Бесплатный фрагмент - Соло под аккомпанемент белой флейты
«… должно быть, она была недобрая, но она была так хороша, что ей не надо было ни с кем говорить и не надо быть доброй.»
А. Платонов «Разноцветная бабочка»
1
Было воскресенье. Зорин ехал из командировки электричкой. Можно было, конечно, и поездом — быстрей, комфортней, но ждать не хватило нервов. Пусть неудобства, пусть четыре часа на деревянном сидении в холодном, полупустом вагоне, но всё-таки ближе к дому. Почему-то поездные власти решили, что раз на календаре весна, то неважно, какая погода — вагоны можно и не отапливать. А погода была вовсе не весенняя, Зорину было холодно, и он злился на себя, что не подождал пассажирского поезда.
Съездил он в этот раз неудачно. Решить вопрос с городскими властями не удалось: о престиже, об имидже северного города вопрос не стоял по причине бедности городской казны, и, видимо, судьбу молодых талантов придется решать на другом уровне. А вопрос, который надо было решить, совсем простой: подающий большие надежды музыкальный коллектив при детском доме творчества надо было вытащить для участия в конкурсе молодых талантов. Увы…
Зорин давно заработал славу бессребреника, что никак не вязалось с его должностью. Он был старомоден, и когда вытаскивал на свет Божий новый талант, то думал прежде всего о ценности, не сиюминутности того, а потому результативность его работы всегда виделась в необозримом будущем. Зато товар! Товар, когда был отточен и отполирован, пользовался спросом на мировом рынке!
Зорин, не отрываясь, смотрел в окно, на пролетающие то тёмные ельники, то буйный сосновый молодняк, то прозрачные, серебристо-сиреневые березняки. Сейчас и эти картины, всегда вызывавшие в нём желание запечатлеть их, не волновали его: он устал, хотелось скорее попасть домой, забраться в ванну, расслабиться.
В середине вагона вперемешку с бормотаньем приёмника веселилась группа молодых людей, почти подростков, явно не туристов, хоть гитара, пусть зачехленная, присутствовала. Девушки безумолку и, казалось, беспричинно, смеялись. Парни почти все тянули из бутылок пиво. «Удивительное дело, — подумал Зорин, — трезвоним везде, что страна нищает, экономика с космической скоростью летит в тартарары, пенсионеры мрут от невозможности поддерживать здоровье. Откуда же тогда в молодёжи такая страсть к излишествам? И не какое-нибудь наше родимое Жигулевское или Исетское тянут — покруче подавай. Сигаретами форсят тоже импортными, не дешёвыми. И одеты не в дешевенькое тряпье…»
Зорин вспомнил, как когда-то, кажется, в шестидесятых его старший брат явился домой с обрезанными по колено брюками: комсомольцы-дружинники постарались. А брат только-только сшил эти супермодные брюки-клёши в дорогом, перворазрядном пошивочном ателье, изрядно урезав семейный бюджет. Позже пошла мода на узенькие брюки-дудочки чуть ли не четырнадцати сантиметров в щиколотках. И хоть жили все усреднённо — обеспеченных семей было раз-два и обчёлся, но молодые всегда ухитрялись модничать. «У каждого нового поколения свои причуды, а старье, как правило, брюзжит по этому поводу, — заключил Зорин и отметил про себя, — так что устарел ты, брат, коли удивляешься манерам современной молодежи. Для того вон молодняка, наверняка, ты кажешься дремучим старцем. Пятьдесят три, как ни крути — а всё-таки возраст».
Вдруг один из молодых людей, повелительно подняв руку, громко сказал: «Тихо!» и прибавил громкость приемника. В наступившей тишине, — только мерный стук колес, — раздалось:
Я сладко усыплен моим воображеньем,
И пробуждается поэзия во мне
Душа стесняется лирическим волненьем,
Трепещет и звучит, и ищет, как во сне…
Голос чтеца был тонкий, почти юношеский, эмоции — на пределе.
Молодой человек, установивший тишину, слушал в напряжённой позе, потом удивленно глядя на всех огромными серыми глазами, произнёс:
— Так читать мог только сам Пушкин!
«Любопытно, — подумал Зорин, — ведь явно же этот юноша — белая ворона среди остальных, почему же он лидирует? Ведь таких обычно толпа «затюкивает».
