Стёртые лица

Пролог

Лица, лица — с лицами всегда хуже, чем с именами. Там, в приюте, изо дня в день на глаза ей попадались одни и те же люди, и за семнадцать лет научиться различать их смог бы и слепец. Соседки по комнате, другие девчонки, монашки, повара, старый дворник, мать-настоятельница, а ещё почтальонша и та госпожа, что содержала приют — закроет Роксана глаза, и какая-нибудь физиономия выплывет из памяти… Нет, всё-таки не выплывает. Мать-настоятельницу ещё можно смутно вспомнить — волосы, забранные в узел, бородавка на мягком носу, будто бы плюшевом, щербатые зубы и… И, наверное, добрые глаза. Или бородавка была у сестры Агнессы? Или у дворника? А редкие усы? У какого-то из поваров или у старой сестры Магды?.. Чёрт их разберёт, и чёрт с ними.

Кровать возле шкафа занимала Эрин, кровать у стола — Белла. С ними было легко, всё-таки десять лет провели вместе, можно было выучить, которая Белла, а которая — Эрин. Одна повыше, кудрявая и с пятном родимым на щеке, рисует постоянно лошадей и завесила рисунками всю свою стену. Лошадь в прыжке, лошадь стоит, лошадь бежит, лошадь лежит. Вторая, значит, пониже, две толстых косы и очки в роговой оправе, пишет стихи на духовные темы, всё про ангелков да про благодать. Да, одна из них Эрин, а вторая — Белла. С лошадьми точно Белла, а с ангелками, выходит, что Эрин. Только сейчас, спустя десять лет, Роксана вспомнить может лишь очки и родимое пятно, а нос, глаза, губы и прочее всякое, что растёт на лице и должно вроде как отличать одну особь от другой — всё это стёрлось, выветрилось.

Видела Роксана однажды статуи, вырытые из южных песков. Их головы за тысячу лет превратились в щербатый булыжник, и ничего больше. И ничего больше.

Вот едешь так в трамвае, думаешь, что нужно купить сигарет и зелёнки, а ещё кончился хлеб, и неплохо бы забрать из починки брюки — а к тебе подсаживается незнакомка и называет твоё имя, говорит о лекциях, тетрадях, которые она у тебя взяла на прошлой неделе, всё говорит и говорит, улыбаясь, и ты морщишься, силясь вспомнить, кто же она, чёрт возьми, есть?.. Вскочив на остановке, она машет тебе рукой и выходит, а имя её так и не всплыло в памяти. И на лекциях тех была, и тетради кому-то отдавала — видимо, этой самой девушке, которая уже скрылась в толпе, за спинами чёрными и серыми.

Может, будь у неё разные глаза или свёрнутый на бок нос, Роксана бы её запомнила.

Вот и этот — просто сказал ей, что они знакомы, и виделись сто лет назад, во время войны, во время холодное и злое, когда Роксане уж точно было не до этих самых лиц. Она помнила подвал в расселённом доме, буржуйку с кривой трубой, а во дворе красные качели, а на стене номер «14/4», тоже намалёванный красным, а крыс, крыс жирных как забудешь?..

В подвале, конечно, был человек. Чёрное пальто с оборванным хлястиком, и, кажется, всё. Нет, ещё клетчатая рубашка, рукава которой он всегда заворачивал. Но ведь кто угодно может сказать, что они с Роксаной знакомы и виделись во время войны, так ведь?.. Ей лица всё равно не вспомнить.

Нужно двигаться на ощупь, осторожно.

Где был дом?

На Малой Гвардейской.

Сколько этажей?

Три.

Как грелись?

Буржуйка, а труба — в окно.

А рубашка?

Синяя в чёрную клетку.

А волосы мои? Какой длины были?

Их вовсе не было, голова обрита после тифа.

Всё сходится.

И голос. Голос, кажется, тот самый.

Можно не тратить десять лет на запоминание, легче зацепиться за какую-нибудь деталь и держать в памяти именно её — вот голос, к примеру, или — какое счастье — родинку на его подбородке. Хорошо, что у него есть эта самая родинка, и весьма заметная. Или рост — он чуть выше среднего, просто держишь это в голове, и всё. А голос и движения его, любимые гримасы вроде кривой ухмылки — всё это, оказывается, уже тебе известно, ещё с войны.

Складывается из этих деталек целый человек, и сразу получается, что он тебе знаком, сразу опознаёшь его, и словно бы никаких проблем у тебя нет. Словно бы нет. Никаких.

Весна, 1556

Колыбелью для девочки стала обувная коробка, заботливо выстланная какой-то полосатой тряпкой. Вместе с девочкой в коробке лежала записка — угол позавчерашнего газетного листа и накарябанные красным карандашом поверх статьи о культивации помидоров два слова на митенштуреМитенштур — язык митов, или имперцев, коренного населения Империи.: «РАКСАНА ПАЖАЛУСТО». Той же неуверенной рукой с другой стороны, на груди обезглавленного футболиста республиканской сборной (его голова пострадала, когда отрывался угол) были выведены те же самые слова, но уже на аштуцуахАштуцуах — язык аштуци, или республиканцев, или, как их называют миты, «энкор», «враги», коренного населения республики Аштуцуа.. Разве что «РАКСАНА» поменялась с «ПАЖАЛУСТО» местами.

Первым, кто наткнулся на коробку, был молочник Герцум, энкориец, обращённый в имперскую веру. Сестра Габриэлла, взявшая на руки завёрнутого в застиранное полотенце ребёнка, за последние полгода приняла от него трёх найдёнышей — Герцум приходил раньше всех, а сестра Габриэлла имела обыкновение вставать затемно.

Взяв на руки младенца, сестра вспомнила вдруг ту лопоухую девицу с именем, которое никак не шло на ум, но зато в памяти остался её огромный живот и рассказы о краснобородом язычнике — святая Ута, язычнике-дикаре!.. Девица появлялась пару раз на благотворительных завтраках, устраиваемых имперской общиной, ела много, словно бы в последний раз, и успевала набивать карманы своей драной куртки пирожками и булками. Её имя сестра Габриэлла так и не вспомнила, но ей точно было известно, что девица живёт вместе с другими местными митами на выселках, что она нищая, безграмотная и совершенно испорченная — как и большинство этих несчастных людей. Они остались на этой земле после того, как Республика отвоевала её у Империи лет с пятьдесят назад, и существование влачили жалкое.

Вот и та девица — в её жизни единственным ярким пятном была красная борода дикаря-скотовода, одного из тех, что кочуют в округе, иногда переходя со своими стадами границу и добираясь до этих самых выселков. Кого-то из них солдаты ловят и расстреливают на месте, кого-то вешают, чтобы не тратить пуль, и, может, этот таинственный язычник, от которого девица была беременна, уже давно мертвец. На это обстоятельство самой девице было наплевать — она охотно рассказывала всем, что этот нечестивец был мужчиной видным и даже шикарным, не чета местным беднякам, окружавшим её — что имперцам, что республиканцам. Чёрные глаза и бородища до середины груди, выкрашенная в красный цвет — и плевать, что он не говорил ни на одном из языков, что знала девица. Настоящий ужас, по мнению сестёр прихода. А ещё ужаснее было то, что однажды девица не явилась на благотворительный обед, а потом и вовсе никто из местных не смог сказать, видел ли её в последнюю неделю.

И вот — пожалуйста.

— Ты помнишь, — тихо спросила Габриэлла у молочника, — ту девушку с язычником?

Герцум кивнул, но ничего не сказал.

У ребёнка, подброшенного в обувной коробке, были серьёзные чёрные глаза, волнистые смоляные волосы и уши, оттопыренные чуть больше, чем следует.

— Бедная девочка, — произнесла сестра Габриэлла, и молочник, изучавший записку на газете, кивнул, не сильно, правда, понимая, кого именно имеет в виду сестра — мать или ребёнка.

Весна, 1573

Дверь во втором этаже открылась, и Роксана вскинула голову, разгоняя дым одной рукой — и пряча другую, с сигаретой, за спину. На деревянную терраску выскочила кривая девчонка с растрёпанными рыжими косами, кажется, из младших. Перегнувшись через перила, она выпучила глаза и крикнула Роксане:

— Тебя зовёт матушка!.. Поторопиться просит!..

— Поторопиться, ага, — фыркнула Роксана, но девчонка, развернувшись, уже скрылась из виду. Сунув окурок в щель между кирпичами, Роксана заправила выбившуюся рубашку за ремень юбки и повторила снова: — Поторопиться, конечно…

Всё же по лестнице она поднималась, перешагивая через ступеньку.

В коридоре пришлось бросить пару приветствий, задержаться на мгновение у коробки с раненой ласточкой, которую притащила девчонка из седьмой комнаты, и раздать несколько сигарет — две или три, потому что в пачке оставался от силы десяток. Остановившись у двери матушкиного кабинета, Роксана наклонилась, чтобы сквозь замочную скважину определить, в каком матушка настроении — её стол располагался прямо напротив двери, и обычно лицо матушки было прекрасно видно.

Матушка писала что-то, склонив голову и подперев её рукой. Чёрт разберёт, какой будет разговор.

Вглядываясь в её черты примерно с минуту, Роксана убедилась наконец, что это, во-первых, именно матушка, а во-вторых, совершенно непонятно, в каком она настроении.

Выпрямив спину, Роксана стукнула кулаком в дверь и вошла, не дожидаясь ответа.

— Здрасьте, — сказала она, усаживаясь на продавленный полосатый диванчик. — Говорят, звали?

Матушка сняла очки, и, сунув их в футляр, ответила:

— Звала, милая. Здравствуй.

С минуту или две они молчали, разглядывая друг друга. Роксана смотрела безразлично, как будто сквозь матушкин лоб, прорезанный морщинами, а матушка, наоборот, с участием и лёгкой улыбкой на тонких губах.

— Тебе исполнилось семнадцать, — сказала она наконец, кивая в подтверждение своих слов, — а это значит…

— Ну как это, — перебила матушку Роксана, и, сунув руку в карманчик жилета, вытащила зубочистку. — Вы же не знаете, когда я родилась — весной или зимой…

— Тебя принесли к нам седьмого йольномера, — мягко сказала матушка, — когда тебе было от силы три дня. Сегодня десятое йоль…

— А если мне был год, просто я была очень мелкая? — возразила Роксана, снова перебивая. — Рождаются же мелкие дети, недоношенные. Может, я из таких недоносков, и мне восемнадцать уже? Тогда меня ещё в том году следовало отпустить на свободу, я так думаю.

Матушка надела очки обратно и строго посмотрела на Роксану, вычищавшую грязь из-под ногтей зубочисткой.

— Ты думаешь, что наш приют — вроде тюрьмы?

— Ничего не думаю, — честно сказала Роксана, бросая на матушку быстрый взгляд.

Вновь повисла тишина, прерываемая лишь отдалёнными голосами за дверью и смехом на игровой площадке, которая была прямо под окном матушкиного кабинета.

— Хорошо, — кротко сказала матушка, взяв в руки какие-то бумаги, — тебе, милая, в любом случае уже исполнилось семнадцать, и ты больше не можешь оставаться в приюте — я имею в виду, как воспитанница. Но если ты захочешь стать сестрой ордена и помогать…

— Не захочу, — отрезала Роксана и добавила: — Вы мне про все варианты расскажите. Пожалуйста.

Слегка нахмурившись, матушка стала проглядывать разноцветные листы — розовые, жёлтые, белые, голубые.

— Варианты так варианты. Ты, милая, можешь остаться в Республике. Поехать в Булцашат, Цушлом или даже… Вот, — матушка показала белый листочек, — в столицу. Швейная фабрика даёт общежитие в пригороде.

— Так это столица всё-таки или её этот, пригород? — уточнила Роксана. Матушка махнула листком.

— Час на автобусе, если ехать с центрального вокзала.

Скривившись, Роксана переломила зубочистку и бросила её в мусорную корзинку.

— Не, давайте без Республики. И без швейных фабрик, я шить ненавижу. Есть, чтобы сразу в канцлеры?

— Какие канцлеры? — пробормотала матушка, откладывая белый лист.

— Верховные канцлеры Империи, — спокойно сказала Роксана.

Когда ей было четыре года, они пришли в первый раз.

Нужно было вести себя тише и примерней, чем в церкви, не сморкаться, не плеваться, не ковырять в носу и не бегать сломя голову, и, конечно же, не драться ни с кем, даже не замахиваться. Вот тебе краски, вот карандаши, рисуй, а если будут задавать вопросы, отвечай на них, но при этом сиди смирно, не вставай и не болтай ногами. И что-то ещё — кажется, нужно было улыбаться всё время.

Папа был длинный и тощий, и мама была ему под стать, две сухие макаронины. Их как-то звали, какой-то господин и какая-то госпожа, но все девочки стали кричать «мама, мама» и «папа, папа», вскочили со своих табуреточек. Они побросали краски, игрушки, начали хватать этих двоих за одежду и за руки, и плевать хотели на то, что говорили им сёстры-воспитательницы. И Роксана хватала, как без этого.

Им нужна была зеленоглазая девочка со светлыми волосами, и они нашли себе такую, забрали с собой, и больше она не возвращалась в приют. Они стали её мамой и папой.

Через два дня Роксана сбежала — тоже впервые. Из окна уборной второго этажа — на крышу пристройки, а у пристройки стоит старая лестница, которую то ли забыли убрать, то ли оставили нарочно. Вверх по улице, свернуть и ещё раз свернуть, и ты на вокзале. Роксана хорошо запомнила этот путь, когда они ездили месяц назад на пригородном поезде на приютские дачи, и, возможно, повторила бы его, если бы не сестра Маргитт, возвращавшаяся с рынка.

После того, как её вернули в приют, Роксана замолчала на полгода.

Когда ей исполнилось восемь, мама с папой забрали её — тоже впервые. Им было безразлично, зелёные у неё глаза или карие, они выбрали её из каких-то своих соображений, и вернули обратно сообразно им же — через два месяца. Того папу, кажется, звали Бер, а маму — Хильда. Следующие забрали Роксану через три года, и вернули ещё быстрей, чем Хильда с Бером, потому что Роксана выпустила их птиц из клеток. Два дрозда, семь канареек и один снегирь — никто из них не должен был жить взаперти. Роксана поняла тогда, открывая клетки, что ей ни в приюте, ни у чужих людей тоже не будет свободы, поэтому, когда папа Велуш вёз её обратно, она выскочила из машины на перекрёстке.

В этот раз она молчала без малого год, и когда на ежегодной встрече с госпожой Бедельней, содержавшей приют на свои деньги, собирали хор, её поставили с краю для массовости — просто открывать рот, изображая пение. Это было ошибкой, потому что в середине концерта у Роксаны прорезался голос, и она начала орать, и кричала так громко, что только чудом не полопались стёкла и не рухнула люстра с потолка.

Третьего раза не было, точней, однажды Роксаной интересовалась пара, имевшая уже двоих детей, мальчика и девочку, и оба, как поняла Роксана, были приёмными. Роксана на каждый из вопросов, что задавали ей эти мама с папой, отвечала невпопад, то растягивая слова, то бормоча их себе под нос, то проговаривая быстро и проглатывая половину, а то и вовсе заканчивая фразу безумным смехом. Она строила из себя дурочку, потому что довольно твёрдо решила для себя, что ей не нужны ни чужие родители, ни свои.

Последний побег ей почти удался, и она добралась на электричке — конечно же, зайцем — почти до самого моря, но в буфете какой-то маленькой станции её поймал дружинник. И её вернули назад.

Теперь же её никто не вернёт.

И сама она не вернётся.

Перед тем, как войти в комнату, Роксана приложила к двери ухо. Было слышно приёмник, передававший какую-то бодрую музыкальную передачу, и Роксана, толкнув дверь, увидела одну из своих соседок на гимнастическом коврике. Та качала мышцы пресса, считая себе под нос то на аштуцуах, то на митенштуре.

При виде Роксаны она остановилась на мгновение, и, переведя дух, выпалила:

— Тебя искала матушка!..

Прокравшись к своей кровати, Роксана взяла свою сумку и вывалила все книги на красное покрывало. По голосу, кажется, это была Белла. Чтобы убедиться, Роксана осторожно покосилась на неё, сосредоточенно сгибавшуюся и разгибавшуюся. Волосы кудрявые и забраны в короткий хвостик — вроде бы точно Белла. Да, вон пятно на щеке, идеально овальной формы.

Замерев в вертикальном положении, Белла раздражённо повторила:

— Матушка искала! Тебя!

— Ага, — бросила Роксана, выуживая учебник по географии. — Я уже сходила давно.

Белла согнулась ещё три раза и поднялась на ноги, отдуваясь. Приглушив приёмник, она пристально посмотрела на Роксану, пролистывавшую страницы с картами.

— Куда ты поедешь? — спросила она, садясь на свою постель напротив Роксаны. Та посмотрела сначала на неё, затем на книжку, и протянула её Белле.

— Вот.

Её палец упёрся в похожий на амёбу островок на самом верху карты — верно, в тысячах километрах на север, и, вдобавок…

— В Империю?! — выдохнула Белла. — Так далеко?..

Роксана пожала плечами, и, посмотрев ещё раз на остров — архипелаг Седая Страна — захлопнула учебник.

— Там же всё такое… Такое другое, — пробормотала Белла, обводя комнату глазами, словно имея в виду, что в Империи таких маленьких уютных комнаток с жёлтыми обоями нет.

Побросав учебники обратно в сумку, Роксана сказала:

— В этом и смысл.

Беллу этот ответ, кажется, не устроил. Свернув коврик в рулон, она обвязала его лентой и засунула под свою кровать. Пройдясь по комнате, она выглянула в окно, откуда было видно только глухую стену старой прачечной, увитую плющом, затем потуже затянула короткий хвостик на затылке и наконец повернулась обратно к Роксане.

— Там снег не тает, — заявила она категорично. — Идёт всю зиму и не тает. А ещё у них есть горы, на которых снег и лёд годами лежит. Ты на одежду тёплую кучу денег потратишь.

Скинув теннисные тапочки, Роксана растянулась на кровати и закинула руки за голову.

Прямо над ней, на уровне её подушки, в потолке была трещина, с каждым годом становившаяся всё шире и шире. Сейчас в неё, наверное, пролез бы палец, но Роксане было лень проверять. Может, стоит перед отъездом напихать туда чего-нибудь, например, окурков или рыбьих голов. Или цветов из сада.

— Одежду покупать необязательно, — сказала она, подтягивая ногу к груди и стаскивая носок, — я собираюсь сколотить банду.

Глаза у Беллы расширились.

— Ка… Какую банду? Зачем?

— Чтобы отбирать у путников еду и тёплую одежду, — пояснила Роксана, стаскивая второй носок и бросая оба рядом с кроватью.

Белла прижала ладонь ко рту и прошептала:

— Роксана!..

Ещё несколько лет назад она бы добавила, что расскажет всё матушке. Сейчас она по-прежнему доносила ей или сёстрам обо всём, что казалось ей предосудительным, но, по крайней мере, никого не предупреждала об этом.

— А ещё мы будем стрелять из пистолетов…

— Роксана, перестань!

— …и жрать мясо с кровью…

Белла не могла определить сразу, грешно ли есть это самое мясо, но на всякий случай повторила:

— Роксана, хватит!

Роксана не остановилась. Перевернувшись на живот, она стала болтать ногами, и, глядя на Беллу в упор, перечислять, загибая пальцы, чем будет заниматься её банда — выходила какая-то криминальная хроника. Возможно, Белла соскочила бы с кровати, не выдержав, и унеслась к матушке, но в комнату вовремя вошла Эрин. На ней был старый халат, уже коротковатый, а на голове — полотенце, намотанное тюрбаном. Роксана узнала её по очкам в толстой роговой оправе.

— Привет, — сказала она, как-то странно пришаркивая левой ногой, — Роксана, тебя искала матушка…

— Они уж пообщались, — выдавила Белла, отворачиваясь в сторону. Эрин вопросительно вскинула брови, но ничего не спросила.

Указав на левую ногу, она с досадой произнесла:

— Шлёпку порвала, представляете? В душевой какая-то мелочь наступила на пятку, и каюк.

Ответа не последовало. Белла глядела себе под ноги, а Роксана, вновь перевернувшаяся на спину, разглядывала трещину в потолке.

Эрин села на свою кровать, и, размотав тюрбан, спросила:

— Роксана, вы… Вы, наверное, про будущее твоё говорили, да?

— Она в Империю собралась, — буркнула Белла, и Роксана рывком села на кровати.

— А, — улыбнулась Эрин, складывая полотенце вдвое, — а почему? И куда? Куда именно?

Белла открыла рот, чтобы снова ответить за Роксану, но та сверкнула глазами и снова вытащила учебник географии. Пролистав его, она остановилась на какой-то имперской карте, и, привстав, передала книгу Эрин.

— Вот сюда, — махнула она рукой и снова улеглась. Эрин перевела взгляд с карты на Роксану.

— Тут бухта Эльтарская. Ты на дно собралась?

— Не-а, — сказала Роксана. — Украду корабль, соберу вокруг себя пиратов. Будем грабить торговые суда.

Белла вспыхнула.

— И церкви сжигать?! — воскликнула она и даже подпрыгнула на месте. — Она тут мне говорила, что сколотит банду и станет всякое творить, в том числе и церкви жечь!..

Эрин только улыбнулась. Ей тоже нужно было уезжать в этом году, и она вполне определилась с выбором — столица Республики, третье музыкальное училище. Эрин станет учительницей музыки, и точка, это было уже ясно и в прошлом году, и в позапрошлом. Когда Эрин только села за фортепиано, так и стало понятно, как потечёт её жизнь. А Белле ждать ещё целый год — сейчас ей всего шестнадцать. И Белла мечется, она никак не может выбрать между лечением животных и рисованием. И чем-то ещё, Роксане было не очень интересно, чем.

Вернув Роксане учебник, Эрин спросила:

— Когда ты едешь?

Когда она едет?.. Через тысячу лет, и скорее земля треснет пополам, чем Роксана дождётся этого дня, когда ей с сестрой Карлоттой нужно будет сесть на поезд в сторону имперского Гицо. Если верить карте, этот городок почти рядом с самой границей, и из учебника ясно, что он что-то вроде столицы целого имперского округа — Южного округа. Вот забавные люди, то, что для них в Республике — север, там, в Империи, юг. Может, то, что здесь верх — у них низ, добро — это зло, и белое какое-нибудь там — чёрное. По радио говорят, что в Империи творится чёрт знает что, нищета ужасная, преступления на каждом шагу, и, конечно, голод. В газетах пишут — голод, преступления и нищета. Наверное, в имперских газетах и по имперскому радио всё то же самое, но про Республику, это ясно и большого ума здесь не нужно быть.

Через две недели Роксана и сестра Карлотта сядут на поезд, будут ехать весь день и будут ехать всю ночь, пока не достигнут Гицо. А в Гицо какая-то мастерская даёт Роксане жильё и работу. Что за мастерская, Роксана не запомнила, и это, наверное, не так важно. Из Гицо она обязательно должна пробраться дальше на север, потому что рядом с границей селиться не стоит. Потому что если начнётся война, всё будет в огне. Потому что война и так будет — это тоже ясно Роксане, как белый день.

— Когда ты едешь? — повторила Эрин, и Роксана, сев на постели и нашарив ногами тапочки, ответила:

— Нескоро.

Кто-то курил, запершись в кабинке, и вонючий клубы заполнили всю уборную. Умывшись, Роксана с минуту вглядывалась в свои глаза, покрасневшие от этого едкого дыма, а затем ткнула локтём тонкую дверцу.

— Что за дрянь ты там куришь, а, — сказала она, стряхивая с ладоней капли. — Не трави людей.

В кабинке фыркнули, и дверца слегка приоткрылась. Из щели высунулась взъерошенная голова девчонки, кажется, ровесницы Роксаны.

— Привет, — хрипло поздоровалась девчонка и убрала локон, прилипший к вспотевшему лбу.

— Привет, — отозвалась Роксана, тоже доставая сигареты. Приглядевшись, она узнала в девчонке Клару из десятой комнаты и улыбнулась ей. Да, это была Клара — сколотый зуб и смешная подвеска в виде кроличьей головы с длинными ушами.

— Это отанийская травка, — сказала Клара потусторонним голосом, показывая Роксане самокрутку, — самая хорошая отанийская травка. Будешь?

Медленно покачав головой, Роксана сунула в зубы сигарету и тут же достала её обратно.

— Где взяла?

Клара затянулась, и взгляд её расплылся.

— Карой… Карой принёс. У него есть один морячок знакомый.

— Ну я не сомневалась в Карое, — хмыкнула Роксана и закурила. Клара затянулась ещё раз.

— Тебя старуха искала, — сообщила она, пытаясь сфокусироваться на Роксане. Та дёрнула плечом.

— Знаю. Уже сходила. Говорили об отъезде и всяком таком. Отправляюсь в Гицо. Ничего особенного, конечно…

Роксана говорила спокойно, как если бы речь шла о покупках в магазине — ей хотелось купить красные носки, а остались только зелёные. Ничего особенного… Ни один мускул не дрогнул на её лице, когда она сказала о Гицо, но при одной мысли о том, что через две недели она будет уже в Империи, её бросило в дрожь, а лоб покрылся испариной. Клара этого, кажется, не заметила.

Поглядев на свою самокрутку, она медленно перевела взгляд на Роксану.

— А ты? — тихо спросила Роксана, делая ещё одну затяжку. Вы уже говорили?

Клара отвела глаза.

— Мы… Мы уже да. Вчера утром.

Роксана слегка нахмурилась, пытаясь вспомнить, виделись они с Кларой вчера или нет. Обед и ужин точно можно отсекать, там слишком много людей, и Роксана никогда не выискивает знакомых, она просто садится на своё место у второго от портрета императрицы окна, спиной к этому самому окну, и всё. Если бы они с Кларой говорили, она бы точно запомнила. Но, видимо, нет, они не встречались.

— И что было? Ты мне не рассказывала.

Качнув головой, Клара выбросила окурок в унитаз и спустила воду.

— Остаюсь здесь до осени, — сказала она и улыбнулась.

Роксана мысленно повторила её слова и раскрыла рот от удивления, отчего сигарета упала на кафель и сразу же потухла в лужице.

Она знала, что Клара беременна — если она оставит ребёнка, рожать ей как раз осенью, где-то через полгода или чуть позже. Взгляд её упёрся в Кларин живот под бордовой жилеткой.

— Старуха сказала, чего-нибудь придумает, — продолжила Клара. — Я ей открылась на беседе, да. Но она… Ну, ты знаешь, она смотрит прям в душу тебе и всё видит.

Роксана прошлась по уборной, открывая кабинки и проверяя, не подслушивает ли их кто, затем снова открутила кран с холодной водой и ополоснула лицо.

— Чего тут думать, — сказала она, оборачиваясь и смахивая капли, — иди в больничку уже. Ты себе как это всё представляешь? Ребёнок, господи…

Клара сморщилась. Привалившись к перегородке между кабинками, она закрыла глаза.

— Мама вернулась. Я осенью поеду к ней, будем жить втроём.

Еле справившись с желанием снять дверцу кабинки с петель и опустить её на Кларину голову, Роксана подошла к окну, и, привстав на цыпочки, открыла форточку, впуская свежий воздух.

— Твоей маме вроде бы запретили к тебе на милю подходить, — напомнила она, смахивая с подоконника дохлую муху. — Народным судом запретили. И она из тюрьмы вернулась, не из санатория.

— До семнадцати лет моих нельзя было, — возразила Клара, — а я уже совершеннолетняя.

— Ты обкурилась, — сказала Роксана убеждённо. — Тебе нужно идти в больничку, пока не стало поздно.

Дверь в уборную вдруг открылась — вошла какая-то маленькая девочка, ростом не выше кошки. Столкнувшись взглядом с Роксаной, она испуганно пискнула и выскочила в коридор. Роксана помрачнела ещё больше и двинулась к выходу.

— Пойдём во двор, обсудим, — бросила она Кларе, но та мотнула головой.

— Нет. Старуха… Матушка сказала, что на меня кто-то плохо влияет. Она не сказала, что там… Что это ты или кто-то ещё, просто сказала, что у меня отметки ухудшились, и вот теперь… Теперь это всё.

Наклонив голову набок, Роксана уставилась на Клару, которая тут же опустила глаза вниз.

— Я, что ли, тебе травку таскаю? — тихо спросила Роксана. — Ты от меня залетела, что ли?

Клара ничего не ответила. Сделав шаг назад, она закрылась в кабинке, и Роксана, скрипнув зубами, вышла из уборной.

Её мутило, поэтому она всё же направилась во двор, по дороге столкнувшись с кем-то и наступив кому-то на ногу — кому, она не разобрала, и ей, впрочем, было глубоко плевать. Во дворе она забралась в самый глухой угол, где стояла только ржавая бочка с дождевой водой, и уселась на подоконник заложенного кирпичами окна, смахнув с него сухие листья. Ветерок сразу погнал их дальше, и Роксана смотрела на них, пока не почувствовала приступ тошноты.

Две недели.

Она ждала этого дня всю жизнь, и вот осталось всего — ну, если посчитать точно, всего двенадцать дней. Ерунда какая-то. А неделю назад, ровнёхонько неделю, они ходили в кино на новый фильм, что-то там про корабль, который плыл, плыл, попал в бурю, и разбился, а людей вынесло на берег совершенно чужой страны, которую населяли полузвери, полулюди, и, и… В голове у Роксаны раздался вдруг Беллин испуганный голос: «Там же всё такое другое». Да, Роксана, получается, как раз вроде моряка, которого выбросило на чужой берег. Только у неё, на этот самый берег, есть билет. В один конец, третьим классом.

Роксана закрыла глаза, а открыв, обнаружила над собой лицо в роговых очках — сначала она подумала, что это Эрин, но лицо вдруг открыло рот и заговорило голосом сестры Карлотты:

— Роксана, вставай!.. Вставай немедленно, мы опоздаем на поезд…

Сев рывком, Роксана прижала пальцы к вискам и шатнулась, потому что в глазах потемнело. Когда всё прояснилось, она увидела перед собой Беллу и Эрин в пижамах, а ещё сестру Карлотту, державшую в руках куртку.

— Ну вот, — пискнула Белла, — мы её будили, будили, а она дрыхнет и дрыхнет, как будто не хочет ехать…

Глянув на будильник, Роксана издала стон — половина шестого утра.

— Во сколько поезд? — спросила она хрипло, нашаривая тапки.

— В семь сорок три, — ответила сестра Карлотта. — Ты все вещи собрала?

Роксана махнула рукой в сторону сумки.

— Как-то мало, — протянула сестра Карлотта, окинув сумку Роксаны недоверчивым взглядом. — Ты уверена, что…

— Да, — перебила её Роксана.

Через пятнадцать минут она завязывала шнурки на кроссовках, слушая сопение задремавшей на стуле сестры Карлотты.

— Ну что, — сказала тихо Эрин, — до встречи?

Выпрямившись, Роксана посмотрела на неё и через силу улыбнулась.

— Прощайте. Всего хорошего, счастья, здоровья, и так далее…

Махнув рукой, она пихнула слегка сестру Карлотту в плечо. Та, встрепенувшись, проснулась.

— Всё?.. Выдвигаемся? Всё взяла?

Роксана кивнула и подхватила сумку. Ещё раз махнув рукой, она вышла из комнаты.

До вокзала они шли пешком, отчаянно зевая и не глядя друг на друга. Навстречу им попалась разве что полосатая кошка, сидевшая на почтовом ящике. Роксана сделала было шаг в её сторону, но кошка соскользнула на мостовую и юркнула в тёмную арку.

— Только без фокусов, — сказала сестра Карлотта, расценив движение Роксаны по-своему. Она, конечно, знала, сколько побегов устроила Роксана за время жизни в приюте.

— Да нормально всё, — уверила её Роксана и сунула руку в карман юбки, где лежала сигаретная пачка. — Можно?.. Я уже совершеннолетняя, так что…

Сестра Карлотта дёрнула головой. Увидев, что Роксана колеблется, она произнесла:

— Можно. Только дыми не в мою сторону.

Когда они добрались до вокзальной площади, часы на маленькой башенке с позолоченным шпилем пробили шесть. Если их поезд должен был отправляться в семь сорок три, то…

— Позавтракаем в буфете, — сказала сестра Карлотта, словно бы прочитав мысли Роксаны, — а там и время придёт.

Как раз в это время двери вокзала раскрылись, и из них повалили люди — рабочие из окрестных местечек, фермеры с корзинками и мешками, и — и ещё чёрт знает кто. Роксана не смотрела на них, а смотрела под ноги, на заплёванную брусчатку, перевернув сумку со спины на живот, чтобы никто ненароком не запустил в неё лапу. Медленно продвигаясь в толпе, они с Карлоттой достигли наконец самого здания и вошли в вестибюль, где сестра взяла Роксану под локоть и увлекла куда-то вправо.

В буфете не было никого, только толстый буфетчик с аккуратной круглой лысиной ругался с какой-то старушкой, державшей под мышкой курицу — ругался именно из-за птицы.

Когда Роксана и сестра Карлотта уселись за стол, покрытый липкой клетчатой клеёнкой, буфетчик ткнул в них красной рукой и крикнул:

— Вон, гляди, люди пришли принимать пищу!.. Они увидят тебя с твоей зверюгой, и уйдут! Она им аппетит испортит!..

— Ничего не испортит, — возразила старуха и тоже посмотрела на Роксану с Карлоттой, — они чего, кур не видали?

— Ты бы ещё с козой припёрлась, или с коровой!

Старуха открыла беззубый рот, затем закрыла и вдруг заплакала, отчего буфетчик отшатнулся в сторону и даже слегка побледнел.

— Была б корова-то… А то порушили корову-то… И коз не осталося, никого… Вон, одна курица только!

В доказательство своих слов старуха ткнула курицей в буфетчика, и тот налетел спиной на полки, уронив банки с какао и сухим молоком. Судя по звуку, банки были пустыми.

— Убери, убери её от меня!.. Она мне глаза выклюет…

Роксана отвернулась к стене, туда, где с криво наклеенного и обсаженного мухами плаката улыбался белозубый красавец. Над его головой в лихо заломленной набок шляпе плясали красные буквы — «Покупайте печенье „Пляж“! Во всех универмагах Республики!» По низу плаката шли буквы чёрные, в четыре раза меньше: «На один сахарный талон выдаётся не более пяти пачек в одни руки».

— Карлотта, — тихо спросила Роксана, дотронувшись до плеча монахини, — а в Империи есть продуктовые талоны?

Сестра Карлотта покосилась на лаявшегося со старухой буфетчика, и также тихо ответила:

— Нет. Там и сигареты ты можешь просто так купить.

Немного помолчав, она добавила уже громче:

— А вообще там, конечно, нищета и бедность, никаких сигарет, печенья и сахара. Едят лебеду.

Роксана вытащила из кармана сигаретную пачку, на которой было написано «Анклав» — написано на митенштуре. Это были контрабандные сигареты из Империи, которые она покупала у этого мерзавца Кароя, который, кажется, и был отцом Клариного ребёнка — Клара так и не сказала ей. Будет очень хорошо, если в имперских магазинах сигареты всё-таки окажутся, и стоить они будут не целое состояние.

— Карлотта, — снова сказала Роксана, убирая пачку, — а почему именно ты со мной поехала?

Сглотнув, сестра Карлотта подпёрла голову рукой и тихо сказала:

— Потому что я родилась в Талцгране, а в Гицо прожила пятнадцать лет. И оттуда уже поехала сюда… Я и ещё две миссионерки.

— Понятно, — ответила Роксана и снова отвернулась к плакату. Сестра Карлотта, увидев, что старуха с курицей уже убрались восвояси, поднялась на ноги и двинулась к прилавку. Буфетчика не было видно — он собирал рассыпавшиеся банки, и выпрямился, как только сестра Карлотта постучала по прилавку пальцами. Лицо его было красно, словно обваренное, а на лбу вздулась жилка — то ли от перенапряжения, то ли от злости.

— Доброе утро, — поздоровалась сестра Карлотта, и буфетчик, отвернувшись к полкам, пробубнил приветствие.

— Ужас какой-то, — сообщил он, поворачиваясь, — ещё бы корову или козу приволокла. На прошлой неделе вообще охотники заявились, и знаете, сестричка, что у них было? Кабанья туша!.. Вся в кровище!..

— Мне свиную котлету тогда, — подала голос Роксана. Буфетчик удивлённо вскинул кустистые брови.

— Не имеем, — категорично заявил он. — Вот яичница есть. И каша. Пшённая.

Роксана согласилась на кашу.

В купе, кроме Роксаны и сестры Карлотты, не было никого. Забросив сумку на багажную полку, Роксана уселась к окну и сидела так, не проронив ни слова, час или даже больше. Молчала и сестра Карлотта — первое время она читала утреннюю газету, купленную на вокзале, или, по крайней мере, делала вид, а потом задремала, этой самой газетой накрывшись и привалившись к стенке.

Когда поезд неожиданно тряхнуло, сестра Карлотта клюнула носом воздух и тут же проснулась. Газета сползла на пол, и, поднимая её, сестра вдруг обнаружила, что Роксаны нет.

Сбежала. Неужели… Неужели сбежала?

Судорожно вздохнув, она отбросила газету и выглянула в коридор, но никого, кроме старика, медленно шедшего со стаканом чая в руке, не увидела. Сестра Карлотта почувствовала, что позвоночник её превращается в ледяную змейку.

Проводник, пожилой мужчина с короткими седыми бачками, читал книжку в своём купе, и на появление сестры Карлотты отреагировал не сразу — ей пришлось позвать его дважды, прежде чем он поднял на неё глаза.

— Да-да?

— Девушка, — тихо сказала сестра Карлотта, хватаясь за дверной косяк, чтобы не упасть, — со мной едет девушка… Вы её не видели? Вы не знаете, куда она пошла?

Проводник покачал головой и снова уткнулся в книжку. Закрыв и снова открыв глаза, сестра Карлотта услышала вдруг, что открывается дверь тамбура. По ногам потянуло сквозняком, в воздухе запахло табачным дымом, и сестра Карлотта, повернув голову, встретилась глазами с Роксаной.

— Вот оно что, — тихо сказала сестра Карлотта, и проводник снова посмотрел на неё — без всякого выражения.

Уже в купе сестра Карлотта, нарезая тонкими ломтями копчёную колбасу, произнесла:

— Пожалуйста, доберись со мной до Гицо, а там как знаешь. Хорошо?

Роксана кивнула.

За обедом Роксана с удивлением узнала, что этот поезд прямо в Гицо их не привезёт — им нужно будет выйти в Империи, в Келаве, подождать на вокзале два часа и сесть на скорый до Хелумара, который как раз и идёт через Гицо. Очень сложно не ослушаться сестру Карлотту и не сбежать на одной из стоянок в Республике, или уже в Келаве, или… Или на одной из стоянок в Империи. Роксана не знала, хватит ли ей выдержки, и на всякий случай легла спать, рассудив, что так будет лучше всего. Её замечательная способность засыпать при любых обстоятельствах была как раз кстати.

За два часа до Келава и за десять минут до границы сестра Карлотта разбудила её, и республиканских пограничников они ждали в полном молчании.

Их паспорта принял совсем молодой парень, который, казалось, был чуть старше Роксаны. Изучая их внимательнейшим образом, он поглядывал то на Роксану, то на сестру Карлотту, как будто сравнивал их между собой, а не с их же фотографиями в документах. Наконец, он спросил, махнув паспортами:

— Цель поездки?

— Девочка едет на родину, — сказала сестра Карлотта, указав на Роксану. Пограничник крякнул и ещё раз пролистал паспорта Роксаны — сначала имперский, потом республиканский. По действующим законам она имела оба сразу.

— А по документам гражданка Тельма родилась в Республике, — заметил наконец пограничник, — значит, она уезжает с родины.

Роксана чуть нахмурилась, но промолчала, потому что сестра Карлотта наступила ей на ногу.

— На историческую родину, — поправила она себя. Пограничник ещё раз пролистал паспорта и даже встряхнул их, словно между страницами могло быть что-то спрятано, а затем поставил печати во все четыре — у сестры Карлотты их было тоже два.

— Доброй дороги, — пожелал он и добавил, отсалютовав: — Да здравствует Республика.

Проводив его недобрым взглядом, Роксана отвернулась к окну.

Имперские солдаты были все, как один, в касках с пиками. Увидев их на перроне, Роксана шёпотом спросила у сестры Карлотты, зачем им это, и сестра, пожав плечами, ответила:

— Я читала в газете, что во время войны такой солдатик может разбежаться и ударить противника пикой в грудь. Это враньё, конечно, но как будто правдоподобно.

— Ага, — тихо сказала Роксана и невольно дотронулась до грудной клетки. — А ещё нанизывают на пику младенцев.

Высокая черноволосая пограничница шлема не имела. Взяв паспорта, она листала их так же долго, как её коллега из Республики, и задала тот же самый вопрос, но уже на митенштуре, языке, который Роксана слышала только в приюте:

— С какой целью въезжаете?..

— Девочка едет на родину. Возвращается домой, — сообщила сестра Карлотта. Женщина посмотрела на Роксану и улыбнулась.

— Добро пожаловать, — сказала она и проставила штампы.

Сестра Карлотта убрала документы только тогда, когда поезд тронулся. Роксана смотрела на убегающие столбы, какие-то сараи, грузовые цистерны и теплушки для скота. Домой, сказала Карлотта. Роксана возвращается домой.

— А почему ты уехала? — спросила Роксана, повернувшись к сестре Карлотте. — Почему поехала в Республику?

Сестра пожала плечами и снова вытащила газету, а вместе с ней — огрызок карандаша для кроссвордов.

— Просто поняла, что так надо. Вот и всё.

Роксана недоверчиво посмотрела на неё.

— Кому надо? Тебе?

Сняв очки, сестра Карлотта убрала их в футляр и слегка помассировала переносицу, на которой остались красноватые пятна.

— И мне тоже, — спокойно ответила она. — Мне тогда восемнадцать было, на год всего больше, чем тебе. Нам сказали, что мы можем поехать с миссией в Республику, и мне так запало это в голову, что я легла спать, а когда проснулась… Проснулась уже с чёткой такой, знаешь, мыслью — ехать. И поехала. Ты ведь тоже так решила? Решила, что поедешь?..

Роксана похрустела пальцами, размышляя над ответом, и наконец спросила:

— Ты не жалеешь? Просыпалась потом, может, с другой чёткой мыслью — вроде «зачем я здесь» и «что я делаю»?

Сестра Карлотта покачала головой.

— Нет. Не жалею.

Отвернувшись обратно к окну, Роксана подумала вдруг, что этот дурацкий «дом», это вот место, куда она, по словам Карлотты, возвращается — пустота, ерунда такая же, как родители. Родители, которые должны были в Роксане души не чаять, любить её, восхищаться ей, и что там ещё дальше… Это какая-то идиотская сказка, вот что это — границу они уже переехали, а вокруг те же самые степи, те же самые столбы, и ничего «такого другого», чего так боится Белла, здесь нет. Здесь, кажется, и вовсе ничего нет.

Роксана влезла на свою полку, накрылась одеялом и заснула снова.

В Келаве декорации были всё те же, разве что надписи на митенштуре, и вместо солдат в коричневом — солдаты в чёрном. Роксану поразил маленький газетный киоск на перроне, где можно было за наличные купить сигареты, жевательную резинку и даже — нет, ей не показалось — даже баночку содовой. Роксана купила и то, и другое, а содовую приобрела и для сестры Карлотты. Больше, чем было нужно для этих нехитрых покупок, та ей денег не дала.

— Во сколько раз тут дешевле сигареты? — тихо спросила сестра Карлотта, словно её мог кто-то подслушать.