Стигал

21.12.2005 г., утро

Как меня когда-то долго, тщательно и упорно в армии учили, я спокойно, четко, а главное, хладнокровно навожу снайперскую винтовку на цель, — глубоко вдыхаю, замираю и плавно, нежно спускаю курок… Вот моя цель, мечта и весь смысл жизни. И это совсем не то, что написано в только что прочитанной мною книге под названием «В чем смысл жизни?».

Может, в этой книге что-то оригинальное есть? Для меня нет. Ибо итог таков: сущность и смысл земной жизни — как достижение гармонии, которая есть Добро, Красота и Покой. Эта книга, как утверждают, — бестселлер, переведена на множество языков, очень полезная, масса комментариев и прочее. А я, если честно, посчитал эту книгу пустой — никаких мыслей и эмоций. Да и что может посоветовать обеспеченный, здоровый человек, проживающий в такой свободной, богатой стране, как Америка? Лишь одно: питайтесь хорошо, отдыхайте много, не волнуйтесь, тем более по пустякам, и любите себя как Бога. Берегите свою жизнь, здоровье, покой и проживете долго. Здорово и прекрасно!

Как такую книгу не читать?! Действительно, оказывается, полезная вещь. А представьте, что написал бы я о смысле жизни в моем понимании. Ведь я жил и живу не в благодатной Америке, а в России, точнее в Чечне, где постоянно что-то происходит, под конец моей жизни — две войны… О каких «Гармонии, Добре, Красоте и Покое» можно говорить, тем более писать? И кто эту страшную прозу жизни, эти сплошь батальные сцены захочет читать, переживать, да еще за это страдание, пусть даже сострадание, деньги платить? Зачем? Люди хотят жить в мире, в гармонии. И читать хотят об этом же. И писать хотят о мире и гармонии. И тогда это становится бестселлером, то есть все покупают не просто книгу, а книгу о Добре, Красоте и Покое. Я именно так и поступаю, покупаю эту книгу уже второй раз, и стоит она недешево. Правда, сие происходит не по моей доброй воле, а так предписано в договоре. Когда пациента «помещают», то есть временно изолируют, то, как утверждает доктор, для более успешного лечения необходимо постоянно читать эту книгу как Библию, и ты очень быстро пойдешь на поправку, потому что поймешь смысл жизни и захочешь жить.

Если честно, то эту красивую и умную книгу, судя по цене и ее навязыванию, я и в тот раз осилить не смог и ныне не хотел с собой брать, зная, что чуть ли не сотни экземпляров этой книги в камере уже есть, но мой лечащий врач, как я его называю — радиодоктор, настоятельно рекомендовал, мол, эта книга не заразна, тем более что это новое издание, расширенное, дополненное, более полезное, и тираж соответствует — сто тысяч экземпляров только на русском языке. Благо, что хоть американцы для нас полезные книги пишут, а то начнешь читать некоторых нынешних российских писателей — сплошь разврат, мат, пьянство и бандитизм. А если попадется более-менее серьезная литература, то о кризисе, о предстоящем крахе России и, зачастую, с посылом: мол, все эти беды от кавказцев, особенно чеченцев…

Кстати, а мои беды от кого? От тех же чеченцев, или русских, или папуасов, а может, лишь от моей личной глупости и упрямства? А может, просто судьба?

И зачем я это пишу? Мания величия? Решил мемуары после себя оставить, раз иного нет? О чем я пишу? О смысле жизни, моей жизни или вообще? Или о смысле жизни в моем понимании. А зачем?..

Я-то знаю, в чем смысл жизни, моей жизни. Теперь знаю, знаю потому, что она практически прошла, и в последние годы я, ой, как хотел, чтобы она закончилась. Однако жизнь не простая штука, шутить с собой не позволяет, и порою кажется, что все в твоих руках, а потом вдруг все так перевернется, что даже не поймешь, как это произошло, как к этому пришел, такое пережил, а живешь и хочется жить, и откуда-то берутся силы жить… А смысл? Впрочем, все это слова. А этот текст лишь для себя, от нечего делать, лишь бы время убить, пока оно у меня еще есть, и меня еще не убило. Это не кокетство, не позерство и не мания. Это строгая и жесткая реальность моего существование. Я в камере. Не в тюремной, а в лечебной. Так и называют — не палата, а камера. Хотя это вроде бы госучреждение, институт радиационной медицины, почти в центре Москвы. Правда, наш этаж, то есть полуподвальное помещение, арендует какая-то американская фирма. Весь персонал — наш, точнее русскоязычный. И пациенты наши. И рвутся в эти камеры, и в очереди стоят, и деньги, большие деньги, платят. Словом, все, как и я, еще жить хотят, хотя смысл жизни, как и сама жизнь, уже…

Однако почему я пишу? Пишу для себя, как оправдание или самоопределение. Пишу не для истории и анализа, я уже все знаю. Пишу для того, чтобы самому с собой объясниться, как-то выразиться, а говорить я не могу. Очень страдаю. А высказаться хочу, хочу сделать некий отчет, отчет и вывод. Стараюсь сделать вывод для самого себя, для личного успокоения. И я знаю, что я попытаюсь сделать правильный вывод, ибо я буду предельно честен, зная, что эти записи никто ни за что не прочитает.

Тот же день, после обеда

Помню в романе «Учитель истории» главного героя Малхаза Шамсадова запирают в каком-то замке почти в центре Лондона, связь лишь с одним охранником-китайцем и питание посредством специального контейнера.

У меня ситуация аналогичная, если не учитывать некие нюансы. Они заключаются в том, что я сюда пришел добровольно, еще и деньги заплатил, точнее, за меня заплатили. Связь по внутреннему телефону с медперсоналом, а еще есть мобильник. И еда не как у Шамсадова — все что пожелаешь, вплоть до черной икры. Здесь кормят паршиво. Но я взял с собой в камеру, разумеется «тайно», а на самом деле доплатив, пакет с едой. Ее я умею размельчать, разжижать и через насос прогонять, ибо голод, особенно здесь, с моим диагнозом — рак, не шутка. А опыт у меня уже есть, я здесь во второй раз. И эту церемонию трапезы так описываю, потому что необходимо представить тонкости всей процедуры. Вроде бы ничего особенного…

Однако для меня все это непросто, я глотать не могу, нечем, у меня вырезана вся гортань и даже верхняя часть бронхов и трахея… Ненавижу я эти медицинские термины. Скажу как есть: на верхней части груди у меня вставлен какой-то американский прибор — катетер. Через него я с хрипотцой дышу, кое-как ем, пью, но самое тяжелое происходит, когда стараюсь откашляться. Но об этом лучше не думать и не писать. Лучше не жить, чем так жить. И я не раз хотел и пытался покончить с собой, умереть, просто мечтал об этом. Но это прошло, и я теперь хочу жить, должен жить, просто обязан. Потому что я теперь понял смысл жизни. Смысл моей жизни. И он заключается в том, что я должен, я обязан отомстить. И я отомщу… Поэтому я здесь. Лечусь. Хочу хоть немного продлить свою жизнь, ради достижения своей цели, теперь — смысла жизни. Месть!!!

Тот же день, после ужина

Только что звонила дочь. Она постоянно со мной на связи, а я только сейчас об этом вспомнил. Разве буквально год назад я мог подумать или даже представить, что моя дочь будет жить в Австрии, и не просто жить, но и выступать в Венской опере. Даже не верится! Ведь год с небольшим назад ее молодая жизнь и судьба была катастрофичны. И даже я — ее отец, единственный, кто у нее остался, да и у меня лишь она, и, тем не менее, даже я ее отверг, отрекся… Об этом мне сейчас даже вспоминать больно и стыдно. И не хочу…

Но какова жизнь!? Как вновь все резко перевернулось!.. Как приятен ее голос; сколько теплого, родного и нежного она мне наговорила. А я в ответ все мычал, слезы текли. Я боялся, что она это почувствует, поэтому как-то попытался общение сократить. Потом написал sms: «Что бы я без тебя делал?!». «Дада, береги себя! Ты мне нужен, очень нужен!» — вновь, уже поздно ночью, звонила дочь.

Те же сутки, ночь

Оказывается, я погорячился — книга «В чем смысл жизни?» не такая уж и пустая, ибо я из нее выписываю цитату: «Писатель, ублажая читателя, продолжает поиск вечных истин и смысла жизни». Насчет первого тезиса — «ублажая читателя» — я вовсе ни на что не претендую, да и ублажать нечем, как раз все наоборот. А вот «поиск вечных истин и смысла жизни» — об этом я никогда не думал, просто жил, как мог. И вот под самый конец, ожидаемый и неизбежный конец, мне пришлось обо всем этом задуматься — истину искать, со смыслом жизнь завершить. А как мне эту, уготовленную судьбой напоследок задачу решить? Ведь я уже был явлен миру как тяжело больной пожилой человек, и уже четко знал свой диагноз, свое состояние — просто доживал и не лечился. Потому что сами врачи скептически относились к моему лечению — болезнь далеко зашла. Я сам почти сдался, сник и ждал конца с неким облегчением. Правда, специалисты подсказали, что с моей онкологией можно лечиться в Европе или Израиле. На порядок дешевле — в Москве, но это не совсем надежно и желательно. У меня и на этот вариант денег не было, я просто уехал в родные горы.

А тут такое… Может, думая, что мои дни уже сочтены, и дабы добить, напоследок посмеяться, …а может, наоборот, чтобы покаяться, или еще как… В общем, подбросили мне ужасную кассету — последние минуты жизни моего младшего сына… У-у, как все это описать?! Что со мной и во мне творилось! Все нутро загорелось, вскипело. Знаете, как иногда, особенно летом, садится солнце за горами, — весь небосвод алый, вселенский пожар, который, кажется, никогда не потухнет, но он на глазах меркнет, сужается, угасает, блекнет и исчезает. Так и я должен был умереть, и это было не за горами. Однако мой огонь не только не погас, а возгорелся, во мне закипела такая страсть жизни, точнее мести, что я не просто захотел — обязан был жить, чтобы отстоять, доказать правоту, убить виновных! Поэтому я собрал все свои деньги, даже кое-что продал и в долг взял — помчался в Москву, чтобы вырезали из меня эту раковую заразу.

Было страшно, непросто, больно, уныло, бедно; главная беда — был в одиночестве. Но… но жизнь-то не игрушка, и не вечно лишь горе должно было стучаться в мою больную грудь. Теперь я не одинок, и даже скоро стану дедом. А еще, как это ни странно, у меня появился почти единственный весомый атрибут этого времени — деньги: нынче с ними многое можно решить. Поэтому я здесь, лечусь…

Но главное в ином — помоги мне, Дела!

Не спится. Всякие дурные мысли и воспоминания лезут в голову… Какое кощунство! Я хочу мстить, кого-то уничтожить, убить и при этом прошу Бога о помощи. Надо молиться, просить Всевышнего о спокойствии и прощении. Я каюсь. Виноват. Пусть всех и за все простит Бог… К тому же надо быть реалистом. Как я, инвалид первой группы, которого врачи уже давно списали, могу отомстить или противостоять… Но я хочу, очень хочу. Вот эти душевные противоречия душат меня. Да они же и заставляют жить, бороться за жизнь…

Надо лечь, попытаться заснуть. Завтра, точнее уже сегодня, предстоит очень сложная для меня процедура — прием радиоактивной капсулы. А теперь спать!

22 декабря, утро

День начался плохо. Я проспал завтрак. Но это ерунда, хуже другое — радиодоктор только что звонил, сегодня капсулы я принимать не буду. Вроде бы, учитывая мое состояние, должны были из Америки прислать особый раствор для более удобного потребления, однако он еще не прибыл. Придется лишние сутки здесь торчать. А еще обидно, что пока здесь нельзя зарядку делать. Радиодоктор запретил всякую физическую нагрузку, пока радио-курс не окончится. Делать нечего — только писать, словно писатель. Хотя, если честно, это дело, оказывается, тоже не из легких. Да как-то надо время коротать, оно здесь очень медленно идет… А жизнь прошла. Как мгновение… Детство мое было голодное, холодное.

Родился я в депортации, в ссылке, в пустыне Кызыл-Кум. Отца не помню… А вот мать… даже ее теплый, нежный запах до сих пор помню. И она была со мной недолго. Как круглый сирота попал я в детский дом. Там от голода что-то украл. Меня перед всеми ругали. Помню, жестко наказали, изолировали. Мне было до того больно и тяжело, что я, как сейчас помню, мечтал, чтобы случилось что-то масштабное, грандиозное, плохое — как конец света, чтобы мой инцидент забыли или он показался бы ничтожным. Теперь я этого не хочу. Даже слышать не хочу. Я-то свое отжил. Пусть и не здорово, и вряд ли кто позавидует, да как есть, и не жалуюсь. Судьба. Видимо, так было предписано. Но я не унываю. Я переборол это уныние и призываю всех не унывать. Моя болезнь — это итог уныния. Так и доктора сказали, и сам я знаю. Наверное, поэтому хочу поделиться своим горьким опытом. Хотя, кто это прочтет? Лишь тот, кто после меня в эту камеру попадет. Так у них, наверное, и свой опыт жизни есть. Хотя… Хотя такой как у меня — вряд ли. А может, и есть. Конечно, есть, потому что я все вроде бы пережил и жду конца, но радостного конца. Своего конца и своего начала.

Впрочем, что я так распоясался — все «я» да «я», будто личность какая. Лучше телек посмотреть, потом спать. Смотреть нечего — сплошь похабщина, деньги, роскошь, разврат. И этим гордятся, воспевают пошлость и низменность чувств. Нет боли и сострадания, нет мысли о завтрашнем дне, о будущем. А если есть, то лишь о выгоде, об экономической эффективности и прибылях. А может, так и надо. Зачем уныние? Лучше праздник, лучше развлечение! Пошлость. Даже кажется, что обмельчал народ. И среди чеченцев, к сожалению, есть такие. А было время, и были люди…

Я обретался в детском доме, было нелегко, я по матери скучал, плакал, не верил, что она умерла, и не понимал, что это такое, а может, не хотел это понимать, в это верить. Я плакал, тосковал, хотя вокруг, наверное, все такие же сироты были — время-то послевоенное, сиротливое, голодное. Но я думал лишь о себе, все мать ждал, все в окно сквозь слезы выглядывал. И дождался. За мной явился дядя. Позже, чуть повзрослев, я узнал, что он мне никакой не дядя, даже не родственник и не односельчанин. В каком-то поезде наша воспитательница, узнав, что ее попутчик чеченец, обмолвилась обо мне, мол, поступил к ним в детдом мальчик, тоже чеченец. Так этот человек — по жизни и памяти моей он не только дядей, но и вместо отца мне был — сошел на ближайшей станции, вернулся обратно, нашел наш детдом, представился моим дядей и забрал меня в свою семью. Сам он был простой колхозник, большая семья, сами жили чуть ли не впроголодь, и я с ними — как все, как родной.

Из ссылки мы вернулись в Чечню лишь в 1960 году. После указа «об амнистии» 1957 года семья дяди Гехо еще три года не могла получить добро на выезд из Казахстана.

Мне шел шестнадцатый год, когда я впервые оказался в Чечне. Я уже знал, кто я, откуда, но в мое родовое высокогорное село жить никого не пускали. Меня хотели забрать мои близкие родственники, но я попросил оставить меня у дяди Гехо до окончания школы. После школы дядя Гехо сказал мне, что я согласно чеченским адатам должен жить в своем родном селе, в горах. Именно дядя Гехо получил от властей специальное разрешение и впервые повез меня в мое родное село.

Красота неописуемая! Величавые, гордые горы, вселенский простор, а воздух — упоительный. Красота такая, что дух возносится. Наш надел в неком тупике, в самом живописном месте, прямо у обрыва. В глубоком, бесконечном ущелье сверкает змейкой река. И в эту прозрачную, вечно холодную, говорливую речку течет и наш родовой маленький родничок, что испокон веков спокойно, тихо и как-то скромно, как сок земли, сочится из-под огромного валуна. Жить здесь, казалось бы, как в сказке! Однако я жить там тогда не мог. Во-первых, всем чеченцам в высокогорье жить запрещено. Во-вторых, негде. Наша многовековая родовая башня, дом и уникальное подземное помещение, выложенное камнем двести лет назад, — все не просто разрушено, но и эти камни с обрыва — в пропасть, … и теперь здесь все, даже дорога, бурьяном заросло. И наконец, в-третьих, у меня повестка в армию. Провожая меня, дядя Гехо, словно предчувствуя, сделал наказ-завещание: твой родовой надел — волшебное место, один завораживающий вид и родник чего стоят! Живи на родной земле, на своем наделе. Будет нелегко, в горах всегда нелегко, вечно пахать надо. Зато ты будешь счастлив и спокоен, и появится потомство, гордиться им будешь.

Разве это не достижение гармонии, которая есть Истина, Добро, Покой и Красота, то есть смысл земного существования? Однако жизнь прожить — не поле перейти. Да и молодость, и обстоятельства, и среда, и законы существования… Разве они позволят в гармонии и спокойствии жить. Так, я попал не просто в армию, а на Тихоокеанский флот, в морскую пехоту. Первые полгода — учебка, гоняли нас сутками. А после учебки — распределение. В каждом взводе должен быть один специальный стрелок — снайпер. Служба особая, несколько отстраненная и потому привилегированная. Я хотел было напроситься в снайперы, а комбат опередил, указав на меня:

— Этого в снайперы. Стреляет хорошо. Да и взгляд у него, как у всех кавказцев, — острый.

В этом мне повезло, а вот перед самым дембелем обострился Карибский кризис. Ушли мы в океан. Много стран я, правда, только с борта, повидал. А вот на Кубу — остров Свободы ступил, в Гаване был, даже в теплом море купался. Так что пришлось служить не три, а еще сверх того полгода, и когда мы после семимесячного плавания пришли во Владивосток, многие из экипажа попали в госпиталь, а я здоров — и прямо в часть, а там лишь одно письмо — дяди Гехо нет на свете. Более мне никто не писал…

И вот сколько лет прошло, и я заболел… До этого я ни разу в жизни не болел, не знал, что такое укол, а тут такое. Правда, уже не молод. А врачи всегда начинают: чем по жизни болели? Вредные привычки? Нет. Никогда не пил, не курил. А они докапываются, и если скажешь, что на подлодке был, так они сразу — радиация. Да ничего бы мне эта радиация не сделала, просто жизнь, условия жизни с некоторого момента как в термоядерном реакторе… Впрочем, зачем все это вспоминать, ворошить. Лучше думать о добре, о грядущем светлом, радостном будущем. Оно уже есть, все предпосылки есть, и я в ожидании этого счастья. Скоро я стану дедушкой…

22.12.2005 г., ночь

Не спится. Капсулу не дали. День впустую прошел. А если бы дали, что — стало бы лучше, легче? Ничуть. А я все равно здесь и на что-то надеюсь. Надеюсь, но не на врачей и их капсулу с радиацией. Просто не могу отказать дочери, она оплатила эти сверхдорогие процедуры. Я в них не верю. Нашим врачам не верю, которые думают лишь о том, как из пациента сделать выгодного клиента, много клиентов, и как свои услуги выгодно продавать. Конечно, обобщать нельзя, не все врачи такие, и как без врачей быть. Но мой опыт… Хотя, может быть, я и не прав. Однако повтори все сначала… С какого начала? И где это начало? Где конец? И что бы я ни думал и ни писал, а я все же в больнице, и если быть до конца честным, то все же на врачей надеюсь. Вот так противоречивы мои мысли, впрочем, как и вся жизнь. И я ведь переживаю, почему капсулу с радиацией не дали? Но примерно догадываюсь. В тот раз с этой капсулой случилась беда. Оказалось, она не пролезает через шланг катетера, чересчур толстая. Тогда мой доктор с кем-то советовался, вроде бы капсула из Америки, и методика самая прогрессивная, лучше, чем химиотерапия. В общем, посоветовали то, что я хотел и мог: капсулу тупым ножом еле разрезал, а в ней белый порошок — в стакане залил водой, помешивая, пытался растворить, а этот порошок, видимо, что-то вещественное, как металлическая стружка, не растворяется, но я умудрился его через катетер пропихнуть. А результат, не по состоянию моего здоровья — оно как бы стабильно, а по радиации, оказался неожиданным. Я должен был лежать дня три, от силы пять, а пришлось целых восемь дней — сказали, что радиационный фон в моем организме не понижается. Выписали меня из-за моего бунта — я уже не мог более тут находиться, боялся умереть, такая нашла хандра. Ну и клинике это в ущерб, им ведь нужна энергичная смена больных, клиенты — в очередь, деньги немалые. А тут день бестолку. А сколько этих дней у меня еще осталось? Боюсь ли? Боюсь. Больше всего боюсь здесь умереть… потом морг. Будут резать. Что осталось, дорезать. Ведь этим врачам все любопытно посмотреть, узнать, почему я дурно пахну. А я действительно воняю. Никак к этому привыкнуть не могу. Да и как к такому привыкнуть. Катетер — в верхней части груди, если грубо, то в пищеводе — прямо к желудку. Никаких фильтров нет, и все, что там разлагается — прямо в нос. А обаяние как назло обостренное, все органы чувств обострены, напряжены, и я постоянно ощущаю эту вонь, словно, а может, так и есть, я сам разлагаюсь, постепенно превращаюсь в дерьмо. Знакомые утверждают, что никакого неприятного запаха от меня нет. Но мне кажется, или так оно и есть, что они меня просто успокаивают. Я вижу, как люди от меня шарахаются, брезгуют, морщатся. Это и от ужасного вида катетера — ведь прямо в грудь вставлен, сам до сих пор видеть не могу, но, видимо, и от запаха, точнее вони. В этом отношении камерное уединение имеет и свои плюсы. Однако куда лучше было бы дома, в родном ауле, в горах. Поздно я это понял, а ведь дядя Гехо советовал, наставлял…

Что-то мой живот заурчал. Голодный? Поесть для меня — целое дело. Вручную надо насос качать. Есть у меня еще и электрический, дочь из Германии привезла, я его берегу, батарейки могут сесть. А мой желудок, мой организм надо подзарядить. Какие консервы открыть? А может, сэкономить? Кто знает, сколько я дней здесь проведу. Дай-ка я обману желудок, водой заполню. Урчать не будет, голод не почувствую, и выделять миазмы меньше будет. Вода не пахнет. Правда, и тут свой минус, где-то полчаса лечь не смогу, пока жидкость полностью в кишечнике не растворится. А то бывает напьюсь воды, лягу, а жидкость через катетер вытекает. Зато когда лежу, то катетер не под носом, и запахов почти не ощущаю. А они есть, не могут не быть — все, что нормальный организм как-то отвергает, выкидывает, у меня застревает в катетере. У меня есть всякие мною придуманные приспособления, которыми я катетер кое-как прочищаю, но это поверхностно — раз в три месяца катетер надо менять, а это может делать теперь лишь мой личный, так сказать, врач — пятьдесят тысяч, плюс и сам катетер от 13 до 18 тысяч. Правда, по закону стоимость этого катетера должен возместить медстрах. Я однажды попытался это сделать. Столько надо было справок о справке достать, а потом выдали лишь половину, мол, есть негласный закон — то ли откат, то ли распил, в общем, себе дороже. Однако не это, теперь не это — не деньги самое тяжелое, тяжело в общественном транспорте. Как в поезд, тем более в самолет, с этой вонью сесть? Я пользовался автобусом, на последнее сиденье один садился. Две тысячи километров от Грозного до Москвы, и никаких удобств, и я не ел. Ныне стало гораздо легче, дочка помогает, я покупаю все купе спального вагона, еду один. Впрочем, я теперь всегда один, и остался один. Но я жду, должен дождаться…

Устал, и писать устал. Включу телек. Как там в мире? А вообще-то, сегодня 22 декабря, самая длинная ночь в году. Спать!

23 декабря, утро

Видимо, нервы приходят в порядок — появились некое согласие и долгожданная гармония с самим собой. По крайней мере, конечно, не как дома в горах, но сплю тоже крепко. Еле проснулся на завтрак, а потом по внутреннему доктор звонил. Это не личный врач, что резал меня, как хотел или как мог, в онкоцентре. Этот вроде бы лечит, лечит радиацией. Этот мне нравится, по крайней мере, веселый, открытый и, кажется, честный, не хапуга. Весьма и весьма порядочный молодой человек, и он мне сказал, что, учитывая мою ситуацию, они заказали в США для меня разжиженную порцию лекарства, но из-за чего-то оно так и не поступило, и после обеда придется вновь, как и раньше, капсулы резать. Я удивленно промычал, а он понял:

— Да-да, две капсулы. Так надо. Вам сейчас такая доза нужна. Я буду следить по монитору, если что — подскажу.

Я вновь недовольно промычал, он вновь понял:

— Не волнуйтесь. В среднем адаптация — те же три-пять дней. В любом случае мы на Новый год здесь никого не оставим.

И когда у меня вырвался недовольный хрип, он пояснил:

— Понял. Не волнуйтесь. Я в курсе. В любом случае 26 мы вас выписываем, 27 вам меняют катетер в онкоцентре, 28 — в Вену, а 30 вы будете на концерте дочери. Завидую и поздравляю. В обед придут капсулы. Удачи!

О капсулах я и не думал, был потрясен. Какой концерт, какая Вена? Я знаю, что дочь в Австрии, приехать не смогла, и не надо, хотя, если честно, увидеть ее я очень хотел. Но она из Европы все мне организовывает, и вчера несколько раз и сегодня с утра звонила. А тут такое, я сразу послал ей сообщение: «Какой концерт, Вена? Или доктор уже облучился?». «Дада, не волнуйся, — отвечает. — Моя мечта сбывается. Это не сольный, но уже пригласили на новогодний концерт в Венской опере. Поэтому не смогла прилететь. В Москве этот. Он все организует. Береги себя. Надеюсь на скорую встречу». «Этот» — мой зять. Ее муж. Весьма приятный молодой человек. Дочь не имеет права называть его по имени, по крайней мере, при мне или обращаясь ко мне. А мне и приятно, и крайне неловко, что зять из-за меня прилетел в Москву.

…Каюсь, я в последнее время некоторых чеченцев в душе ругаю — под влиянием цивилизации приоритет у них лишь деньги и прочие блага. И все же не все так печально. Ведь зять прилетел в Москву не по воле моей дочери — это его отец, мой друг и товарищ, а теперь и заахало (сват) Маккхал направил своего сына на помощь мне, а вот и очередное его сообщение: «Держись, терпи. Знаю, что дозу удвоили. Врачам виднее. Надеюсь на скорую встречу. Визу тебе уже сделали».

Какая виза? Какая Вена?! В моем-то состоянии куда-то еще лететь. Мне бы до дома добраться. Вот моя мечта! А там… Там как Бог даст. А если честно, что я удивляюсь? Ведь сам мучился в Грозном, пытаясь по многочисленным просьбам дочери сделать этот загранпаспорт. Забыв реалии дня, по старой совковой памяти я прочитал в милиции инструкцию, как получать загранпаспорт. Мне нелегко, но я все же все справки собрал, госпошлину заплатил, а паспорта и через два месяца нет, но я ведь ругаться не могу, а они мое мычание не понимают, и тогда один добрый человек подсказал — дай на лапу, все образуется. Так и получилось, и что я удивляюсь, если даже в центре Москвы, прямо в холле огромного онкологического центра большой плакат: «Лечение в нашем центре бесплатно. Государство гарантирует. Конституция РФ». И тут же за все, начиная от бахил и кончая выпиской, надо платить, и никто никого не стесняется, не боится. А кого бояться, если и Бога не боятся и о нем не думают. Деньги — всему глава!

Кстати, а разве это не так? Разве был бы я здесь, если бы не деньги?.. Впрочем, зачем о грустном. Впереди Вена, концерт… Нет, впереди радиация, аж двойная. Ничего особенного, выпью капсулы. Побыстрее бы. Ведь до этого дня целый месяц я не ем все, что может содержать йод. А я и так мало что могу есть, то есть потреблять, — дурацкий катетер, ограничитель жизни. Вот капсулы приму и такую дозу йода получу, что даже простую соль видеть не захочется. Потом появится жажда — это у меня и в прошлый раз так было. А вот по инструкции предупреждают, что еще пару дней будет тошнота, рвотные позывы, слабость, запор и, в целом, очень угнетенное состояние. Ничего этого со мной в тот раз не случилось. Видимо, я был в таком угнетенном жизнью состоянии, что искусственную угнетенность от радиации даже не ощутил. Еще предупреждают о страхе одиночества. Этого страха у меня теперь нет. Наоборот, я всякими способами пытаюсь ото всех изолироваться, и это не только от моего страшного вида — сам боюсь в зеркало смотреть, а более от запаха, спутника распада пищи, который преследует меня из-за катетера. Еще один пункт инструкции — о возможности неприятного запаха во рту, рекомендуют сосать лимон. На сей раз я взял с собой более десятка лимонов. Сосать бессмысленно, а вот в воду выжать и загнать в живот — жажда проходит. Кстати, надо медсестре послать сообщение, чтобы побольше минеральной воды с обеденным контейнером прислала. Хотя знаю ответ — «мы сами пьем водопроводную и вам тоже самое советуем, хуже не станет». Это точно, хуже не станет, а вот вода здесь, и не только водопроводная, а в бутылках тоже, — просто отрава, извини меня Всевышний… То ли дело мой родник, мой родовой родничок. С утра первым делом я пью, не поглощаю, хотя и через катетер, а пью, по крайней мере, я так себе внушаю и так ощущаю — пью очень сладкую, приятную, родную воду. И самое интересное, что дома я практически неприятного запаха из катетера не чувствую, вот такая вода и натуральная пища — молоко, обратка и творог от односельчан, мед мой, сам пчелами занимаюсь, и мой родник. Все экологически чистое! А вот выеду я из дома, начинаю не пить, а потреблять всякую хлорированную воду, различные консервы и полуфабрикаты, и пошла эта преследующая как наваждение вонь из катетера, и пошла отрыжка, рвота, кашель, от которых жить тяжело.

Теперь я понимаю древнюю китайскую поговорку — человек есть то, что он ест. И это абсолютно верно. И даже ученые это доказали, вон, даже Нобелевскую премию по медицине и физиологии вручили за то, что стало известно — изменение рациона питания изменяет структуру ДНК человека. Что такое ДНК я, конечно же, четко не знаю, зато подтверждаю иное — вне дома я сам себе противен, поскольку неприятно пахну. А тут еще на концерт в Вену. Вся публика разбежится. К тому же от этого слова «концерт» мне становится плохо. Однако это особая тема, о которой мне даже не хочется писать.

Скоро обед. Надо готовиться к приему капсул. Хоть я и пыжусь, а волнение есть. И если на сей раз мне дают двойную дозу радиации, то это не к добру. Многое теперь от меня скрывают, да я-то свой диагноз знаю — дни почти сочтены. Лишь бы не здесь… И лишь бы не до концерта и еще одного события. Наиважнейшего для меня события. Как я волнуюсь за дочь! А более и волноваться не за кого. Судьба, судьба… Не думал я, что ты со мной так обойдешься, что так жизнь сложится. Даже не знаю, как я это все пережил и еще живу, и вроде бы хочу жить, даже в таком состоянии, теперь хочу жить. Вот такая эта жизнь — противоречивая, зигзагообразная, непредсказуемая, очень тяжелая. Но я еще хочу жить, даже подвергаю себя радиационному облучению, как бы в лечебных целях. А ныне доза двойная. Надо подготовиться.

Тот же день, вечером

Даже не представлял такого. Без каких-либо проблем проглотил я две капсулы зараз. И вроде бы ничего. На сон потянуло, словно успокоительный укол сделали. А потом жажда — в жизни такого не испытывал, будто бочку соленой капусты съел. Я эту вонючую, хлорированную водопроводную воду в таком объеме в себя закачал, что руки заболели. Тогда я вынужден был включить спасительный электронасос. Словно пожар тушил, все тело и все внутренности горели. И прилечь не могу — неприятно пахнущая жидкость из катетера выливается, а я еще и еще пить хочу, жажда невероятная. Сегодня не один раз я вспомнил свой родник, вот эта родная вода сразу бы утолила мою жажду.

Зачем я сюда приехал? Зачем я цепляюсь за эту жизнь? Сидел бы у себя в горах. Какое бы счастье! Как я хочу домой. Как там, на родине, хорошо. Поздно я это понял, хотя дядя Гехо предупреждал, настоятельно советовал. А что я мог сделать? Даже сегодня я там жить не могу, не дают. И тогда не мог, тоже не давали, да и возможности не было.

Помню, как вернулся из армии. Дяди Гехо уже нет, и родни не густо, и в кармане пусто. Но я первым делом посетил могилку дяди Гехо, побывал у его сыновей, потом решил поехать в родное высокогорное село. Не пустили. Первое время я жил у старшего сына дяди Гехо в одном из новых сел в пригороде Грозного. Здесь же устроился на работу — разнорабочим в местном колхозе. Зарплата маленькая, никакой перспективы, и что ни говори, хоть и родные, а жить так вечно невозможно. И тут я как-то случайно увидел объявление в газете: «Горагорскому управлению буровых работ объединения „Грознефть“ требуются рабочие, предоставляется общежитие». В тот же день я поехал в это управление, и там на входе тоже объявление — требуются рабочие, а в отделе кадров мне вежливо отказали, мол, нет у меня требуемой квалификации.

Это было летом, жара несносная, контора на отшибе. До ближайшего населенного пункта Горагорска километров пять-шесть. Тронулся пешком, и тут по пути меня подобрал грузовик нефтяников. Шофер, уже немолодой русский мужчина, был совсем не словоохотливый. В кабине духота, и тут я заметил на его руке татуировку — якорь. Сказал, что тоже в Морфлоте служил. Вот тут мы и разговорились, и он мне прямо сказал — чеченцев в «Грознефть» не берут, лишь в исключительных случаях. А контора богатая: и зарплата хорошая, и общежитие, и очередь на жилье быстро движется. В общем, лучшего места в республике нет, и он подсказал: «Тебе бы характеристику-рекомендацию из штаба Морфлота. Только ты укажи адресно куда и кем: мол, именно рабочим хочешь устроиться. Тогда вряд ли откажут, не посмеют. Ведь у нас страна рабочих и крестьян. Хотя это не правда. Но ты пиши, дерзай, не плохое желаешь, а рабочих рук нет».

Не питая особых иллюзий, но иных вариантов и не было, я написал письмо в штаб Тихоокеанского флота. Вот это была страна! Не я получил ответ, а письмо-характеристика и чуть ли не приказ поступили прямо к военному коменданту республики, который лично меня разыскал и сам повез в объединение «Грознефть». Меня не только взяли на работу, про меня, как достойного матроса, который после демобилизации захотел быть настоящим рабочим, строителем коммунизма и прочее, — статья в республиканской газете, фото — я на подлодке. Я был просто счастлив! А как иначе, работа отнюдь не тяжелее, чем в колхозе, а наоборот, все четко, чисто, по графику, и никаких сезонных авралов и ночных дежурств — восемь часов отработал и баста, и даже суббота выходной, не говоря уж о воскресенье и праздничных днях. В колхозе этого не было — коровы всегда есть хотят, и всегда, без выходных, навоз убирать надо. И за этот почти непрерывный труд я получал в колхозе 70 рублей, а тут 280 плюс премии и доплата. Плюс большая светлая комната в общежитии, почти в самом центре Грозного. Но и это не все, по рекомендации-направлению из армии мне гарантировано внеконкурсное зачисление в Грозненский нефтяной институт по любой специальности заочного обучения. Вот тут были некоторые проблемы: я в математике всегда был слабак, да и то, что знал, подзабыл. Тем не менее меня приняли на факультет «механизации», там был явный недобор. Первые две сессии первого курса — проходили у меня очень тяжело. Но я старался, очень старался, посещал занятия, консультации, репетиторов, библиотеку, словом, подтянулся, и когда я принес в контору нефтяников справку из института, что закончил три курса, мне сказали, что я уже специалист, и мои дела пошли в гору.

По жизни я сирота, не был разбалован, все в труде, никаких забав, соблазнов и вредных привычек. Обычно после праздников, а в бригаде почти все понемногу «потребляли», в основном твердая надежда была лишь на меня. Я свою работу — рабочий буровой — всегда любил, ценил и даже гордился ею. И меня ценили. Через два года я бригадир. Третий курс закончил — мастер. И меня вызвали в партком — пролетариат должен укреплять ряды коммунистической партии. Я еще не закончил институт, а уже начальник смены, член КПСС, грамоты и медаль, и уже не первый год стою в очереди на жилье. Но те, кто после меня в объединение на работу пришли, квартиры получают, а мне не дают. И тогда я обратился к начальству, и в парткоме сказал, и в профсоюзе. Все ответили одинаково — я еще не женат, а здесь приоритет семейным.

— Так вы даете квартиры юнцам, которые только приехали из других регионов, — возмутился я на очередном партсобрании.

— У них целевое направление, — объяснили мне. — И мы должны им предоставить первоочередное жилье как молодым специалистам.

— А зачем сюда откуда-то специалистов присылать? У нас свой прекрасный нефтяной вуз. Вы наших, местных ребят отправляете черт знает куда, на Крайний Север. А сюда пригоняете из Москвы. Эти юные москвичи здесь жить не могут, не хотят, и работать не хотят. Хорошие квартиры получают, через год продают и отбывают восвояси. Разве это правильно?

— Вы не согласны с линией партии?

— С такой — не согласен.

Конечно, это был явный демарш. А ведь это семидесятые годы прошлого века… столько лет прошло. Я и сейчас вспоминаю это собрание и порою корю себя — зачем? С тех пор напрочь остановился мой карьерный рост. А с другой стороны — я не струсил, сказал правду, по крайней мере, то, что думал и видел. А зачем? Разве что-то изменилось? Даже сегодня, когда, казалось бы, строй и режим поменялись, и коммунистов вроде нет, и страны СССР уже много лет нет, — что-то изменилось, лучше стало? Наоборот. Значит, надо приспосабливаться, в холуях быть? Ведь все равно ничего в лучшую сторону не изменилось и, по-моему, еще хуже стало. А я тогда выступил потому, что мне нечего было терять. Впрочем, как и сейчас, на старости лет, под самый конец. А выступил, конечно же, зря. Пашешь на барина — признай крепостной строй и молчи, лишь для еды рот раскрывай, и все будет нормально: будешь сыт, орден получишь и квартиру получишь, если будешь себя как подобает вести. А иной вариант был? Был — уехать в родные горы. Но и туда не пускали.

Эх, попить бы сейчас из родника родного. После этой радиации и этих воспоминаний — все внутри жжет, пожар! Но разве эта вонючая водопроводная вода сможет потушить жар в груди, тем более жажду жизни. Почему всегда хочется жить? Потому что на что-то еще лучшее надеешься, ждешь, веришь в будущее, которое, кажется, будет светлее.

24 декабря, утро

Все-таки две капсулы — доза лошадиная! Всю ночь не спал. Лишь под утро эта непонятная жажда прошла. Потушил я этот огонь в груди. Зато резко появилось другое чувство — голод. Это хорошо. Врачи говорят, что в моем состоянии аппетит — дело к лучшему. Не знаю, к лучшему или худшему, я бы барана, наверное, съел, если бы мог. Еле завтрака дождался. А кормят здесь…

Только что доктор звонил. Это — радиодоктор. Я его называю так не потому, что он заведует радиацией, а потому, что в его кабинете постоянно громко играет радио, и когда он ко мне звонит, музыка мешает, но я же не могу ему сказать: выключите эту ерунду. Хотя надо бы… И надо было бы спросить, почему такая мучительная жажда. Но я спросить не могу, сообщение послал — без ответа. Вот так лечат. Хотя денег заплачено до самой крайней плоти… А спросить не с кого и бесполезно. В такой стране ныне живем, где все, почти все, решают лишь деньги. В этом отношении Советский Союз — страна, которую даже я частенько ругал, была уникальная. Особенно в плане бесплатной медицины, образования и других социальных благ. Все-таки какое-никакое, а социальное равенство, в целом, соблюдалось. Однако, если бы меня спросили, где бы я хотел жить: в СССР или в современной России? В начале девяностых я, не колеблясь, ответил бы — в современной России, хотя тоже было нелегко. Бал правят лишь деньги. Деньги — основной лозунг и идея России! А сегодня, когда уже столько лет, как нет СССР, я скажу — не хотел бы жить ни там, ни там. И как ни странно, когда я общаюсь со своими ровесниками, то они постоянно с ностальгией вспоминают прошлое, молодость, службу в армии, как гуляли, пили, прочее, прочее в этом духе. В этом отношении я теперь категоричен — я не люблю свое прошлое и, к удивлению всех, живу будущим, хотя оно уже почти прошло и будет мимолетным, но будет. Потому что я хотя бы теперь сделал то, что должен был сделать в молодости, — я живу на родной земле…

Что я несу? Какая родная земля? Я заперт в камере. И меня то ли лечат, то ли надо мной проводят эксперимент. Последнее пришло на мой не совсем здоровый ум оттого, что сегодня за утро мой радиодоктор звонил уже три, если не четыре раза по внутреннему и, как мне показалось, словно по какой-то анкете задавал мне вопросы. Я-то вроде отвечать не могу, лишь мычу, а он меня в камеру видит и говорит — кивни, покажи рукой. А потом и вовсе:

— Привстаньте… Рот к камере. Шире откройте рот… А теперь глаза. Покажите мне глаза. Вот так… А слух. Уши не заложены? Теперь не болит? Как стул? Запор? Нет? Воду пейте. Больше воды… сколько примерно вы выпили? Ну, я понимаю, что это не ваш родник. Это Москва… А нос надо прочистить. Обязательно прочистите нос. Это вам кажется, что вы им не дышите. А вы его закройте и поймете. Вам не холодно? Ну, в общем все нормально. Правда, радиационный фон очень высокий… Это понятно. Хорошо, что аппетит хороший. Значит, организм борется, живет. Я скажу, чтобы вам обед более калорийный сделали… Слабость есть? Отдыхайте. Поспите до обеда.

Тот же день, после обеда