В стиле фьюжн

Свет по имени Я

Реальности нет.

Когда играешь, твоей обыденной реальности не существует. И чем глубже погружаешься в игру, тем явственнее игра становится твоей жизнью. Ты живёшь в игре, позабыв о времени, о звуках внешнего мира за окном, о собственном теле — о своих пальцах на клавиатуре, о глазах, устремлённых в монитор. В этот момент ты — просто сознание, нечто, лишённое всего, кроме того единственного, что ты привычно называешь «я».

Я понял это, когда застрял в Зоне Мёртвых. За мгновение до моей очередной смерти. Стоило только, задумавшись, отвлечься на какую-то одну несчастную секунду, потерять бдительность, и Зона убила меня.

Сколько уже было отчаянных и безуспешных попыток пройти этот проклятый квест. Кажется, целая вечность.

Я — Люцифер Бланко, могущественный маг, повелитель всех миров, кроме одного — Зоны Мёртвых. Этот мир — кромешный ад, тьма, населённая свирепыми зомби, убивающими всех, кто несёт в себе энергию света.

Я пробовал притворяться, отключал в настройках мои скиллы света и становился как они, зомби. Но тогда у меня напрочь пропадала способность хоть как-то зреть путь, которым мне предстояло пройти. Путь, ради которого я и пришёл в Зону Мёртвых.

В магической Книге Жизни сказано: «Тот, кто обретёт жизнь в Зоне Мёртвых, тот обретёт власть над смертью и станет богом».

С тех пор, как я купил эти слова у одного мастера в старом трактире на перекрёстке миров, не было квеста сложнее, нежели поиск жизни в Зоне Мёртвых. Я победил дракона в Царстве Страха и стал повелителем страха. Я нашёл истину в Мире Иллюзий и стал повелителем иллюзий. Я открыл тайну магии в Стране Магов и стал могущественным магом. Но я не мог отыскать жизнь в Зоне Мёртвых.

Жизни нет.

«Всё так или иначе смерть», — размышлял я, пробираясь по какому-то заросшему бурьяном оврагу и прислушиваясь к каждому шороху. Зомби всегда появляются шумно, со звуком, похожим на ветер: фффффьюуууу!. И всё — ты мёртв, начинай сначала.

Я не хотел начинать сначала и потому шёл, затаив дыхание, почти не дыша. Ноги мои вязли в болотной жиже, руки и лицо резали острые, как лезвия, стебли травы, глаза разъедала ядовитая холодно-дождливая рябь, но я терпел. Навигатор показывал, что мне осталось совсем немного до цели. Так близко подобраться к ней у меня ещё ни разу не получалось.

Вдруг впереди послышалось это леденящее душу «фффффьюуууу!» — раз, два, три, четыре, пять и ещё, и ещё, так что я даже перестал считать их, целое полчище. Остановился. Задумался. Не идти же в логово, которое, судя по всему, чёртовыми зомби кишмя кишит?

От греха подальше я присел и увидел чуть в стороне, в примятых зарослях травы истлевший труп. Когда-то это тело было человеком. Когда-то оно ходило, говорило слова, смеялось, чувствовало, любило, жило. Куда же делась его жизнь? Жизнь как свет, а смерть как тьма. И куда бы ни стремился свет, там, в конце, его уже поджидает тьма. Потому и мнится, что на самом деле нет никакой жизни, всюду царствует темнота смерти. А свет жизни, что робкий огонёк спички, вспыхнет ненадолго и гаснет, оставляя после себя тот самый почерневший труп. Как немое свидетельство своего вечного бессилия перед неумолимым ликом смерти.

Я взглянул на навигатор. Он показывал, что цель где-то рядом, чуть ли не под носом. Так куда же идти? Везде трава и однообразная тёмная жуть, глазу не за что зацепиться. Не так я представлял себе это место. Место, где в Зоне Мёртвых якобы спрятана жизнь.

Так, ладно. Поищем. Я осторожно, чтобы не привлечь зомби, начал шарить в траве. То тут, то там. И ничего. Да где же ты? Где же ты?! Я, забыв про осторожность, в неистовой злобе рвал траву, как отчаявшийся идиот рвёт волосы на своей тупой башке. Да разве ж может быть жизнь в Зоне Мёртвых? Это всего лишь какой-то символ, фигура речи. Я, видимо, опять нифига не понял. Либо это обман. Меня просто обманул тот мастер в старом трактире на перекрёстке миров. А я, дурак, повёлся. Да, и ведь он мне сразу как-то не понравился, этот подозрительный тип. Откуда у таких вот оборванцев могут быть слова из магической Книги Жизни? Всё, я пропал…

Со всех сторон меня обступали зомби, чёрные до смоли, так что и сама тьма сгустилась, сделалась плотной, маслянистой, клокочущей. Ах, что б вас, черти! Я в отчаянии рванулся в самую гущу зарослей и — о, счастье! — заметил там не то шалашик, не то ворох сухой травы. Спрятаться, переждать — да хоть какая-то надежда, вдруг всё же удастся спастись!..

Я влез в этот хренов шалаш и затих. Съёжился, врос в траву, всем своим естеством, всей утробой, превратился в слух, в маленькую, ничтожную точку, в которой бешено пульсировало моё сердце.

И тогда предательски громко раздался писк навигатора. Как же тебя я ждал всю эту вечность моих нескончаемых смертей в Зоне Мёртвых, как же я жаждал тебя! И вот ты, бессердечная тварь, пищишь как назло в самый неподходящий момент. Заткнись, заткнись же!

Постой-ка… Не может быть. Здесь, что ли?

Я пощупал руками вокруг себя и обнаружил в траве что-то гладкое и тёплое. В тот же миг ясный свет озарил тёмное нутро шалаша. Бог ты мой! Что это? В моих руках был светящийся шар размером с небольшой мяч. Его поверхность выглядела хрупкой, точно хрусталь, а внутри струилось что-то живое и такое радостное, что хоть плачь.

Я и впрямь чуть не заплакал от радости. Но из шара прозвучал тихо женский голос и сразу успокоил меня.

— Введите имя и пароль, — сказал голос.

Я ввёл имя — Люцифер Бланко. И пароль — qwerty.

— Миссия выполнена, Люцифер Бланко. Вы отыскали жизнь в Зоне Мёртвых и стали повелителем смерти. Отныне вы — бог.

Мне показалось, что на слове «бог» голос немного хихикнул, но я не придал этому значения. Миссия выполнена, на остальное плевать.

Я выбрался из шалаша, держа в руках светящийся шар. Свет от него сначала был подобен свету фонаря, а потом он стал разгораться всё ярче, ещё ярче и ещё ярче, пока непроглядный мрак Зоны Мёртвых не рассеялся вокруг меня окончательно.

При ярком свете всё выглядело совершенно не так, как в темноте. Я теперь видел не жуткий овраг, а живописное русло, по которому бежал ручей — чистый, журчащий, игривый. Заросли травы оказались пышными кустами роз и других цветов. Зомби превратились в людей и почтительно склоняли передо мной головы. А в устрашающем раньше «ффффьюуууу!» зазвучала прекрасная мелодия.

Я шёл, неся в руках шар, излучающий ослепительный свет, и душа моя ликовала. Я — Люцифер Бланко, могущественный маг и повелитель всех миров. Я — бог, повелевший ожить самой Зоне Мёртвых, и она ожила.

Ну и хватит на этом. Пора уже и поспать.

Я снял наушники. Приходя в себя, потёр глаза и зевнул. Какой ты, в задницу, Люцифер Бланко? «Могущественный маг, повелитель всех миров». Бред. Глупая компьютерная игра. «Я — бог». Что-то внутри меня хихикнуло тем самым женским голосом из шара. Да какой ты, в задницу, бог?

Я — Алексей Белов. Или просто Лёха. Студент железнодорожного техникума. Живу в технарской общаге на денежки, которые мне присылают родители каждые две недели. В свободное время играю в игры на компе.

Я — Алёша. Так зовёт меня мама, и мне нравится, как она зовёт меня — Алёша. В её устах получается очень ласково. Это имя моё, в нём я ощущаю подлинную суть себя. Хотя, в сущности…

Имени нет.

Имя — всего лишь бирка. Невидимая табличка со словом, которую мне от рождения повесили на шею, и с тех пор я её ношу. И считаю её собой. Но это не я. Я с таким же успехом мог бы таскать на себе и какую-то другую табличку. Например, быть Виталием. Папа же хотел назвать меня Виталием. Или если бы что-то там с хромосомами пошло не так, то я мог бы быть Аней. Мама же хотела девочку по имени Аня.

Я могу носить любое имя, любое слово из любой комбинации букв, сколько угодно случайных, хоть… qwerty. К моей подлинной сути это мало относится, если вообще относится. Я — qwerty, и что?

Это бездумное qwerty я поставил паролем в игру, так как не хотел на неё подсаживаться, думал, что просто полюбопытствую и всё, а она меня взяла и накрыла с головой. Даже сменить пароль некогда. Да и пёс с ним. Ну и что, что пароль qwerty — это то же самое, как если бы его не было? Алёшей Беловых тоже столько, что на целый город хватит, однако это же не значит, будто меня нет. Я есть. Или… нет?

А что если и вправду меня на самом деле нет? Что если я, сознание во мне, всего лишь персонаж какой-нибудь глобальной игры, и в меня играет некий Люцифер Бланко, могущественный маг и повелитель всех миров, бог? Я думаю, что нет никакого Люцифера Бланко, потому что это лишь персонаж моей игры, но где гарантия того, что никто не играет в меня?

Всё, иди спать. Тебя нет.

Я выключил комп и лёг спать. Засыпая, вспоминал игру. Здорово всё-таки, что мне удалось найти жизнь в Зоне Мёртвых. Теперь я бог и играть будет ещё интересней. На том и заснул.

Мне снилось, будто бы я в страшном ночном лесу набрёл на огонь. Одинокий костёр посреди непроглядной холодной темноты — и никого во всём мире. И что я должен оберегать, поддерживать этот огонь, иначе конец, мрак поглотит всё. Я сидел возле костра, смотрел на пламя и вдруг осознал, что сплю. И сразу же пришла ужасающая мысль: «Господи, а если я не смогу проснуться — так и останусь здесь навсегда?». Панический, кошмарный страх охватил меня, и я проснулся.

Проснувшись, смотрел в потолок невидящими глазами. Я понял: во всём, что живёт, горит этот свет по имени Я. И только это Я — есть.

Дежавю

Уж сколько их упало в эту бездну,

Разверзтую вдали!

Настанет день, когда и я исчезну

С поверхности земли.

Марина Цветаева

О, трепет. Величественный и беспощадный. Всепроникающий, всё и вся сокрушающий. Заставляющий умолкать и цепенеть перед собой всё живое. Преследующий, нависающий неотступной тенью всё то время, пока оно, живое, живёт.

Почти всю сознательную жизнь меня мучил страх смерти. Стоило только подумать, представить в мыслях последний миг, последний вздох — и дух, холодея, замирал, будто чьи-то могучие руки, проникнув вглубь души и схватив её там, в глубине, за самое живое и трепещущее, грубо выволакивали из тепла наружу, на лютый холод внешнего мира. Оставляя внутри дырявую пропасть огромных, необозримых размеров, какую ничем не заткнуть, ничем не заполнить, что в неё ни бросай. Лишь оглушительная тишина будет тебе ответом, такая тишина, какую ничем не унять, не перекричать, как ни кричи. Лучше стой и, оцепенев, молчи вместе с ней. Край бездны станет отступать всё дальше и дальше, пока и вовсе не растворится, точно наваждение, какая-то нелепица, надуманный пустячок.

Чем больше я избегал этих мыслей, гнал от себя, тем коварнее они подкарауливали меня, тем яростнее нападали. И если прежде лёгкое игристое вино молодости ещё умело беззаботно смеяться над ними, то время, тяжесть прожитых лет, выбродило во мне горькое и унылое похмелье, которому было не до смеха. Которое, утратив всякое чувство юмора, находило болезненное удовольствие в том, чтобы самому помучить себя разными страхами: что всё плохо и будет только хуже, а конец всему — та самая смерть.

Всё стало одним цветом: думаешь о жизни — тоскливая серость, думаешь о смерти — она же, но с каким-то огоньком непонятным. Словно бы во всей этой серой безвкусице вдруг находился какой-то долгий вкус, что-то, что можно жевать, жевать и жевать, как жвачку. Надоест, выплюнешь — и враз как-то не по себе делается, с испугу подберёшь с грязного пола, опять сунешь в рот…

А старику смерть особенно близка, и её довлеющий страх уже не где-то в мыслях витает, он свил себе гнездо прямо в самой душе и сидит там день и ночь, будто умирающая птица, брюзжит и ноет противным скрипучим голосом.

Каждый раз когда отходил в мир иной кто-то из родственников или знакомых людей, либо просто встречалась мимоходом похоронная процессия и с нею покойник, лежащий в гробу, эта проклятая птица начинала истошно орать и бить крыльями, отчего душа сотрясалась так, что того и гляди сама изойдёт вон.

Ну, бывало, забудешься в прошлом, начнёшь ворошить в памяти то, сё… Впрочем, вспоминать-то особо нечего. Жизнь прошла, что короткий сон меж трудовых будней, только голову к подушке, и вот уж неожиданный, как всегда, трезвон будильника, — оглянуться не успел.

Родился я в сорок первом, за два дня до начала войны. Отец погиб на фронте. Что о нём вспомнишь? Видел только на фотографии. Мать тянула семью — нас, детей, у неё было трое — одна. Двужильная и безропотная, как старая заезженная лошадь, работала на износ. Так и померла на работе, ночь отсидела сторожем в будке на железной дороге, а утром пошла на вокзале полы мыть, там и упала. Меня тогда только в армию забрали. После армии я в ПТУ отучился, на шофёра. Сорок лет за баранкой. Ну что ещё? Жена, дети, потом внуки, всё, как у всех. Дети выросли, разъехались кто куда. Остались мы с моей супругой одни. А вскоре и её не стало — парализовало, помучилась полгода и отошла. Жили, как все, — и помрём, как все.

Мне казалось, что старухе моей умирать было легче — интереснее, что ли. Она в церковь ходила, верила в Бога, в посмертную жизнь, в рай и ад. А я — нет. Нету ничего. Я ей так и говорил:

— Люда, да не верь ты в эти поповские сказки! Религию специально выдумали, чтобы дурачить народ. Человек смерти боится, и попы пользуются этим, наживаются. Ещё больше стращают: там, дескать, ожидают вас адские муки на веки вечные, огонь неугасающий, червь неумирающий. Естественно, человек паникует: мол, что же мне надо делать, чтобы в ад не попасть? Они: а не греши. Но как не согрешишь? У них, в церкви, этих несчастных грехов понаписано — что хоть не дыши. Тогда, говорят, раз виновен, то кайся, молись, молись и кайся. Ну, и пожертвование подавай, конечно. А как же? Бог-де пожертвования от людей очень уважает и умилостивляется.

Она же ругалась на меня, скрежеща зубами:

— Очень ты, Васька, пострадаешь за такие слова! Вот увидишь, как смерть придёт! Иди в церковь, пока не поздно, покайся! А нет — так пойдёшь в ад! В ад, в ад, в ад! Гореть будешь в аду за эти слова, ох, как гореть!!!

В церковь я, конечно, не пошёл и никогда не ходил. Но про ад мало-помалу мне всё-таки в душу запало. Шут его знает, что там да как… Может, оно и вправду — всё так и есть, как попы говорят.

Жена умерла около года назад, в конце июня. До сорока дней чуть ли не каждую ночь снилась — вся в чёрном, снова ругала меня, адом грозилась. Я измучился жутко да разболелся. Неотложку дважды вызывал с перепугу, думал, вот-вот и сам помру. Денег дал одной бабе, чтоб в церкви свечку за упокой поставила. И, что странно, это подействовало, сны прекратились.

Мне тоже полегчало, отпустило. Привычное доселе, постоянное присутствие страха, тревожное ожидание неминуемого конца вдруг отчего-то сменилось отчаянной жаждой жизни. Я не мог надышаться ускользающей жизнью, словно бы пил и не напивался, ел и не наедался, хотел жить, жить, жить… Весь год прошёл с этим чувством, пролетел, точно один день.

Накануне моего дня рожденья приехал сын — проведать, узнать, как жив-здоров, да и к матери, всё-таки скоро годовщина. Отправились первым делом на кладбище. Прибрали Людкину могилку, выпили по пятьдесят грамм — на помин души не повредит. Закурили.

— Вот, отец, — сказал сын, — жил человек и нет его. Откуда пришёл в этот мир и куда ушёл, непонятно…

Я со скорбью покачал головой.

— Пришёл в мир страдания, чтобы умереть. Все пути-дороги, как ни ходи, все сюда ведут, в могилу. И мне скоро это предстоит. Здесь тогда меня и похороните.

Сын, помолчав, легонько тронул моё плечо, заботливо выводя из тяжких раздумий.

— Пойдём, отец. Семьдесят три — не срок. Ты у нас крепкий, до ста лет дожить можешь. Так что особо не спеши туда, ещё правнуков понянчить успеешь.

Мы неторопливо двинулись к выходу из кладбища, и вот — в долгом ряду встретившихся могил мои глаза случайно выхватили лицо на старом памятнике с пятиконечной звездой на навершии. Лицо какого-то военного — в командирской фуражке, с застывшим во времени пронзительным взглядом и дикой, почти звериной гримасой то ли затаённой злобы, то ли затаённого страдания.

Внутри у меня будто что-то вскрикнуло — так визгливо и тонко, что почти беззвучно, аж навыворот, до пульсирующей в агонии крика тишины. Тишины, в которой на мгновение мне открылось нечто.

Я, оцепеневший и поражённый, опёрся на ближайшую оградку, с трудом приходя в себя.

— Что с тобой? Тебе плохо? Папа! — встревожился сын.

Папа. Он лет тридцать не называл меня папой. Я улыбнулся.

— Ничего-ничего, всё хорошо, так это… ерунда какая-то, — пальцем показал на старый памятник со звездой. — Вон на мужика того посмотрел… и какое-то странное чувство меня накрыло, будто знаю я этого мужика, очень хорошо знаю… И в то же время откуда мне его знать? Он вон, глянь, умер в тот день, когда я родился… ну, не описать… до того странное чувство…

— Пётр Васильевич Иванов. 14. 02. 1906 — 20. 06. 1941. Молодым умер, погиб, наверное, где-то, — сын, с облегчением выдохнув, усмехнулся. — Это называется дежавю, отец. Не бери в голову. Со всеми бывает.

Однако я никак не мог позабыть произошедшее. Всё думал и думал, пытаясь найти ему объяснение, и не находил. В тот же день, поздно вечером, мне стало плохо. С трудом поднявшись с постели, я побрёл на кухню, чтобы принять лекарство.

В коридоре остановился, облокотившись на стену… Что-то было не так. Будто вернулось то самое чувство дежавю, удивительное, неуловимое и необычайно волнующее. Только не вскользь, как бы стремительно отдаляясь, а очень явно и всё более и более нарастая. Новыми, но хорошо знакомыми образами. Новыми, но хорошо знакомыми звуками, запахами, наполненными жизнью. А старое, утекая куда-то, как остатки сна, хоть ещё и жило в памяти, но точно наваждение, какая-то нелепица, надуманный пустячок…

…Да, это был сон. Просто сон.

Я открыл глаза и увидел перед собой военного в командирской фуражке, знакомое лицо с кладбища, ничуть тому не удивившись. Я знал, что он это я, а я это он. Я знал его жизнь, кем он жил и как умер, ведь в нём была и моя жизнь. Но всё это не важно.

— Что будет сейчас? — спросил нас кто-то третий.

— Сейчас будет то, что есть, то, что всегда было и всегда будет, ­– ответили мы.

— В ад? — испугался он. — В мир страдания, чтобы умереть?

— В мир радости, чтобы жить. В себя — ты и есть ад, и рай тоже ты. Не бойся, смерти нет, есть только жизнь.

— Смерти нет, есть только жизнь, — повторил он, становясь мной.

— В мир радости, чтобы жить, — повторил я, становясь им.

И меня накрыла мягкая, тёплая, добрая тишина, в которой не было никого. В которой мне не было нужды знать, кто я, в которой я всё забыл…

…Я вспомнил это много-много лет спустя, когда мы с моим сыном хоронили его мать и мою жену. Она разбилась на машине. Ей не стоило садиться за руль, потому что она всегда боялась именно так и умереть, погибнуть в автокатастрофе. Но теперь мы уже не в силах вернуть её назад, в нашу жизнь.

Так я сказал своему сыну. Ему хоть и только пять, но он всё понял, он умный и смелый мальчик. Смелый, потому что не боится смотреть жизни в лицо. Даже когда она примеряет на себя образ смерти.

— Мама жива, — произнёс он твёрдо, утирая слёзы. — Её нет здесь, но она жива.

— Верно, сынок, — я ласково погладил его по головке. — Смерти нет, есть только жизнь. Мы всегда возвращаемся в мир радости, чтобы жить.

Ах, да. Вспомнил я всё это, когда увидел лицо на памятнике рядом с могилой жены. Того человека звали Василий Иванович Петров, годы жизни 20. 06. 1941 — 19. 06. 2014.

Когда-то я был им. Или он был мной. Не важно.

Дьявол

Мы всегда, с самого глубокого детства, знали, что там живёт дьявол. Теперь уже никто и не помнил откуда. Может, кто-то из взрослых брякнул, чтобы попугать. Может, когда-то от кого-то из старших услышали. Может, сами придумали… Но это место — старинный двухэтажный дом, а точнее только одно окно в нём — накрепко засело в памяти. Мы боялись его, но часто околачивались, бегали, играли где-то рядом с ним. По вечерам, когда смеркалось, и в окне загорался бледно-жёлтый свет, с любопытным страхом заглядывали в него издалека.

Мы — это я, мой друг Ярик и девочка из моего подъезда, Рита. Ярик, Ярослав, сколько его знаю, был толстым увальнем с мягким, покладистым, но ранимым характером. Он жил в соседнем доме, наши мамы дружили. А Рита — худенькая, молчаливая, с острым, слегка насмешливым взглядом — увязалась за нами прямо с первого класса — куда мы с Яриком, туда и она. Рита мне нравилась. Хотя наши мамы друг друга на дух не переносили. Ей частенько доставалось дома за эту дружбу со мной — и чем дальше, тем больше.

А Ярику доставалось от пацанов. Драться он не умел, да и боялся ужасно. Мне не раз приходилось за него вступаться. Но я-то привык. Без синяков и шишек, как без говна излишек — так говорила моя мама. Ярик же привык во всём меня слушаться. Нам на двоих одну голову в роддоме выдали. Так говорила Ярикова мама.

Как-то летом, на каникулах после седьмого класса, он напрасно меня послушался. Мы сидели тёплым и тихим вечером, медленно тонувшим в ночной темноте, пока ещё не загнали домой, неподалёку от того дома. Сидели и молча глядели на бледно-жёлтое окно, в котором живёт дьявол.

В таких случаях наше место всегда было неизменным — возле моста на берегу речки. Через небольшую неподвижную тёмную речку вёл красивый мост с гранитными парапетами.

А дом стоял на том берегу. Его фасадная часть — белая, ухоженная, с большими окнами — светилась вывесками. Там располагались магазины. Сторона, обращённая к речке, напротив, имела вид неприглядный — обшарпанная стена из красного кирпича, покрытого ржавчиной времени, с рядом маленьких, как в деревенских избах, окошек. Эта стена вплотную подступала к речке, так что вода омывала её.

На втором этаже было четыре окна, все наглухо задёрнутые шторами. На первом — два: одно, крайнее справа, уродливо забитое фанерой, другое, крайнее слева, ближе к мосту, без штор, с облезлыми рамами. По вечерам в нём горел свет от лампочки, низко свисавшей на толстом, допотопном проводе. Внутри же пустота — никого, ничего. Только изредка пробегал мельком какой-то чёрный силуэт. Мужик вроде. Но мы всегда, с самого глубокого детства, знали, что там живёт дьявол.

И вот как-то раз я сказал Ярику вызывающе:

— А что, слабо тебе подплыть и заглянуть в это окно? Давай, Ярик, подплыви.

— А если слабо, то что? — испугался он.

— Если слабо, то ты мне больше не друг, — заявил я.

Это «не друг» вырвалось само собой. У меня и в мыслях не было прекращать дружить с ним из-за того, что ему слабо. Мне хотелось выпендриться перед Ритой. Ярик признался бы, что слабо, а я бы посмеялся над ним победоносно: мол, эх ты, ссыкло. А Рита бы посмотрела на меня с восхищением.

Но всё пошло не так: на его «то что?» моё «не друг». И потом Ярик вдруг вскочил, снял шорты, майку и с каким-то безумным отчаянием с разбегу бросился в речку, забежал в неё по пояс и, замерев на мгновение, заныл.

— Эй, ты что? Что с тобой? Хватит, я пошутил, иди обратно.

— Я не могу! — заплакал он. — Я наступил на что-то острое, больно мне, очень больно.

Я как есть, прямо в шлёпках и в одежде, забежал в воду и выволок оттуда Ярика. А Рита посмотрела на меня уничтожающе холодно.

— Зачем ты ему так сказал? — тихо, но твёрдо выговорила она.

Нам всем здорово попало. Ярик обо что-то сильно поранил ногу и всё лето не выходил на улицу.

Через год — кажется, в августе — прошёл слух, что в том доме кого-то убили, и мы чуть ли не каждый день бегали туда, глядели со своего берега, затаив дыхание, в бледно-жёлтое окно.

Однажды в проёме показалась фигура молодой женщины. Она была голая. Я потом долго не мог уснуть. Перед глазами у меня стояли её вздёрнутые груди и тёмный треугольник внизу живота.

А убили, оказалось, одного забулдыгу в пьяной драке в дешёвой забегаловке, что открылась в фасадной части дома.

Как-то я спросил у мамы:

— Мам, а кто такой дьявол?

Мама ответила хмуро и уклончиво:

— Это зло. А наш мир без зла и боли, что говно без рта и вони.

— А вот говорят, будто бы в том доме у моста дьявол живёт.

— Ах, сынок, дьяволы сейчас во всех домах живут, — сказала она.

В лето между десятым и одиннадцатым классами мы ходили туда редко. У нас появились другие, более интересные места: в центр города — гулять, на дискотеку, в кафе, либо за город — купаться, на природу, в лес — пикники да просто пошататься вдали от родительских глаз.

Лишь один раз мы пришли на старое место, на берег речки возле моста перед домом, где живёт дьявол. Где, как и прежде, бледно-жёлтым светом горело окно с речной стороны. Пришли вдвоём с Ритой. Ярик после телефонного разговора со своей мамой послушно побрёл спать. В то лето полночь на часах для него всегда означало «домой». Его мама строго за этим следила. «У них на троих теперь ни одной головы нет», — так говорила она.

В окне было пусто. Одинокая лампочка на толстом, допотопном проводе, бледно-жёлтый свет, падавший тусклой лунной дорожкой на тёмную гладь реки, и жуткая пустота.

— Как думаешь, что там внутри? — спросила меня Рита.

— Не знаю, — пожал я плечами важно и как бы невозмутимо. — Только вот про дьявола это всё сказки. Нет там никакого дьявола. Живут, наверное, какие-нибудь алкаши. Сидят сейчас, бухают. Кровать какая-нибудь старая… такая… с железными спинками, знаешь, стоит у стенки, стол, а больше им ничего и не надо. Сидят, бубнят хрень всякую спьяну. Нажрутся — и дрыхнут.

Рита прижалась ко мне — тепло и как-то по-особенному нежно. Меня охватило волнение, все слова куда-то сразу рассыпались, не собрать.

— Не хотела бы я там оказаться, — еле слышно призналась она.

— Страшно? — брякнул я, лишь бы что-то сказать, не молчать.

— С тобой нет.

Её лицо приблизилось к моему, её страстные, чувственно пухлые губы к моим губам, и мы поцеловались. В первый раз.

На выпускном пацан из параллельного класса набил морду Ярику. Пацан приставал к Рите, хотел с ней танцевать медляк. А Ярик влез, сказал ему, мол, отвали, мол, у неё есть парень. Я был на крыльце, курил и всё пропустил. Потом нашёл этого пацана и набил ему морду за Ярика. Позже мы ушли на берег речки, на наше место, и отмывали кровь — я с рук, а Ярик с лица.

Он вдруг, заплакав, выпалил:

— Ты мне, как брат!.. Ты брат мне!.. А Ритка, как сестра… Давайте не расстанемся никогда?.. Давайте всегда будем вместе, давайте, давайте?..

— Давай, Ярик, конечно, давай, — согласился я, смущаясь, краснея от его слёз перед Ритой. — Рита, мы же не расстанемся?

— Нет, — ответила она.

И мы втроём обнялись и так стояли, обнявшись. Никто из нас тогда даже и не взглянул ни разу в сторону окна, где живёт дьявол.

Но всё же нам пришлось расстаться. Ярик поступил в самый лучший в нашем городе универ, куда поступить тяжело. А я в задрипанный институт, куда брали чуть ли не всех подряд, хоть откровенных болванов. Рита же вообще уехала учиться в другой город. По настоянию своей мамы. Мне это хорошо было известно. Наши мамы друг друга на дух не переносили. Рите дома часто капали на мозг за дружбу со мной — и чем дальше, тем больше…

В конце лета мы ночи напролёт бродили бесцельно до утра, пока сон уже не валил с ног. Сначала провожали Ярика, а затем с Ритой шли к дому, сидели на лавочке у подъезда и неистово, жадно прощались.

— Я люблю тебя, — сказала мне Рита в одно из таких утр. Она сказала это в первый раз.

А я в первый раз ответил:

— Я тоже тебя… люблю…

Потом мы много раз говорили это друг другу. Когда прощались на лавочке у подъезда неистово и жадно. Будто нас одолевали жажда и голод, будто не хватало воздуха, и мы не могли напиться, не могли насытиться, не могли надышаться друг другом.

И вот почти через год, в середине июня, я пришёл один — хмельной, с бутылкой пива — тёплым и тихим до душноты вечером на берег речки, на место, с которого лучше всего была видна речная обшарпанная сторона того старинного двухэтажного дома и бледно-жёлтое окно в ней — то, где живёт дьявол. Свет от окна тусклой лунной дорожкой падал на неподвижную тёмную гладь воды.

Я поставил на влажную песчаную землю недопитую бутылку пива, снял шлёпки, шорты, майку и зашёл в воду, прямо на лунную дорожку. Сперва по пояс и дальше — по грудь, по шею. Шёл осторожно, наступая мелкими, вкрадчивыми шажками. До окна становилось всё ближе и ближе. Рукой подать — метра три, может, четыре — один короткий рывок вплавь. А вокруг меня свет от окна, и лампочка — так близко, легко рассмотреть на её толстом, допотопном проводе и на ней самой множество точек, следы от мух. Точно сыпь.

И я подплыл, еле слышно, по-лягушачьи. Фундамент дома, омываемый речкой, состоял из больших каменных блоков, образовывая небольшой уступ. Он позволил мне без особого труда схватиться и вылезти из воды. Лампочка теперь была как бы над самой моей головой. И до окна — лишь уцепиться за нижний выступающий край оконного проёма и подтянуться. Я уцепился, подтянулся и заглянул в окно. В ту же секунду охватил меня панический ужас, глаза мои обожгла колючая, едкая вспышка слепоты, внутри стало нестерпимо больно, сердце заныло, напряглось всеми венами и словно ахнуло со стоном куда-то глубоко, в кромешно-чёрное горло бездонной пустоты.

Не помню, как пришёл домой и лёг спать. Во сне мучили кошмары. Будто я живу в том доме, смотрю из того окна на тусклую лунную дорожку света на неподвижной тёмной глади воды, а на противоположной стороне стоят Рита, Ярик, ещё совсем маленькие, и с ними какой-то мальчишка, лицо которого вроде знакомо, но уже не вспомнить, как далёкий, безвозвратно забытый сон. И ещё мне снилось, будто я и есть дьявол.

Меня разбудили тягостные, сдавленные, монотонные постанывания, сопровождаемые частыми визгливо-скрипучими толчками. Голова болела, а тело затекло, онемело тупой ломотой, словно зажатое в тисках.

Я тяжело, заторможено, с огромным усилием поднялся и сел. Устало повернул голову направо, затем налево. Тесная комнатка, четыре на четыре, погружённая не то в утренний, не то в вечерний полумрак болезненно расплывалась в моих глазах. Воняло сыростью, потом, перегаром и мочой.

Постанывания у меня за спиной, разделившись надвое, сделались частью сопением, частью мычанием. Визгливо-скрипучие толчки участились. Я нехотя взглянул через плечо и в бессильной злобе процедил:

— Суки… Чтоб вас чёрт подрал… Пошли вон из моего дома…

Скрипение смолкло.

— Сам ты пошёл вон, — пробормотал себе под нос Ярик. — Дай хоть потрахаться спокойно, задолбал…

Я стукнул Ярика по спине — слабо, неловко, нервно.

— Ну чего тебе надо, а?! — истерично вскричала Рита.

Её опухшее спитое лицо с мутными, влажными, животными глазками запылало нетерпеливо и свирепо.

— Да чёрт с ним, зай, — успокаивающе сказал ей Ярик, и скрипение возобновилось.

Я встал, поискал среди барахла, нагромождённого на железной спинке большой двуспальной кровати, свои штаны, оделся, подошёл к помойному ведру в противоположном углу комнаты и помочился. Когда мочился, поймал своё отражение в загаженном мухами зеркале, висевшем там же, в углу, над ведром. Моя морщинистая, ободранная, с жирной болячкой под носом, со свалявшейся грязной седой бородой, страшная рожа ухмылялась брезгливо и нагло.

Скрипение резко затихло. Ярик перевалился на спину, чиркнул зажигалкой и закурил. Рита легла на живот и так лежала, голая, протяжно и громко вздыхая, ойкая: «О-ой, о-ой, о-о-ой, дьявол, ой, дьяво-о-ол».

Я хлопнул её по голой заднице.

— Эй, транда, а где бухло? Вчера выжрали, что ли, всё?

— Да ты всё и выжрал, — отозвалась она. — Ты у нас горазд вино на говно переводить. Сколько тебе говорить: не умеешь пить — не пей.

— А что было-то?

Рита промолчала, а Ярик щёлкнул выключателем над кроватью. Лампочка на толстом, допотопном проводе вспыхнула и наполнила комнату бледно-жёлтым светом. На полу всюду валялись бутылки, банки из-под пива и консервов, битое стекло, прочий хлам, а на самой середине была лужа крови, размазанная и застывшая так.

— Бесчинствовал, — с усмешкой пояснил он. — Орал как резаный. Пришлось поучить тебя, дурака.

— И что я орал?

— Что ты дьявол во плоти и всех тут нас порешишь. Скажи спасибо, что я тебя не порешил. В другой раз, смотри у меня, не буду таким добрым, убью, на куски разделаю и вон в речку покидаю. Понял? Понял ты, я спрашиваю?

— Да понял, понял…

Я отвернулся и посмотрел в окно на речку, на тусклую лунную дорожку света на неподвижной темной глади воды. На том берегу, утопая в ночной темноте, стояли многоэтажные дома с множеством ярких, весёлых окон. Мы, черти, Бог знает когда, в несуществующей прошлой жизни, потерявшие человеческий облик, всегда знали, что в них живут люди.

С того берега на меня глядел какой-то мальчишка, лицо которого мне было отчего-то очень знакомо, но так смутно, что уже и не вспомнить, как далёкий, безвозвратно забытый сон.

Ангелы знают

Глава I. Грубости

Грубости в отношениях с женой Сергей Иваныч себе не позволял. Держался снисходительно мягко и покровительственно. Как хороший папа. Она была намного младше него. Настолько младше, что даже младшая дочь от его первого брака вела себя с ней снисходительно.

Впрочем, снисходительность в их семье считалась нормой. Они все были друг к другу так или иначе снисходительны. Обе дочери Сергея Иваныча приняли его второй брак с пониманием. Их мать умерла несколько лет назад, и они видели — отец честно погоревал положенный в таких случаях срок. Поняли они, кажется, и свою молодую мачеху, студентку, приехавшую учиться — а заодно и налаживать личную жизнь — в большой город из мест далёких и безнадёжно несчастных.

Снисходительность — удел либо добрых, либо сильных. Сергей Иваныч не был добрым. Он ещё в девяностых приобщился к категории сильных и с тех пор с каждым годом лишь приумножал силу. И — в качестве побочной неизбежности — грубость. Грубость сильного человека тяжела, и люди её боятся, сам же источник втайне ненавидят. Поэтому Сергей Иваныч не имел друзей. В среде внешних, вне семьи, людей он имел только партнёров и конкурентов. И они все были врагами. Те же, кто не попадал в область партнёров и конкурентов, не попадал и в область жизни. В его глазах их попросту не существовало.

Единственным человеком за много-много лет, с тех самых девяностых, который отчего-то попался ему на глаза из всей этой не заслуживающей внимания внешности, была она — Наташка. Ласково-игривая девочка с тёплыми зелёными глазами, темноволосая, невысокая, по-детски беззащитная и по-женски влекущая, соблазнительная. Сергей Иваныч, соблазнившись, долго не тянул — сразу позвал замуж, сильно опасаясь молодых конкурентов и ещё сильнее немолодых партнёров. Он пустил в ход всю свою силу, и девочка не устояла.

Свадьбу сыграли в «Angels» — самом дорогом ресторане города, приглашённых веселили лучшие в городе музыканты, невеста сидела в платье, заказанном у модного московского модельера за сумму, равную стоимости путёвки на двоих «всё включено» куда-нибудь в Таиланд. Кстати, свой медовый месяц молодожёны там, в Таиланде, и провели.

Въехав полноправной хозяйкой на Набережную, 27 — в новый особнячок Сергея Иваныча, старый дом он оставил дочерям, — Наташка успела всячески насладиться силой мужа и привыкнуть к ней. С грубостью же, напротив, столкнулась впервые и потому не на шутку испугалась.

— Что случилось, Серёж? — хлопала она глазками, слёзно залитыми ужасом, искренним и чистым, как у ребёнка. — Что случилось?

Сергей Иваныч, страшный, почерневший от злости, не выбирая выражений, орал на кого-то в трубку телефона:

— Меня не интересуют ваши проблемы! А?! Что?! И возможности ваши меня не интересуют! Я сказал: узнать! Узнали?! Не узнали! Я сказал: найти! Нашли?! Нет! И кто вы после этого?! Что?! Да меня не интересует, кто вы, я знать вас не хочу!

— Серёж, я тебя боюсь, — робко проговорила Наташка, когда всё стихло.

— Меня? — лицо его, страшное и почерневшее, вдруг побледнело и сделалось виноватым, и он зачастил: — Меня? Ангел мой, девочка моя, ты что? Испугалась? Ну что ты? Ну? Меня испугалась? Меня?

— Да, — то ли смущаясь, то ли досадуя на саму себя, нахмурилась она. — Ты какой-то злой дядя был…

— Я? Злой дядя? Ну что ты? Да разве я дам тебя в обиду? Это так, по работе. На работе иногда надо быть… злым дядей.

Он притянул её к себе нежно, но настойчиво, ощущая упрямое недовольство.

— Ну, не упрямься же, всё хорошо, всё хорошо…

— Нет! — раскапризничалась она. — Мне не нравится, когда ты такой.

— Какой?

— Мне не нравятся грубости.

— Да хватит тебе… Разве я грубый?

— Грубый.

— Да перестань! Я с тобой грубый?

— Вот ты начинаешь злиться, и я уже боюсь, что ты станешь на меня орать, как по телефону, и хватать вот так — что есть силы…

— Неправда, я не хватаю тебя, я просто… обнять тебя хочу, вот упрямая, а!

— Обнимают нежно, а не как злые дяди!

— Я нежно.

— Грубо!

— Тоже мне грубости нашла. Ну ладно, ну прости меня. Простишь?

— Прощу… Только не кричи так больше, пожалуйста. Ладно?

Она наконец поддалась и прижалась к нему, обнимая ласково-игривыми ручками.

— Ладно. И откуда только знает, как злые дяди обнимают? Ох, Наташка, девочка моя…

— И не охай так! — рассмеялась она весело. ­– Как дед старый!

Сергей Иваныч взглянул в её тёплые зелёные глаза и, радостно подхватив на руки её тельце, все эти влекущие, соблазнительные женские прелести, понёс в спальню, на сладко пропахшую её духами кровать.

Нет, он не был с ней грубым. Глядя на почти детскую, с по-девичьи невыраженными формами фигурку, он боялся своей грубости. Старался быть лёгким и чутким. А позже — засыпая в разгорячённом бреду, нежно клал руку на влажную трепетность беззащитного места. Закрывал ладонью. Защищал… Умиляясь детскостью, Сергей Иваныч временами и сам впадал в детство. Заражался странной, бездумной, непростительной для взрослых глупостью. Ему нравилось чувствовать руками то, что у него в руках.

Глава II. В руках

В руках много не удержишь: рано или поздно начнёт что-нибудь валиться из них. Поднимешь вроде — упадёт другое. И ещё одно. И опять первое. И пошло-поехало…

Осенью Сергей Иваныч захандрил, часто подходил печальный к окну, смотрел на потемневшую, налившуюся холодом реку и что-то думал. И надумал — в день, когда лёг снег. Позвонил старшей дочери. Приезжай, мол, разговор есть.

— Решил я часть бизнеса тебе передать, — пояснил он. — Справишься?

Та, конечно, не ожидала. Растерялась. С одной стороны, радостно, с другой — боязно. А вдруг подвох какой? Но девка умная, серьёзная, вся в отца — руки к его богатству тянуть не спешила.

— А что так?

— Дела плохо идут… — Сергей Иваныч начал тоже издалека, немного вальяжно, немного туманно, уклончиво.

Ей такая его интонация не понравилась, и она перебила:

— Так ведь кризис, пап.

— А ты не перебивай! — резко вспылил он и сразу же потух. — Послушай… Сон мне снится часто, не каждый день, но раз в две-три ночи точно, один и тот же сон… Дом какой-то, обычная как бы пятиэтажка… гаражи рядом, двор ряд каштанов огибает… плоды от них, ершистые, много, на асфальте валяются… поодаль скамейка, молодёжь на ней… пацаны бу-бу-бу, девки визжат… А я не один будто… Сначала мать ваша, покойница, меня туда тянула… Потом все подряд начали — вы с сестрой, Наташка, все… Последний раз парень какой-то, длинный, худой, косматый… голос такой гнусавый у него, будто простуженный, сопли говорить мешают… Пойдём, мол. И в дом тоже зовёт. Замучил меня этот сон… Я уж и ездил даже по городу, искал дом тот… но не нашёл…

— Устал ты, пап, наверное, — участливо пособолезновала дочь, его большую тяжёлую руку в свои ручки с красивыми ноготками взяла. — Не знаю… Может, отдохнуть, на курорт хороший съездить? К психологу сходить?.. Или в церковь? В церковь, свечку поставить? А, пап?

— Дом я хочу тот найти, чувствую, что не бред это, где-то есть он.

— Ой, да зачем он тебе сдался? — она с досадой убрала руки. — Пусть есть где-то этот дом. Допустим! Россия большая. Но ты-то здесь при чём? Ну что с тобой, пап? Сам на себя ты не похож…

— В том-то и дело, в том-то и дело, — охотно согласился он. — Силу терять я стал. Потому и зову тебя мне на помощь… Ну на кого мне ещё надеяться? Ты же моя старшая дочь, умница… Справишься?..

— Справлюсь, — с улыбкой пообещала старшая дочь.

На следующий день прилетела и младшая — резкая, порывистая, встревоженная. Не раздеваясь, просто стряхнув снег с капюшона, впопыхах чмокнула в щёчку. Выпалила, сбиваясь, невпопад глотая воздух:

— Папа, это не люди тебя ведут, это ангелы!.. То есть не ангелы… то есть не то, что мы привыкли считать ангелами, не розовенькие, как поросята, детишки с крылышками… а настоящие ангелы! Настоящие ангелы — другие, пап!.. У каждого человека есть ангел или… я не знаю… у каждого ангела есть человек. Поэтому они так похожи — человек и ангел. Они всегда вместе. И ангел всё знает о человеке. От ангела, как от себя самого, человек ничего не может скрыть!..

— И куда же они меня ведут, твои ангелы? — усмехнулся Сергей Иваныч, успокаивающе погладив её по голове, словно маленькую девочку, «по головке», так же, как делал это и десять, и двадцать лет назад.