогала всем. Помимо йоги она преподавала французский. В четверг на занятие к нам в квартиру могли прийти все желающие любого уровня; обычно их набиралось человек пять-шесть. Все они рассаживались около стола и начинались занятия — часа три разговорной практики и чтения с перерывами на чай, смех, перекур, медитацию (это касалось Али), просмотр роликов на ютюбе. Все это было бесплатно и носило красивое название exchange — ученицы Али и Люси взамен учили нас медитации, игре на пианино, рисованию маслом, лепке из полимерной глины и всему прочему интересному и креативному. На двери у нас висело расписание, которое обновлялось каждую неделю — это был альбомный лист, разрисованный Люси, с аккуратной надписью вверху «Университет Благородного Савватия», и дни недели с указанием времени и изучаемого предмета. Люси в такой же манере преподавала английский раз в неделю и ещё занималась со мной отдельно, тоже бесплатно — это была её инициатива. И все люди, встречавшиеся мне в нашем квартирном университете, были исключительно светлыми, добрыми и благородными. Как-то я спросила Алю, почему он не просто Савватий, а Савватий Благородный.

— Потому что он благородный, — безапелляционно отрезала Аля. — Придется поверить мне на слово.

Позже я поняла, что так оно, видимо и было — когда окончательно осознала цену жизни в Москве. Я приехала на все готовое — в комнату, которую мне отписала Аля, я платила только за коммунальные услуги (мы делили их на троих) и покупала еду, вернее, докупала продукты по мелочам, т.к. в основном нас кормила Люси. «Девочки, у меня же хорошая зарплата, и я хочу вас угостить!» — постоянно отмахивалась она от наших попыток вернуть ей хоть какие-то деньги. За комнату Люси тоже ничего не платила. Как-то я прикинула, сколько бы денег получал Савватий, если бы сдавал трехкомнатную, хорошо обставленную квартиру с ремонтом в пяти минутах ходьбы от метро «Йзмайловский парк» и решила — да, однозначно благородный. Или не от мира сего. Так или иначе, это в нас проскальзывало — мы все были немножко «другие», иначе бы и не встретились в этой жизни. Сам благородный Савватий так за три года и не появился в своей квартире, хотя в Россию приезжал, но исключительно к своей крымской бабушке и родителям, жившим там же. Нам он периодически присылал подарки из разных европейских стран — в основном сладости и чай. Помню чудесную коробку английского чая в виде адвентовского календаря — каждый пакетик чая был упакован в маленькую коробочку с рождественским рисунком и числом. В декабре мы пили его каждый день, согласно дате. Мы собирались на кухне втроем поздним вечером, вдыхали аромат старой Англии и Люси обязательно что-нибудь рассказывала про английские традиции. На католическое Рождество она улетела домой, и мы не стали пить чай — без неё это выглядело бы как-то странно. В январе, когда она вернулась, Аля гордо высыпала на стол оставшиеся коробочки и объявила «Будем пить сразу за 23, 24 и 25!». Люси засмеялась, высказалась на русском в стиле Али: «Капец! А я привезла кэррот кэйк!» (Она хорошо говорила на русском и быстро переняла все сленговые Алины словечки). И это был прекрасный январский вечер, который вместил в себя сразу три декабрьских дня, три дня из прошлого года. Люси вдохновленно рассказывала про свою семью (у неё было три сестры и два брата) и Скарборо — свой родной город на берегу Северного моря. И тогда я впервые осознала, что хочу путешествовать: увидеть Скарборо своими глазами, почувствовать под рукой камни йоркширской изгороди и колючий дрок, пройти по вересковым пустошам, которыми изобиловали романы сестер Бронте, увидеть Лондон, Париж, Грац и Вену (откуда Савватий присылал нам красочные открытки), увидеть много-много разных городов. Я и не представляла в тот момент, каким образом может осуществиться моя мечта при отсутствии денег (в Москве я главным образом работала в кафешках — начала в «Макдоналдсе», а закончила официанткой в более престижном «Старбаксе»). Был ещё период, когда я работала няней и помощником воспитателя в английском детском саду, где трудилась Люси (она меня туда и пристроила) но об этом в другой раз.

Я прожила в Москве 3 года и ни разу не пожалела, что приехала сюда. Первые полгода я адаптировалась к мегаполису и работала. Я вдруг поняла, что мне интересно очень многое — медицина, языки, психология, педагогика, музыкальное образование. Но начать я решила с медицины, потому что рядом с Алиным домом был медицинский колледж. Я решила попробовать подать туда документы и поступила. И во время учебы в этом колледже мне казалось, что вот о чем я всегда мечтала на самом деле — о медицине, а библиотека — это так, для прикрытия. Она была моим убежищем в школе, а я по ошибке решила сделать её убежищем всей моей жизни. А медицина — вот это настоящее моё. Я же в детстве лечила кукол, это была моя любимая игра. Аля меня во всем поддерживала. Так же за три года мой английский с нуля стал довольно неплохим разговорным — в этом была заслуга Люси. И ещё я очень любила, как Аля преподает французский — она учила вкусно, наслаждаясь, это было заметно и невозможно было не заразиться.

Однажды я зашла на кухню, где проходил «французский клуб» согласно расписанию Саввиного университета.

— Ещё одно исключение… — диктовала Аля. — Mille villes tranquilles.

Эта фраза меня настолько очаровала, что я застыла на месте с чайником в руке. Французский казался мне ажурным, воздушным и легким, как мыльные пузыри. «Когда-нибудь я заговорю на этом языке!» — эта мысль быстро промелькнула в моей голове, но я, естественно, в неё не поверила. Но все-таки спросила Алю:

— Это как переводится?

— Тысяча тихих городов. Спокойных, если быть точнее.

После вечерней порции английского чая, я робко спросила Алю и Люси:

— А французский очень сложный? Сложнее, чем английский?

— Сложный, — с готовностью кивнула Аля. — Но сначала все сложно. Абсолютно все. Когда-то нам всем было сложно держать ложку, а уж суп ей зачерпнуть и не пролить на себя — это вообще высший пилотаж.

— Ну да… дотяну хоть до какого-то приличного уровня английский и возьмусь за французский, — пошла я на попятную.

— До какого уровня? Не надо откладывать ничего на завтра. Что тебе мешает начать учить его сегодня? Хотя бы несколько слов в день! Аня. У тебя есть я и Люси — да тебе сам Бог велел пользоваться такой возможностью! Каждый раз Аля не уставала удивляться моим страхам и неуверенности — она была уверенная и смелая во всем.

…На стене, на листе бумаги у меня появилась эта первая фраза — «миль виль тганкиль» и потом прибавилось ещё несколько любимых — «алле о ли» — идти спать, мюрмюр — шепот. Либелюль — стрекоза. Коксинэль — божья коровка.

А потом настало время перемен. Университет Благородного Савватия закрывался: его негласный основатель возвращался из своих европ. И не один, а с девушкой, кажется, чешкой. У Люси заканчивался контракт в языковой школе, и она решила его не продлевать, а вернуться в Англию. А Аля собиралась в Индию, в какой-то ашрам за мудростью и просветлением. Хотя, на мой взгляд, просветляться дальше ей было некуда — она же была маяком, а он, как известно, и так полон света.

Я ходила задумчивая и унылая — мне было страшно остаться без моих дорогих подруг, к которым я так привыкла. Я пыталась что-то придумать, представить своё будущее, но у меня это плохо получалось.

Куда приводят мечты

Я помню тот сиротский вечер. Красавца Шушу забирали себе Алины друзья. Он сидел в сумке-переноске, тыкался в неё носом и из дырочек торчали его длинные белые усы. А в спортивную сумку мы поместили его лоток, мисочки, корм, игрушки и когтеточку, все его приданое. Люси всплакнула и ушла в свою комнату, когда его унесли.

— Я им доверяю, как себе, — сказала Аля нарочно громко под её дверью. — Это лучший вариант для Шуши.

— Я не сомневаюсь, — Люси шмыгнула носом, высморкалась и вышла к нам. — Это просто так. Я соскучилась по дому. Но и по вам я буду сильно скучать.

— Я тоже. — Аля заметно погрустнела. — Но что делать, девочки, надо через это пройти. Вся наша жизнь — опыт потерь.

Мы все помолчали.

— У тебя кто-то умирал? — тихо спросила Люси у Али.

— Нет.

— И у меня.

Они одновременно взглянули на меня.

— У меня умер.

Мой папа умер, когда мне было двенадцать. Я была в школе, шел урок труда или «домоводства» как его ещё называли — мальчики занимались отдельно в столярной мастерской, а девочки учились шить и готовить. Я даже помню, что это была пятница перед праздником Восьмое марта. Мы учились печь блины. «На Восьмое марта испеките маме блины, она обрадуется, будет ей подарок» — сказала нам учительница по труду. Радовать мне было некого, кроме бабушек и папы, и я решила, что испеку блины им. Вот все удивятся — какая я молодец, даже печь научилась сама, ведь к плите бабушка меня никогда и близко не подпускала, сурово пресекая все мои попытки неизменной фразой «обожжешься и испортишь».

И вот посередине урока открылась дверь и вошла наша директор. «Мне бы Анечку Рыско…» — чуть ли не нараспев протянула она и я, удивленная, вышла на середину класса: было совершенно непонятно, зачем я ей понадобилась.

— Анечка, звонила твоя бабушка. Просила, чтоб ты пришла домой. Прямо сейчас. Ты ей срочно понадобилась. Так что одевайся, моя хорошая, и иди. Ты же рядом живешь, да?

Все было подозрительным и странным — и сама директор, и её пристальный многозначительный взгляд и ласковые слова. Я шла домой и недоумевала, что такого могло случиться, чтоб бабушка позвонила в школу. Это был ясный, мокрый весенний день, солнце подъедало остатки снега, расчеркивало его узкими ручейками и проталинами, и в этом просыпающемся ото сна мире невозможно было и предположить, что может случиться что-то страшное.

Я позвонила в дверной звонок, и бабушка появилась на пороге с красным, опухшим от слез лицом и сразу заголосила «Ой, та горе-то какое, да ты знаешь, кто умер-то? Да ты знаешь что случилось-то?!»

На этом месте я всегда спотыкаюсь в своих воспоминаниях, и внутри неизменно возникает странное чувство — смесь досады и обиды на всех и на саму себя, за то, что я позволила такому войти в мою жизнь — как будто от меня что-то зависело. Надо было что-то тогда, много лет назад, сделать. Не возвращаться домой. Не слушать директора. Вообще в тот день не ходить в школу. Убежать куда глаза глядят, сразу после первых бабушкиных причитаний, пока она не проговорила главного, непоправимого, которое намертво впечаталось в капающие, вспыхивающие на солнце сосульки, бабушкин бордовый в горошек халат и так и неиспечённые блины.

… — Зря мы об этом заговорили. Извини, — спохватились Люси и Аля, когда я опрокинулась в воспоминания и замолчала.

В тишине комнаты была слышна только Душка, стучавшая клювом по полу, подъедая крошки.

— Нет, ничего, все хорошо, девочки… когда-нибудь я даже расскажу об этом, только не сейчас. Я поняла, что мне очень грустно именно от того, что снова придется пережить этот опыт потерь. Я не только вас теряю, я теряю всю эту новую жизнь, которая мне так нравится. И по-прежнему уже никогда больше не будет.

— Вот именно. Зато будет что-то новое, — заметила Аля. — Нам всем страшно. Всем и всегда, независимо от опыта, уверенности, возраста и так далее. А тебе вообще пора учиться обходится без костылей, Анечка. Ты уже взрослая, правда ведь? Но в принципе, один костыль я могу тебе оставить. Но ты ведь не поедешь со мной в Индию, это не твоё.

— Не моё, — согласилась я.

— А что «твоё»? Куда бы ты поехала, если б была возможность?

— В Европу, конечно, — вздохнула я, разглядывая дверцу холодильника, облепленную магнитами из европейских стран (магниты неизменно входили в состав Саввиных посылок).

— Ну так и поезжай в Европу, — просто отозвалась Аля.

— Это каким образом?

— Давай поищем тебе какой-нибудь волонтерский лагерь. Проект. Что угодно, где не надо платить.

— А так бывает? Что не надо платить?

— Бывает все. Надо только не сидеть на месте, а действовать. И не бояться мечтать, — и Аля пошла к компьютеру. Люси, молча за нами наблюдавшая, подняла указательный палец и утвердительно кивнула. Моя участь почти была решена, и мне было не страшно — потому что за дело взялись Аля и Люси.

… — Ферма по разведению лаванды в долине реки Лот, полтора часа езды от Тулузы. Там растет 2500 лавандовых кустов, — докладывала Аля, деловито щелкая мышкой. — Хочешь туда? Хотя, думаю, максимум через месяц тебя будет тошнить лавандой.

— Слушай! В Исландии можно участвовать в фото-марафоне в Рейкьявике, поехать на север к Полярному кругу; собирать чернику, шишки и полезные травы; строить зоопарк вместе с исландскими фермерами, помогать в организации международного кинофестиваля или рок-фестиваля, — подключилась Люси. — А в Эстонии ждут волонтеров собирать облепиху.

— А вот тут как честно написано и с юмором! — смеялась Аля. — «Работа на рыбных заводах Аляски — это нелегкая работа, но хорошо оплачиваемая, больше нигде так волонтерам не платят. Пахать придется с утра до вечера. Развлечений на Аляске мало — вокруг только рыба. Все завязано на ней: и работа, и после работы. На завтрак, обед, ужин — рыба. Обычная почта на судах все же работает, вспомните рукописные письма. Условия жизни спартанские: воду приходится экономить, душ будет доступен 2—3 раза в неделю, а стиральная машина — 1 раз…» Ах, а вот какая прелесть, Анька! Ночной мониторинг черепах в Мексике! — перебивала себя Аля. — Сама бы поехала, если б не Индия. «Основная работа заключается в патрулировании пляжа ночью в целях обеспечения миграции черепах в океан, отслеживания откладки яиц черепахами — нужно будет переносить их в безопасное место, а также помогать маленьким черепашатам добраться до океана».

Я представила себя в Мексике, на побережье ночью, с фонариком и как я веду черепашат к воде. «За мной, черепахи! Организованно, не отстаём, не толкаемся, море уже близко…» И мне это показалось даже не экзотикой, а галлюцинацией больного воображения.

… — Но тут экстра сбор 300 евро и билеты за свой счет, — озабоченно продолжала читать Аля. — Давай искать, где денег не просят.

— Во Франции нужны ребята для спасения реки — сажать кустарники и деревья, чтобы вернуть речку в старое русло, — предложила Люси. — Но требование: разговорный французский. Дедлайн через 2 недели, потом первый тур отбора и интервью по Скайпу. А вот какой проект интересный — наблюдать за полярными совами на болотах Гренландии.

Я вглядывалась в фото — улыбающаяся девушка с фотоаппаратом и в резиновых сапогах с высокими голенищами стояла на кочке, по-видимому среди гренландских болот. И рядом больше никого, ни намека на цивилизацию. Очень вдохновляюще, особенно после мегаполиса. Я вздохнула.

— Через несколько дней Аня там завоет среди болот, как собака Баскервиллей. Ещё и на людей начнет кидаться, — резюмировала Аля. — Так, давай дальше смотреть.

За эти три часа мы нашли самые разнообразные проекты во всех уголках земного шара: защита китов в Рейкъявике, реставрация пивоварни в Чехии, мониторинг побережья залива Солерно в Италии — (звучало красиво, но это оказалось всего-навсего уборкой мусора), исследование средневекового серебряного рудника во французской глуши (звучало романтично, но на деле надо было очищать от камней средневековую часть шахты). И тот самый акулий проект на острове Фиджи, который нас всех почему-то развеселил. В описании было написано, что это проект предоставляет «возможность ближе познакомиться с одними из наиболее уязвимых и непонятых животных в мире». Я никогда бы не подумала, что акула может быть уязвимой. Обещали прохождение курса по дайвингу, выдачу сертификата и незабываемые погружения… Я решила, что все-таки это немного экстремально для меня и что мне больше хочется общаться с людьми, а не акулами. На исходе третьего часа мы нашли три подходящих проекта в Бельгии. Проект в Англии и Новой Зеландии. Дело оставалось за малым — только написать длинное мотивационное письмо и доказать, что я подхожу в качестве волонтера. Письмо за меня сочиняли Аля и Люси. Когда я его дочитала, моё лицо пылало как после бани. В письме была откровенная невыразимо прекрасная ложь, если только этот эпитет можно отнести к слову «ложь». Девушка Анна, которая очень хотела получить новый опыт и поделиться своим опытом в Бельгии в качестве волонтера обладала лидерскими качествами, активной жизненной позицией, умением быстро находить общий язык с любыми людьми, детьми и прочее, прочее. На целую страницу были расписаны мои достижения и навыки, мероприятия, организованные и проведенные мной в библиотеке с детьми, молодежью и пожилым поколением. Я — коммуникативная и легко схожусь с разными людьми? С моими аутистическими наклонностями и социофобией? Я — лидер?

— Девочки… спасибо вам огромное… если бы это не было так далеко от действительности… — с досадой начала я, но Аля не дала мне договорить.

— Так ты хочешь поехать? Да или нет?

— Да. Но там все неправда, в этом мотивационном письме…

— Какая неправда? Ты что, не работала в библиотеке? Ты не устраивала эти… поэтические вечера? А сила воли? Ты решилась всё оставить и приехала в Москву. У тебя английский с нуля вырос до нормального разговорного уровня! И ты что, не работала с детьми?

— Это понятно, благодаря вам я сильно изменилась, да… но если меня там, в Европе воспримут согласно этому описанию и отправят на какую-нибудь работу лидерскую… что я буду делать?

— Аня! Ну что ты за наивный человек! Кто тебя — иностранку, незнакомого человека, всего-навсего волонтера нагрузит чем-то сверхсложным и одну бросит? Размечталась! Короче, вот тебе резюме, мотивационное письмо, все пересылаю тебе, а ты уже решай сама, что с этим будешь делать.

Я решила. Той же ночью я отправила документы на разные проекты — в вальдорфскую школу, организацию «Аниматоры улиц», и в организацию «Мели-Мело», которая работала с инвалидами. Все эти проекты были предложены в Бельгии. В Англию требовались волонтеры для работы в организации Красного Креста, а в Новой Зеландии я надеялась попасть в центр для особенных детей в качестве помощника педагога.

Последующие дни я с нетерпением проверяла свою почту и уже выбирала в своем воображении — куда же, в конечном итоге я поеду? Согласно резюме и мотивационному письму незнакомая мне девушка Анна прекрасно подходила под все предложенные вакансии. И вот, наконец, мне начали приходить ответы. Сам по себе этот факт был крайне приятным… но с каждым письмом разочарование мое росло, потому что все ответы были отрицательными. Красный Крест предпочитал не работать с русскими волонтерами, по причине «сложностей с визовым процессом», в Новой Зеландии волонтера уже нашли. В бельгийской школе все-таки хотели волонтера со знанием французского. Последнее письмо было от «Аниматоров улиц». Я открыла его, и, вздохнув, прочитала дежурное «к сожалению, эта вакансия уже занята»… Но после этой безнадежной фразы я прочитала следующее: «Однако, нам понравилось ваше резюме, вы показались нам опытным и надежным с человеком, так что мы хотели бы предложить вам вакансию волонтера в похожей организации. Это центр досуга и дополнительного обучения для молодежи „Le meilleur“. Расположен центр в том же самом городе Асьен-су-Фели…» Я читала описание организации, требования к волонтеру, а сердце прыгало где-то уже в горле и требовалось немало усилий, чтобы его проглотить.

…И вот теперь я в Бельгии. Мокрые бревна и дождь. Что меня тут ждёт? Наилучшее? (именно так переводилось название центра, куда я приехала работать). Почему-то теперь я в этом сильно сомневалась.

— Салююю! Хай!

От неожиданности я крупно вздрогнула.

Передо мной стола высокая девушка в запотевших очках и в капюшоне.

— Я — Мари-Астрид (на французский манер это звучало «Маги-Астгид»). А ты — Ивонна?

— Я — Анна.

— Да? Хм. Ну хорошо, поехали. Приятно познакомиться.

И мы вышли в дождь к её машине.

Наилучший

Мы загрузили мои чемоданы в багажник и поехали. Я не удержалась и спросила, что это за брёвна.

— Лесопильная фабрика, — бодро отрапортовала Мари-Астрид, английский у неё был с очень милым акцентом, который Аля называла «французским» — когда h не произносят, а l всегда смягчают.

— А до Брюгге далеко?

— Это другой конец Бельгии. Фландрия.

— Неужели? — я огорчилась.

— Ты туда доедешь часа за 3. Не забывай, какие тут размеры.

Мы помолчали. Она поглядывала на меня и улыбалась. На передних зубах красивыми каплями поблескивали стразы.

— Магритт… — подумав, начала я, чтобы Мари-Астрид не решила, что я ничего не знаю о Бельгии. — Мечтаю попасть в его музей в Брюсселе!

— Кто это? Никогда не слышала.

— Ну… художник такой, — растерялась я.

— Я далека от искусства, — весело отозвалась Мари-Астрид, лихо выруливая на трассу. — Это Эссерен. Мы тут всех волонтеров встречаем, так удобнее, чтоб не заморачивались с пересадками. До Асьена десять минут на машине.

Мимо проносились вымершие улицы, торговый центр, пустая парковка.

— Что-то народа не видно, — озадаченно протянула я.

— Погода, — коротко объяснила девушка. — Ну и плюс выходной, все сидят дома. Утром вообще такой ливень был!

Машина остановилась около двери. Я вышла и осмотрелась — старинная мощеная улочка, отель напротив.…

Мари-Астрид показала мне, как открывать входную

дверь и выдала ключи.

— Сейчас никого нет, у нас пасхальные каникулы. Все уехали. Ута, наверное, вернется первой.

Мы втащили мой чемодан в дом. Я увидела старую длинную лестницу, уходящую наверх.

— Два этажа? — восхитилась я.

— Три. Ты живешь на последнем. Вот твои ключи. Жа-а-а-ан! — неожиданно закричала она и замахала руками. Подпрыгивающей походкой к нам приближался парень — облако курчавых волос и пирсинг в губах и носу.

— Это за мной, — сообщила Мари-Астрид. — У нас тут вечеринка неподалеку, хочешь к нам?

— Мне надо вещи разобрать и осмотреться, — неуверенно протянула я.

— Ты права. Жан, поможешь втащить чемодан Анны в её комнату? Он неподъемный.

Пол в коридоре и лестница были покрыты ковролином. Я по привычке, хотела снять сапоги в коридоре, но вспомнила нашу Люси, которая рассказывала, как тяжело ей было привыкать разуваться в России, когда входишь в квартиру. «В Англии такого и подавно нет. И в Европе». Поэтому снимать обувь я не стала. Жан уселся на софу в проходной комнате, напротив пианино, достал портсигар и стал скручивать папиросу. Мари-Астрид стремительно проходила по комнатам, показывая мне дом.

— Кухня. Вот тут висит листок, не потеряй его, с паролем от вай-фая. На холодильнике контакты хозяйки апартаментов, Амели. Для тебя — шкаф Иоланты.

— Кого?

— Она работала до тебя в Ле Мейер. Итальянка. Тут даже что-то осталось… можешь использовать или выкини, если не нужно, — Мари-Астрид с грохотом выдвинула ящики (они все были совмещенные), и мне на ногу выпало яблоко.

— А это Йорик! — продолжала Мари-Астрид, и скептически поджала губы. — Ну и запах!

Я перевела взгляд на раковину и увидела вместо Йорика гору грязной посуды.

На столе стояла пепельница с окурками, пустые пивные бутылки и тут же романтично приютились ноты и чехол от скрипки.

— Йорик, — повторила Мари-Астрид уже устало.

— Йорик… как будто из Шекспира, — улыбнулась я.

— Нет, он из Авиньона.

Мари-Астрид зевнула и закричала:

— Жан, ты идешь?

Жан ввалился в кухню какой-то чрезмерно счастливый и расслабленный. Он шумно затянулся и протянул папиросу Мари-Астрид.

— Ты куришь? — спросила она меня. — Хочешь?

— Нет, спасибо.

— Ты вообще не куришь или только каннабис?

— Каннабис? — переспросила я.

Они переглянулись и расхохотались. Мари-Астрид обняла меня одной рукой и поднесла к губам указательный палец. — Ш-ш-ш-ш, ты только не болтай никому. Сколько тебе лет?

— 28.

— Большая девочка. Ты что, никогда не пробовала каннабис?

— Э-э-э-э, нет… — растерянно пробормотала я, так до конца и не понимая о чем идет речь.

— Ты из Москвы? — деловито подключился Жан, продолжая блаженно улыбаться. — В Москве что, нет каннабиса? Боже мой, как там только люди живут?

И они снова расхохотались.

— Ну что, счастливо оставаться, Анна из Москвы. Увидимся!

Мари-Астрид отпустила мое плечо и плавно перекинула вес на плечо Жана. Он обнял её одной рукой, и они исчезли за дверью, помахав мне напоследок.

Первым делом после их ухода я включила ноутбук, чтобы отписаться Але и Люси, но главное — бабушкиной соседке, обладательнице компьютера и скайпа. Мы договорились, что она передаст все мои новости бабушке. После я нашла значение слова «каннабис». Это оказалась конопля.

***

Мне было страшно ложиться спать в первую ночь в пустом доме. И не просто в доме — а в незнакомом доме, в незнакомой стране, в незнакомой комнате. Моя комнатка находилась под самой крышей — оттого половина потолка была ровно скошена. В комнате стояла кровать, тумбочка, столик, стул, кресло и комод. Около него к стене была прибита металлическая балка, на которой висели вешалки для одежды. Окошко выходила на крышу, и я подумала, что в ясную погоду будет приятно смотреть на облака. Из особенно трогательного, был воздушный шар, привязанный к дверной ручке, на котором было написано лаком для ногтей «Добро пожаловать, Анна. Ута» С Утой мы познакомились по Скайпу ещё до моего приезда, (контакты мне выслала приглашающая организация, когда я, видимо, достала их своими вопросами про жизнь и работу в новой стране). Ута оказалась очень отзывчивой и прочитала мне по Скайпу лекцию под названием «что взять с собой для жизни в Бельгии».

Ещё с вечера я вымыла кучу посуды, оставшуюся от загадочного Йорика (если верить Мари-Астрид), оттерла Бог весть чем заляпанный стол, подмела пол. В волшебном шкафу Иоланты нашлось два яблока, баклажан, спагетти и жестяная коробка с фигурными печеньями. Как можно было не съесть такие восхитительные печенья, было для меня, сладкоежки, загадкой. Дом был старый, со скрипучей лестницей и старой громоздкой мебелью и мне предстояло прожить в нем год с совершенно разными, незнакомыми мне людьми разных возрастов, из разных стран, говорящих на неродном для меня языке. Интересное приключение я для себя выбрала.

Я все думала об этом, подходила к окну, смотрела на темное небо, на шпили церкви вдалеке, в очередной раз проверяла, заперла ли я дверь в комнате. Под потолком покачивался воздушный шар. Ощущение нереальности происходящего не покидало меня и казалось, что стоит только зажмуриться, скатиться со старой лестницы на улицу и там окажется, что я в родном бабушкином дворе — мокрый асфальт, кусты жасмина, облезлые лавки и лампочка, защищенная металлической решеткой (чтобы не воровали) над входом в подъезд.

***

Какое радостное это было первое мое бельгийское утро! Вымытое ясное небо, нагретый пол в солнечных бликах. Кухня была запущенная, с запыленными шкафами и старой плитой, паутиной по углам и заляпанным, местами прожженным столом, но если бы можно было её как следует отмыть, всё бы преобразилась. И только потому, что одна стена кухни была застеклена от пола до потолка, а вид открывался на маленький сад с вишневыми деревьями, живую изгородь и лес вдалеке. Солнце заливало пол и стены золотистым, живым, а в окна рвался сад — побеги неизвестных кустарников и растений прижимались к стеклам и тянулись вверх, а когда ветер сдувал лепестки с вишневых деревьев, казалось, что в саду сыплет снег или вспархивают тысячи мотыльков. Деревья колыхали умопомрачительно розово-белой пеной, и столько в этом было нежности и какого-то трепета… до этого момента я почему-то не знала, что они могут цвести так красиво.

Я привезла с собой гречку, русские конфеты и шоколадки в качестве подарков. Гречку я с удовольствием съела с баклажаном Иоланты и после решила, что конфет у меня слишком много, хватит на всех, поэтому я могу поделиться ими с собой. Я сидела у окна, любовалась на цветущие деревья и ела конфету за конфетой. И уже была счастлива, что я одна в этом доме, и, пожалуй, готова была так прожить ближайшие пару месяцев: спускаться вниз на завтрак в пижаме и смотреть на сад, залитый солнцем.

***

К концу недели в наш дом в квартале Иезуитов (так называлась наша улица) вернулись все его обитатели. Первым был тот самый Йорик. Рыжий, высокий и поджарый с огромным рюкзаком за плечами и чемоданом больше моего, он неожиданно возник на пороге в 9 вечера, когда я пылесосила древний ковролин в коридоре. Я не слышала, когда вошел Йорик и поэтому, когда он осторожно постучал меня по плечу, я подпрыгнула и закричала так, что он закрыл уши ладонями и отступил назад. Позже он сказал, что ему было приятно — «при виде меня девушки ещё никогда так не визжали». Чемодан он затащил в комнату, а содержимое рюкзака вывалил на стол на кухне. Тут же запахло сигаретным дымом, а из его комнаты стала слышна музыка, и, между прочим, это был Вивальди.

Всего нас было семеро. После Йорика появился Доминик, тоже француз, испанка Кармен, турчанка Гюльгюн, итальянка Киара и, наконец, Ута. Все были волонтерами и работали в разных организациях, кроме французских мальчиков — они учились в частной (и довольно известно в узкой кругах) школе по изготовлению скрипок.

Итак, квартал Иезуитов. Йорик из Авиньона. Кармен из Испании. Ута из Гамельна. Шкаф Иоланты. Ящик Пандоры.

Мой бельгийский год обещал стать незабываемым в такой интересной компании. Действительно, Лё Мейёр — наилучший.

Наследство Йорика. Танцующие на столах

Утро в нашем доме всегда начиналось в восемь утра с топота ног по лестнице, хлопанья дверей и криков французских мальчиков «Пюю-тттта!». Йорик произносил это слово с таким незабываемым выражением лица и настолько эмоционально окрашено, что я чуть было не включила его в список любимых, наравне с «мюрмюр» и «коксинэль». Уже позже я узнала, что оно матерное.

Школа по изготовлению скрипок находилась буквально через две двери, но мальчики собирались на учебу так, как будто им предстояло длительное путешествие.

Доминик долбил по клавишам пианино, и выходило что-то очень даже приличное, но очень уже прерывистое и отчаянное, как будто это был его последний раз. Йорик ставил кофе на плиту, кричал Доминику, чтобы тот проследил за кофе и запирался в ванной надолго. Вообще, мальчики любили общаться таким образом — один кричал из ванной, второй отвечал, сидя в гостиной за пианино.

Ута чаще всего работала вечерами, и вела здоровый образ жизни — вставала рано на пробежку, завтракала и отправлялась к 10 в бассейн. Она всегда выходила из комнаты полностью готовая с пустой тарелкой, предпочитая завтракать в комнате и не вмешиваться в утренний хаос.

Кофе, за которым должен был следить Доминик, чаще всего убегало; в микроволновке у него вечно что-то взрывалось, а оттертый с вечера стол размножал в геометрической прогрессии окурки, смятые бумажки и чертежи скрипок, которые мальчики любили раскладывать на столе за завтраком. Их ничуть не смущало, что на листах часто оставались следы от кофе, пепла или жирные пятна. На кухне в это же время бесшумно скользила Гюльгюн или Гюль, как мы её коротко называли, варила кофе в турке, и там же, зевая, появлялась сонная и тихая по утрам Кармен.

Зато Киара с лихвой перекрывала всех молчаливых свидетелей кухонного разгрома. Французский у неё был хороший и она орала на мальчиков, ругалась на жизнь и жаловалась на обстоятельства, по моему мнению, необыкновенно красиво, с жестами, вкладывая в свою речь душу и пылкий южный менталитет (она была родом с юга Италии). Время от времени, она ругалась на итальянском; я не знаю, что она говорила, но для меня её филиппика звучала как прекрасный монолог из спектакля, и начиналась знакомыми «Мамма мия, перке?!» или «Sono stufa!» (Я сыта по горло!) Поэтому, как только я слышала эти восклицания на итальянском, я все бросала и шла слушать Киару.

… — Йорик, что случилось? — кричала Киара перед дверью ванной комнаты, откуда пару секунд назад раздался грохот и звон разбитого стекла.

— Все хорошо случилось, — бодро рапортовал Йорик.

— Я не спрашиваю как, я спрашиваю — что?

— Все в порядке. Тут зеркало разбилось.

— Что-о?! Мое зеркало?!

— Не твое, а то, которое висело на стене.

— Это было моё! Я его покупала!

— Аа-а-а… — отвечал Йорик так же бодро. — Понятно.

Киара называла себя феминисткой — ходила с кучей значков на рюкзаке обозначающие права женщин и сексуальных меньшинств, состояла в каком-то итальянском феминистском сообществе, стриглась коротко и была вегетарианкой. По утрам она демонстрировала свою ненависть к мужской половине человечества на Йорике и Доминике особенно красочно. Последние, впрочем, оставались бесстрастны и неуязвимы, только Йорик, когда его уже совсем доставали крики Киары, мог швырнуть стул, выругаться и уйти на занятия, громко хлопнув дверью. Доминик предпочитал мило улыбаться и разводить руками абсолютно невозмутимо. Вечером, впрочем, всех троих словно подменяли — от утренней ярости Киары не оставалось и следа, и она с удовольствием просиживали на кухне часами, болтая с мальчиками. Они курили, пили пиво, часто шли в бар втроем или в комнату Йорика, смотреть фильмы. И могу сказать, несмотря на утреннюю ругань, Киара с Йориком скучали друг без друга, так что вскоре я начала воспринимать крики по утрам как старую добрую традицию нашего дома. Ещё одной старой доброй традицией оказались визиты двух подружек Йорика, которых мы за глаза называли «наследством».

Впервые наследство Йорика пожаловало к нам в четвертом часу утра.

В дверь отчаянно долго звонили, так что я расслышала звонок на своем третьем этаже и, держась за перила обоими руками, спустилась, полусонная, вниз. За дверью стояли, покачиваясь, две девушки — поддерживая друг друга, чтоб не упасть. С минуту мы молча рассматривали друг друга. В такую рань я не могла вспомнить ни одного английского слова.

— Йорик, — выговорила, наконец, одна из девушек кодовое слово.

Я махнула рукой в сторону лестницы (Йорик жил на втором этаже) и пошла наверх. Девушки направились за мной, цепляясь за перила, но все-таки упали на лестнице, вернее, упала первая, потянув на себя вторую. В полусне я мучительно долго соображала что делать — помогать им подняться или разбудить Йорика. И все-таки я пошла его будить, что оказалось очень непросто. Наконец, он пошел подбирать подружек, которые уже укладывались спать на ступеньках.

За завтраком Йорик нас представил — Колин и Эва. «Достались мне по наследству, до меня они приходили к Жилю», — объяснил Йорик. Колин работала в местном пабе официанткой, а вторая писала картины руками (в прямом смысле, без кисточки), оттого они были сухие в шелушащихся красных пятнах. Периодически Йорик с Домиником устраивали вечеринки, Колин с Эвой были главными гостями, а так же иногда приезжали друзья Йорика из Франции. Во время этих вечеринок я боялась заходить на кухню. Как-то я все-таки зашла, раскашлялась от сигаретного дыма и разглядела Эву сквозь завесу дыма. Она танцевала на столе голая по пояс, потом к ней забралась Колин и Йорик со скрипкой. Это словно были кадры из фильма про безбашенных тинейджеров. Мне протянули пиво и бокал с глинтвейном, а потом Эва замахала «Иди сюда к нам, давай!», — но я не двигалась с места и мне не верилось, что я здесь — в этом кадре из фильма. У меня никогда не было ничего подобного в жизни; вечеринок и клубов я никогда не посещала, и теперь мне казалось, что я упустила что-то важное и невосполнимое. Мне было 28, и я чувствовала смущение и страх: я не умела танцевать, я была не такая раскрепощенная, как они… Поэтому я была уверена: все будут надо мной смеяться, если я вдруг вздумаю забраться к ним на стол. А танцующим на столах было по 17-18-19 лет и они были свободны от всего; и бьюсь об заклад — никому из них в голову не приходила мысль, что подумает другие, они просто жили, танцевали топлесс, наслаждались текущим моментом и горланили «Les copains d’abord» — старую французскую песню про друзей, мимо нот. И «Où t’es papa où t’es? Где ты, папа, где ты?» — ещё одну популярную песню местной бельгийской знаменитости. И были абсолютно счастливы.

Этому чувству свободы я завидовала.

Следующим утром я пробиралась на кухню, перешагивая через тела спящих друзей Йорика, которые остались у нас ночевать. Они спали в гостиной на матрасах на полу и софе, раздетые, в обнимку с раздетыми же девушками, и на спящих лицах застыло одно и то же выражение — безмятежность.

Когда я вошла на кухню, мне на минуту показалось, что там только что сыпал снег. Все поверхности были подернуты странной белой пудрой. Это напоминало муку, но на ощупь пудра была более жесткой.

— Йорик, что это? — удивилась я, когда он возник на кухне.

— Стиральная машинка взорвалась, — не моргнув глазом ответил он, дуя на плиту так, что снежная пудра поднималась вверх клубами. — Кофе варить буду.

— То есть, это стиральный порошок? — уточнила я наполовину с ужасом, наполовину с сомнением, соображая кто, как, и главное — сколько времени будет это отмывать. И что скажет на это Ута (машинка принадлежала ей).

Позже выяснилось, что это все-таки не стиральный порошок, а пудра из огнетушителя. Йорик с друзьями веселились с огнетушителем и кому-то пришла в голову идея его распылить.

К одиннадцати вся компания окончательно пробудилась и картина «Утро после вакханалии» превратилась «В последние дни Помпеи». Французские друзья Йорика торопились уехать обратно до того, как стемнеет, и поэтому собиралась очень быстро. Я оглядела кухню, которая превратилась во что-то неописуемое и мало пригодное для приема пищи, и попросила их убрать за собой. Они яростно подметали пудру, вернее, вздымали её вверх, и было такое ощущение, что на кухне повис густой туман. Я не знала, что делать. Ута уехала к бойфренду в Германию, а Гюль в Брюссель к подруге. У Кармен был выходной, и она спала. Киара после танцев на вечеринке тоже не выходила из своей комнаты до обеда. Но вот, наконец, она пришла вниз, наорала на всех и организовала работу — кто-то мыл завалы посуды, кто-то собирал пивные бутылки и вытирал стол, кто-то отмывал пол.

Между тем мы втроем (я, Кармен и Киара) держали совет, как быть с огнетушителем — все-таки надо было сообщить хозяйке, что нам нужен новый, в случае пожара.

Наша склочная хозяйка Амели не имела ничего общего с той милой аутичной девочкой, сыгранной Одри Тоту в одноименном фильме. Это была высокая худая мадам с длинным острым носом, похожая на единицу. На самом деле мы все побаивались иметь с ней дело.

— Пусть Йорик сам разбирается и ей все рассказывает. Это его друзья устроили, — сказала Кармен. — Ещё не хватало, чтоб деньги за огнетушитель вычли из наших карманных денег! А Амели точно нажалуется координатору и он вычтет, поверьте мне.

— Йорику все пофигу, как будто ты не знаешь, — заметила Киара.

— Тогда давайте сами скажем Амели. Просто отправим смс, пусть она разбирается, — предложила я. — Расскажем, что это сделал Йорик или его друзья и весь спрос с него.

Киара с удивлением на меня посмотрела.

— Ну знаешь ли, я на такое неспособна.

И мне стало неловко после её слов.

С Йориком мы-таки поговорили вечером, призвав купить новый огнетушитель, чтобы не гневить Амели. Он покивал, и на этом все закончилось. К концу недели, снова среди ночи заявилось Йориково наследство, и снова звонка никто не слышал кроме меня (или слышал, но не хотел вставать) и мне в который раз пришлось открывать. На этот раз Колин вытащила из своего рюкзака вместо пива, которое она всегда приносила, огнетушитель и гордо водрузила его на верхней ступеньке. Я не знаю почему, но в 4 часа утра, мне это показалось весьма комичным. Мы втроем сидели на лестнице и хохотали так, что проснулась Киара. Мы прослушали итальянский красивейший монолог и потом на нас со второго этажа полетели грязные ботинки Йорика. Затем проснулся Доминик и пошел вниз в туалет. Он носил пижаму тигра — с хвостом и капюшоном с ушами, в отличие от Йорика, который часто появлялся перед нами в одних трусах. Колин вцепилась в хвост пижамы Доминика и они разразились таким хохотом, что перебудили весь дом.

— А у нас есть огнетушитель! — кричала ему Эва. — Эй ты, тигр, хочешь огнетушитель?

Йорик тоже проснулся. Мне стало стыдно и главное — совсем не хотелось, чтобы все остальные видели меня в компании Колин и Эвы, нарушителей общественного спокойствия. Я убежала в свою комнату, а девочки продолжали веселиться.

— Вы в курсе, сколько сейчас времени? — сдержанно спросила Ута, выйдя на лестницу.

— Йорик, я тебя убью! Забирай своих подружек!!! — кричала Киара на весь дом.

Надо заметить, сама Киара никогда в конфликт с Эвой и Колин не вступала, а наоборот всячески их поддерживала, как и всех представителей нетрадиционной ориентации. Наконец, все успокоились и разошлись по комнатам.

На завтрак, чтобы задобрить нас, Эва принесла свежие круассаны из булочной. Колин сидела, помахивая трофеем — тигриным хвостом от пижамы Доминика, а огнетушитель гордо возвышался в центре стола.

***

А однажды мы все — женская половина дома — уехали на целый день в Брюссель на ярмарку, а когда вернулись, на кухне нас ждал сюрприз. Йорик, Доминик и Колин с Эвой курили за столом и с удовольствием разглядывали кухонную мебель.

Все многочисленные, белые в прошлом шкафы были украшены разноцветными отпечатками ладоней и …ягодиц. Я не представляла, как технически сложно это было сделать — сначала раскрасить акрилом зад, потом взобраться на стул или даже на что-то повыше, чтобы достать до самого высокого шкафа.

— Мы стремянку принесли, чтоб достать до верха, — радостно сообщил Йорик. — Угадай — чья это? — он кивнул на оранжевый отпечаток.

Это было невероятно — но мы, все пятеро, стояли как зачарованные и рассматривали отпечатки и даже гадали — женская это попа или мужская. Гюльгюн даже украдкой покосилась на зады девочек, которые ходили по кухне.

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет