Бесплатный фрагмент - Своя правда

Все взрослые сначала были детьми, только мало кто из них об этом помнит.

Антуан де Сент-Экзюпери

Маленький принц

Пролог

Иногда я задаю себе вопросы. Кто я? Кем я был? Кто или что сделало меня тем, кем я стал сейчас? Кому я должен быть благодарен, или кого я должен ненавидеть за то, что по умыслу или по неосторожности было посажено ими в моей душе, за то, что они во мне вырастили, и за то, что они во мне уничтожили.

Все, кого я встречал, с кем общался, кого любил и кого ненавидел, несомненно, оставили след в моей душе. Они, независимо от их отношения ко мне и моего отношения к ним, помогли мне стать таким, какой я есть сейчас, со всеми моими недостатками и достоинствами.

Читая в книгах фразу: «Событие, изменившее жизнь», кажется, что с героем произошло необычное, из ряда вон выходящее событие, которое с другими людьми и произойти-то не могло. Возможно, в этом есть доля правды, но, оглядываясь на свою жизнь, я все больше убеждаюсь в том, что жизнь каждого человека наполнена подобными событиями. Каждая встреча и каждое принятое решение неминуемо и подчас непредсказуемо меняют нашу жизнь, делают нас другими.

Меня зовут Фролов Сергей Валерьевич, и я хочу рассказать Вам о тех людях и событиях, которые оказали наибольшее влияние на меня самого. Мир, в котором эти люди живут, в чем-то может показаться грубым, грязным или даже глупым, но это мой мир; мир, в котором я вырос, мир, который сформировал меня. Он такой, каким был, и другого у меня нет.

Глава 1

* Миха *

Щелчок.

Короткая вспышка.

Глубокий вдох.

Горький дым обжигает горло, ноздри, легкие.

Слезы наполняют глаза.

Не плакать, не кашлять, терпеть! Терпеть!

— Ай, да молодца! Ай, да мужик! Ну, как тебе, тяжко, Малой? Может, пивка дернешь?

Это Миха. Он протягивает мне открытую бутылку «Клинского», все вокруг смеются.

Беру бутылку, пытаюсь сделать глоток.

Что-то, что до этого мгновения спокойно лежало на дне моего желудка, с громким рыком вырывается наружу. Смех стихает, сквозь гул в ушах слышу истошный крик Михи. Он кричит что-то про ботинки. Поднимаю глаза, вижу: действительно, ботинки я ему уделал.

Удар.

Падаю.

Кровь, медленно вытекая из моего носа, смешивается с остатками завтрака, разбрызганными по асфальту.

Слышу шаги.

Они уходят.

— Тварь неблагодарная, я его курить учил, а он мне все ботинки забрызгал, вот и помогай после этого уродам…

* Андрей *

— Зачем ты с ними водишься? Они смеются над тобой!

— Как ты меня нашел?

— Я шел за вами от самого дома.

— Зачем?

— Я боюсь за тебя, мне кажется с тобой должно что-то случиться.

— Что именно?

— Не знаю… Что-то плохое…

Мы идем вдвоем, молча рассекая людской поток. Андрей мой друг или, вернее сказать, он считает меня другом. И чего он во мне нашел? Почему прицепился? Я никогда не был с ним ни добр, ни вежлив, а еще совсем недавно попросту гнал его от себя, «вот еще с малышней возиться». Хотя он такая же малышня, как и я. Мы с ним учимся в одном классе, а до этого ходили в один детский сад, порой мне кажется, что он всегда был рядом,

— Я провожу тебя до дома?

— Зачем?

— Чтобы ты никуда не свернул по дороге… Тебе надо умыться и переодеться, и, вообще, не ходи сегодня никуда больше. Ты же не забыл, какой сегодня день?

— Конечно, не забыл!

— Косой и Стелс обещали присоединиться к игре, так что сегодня мы точно победим, с их-то 65-м уровнем!

Я, не замедляя шага, засунул руки в карманы и, не смотря на Андрея, как бы невзначай, произнес:

— Подумаешь 65-й, у меня, между прочим, 73-й.

Реакция Андрея была предсказуема, по его лицу пробежало смешанное выражение радостного удивления с примесью ноток зависти и злобы, но от этого мой триумф не становился менее приятным.

— Как 73-й? Откуда? Когда ты успел?

— Да так. Это не сложно. Пришлось, правда, пару дней за компом посидеть.

— Так значит ты… все это время ты дома… а в школу…

— К черту школу!

— А Елена Владимировна думает, что ты заболел.

— Послушай! Далась тебе эта Елена Владимировна. Чего такого важного вы прошли в школе за эти два дня?

— Много чего. Вот, например…

— Да перестань ты! Ты только подумай — 73-й уровень! Понимаешь — 73-й!!! Ни у кого в нашем классе нет героя выше 40-го, а у меня — 73-й!

— Значит, по домам и сразу в бой?!

— Да. Только у меня сегодня отец приезжает, помешать может.

— Недолго он на этот раз отсутствовал.

— Наверное, работы мало было.

— Значит, сегодня у Вас дома праздник.

— Ага… типа того.

— И долго он у тебя собирается работать на вахте?

— Какая разница, пусть работает, мне так даже и лучше, когда его нет.

— Не знаю. Ненормально это как-то.

Подхваченный внезапной волной гнева, не до конца осознавая, что именно хочу сказать, я выпалил в Андрея:

— Сам ты ненормальный! Пошел вон! Нечего за мной таскаться, как хвост! Достал уже!

— Да ладно ты! Не кричи так! Тем более мы уже пришли. Я домой, встретимся в игре.

Вообще-то, Андрей — хороший друг, его даже можно назвать надежным товарищем,

несмотря на то, что он, как все отличники, немного зануда. Иногда мне кажется, что, крича на него, я кричу на себя, и тогда он меня бесит. В такие минуты он похож на зеркало, в котором все перевернуто вверх дном, в нём и я вижу себя таким, каким мог бы быть, если бы не…

А, собственно, если бы не что?..

Неважно!

Глупости все это!

* Нина *

Подходил к концу обычный рабочий день, когда в одном из кабинетов городской поликлиники раздался телефонный звонок.

— Добрый день, я могу услышать Нину Семеновну Фролову?

— Здравствуйте. Я Вас слушаю.

— Это классный руководитель Сережи Фролова. Вы не могли бы сегодня зайти в школу.

— Что-то случилось?

— Нет. Ничего особенного, просто я хотела с Вами переговорить по поводу его успеваемости.

— У меня рабочий день до пяти, я могу приехать не раньше половины шестого.

— Хорошо. Я буду Вас ждать.

Нина Семеновна положила трубку, собрала в стопку разложенные по столу документы, сняла белый халат, повесила его на спинку стула и вышла из кабинета.

Менее чем через полчаса она сидела за партой кабинета русского языка и литературы и где-то в глубине души вновь чувствовала себя не очень старательной, но достаточно успешной школьницей.

— Вы знаете, я не могу сказать, что Сережа глупый мальчик, он может учиться лучше, если будет стараться, но он совершенно потерял интерес к учебе, он рассеян, думает постоянно о чем-то, перестал делать домашние задания, к тому же он часто болеет. Вот, например, на этой неделе из-за болезни он пропустил два дня, а класс в это время…

— Постойте! Из-за какой болезни?

— Как из-за какой?! Вы же сами написали справку о том, что Сережа болен.

Нина Семеновна понятия не имела, о какой справке и, уж тем более, какой болезни сына могла идти речь, но, не желая навредить ему, рассеяно, с трудом шевеля губами, процедила:

— Ах, да! Конечно! Вы об этом. Знаете, я уверена, что Сережа уже пошел на поправку и впредь будет болеть гораздо реже.

— Вот и хорошо. Я рада, что мы обе все понимаем и желаем Сереже добра, — проговорила Елена Владимировна. Отыскав глазами на столе школьный журнал, она принялась делать в нем какие-то записи, давая понять, что разговор окончен.

Нина Семеновна медленно встала и направилась к выходу из кабинета. Уже около самой двери она обернулась и, как бы пытаясь оправдаться, выговорила:

— Знаете, мне тяжело с ним. Я все время на работе, отец очень редко бывает дома. Я говорю ему, чтобы он лучше учился, ругаю его, но он меня не слушает.

Постояв немного и не дождавшись ответа, она повернулась лицом к двери, уже ни к кому не обращаясь, тихо произнесла:

— Я не знаю, что еще я могу сделать?!!

Звучный, хорошо поставленный учительский голос буквально ударил ее в спину.

— Все! Вы можете все! Вы его мать! И не смейте говорить мне, что Вы не знаете, что еще Вы можете сделать! Знаете! Вы прекрасно все знаете! Но не делаете, потому что не хотите. И все, что сейчас происходит с Сережей, лежит на Вашей совести!

Нина Семеновна не пыталась даже оправдаться. Она стояла лицом к двери. Злые, резкие, но такие правдивые слова, казалось, пронзали ее насквозь. Она застыла, не в силах сдержать слезы и, не решаясь уйти, добровольно продолжала слушать это истязание правдой.

— Да поймите же Вы! Мы в школе без Вашего участия и без Вашей поддержки, не сможем ничего сделать. Проявите, наконец, строгость, заставьте его взяться за ум. О чем он у Вас все время думает? Чем занят?!

— Компьютером.

Нина Семеновна сама не ожидала, насколько легко она нашла ответ на так давно мучивший ее вопрос.

— Ну так сделайте что-нибудь с этим компьютером!

— Он играет, когда меня нет дома, я не могу это контролировать.

— Очнитесь же Вы, наконец! Зачем, скажите, зачем Вы купили ему этот компьютер?

— Для учебы, — робко произнесла Нина Семеновна.

— Какой учебы? Вы меня или других учителей спросили, нужен ли ему компьютер для учебы?

— Нет. Но мы думали, что он там будет искать информацию.

— Нина Семеновна! Сядьте, пожалуйста! — безапелляционным голосом произнесла Елена Владимировна.

— Поймите, Сереже нет никакой необходимости искать дополнительную информацию ни в компьютере, ни в библиотеке, ни где-то еще. Будет чудом, если он до конца учебного года сможет освоить хотя бы то, что содержится в учебниках. Если Вы срочно не возьметесь за его учебу — по итогам уже этой четверти он будет не аттестован по двум предметам. Подумайте сами, какое будущее его ждет, если он не сможет закончить школу. Вы же желаете своему сыну добра? Тогда помогите нам.

Нина Семеновна, конечно, желала сыну добра, порой ей казалось, что за чередой каждодневных забот это было единственное, чего еще она оставалась в силах желать. Она надеялась, что ее сын сможет вырасти и научиться жить по-другому: не так, как живет она, что он сможет научиться быть счастливым, и, в конце концов, она сможет увидеть то, чего так и не смогла достичь сама. Она сможет увидеть, как ее ребенок живет спокойной жизнью, в которой не будет места изнурительному труду, постоянной нужде, ночным скандалам и ощущению безысходности в будущем.

Но как она могла научить сына всему этому, как она могла ему объяснить то, чего сама не умела и не понимала. Все, на что было способно ее материнское сердце — это предостеречь от ошибок и любить его, невзирая на отметки в школе и мнение других.

— Я постараюсь сделать все, что от меня зависит.

— Уж постарайтесь.

— Сегодня приезжает его отец, я попрошу его поговорить с Сережей.

Нина Семеновна шла домой, пешком, неосознанно выбирая самые длинные маршруты, она не старалась продлить время пути, но и не испытывала желания поскорее вернуться домой. Она шла и думала о том, что могла бы лучше заботиться о сыне, если бы ей не приходилось так много работать, об упущенных возможностях, о том, где и когда она ошиблась. Думала о том, почему когда-то давно сделанная ошибка, спустя столько лет, все еще имеет власть над ее жизнью, и почему у нее не хватает сил или смелости эту ошибку исправить.

*Сергей*

Мой отец относится к категории людей, которые всегда и везде носят с собой свой особенный, специфический запах. Уже с порога, едва вдохнув квартирного воздуха, смешанного с запахом моторного топлива и алкоголя, и по плавающему под потолком голубоватому облаку табачного дыма я понял, что пропустил праздник под названием «Папка приехал». Чтобы не терять время на лишние разговоры, я постарался незамеченным проскользнуть к себе в комнату. Табачный дым, попав в ноздри, вызывал в моем теле воспоминания о недавно попробованной сигарете, и предательский кашель снял завесу тайны с моего возвращения.

— О, сынок пришел! Сынуля, а ну-ка обними папку.

— Привет, папа.

— А ты чего такой грязный? Пил что ли?

Каждый раз одно и то же. Сейчас он затянет песню о том, что водка — это зло, и что я должен расти не таким оболтусом, как он, если хочу чего-нибудь в жизни добиться. Интересно, чего это я должен хотеть в жизни добиться? И вообще, должен ли я чего-то такого хотеть? Вот Андрей, например, хочет окончить школу, поступить в институт? А я? Чего я хочу?

— Да нет пап, я просто упал.

— А нос чего в крови?

— Говорю же — упал!!!

Мягким, но настойчивым жестом он втолкнул меня в кухню, Мамы дома не было, а его, судя по всему, тянуло поговорить.

Придется ждать, кивая головой, и делать вид, что слушаю… Интересно, где она? Вроде уже должна вернуться.

Шум воды в кухонной раковине заглушал ровный бубнёж отца. Я попытался сосредоточиться, чтобы понять, о чем это он сейчас вещает, но мое внимание отказывалось фокусироваться на нем. В конце концов, совершенно не важно, что он говорит, важно, когда он замолкает. В этот момент следует немедленно кивнуть головой и от всего сердца согласиться со всем тем, чего за минуту до этого ты не расслышал. Отец не терпит невнимания к своей персоне, но пока его монотонный голос, иногда срывающийся в высокие ноты, звучит на фоне рвущегося из крана потока воды, я в относительной безопасности.

На прослушивание этого монолога я убил уже более двадцати минут, должно быть, все уже на месте, а я торчу здесь на кухне, непонятно зачем и непонятно с кем. Он так и не пустил меня в комнату даже переодеться, наверное, понимает, что оттуда я уже не вернусь, и правильно понимает.

Короткий, отрывистый звук раздался из моего кармана, за ним через некоторое время, еще один, и еще, и еще. Монологу отца это не мешало и, стараясь не привлекать его внимания, я аккуратно вынул телефон из кармана.

Мои пальцы набрали на экране несложную комбинацию из четырех цифр, телефон разблокировался и, не вынимая его из-под стола, как делаю это на уроках, я прочел сообщения:

Андрей:

«Ты где?»

«Все уже собрались.»

«Долго тебя ждать?»

«Серега! Мы все тебя ждем!»

Легко скользя пальцами по экрану, привычным жестом я набрал ответное сообщение:

Я:

«Занят. Начинайте без меня».

После нажатия кнопки «Отправить» телефон предательски звякнул. Отец на мгновение запнулся, но не сообразив, что происходит, снова затянул свою речь.

Через несколько мгновений кухню снова огласил звук пришедшего сообщения. Словесный поток остановился, пьяные глаза начали шарить по комнате.

Стараясь отвлечь его от поисков источника раздражающих звуков, я судорожно искал тему для нового разговора, и, наткнувшись на тарелку с нарезкой сервелата, я выпалил:

— А правда, что раньше колбаса была вкуснее?

Два карих глаза с трудом сфокусировались на моем лбу.

— В смысле?

Пытаясь не потерять нить разговора, я шарил пальцем по экрану телефона в попытке переключить его в беззвучный режим.

— Просто мама говорила, что раньше, в ее детстве, колбаса была вкуснее.

Мне, наконец-таки, удалось отключить звук телефона и, скосив глаза под стол, я начал читать сообщение:

Андрей:

«Как без тебя-то? Ты — единственный среди нас маг! Когда подключишься?»

Откуда я знаю, когда подключусь! Когда он отключится, тогда я и подключусь!

— Не знаю, что было в детстве у твоей мамы, а в моем детстве колбасы вообще не было, не баловали нас родители колбасой.

Я:

«Еще не знаю, пособирайте пока артефакты или миссию какую-нибудь второстепенную выполните!»

— Тебе что колбаса не нравится?

Он наклонился над столом, выбросил вперед руку, взял всей пятерней лежащие на тарелке ломтики сервелата и направил их в рот. Еще не закончив жевать, он продолжил:

— Не нравится — не жри. Я за этот кусок пашу, не разгибая спины. А ему, видите ли, не нравится.

Андрей:

«Постарайся скорее, мне мама сегодня только до девяти играть разрешила».

Читая сообщение, я не заметил, как отец встал и, обойдя стол, вплотную приблизился ко мне.

— Что ты там все копошишься!?

С этими словами он схватил меня за запястье и резко дернул руку вверх. Телефон сделал кувырок в воздухе и, упав на кафельный пол, разлетелся на несколько частей.

В это мгновенье в прихожей хлопнула дверь, и по шуршанию плаща я узнал маму. Выдернув руку из не очень крепкой хватки отца, я выбежал в коридор.

— Здравствуй, мама.

Она стояла в прихожей и медленно стягивала с ног кожаные сапоги.

Я не мог скрыть волну нахлынувшей на меня радости, вызванной ее приходом. Она привычным жестом поцеловала меня в щеку и отстранила в сторону.

— Мне нужно с тобой поговорить.

Ее голос не выражал никаких эмоций, вернее он не выражал никаких положительных для меня эмоций. Пытаясь ускользнуть от неприятного разговора, я затараторил:

— Мама, там мой телефон, он…

Она не слышала меня. Ее глаза напоминали стеклянные протезы, а на щеках блестели две дорожки слез.

— Значит, ты у меня болен?

Спокойным медленным голосом говорила она, глядя куда-то вдаль сквозь мою голову.

— Значит, не можешь прийти в школу?

Она пошарила рукой в кармане и вытянула из него измятую желтую бумажку, которую я сразу узнал.

— И бланк с печатью у меня украл!

Я видел, как краска заливала ее щеки.

Не ожидая ничего хорошего, я резко развернулся и, пробежав по длинному коридору, закрылся в своей комнате, подперев дверь кроватью.

Не знаю, кто проектировал эти странные высокие дома из бетонных плит, понатыканные по всему нашему городу, но устроены они чудно. Когда я был маленький, мне казалось, что в нашем доме живут призраки, и я боялся оставаться один. Иначе я никак не мог объяснить странные голоса и звуки, то и дело появляющиеся, на первый взгляд, ниоткуда. Особенно меня пугал кашляющий старик, «живший» в коридоре. Это потом мама объяснила мне, что это не призраки, а соседи, которых мы можем слышать из-за каких-то пустот в плитах. Может быть, она меня обманула, возможно, это все-таки призраки, и никаких пустот в плитах не бывает, но одно я знаю точно, если лечь на мою кровать головой к окну и прислушаться, можно отчетливо слышать все, что происходит в кухне, да и в остальной квартире тоже.

— Иди ко мне, я тебя обниму!

— Ты зачем сразу пить начал? Не мог потерпеть немного?!

— А что? Я совсем чуть-чуть.

— Чуть-чуть ты не умеешь.

— Умеешь, не умеешь! Я имею право! Я — в отпуске!

— О сыне подумал бы, чему ты его можешь научить в таком состоянии.

— А чего о нем думать! Пусть радуется тому, что я однажды не подумал, и вот теперь он есть.

То ли кашель, то ли смех прервал его речь. Где-то на окраине моего сознания мелькнула мысль: может быть, он подавился и сейчас умирает, хотя пустое все это, она же врач, она его спасет.

— Ты его мать! Ты и думай! А учить его должны в школе.

— Я и хотела, чтобы ты с ним поговорил про школу, когда протрезвеешь.

— А что со школой? Нужны деньги на ремонт подоконников? Или сортиров?

— Сережа в этой четверти не аттестован по двум предметам.

Я бесшумно встал с кровати, подошел к шкафу.

— Классный руководитель жалуется на него.

Открыл дверцы, достал чистые джинсы и пуловер.

— Говорит, что он не делает домашние задания.

Натянул все это на себя, нашел и надел носки.

— А от меня ты чего хочешь?

Прижавшись ухом к двери моей комнаты, я вслушивался в доносившиеся из коридора звуки, пытаясь определить, где именно идет этот занимательный разговор. Убедившись, что они все еще в кухне, я медленно приоткрыл дверь и, стараясь не издавать звуков, вышел в коридор.

— Хочу, чтобы ты поговорил с ним, когда протрезвеешь.

— А чего ждать? Сейчас и поговорю!

Я услышал грохот упавшего на кухне табурета. Преодолев расстояние до входной двери в несколько шагов, на ходу схватил кроссовки и босиком выскочил в подъезд.

Еще не понимая, куда именно и зачем бегу, я поднялся на одни пролет выше, сел на ступеньки, надел кроссовки и прислушался к доносящимся из квартиры звукам. Отсюда я уже не мог расслышать того, о чем они говорили, но по общему тону понял, что возвращаться домой до того, пока он не протрезвеет, мне не стоит.

* Настя *

— Ты давно их знаешь?

— Кого?

— Парней этих, с которыми мы сегодня встречаемся.

Настя, не глядя на подругу, взмахнула рукой, изображая неопределенный жест.

— Да так. Общалась с одним.

После небольшой паузы она повернулась лицом к Лене и, подмигнув ей, с двусмысленной улыбкой продолжила:

— Несколько раз… Ну, и в школе видела кое-кого.

— Может, не пойдем?

— Ты что?! Испугалась? Передай помаду.

— Да ничего я не испугалась. Держи. Просто мне кажется, рано как-то в гости к ним идти. Может, договоримся встретиться с ними позже, днем, в парке, например.

— Днем?! В парке?! Слушай, с такими заскоками ты до пенсии целкой останешься.

— Настя, ну что ты начинаешь!

— А я не начинаю! Я заканчиваю, регулярно и бурно!

— Не смейся. Ты думала, что будет, если твоя мама узнает о том, чем ты занимаешься?

Настя перестала краситься и, глядя через маленькое зеркальце на подругу, серьезным голосом произнесла.

— Узнает? А откуда она узнает?.. Ты что ли расскажешь?!

— Почему сразу я? Сама узнает откуда-нибудь.

— Так, значит, не расскажешь?

— Нет, конечно!

— Тогда и не задавай глупых вопросов.

Настя закатилась своим обычным громоподобным смехом, встала, накинула на плечи ветровку, подошла к двери своей комнаты, открыла ее и крикнула:

— Ма-ам!

— Что?

Раздался удивительно высокий, можно даже сказать, писклявый голос матери.

— У нас завтра контрольная, можно я к Ленке готовиться пойду, с ночевкой?

— А Ленины родители не против?

— Нет. Они сказали, что мы можем готовиться хоть всю ночь.

— Хорошо. Иди, только телефон не забудь, и позвони мне, когда соберешься ложиться спать.

— Спасибо, мамочка, ты у меня самая лучшая.

Настя захлопнула дверь и повернулась к своей подруге.

— Вот, видишь, как все просто? Теперь осталось тебя отмазать.

— Не надо меня отмазывать, я не собираюсь никуда идти! Мы сейчас пойдем ко мне и будем готовиться к контрольной.

— Ты что? Дура что ли! Какая контрольная?!

— По истории.

— Ты собираешься пропустить крутую вечеринку из-за какой-то контрольной?

— Не пойду я ни на какую вечеринку.

— Ты и вправду дура. Никто тебя там ночевать не заставляет, да и заниматься ничем тебя тоже никто заставлять не будет. Придешь, посидишь, понравится — останешься, не понравится — уйдешь.

Настя вскочила с места и, впялив в Лену несимметрично накрашенные глаза, тоном, не терпящим возражений, прошипела:

— Ты что, не понимаешь? Как я одна запрусь, если меня с подругой звали? Если бы ты сразу сказала, что не пойдешь, я бы кого-нибудь другого нашла, а теперь поздно уже отказываться, меня ждут с тобой. То есть нас обеих ждут. Или ты хочешь, чтобы нас залошили?

— Хорошо, — нехотя согласилась Лена.

— Давай придем, посидим немного — и сразу домой.

— Хорошо, хорошо, монашка. Сейчас глаз докрашу и пойдем, а проповеди ты мне и по дороге читать сможешь.

* Сергей *

Этажом выше открылась и закрылась дверь, по лестнице бодро забарабанили чьи-то шаги, я передвинулся к краю ступеньки, чтобы не мешать идти тому, кто спускается.

— Привет, Малой.

— Привет, Макс.

— Ты чего здесь сидишь?

— Да так. Отец приехал.

— Воспитывает?

— Не успел. А ты почему такой нарядный?

— У Михи предки свалили куда-то, он вечеринку организует. И долго ты тут сидеть собираешься?

— Не знаю, но пока он не протрезвеет, домой мне нельзя.

— До утра что ли чалиться будешь?

— Не знаю я! Что пристал? Идешь — иди! Без тебя голова кругом.

— Слушай! А пошли со мной! В тепле посидишь, да и поесть что-нибудь найдем.

— Меня Миха не пустит?

— Это ты из-за того случая так решил? Да брось! Он и думать уже забыл.

На самом деле выбор у меня был невелик. Я мог пойти с Максом и надеяться на то, что Миха пустит меня к себе и не станет бить за испорченные ботинки, мог остаться здесь, на лестничной клетке, и ждать пока кто-нибудь из соседей не сообщит родителям о слишком поздно загулявшемся сыне, а мог вернуться домой сейчас и получить взбучку.

Заманчивая перспектива из трех вариантов, в двух из которых можно получить по шее, а третий сулит простудой от долгого сидения на бетонной лестнице, после чего я все равно получу по шее.

Макс всегда неплохо относится ко мне и, в случае чего, возможно, заступится, когда Миха захочет поквитаться, а дома, как следует из опыта, заступиться за меня будет некому.

Макс, спускаясь по лестнице, случайно, а может и специально, задел мое колено ногой, чем прервал череду размышлений.

Подняв глаза, я увидел его спину.

— Постой! Я с тобой.

— Ну, пошли.

Не без страха, проходя мимо двери своей квартиры, я прислушался. Где-то далеко за дверью все еще продолжался спор. Интересно, они уже обнаружили мое отсутствие?

Я спускался все ниже, ощущая, как страх и тревога уходили из меня. Я и раньше думал о том, чтобы уйти из дома, но меня все время останавливал (как и сейчас останавливает) страх. Я очень боюсь оставить маму одну, а еще больше я боюсь оставлять ее с ним. Мысль о маме и о том, что она там одна, с ним, заставила меня остановиться.

Запищал домофон, магнитный замок подъездной двери отключился, и Макс, все еще идущий впереди, вышел в освещенный закатным солнцем двор. Я остановился на первом этаже, прислушиваясь и пытаясь разобрать звуки, доносящиеся из моей квартиры. Вместо этого я услышал шум открывающейся двери и озабоченный голос, говоривший в пустоту подъезда:

— Сережа! Сережа, ты здесь? Сережа! Иди домой!

— Никуда он не денется, походит и вернется.

Мысли в моей голове смешались и, не разбирая ни слов, ни дороги, я выбежал во двор вслед за Максом.

Что там, помнится мне, вещал Андрей? Самый страшный грех — это трусость…! И откуда он набрался такой чуши? И вовсе это не трусость. Зачем мне по собственной воле лезть в петлю, возвращаясь сейчас домой. Немного пережду, он успокоится, протрезвеет или, что еще лучше, уедет на работу, и я вернусь назад. С мамой я договорюсь — она поймет. А сейчас… сейчас мне возвращаться нельзя…

* Нина *

— Сядь на место и не лезь к сыну в таком состоянии!

— Ты сама определись, чего тебе надо. То поговори с сыном, то сядь и не лезь.

— Сейчас не лезь! А потом поговори! Зачем я тебе все это сказала? Дура! Всю жизнь так! Ни помощи от тебя, ни поддержки.

— Сейчас помогу. Ремень сниму и помогу.

Нина Семеновна слишком поздно осознала, какую ошибку совершила. Собрав все свои силы, она пыталась остановить того, кого остановить не могла. Вцепившись в руку, она могла только лишь замедлить движение мужа и молиться чуду.

Она никогда не задумывалась о том, что чудо не всегда бывает благом, как и благо, часто не является следствием какого-либо чуда.

Протащившись за мужем до детской комнаты, она обнаружила, что чудо свершилось, но еще не осознала его причин и последствий.

Какое-то время заняли поиски сына по квартире, но, обыскав все комнаты, туалет и ванную, она поняла, что дома его нет. Все еще храня в душе надежду, она босиком выбежала в подъезд.

— Сережа! Сережа, ты здесь? Сережа, иди домой!

В ответ она услышала писк домофона на первом этаже и голос мужа за спиной:

— Никуда он не денется, походит и вернется.

Слов мужа Нина Семеновна не разобрала. Вернувшись в квартиру, она накинула на плечи плащ, натянула неудобные сапоги на тонком каблуке и, не запирая замка, выбежала в подъезд.

Закатное солнце, уже не способное обжечь, мягким теплом осветило ее лицо и, словно нарочно, ослепило глаза розовым светом, мешая всматриваться вдаль.

Куда идти она не знала и поэтому застарелый страх подсказал ей простое неверное решение. Она была уверена, что Сергей непременно должен был направиться на автовокзал, чтобы уехать с очередным автобусом в другой город. Обливаясь холодным потом, Нина Семеновна быстро перебирала ногами по неровному асфальту, стараясь не опоздать. Именно не опоздать, а не успеть стремилась она. Какие-то внутренние часы громовым боем отмеряли в ее мозгу время, те драгоценные минуты, которые были дарованы ей для того, чтобы найти сына, и которые она безвозвратно теряла.

Привычка ходить пешком не позволила ей даже подумать о возможности сесть на общественный транспорт или поймать такси. Она бежала в заранее выбранном направлении, навеянном ей случайно пришедшей в голову мыслью. Она не в силах была даже подумать о том, что сегодня четверг, что по четвергам рейсов из их маленького города не бывает.

Когда небольшая деревянная будка, используемая для расклейки бумажных объявлений и справления малой нужды, а по совместительству гордо именуемая «Автомобильный вокзал», выплыла из-за очередного перекрестка, Нину Семеновну поразила страшная догадка. Вся ее гонка, все усилия, вложенные в это упорное движение вперед, — все было напрасно. Только сейчас она поняла, что шла не туда, пытаясь догнать первую мелькнувшую в ее голове мысль.

Собравшись с силами, она вернула себе способность разумно мыслить. Нахлынувшую было на нее волну отчаяния сменила внезапно пришедшая радостная мысль: «Автобусы не ходят, он в городе, он не уехал…» Цепляясь за эту мысль, как за последнюю надежду, Нина Семеновна стала всматриваться в темноту пустеющих улиц. Солнце уже закатилось за рваную кромку горы, покрытой вековыми соснами, первые звезды уже заметно выделялись на темнеющем небосводе.

* Сергей *

Миха жил на соседней улице. На самом деле, он был Сашей, но звали его все Михой. Так часто случается с теми, чья фамилия образована от имени. По имени Сашу Михайлова звали только родные и еще один человек, для всего остального города он был Михой.

После непродолжительного стука дверь открыла девушка Михи. Я видел ее несколько раз в школе, но никогда с ней не общался. Она училась в выпускном классе, и была на три года меня старше.

— Привет, Макс! А этого зачем притащил?

— Привет. Он тебе мешает что ли?

— Лично мне? Не мешает.

Она приподнялась на носках, повернулась на месте и зашагала прочь, слегка покачивая бедрами в короткой на сборках юбочке. В этот момент мне показалось, что, если бы она, открыв окно, попросила меня спрыгнуть вниз, я, не задумываясь, сделал бы это. Все-таки удивительно, какую странную власть надо мной может иметь обычная девчонка в короткой юбке.

Из оцепенения меня вывел голос Макса:

— Ты будешь заходить или тут останешься?

Я молча вошел, наступив по пути на чьи-то туфли, расставленные у порога.

Посреди комнаты стоял накрытый стол с чипсами, солеными орешками, остатками какой-то рыбы и большими пластиковыми бутылками, наполненными пивом неизвестного мне происхождения.

Вокруг стола на диване, стульях и кресле сидели несколько человек, с каждым из них я был знаком, но никто из них, за исключением, пожалуй, Макса, не был моим другом. Этой компании явно не хватало девушек, поэтому девушка в короткой юбке пользовалась повышенным вниманием, не отдавая при этом никому особого предпочтения.

Михи среди них не было.

Я бегло поздоровался со всеми присутствующими. Потом заметил в дальнем углу комнаты удобный пуф и, проскользнув мимо оживленно беседовавшей компании, уселся на нем.

* Нина *

Из темного переулка раздался чей-то протяжный крик. Воображение Нины Семеновны отреагировало на него мгновенно, нарисовав в мозгу матери образ сына, раздавленного машиной или лежащего в темном углу с удавкой на шее, и еще сотни других не менее ужасающих образов за одно мгновение промелькнули перед ее глазами.

То и дело запинаясь, она бежала вперед, не останавливаясь и не глядя по сторонам из-за боязни потерять направление движения, упустить из памяти звавший ее уголок темноты, надвигающейся из глубины переулка.

Крик раздался снова, но на этот раз он был ближе, а его тон несколько поменялся, вобрав в себя агрессивные и немного угрожающие нотки. Складывалось впечатление, что он больше не звал ее и не просил о помощи, теперь он угрожал. Нина Семеновна перешла на шаг, все продолжая двигаться вперед. Пройдя несколько метров, она собралась с духом и, набрав полную грудь воздуха, срывающимся голосом выдохнула в темноту:

— Сережа! Ты здесь?

Спровоцированный ее словами взрыв визга, смешанного с шипением и утробным ревом, вырвался откуда-то сбоку и, промчавшись мимо двумя горящими в темноте точками, скрылся вдали.

— Проклятые коты! — вырвалось из ее груди.

Но коты, судя по всему, ее не услышали, и нечаянно слетевшее с ее губ проклятье утонуло в монотонном шуме реки Быструхи.

* Сергей *

Квартира у Михи небольшая. Сидя на мягком пуфе в дальнем правом углу зала, я мог без труда рассмотреть входную дверь, двери в туалет и ванную комнату.

Шум воды, которая сорвавшись с высоты сливного бачка, убегала в глубины канализации, на несколько мгновений заглушил голоса людей, щеколда глухо щелкнула, и из туалета вышел Миха. Стараясь не подавать виду и не решаясь первым поздороваться, я сидел на своем пуфе и с содроганием ждал, когда хозяин квартиры заметит меня. С деловым видом он прошагал в соседнюю с туалетом комнатку, откуда также раздался звук убегающей воды.

В дверь постучали. Не выходя из ванной комнаты, Миха крикнул:

— Я сам открою! Это, наверное, те, о ком я вам рассказывал.

Не обращая внимания на повторный стук в дверь, он аккуратно вытер руки полотенцем, повесил его на приклеенный к стене крючок и, шаркая носками по линолеуму, протопал в прихожую.

Девушка в короткой юбке с явно недовольным видом, повернувшись спиной к входной двери, двинулась в моем направлении. По ее глазам и выражению лица мне не удалось определить ни ее настроения, ни намерения, с которым она приближалась ко мне. В этот момент я вообще не был уверен, видит ли она меня. Комок подступил к горлу и на всякий случай я предпочел встать, чем она незамедлительно воспользовалась.

Стоя по стойке смирно, сверху вниз я наблюдал, как она присела на пуф, аккуратно расправила сборки юбки, положила ногу на ногу и, откинувшись на выставленную назад руку, стала наблюдать за входной дверью.

На пороге появились еще две девушки. Одну из них я раньше встречал, хотя и не часто. Ее звали Настя, а вот ее спутница мне была неизвестна.

— Всем привет! Это Лена, моя подруга! — радостно объявила Настя.

Не меняя позы и положения, я снова посмотрел на сидевшую около меня девушку. Я видел, как были в этот момент сосредоточены ее глаза, ее вполне уже сформировавшаяся грудь под тонкой тканью блузки размеренно поднималась вверх и опускалась вниз. Ее дыхание стало глубже, грудная клетка, наполняясь воздухом, растягивала ткань блузки, и в прорези между пуговицами я мог видеть спрятанную в бюстгальтер грудь.

Не в силах ни пошевелиться, ни оторвать взгляд, я ощущал, как холодный пот струится по моей спине. Ноги затекли, в голове мелькнула мысль, что в таком положении я похож на стражника почетного караула, но выбирать было не из чего, все сидячие и лежачие места в комнате уже были заняты.

Для того, чтобы посадить только что пришедших Настю и Лену, Михе пришлось спихнуть со своего насеста толстого парня с прыщами на подбородке. Парень демонстративно шлепнулся задом об пол, где и остался сидеть, не осмелившись, видимо, на какие-либо возражения.

На самом деле этого застенчивого и не способного постоять за себя парня, не погрешив против истины, можно было назвать знаменитостью. Вот только большинство из его поклонников вряд ли могли предполагать, что именно под таким неприглядным аватаром, в жизни скрывается Smerch, создатель и автор видеоканала на YouTube. В своем настоящем мире Smerch был выдающимся героем, он с легкостью решал самые запутанные головоломки, проходил самые сложные миссии и расправлялся с самыми сильными боссами, непременно записывая и выкладывая обо всем этом видео на своем скромном, но весьма популярном канале. Smtrch прикладывал огромные усилия, чтобы сохранить в тайне свое настоящее имя, и лишь незначительная часть его знакомых, среди которых повезло быть и мне, знали, кем на самом деле был Даня Майер.

Разделавшись с Даней, Миха заметил меня и уверенными шагами направился в мою сторону.

* Нина *

Шел третий час безуспешных метаний Нины Семеновны. Прохладная весенняя ночь уже вступила в свои права, и неверный свет звезд успешно конкурировал со старыми фонарями, отбрасывающими желтоватые круги света в непосредственной близости от своей единственной ноги. Она ходила по дворам и улицам, всматривалась в освещенные окна домов и прислушивалась к голосам гуляющей вдали молодежи.

Нина Семеновна рассматривала светящиеся точки окон в тот момент, когда приклеенная к ее ногам тень, неправдоподобно вытянувшись, заползла на стену дома и проплыла мимо, попутно забегая на низенький заборчик и спрятанные за ним кусты сирени. Повернувшись, она из-за слепящего света фар с трудом смогла разглядеть большой автомобиль, который медленно въехал во двор и остановился около одного из подъездов. Вслед за ним во двор въехало такси, серый седан протиснулся между большим автомобилем и изгородью палисадника, аккуратно прокрался до конца того же дома и замер около последнего подъезда.

Нина Семеновна всматривалась в большой автомобиль, смутно угадывая знакомые очертания в его угловатых, похожих на пенал формах. Фары погасли, боковая дверь с шумом откатилась назад, и из машины вышел высокий мужчина, одетый в синюю куртку с надписью «Скорая помощь».

Навстречу мужчине выбежала девушка, лет двадцати, и начала что-то объяснять, активно жестикулируя и, судя по всему, предлагала ему зайти в подъезд.

Страшная догадка обожгла сердце Нины Семеновны. Вслед за мужчиной она вошла в подъезд и начала подниматься по лестнице. На лестничной площадке между первым и вторым этажами ее остановил полицейский.

— Пропустите меня, мне надо.

— Вы здесь живете?

— Нет. Но мне нужно пройти! Я должна видеть! Пустите меня.

— Нельзя.

— Скажите мне, что там случилось!? Куда он пошел!?

Полицейский, преграждая дорогу Нине Семеновне, спокойным тоном продолжал говорить себе под нос:

— Вам туда нельзя. Пожалуйста, подождите здесь.

Сквозь ровное бормотание полицейского она отчетливо услышала знакомый голос, видимо, принадлежавший врачу скорой помощи:

— Мертв, пол — мужской, на вид около 14 лет, ориентировочная причина смерти…

Причину смерти Нина Семеновна не смогла разобрать из-за звука собственного голоса. Прорываясь вперед, она теснила полицейского, толкая его локтями и выкрикивая ему в лицо:

— Пустите меня! Он там! Это он! Сережа! Сережа! Пусти! Там! Там мой сын! Сережа!!!

Миновав преграду, она пролетела два этажа и увидела обутые в кроссовки

ноги, которые торчали из-под ткани серого цвета. Упав на колени, она схватила край полотна и с утробным воем начала медленно тянуть его на себя. Ткань сползала, постепенно оголяя лежащее на бетонном полу тело.

Сильные руки сжали ее плечи и одним резким движением поставили на ноги, край ткани выскользнул из ее руки. Не понимая, что происходит, Нина Семеновна пыталась вырваться и ухватить его кончиками пальцев. Сильные руки продолжали ее держать, а спокойный мужской голос произнес над ухом:

— Успокойся, Нина. Это не он…

Не он? Не он. Не он! Крутились в ее голове все еще не осознанные, но уже понятные слова. Не он! Это не Сережа! Это не мой сын! Это чей-то чужой сын! Чужой! Не мой! Не Сережа! Силы оставили ее, свет погас, и Нина Семеновна обмякла во все еще сжимающих ее плечи руках.

* Сергей *

— Ты чего на мою девушку пялишься?

Голос Михи вывел меня из оцепенения.

— Я? Я не пялюсь. Я ей место уступил.

— Саша, оставь его в покое.

Тонкий девичий голос, как по волшебству остановил Миху, он уткнул указательный палец мне в грудь и спокойным голосом проговорил:

— Смотри мне.

Говоря эти слава, Миха деловито оттеснил меня в сторону и уселся на пуф рядом с девушкой в короткой юбке.

— И с чего вдруг ты решил, что я все еще твоя девушка?

— А чья же, если не моя?

— Да кого угодно. Вот хоть, например, его.

Произнесла она, кивая головой в мою сторону. Миха развернулся всем телом, посмотрел на меня и рассмеялся:

— Слышь, Малой, что Танюха говорит? Она теперь твоя девушка. А ты хоть знаешь, что парень с девушкой делать должен.

Он взял ее за подбородок и попытался дотянуться своими губами до ее губ. Татьяна демонстративно одернула голову назад и, глядя ему прямо в глаза, сдержанно, но достаточно громко прошептала:

— А ты много знал, когда со мной встречаться начал? Иди, теперь со своими курицами целуйся.

По лицу Михи прошла судорога гнева. Чтобы не быть причиной ссоры, а в большей степени для того, чтобы не стать в этой ссоре мальчиком для битья, я под благовидным предлогом справить нужду поспешил уединиться в туалете.

Садиться на унитаз, забрызганный каплями мочи моих предшественников, не было никакого желания, да и в туалет, если честно, мне не хотелось, но мои уставшие от долгого стояния ноги жаждали отдыха, поэтому я опустил крышку унитаза и, не снимая штанов, сел на нее.

Сквозь тонкую дверь до меня доносились звуки праздника, музыка, разговоры, взрывы смеха. Найдя уединение в своем маленьком убежище, я впервые за этот вечер ощутил, что на улице ночь. В обычный день я уже давно лежал бы в своей теплой постели, досматривая очередной сон. Я был чужим в этой компании, но уходить мне не хотелось, может быть потому, что я не знал, куда мне идти, а, возможно, и потому, что всеобщее веселье позволяло мне оставаться невидимым среди толпы, позволяло избегать сложных разговоров и пристального внимания к себе. Здесь все было просто, были парни, которым нравилось пиво и девушки, были девушки, которым нравилось внимание парней, и все это: смех, танцы, споры — закручивало меня в бурлящий хоровод чужого веселья.

Не знаю, сколько времени я провел в туалете, но, выйдя на свободу, я обнаружил, что расположение людей в квартире значительно изменилось. Миха с Таней продолжали свою увлекательную беседу, стоя на балконе, вдали от посторонних глаз. На кухне в полумраке раздавался шепот, шуршание и сдержанное девичье хихиканье, судя по всему, кто-то из парней уединился там с Настей. Макс, обняв за талию Лену, не в такт музыке танцевал медленный танец, переступая с ноги на ногу в единственном свободном в комнате пространстве около телевизора, а Дима Майер, забытый всеми, с деловитым видом водил толстыми пальцами по экрану своего телефона.

Мой пуф был свободен, на него я и уселся, сложив ноги в позе йога. Сидеть с согнутыми в коленях ногами было не очень удобно, но это был единственный способ уберечь их от ног Макса, безжалостно топающих по полу в судорожном подражании увиденным где-то танцевальным па.

Опершись спиной на прохладную стену, я перестал сопротивляться дреме, и все дальнейшие события представились мне как фильм на старой, много раз порванной и склеенной магнитной ленте видеомагнитофона моего отца. Люди и звуки врывались в мое сознание из-за темноты сомкнутых век, обрывки их фраз и движений плавно вплетались в мой сон, рождая причудливые сюжеты и повороты событий.

* Елена *

— Настя! Уже поздно, пойдем домой!

Судя по всему, Насте не хотелось домой, она упорно мотала головой, хотя уже и не была в состоянии членораздельно выговорить свой ответ.

— Саша, я хочу, чтобы они ушли.

— Тань, не выгонять же мне их. Смотри, как Насте нравится общаться с парнями, да и им тоже она нравится. Я никого не держу, но и гнать не собираюсь.

Настя, не слушая уговоров подруги, продолжала сидеть на диване в компании двух парней, поочередно целуясь с каждым из них.

— Настя, пойдем, я боюсь возвращаться одна.

Настя не отвечала. Лена решительным движением оттолкнула в сторону одного из парней и, усевшись рядом с подругой, начала трясти ее за плечи. Лишенный Настиного внимания парень, не отходя далеко от объекта своего желания, вполголоса произнес, обращаясь к Михе:

— Она нам весь праздник испортит.

Миха и сам видел, что присутствие Лены на этом празднике уже затянулось, и пришло время от нее избавиться. Обшарив глазами комнату, он остановил взгляд на Максе, и с видом великосветской учтивости произнес:

— Максим, разве Вы не проводите прекрасную даму в столь поздний час?!

Макс, обрадованный удачно подвернувшимся поводом остаться наедине с Леной, несколькими короткими фразами убедил ее не мешать подруге развлекаться, помог Лене одеться и вышел вслед за ней из квартиры.

* Татьяна *

Мою дрему прервала чья-то рука, отчаянно трясущая меня за плечо. Открыв глаза, я увидел вплотную приблизившееся ко мне лицо Тани, она что-то мне говорила.

Все еще не до конца поняв, чего именно она от меня добивалась, я заметил неоднородность цвета кожи ее лица. Она выглядела так словно только что с кем-то подралась или поругалась.

— Проводи меня домой. Тебе нечего здесь делать. Вставай, ну вставай же…

Она явно спешила, за ее спиной маячил чем-то озадаченный Миха. В ответ на очередную попытку Татьяны заставить меня подняться, он пристально посмотрел в мои глаза и медленно кивнул. После такого однозначного жеста хозяина квартиры размышлять мне было не о чем, я поднялся и вышел из комнаты.

Шаря руками по полу плохо освещенной прихожей, я пытался найти свою обувь в то время, как за моей спиной разгоряченная Таня выкрикивала в адрес оставшихся в квартире людей не понятные для меня, вырванные из контекста фразы.

— Придурки! Вы думаете, что это весело? Это невесело!

Таня на мгновение прервалась, указывая пальцем на дремлющую в кресле Настю.

— Она — дура! И Вы — придурки. А ты, Саша! Ты — не Саша, ты — Миха!

Она толкнула меня в спину и, едва успев завязать последний шнурок и с трудом сохраняя равновесие, я вывалился в подъезд.

* Нина *

Неприятный запах аммиака резанул ноздри Нины Семеновны. Яркий, неживой свет пробивался сквозь закрытые веки. Она со стоном повернула голову на бок, все еще не решаясь открыть глаза.

— Очнулась, — произнес знакомый голос, то ли спрашивая, то ли сообщая кому-то.

Постепенно к Нине Семеновне возвращалось осознание произошедших событий. Открыв глаза, она увидела склоняющегося над ней в неудобной позе бывшего хирурга детского отделения ее поликлиники Виктора Николаевича Скорикова.

— Что с ним? — с трудом, разомкнув сухие губы, спросила она.

— С кем?

— С тем мальчиком.

— Он мертв.

— Что случилось?

— Скорее всего, какой-то наркотик. Жильцы говорят, что он что-то курил.

Нина Семеновна закрыла глаза.

— А что с твоим сыном? Где он?

— Я не знаю. Он ушел вечером. Я ищу его.

— Всю ночь?

— Да.

— А дома ты была? Может быть, он давно уже вернулся.

И правда. Такая простая мысль. Почему она не приходила ей в голову?

Нина Семеновна попыталась подняться с неудобной кушетки скорой помощи, но сильная рука Виктора уложила ее обратно.

— Ты куда?

— Мне нужно пойти домой.

— Лежи. Мы тебя отвезем.

После нескольких оборотов стартера двигатель загудел, Виктор назвал водителю адрес, и в заклеенном белой пленкой окне замелькали отблески, пролетающих мимо уличных фонарей.

…

Нина Семеновна в сопровождении Виктора шаг за шагом отмеряла ступеньки, ведущие к двери ее квартиры, которая оказалась незапертой. Свет во всех комнатах был погашен, и только голубоватые отсветы неровными всполохами врывались в прихожую.

Быстро разувшись, она попросила Виктора остаться в подъезде и прошла в квартиру. Сережи дома не было.

В кухне на плите горел газ, а рядом, на полу, с потухшей сигаретой в зубах, сидя, спал ее муж. Нина Семеновна поворотом ручки потушила конфорку. В голове, все больше раздражая ее, крутилась мысль: «Сколько раз просила его не подкуривать от газа…». Она присела на корточки и принялась будить мужа. Вскоре он проснулся, дохнув ей в лицо запахом густого перегара. Несмотря на это, сдерживая рвотные порывы, она выдавила из себя слова:

— Где Сережа? Он домой приходил? Ты видел его?

За спиной она услышала тихие шаркающие шаги, глаза ее мужа округлились и замерли в одном положении, лицо начало наливаться краской.

— Проститутки кусок! — выцедил он через зубы, подбирая под себя ноги и шаря рукой по краю столешницы.

— Нагулялась, мразь! И е**ря своего домой притащила!

Нина Семеновна обернулась и увидела Виктора, который с недоумением наблюдал за полуночной сценой. Снова взглянув на мужа, она в полумраке лунного света могла разглядеть только его колени, он стоял перед ней в полный рост.

— Успокойся, пожалуйста. А Вы, Виктор Николаевич, выйдите…

Договорить фразу ей помешал короткий удар коленом в нос, после чего она повалилась на пол.

— Избавиться от меня задумали! Не тут-то было!

Она почувствовала удар в живот.

— Гнездышко себе свили!

Размашистым жестом он сбил со стола стопку посуды, осыпав Нину Семеновну осколками.

— Ах, ты ж ссу..!

Сквозь скрежет зубов и хруст ломающихся под босыми ногами осколков посуды почти одними губами процедил он, коротким рывком кидаясь в сторону Виктора.

Виктор оценил реальность надвигающейся опасности и, пользуясь преимуществом своего роста и длины рук, вложил всю свою природную силу в один неумелый толчок соперника в грудь.

Обезумевший от алкоголя и ярости мужчина пошатнулся назад, наступил босой ногой на один из рассыпанных по полу осколков и с приглушенным утробным стоном повалился набок.

Виктор, уверенный в том, что в случае повторного нападения ему не удастся справиться с мужем Нины Семеновны, поборов первый испуг, кинулся вперед и придавил его своим телом к полу. Пытаясь занять более удобное положение, Виктор уперся в испачканное теплой, липкой жидкостью плечо обездвиженного соперника.

— Нина! У него кровь! Помоги мне! — выкрикнул он.

Вполне уже пришедшая в себя Нина Семеновна помогла ему спеленать мужа скатертью, и они вместе очистили от соколков, обработали и перевязали глубокую рваную рану на его плече.

Глава 2

* Сергей *

Прогулка по ночному городу наедине с девушкой будоражила мои фантазию и нервы. Прохладный ночной воздух напрочь прогнал сон. Таня шла молча, сосредоточенно переставляя ноги, иногда ее губы вздрагивали, как бы пытаясь выплеснуть наружу переполнявшие ее слова.

Я тащился рядом, тупо таращась в асфальт. С каждым новым шагом я порождал, прокручивал и отвергал внутри своей головы десятки фраз и тем для разговоров, но ни одна из них не казалась мне достойна того, чтобы быть высказанной.

Молчание прервала она:

— Зачем ты туда притащился?

— Меня Макс позвал.

— Один кретин позвал, а другой кретин приперся. Детское время давно закончилось, скоро рассвет. Тебя родители, наверное, потеряли уже. Иди домой.

— А ты?

— Что я?

— Ну, я же тебя проводить должен.

— Сама дойду.

— А мне потом Миха ноги выдернет, да и пока нельзя мне домой.

— Почему это тебе нельзя домой?

— Меня отец…

Я хотел сказать: «Убьет», но, поняв всю детскую наивность таких слов, смутился и снова замолчал.

— Так что отец? Что он с тобой сделает?

Я продолжал молчать.

Таня, не дожидаясь моего ответа, почти не касаясь, как мне показалось, земли, быстрыми шагами пробежала по детской площадке и, слегка подпрыгнув, уселась на качели.

— Ну! Чего стоишь как истукан? Покачай меня!

«Покачай ее», — противным голосом съязвил кто-то в моей голове. Я аккуратно обошел песочницу и, подойдя к Татьяне сзади, легонько толкнул старую выцветшую под дождем и солнцем дощечку сиденья.

Качели отозвались громким, протяжным скрипом.

— Чего остановился? Качай!

Невзирая на дикий скрип, продолжала она свою игру.

Я толкнул качели снова, и снова, и снова. Дощечка сиденья была очень маленькой, и мне пришлось задействовать всю свою ловкость, чтобы, раскачивая качели, не касаться руками ни Тани, ни нежной ткани ее юбки.

Каждый раз, взлетая передо мной вверх и устремляясь с новой силой вниз, белая копна ее волос развевалась в воздухе, слегка касаясь моего лица.

Мне нравился этот безудержный, такой неуместный в нашем положении, порыв ее детского веселья.

Из-за нарастающего скрипа я не сразу расслышал ругательства и крики, раздающиеся в наш адрес, из открытого окна на третьем этаже дома напротив детской площадке.

— Ну же! Качай! Качай сильнее!

Как завороженный я с новой силой раскачивал качели и смотрел в окно, в котором на фоне тускло горящей лампочки маячила, выглядывая чуть выше груди, фигура мужчины, выкрикивавшего в наш адрес отборные площадные ругательства.

Протяжный скрип, звонкий девичий смех и отборная брань заполнили все пространство двора и достигли, казалось, своего пика в тот момент, когда в окне погас свет и громко хлопнула форточка.

Таня, не дожидаясь остановки качели, спрыгнула с нее.

— Бежим! — выкрикнула она.

Я побежал вслед за ней прочь с детской площадки из двора через улицу в небольшой сквер, в котором располагался памятник ликвидаторам и жертвам аварии на Чернобыльской АЭС.

Скрывшись от несуществующих преследователей за густо поросшим кустарником, Таня перешла на шаг, я все еще шел за ней. Немного отдышавшись, она резко повернулась и уставилась мне в лицо.

— Малой! А ты знаешь, кто это? Кто на нас орал в окно? Ты его знаешь?

— Нет.

— Это! Это Саш…, это Михин дед. Он инвалид, и на улицу выходить не может! Поэтому и бесится! Он эти качели просто ненавидит.

— Так если он на улицу выходить не может, зачем тогда мы убегали.

— Он не может! А вот старуха его еще как может!

Таня сдержанно рассмеялась. Она выглядела очень возбужденной и довольной собой. Глядя на ее веселье, я не смог больше сдерживать переполнявшие меня после происшествия во дворе противоречивые чувства.

— Знаешь! Мне кажется это подло!

Она бросила на меня остекленевший взгляд.

— Что подло?

— Вот так поступать с больным человеком. Это подло!

Оглянувшись вокруг, Таня заметила деревянную лавочку на чугунных ножках, подошла к ней и, поставив ноги на сиденье, уселась на спинку. Я подошел и сел рядом. Мне больше нечего было ей сказать.

— Малой, а как тебя зовут? Ну, на самом деле какое у тебя имя?

— Сергей.

— Красивое имя, как у Есенина. Ты хоть знаешь, кто такой Есенин?

— Знаю.

— Так вот скажи, Есенин, разве не подло называть тебя Малым в то время, когда родители дали тебе имя? Разве не подло совать малолетке сигарету за гаражами, а потом бить за то, что его стошнило. Разве не подло заманивать к себе эту несчастную девочку, напаивать ее и оставлять на потеху двум дебилам. Разве это не подло? Да что ты вообще знаешь о подлости? Ты, который из-за маминой юбки нос ни разу не высовывал. Насмотрелся фильмов про честь, доблесть, отвагу взаимовыручку. Молодые должны уважать старых, мальчики должны быть джентльменами и уважать девочек. Так вот, хрен тебе! Жизнь другая, и все вокруг другое! Никто никому ничего не должен. Никто никому ничего не прощает. Вот ты, например, почему ты домой не идешь? Чего боишься?

— Не боюсь я ничего.

— Не ври! Если бы не боялся, не шлялся бы полночи неизвестно где.

— Я не то, чтобы боюсь. Просто мне сейчас разумнее дома не появляться.

— Господи! Послушай, что ты мелешь? Разумный какой нашелся.

— Просто отец… Он сегодня не в состоянии понять…

— Пьяный что ли?

— Есть немного. А я… У меня… У меня в школе не все хорошо, а мама ему рассказала, он рассердился, а я…

— А ты свалил по тихой, пока не огреб по шее.

— Да.

— И ты называешь меня подлой?

— Я не называл…

— А что ты делал?

— Я просто сказал, что ты… что мы поступили нехорошо.

— То есть подло?

— Да что ты вцепилась в это слово. Заладила «подло», «подло», «подло», «подло». Какая разница, как назвать поступок, если он плохой! Хорошим он от этого не станет!

Таня соскочила со скамейки и с торжественным видом почетного караула, шагая мимо меня, продекламировала:

— Кроха сын к отцу пришел, и спросила кроха…

Оборвав свое импровизированное выступление на половине слова, она снова уселась на спинку скамьи, только на этот раз она оказалась совсем рядом со мной.

Мое сердце забилось чаще, мне показалось, что тепло, источаемое ее телом, проникая сквозь плотную ткань пуловера, волнами разливается по мне.

— Хочешь, я тебя поцелую? — тихим, совсем обыденным голосом спросила она.

— Хочу.

— Тогда закрой глаза, тебе еще рано такое видеть.

Я закрыл глаза. Свежий утренний ветер обдувал мое лицо, принося с собой легкие прикосновения ее волос и тонкий запах ее кожи. Он шевелил ветви окружающих нас кустов и липкие, еще не распустившиеся почки деревьев. В полумраке рассвета они казались мне пышной листвой из-за шума, наполнявшего мои уши.

Мы сидели рядом, молча. Она не знала, что сказать, а я не знал, что мне теперь делать.

— Знаешь, Сережа. А ведь он был милиционером.

— Кто?

— Михин дедушка. У него был свой пост или участок, я не знаю, как у них это называется. Он нес свою службу, ловил преступников, и в этом был смысл его жизни. Ты понимаешь меня? Он всю жизнь следил за порядком, всю жизнь наказывал нарушителей! А потом заболел.

— И что?

— Да ничего. Ты только представь. Он заболел. Постепенно его здоровье становилось все хуже и хуже, пока совсем не испортилось. Ему оформили инвалидность и с почестями отправили на пенсию. И вот он сидит в своей квартире. Человек, который всю свою жизнь ловил преступников и сажал их в тюрьму, сам оказался в тюрьме, в тюрьме своего тела, и никогда ему не суждено из этой тюрьмы выйти, ни через пять, ни через десять лет, понимаешь? Никогда!

— Поэтому считаешь, что ты можешь его доводить? Ты думаешь, что это нормально?

— Ничего ты не понимаешь, Малой.

— Не называй меня так. Пожалуйста.

— Ладно. Не буду. Ты только представь. Он сидел в своей квартире около этого проклятого окна каждый день, солнце всходило и садилось, а он все сидел, лишенный своей работы, своего поста, своего смысла жизни. Но однажды он заметил, что качели во дворе начали скрипеть. Неужели ты думаешь, что их сложно смазать? Конечно, несложно! А знаешь, почему их никто не смазывает?

— Наверное, потому что они никому не нужны?

— Вовсе нет! Все как раз наоборот. Они очень нужны! Ему они нужны. Понимаешь?

— Нет, — честно признался я.

— А ты только представь. Когда он увидел, что качели скрипят, он снова обрел цель в жизни, он нашел себе новый пост, он начал охранять покой и тишину во дворе. Поначалу родители возмущались, когда он орал на ребятишек из окна своей квартиры, но со временем все привыкли, его стали считать сумасшедшим и начали ходить на качели в другой двор. И эти качели снова перестали скрипеть, только теперь уже потому, что на них никто не качался. Он вновь потерял то немногое, ради чего жил. Я видела, как он страдает. Он часами напролет просиживает около окна и не ложится спать, пока не выполнит свой долг. Ты только представь, что будет, если на эти качели никто не придет! Это будет означать, что он старается зря, что все его усилия напрасны, что его жизнь бессмысленна. А что может быть страшнее бессмысленной жизни? Я прихожу сюда каждый день, он ждет меня, и я не могу его подвести…

— В таком случае получается, что ты поступаешь благородно?

— Да! При условии, что все, что я тебе сейчас рассказала, правда.

Ее глаза, лукаво смеясь, смотрели на меня.

— А это правда?

— Решай сам.

Она звонко засмеялась. Но мне было не до смеха.

— Как ты думаешь? Почему я тебя поцеловала?

Я почувствовал, как горячая краска разливается по моему лицу.

— Не знаю. Скажи, почему?

— Ты мне нравишься, ты честный, ты еще не заразился той мерзостью, которой страдают все парни моего возраста.

Мне льстили Танины слова, и я уже набрал в грудь воздуха и набрался смелости, чтобы сказать ей о том, что она тоже мне очень нравится, но она меня перебила.

— А может быть, я поцеловала тебя только лишь, чтобы отомстить Михе, я воспользовалась твоей наивностью, чтобы потешить свое самолюбие.

— Зачем ты мне это говоришь?

— Пойми, Сережа, подлый поступок и плохой поступок — это не одно и то же. Понимаешь? Подлость — она не в поступках, она — в мотивах! Порой поступки с самыми благородными мотивами приводят к самым ужасным последствиям, а подлые делишки оборачиваются всеобщим благом. Я поцеловала тебя, чтобы преподать урок, это дорогой урок, постарайся усвоить его, подумай, как часто твои поступки приносят боль и страдания тем, кого ты любишь, и ответь себе на вопрос — подлый ли ты человек?

Она встала и ушла, а я так и остался сидеть на скамье около памятника ликвидаторам и жертвам аварии на Чернобыльской АЭС.

* Виктор *

Спустя полчаса Нина Семеновна, прикрывая мокрым полотенцем разбитый нос и синяки под обоими глазами, сидела в кухне среди осколков посуды. Двое полицейских, приехавших по вызову, освободили ее мужа от пут скатерти и, взяв под руки, вывели из квартиры.

Виктор открыл окно, и свежий утренний воздух разбавил висящий в квартире запах алкоголя, перегара и корвалола.

Рассматривая на асфальте и детской площадке в центре двора вытянутую ломаным узором тень, отбрасываемую домом под напором лучей восходящего солнца, Виктор думал о мертвом мальчике и его родителях. Его терзала мысль о том, что практически каждого умершего от отравления или (передозировки) наркотиками можно было спасти. Именно ради них он пошел работать в скорую помощь и, в итоге, скольких таких мальчиков и девочек он не успел спасти за время своей работы!

Около их тел, остывших в подъездах, подвалах или на скамейках в парках, обычно никто не плачет, прохожие даже тогда, когда эти люди еще живы, когда их все еще можно спасти, обычно брезгливо обходят их стороной.

Виктор глубоко вдохнул прохладный утренний воздух и, отвернувшись от окна, взглянул на Нину Семеновну. Ему было необходимо высказать терзавшие его мысли. После увиденного в этой квартире он не хотел, придя домой, напиваться. Ему была неприятна сама мысль о пустой квартире и традиционной порции алкоголя «для снятия напряжения».

— Помнишь того мальчика в подъезде?

Нина Семеновна, не отвечая, взглянула на него.

— Так вот. Любой из тех, кто видел его в тот вечер, мог его спасти! Любой мог! А я не мог! Я приехал слишком поздно.

— Ты в этом не виноват, — сдавленным, еле слышным голосом проговорила она.

— А кто виноват? Он сам? Или те люди, которые продали ему эту дрянь? Или те, кто каждый день проходят мимо таких мальчиков и девочек, прекрасно понимая, что и у кого они покупают? Или общество, которому плевать на них? Или родители, которые не так их воспитали?! Сегодня ночью он умер, и кто в этом виноват? Никто! Понимаешь, НИКТО! Ни я, ни ты, ни все они. Через полчаса они проснутся и пойдут на работу, где за чашкой чая будут рассказывать занимательную историю о том, как из-за долбаного наркомана милиция им полночи спать не давала. А он не наркоман, он пацан, обычный глупый пацан! Ты это понимаешь? Понимаешь!? Да и наркоманы тоже обычные люди, только больные и несчастные.

Она не ответила, и Виктор счел ее молчание за одобрение.

— Кто-то скажет, он сам сделал свой выбор, а какой выбор он мог сделать? Какой выбор может сделать пацан в 14 лет? Я не понимаю, почему у нас никого не учат оказывать первую помощь в таких случаях? Мы все знаем, как спасать утопленников, но признайся мне честно, много утопленников ты видела в жизни? Кто-то думает, что наркоманы — это люди второго сорта, что их смерть сделает мир чище. Спроси их родителей, были ли эти дети людьми второго сорта! Чаще всего от передозировки умирают не наркоманы, а мальчики и девочки, которые только начинают употреблять наркотики, или вообще решили попробовать впервые. Почему людей не учат спасать наркоманов?! Почему помощь всегда опаздывает?!

Нина Семеновна, так и не вымолвив ни слова, заплакала, уткнувшись лицом в полотенце.

Вспомнив про ее ночные метания в поисках Сергея, Виктору стало не по себе от осознания бестактности, с которой он вывалил на ее голову ворох своих переживаний и не нашедших реализации мыслей.

Он подошел к ней, присел на корточки и с усилием отодвинул от ее лица мокрое полотенце.

— Послушай, Нина. Нам нужно ехать в полицию. Прямо сейчас. Они знают, что в таких случаях делать, они помогут. Оставь Сереже записку, на случай если он вернется. Ну же, поехали! Нам нужно торопиться! Поехали!

Ни в силах сопротивляться Нина Семеновна попыталась подняться на ноги, но тугое кольцо боли сдавило ее грудь, на лице выступили крупные капли пота, а глаза отказывались фокусироваться на окружающих ее предметах. С тяжелым вздохом она опустилась вниз.

* Сергей *

Судя по всему, Танины чары на расстоянии не действуют, и по мере ее удаления я ощущал возвращающуюся способность мыслить. Первоначальная растерянность постепенно начала сменяться гневом.

Я спустился со спинки и удобно уселся на скамье, подставляя свое лицо лучам восходящего солнца.

«Подлость не в поступках, она в мотивах», — что она этим хотела сказать? Почему мне кажется, что именно сейчас для меня это приобретает особое значение?

Когда я поступил подло? И поступал ли я так когда-либо вообще?

Было ли подлостью сегодня сбежать из дома, оставив маму одну с отцом?

Но ведь с другой стороны у меня не было выбора. Я знаю повадки отца, когда он пьян и уверен, что останься я дома не поздоровилось бы ни мне, ни маме.

Откуда мама узнала, что я не ходил в школу? Хотя это не важно, узнала, и этого уже достаточно. И справка моя у нее была. Значит, с классухой разговаривала, значит, знает она все.

В конце концов, какая разница, хожу я в школу или нет, какое им всем до меня дело, это моя жизнь и мой выбор, что хочу, то и делаю, а чего не хочу, того не делаю. Почему они думают, что могут лезть в мои дела и указывать мне, что я должен делать, а чего не должен. Я уже взрослый. Я сам могу принимать решения и не должен испытывать за них чувство вины.

Хотя, с другой стороны, кто они? Кто те люди, которые лезут в мою жизнь? Кто эти люди, которые указывают мне, что я должен делать?

По большому счету всем окружающим наплевать на мои отметки, да и на меня вместе с ними. Отец, чуть что, хватается за ремень, но он делает это только после того, как поругается с мамой на тему моего воспитания. Выходит, что своим ремнем он не столько старается наказать меня, сколько доказывает ей, что он принимает самое активное участие в моем воспитании. Странно. Получается сам по себе я ему не очень-то и интересен, и нет у него особого желания лезть в мою жизнь, до тех пор, пока не понадобится доказать маме, что он хороший отец. Такое чувство, что они оба участвуют в состязании на звание лучшего родителя.

Хотя нет! Не так! Мама не состязается! Она действительно расстраивается, когда я делаю что-то не так. Откуда я это знаю? Просто знаю, и все.

* * *

Несколько лет спустя, повзрослев, я вспомнил, как незадолго до этой ночи я подрался с мальчишками из соседнего двора и пришел домой в грязной одежде с разбитым носом и синяком под левым глазом. Мама не стала меня ругать, она обработала раны перекисью и отправила меня переодеваться, а сама осталась в ванной.

Я был увлечен разглядыванием своих ран и не сразу заметил, что она плачет. Она стояла над наполненным мыльной водой тазиком, шоркала руками мои испачканные брюки и плакала. Она плакала не так, как плачут девчонки, и не так, как показывают в кино, она плакала горько, тихо, без всхлипов, она не проронила ни звука, ее плечи подрагивали, а из глаз текли слезы.

В тот момент я подумал, что она плачет из-за испачканных брюк, и сказал ей, что сам все выстираю. Но она объяснила мне, что плачет, потому что любит меня.

Для меня это до сих пор остается одним из самых странных открытий. Плакать можно от того, что любишь. Не от неразделенной любви, не от того, что любовь ушла, а просто от того, что любишь. Мне было сложно это понять. Позже, когда она успокоилась, а мои раны немного зажили, я попросил ее рассказать мне, что значит плакать от любви.

Она сказала, что каждый человек живет сам по себе, каждый из нас создает вокруг себя личную оболочку, внутри которой живет, эта оболочка защищает нас, она пропускает к нам только то, что касается лично нас, а все остальное остается за ее гранью.

Она рассказала мне про свою работу, на которой ей приходится видеть, как умирают люди, видеть родственников умерших, их горе и страдания. Она видит все это и понимает чувства, испытываемые теми людьми, которые любили умершего, но при этом сама этих чувств не испытывает, и происходит это потому, что ее личная оболочка не пропускает к ней того, что не касается лично ее.

У каждого человека эта оболочка своя. У кого-то она толстая, и он совсем не способен понимать и переживать чужие эмоции, у кого-то она тонкая, и эти люди прекрасно чувствуют то, что переживают другие, но есть эта оболочка у каждого. У маленьких детей она еле заметна, а по мере взросления она растет вместе с ними и все больше влияет на их поведение.

Еще она сказала, что ей кажется, что эта оболочка и есть сосуд, в котором прячется наша душа и именно поэтому после смерти душа покидает наш мир, а не остается жить среди близких ей людей. Лишенная оболочки она становится открытой для восприятия всего ее окружающего, она становится уязвимой и страдает среди других душ все еще спрятанных в оболочку. Ведь каждому из нас, живущих, чтобы пробиться через оболочку другого человека и донести до него свои мысли, переживания, чувства необходимо усиливать свое сообщение, заворачивая его в упаковку эмоций. И поэтому для нее остается только один выход, уйти в другой мир, в тот мир, где живут слитые воедино души, лишенные оболочки. Мир, где для того, чтобы выжить, душе нет необходимости цепляться за кокон индивидуальности.

Но это вовсе не означает, что мы, живущие, до момента собственной смерти никогда не сможем выбраться из своей оболочки и почувствовать другого человека, или людей, или весь мир таким, какой он есть. Она сказала, что каждому человеку дана такая возможность, но многие люди так привыкли к своей оболочке, что боятся выглянуть за ее пределы, а, вернее, боятся впустить что-либо внутрь ее. Именно так, познать что-либо таким, какое оно есть на самом деле, означает впустить это внутрь своей оболочки, только так рождается и существует любовь.

Многие ошибочно путают страсть, похоть, влечение, корысть, любопытство с любовью, но все это не то. Любовь чаще всего не имеет внешнего проявления, она появляется тогда, когда ты впускаешь в свою оболочку что-либо или кого-либо, и тогда его радость становится твоей радостью, его счастье становится твоим. Именно тогда любовь может заставить тебя плакать потому, что в этот момент ты начинаешь чувствовать чужую боль, но чувствуешь ты ее только лишь потому, что эта боль больше не является чужой. Она твоя, она часть твоего мира, и твоя личная оболочка тебя от нее не защищает.

Она сказала мне, что плачет не потому, что она расстроилась, и не потому, что ей обидно, она плачет, потому что чувствует мою боль. Так было, есть и будет.

Тогда я еще не мог признаться себе в том, что я не свободен в своих действиях, постольку-поскольку есть кто-то, кто меня любит; в том, что я несу ответственность за того, кто впустил меня в свой мир; в том, что от меня зависит, чем я его наполню. Но я чувствовал, что я больше не могу говорить, что мои поступки касаются только меня. Теперь я знал, что это подло по отношению к тем, кто любит меня, не отдавая себе отчета в источнике этого знания.

* * *

Понимание Таниных слов появилось во мне внезапно, словно оно было рождено когда-то давно и только ждало удобного момента, чтобы показать себя во всей красе. Словно холодным душем окатило меня осознание собственной несвободы, я вздрогнул и открыл глаза. Солнце уже поднялось над горизонтом, на улице за постриженными кустами сирени, гудели автомобили, а пригретые весенним теплом воробьи шумно делили что-то в окружающих меня зарослях.

Мне больше не хотелось ни о чем думать и ничего вспоминать, я размял затекшую спину и подгоняемый чувством вины и голодом шаркающей походкой побрел домой.

Едва войдя во двор, я заметил полицейский «УАЗик», припаркованный около моего подъезда. Пробежав оставшееся расстояние, я быстро поднялся по лестнице и обнаружил дверь моей квартиры открытой. В гостиной работал телевизор, а из кухни доносился хруст битого стекла, расползающегося под подошвой чьих-то ботинок.

Единственное, о ком я мог думать в этот момент — это мама. Я был уверен, что с ней что-то случилось, и я почти не сомневался в том, кто в этом виноват.

Выбежав в кухню, я увидел топчущегося по осколкам битой посуды полного мужчину, втиснутого в узкую куртку полицейской формы. В одной руке он держал кружку моего отца, а другой запихивал в рот большой кусок бутерброда со вчерашней колбасой.

— Где мама? Что он с ней сделал? — выпалил я в слегка ошарашенного служителя правопорядка.

Дожевав бутерброд и отхлебнув очередной глоток чая, он уже спокойным тоном спросил:

— Мальчик, ты кто?

— Как кто? Я живу здесь!

— Звать тебя как?

— Сережа.

Потеряв ко мне остатки интереса, он набрал в грудь воздуха и выкрикнул в пустоту коридора у меня за спиной:

— Товарищ сержант! Он здесь!

После чего взял меня за плечо и, глядя в глаза, спокойно сказал:

— Поехали с нами, Сережа.

Пухлый полицейский и товарищ сержант вывели меня из квартиры, а на дверь повесили защитную печать. По мне, уж лучше бы просто прикрыли дверь, так бы она хоть внимания к себе не привлекала.

В этот момент у меня не осталось сомнений в том, что он ее убил.

Эта догадка, как часто бывает в первые минуты горя, не вызвала во мне ничего кроме гнетущего чувства пустоты где-то в глубине груди. Мне не хотелось ни плакать, ни кричать, я сам удивлялся тому спокойствию, с которым я обдумывал свое новое положение. В голову приходили одна мысль за другой, и все они сводились к тому, что моя жизнь теперь сильно изменится, что отца посадят в тюрьму, а меня непременно отдадут в детский дом. В этот страшный момент я мог думать только о себе. Нет, я, конечно, думал о маме, я пытался осознать, какое несчастье могло с ней случиться, и даже совершенно искренне пытался вызвать в себе ощущение горя, но, если честно, у меня это не очень хорошо получалось. Мои мысли вновь и вновь возвращались к моей персоне.

Возможно, я плохой человек и совсем не люблю своих родителей, но в тот момент я умудрился подумать даже о том, что из открытой квартиры могут украсть мой компьютер, я начал обдумывать какие действия нужно совершить, чтобы этого не произошло, и уже собирался было попросить толстого полицейского закрыть входную дверь моим ключом, когда мысли в моей голове совершили очередной поворот и сами по себе потекли в другом направлении. Немного поразмыслив, я решил, что совершенно бесполезно пытаться сохранить компьютер, так как в детский дом его все равно не разрешат взять, а если и разрешат, то старшие мальчишки непременно его отберут.

Не знаю, какие в полиции правила, но везли меня на узкой и жесткой скамеечке в отсеке для преступников.

Наблюдая в грязное зарешеченное окно, я увидел, как мы въехали во двор отделения полиции, и за нами закрыли ворота.

После того, как автомобиль остановился, толстый полицейский по какой-то причине сменил свое ко мне отношение, он открыл заднюю дверь УАЗика и грубым, не терпящим возражений тоном скомандовал:

— Вылазь!

Я попытался поинтересоваться, куда мы приехали и когда мне покажут мою маму. В тот момент я все еще был уверен, что меня везут опознавать ее труп, но вместо ответа он одним резким движением сдернул меня со скамейки и сопроводил коротким толчком в спину еще более странной репликой:

— Молчать!

Явно никуда не торопясь, он закрыл дверцу и, лениво шагая, начал подталкивать меня по направлению к небольшой железной двери, расположенной в стене полицейского отделения, между двумя зарешеченными окнами.

Я подумал, что там морг, или какое-то специальное отделение, в котором проводят опознания трупов. Когда дверь открылась, мои подозрения нашли свое подтверждение. Из длинного коридора, спрятанного за дверным проемом, мне в лицо ударил поток тошнотворного воздуха. Сказать, что из коридора неприятно пахло, значит сделать комплимент той вони, которая окутала меня, вызывая одновременно головокружение и желание выблевать на пол все еще не съеденный мной завтрак.

Плохо освещенный коридор показался мне бесконечным. Глубокого вдоха, который я сделал до того, как переступил порог, хватило только на половину пути, и мне пришлось вновь и вновь вдыхать зловонный воздух через шерстяной рукав моего пуловера. Глаза начинали слезиться от едкого запаха и жуткого приступа жалости к себе, поэтому я не очень хорошо разглядел дверь, перед которой все тот же грубый голос скомандовал мне остановиться. Дверь открылась, меня втолкнули внутрь маленькой, плохо освещенной комнаты, за моей спиной гулко громыхнул засов.

Я стоял на бетонном полу в желтоватом круге света, отбрасываемого маленькой лампочкой, висевшем под самым потолком комнаты.

— Привет, Малой. Чего стоишь? Проходи, садись.

Ошарашенный странным поведением полицейского и непонятным запахом, к которому, кстати, я уже начал привыкать, я ни сразу заметил, что в комнате на деревянной койке без матраса сидел Макс. Я хотел было присесть рядом с ним, но он указал мне на такую же кровать у противоположной стены. Больше в камере никого не было.

* Виктор *

Карета скорой помощи медленно тащилась по улицам уже вполне проснувшегося города. Прежде чем согласиться ехать в больницу, Нина буквально силой вытянула из меня обещание лично заняться поисками ее сына. Она лежала на кушетке рядом со мной. Нитроглицерин позволил снизить остроту приступа, но она была очень слаба, возможно, сказывалась накопленная усталость, а, возможно, я недооценил тяжесть ее состояния. В конце концов я не кардиолог.

Меня раздражала перспектива шататься по городу в поисках неизвестно где запропастившегося мальчишки. Я хотел спать. Возможно, именно поэтому спешно созревший в моей голове план содержал только два пункта.

Я искренне радовался тому, что сегодня не выходной, что позволяло мне достаточно легко найти Сережиных друзей и опросить их прямо в школе, но сначала я планировал посетить полицию и перепоручить ей реализацию активных поисковых мероприятий.

Так как моя смена уже закончилась, я остался с Ниной в кардиологическом отделении и дождался, пока ее определят в стационар. Бессонная ночь давала о себе знать тяжестью в голове, руках и ногах, но, несмотря на это, из больницы я направился прямиком в полицию.

Небольшое двухэтажное здание, с огороженной бетонным забором территорией, темными коридорами и маленькими кабинетами, выполняло в нашем городе роль единственного отделения полиции. Подойдя к окошечку с надписью: «Дежурная часть», я сказал, что мне нужно написать заявление о пропаже ребенка, мне указали на дверь дежурного и попросили подождать, пока он освободится.

Небольшой, плохо освещенный коридор не мог вместить в себе хоть какую-нибудь мебель, хотя, возможно, никто и не пытался ее там вместить. В любом случае, не найдя стула, скамейки или какого-либо иного элемента декора, на который я мог бы присесть, я встал сбоку от двери в кабинет дежурного облокотившись спиной на выкрашенную голубой краской стену.

Писклявый женский голос, доносившийся из-за двери, требовал от кого-то пересажать этих подонков, ее монолог длился около пяти минут и из услышанных мной отрывков фраз, я смог разобрать, что у нее есть дочь, которая сегодня ночью была изнасилована. «Что за ночь такая?» — подумал я.

Спустя некоторое время, дверь открылась, и из кабинета дежурного вышла девочка, лет шестнадцати, в сопровождении грузной раскрасневшейся дамы.

Окинув жертву изнасилования профессиональным взглядом, я отметил, что выглядела она, действительно, не очень здоровой, но, судя по всему, нездоровье это было вызвано глубоким похмельем.

Девочка замешкалась в коридоре, и грузная дама, тяжело дыша, протопала мимо, обдав меня запахом дешевого, приторно сладкого парфюма. Не глядя на дочь, она толкнула рукой массивную дверь и, не поворачивая головы, пропищала:

— Настя, поторопись, а то в больнице очередь набежит.

Явно, не обрадованная перспективой тащиться в больницу, Настя молча проследовала на выход.

В кабинете дежурного я встретил молодого, взволнованного полицейского, который, прижавшись ухом к трубке, тыкал пальцем по клавишам телефона.

Увидев меня в дверном проеме, он молча кивнул на стул, стоявший напротив стола, и протараторил скороговоркой в трубку требование позвать к нему какого-то Добрынина.

Положив трубку, он спросил?

— Ну? Что у Вас?

— У нас ребенок пропал, — как-то нарочито робко промямлил я.

— Возраст, пол, как давно пропал?

В этот момент дверь кабинета открылась и чей-то голос гаркнул:

— Вызывали?

На сколько я понял, это и был тот самый Добрынин. Дежурный протянул ему исписанный от руки клочок бумаги.

— Вот тут фамилии, имена и адреса. Всех, кого сможете найти, в участок! Первым проверьте Михайлова.

Добрынин начал изучать список, слегка шевеля губами.

— Что-то непонятно?

Дежурный явно нервничал, он кипел желанием действовать, и медлительность Добрынина раздражала его.

— Васильев Максим Павлович?

— Тебя что-то смущает?

— Это же сын…

Лицо дежурного покрылось красными пятнами. Напрягая жилы и вены на шее, он заорал:

— Да! Это сын Васильева! И что? Это дарит ему неприкосновенность!!?

— Может сначала позвонить?

— Позвонить? Позвонить!?! — орал дежурный.

— Может быть, ты еще каждому из них письменное уведомление отправишь по почте? Пока ты им будешь названивать, они по таким щелям расползутся, что мы их потом с собаками не разыщем!

Добрынин, судя по всему, не желая продолжать дискуссию, поспешно удалился.

Дежурный поудобнее уселся, хаотично шаря руками по крышке стола, его губы продолжали шевелиться, выбрасывая в воздух беззвучные слова «подонки», «ублюдки»…

— У меня дочери четыре года. Я за нее убить готов. А эти ублюдки. Вы понимаете, что они наделали?! А он говорит позвонить!

Он смотрел на меня и выговаривал эти слова в мою сторону, но у меня складывалось впечатление, что обращался он к кому-то другому, или, скорее всего, к самому себе.

— Они, возможно, всю жизнь ей изломали! Я им устрою! Они меня запомнят надолго! Я им отобью охоту лезть куда не следует!

Я, наконец, решившись прервать его монолог, выдавил из себя:

— У нас ребенок пропал.

— Ах да! Извините, — без доли участия проговорил он.

Достав из небольшой стопки чистый бланк, дежурный привычным жестом толкнул его в мою сторону, лист, пролетев вдоль столешницы, аккуратно приземлился передо мной.

— Вот. Пишите заявление.

Я, старательно выводя каждую букву, заполнил штамп в правом верхнем углу бланка, указав в нем свои фамилию, имя, отчество и адрес? А дальше, как школьник, боясь сделать ошибку, я спросил:

— Что дальше писать?

— Когда он у Вас пропал?

— Вчера вечером.

— Поставьте вчерашнюю дату, и пишите: «Ушел из дома и не вернулся мой сын» или у Вас дочь?

— Пропал мальчик, но он мне не сын.

— А кто?

— Он сын моей хорошей знакомой.

— Сожительницы?

— Нет. Просто знакомой.

— Почему тогда знакомая не пришла?

— Она в больнице.

— А отец его где?

— Его ночью задержали. В полицию, в общем, увезли.

— Так он из неблагополучных? Как фамилия?

— Фролов.

Дежурный одарил меня долгим, пристальным взглядом.

— Фролов?

— Да.

— А зовут как?

— Сергей.

— Фролов Сергей, — задумчиво проговорил дежурный.

— Фотография есть?

— Да. Только она не очень свежая. Я из альбома семейного ее вырезал.

— Неважно.

Дежурный выдернул из моей руки фотографию и всмотрелся в нее:

— Для фоторобота подойдет.

Не отрывая взгляда от карточки, он с возросшим интересом продолжил:

— И где он, по-Вашему, сейчас может находиться?

— Не знаю. Он ушел из дома вчера вечером после ссоры с отцом, насколько я смог понять. Его мать всю ночь искала, но так и не нашла. Сейчас она в больнице.

Больше дежурного ничего не интересовало. Он забрал у меня недописанное заявление и с особой отчетливостью проговорил:

— Знаете, нет совершенно никакой необходимости писать заявление, мы и без него сделаем все, чтобы найти Сергея Фролова. Я уверен, что совсем скоро мы сообщим его родителям информацию о том, где находится их сын. А сейчас Вам лучше уйти.

Удовлетворившись таким необычным, но все-таки убедительным для меня заявлением, я вышел из полиции и, не теряя ни минуты, пошел по направлению к школе.

Четкое стремление завершить опрос одноклассников не более, чем за полчаса, и маячащая впереди перспектива продолжительного сна в теплой и мягкой кровати придавали мне решимости.

* Сергей *

Глядя на Макса, сидевшего на неудобной деревянной койке напротив меня, я окончательно понял, что привезли меня в полицию не из-за мамы. Он тоже ничего не знал, его забрали по дороге в школу.

Макс хоть и старался казаться спокойным, судя по всему, был напуган. Он несколько раз пытался объяснить мне, что ничего не делал и попал сюда по ошибке. Можно подумать, что я что-то делал.

Судя по его рассказу, просидел он в этой камере на полчаса дольше меня. Его привел молчаливый полицейский, который просто закрыл дверь за его спиной, ничего не объясняя.

Даже несмотря на окружавшую меня вонь мне все больше и больше хотелось есть.

— Макс. Ты не знаешь, чем здесь так воняет?

— Чем, чем! Бомжами! — коротко обрубил он.

Сидеть в воняющей бомжами бетонной коробке было страшно.

— Послушай, Малой!

— Сергей.

— Что?

— Меня зовут Сергей.

— Ну пусть так. Послушай, Сергей, тебя как сюда затащили?

— Я пришел домой, дверь в квартиру открыта, дома бардак. Два мента, один из них спросил, как меня зовут, я ответил, они затолкали меня в УАЗик и привезли сюда.

— А меня по дороге в школу на улице тормознули.

— Зачем мы им нужны?

Макс поджал ноги, обхватив их руками, его подбородок улегся на колени.

— Серега, ты знаешь, где работает мой отец?

— Да.

— Он обязательно нас найдет. Понимаешь? Обязательно найдет! Помни об этом всегда! Наша задача просто дождаться его и не наделать глупостей.

— В смысле?

Я не совсем понимал ход его мыслей, но, судя по решительности Макса, он пытался донести до меня что-то важное.

— То, что они сделали, очень похоже на задержание. А раз нас задержали, значит мы с тобой подозреваемые в совершении какого-то преступления. На месте преступления нас с тобой не ловили, и орудий преступления мы с собой не таскали, и что из этого следует?

Я, молча, пытался уследить за ходом мысли Макса, стараясь ни словом, ни делом его не перебивать.

— А следует из этого то, что кто-то прямо указал на нас с тобой. Ты понимаешь? Кто-то накатал на нас заяву.

Я ничего не понимал. Кому было нужно писать на меня и Макса заявление в полицию? И кому могло прийти в голову, что мы с ним вдвоем можем совершить преступление. Ошеломленный таким ходом рассуждений я спросил невпопад:

— Откуда ты все это знаешь?

— Меня отец к поступлению в школу милиции готовит, вот и заставляет учить всякую ерунду. Хотя теперь я уже сомневаюсь, ерунда ли это.

Макс натянуто улыбнулся и хмыкнул через нос.

— Скажи. Ты ведь позже меня ушел от Михи.

— Да. А что?

— Что там было после моего ухода.

— Ты ушел, я задремал, а потом меня разбудила Таня, она была чем-то расстроена и заставила меня проводить ее. Мы с ней гуляли…

— Стоп! Мне неинтересно, что вы делали с Таней. Кто остался дома, когда Вы ушли?

Я все еще не мог понять, к чему клонит Макс, но решил, что буду отвечать на все его вопросы.

— Остался Миха, Настя, и еще эти: Рома и Дима.

Макс соскочил со своей койки, только теперь я вспомнил, что называется эта деревянная койка нарами. В голове мелькнула мысль: «Надо же, я сижу на нарах». Макс тем временем расхаживал по камере, выговаривая себе под нос ругательства.

— Макс, что с тобой?

— Что со мной? Ты лучше спроси, что с нами! В хорошую историю я тебя впутал!

— Что произошло-то?

— Да ничего! Они ее изнасиловали!

— Кого? Настю?!

— Настю! Настю!

— Как они могли ее изнасиловать, если она сама не очень-то и противилась?

— Это неважно. Мне отец с изнасилованием весь мозг проел. Изнасилование — это самая опасная для любого пацана, парня или мужчины статья.

— Как это?

— А вот, смотри.

Он начал перечислять:

«1. Если ты ее хотел, а она тебя нет, и потом написала заявление — ты сядешь за изнасилование.

2. Если ты ее хотел, а она не была уверена, что хотела, а потом просто передумала и написала заявление — ты сядешь за изнасилование.

3. Если ты ее хотел, а она просто не сказала: «Нет», а потом написала заявление — ты сядешь за изнасилование.

4. Если ты ее хотел, а она просто напилась до потери сознания — ты сядешь за изнасилование с отягчающими обстоятельствами.

5. Если ее хотел кто-то другой, ты сказал ему: «Давай, друган, вдуй ей» или что-то в этом роде, а она написала заявление — ты сядешь за подстрекательство к изнасилованию.

6. Если ее хотел кто-то другой, а ты дал ему ключи от своей хаты или одеяло на пол постелил, или презерватив на худой конец, а она написала заявление — ты сядешь за пособничество в изнасиловании.

7. Если после того, как с ней переспал кто-то другой, ты дал ему полотенце вытереться или полил водой ему на руки или куда еще, помог ее одеть или вообще чем-либо помог, а она написала заявление — ты сядешь за заранее не обещанное пособничество в изнасиловании».

— И это далеко не весь перечень случаев, когда ты можешь сесть за изнасилование, — закончил он.

Только теперь я начал понимать, что могло произойти и почему Таня была так зла, когда мы уходили из Михиной квартиры. Но Макс перебил мои размышления.

— Послушай, Серега, наша задача — дождаться помощи. Главное не умничай, не запирайся и не раздражай ментов. Ты понимаешь меня?

— Ты предлагаешь брать вину на себя? — рассеяно спросил я, пытаясь уловить суть предложения.

— Да нет же. Пойми! Если нас задержали, то в течение трех часов нас должны допросить, а еще они обязаны сообщить о задержании нашим родителям. Как только родители узнают, где мы, они наймут адвокатов, и все пойдет нормально, а до того твоя задача не дать ментам повода бить тебя.

— А они могут?

— Еще как могут! Слушай внимательно! Тебе еще нет 16 лет, допрашивать тебя могут только в присутствии адвоката и педагога. В их присутствии с тобой никто ничего не сделает, страшно будет, если тебя потащат на допрос одного, в таком случае не ругайся с ними, не требуй адвоката, вообще ничего не требуй, соглашайся со всем, что они будут говорить, рассказывай им все, что угодно, запомни одно — это не имеет значения!

Макс говорил странные вещи, и мне стало казаться, что он пытается убедить меня взять все на себя, чтобы обелиться самому, но я, все еще пытаясь понять его мысль, продолжал спрашивать:

— Как не имеет?

— А вот так!

Макс, наконец, перестал ходить из стороны в сторону и уселся на нары рядом со мной.

— Вот так, Серега! Это называется недопустимое доказательство. Все, что ты им наплетешь без адвоката и педагога, не стоит ломаного гроша! Именно поэтому наша задача — дождаться помощи и не подставляться лишний раз под их кулаки.

* Виктор *

В бытность мою учеником, в фойе на первом этаже школы сидела баба Нюра — вахтер. Она пользовалась непререкаемым авторитетом как у первоклашек, так и у старшеклассников, она знала каждого из них по имени.

Именно на ее покатых плечах держался порядок в нашей школе.

Сейчас времена изменились, и за порядком в школах следят охранники. Только порядка от этого больше не становится.

Едва я переступил школьный порог, дорогу мне преградил тщедушный, хилый представитель охранной фирмы. Я мог подумать, что именно этой школе не повезло с охранником, если бы не видел охранников в нашей больнице. Судя по всему, охранять бюджетные учреждения идут либо пенсионеры, либо те, кто по каким-либо причинам не состоялся в другой профессии.

По взгляду этого, не раз посланного куда подальше старшеклассниками, стража порядка и безопасности я понял, что именно во мне он увидел самую большую угрозу школе.

На его лице было написано исступленное, немотивированное желание во что бы то ни стало остановить меня. Поняв это, я сразу отказался от идеи рассказать ему истинную цель моего визита.

— Здравствуйте. Меня из службы занятости отправили к вам фельдшером устраиваться.

Проговорил я ему, с порога перехватывая инициативу в свои руки. В школе шел урок, поэтому в фойе, кроме нас двоих, никого не было. Я молча наблюдал за изменением выражения его лица. Тупую решимость сменила маска растерянного размышления. Чтобы не дать ему возможность раскрыть мой обман, я, проходя мимо, спросил:

— Где у Вас кабинет директора?

— На втором этаже. Поднимитесь по лестнице и направо.

— Спасибо!

Четко отрапортовал я и уверенными, бодрыми шагами направился в сторону лестницы, размышляя по дороге о том, что родители учащихся в этой школе детей, регулярно сдают деньги с формулировкой «На охрану». А где охрана то? Неужели хоть кто-нибудь всерьез воспринимает в качестве охраны этого оставшегося позади меня человека. Он только что свободно пропустил в школу совершенно незнакомого ему человека, даже не попросив, хотя бы для приличия, показать документы. Он даже имени моего не спросил. Интересно, у него есть кнопка тревожной сигнализации или он в одиночку призван бороться со всеми опасностями, грозящими этой школе?

Кабинет директора найти было несложно. Его дверь из натурального дерева заметно выделялась на фоне окрашенных в голубоватый цвет соседей.

За дверью оказался небольшой, но уютно обставленный кабинет, не было ни приемной, ни секретаря. За небольшим столом в левом дальнем углу вполоборота ко входу сидела сухая невысокая женщина в строгом сером костюме. На вид ей было лет пятьдесят, ее образ создавал приятное впечатление строгости и заботы.

— Здравствуйте, мне нужен директор школы.

— Я Вас слушаю.

— Я по поводу Сережи Фролова, он учится у Вас. Вчера вечером он пропал. Его мама в больнице. Она просила меня разыскать его.

Я присел на предложенный мне стул. Хозяйка кабинета, не стесняясь, оценивающе рассматривала меня. Наконец, приняв какое-то решение, она продолжила разговор:

— Как он пропал? У Вас есть какие-нибудь подробности? В каком классе он учится? Вы обращались в полицию?

Я коротко рассказал ей вчерашнюю историю, насколько я сам ее мог понять. Сказал, в каком классе учится Сережа, и рассказал утреннюю сцену в полиции. Директор слушала меня, не перебивая. После того, как я закончил, она спросила:

— Чего Вы хотите от школы?

— Я хочу поговорить с его друзьями и одноклассниками. Может быть, они хоть что-нибудь знают.

Она достала из сумочки старомодный кнопочный мобильный телефон, открыла лежавшую на столе записную книжку, нашла в ней номер и набрала его.

— Елена Владимировна, добрый день. У Вас урок? Можете заглянуть ко мне до перемены?

Елена Владимировна явилась почти мгновенно. Активная, крупная женщина с высоким начесом почти белых волос заполнила собой все свободное пространство кабинета. Она быстро поняла, о ком идет речь, и рассказала, что вчера встречалась с Сережиной мамой, которая выглядела вполне здоровой.

В течение следующего часа мы вызвали в кабинет директора и переговорили с семью Сережиными одноклассниками, но никто из них ничего нового мне не сообщил.

Расстроенный таким результатом я поблагодарил директора и вышел из кабинета. Неужели у Сережи совершенно нет друзей? Удивительно, насколько одиноким может быть ребенок, находящийся в группе сверстников.

Урок закончился несколько минут назад, и школа была буквально наводнена хаотично движущимися учениками. Выбрав направление, я начал пробираться к выходу.

Оглушенный толпой галдящих детей я не сразу заметил, что кто-то аккуратно тянет меня за рукав. Обернувшись, я увидел щуплого мальчика с белыми волосами, который, стараясь не привлекать к себе внимания окружающих, знаками приглашал меня пройти за ним. Я уже видел этого мальчика в кабинете директора, но там он наотрез отказался сообщить мне что-либо о Сереже. Сейчас, видимо, он передумал.