В этот момент из приемника прозвучал голос диктора:
— Дорогие радиослушатели, вы слушали стихи в исполнении поэта…
Самая смешливая из девушек прыснула смехом:
— Кто и на чем мог тогда записать голос?!
— Ты, Надька, вечно, как Фома неверующий!
— А ты и поверила? Ха-ха, первый апрель-никому не верь! Звук записывать научились только в конце девятнадцатого века! Пушкина уже не было.
— Всё-то ты знаешь.
— Перебили, не дали дослушать, кто читал, — недовольно проговорил молодой человек, тот, с огромными глазами.
— Ладно, Женька, не возникай.
— А я романс сочинила… о Пушкине…
Это произнесла черноволосая девушка с профилем Нефертити.
Приближалась годовщина Пушкинского юбилея. Ажиотаж вокруг этого события по всей стране был небывалый, может быть даже серьезнее, чем в столетний юбилей, когда в Михайловском, на Святых горах был сооружен храм, куда устремились тысячи паломников-пушкинистов. И то, что в этот ажиотаж вольно или невольно была втянута даже вот эта молодежь, которая купалась во вседозволенности, говорило о многом. «Значит не все потеряно, — подумал Зорин, — возродится держава!» Он тут же смутился от собственного пафоса: «Что уж о державности мечтать? Пожить бы в нормальной стране, где каждому простому человечку — не трутню, жилось бы хоть чуть покомфортнее».
— Ни фига себе! Ну, Калистратова, ты даёшь! И ты тоже тащишься? Все прикалываются по Пушкину. Все че-то сочиняют! А ему-то, столько ему наприсваивали! Я бы посмотрел на его фейс, если бы он узнал об этом отстое, — парень, произнёсший эти слова, самый долговязый из всех, вихрастый и весноватый, сидел, упершись ногами в противоположное сиденье, по-дирижёрски размахивая недопитой бутылкой в такт собственным интонациям.
— Что ты имеешь в виду, Петров?
— Ты, типа, не в курсе, какой он был картежник, кутила и бабник?
— Не можешь ты, Петров, без гадостей!
— Прикольно! Я же и остался с гадостями! Ты бы взглянула, чё про него писали современники. Над ним же все потешались!
— Господи, ты-то откуда знаешь? Тебя ж газету и ту не заставишь прочитать, а туда же!
— Тоже мне! Потешались! Слышал звон да не знаешь, где он. Если и потешались, то не все, а только те, что ни фига не делали, а только сплетни мусолили.
— Пушкин — гений, а потому не обязан быть похожим на толпу. И вообще, Петров, ну, тебя, отчалил бы ты от нас! — смешливая Надя, расчехлив гитару, с серьёзным видом повернулась к «Нефертити»:
— Пой, Наташка!
Наташка не заставила долго уговаривать себя, попробовав звучность и настрой гитары, запела:
Любви пленительной, признаюсь,
Пью чашу полную — до дна,
Перед Всевышним каюсь, каюсь
Не с Вами я была тогда.
Девушка пела редчайшим контральто, от природы поставленным голосом. Большеглазый любитель Пушкина зачарованно смотрел на неё. Долговязый, весноватый парень перестал сосать соску-пиво.
Я б не смущала ум ваш пылкий
Сомненьем в верности моей,
Не допустила б ни ухмылки
И ни язвительных судей.
Зорин очнулся: в холодном, полупустом вагоне электрички — невесть откуда взявшийся подарок судьбы. Он подошёл к молодым. Представившись, начал с места в карьер: не мог упустить этот голос. Наташа к вниманию со стороны была, видимо, привычна, но даже её смутило слово — «импресарио». Её оливковые глаза смущенно укрылись за тёмными ресницами: живого импресарио она видела впервые. «Никакой косметики» — отметил про себя Зорин, невольно залюбовавшись красотой девушки. Насчёт импресарио он естественно слукавил: хотел произвести впечатление, употребив это старомодное словечко, которое было, как ему казалось, более уместно, если принять во внимание возрастные планки — его и этих птенцов.
Компания направлялась на концерт бардовской песни в качестве зрителей. Но гитару с собой взяли не случайно: новомодные тусовки часто возникали стихийно.
«Не упустить бы находку» — подумал Зорин и сказал, обращаясь к девушке:
— Вам, принцесса, нужны другие сцены, электрички — не для вас.
Он коснулся тонких Наташиных плеч, за что получил полыхнувший огнем ревнивый взгляд Жени. «Мое, не трогать!» — говорил этот взгляд. «Ого, — удивился Зорин, — милый мальчик, я слишком стар для твоей принцессы, чтобы получать такие взгляды». Но свою визитную карточку подал Наташе с условием, чтобы она непременно позвонила.
Зорин не смог бы и предположить, какой переполох он вызвал среди молодых меломанов. Во-первых, тем, что он — «импресарио»: это слово в их представлении связывалось с лучшим театром мира — «Ля Скала». Во-вторых, он такой старый, — пора уже белые тапочки надевать, а такими влюблёнными глазами тащился на Наташку! Можно подумать, что всю жизнь евнухом прожил, а сейчас вдруг очнулся, увидев прикольную девчонку. Это послужило причиной смешливости среди девчонок. Петров уверенно заявил:
— Про импресария он, точно, гонит, а то зачем бы ему в электричках раскатывать? Импресарии на Мерсах гоняют!
На что Надежда отпарировала:
— Опять ты, Петров, за своё! Одна дурь у тебя в голове. Он, может, таким образом выискивает таланты! Или ещё что-нибудь…
— Вот именно: ещё что-нибудь! Зачем за плечи лапать?!
Наташа округлила глаза на Женю:
— Женичка! Что ты говоришь! Ну, что ты говоришь! «Лапать» … Ну, я не знаю… я тебя не узнаю.
— Да, да — лапать! Думаешь, я не видел, как он подмигнул тебе?
— Хрыч старый! — хохотнул Петров.
— Знаешь ты кто? Ревнивец! Глупо с твоей стороны! Он, может, просто, по-отечески. — Наташа недовольно надула губы.
— Ха! Знаем мы это по-отечески. Сначала за плечи, потом… — не унимался Петров.
— Петров, замолчи сейчас же! — Надежда сурово свела брови, а Женя двинул кулаком в сторону Петрова.
— Хватит уже! Будто нет темы интереснее! Противно даже, — взвинтилась Наташа.
Об отношениях Наташи Калистратовой с Женей Долгановым уже давно знали во всех выпускных. Они дружили с седьмого класса. Женя и не скрывал своей любви. Он посвящал Наташе стихи, он носил её портфель, провожал домой из школы. Нет, он не был Наташиной тенью, любовь его была скорее требовательной, собственнической, чем страдальческой или жертвенной. В восьмом классе, не драчливый по натуре, этакий провинциальный интеллигентик, круглый отличник, не ахти какой комплекции, он однажды подрался с верзилой из девятого, который посмел в присутствии Наташи произнести скабрезное выражение. Никто не смел желать дружбы с Наташей, он ревновал ко всем, даже к девочкам. Наташе нравилось его покровительство, его претензии на единоличное владение её расположением, у неё не возникало желания искать чьей-то любви, кроме Жениной. С ним она чувствовала себя принцессой. Но с некоторых пор что-то внутри неё начало роптать. Нельзя сказать, чтобы между ними стали возникать конфликты, но даже малые шероховатости, позволяли поднимать голову червячку сомнения в справедливости Жениных претензий. Когда он в очередной раз набычился из-за того, что Наташа на дне рождения у Надежды во время танца с одноклассником позволила обнять себя за талию, она не выдержала и сказала: «Женичка, ну что ты дуешься? Времена домостроевщины прошли еще при Петре Первом. Так недолго стать посмешищем. Я живой человек, не кукла деревянная, и танцую не вульгарнее всех».
Случай в электричке вызвал в душе Наташи глухое раздражение: Женина ревность послужила поводом для обсуждения — не тет-а тет — казалось бы, вполне пристойного жеста импресарио в отношении к ней. «Так недолго и славу шлюшки заработать, благодаря невинной и святой Женичкиной заботе», — подумала Наташа.
После этого случая она впервые решила прогулять школьные уроки, надумав съездить в областной город. Повод нашёлся: узнать условия приема в театральный институт. «Когда-то же все равно это надо сделать, зачем оттягивать? — подумала она. — Попутно и Зорину позвоню, интересно же, что такое он может мне предложить. Прав Петров: старик так тащился на меня глазами, будто никогда не видел красивых девчонок. Чего доброго, в „l*amour“ захочет поиграть со мной. Может, не звонить? Импресарио назвался, а сам, наверное, какой-нибудь шоумен», — в слове этом ей слышалось что-то клоунское и вертлявое. Она тут же одернула себя за скоропалительные и неуместные придирки: человек, может, от всей души, а я… Может, он правда во мне будущую звезду увидел. Всем же нравится, как я пою. Может, в театральном будет большой конкурс, а у него связи. Пожалуй, как приеду, сразу позвоню.
2
Оставив на кухонном столе записку, о том, что может задержаться в городе и переночует у тети, Наташа поехала утренней, семичасовой электричкой: она считалась рабочей, ее никогда не отменяли.
Уютно устроившись в углу возле окна на свободной скамейке, Наташа сняла сапожки, и приняв удобную позу, поджав под себя ноги, открыла карманный томик стихов.
В вагон зашел «крутой», выхоленный сноб, со сверкающим белизной воротничком, в черном, длинном, из дорогой ткани пальто, без головного убора.
Напротив Наташи было свободное место, сноб быстро узрев его, сел, предварительно приторно вежливо спросив: «Разрешите?», на что Наташа равнодушно пожала плечами. Но сноб равнодушия не понял; беззастенчиво уперся в Наташу взглядом. Потом ему, видимо, захотелось общения, и он ничего умнее не придумал, как спросить:
— Читаете?
Наташа уколола его взглядом: мол, неужели не видно.
— Интересно?
— Очень, — язвительным тоном ответила девушка.
Ее раздражало черное пальто, холеное, гладкое, «сытое» лицо. «Банкир, наверное, какой-нибудь, или бизнесмен, или бандит, — подумала она. Для нее все эти понятия были равнозначны. «А руки какие белые, и ногти, как отполированные, а может, под лаком…», — подумала девушка.
Сноб на какое-то время замолчал, потом снова заговорил, будто обращаясь вовсе не к ней:
— Мир тесен … («Кого-то убрать захотел, чтоб тебе просторнее было?» — мысленно отреагировала Наташа) Не знаешь, где можешь когда-нибудь столкнуться с человеком, которого когда-то проигнорировал. Однажды в Лондоне («Ого, в Лондоне?!») мне пришлось повстречаться с нашим, русским. («С каким это вашим? — Новым русским?») Я совсем не предполагал его когда-либо встретить, настолько наше знакомство здесь в России, было случайным и мимолётным, но! — он поднял указательный палец кверху — запомнившимся. Господин этот («Хм, господин!») оказался таким интересным и нужным человеком («Главное — нужным» — снова хмыкнула про себя Наташа), что мы уже не могли обойтись друг без друга. Мы и сейчас дружны («Интере-есно: вы знакомы и с таким понятием, как дружба? Может, ещё знаете, что такое любовь к ближнему?»).
— Что вы делали в Лондоне?
— У меня там были важные дела.
«Ясно, — подумала Наташа, — пристраивал наши денежки в лондонском банке». А вслух сказала:
— Что же, там по Лондонам разъезжаете, а здесь электричками не брезгаете?
— Не брезгаю, — улыбнулся сноб, — езжу навещать маму.
— У вас и мама есть?
— Есть, как у всех, — рассмеялся сноб.
— Что же вы свою маму не пристроите где-нибудь в своем Лондоне?
— Моя мама не хочет быть пристроенной ни в чьём-то Лондоне, ни в Москве, ни даже в нашем городе. У неё есть домик в деревне с русской печкой, банькой и огородом. Она хочет жить там и копаться на своих грядках. А дороги в деревню, кроме железной, нет.
— Возьмите, да постройте.
Сноб продолжал широко улыбаться, Наташа не выдержала:
— Что вы все улыбаетесь? Я такая смешная?
— Нет, что вы! Вы совсем не смешная… вы очень красивая. И занозистая. И, наверное, умная.
— Почему это — наверное? Может, я действительно умная.
— Не возражаю.
Он всё так же улыбаясь не сводил с Наташи глаз, отчего ей было и приятно, и вместе с тем неуютно: хотелось что-то поправить на себе, изменить позу, не допустить ненужного выражения на лице. Еще полгода назад она решила поступать в театральный: руководитель школьной самодеятельности прочил ей большое будущее. Но сейчас она вдруг почувствовала себя бездарной. «Что ни делается, все к лучшему, — подумала она, — у меня голос, причем редкий, и с ним моя дорога к славе будет короче. И придёт время, когда такие, как этот сноб будут преподносить мне роскошные букеты цветов и надеяться на мое благосклонное к ним отношение. И им, таким, будет стыдно вспоминать, как они когда-то воспринимали её не всерьёз».
— И куда же вы так рано направляетесь? — снова заговорил сноб.
— В консерваторию, — подняв подбородок, ответила Наташа.
— Очень мило. И что же вы там будете делать?
— Петь. А вам какая разница?
— Вы правы, никакой. Но у меня там есть большой друг, профессор Богатова.
Часто в пути завязывается разговор с человеком, с которым вряд ли придётся ещё столкнуться. Сноб говорил и говорил, о погоде-о природе, а Наташа будто язык проглотила. В голове её лихорадочно металась мысль: «Прав он: мир тесен. Хорошо, что он не знает меня, а то доложит своей Богатовой. А ничего хорошего не жди, если с самого начала в консерватории, в которой вдруг придётся учиться целых пять лет, обо мне кто-то будет думать плохо. Неизвестно еще что это за Богатова. Вдруг какая-нибудь желчная кикимора».
В этот момент в вагон вошли двое: джинсовые девушка с парнем. Парень заиграл на флейте, девушка запела. Казалось бы, явление заурядное: в электричках не только торгуют разной разностью, но и постоянно то поют, то играют на всевозможных музыкальных инструментах. Люди к такому явлению давно привычны и чаще всего никак не реагируют. Но эти двое своим репертуаром и исполнением вызвали оживление среди пассажиров, и когда шли по проходу в следующий вагон, парень, с благодарностью раскланиваясь, не успевал подставлять шапку не только под звонкие монеты: кое-кто, у кого кошелек потолще, особо расчувствовавшись, протягивал хрустящие купюры.
Сноб положил в шапку парня сотенную бумажку, отчего тот, удивлённо подняв брови, благодарным жестом приложил руку к сердцу.
Наташа сузила глаза и полувопросительно произнесла:
— А вы щедры. Вам понравилось, их исполнение?
— А почему нет? У девушки чудный голосок, а звук флейты мне вообще нравится. Но я думаю, не от хорошей жизни они с шапкой в руках подаяния просят. Вы бы стали ради подаяния петь в электричке?
Наташе тоже понравилось исполнение, но она дёрнула плечом:
— Я? — от возмущения у Наташи затрепетали тонкие крылья носа. — Никогда! Лучше умереть.
— Не стоит зарекаться. Жизнь — штука коварная. Но, честное слово, я вам этого не желаю.
Когда стали подъезжать к городу, уже на выходе, сноб вручил Наташе визитную карточку:
— Возьмите это, милая девушка, вдруг пригодится когда-нибудь. Как вас зовут?
— Наташа…
— Хорошее имя, и вам оно идёт. Наташа… Натали… Прекрасное имя, — повторил он, и уже при выходе добавил, — а Пушкина читайте, Пушкин в электричке — это просто замечательно!
На визитке, поданной «снобом», значилось — «Родионов Андрей Николаевич». И ещё — «Вице-президент ООО» … и телефоны, и факс…
«С ума сойти! — подумала Наташа, — а я так грубо с ним разговаривала! Надо извиниться. Срочно!». Но Родионов уже исчез из виду.
Наташа была в растерянности. И не мудрено: ехала в областной центр на разведку в театральный институт, в тайной надежде позвонить импресарио. Зорин Вилен Захарович — значилось в визитке. Это была первая в жизни Наташи подаренная визитка, сулившая большие перспективы. Сказал же он: «Вам, принцесса, нужны другие сцены, электрички — не для вас». Принцессой назвал. Наташа уже видела себя на большой, столичной сцене. А может… Кто знает? Может, и Париж… Вот мама была бы счастлива! А сегодня… Надо же! Ещё и второй сюрприз. Бывает же так! Этот крутой бизнесмен подарил свою визитку. Вице-президент… Сказал, что может пригодиться… И связи-то у него какие, связи! В консерватории! Профессор. Богатова. Вот бы узнать, что за Богатова. Сейчас только забегу к теёте Варе и сразу… у неё же телефон.
Варвара Степановна, тётя Варя, собиралась на работу, когда в дверь позвонила Наташа.
Удивившись и обрадовавшись неожиданному приезду племянницы, тётя Варя посокрушалась, что ей никак невозможно не пойти на работу, придётся Наталичке самой себя пообслуживать, покормиться тем, что есть в холодильнике, а уж она постарается прийти пораньше. Договорится со сменщиком, у них же на работе радиотелефоны выдают. Так что… уж тогда-то устроят они с Наталичкой пир горой ради встречи, давненько уже не виделись.
— А сейчас всё. Побежала, побежала, милая. Никак нельзя опаздывать, сейчас не советские времена, чего доброго и работу потерять можно.
Оставшись одна, Наташа сразу кинулась к телефону… и застыла. «Нет, так сразу нельзя. Чего доброго, посчитает за нахалку какую-нибудь. Подожду. Да он, наверное, так рано на работу не ходит… А по домашнему телефону звонить и вовсе неудобно: не подружка ведь».
Убедив себя, Наташа пошла в ванную. Но у неё не хватало терпения тянуть со звонком. Наспех ополоснувшись, накинув на себя огромный тётушкин халат, Наташа начала набирать номер телефона Родионова, и набрав последнюю цифру, тут же бросила трубку на рычаг: «Лучше чай поставлю. Приличные люди всё-таки так рано не звонят».
Проходя мимо зеркала, Наташа задержалась, туго обтянула себя халатом и с удовольствием отметила: «А всё-таки правда, я красивая… Интересно, сколько ему лет… Наверно, тридцать. Или сорок… или больше? Ну и что? «Любви все возрасты поко-орр-ны-ы» — пропела она.
Поставив на газ чайник, Наташа села за стол. «Господи, ну как же медленно ползёт время, стрелки будто привязанные», — она поднесла будильник к уху, часы исправно тикали… Терпенье у Наташи иссякло, она набрала номер домашнего телефона Родионова, решив: «Ну и что, если вдруг жена подойдёт? Я же по делу, не просто так».
На другом конце провода трубку взяли сразу, как будто стояли рядом и ждали звонка:
— Алло… алло, я вас слушаю… алло…
Родионов кричал в трубку, а Наташа почему-то подумала: «А вдруг у него нет жены?»
— Это я, Наташа… Вы мне говорили…
— Алло, вас плохо слышно…
— Это я, Наташа! Вы мне в электричке визитную карточку дали.
— Натали?
— Извините меня… Я вам нагрубила, кажется.
— Вас очень плохо слышно? Скажите ваш номер, я перезвоню.
После первого же зуммера Наташа лихорадочно схватила трубку.
— Алло… Кажется, сейчас нормальная слышимость. Я вас внимательно слушаю, Натали?
Наташе показалось, что он снова улыбался чему-то. «Наверное, считает меня бесцеремонной и деревенской дурочкой», — подумала она.
— Я просто хотела извиниться перед вами. Я была невежлива. Просто…
— И только-то? Ничего страшного. Не волнуйтесь. Извините, я спешу. Желаю успехов.
И всё! И ничего больше! — Наташа сникла: «Ну, зачем? Зачем я так поторопилась позвонить? Второй раз уже будет неудобно. А он сам… нет, нет… Зачем я ему? Я же для него обыкновенная провинциалка, к тому же грубиянка. Чего можно было ожидать от незнакомого человека? Важная птица? Визитку подарил? Ну и что? Увидел, что красивая, вот и поддался настроению»
Наташа поехала в театральный институт, не в консерваторию. «Я ведь только узнать условия приема, — оправдывалась она перед собой за свое непостоянство. И какая разница? И там, и там — на сцене. И времени до приёмных экзаменов ещё вагон и маленькая тележка. Можно и туда и сюда попробовать». Но у самого входа замедлила шаг и повернула обратно: «Хоть посмотреть, что за подружка такая у него — Богатова эта».
Оказавшись в вестибюле консерватории, Наташа вдруг заробела: было такое чувство, будто она попала в храм. Не портили впечатления ни обшарпанные колонны, ни хромоногое, облупившееся зеркало, возле которого девицы сорили волосами.
Из вестибюля вверх поднималась широкая лестница. Наташа решила подняться по ней, в надежде на счастливую случайность в поисках профессора Богатовой — табличку с её фамилией на дверях, что ли. Вскоре она поняла, что занятие это бессмысленное, можно потерять день и вернуться ни с чем. Спросить было не у кого: Все кучковались стайками, бурно обсуждая свои проблемы, куда-то спешили.
Ей повезло, в коридоре у окна одиноко стоял парень. Правда, слово «парень» ему не очень подходило, скорее, подошло бы «юноша» или совсем старомодное — «молодой человек»: что-то чересчур интеллигентское было в его внешности. Невысокого роста — видимо, от того с чересчур прямой осанкой, с внушительной шевелюрой тёмных, волнистых волос, с откинутым назад затылком, отчего подбородок его поднимался кверху, он производил впечатление большой знаменитости. У него было мужественно красивое еврейское лицо.
Поравнявшись с ним, Наташа спросила: «Вы не знаете, как найти профессора Богатову». Тот вскинул брови и, будто обрадовавшись нечаянной встрече, произнёс: «Я как раз её жду. Это её класс, — он показал подбородком на двери напротив. — Мне сказали, она должна подойти. Если хотите, подождём вместе».
Познакомились. Его звали Константин Вайсер. Учился он на третьем курсе композиторского отделения.
— У Богатовой? — спросила Наташа.
— Нет. Муза Архиповна ведёт вокал.
— Зачем тогда к ней?
— Я отдал ей свою музыкальную композицию для двухголосия с фортепиано. Надеюсь, что она поможет с голосом. Мужской у меня есть — Олег Чурсин из музыкального училища.
— А для чего это?
— Что? Композиция? Планируется конкурс «Молодые таланты».
Когда Вайсер узнал, что Наташа ещё школьница и собирается поступать в консерваторию, на вокальное отделение, что у неё редкий голос — контральто, глаза его залучились.
— Можно послушать? — спросил он.
— Не здесь же, — развела руками Наташа.
— Да, конечно. Жаль, класс закрыт.
Богатова, наконец, появилась. По выражению лица Вайсера Наташа сразу поняла, что это именно она. И душа её затрепетала от непонятной радости: совсем не такой представляла она профессора Богатову — друга Родионова. Это была крупная, расплывшаяся, древняя старуха с голосом, похожим на раскаты грома. Наташа сразу прониклась к ней горячим расположением, и ей уже было мало того, чтобы посмотреть и уйти. Хотелось заявить о себе, блеснуть своим талантом.
— Как вы считаете, — шёпотом спросила она у Вайсера, — можно попросить, чтобы она послушала меня?
— Конечно! — с жаром воскликнул Костя. — Муза Архиповна не откажет.
Старуха действительно не отказалась. И Наташа видела, как она удивлённо поднимала брови. А когда Наташа напела с листа, поданного ею, удовлетворённо не то крякнув, не то м-дакнув, спросила так, будто ответ ей вовсе не был нужен: «Где училась?». Потом, посмотрев на Вайсера, покровительственно произнесла: «Думаю это то, что тебе надо».
Наташа ушла уверенная в том, что дорога к славе ей открыта.
Из консерватории Наташа вышла вместе с Костей. Он вызвался проводить ее до дому.
Всю дорогу, не смущаясь прохожих, Костя наизусть читал незнакомые ей стихи древних классиков. Польщённая тем, что еще не поступив в консерваторию, уже, кажется, осела в сознании Богатовой, преподавателя по вокалу — профессора! — и пользуется вниманием будущей знаменитости — без пяти минут композитора, Кости Вайсера, и даже будет участвовать в конкурсе «Молодые таланты», она решила, что с пользой для себя использует ситуацию. В глазах Вайсера она видела интерес к ней гораздо больший, чем, как к исполнительнице сольного номера в его композиции. «Нельзя допустить, — думала она, — чтобы этот интерес пропал. У каждой великой певицы, всегда есть свой композитор».
Наташа и не заметила, как дошла до своего подъезда. Она остановилась.
— Вы здесь живёте? — спросил Костя.
— Здесь живет моя тётя.
— Почему вы не домой?
— Мой дом далеко, на электричке надо ехать. Сегодня переночую у тети, а завтра домой поеду.
— А как же заниматься?
— Можно я буду приезжать по субботам и воскресеньям? От школы меня никто не освободит. И так субботу придётся пропускать.
— Сегодня четверг.
— Да. