Бесплатный фрагмент - Трое в больнице, не считая убийцы

Д. Крепачев, К. Гожа

«ТРОЕ В БОЛЬНИЦЕ, НЕ СЧИТАЯ УБИЙЦЫ»

А душевнобольных не сажают в тюрьму, им везде в этой жизни тюрьма.

ПРОЛОГ

Жар от нагревшейся на пышущем оранжевом солнце железной старой горки перехватывает дыхание. Резкие и высокие взвизги и крики бегающих вокруг и спотыкающихся на грязном песке детей становятся как будто тише и приглушеннее. Кто-то толкает в плечо, неуклюже задевает ногой по лодыжке, и что-то без устали говорит заплетающимся языком прямо на ухо. Потирая ушибленное место, оглядываешься вокруг и чувствуешь, как кружится голова от духоты. Разноцветные футболки и платья быстро мелькают перед глазами, красные, синие, лиловые, желтые, и почему-то становится так весело и так радостно. Кажется, что вот оно — то самое место, где ты должен быть всегда, те люди, с которыми ты должен быть всегда, и вечное, нескончаемое, сухое длинное лето с холодным мороженым, от которого немеет язык, пестрыми бабочками, которых почему-то никогда не удается поймать и разглядеть поближе, яркими солнечными лучами, которые слепят прищуренные слезящиеся глаза, но так притягивают взгляд, играми во дворе с друзьями, которых ты знаешь всю свою жизнь. Они делятся с тобой жевательной резинкой за пять рублей из автоматов в каком-то захудалом ларьке, рассказывают по вечерам страшные истории, когда родители из окон кричат, что уже пора всем возвращаться домой, соревнуются в скорости, разъезжая на велосипедах по длинной узкой дорожке с нарисованными на ней цветным мелом котятами и палкообразными человечками, которые все на одно лицо, и никогда не выдают тебя, если ты вдруг схитришь в какой-нибудь общей игре, пообещав себе обязательно выиграть. В этом мире не существует никаких проблем и абсолютно никаких забот, разве что выбор одной из многочисленных дворовых забав. Ты улыбаешься, несешься своим друзьям навстречу, вы сталкиваетесь и валитесь на песок и, схвативши друг друга за грязные маленькие ручки, звонко смеетесь, просто так, потому что нет никакой причины грустить. Осенью вы весело копошитесь в опавших хрустящих листьях, оранжевых, желтых, красных и даже фиолетовых, восторженно замирая, ты провожаешь взглядом улетающих на юг птиц и, на мгновение почувствовав какую-то странную пустоту внутри, не успеваешь даже подумать о ней, как кто-то громким криком заставляет тебя вздрогнуть от неожиданности, забыв обо всех тревогах, и ты несешься навстречу своим лучшим друзьям, чтобы пойти вместе на холодную реку пускать бумажные корабли из старых газет. Глаза сияют беззаботностью, легкостью и безграничной любовью, тебе семь лет, и ты думаешь, что все это будет длиться вечно. Но в какой-то момент небо начинает хмуриться и темнеть раньше обычного, ветер крепчает, заставляя тебя ежиться от холода, крупные хлопья колючего снега падают тебе на нос, ты и твои друзья выходите поиграть во дворе в последний раз, и никто из вас не знает об этом.

ГЛАВА 1. «НОВЫЙ ГОД — ЭТО ХОРОШО»

Двадцать девятое декабря две тысячи пятого года. Нескончаемо много времени прошло с того момента, как он был здесь в последний раз, но вещи теперь представали перед ним именно такими, какими он их все оставил, бросив им напоследок поспешный рассеянный взгляд затуманенных карих глаз. Виктор Снегирёв медленно, отчего-то нетвердой и неуверенной походкой, запинаясь об невидимые преграды, шагал по улице, на которой родился и вырос, и которую всегда так спешил покинуть. И сейчас она казалась ему такой далекой, чужой, неродной, как будто незнакомой ему до этого, хотя он помнил каждый уголок, каждую трещину в асфальте, каждый подъезд с поржавевшей от времени и дождя дверью, и словно длинная кинолента возникала у него в голове, и мысли появлялись так быстро, что он даже не успевал переключаться с одной на другую, и все они мешались между собой и, наконец, лопались, исчезали, как невесомые мыльные пузыри.

Виктор свернул налево и через низкую темную арку вышел во двор дома, в котором жил ребенком. Вокруг, казалось, не было ни единой души, лишь ветер уныло и печально завывал, будто плача, мечась между старыми хрущёвками и не находя выхода, как и многие люди, прячущиеся сейчас внутри них, и старые железные качели во дворе, формирующем огромную букву «Г», упрямо скрипели, отчаянно приглашая присесть. Снегирёв опустился на их холодное сиденье и поднял голову вверх, развязав шарф. Изо рта шел молочно-белый пар, танцующими клубками растворяясь в морозном воздухе, но Виктору почему-то было нестерпимо жарко. Руки, замотанные бинтами, болели от резкого перепада температур. Он со страхом представлял, что увидит, когда снимет повязку: шрамы казались ему показателем слабости.

На иссиня-черном небе появлялись первые звезды, такие ясные, яркие, что даже неприятно было на них смотреть. Виктор, мягко раскачиваясь на качелях утопающими в снегу ногами, вспоминал, как озорным мальчишкой бегал по этому двору со своими друзьями, стрелял из деревянных игрушечных пистолетов, играл в догонялки и прятки, ради победы в которых выбирал всегда одно и то же место — старый подвал крайнего подъезда, темный, сырой и грязный, которого страшился и боялся каждый ребенок этого дома безо всяких причин. Виктор усмехнулся и почувствовал, как из потрескавшейся на холоде губы потекла теплая соленая кровь. Он вытер ее рукавом пальто и, пошевелив онемевшими ногами, медленно встал с качелей, последний раз посмотрел на небо, тяжело вздохнул и, опустив голову, по жалобно хрустевшим и ломавшимся под ногами сугробам пошел к своему подъезду: крайнему, с подвалом.

Пятый по счету, он был самым красивым в целом доме. Здесь всегда были посажены цветы в импровизированных клумбах, выложенных из старых автомобильных шин, усилиями многочисленных бабушек поддерживалась постоянная чистота и опрятность, а кошки плодились и не уходили, зная, что тут их всегда будут подкармливать остатками домашних котлет. Две скамейки по обе стороны входа были когда-то ярко-желтыми, полными разнообразных зверей и стариков. Сейчас вся краска облупилась, животных, сейчас, наверно, набившихся в открытые подвалы, не видно, и даже пенсионеров нет. Пустота. Как и в душе Виктора.

Он только подошел к подъезду, когда услышал шуршащий звук из подвала.

— Тащи!

Виктор подошел к подвальной двери и увидел бабушку в синем платке и потрепанной белой куртке с порванным карманом. Она руководила сгорбленным кряхтящим дедом, который, доставал из подвала искусственную елку, взвалив ее на кривую спину.

— Бабушка, вам помочь? — спросил Снегирёв.

Она обернулась и пристально всмотрелась в лицо Виктора, прищурив слабовидящие, слезящиеся от сухого ветра, глаза, и скрипучим голосом неуверенно спросила:

— Витя? Витя Снегирев, ты?

— Я!

Старушка широко улыбнулась и протянула руки, чтобы обнять мужчину. Она хрипло захохотала, и Виктор в свете ближайшего растрескавшегося фонаря увидел отблески ее золотых зубов.

— Людмила Владимировна! Как ваши дела?

— Хорошо, Витя. Вот, к Новому году готовимся, елку достаем. Ну, что там, Юра?

— Подставку ищу!

— Новый год — это хорошо, — умиротворенно улыбнулся Виктор.

— А ты какими судьбами? Во память у бабки, сто лет тебя не видала, а помню! — цокнув языком, прокричала старушка и подмигнула. Снегирёв рассмеялся.

— А я к брату. Решил с ним провести этот праздник. Семейный, как никак.

Виктор немного погрустнел, вспомнив о своей семье, а бабушка добавила:

— А я, Витька, каждую Пасху хожу на кладбище к твоим родителям. Очень их люблю и уважаю. И помню. Вовка твой тоже приходит. Ну, что там, Юра?

— Давайте, я помогу вам.

Виктор спустился в темный подвал и поднял довольно большую, но старую, елку на улицу.

— Еще помнишь, где наша квартира? — улыбаясь, спросила Людмила Владимировна.

— Конечно, вы ведь наши соседи.

— Ну, идем. Юра, подвал-то закрой, а то знаю я этих бездомных. Залезают прямо в подвал, представляешь, Витька!

В подъезде пахло сыростью, горькими сигарами «Беломор», какие курил когда-то отец Снегирёва, старостью и кошками. Виктор поставил ствол елки на пол перед соседской дверью с серой облезлой цифрой «восемьдесят три» на порванной коричневой обивке и, поморщившись, пару раз сжал кисти рук в кулаки. Старая соседка, заметив это, озабоченно нахмурилась.

— Что с руками-то твоими случилось, Витя?

Она, как большинство жителей севера, отчетливо выговаривала в каждом слове букву «о», делая все звуки протяжнее и плавней. Муж ее в это время протаскивал огромную ель через дверной проем, ругаясь на осыпающуюся с нее пыль и искусственные иголки.

— Обжег в пожаре. — Снегирёв старался сказать это просто, будто вообще не придавал этому значения, хотя сам при этих словах видел перед собой пылающие языки угрожающего огня.

— Ох, боже упаси. — Людмила Владимировна перекрестилась и поправила тяжелый платок, которым укрывала голову. Снег на нем до сих пор не растаял. — Ладно, Витя, не стану тебя здесь держать, иди, брата своего повидай скорей. Сколько не виделись вы! Он один тут совсем, тяжело ему, небось, без твоей руки твердой.

— Насчет твердой руки не знаю, конечно, — грустно усмехнулся Виктор и, на прощание кивнув старушке, подошел к соседней двери, последней на площадке: восемьдесят четвертой. Отчего-то он не мог заставить себя нажать на кнопку звонка. Что и кто ждет его там, за хлипкой дверью со старой обивкой и без глазка с нарисованной желтой краской большой неуклюжей цифрой? Он покинул семью шесть лет назад, уехав поступать в университет, брату его было всего лишь шестнадцать лет. Снегирёв почувствовал мучительный укол совести за то, что оставил на него, тогда еще совсем ребенка, своих родителей, и больше никогда не слышал от него ни слова, кроме известия о смерти родителей: сначала отца, а следом за ним и матери.

Тяжело втянув в себя воздух и задержав дыхание, Виктор нажал трясущимся пальцем на кнопку звонка. За дверью послышалась хриплая прерывистая трель и чьи-то торопливые шаги. Гостей в этой квартире, видимо, не было давно. Снегирёв съежился, будто даже став меньше в размерах, стыдливо и неуютно ссутулил плечи, слушая, как в двери проворачивается ключ.

В нос Виктору ударил запах спиртового одеколона и дешевых жареных сосисок. Источник первого стоял прямо перед ним и доедал источник второго. Но как только Владимир Снегирёв увидел своего брата Виктора, изо рта у него выпал непрожеванный кусок мясного полуфабриката, а рот не закрылся.

— Если вы пришли за деньгами, то их у меня нет.

— Я…

— Уходите.

— Я не из полиции. Точнее, из полиции, но… Я твой брат. Виктор.

Владимир, опешив, пристально всматривался в лицо Виктора, и тот чувствовал себя крайне неуютно под его подозрительным недоуменным взглядом. Спустя несколько секунд напряженного молчания, казавшихся Снегирёву вечностью, Владимир тихо спросил:

— Витя?

Голос его стал как будто выше и тоньше. Он подошел к брату вплотную, дотронулся до гладко выбритой щеки, посмотрел на него снизу-вверх и обнял так порывисто и крепко, что Снегирёв пошатнулся.

— Витя…

Из глаз обоих шли слезы.

— Я так ждал тебя каждый год…

— Знаю, Вовка. Знаю.

— Когда ты уехал в августе, на Новый год я пожелал, чтобы ты вернулся.

— Твое желание исполнилось, хоть и с запозданием, — Виктор виновато улыбнулся.

— Проходи же, чего мы в подъезде-то обнимаемся! — Вова пнул кусок сосиски, теперь валявшийся у входа в квартиру и снова посмотрел на брата. Он зачем-то неловко добавил: — Кошки подберут.

— Ну, рассказывай, как твои дела, что тут поменялось с того самого времени?

Виктор, стараясь не опираться на ноющие руки, сел в коричневое продавленное кресло прямо в ботинках, как делал это в детстве, за что его ругала мама.

— Я уже год работаю в «доме потерянных душ». Работенка так себе, конечно, но деньги хоть какие-то имею.

— Дом потерянных душ?

— Психбольница.

— А-а, — протянул Виктор, — неплохо.

— Да ладно тебе. Конечно, я не могу продолжать дело отца, как ты. Мне никогда не быть полицейским. Но людей от психических заболеваний вылечить могу.

— Психи неизлечимы.

— Но не в тюрьму же их сажать… — Вова, казалось, оправдывался перед братом.

— Душевнобольных не сажают в тюрьму, им везде в этой жизни тюрьма.

Владимир Снегирёв был ростом намного ниже своего брата и моложе на два года, с короткими прямыми волосами, из-за чего в детстве часто завидовал вьющимся локонам старшего брата, зато глаза у обоих были карие: от матери.

— А что же я тебе ничего не предлагаю! — Схватившись за голову, внезапно сказал Вова. — Может, ты кушать будешь?

— Я бы поел, да.

— Идем на кухню, только разуйся!

— Ты как наша мама, — улыбнулся Снегирёв-старший.

— Ох, Витя…

Окна в старой маленькой кухоньке были заклеены коричневым дешевым скотчем, чтобы вьюга не задувала в комнаты, пахло немного сыростью, пригоревшим к сковороде маслом и самым примитивным хозяйственным мылом, совсем не пенящимся и прилипающим к огрубевшим и шелушащимся от холода рукам. Разбитые чугунные батареи, зимой работающие на полную мощность, все равно почему-то не согревали даже такое крохотное помещение, поэтому даже дома Вове приходилось ходить в теплой одежде, чувствуя сквозь толстые махровые носки тихое поскрипывание паркетного пола с облезшей лакировкой на дощечках. Свет в лампочках был неестественно желтый, такой приглушенный, спокойный, отчего создавалось еще большее ощущение уюта, когда смотришь в окно, чтобы посмотреть на бушующие снега, а видишь лишь отблеск люстры под потолком и вечную темноту. Хотя, даже если выключить свет, картина за окном не изменится. Виктор, скинув еще в коридоре ботинки, присел за обшарпанный стол, на котором была постелена вечно мнущаяся и прилипающая к мокрым тарелкам со сколотыми краями клеенка с нарисованными на ней фиолетовыми цветочками, уже перекрытыми разводами от пролитого на нее крепкого чая. Снегирёв, почему-то все еще нервничая, разглядывал спину своего брата и качался на почти уже сломанном деревянном стуле с порванной и потрепанной бахромой, свисающей с сиденья, обитого грязной неприятной на ощупь тканью. Руки непроизвольно потянулись к ней, чтобы заплести косички, как в детстве, но Виктор резко остановился, кинув задумчивый взгляд на бинты. В соседней комнате лилась из-под крана такая дорогая и такая приятная горячая вода, наполняя старую поржавевшую ванну, стоящую на потрескавшейся плитке, и шторка у этой ванной вечно была липкая и неприятно пахнущая старой пластмассой и будто сырой глиной. Виктор, положив подбородок на руку и не замечая поставленной перед ним тарелки с горячими сосисками, смотрел через окно с разводами от мокрой тряпки на вечную ночь, раскинувшуюся снаружи, и ему казалось, что в этом мире не существует больше ничего, кроме этой старой квартирки с раздвижным диваном в гостиной и дырявым постельным бельем с катышками на одеяле, кроме ковра на полу и на стене, по которому он ребёнком любил водить рукой, пока ее не начинало жечь, рассматривая пылинки между грубыми и твердыми ворсинками. Телевизор с длинной антенной все так же стоял на старенькой хилой тумбе, еле держащейся на подгибающихся слабых ножках, но его никто теперь никогда не смотрит, просто потому что он больше не ловит сигнал и показывает лишь черно-белые помехи. В углу кухни втиснулся бабушкин шкаф с чайным сервизом, подаренным кем-то на свадьбу, до которого не притронулась ни одна рука с этого давно ушедшего дня, и белые, расшитые узорами, салфетки уже покрылись толстым слоем пыли. Книги, которые были куплены еще за тридцать копеек в подземном переходе, теперь в беспорядке валялись тут и там с загнутыми уголками страниц, и все это казалось Виктору таким родным, таким приятным, знакомым и желанным, что он даже как будто вечно теперь был готов оставаться в этой крошечной квартире старой хрущевской пятиэтажки, слушая, как льется из крана горячая вода в ванной, передвигая по тарелке неочищенные от пленки невкусные склизкие сосиски и наблюдая за бесконечной ночью вокруг, лишь изредка освещаемой иногда появляющимися на небе звездами и грустно подмигивающими с высоты.

— Сосиски великолепные! — соврал Виктор, стараясь не морщиться от отвращения.

— Меня от них тошнит, но в целом неплохие.

Из верхнего шкафчика Вова достал коробку черного чая и две сколотых кружки. Те самые, из которых они раньше пили вместе с мамой и папой.

— Наши кружки… Ты их хранишь.

— Не выкидывать же. Я ведь говорю, что ждал тебя.

Пока Вова наводил чай, Виктор через силы доедал невкусные сосиски и смотрел в окно на очередной почти уже ушедший день.

— Слушай, а что там Анька? Гронская? — Вдруг спросил он, сам удивившись своему неожиданному вопросу. — Она здесь еще? Давненько не слышно от нее ничего.

— Вить, Анька умерла…

— Как?

— Машина сбила ее года три назад.

Анька умерла. У Виктора в голове не укладывалось. Подруга детства. Как он соскучился по ней! А теперь они никогда больше не встретятся.

— А Петька? Саня? Машка Орлова? — Он лихорадочно перебирал в голове имена старых друзей.

— Вить…

— Вова!

Он бросил чай в кружку и повернулся к брату.

— Нет их никого. Все наши друзья умерли. Видимо, и мы скоро тоже…

У Виктора не находилось подходящих слов. Он даже не помнил, что сказал им всем, когда видел в последний раз. Машку помнил красивой девчонкой с золотыми кудрями и красной заколкой в волосах, писавшей тексты песен в тетрадку с блестящими наклейками и мечтавшей о большой сцене и славе. Саня Маслов был ему как старший брат: всегда и везде служил надежной опорой и разрешал мухлевать в играх. Петька Клишин давал списывать в школе, за это Витя его уважал и не бил никогда.

— Не говори этого. Мы не умрем. Мы вместе встретим Новый год и будем вместе и дальше!

— Почти то же ты сказал и матери, однако, тебя не было, когда она ушла…

ГЛАВА 2. «ОСКОЛКИ РАЗБИТОГО СНЕГИРЯ»

Виктор, через сон услышав чьи-то осторожные тихие шаги, медленно приоткрыл трепещущие веки и в сумерках оглядел комнату заспанными глазами. Предметы расплывались и теряли свои привычные очертания, а голова кружилась, как в детстве после красочной карусели на новогодней ярмарке. Снегирёв, сонно зевнув, провел длинными тонкими пальцами по спутанным кудрям растрепанных и наэлектризовавшихся от подушки волос и почесал лоб.

— Чертовы часовые пояса… — хрипло пробормотал он и посмотрел в окно, за которым видно было лишь кромешную темноту и изредка пролетающие мимо крошечные легкие снежинки. — Какое сейчас вообще время суток?

Виктор, спрыгнув с кровати, поморщился от громкого скрипа металлических пружин под тонким матрасом. Целую ночь он чувствовал, как они неприятно впивались ему в спину, заставляя раздраженно ворочаться. В комнате было так холодно, что невозможно было оставаться на месте — надо было постоянно двигаться, чтобы хоть как-то согреться.

— У тебя что, батареи вообще не работают? — недовольно спросил Виктор, открывая дверь и выходя в гостиную, где суетливо метался из угла в угол Вова с маленькой живой елочкой на плече, с которой на паркетный пол осыпались иголки, и он случайно наступил на одну.

— Черт тебя возьми!

— Меня?

Вова обернулся и с виноватой улыбкой покачал головой, наконец, пристроив дерево рядом с неработающим телевизором и почесав уколотое место грязной рукой.

— Ты ее откуда принес? — спросил Виктор, подходя поближе. В комнате теперь пахло морозным хвойным лесом, смолой, древесиной и праздником.

— На улице купил, дед какой-то срубил вчера вечером. Будем сегодня наряжать красавицу, хотя она итак хороша. — Он, казалось, гордился елкой, как собственным ребенком, и умиленно улыбался, поглядывая на Виктора и как будто пристально наблюдая за его реакцией. Тот улыбнулся ему в ответ.

— Неси игрушки, они там же, где и раньше, — весело сказал Вова, смахивая пыль с щеки. Виктору он казался в этот момент таким же маленьким мальчишкой, каким он его помнил с детства. В глазах его было много добродушия и простоты, но мало ума и зрелости. Все лицо его сейчас, с раскрасневшейся от почесывания щекой, прямым носом и улыбающимися, потрескавшимися от мороза тонкими губами, как у отца, не внушало никакого чувства, кроме как будто непонятной жалости и сочувствия. Не было в этом человеке ничего особенного, никакой идеи, никакой мечты, и Виктор поневоле ужаснулся, представив себя на месте своего младшего брата. «Ладно, справим Новый год, и на следующий же день я уеду обратно в Ярославль. Нечего мне здесь больше делать», — решительно подумал Виктор и отправился в коридор, доставать с антресоли старый баул в синюю клеточку, в котором мать раньше носила продукты с рынка, а когда тот порвался, определила под новогодние украшения. Нет, совсем не это место было его домом, он был чужаком здесь, и Снегирёв слишком явно это чувствовал.

Сначала в ход пошли самые красивые игрушки из пакета. Красные, синие, зеленые и фиолетовые шары сверкали в свете тусклой люстры с одной перегоревшей лампочкой, но в свое время они были очень дорогими, а для взрослых дорогие — значит хорошие. Как только Вова вешал игрушку на веточку ели, иголки сразу с нее осыпались, подобно праздничному мелкому конфетти.

— Это ничего. Мама любила иголки от елок. У них много полезных свойств, — сказал он и подмел их ногой к подставке, на которой стояло дерево.

— Знаешь, я до сих пор не могу поверить в то, что их нет.

— Кого?

— Ребят наших. Друзей.

— Я помню, Вить, как ты признался, что влюблен в Аньку.

— Я помню ее светлые длинные волосы. Они всегда пахли сиренью.

— Ты как-то подарил ей заколку. Красную заколку такую, помнишь?

— Да. Она очень шла к ее празднечному платью.

Вова повесил синие колокольчики, а Виктор взял в руки игрушку в виде снегиря с красной пышной грудкой.

— Так вот, Вить. Ее похоронили вместе с этой заколкой. Даже в этот день она была с ней. С твоим подарком, Вить…

Виктор Снегирёв, взрослый парень, казалось бы, не мог плакать, но сейчас слезы сами шли у него из глаз. Воспоминания появлялись сквозь мутную пелену перед ним одно за другим, и он не смог справиться с наплывом эмоций и выронил снегиря прямо на пол. Стеклянная игрушка с треском упала и разбилась. В этот момент Виктору показалось, да скорее так и было, что разбился весь мир. Треснул. Раскололся. Вместе с чертовым снегирем и его красной грудкой.

— Это была любимая мамина игрушка… — тихо, но с такой нескрываемой злобой произнес Вова, и губы его дрожали на побледневшем лице, казавшимся теперь таким грубым, старым и некрасивым. — Любимая мамина игрушка!

Виктор, взглянув на крошечные осколки, в беспорядке валявшиеся на грязном полу, внезапно для себя понял, что ему все равно. Он не чувствовал ничего. Что ему эта несчастная елочная игрушка? Никогда он теперь не встретится со своими друзьями во дворе дома, не скажет им ни единого слова, не похлопает их по плечу и не посмеется над какой-нибудь глупой и неуместной шуткой. Умерли все те дети. Вместе с ними погибла и какая-то часть души самого Снегирёва, оставшегося абсолютно одиноким в этом чужом городе, который он никогда не любил и откуда так быстро сбежал, а сейчас всем сердцем жалел, что вернулся. Никто его здесь больше не ждал. И черт с ним, с этим снегирем. Виктор потерял в своей жизни гораздо больше, чем какую-то игрушку: первая любовь, Анька с красной заколкой в светлых волосах, после нее — родители, затем — Ксения Ростова, прекрасное имя, такая нежная, влюбчивая девушка, но решительная и твердая, как кремень. Все, кого он любил, умерли. Виктору казалось, что разбитый снегирь предшествует и его собственной смерти.

— Ты никогда не любил свою семью, — прошипел Вова, поднимаясь на нетвердые ноги и с ненавистью глядя на старшего брата. — Мы для тебя всегда были какой-то обузой, ведь так? Ты хотел как можно скорее нас покинуть, и сделал это при первой же попавшейся возможности. Ты бросил меня здесь, ты бросил маму и отца, наплевав на нас всех! Не ты убивался и рыдал на их похоронах, не ты вертелся, как белка в колесе, чтобы выжить после такой потери, не ты страдал!

Виктор, встав с пола, почувствовал, как непроизвольно напряглась рука, и кисть пронзило болью.

— Слишком много ты на себя берешь, Вова. Не один ты у нас такой несчастный.

— Ледяной у тебя взгляд, Витя… — казалось, даже разочарованно и с некоторой грустью безысходности, ответил ему брат. — Не жаль тебе никого.

Виктор, круто развернувшись, накинул черное пальто и вышел из квартиры на улицу. Горло заболело, и дыхание перехватило от резкого холодного ветра. Пачка сигарет помялась в кармане, и Виктор, пуская облака серого дыма, смотрел на зимнее утро, переходящее в полдень, темное и мрачное, как и он сам. Не жаль ему никого, и это правда. Его тоже никто не жалел.

Норильск оказался пустым, тихим городом. И очень холодным. Снег медленно падал вниз. Снежинки сверкали в пасмурном небе, как души давно умерших сверкают и кружатся в вечной пляске смерти. В декабре каждый встречается со своими собственными призраками прошлого. Их становится все больше, и они давят на Виктора, как снег на крыши домов или землю.

Выкурив три сигареты за раз, Виктор успокоился и решил прогуляться по опустевшим улицам. Такое ощущение, что люди здесь совсем и не живут. Машины встречаются редко, пешеходы еще реже. Дороги здесь широкие, а деревьев мало. Вокруг только снег, снег, снег…

Этот город создан для одиноких людей, которым не нужно по возвращении домой приветствовать членов своей семьи, поздравлять дальних родственников с Пасхой или Новым годом, не нужно улыбаться и здороваться с бабушками около подъезда. Просто выйти на улицу ради того, чтобы увидеть небо, подышать воздухом и все. Никаких людей. Возможно, Виктору бы подошел этот город, если бы не воспоминания. Он не помнит, нравилось ли ему тут раньше, потому что не с чем было сравнивать. Теперь он понял, что хочет уехать отсюда. Но от воспоминаний не уйти. Они преследуют тебя, как твоя совесть, когда ты написал на лбу Сани Маслова плохое слово, пока тот спал, а он не знал об этом и пошел домой. Дома, конечно, ему устроили трепку, но виноват ведь не он. Виноват Витя. Во всем всегда виноват Витя. Это его профессия — быть виноватым.

По пути ему встретился крошечный старенький магазинчик. Он был квадратный, из вагонки синего цвета и с переливающимися гирляндами на пыльных окнах. Праздничное настроение не поднять, если его нет совсем. У Виктора его нет. У него вообще нет настроения, никакого.

Магазин «У Алана» встретил его яркими огнями, обтрепанной сверкающей мишурой, и душным теплом, и только он понял, насколько сильно у него замерзли уши. Виктор никогда не носил шапку, но, видимо, ему придется ее купить, если он хочет дожить до Нового года.

— Добрый день и с наступающим вас Новым годом! — громогласно сказал продавец восточной внешности за прилавком, испугав Виктора.

— И вам не хворать.

— Не выдался день? — казалось, с насмешкой спросил, видимо, Алан.

— Я разбил игрушку. Мне нужна другая.

— Конечно. Какая?

Этот продавец стал раздражать Виктора с самого начала. Что значит — какая? Ты тут главный, это я должен спрашивать, какая. У тебя тут полторы тысячи игрушек, и я должен знать, какая именно мне нужна?

— Собака, — ответил Виктор.

— Конечно! Ведь Новый год — это год собаки. Отличное решение. Выбирайте собаку.

Ну, все. Терпение Виктора заканчивалось. Год собаки, да у тебя тут собак не сосчитать, и ты говоришь выбирать? Может, посоветуешь хоть что-нибудь?

— Эту, — вяло протянул забинтованную руку Виктор, указывая на рыжую собаку с костью в зубах.

— Прекрасный выбор! — воскликнул продавец.

Конечно. Для тебя любой выбор прекрасен, ведь это деньги, которые ты заработаешь. Однако как продавец ты не стоишь ни копейки.

— Спасибо.

Виктор рассчитался и вышел из магазина. Паршивое место.

По дороге домой ему не встретилось ни души, лишь какая-то ободранная грязная псина, перебегавшая через дорогу на пешеходном переходе, с хвоста которой свисал клок свалявшейся черной шерсти. Она хрипло залаяла, увидев Виктора, шедшего посреди улицы, но ближе к нему не сунулась, а лишь рычала, обнажая желтые сколотые клыки и приподнимала розовую верхнюю губу, морща нос.

— Ты прямо как люди, — иронично заметил Снегирёв и прошел мимо, пока собака тихо и бессмысленно ворчала ему вслед.

Как он скучал по Ярославлю. По отделению полиции, в которое сейчас, наверно, доставляли множество интересных и забавных личностей, рассеивающих его скуку. Он скучал по Лисичкиной и пряникам, которые они ели вместе с ней в больнице, когда смотрели телевизор с помехами в ординаторской и всячески издевались над передачами и их участниками, черт возьми, он скучал даже по этому жалкому Уткину, в этот момент, вероятно, только проснувшегося и бессмысленно валяющегося в постели, свесив худую ногу с дивана, ведь время здесь, в Норильске, уходит вперед на целых четыре часа. Бессмысленные четыре часа, которые в масштабе вселенной кажутся всего лишь мигом, внезапно пришедшим и так же мимолетно испарившимся в бездне зря ушедшего времени.

Дома было непривычно тихо, и эта тишина была напряженная, наэлектризованная, оглушающая. Виктор, стряхнув снег с пальто, вынул из глубокого кармана рыжую собаку с костью во рту и презрительно окинул ее взглядом. Абсолютно бесполезная вещь, совершенно никому не нужная. Впрочем, как и сам Снегирёв. Интересно, поздравят Светлана и Уткин, или все уже всё забыли и остались друг другу чужими незнакомцами?

— Вова! — крикнул Виктор, проходя в гостиную. Брат сидел на полу, скрестив ноги по-турецки, а на полу перед ним все так же лежали осколки разбитого снегиря. Господи, какой же слабак!

— Ну что же ты сидишь? — с поддельной заботой и раскаянием спросил Виктор и дотронулся до плеча младшего брата. Тот сбросил его руку резким движением, причинившим Снегирёву невероятную боль. — Поосторожней. Смотри, что я принес.

Вова нехотя обернулся и, увидев елочную игрушку, лежавшую на бинтах в руке Виктора, поднял на него взгляд.

— Мило с твоей стороны, хоть и не заменит того снегиря.

— Это символ Нового года.

Вова хмыкнул и, почесав нос, взял невинную собаку в руки, ненавидимую им почему-то с такой яростью, и, сжав золотую ниточку, повесил ее посередине маленькой елки, чтобы она как будто нарочно раздражала его взгляд. Нравилось ему страдать. Интересное было занятие.

— Спасибо. Макароны будешь?

— Нет. Зайду к соседям. — Виктору неприятен был вид этой квартиры, этого парня, сидящего перед ним на грязном паркете с ободранным лаком, эта глупая собака с золотыми блестками на боку. И зачем он вообще приехал?

ГЛАВА 3. «ВСЕ МЫ КОГДА-НИБУДЬ УМРЕМ»

Сидя у окна и бесцельно направив взгляд на собственное отражение с нахмуренными темными бровями на бледном строгом лице, Виктор вздрогнул, выведенный из мрачных размышлений срывающимся визгом старого дверного звонка.

— Господи боже мой, замени наконец эту чертову штуковину! — крикнул он младшему брату, в гостиной расставлявшему на столе, который они вдвоем приволокли туда из кухни, поцарапав паркет, скудные заветренные салаты, заправленные майонезом, которые они купили в магазинчике напротив сегодня утром. Вова сделал вид, что не расслышал его слов, и зачем-то в сотый раз поправил дешевые салфетки, вываливавшиеся из упаковки.

Снегирёв открыл дверь и с напускной улыбкой пропустил в квартиру соседей: улыбающуюся золотыми зубами, на которых остался небольшой след малиновой помады, Людмилу Владимировну и ее мужа, имя которого он никак не мог вспомнить, настолько это человек был тихий, незначительный и как будто даже несуществующий, с глубокими горизонтальными морщинами на лбу, осматривающий его сейчас мутными светло-голубыми глазами.

— С праздником вас, Витенька! — добродушно воскликнула женщина и, обернувшись на мужа, сверкнула глазами. — Юра!

— С праздником. — Он вытянул руки и передал Виктору торт, присыпанный разноцветными шариками конфетти. — Это Людочка испекла.

Странные, в какой-то мере, отношения связывали этих людей. Властная, горделивая жена и такой податливый, трусливый муж. Людмила Владимировна была из тех женщин, которые вроде бы совершенно ничем не примечательны, посредственны и абсолютно нормальны, наверное, в плохом смысле этого слова, но все-таки ей удавалось словно наручниками приковать к себе любого мужчину, и главной жертвой стал ее безымянный муж. Она держала все в образцовом порядке, в особенности их маленькую квартирку — такие жены больше любят свой дом, чем своего мужа. Она была по-своему умна и по-своему примечательна, и счастлива была эта женщина не тем, что выбрала себе самого лучшего мужа, а тем, наоборот, что смогла сама вылепить и сделать из него то, что именно ей хотелось. А тихий Юра был, по сути своей, идеальным мужем — для него Людочка, как он всегда ее называл, была бесподобной, исключительной женщиной, которую он не столько любил, сколько, вероятно, боялся и уважал. И удивляешься, как порою сходятся люди совершенно противоположные, а живут в разы счастливее, чем люди, больше друг на друга похожие. Их, видимо, просто не раздражает в супруге то, что есть в них самих.

— Я рада, что ты позвал вчера нас к вам на Новый год, Витя. Я знаю, что вам без родителей не праздник, но в компании стариков тоже не так уж и плохо, — она обняла Виктора, который чуть не уронил торт, и прошла в гостиную.

На календаре тридцать первое число, на часах десять вечера, а настроения нет. Виктор уже который раз убедился, что зря приехал сюда. Ему здесь плохо, семья уже не та, что была при родителях. Конечно, ведь братья выросли, у каждого своя жизнь, и виделись они последний раз даже не год назад.

— Осталось два часа, Витя, ну помоги! — крикнул ему Вова из гостиной.

Виктор нехотя прошел в комнату к гостям и поставил торт в центр стола, среди салатов и нарезанной колбасы с сыром. В первый раз за несколько дней в доме он почувствовал запах нормальной еды. Впервые он увидел, что нет сосисок.

Вместе с ними пропало и настроение.

— Выключи газ, там картошка!

Вова не стал ждать и сам побежал на кухню, как будто, если он не выключит его сейчас, картошка пропадет, и Новый год будет испорчен.

«Куда еще хуже», — подумал Виктор и сел за стол.

— Что ты делаешь?! — вскрикнул суетящийся и этим раздражающий брата Вова и бросил ржавую кастрюлю на стол, хватая Виктора за руку.

— Хочу выпить, — прошептал тот.

— Ты что! Еще нельзя, Витя, нельзя!

Вова выхватил у него из рук бутылку виски и спрятал под стол.

— В полночь.

«Чертов Новый год», — подумал Снегирёв и улыбнулся Людмиле Владимировне, наблюдавшей за ним с другого конца стола.

Наступила тишина. Ее прерывало лишь звяканье посуды и приборов, которые Владимир расставлял на столе. Для него это всегда был особенный праздник. День, когда вся семья собирается вместе. Когда у всех хорошее настроение и улыбки на лицах. Когда все мечты сбываются. Его мечта сбылась, он снова с братом и надеется, что он никогда больше не уедет.

Тем временем Виктор мечтал уехать, причем завтра же. На первом же автобусе, такси, самолете. Да на чем угодно, что отправляется из этого холодного города.

— А давайте музыку включим! — заверещала Людмила Владимировна и встала из-за стола. Она подошла к радиоприемнику и нажала выключатель. Радио затарахтело и послышались слабые звуки. Она сделала громче. «Черный бумер» Серёги был хитом в этом году, но она не понимала этих современных песен. Ей бы Аллу Пугачёву. «Бумер» уехал, за ним пела Максим свою душераздирающую «Знаешь ли ты». Лирику старушка терпеть не могла, из-за чего ее настроение портилось.

Людмила Владимировна снова потянулась к радио и твердой рукой выключила приемник.

— Эти песни меня с ума сводят, — угрюмо пожаловалась женщина. — Почему телевизор у вас не работает?

— А он сигнал больше не ловит, — ответил ей Вова, в этот же момент отправив в рот большой кривой кусок «Российского» сыра, с которого на кухне до этого предусмотрительно срезал появившуюся плесень.

— Давайте тогда поговорим о чем-нибудь! Вспомним прошлое, о будущем помечтаем, пока ждем полуночи. — Людмила Владимировна, казалось, совершенно не умела и не хотела угомониться и успокоиться. — Витенька, чего же ты не рассказывал нам, как у тебя дела в Ярославле идут? Самое время.

Виктор насторожился и напрягся. Вова рядом с ним взял еще один кусок старого сливочного сыра, и от одного воспоминания о его сладковатом вкусе Снегирёва почему-то затошнило. Заживающие ладони ныли, и он чувствовал, как на них стягивается кожа, перерастающая в рубцы и шрамы. Людмила Владимировна кашлянула, чтобы вывести Виктора из мрачной задумчивости.

— Да особенно и нечего рассказывать. Странный это был год. И тяжелый.

— Расскажи про работу свою, — попросил брат, чавкая и пережевывая еду. Виктор чувствовал, что начинал понемногу раздражаться и выходить из себя.

— Дослужился до следователя. В этом году было у нас одно дело, такое, что и вспоминать страшно. Из него потом вытекло еще несколько сопутствующих. По жестоким статьям. Но наказывать некого, дело хоть и раскрылось, но все подозреваемые уже были на тот момент мертвы.

— Ужас, зачем о таких вещах за столом, да и в Новый год! — воскликнула, охнув, Людмила Владимировна и руками прикрыла рот, изображая сочувствие и удивление. — Что-то хорошее расскажи, Витя!

— Я влюбился и нашел друзей. — Снегирёв решил умолчать о том, что его возлюбленная трагически погибла, а с друзьями он, возможно, уже никогда не встретится. Надо бы не забыть поздравить их с праздником и позвонить.

— А по семье-то скучал?

— Конечно, — соврал Виктор. — Давайте, что ли, на улицу выйдем? Оттуда лучше салюты смотреть.

Он не мог больше сидеть в этой душной, маленькой комнате, в которой пахло испорченной едой, старьем и пылью, в которой все перебрасывались друг с другом незначительными и глупыми фразами, лишь бы заполнить неловкую тишину, которая давила всем на уши и заставляла нелепо ерзать на стуле и переминаться с ноги на ногу, ему осточертели вопросы, на которые так или иначе приходилось отвечать, то есть лгать, эти люди, которых он никогда не понимал и не мог понять, они ему были чужие, и за это он их ненавидел.

— Да, пойдемте! — поддержал Вова, вставая из-за стола. Он, кажется, был единственным, кому нравились эти посиделки. Виктору нестерпимо хотелось курить.

На улице пахло праздником. Духи смешались с запахом петард, веселья и алкоголя. Это наводило на мысли о том, что и собравшимся не мешало бы уже выпить, но Вова категорически был против. Почему младший брат решает за старшего? Когда это такое было? Виктор предварительно вытащил бутылку виски из-под стола и спрятал во внутренний карман своего пальто. Теперь он точно выпьет, и никто его не остановит.

Тепло разлилось по телу с первой капли. Какое приятное чувство — быть пьяным. Нет никаких забот. Но есть и минусы. Ты — это забота. Для всех окружающих. Однако никогда никого это не волнует, когда они начинают пить. Так и Виктор. Он не думает сейчас ни о чем таком. Главное пить. Много пить. И пусть соседи думают, что он алкоголик. Ему наплевать на мнение этих людей. Они перестали для него существовать.

Какое приятное чувство — быть пьяным.

Где-то громыхнул салют. Старушка схватилась за сердце и охнула.

— Не люблю я эти петарды и салюты. Гадость одна. Ничего полезного.

Она присела на скамейку с облупившейся краской вместе с мужем и глубоко вздохнула.

— Старая я, Юр. Старая. Чувствую, умру скоро.

— Ты что, ну! Что ты!

Ее муж сказал это с такими эмоциями, которые от него никогда раньше Виктор не видел. Брови подняты, глаза на выкате, губы трубочкой. А сколько слов он сказал! Но Снегирёв продолжал просто слушать.

— Да, Юра… Хоть я и не люблю в праздники говорить об этом, но все мы когда-нибудь умрем. А я, наверно, уже сегодня, Юр.

— Да что ты! Откуда такое?

— Чутье, Юр. Чутье.

Старушка охнула еще раз и сложила руки в ногах. Виктор ее прекрасно понимал. Люди всегда чувствуют, что скоро умрут. Это как голод. Ты чувствуешь, что ты голоден и идешь есть. Ты чувствуешь, что умираешь и идешь умирать.

Из подъезда вышел Вова с коробочкой. И как всегда с улыбкой.

— А вот и салют!

Виктор поспешно спрятал уже полупустую бутылку виски обратно в пальто. Ему на мгновение показалось, что брат заметил и посмотрел на него укоряющим взглядом, но тот просто прошел мимо. Снег сверкал в свете уличных фонарей, переливался, искрился, и казался Виктору таким веселым, ярким и дружелюбным, что он невольно протянул к нему забинтованную руку и, простояв в ступоре несколько секунд, стыдливо засунул ее обратно в карман. Вова взгромоздился на сугроб повыше и оставил там фейерверк. В руках у него была еще какая-то коробочка, поменьше.

— Витя! Это мой подарок для тебя. Открой сейчас.

Снегирёв отчего-то недоверчиво посмотрел на синюю блестящую ленточку, перевязывавшую упаковку, и неловко потянул за один конец, стараясь как можно меньше напрягать руку. Брат снял за него крышку и, замирая, взглянул Виктору в глаза и тут же отвел взгляд в сторону: не мог он смотреть в этот карий омут, убийственный и равнодушный. Снегирёв вытащил из коробки что-то мягкое и в темноте сначала даже не понял, что это такое, пока Вова ему не сказал:

— Ну, одевай же.

— Правильно будет «надевай». — Снегирёв, спохватившись, продолжил, чтобы никого не задеть и не обидеть. — Спасибо тебе большое, брат.

Вова в порыве чувств обнял его, и Виктор в ужасе отстранился, чтобы тот не почувствовал бутылку виски, спрятанную во внутреннем кармане черного пальто. Шапка была ему как раз впору, со смешным мягким помпоном и, кажется, темного цвета, хотя все предметы в эту беззвездную холодную ночь казались черными.

— У тебя ведь есть зажигалка, зажги тогда ты фитиль. Предоставим тебе эту честь, — Вова снова улыбался, и Виктора коробило от этой его жизнерадостности.

Снегирёв поднес огонек к фитилю и, отбежав к брату и соседям, наблюдал за тем, как он быстро разгорается. Салют задымился и резко выстрелил в ночное небо, освещая его разноцветными брызгами бессчетного количества ярких искр. Виктор достал телефон и попробовал набрать номер Лисичкиной. Спустя пару гудков включился автоответчик. Телефон снова отправился в карман пальто, а в душе воцарилась пустота. Сквозь шум взрывающегося фейерверка Виктор услышал чье-то тихое «ох», и почувствовал, как Вова крепко вцепился ему в плечо.

Два брата стояли в обнимку и смотрели на салют, и никто из них даже не подумал о том, что на скамье уже лежит мертвое тело Людмилы Владимировны.

ГЛАВА 4. «ПРАЗДНИК УДАЛСЯ»

Она умерла так же быстро, как закончился салют. Впервые Виктор забыл обо всем и просто наслаждался моментом. Он забыл всех людей вокруг и смотрел на фейерверк. Искры разлетались во все стороны, такие же яркие, как его надежды и ожидания. «Высплюсь и уеду», — думал он, но из раздумий его вытянул чей-то тяжелый глухой стон.

— Люда… Люда! — стонал старик. Он крепко держал свою пожилую жену за руку, но теперь это была лишь мертвая плоть.

Виктор развернулся, когда его брат убрал руку с плеча и отошел к скамейке.

Лицо Людмилы Владимировны было пепельно-серым в свете фонаря и белого снега. Уголки губ были опущены, а сам рот приоткрыт. Старушка умерла прямо в новогоднюю ночь, а перед этим почувствовала смерть. Что это: магия или простое предчувствие?

— Что случилось? — паническая атака настигла Вову. Он замешкался, тряс старушку за плечи, кричал ей прямо в лицо, плевался, и брызги его слюней летели на сидящего сбоку старика.

А Юра просто плакал. Он понимал, что он следующий. Смерть прошла рядом и забрала его жену, но это не значит, что она ушла. Смерть никогда не забирает одного. Она вернется.

— Я вызову скорую! Она не могла вот так умереть, вы ошибаетесь! — продолжал Вова, хотя и сам в душе понимал, что все кончено. Она умерла.

— Вова, успокойся, — сказал Виктор, подойдя к скамье.

— Ее можно спасти. Она должна жить, Витя!

— Она не дышит. Слишком поздно, Вова.

Старик сидел неподвижно, будто сам умер вместе со своей женой. Непонятно было, то ли он рад, что освободился от оков рабства, то ли расстроен, что это произошло. «Очень загадочный человек, этот Юра», — пронеслось у Виктора в голове, а потом ему почему-то вспомнился священник Иван из Ярославля. Они бы подошли друг другу.

Машина скорой помощи приехала почти сразу, что удивительно, ведь Новый год уже через каких-то пятнадцать минут. Старушку погрузили внутрь, и ее муж, кряхтя, взгромоздился рядом с ней. Новый год встречать они будут вдвоем.

«Семейный праздник», — усмехнулся старший Снегирёв.

— Пошли домой, Вова, — Снегирёв мягко опустил брату руку на плечо, и почувствовал, как тот дрожит то ли от холода, то ли от настоящего ужаса. — Не на что здесь больше смотреть.

— Чик-пах и готово…

— Что?

Вова посмотрел на старшего брата испуганным, растерянным взглядом, приоткрыв рот, и в этот момент могло показаться, что он совершенно лишился рассудка.

— Вот тебе и жизнь. Непредсказуемая. Может, и я скоро умру, Вить? А? Я ведь тоже умру. И ты умрешь. Мы все умрем!

Вова, заходя в квартиру, откуда на него сразу же пахнуло теплотой и ароматом разнообразной еды, все еще паниковал и никак не мог успокоиться. Виктора это раздражало. Неужели он настолько слаб характером, что не может принять вещи, от него не зависящие? Да, люди умирают, люди рождаются, это вечный круговорот, не значащий в этом мире совершенно ничего. Есть ли вообще, в таком случае, смысл о чем-то заботиться, за что-то переживать, чего-то бояться, кого-то любить, если все эти вещи, включая тебя самого, канут в небытие?

Владимир тяжело опустился на диван, направив взгляд в пустоту. У него на ресницах таяли мелкие снежинки, и казалось, что он на самом деле плачет. Щеки раскраснелись и теперь отчего-то чесались и зудели. Виктор прошел на кухню и незаметно поставил бутылку виски на грязную тумбочку, где валялась содранная с колбасы дурно пахнущая кожура.

Снегирёв облокотился на подоконник и, открыв окно, закурил. Сквозь пелену ночи пробивался еле заметный оранжевый огонек только что зажженной сигареты, плюющейся пеплом и маленькими искорками. Голодные раскрытые пасти окон прорезали своим приглушенно-желтым светом расстилающийся в воздухе дым.

— Знаешь, Витя, хуже смерти только ее ожидание, — как из тумана, донесся до Виктора тихий, сиплый голос младшего брата, все еще остававшегося в гостиной.

— Хуже смерти только жизнь.

Брат не услышал.

— Президента слушать не будем? — спросил Виктор, войдя в гостиную. На столе остались нетронутыми салаты и нарезка. Еда портилась на глазах. Деньги ушли на ветер.

— Я же сказал, что телевизор не работает.

Виктор подошел к громоздкому и неуклюжему советскому ящику и начал рассматривать его. Сделанные во времена союза вещи не ломаются просто так. В чем же дело?

— А!

— Что? Током ударило?

— Нет! Черт подери, Вова, у тебя кабель не вставлен, поэтому и сигнала нет!

— Правда?

— Дурень ты, абсолютный дурень!

— Вот уж новогоднее чудо!

Виктор вставил кабель в телевизор и нажал кнопку пульта. На экране сразу же появилось, хоть и расплывчатое, изображение Владимира Путина. Он уже перешел на второй срок и пробудет президентом как минимум до две тысячи восьмого года.

Оставалось минута, он как раз заканчивал свою поздравительную речь.

— Знаешь, Витя, я считаю, этот человек сделал очень много для нашей страны. Хотел бы я лично пожать ему руку и сказать «спасибо».

— Вова, шампанское! — нетерпеливо и раздраженно произнес Снегирёв.

— Черт! Забыл!

Вова обежал стол вокруг и достал бутылку со светлой искрящейся жидкостью.

— С Новым две тысячи шестым годом! — торжественно сказал президент, и медленно забились куранты.

— Ну, что ты там?

— Открыл.

Вова неаккуратно, разливая по столу, налил полные два бокала.

— С Новым годом, брат. Я рад, что ты со мной.

— И тебя, засранец, с Новым годом, — сказал Виктор с улыбкой на лице.

Оба осушили бокалы до дна.

— Ну, что ж! Как Новый год встретишь — так его и проведешь, да? — улыбаясь, сказал Вова и сияющими глазами посмотрел на старшего брата снизу-вверх. В этот момент он выглядел совершенно как маленький ребенок, ожидающий чуда от каждого момента, от всего, что происходит вокруг.

«Ну уж нет», — холодно подумал Виктор и лучезарно улыбнулся ему в ответ, поправив привычным жестом кудрявые волосы, все еще мокрые от растаявшего на них снега.

— Пойдем, посмотрим на салюты?

— Иди один, Вовка. У меня что-то горло болит.

Выпитая Снегирёвым половина бутылки крепкого виски теперь отдавалась головокружением и странным звоном в ушах. Голова уже раскалывалась, и теперь он понимал, как, должно быть, чувствовала себя Лисичкина со своей мигренью. Брат вышел за дверь, сказав что-то на прощание, но Виктор не разобрал слов. Хотелось спать. Не слушающейся рукой он выбрал в списке контактов мобильного телефона номер Павла Уткина и, прождав пару гудков, сам сбросил трубку. Раз сами не позвонили, значит и он не будет унижаться и поздравлять с праздником людей, которым он не нужен. Через мгновение телефон завибрировал.

— Виктор! — голос Уткина скрипел и скрежетал, так что Снегирёв невольно отодвинул от себя трубку. — Как рад, что ты позвонил! Ты где?

— В Норильске. У нас тут Новый год уже наступил, так что с праздником тебя!

Прилив незабываемой, блаженной нежности охватил Виктора. Уткин, глупый и смешной Паша Уткин, он помнил его, он был рад, он ждал!

— Спасибо, Виктор! У нас только восемь часов еще, я потому и не звонил, ждал. Надеюсь, скоро увидимся, как приедешь, а пока — прости, у нас тут корпоратив на работе начинается.

— А Света? С тобой?

— Нет, но она звонила, спрашивала, где ты. Ей теперь не с кем отмечать этот праздник. Ладно, до связи!

Снегирёв не успел ничего сказать, как раздались гудки отбоя, отдававшиеся у него в ухе глухим звоном. Бедная Лисичкина. Вот тебе и семейный праздник.

Он не помнил, как лег спать, но проснулся на диване, когда за окном уже было относительно светло для Норильска. Первое января две тысячи шестого года. У Виктора дико кружилась голова, его тошнило. В доме до сих пор стояли все эти салаты, и в воздухе витал совершенно отвратный запах испорченной еды. Почему Вова не убрал со стола?

Виктор открыл глаза и тут же закрыл. Снова открыл. Сон все равно пытался взять свое. Как же ему плохо. Его тошнило, и, кажется, прямо сейчас все готово было выйти из него наружу. Нельзя изгадить и без того грязный пол, нужно бежать в туалет. Но, черт, как же он далеко! Виктор боялся, что не успеет. Что на полпути его стошнит прямо в коридоре, и это увидит его младший брат.

— Вова, — прошептал он в надежде, что его услышат, но в квартире стояла тишина.

Он собрался с силами и встал с дивана, побежав прямиком к унитазу. Спустя несколько минут отвратительных мучений, ему стало легче. Намного легче. Он откинул со лба грязные кудри волос и пошел в ванну умываться. Головная боль была сильнее, чем год назад, когда он напился и уже даже не помнил, по какому поводу. Но прошлый год он встречал один. Прямо как Светлана этот. Господи, она, наверно, звонила ему, а он уже спал!

Виктор побежал в гостиную, проверил телефон. Всего один. Один пропущенный. Лисичкина звонила, чтобы поздравить, но поняла, что не нужна ему. Какой же он дурак! Конечно, она уже спит и не услышит его звонка. Придется позвонить позже.

— Вова, где ты?

Он вдруг понял, что дома находится совершенно один и, судя по всему, его брат даже не ночевал здесь. Где тогда? Вова уходил смотреть салюты. Господи, а вдруг он уснул, и его накрыло снегом?! Нужно срочно искать этого дурня, иначе Виктор попросту не сможет уехать из этого чертового города.

— Отлично. Праздник удался!

ГЛАВА 5. «ХОРОШО УЖЕ НИКОМУ НЕ БУДЕТ»

Виктор резко распахнул дверь подъезда, и крупные колючие хлопья снега полетели прямо ему в лицо, подгоняемые холодным порывистым ветром. Без шарфа и шапки на улице было, конечно, очень неприятно. Туман расстилался еще ниже, чем ночью, небо стало темно-серым, и на улицах не было ни души. Под пушистым покровом свежего снега все казалось таким старым, как будто жизнь с каждым Новым годом движется не вперед, а, наоборот, вспять, в минувшие века.

— Вова! — осипший голос сорвался и увяз в липкой тишине растворяющегося утра. Снегирёв тяжело сглотнул и почувствовал, как защипало будто опухшее горло.

— Вова, черт тебя дери!

Ну, конечно. Чего еще можно было ожидать в ответ, как не абсолютной тишины? Мир вокруг Снегирёва будто бы совершенно вымер, он ощущал себя героем пост-апокалиптического фильма ужасов, где он — единственный человек, оставшийся в живых после какой-нибудь ужасной катастрофы, и теперь, объятый страхом, пытается найти хоть одну такую же живую душу рядом, и не важно, кто это будет.

Снегирёв отчего-то суетился и с каждой минутой все больше раздражался и горячился, попытка найти Вову на улице, видимо, терпела грандиозное поражение. Снег пошел только утром, значит, если бы брат застрял в каком-нибудь сугробе еще ночью, его все еще было бы заметно. Не мог же он, в конце концов, уйти один куда-то далеко от дома! Значит, его украли? «Господи, да кому этот дурень нужен», — фыркнув, подумал Виктор и, обойдя вокруг дома, решил заглянуть в подвал своего подъезда. Почему-то его шаги замедлялись по мере того, как он приближался к обшарпанной старой двери, дыхание его учащалось, становясь неровным и сбивчивым, губы высохли и снова потрескались, а руки дрожали. Подвал внезапно стал внушать ему настоящий ужас. Что он там увидит? Растерзанное тело своего собственного брата? Его пугала не перспектива потерять родного себе человека, а именно эта жуткая неизвестность, вероятность встретить то, чего совсем не ожидаешь увидеть. Виктор локтем, чтобы не повредить кисти рук, дернул за круглую ручку двери. Заперто. Господи, ну, конечно. Внутренности будто бы ложкой перемешали между собой и заморозили.

— Черт бы с тобой, но меня ведь посадят, если я тебя не найду, дурень ты этакий! И надо было тебе выкинуть эту штуку именно сейчас, когда я приехал…

Снегирёв, поморщившись, закурил, случайно вдохнув едкий сигаретный дым. Снежинки падали ему на волосы, оседали на ресницах и, кружась, приземлялись прямо на кончик носа. Волосы начинали еще больше виться от влаги, и Виктор резкими и раздраженными движениями головы пытался откидывать их со лба, потому что его невероятно злило то, как они неприятно к нему прилипали. Ну зачем, зачем ему надо было сюда приехать? Мог бы просто отправить сообщение по телефону с поздравлениями, и дело с концом! Нет же, надо было благородно заявиться туда, где тебя никто не ждал, кроме очередных неприятностей, и благородно навестить одинокого младшего братца! Снегирёв, бросив недокуренную сигарету в сугроб, пару секунд наблюдал за ее угасающей жизнью, и, решительно повернувшись, зашел обратно в подъезд.

— Ох, Вова, не делай меня врагом своим. Если ты у каких-то соседей ночуешь — я тебя лично привяжу к батарее и уеду, забрав с собой ключ от квартиры, маленький ты гаденыш.

Как будто бы брат его слышал.

Глупо, конечно, надеяться, что соседи откроют ему после того, что случилось ночью, да и вообще, если учитывать, что сегодня первое января. Все спят, после похмелья им и с кровати-то тяжело встать, не говоря уже о том, чтобы открыть дверь и принять незваных гостей.

На этаже было три квартиры, одна Вовы, другая Людмилы Владимировны и ее мужа, третья, кажется, совсем пустовала. Сначала Виктор постучался именно туда, зная, что ему не откроют. Так и вышло. Звонка не было, а на стуки никто не реагировал. Тогда он решительно пошел к двери стариков. Понятное дело, они оба могут быть в больнице, но все же… Он постучал раз, другой. Нет ответа. Значит, он попросту не знает, где искать своего брата.

— Да пошло оно все к черту! — выругался он вслух, идя к двери его квартиры.

В этот момент соседняя дверь тихонько приоткрылась. Но из нее никто не вышел, не выглянул. Она просто скрипнула.

— Ю… Юрий? — Виктор не знал его отчества, но Юрой звать его было некрасиво, — Юрий, это вы?

В ответ была лишь тишина. Это пугало его еще сильнее, чем если бы он увидел труп в подвале. Он собрался с силами и шагнул к двери. Она открылась на четверть, но в проеме было темно и, казалось, никого внутри не было. В такие моменты человек может ожидать любой чертовщины. Из двери может выскочить монстр, убийца с ножом, труп, да что угодно!

— Юрий, вы дома?

— Заходи, — послышался стон откуда-то из комнаты.

Виктор зашел внутрь, и ему ударил в нос запах старости. Запах приближающейся смерти.

— Почему у вас открыта дверь?

— Я жду.

— Кого ждете? Врачей?

— Я жду смерть.

На стене он увидел картину двух лебедей, которой раньше не было здесь. Два дня назад ее не было!

— Красивая картина, — сказал он и присел на кресло, рядом со стариком.

— Она символизирует вашу любовь с Людмилой Владимировной? — спросил Виктор после молчания.

Старик снова не ответил, он пялился в стену напротив себя и молчал. Его руки были сложены за спиной. Горе съедало его изнутри.

— Послушайте, мне надо с вами поговорить. Вова пропал.

— Вова?

— Мой брат.

— Понятно.

«Он не слышит меня», — понял Виктор. Настолько он поглощен в свои мысли, что не реагирует на окружающий мир.

— Я хочу сказать, что я думал, вдруг он у вас и…

— Нет, — прервал его старик.

Ясно. Надо уходить.

— Как там Людмила Владимировна? — зачем он спросил об этом? Надо уходить. Прямо сейчас.

— Умерла.

Виктору хотелось ответить «понятно» и уйти. Но он не этот старик. Он выше этого.

— Мне… жаль.

— Конечно! Вам всем жаль! Вам всем просто жаль! Твари! Гады! Я ненавижу вас! Грешники! Вас надо сжечь! Дьяволы!

В этот момент Виктор увидел, что в руках за спиной у старика нож. Нож для мяса, огромный и острый. Он вытащил руки из-за спины и выставил перед собой.

— Что вы… Нет!

Но было поздно. Юрий направил нож себе в грудь. Лезвие было настолько острым, что вошло почти полностью. Виктор видел, как изо рта старика выходит алая кровь, в таком количестве, что мужчина просто задыхался и хрипел. Надо помочь, но как?

— Юрий, зачем?

И тут до Виктора дошло. Старик обезумел и убил свою жену, пока те смотрели салют. Возможно, Вова видел что-то, тогда старик решил и его убить. И закопать где-нибудь. Ну, и в завершение, чтобы его не посадили в тюрьму, решил убить себя. Великолепный финал!

— Господи, боже мой, — невнятно бормотал Виктор, пока отчего-то не слушающимися пальцами набирал всего две цифры номера скорой. Услышав от оператора обещание приехать как можно быстрее, которое обычно никогда не исполняется, Снегирёв пустым взглядом смерил лежащий на полу труп старика. Он был еще теплым. Лужа крови растекалась под ним все больше и больше, и Виктор непроизвольно отступил на шаг, чтобы не запачкать новые черные ботинки. Работа в полиции приглушает все человеческие чувства в человеке, если они, конечно, присутствовали в его душе до поступления на службу. Вид мертвого человека и струйки выстреливающей из раны крови уже не наводили на Виктора ужас, не внушали никакого отвращения, ему просто было наплевать. Ну, умер и умер, теперь-то что? Он не один такой. Люди погибают каждую минуту, и что теперь, заботиться и переживать о каждом? Слишком мала эта потеря, слишком ничтожна, чтобы придавать ей какое-то значение. Что этот старик мог дать миру? Абсолютно ничего. Так зачем же ему было продолжать жить? Тем более, если он сумасшедший.

— Сумасшедший… Черт подери их, этих сумасшедших! И Вову вместе с ними. — Даже как будто рассеянно прибавил Снегирёв. — А ведь точно…

Виктор о чем-то задумался, пару минут постоял, глядя в широко распахнутые мутные глаза уже начавшего остывать трупа и, ведомый какой-то внезапной, яркой мыслью, только что заслышав вой сирен скорой помощи, постарался как можно быстрее и незаметнее выскользнуть из квартиры, притворив для вида дверь, и выскочить из подъезда.

Широкими быстрыми шагами он направлялся к автобусной остановке неподалеку, изредка оглядываясь на чужие окна, тревожимый ощущением, что за ним обязательно кто-то наблюдает. Запрыгивая в подъезжающий автобус и нащупывая в кармане мелочь, Виктор в последний раз посмотрел на свой родной дом, серый, старый и такой жалкий. Он не рассчитывал туда возвращаться.

Автобус вывез его из города на открытую местность. Вокруг лежал ослепляющий снег, серое небо угрюмо хмурилось, и только бело-синее здание возвышалось над этим всем. Остановка была рядом, и Виктор вышел на свежий воздух. Он попал на рабочий автобус, поэтому внутри тот был буквально забит.

Психиатрическая больница имела пять этажей и была выложена из синего и белого кирпича. Вход внутрь выступал вперед, делая ее размеры еще более внушительными для здания советской постройки. Около главного корпуса кое-где были раскиданы в каком-то беспорядке еще несколько маленьких домиков, стоянка, и расчищенная от снега дорожка для автомобилей и людей.

Виктор старательно обходил всех, кто встречался ему у входа. Некоторые из них были психами, некоторые посетителями, но как их отличить? В наше время каждый человек — псих, и каждого надо бояться. Где-где, а в психбольнице ему еще побывать не удавалось. Какое счастье первого января сунуться в это гиблое, безнадежное место! Внутри воздух был стерильно-чистым, пахнущим хлоркой и какими-то лекарственными препаратами. В холле стояли старенькие трухлявые диванчики из растрескавшегося коричневого кожзаменителя, на полу хрустела под ногами расколотая плитка.

За стойкой его встретила молодая девушка, лет двадцати, которая могла быть довольно приятной наружности, но ее лицо в свете флуоресцентных ламп представлялось пепельно-серым, отчего она казалась старше лет на десять.

— Извините, я из полиции города Ярославля, ищу здесь своего брата, Владимира Снегирева.

Виктор показал свои документы, а администратор ахнула, покачав головой.

— Простите, ваш брат не появлялся здесь с того самого времени, как у него начался отпуск, а это было примерно неделю назад.

— ОТПУСТИТЕ МЕНЯ!

Виктор, вздрогнув, обернулся, а девушка за стойкой регистрации, казалось, не обратила на этот дикий возглас никакого внимания. Крики доносились с верхнего этажа и эхом отражались от грязно-белых стен.

— Что у вас там? — поинтересовался Снегирёв у девушки, которая что-то быстро писала на бумажке.

— Простите, сегодня у нас ЧП. Нашли труп охранника, а один из пациентов сбежал.

— Что?

Девушка уже убежала наверх. Виктор направился за ней, вдруг там нужна помощь. Суета происходила на втором этаже. Пациенты, вышедшие из своих палат, толпились одной большой нестройной кучкой в дальнем конце коридора и, дергая друг друга за замызганные завязочки на халатах, наблюдали за происходящим с неподдельно-детским интересом. Из туалета вытаскивали какую-то девочку. Золотистые спутанные волосы волнистыми прядями падали ей на лицо, закрывая глаза, она визжала, рычала, кусалась и резко отбивалась от рук мужчины, который выносил ее.

— Я не пойду никуда!!! Отпустите!!! Я хочу умереть!!! — ее голос истерически срывался и хрипел, и от его звука мурашки пробежали по спине Снегирёва.

— Тише, — приятно, как будто стремясь ее загипнотизировать, сказал мужчина. — Тише, пойдем с нами. Все будет хорошо.

«Хорошо уже никому не будет», — подумал Виктор, взглядом провожая все еще пытающуюся вырваться из рук мужчины рыдающую пациентку.

ГЛАВА 6. «ДОМ ПОТЕРЯННЫХ ДУШ»

Запах лекарственных препаратов, сырой штукатурки и чьих-то испражнений заставил Виктора поскорее выйти на улицу, во двор психиатрической лечебницы. После светлой и довольно современной Ярославской областной больницы он и представить себе не мог, чтобы люди постоянно находились в подобных ужасающих условиях: на стенах облезлые лохмотья старой сероватой краски, продавленные диванчики в холле, бюст Ленина на стойке регистрации пациентов и посетителей, ободранное и кое-где прожженное сигаретными окурками ковровое покрытие, постеленное на сколотых ступенях главной лестницы, ведущей на второй этаж, и два узких, длинных коридора, налево и направо, в которые, однако, кто-то умудрился запихнуть койки, на которых сидели, развалившись, или скромно лежали больные, вышедшие днем из своих палат. Постоянно с верхних этажей доносились какие-то звуки: вскрики, громкие разговоры санитарок, кто-то даже начинал петь какую-то заунывную песню охрипшим и севшим голосом, но мелодия довольно быстро оборвалась, и за ней последовал негромкий женский возглас. Больше всего раздражения приносил звук чьих-то размеренных шагов и ударов головой о стену. Это становилось абсолютно невыносимым и невероятно сильно угнетало Снегирёва.

На свежем воздухе он почувствовал, как у него разболелась голова. Сигарета, зажатая в зубах, дымила прямо ему в нос, но Виктор не обращал на едкий запах внимания и просто задержал дыхание, пока двумя руками осторожно пытался вытащить телефон из кармана пальто, чтобы набрать номер Лисичкиной. Облокотившись на какое-то сухое дерево, с которого на него осыпался снег, Снегирёв ждал, пока на другом конце возьмут трубку. В конце концов, в динамике зазвучал знакомый строгий, но мягкий голос:

— Виктор?

— Светлана, простите! — затараторил тот, даже как будто чего-то стыдясь и задыхаясь от этого чувства. — С Новым годом вас! Я хотел вам позвонить, но кое-что произошло, и я совсем…

— Боже мой, да зачем вы так волнуетесь, Виктор? — Лисичкина искренне смеялась, и у обоих на душе в этот момент посветлело. — Все в порядке, я сама думала, что вы обидитесь из-за того, что я не позвонила с поздравлениями. Я один раз пыталась, но телефон ваш недоступен был, а потом на работе был корпоратив, Паша Уткин заглянул ненадолго и убежал куда-то к себе. Как дела в новом году?

— Ужасно, — признался Снегирёв, все еще улыбаясь. Светлана его не забыла! — Мой брат пропал. Он работал в психиатрической больнице санитаром, но не вышел на работу после своего отпуска. И в новогоднюю ночь куда-то ушел и не вернулся.

— Кошмар какой! — Лисичкина закашлялась. — Извините. И что делать? В полицию обратились?

— Да какая к черту полиция, Светлана! Я там работаю, и я знаю, что к делам о пропаже относятся абсолютно наплевательски. Самому надо что-то делать… Из больницы сбежал пациент, а еще умер дед, сосед Вовы. Я думаю, кто-то из них замешан.

— А сам он уйти не мог?

— Нет, Светлана. Не такой это человек. Да и ждал он меня.

В трубке на несколько секунд повисла задумчивая тишина.

— Я скоро перезвоню и расскажу, что думаю об этом, — быстро проговорила Лисичкина, и послышались какие-то шорохи. Она, очевидно, куда-то собиралась. — До связи.

Снегирёв остался докуривать тлеющую сигарету.

Сигарета закончилась так же быстро, как жизнь дочери Светланы. Виктор до сих пор не смог простить себе, что не взял Лисичкину с собой в Норильск. Конечно, она сказала, что все хорошо, а сама, наверно, плакала и убивалась всю ночь, потому что проводила этот праздник одна, без семьи. Да и помощь ее была бы не лишней здесь. Одному ему будет тяжело.

Виктор вернулся в больницу, чувствуя, как холод хитрыми змеями пробирается под пальто. Он снова подошел к стойке регистратуры и попросил молодую девушку о встрече с главврачом. Она мило, но растерянно, улыбнулась и сказала:

— Простите, но из-за пропавшего пациента у Олега Николаевича много дел. Вряд ли он согласится принять вас сегодня…

Виктор ударил кулаком по столу.

— Мне нужно с ним поговорить. Сейчас!

Девушка застыла на месте, улыбка медленно сползла с ее серого осунувшегося лица. Она поправила белоснежную косынку на голове и нервно указала рукой по направлению одного из поворотов.

— Я… По коридору налево, коричневая дверь. Он там.

— Спасибо, — ядовито улыбнулся Снегирёв и, развернувшись, пошел искать кабинет главного врача.

Старая обшарпанная дверь с табличкой «Главный врач Олег Николаевич Селивёрстов» была приоткрыта, и из кабинета доносились приглушенные голоса, как будто о чем-то спорившие. Разобрать разговор было тяжело, да и ни к чему. Он шел не за этим.

— Здравствуйте, я Виктор Снегирёв из полиции города Ярославля, — он показал свои документы. — Я ищу своего брата, Владимира Снегирёва, он работает у вас санитаром.

В кабинете сидел за столом мужчина лет сорока в очках, а перед ним стоял другой мужчина лет тридцати в белом халате и документами в руках.

— И чем я могу помочь вам? — голос подал тот, кто сидел за столом.

— Я хочу поговорить с главврачом. Наедине.

— К сожалению, у меня много дел. Давайте поговорим завтра, а сейчас…

— Мне нужно поговорить сейчас!

Виктор терял терпение и время. Возможно, пока Вову еще можно найти, а он тратит время на споры с девушками и стариками. Что это за место такое? Главврач коротко кивнул, и мужчина вышел, не сказав ни слова и закрыв за собою дверь. Они остались вдвоем.

— Говорите. Только быстро. — Голос у главврача был как будто скрежещущий, довольно высокий, но не женоподобный.

— Мой брат работает у вас. Можете рассказать все в подробностях? Мне поможет любая информация.

— Послушайте, ваш брат в отпуске, почему я должен тратить на это время? Отпуск закончится, тогда и начнем его искать.

Приглядевшись, Виктор заметил, что у мужчины левый глаз меньше правого. Зеленый зрачок будто не движется и наполовину закрыт веком. Его голова была покрыта седыми волосами, открытый лоб блестел морщинами, а нос с небольшой, почти незаметной, горбинкой, далеко выдавался вперед.

— Что значит — «когда закончится отпуск»? Вы с ума сошли! А вдруг его сегодня-завтра убьют!

Врач помолчал. Затем снял очки и сказал:

— Хорошо, я расскажу вам о нем. Молодой человек работает у нас несколько лет санитаром. Он помогает медсестрам, убирает в комнатах, коридорах, ухаживает за пациентами и помогает при некоторых процедурах нашим врачам. Ничем не примечательный человек, но, когда вы сказали о нем, я вспомнил, что он у нас действительно работает, и пару раз я даже видел его.

«Пару раз»? Странный этот Олег Николаевич. Как и вся эта чертова больница.

— Теперь, пожалуйста, у меня много работы.

— Нет. — Виктор не соглашался отступать просто так. — Расскажите, кто у вас сбежал из больницы. Я могу предполагать, что он мог похитить моего брата или даже убить!

— Вы что, ненормальный? — Селивёрстов уже почти смеялся. — Кто вам вообще сказал, что у нас кто-то сбежал?

Виктор помолчал. Стоит ли выдать эту девушку? Она молода, не имеет опыта и может совершать ошибки. Но за ошибки всегда приходится жестоко платить.

— Девушка с регистратуры. Она сказала, что у вас сбежал пациент.

— У нас все хорошо, не переживайте. А теперь — прошу!

Главврач встал из-за стола и твердо указал на дверь.

— А что, если его убили, моего брата? У вас не будет больше санитара.

— Не переживайте, мы найдем другого, — он улыбнулся и еще раз указал на выход.

Снегирёв чувствовал себя раздраженным напакостившим школьником, которого только что выставил за дверь строгий директор. Но не мог же он все бросить и, развернувшись, убежать из этой больницы, не узнав ровным счетом ничего? И, в конце концов, что это за отношение к людям? «Мы найдем другого», — Виктор мысленно передразнил слова главного врача и, чуть не сплюнув через плечо от досады, направился по лестнице на второй этаж, где уже находились пациенты. Пробегающая мимо толстая, дородная санитарка с раскрасневшимися щеками и иссиня-черными волосами, свисающими на мокрый лоб из-под белой шапочки, даже не кинула не него взгляда, но недовольно проворчала:

— Посетители без халатов не допускаются!

И исчезла где-то внизу.

Снегирёва наличие халата, естественно, совершенно не заботило. Его младший брат пропал, и, хоть он и не любил этого человека, но готов был сделать все, чтобы его найти, даже если придется нарушать какие-то правила или даже закон. Ему уже не впервой.

В коридоре горела всего одна люстра, и пациенты отбрасывали причудливые горбатые тени, похожие на мифических чудовищ. На стенах висели странные пейзажи, вставленные в рамочку, и все нарисованные на них предметы казались какими-то размытыми, намыленными и мокрыми. Окна закрыли оборванными белыми занавесками, кое-где их функцию выполняли обычные, воняющие затхлой водой, тряпки. Решеток не было, и форточки даже можно было открыть.

Некоторые пациенты никак не отреагировали на появление в коридоре кого-то чужого, но другие, сидящие на скрипящих кроватях или бесцельно блуждающие вдоль стен, наблюдали за вошедшим, не сводя глаз. Под их бездумными, но пристальными взглядами, Снегирёв чувствовал себя неуютно, как будто он был обвиняемым на суде по делу об убийствах, и родственники жертв смотрели на него из зала заседания. Он переводил взгляд с лица на лицо, и никак не мог найти кого-то, кто мог бы ему хоть чем-то помочь. Виктор медленно передвигался по узкому коридору, заглядывая в раскрытые двери пустующих палат, и изо всех сил пытался держаться как можно дальше от здешних обитателей. Женщина с грязными, жидкими волосами, завязанными в мелкий крысиный хвостик где-то в районе шеи, казалось, отсутствующим взглядом провожала его, проходящего мимо, и трясущимися тонкими пальцами, покрытыми язвами, перебирала подол своего белого халата, оголяя тощие ноги, пестреющие фиолетовыми синяками и царапинами. Внезапно, без какой-либо причины, она плюнула Снегирёву под ноги, и тот, отпрянув, столкнулся с ухмыляющимся мужчиной, стоящим в очереди у входа в туалет, чтобы покурить.

— Правильно, держись подальше, — казалось, не сказал, а прокашлял тот, и обнажил растрескавшиеся черные зубы в подобие улыбки. — Она сожгла собственного мужа, потому что ей приказали «голоса».

Мужчина снова рассмеялся, приподняв густые черные брови. Курчавые волосы такого же темного цвета очень шли его смуглому лицу, он мог бы даже казаться симпатичным и добрым, если бы не был психом, потенциально опасным для общества. И все-таки Виктор решился с ним заговорить.

— Вы знаете, кто сбежал?

Мужчина на мгновение задумался, нахмурившись, но, вероятно, нашелся, что сказать.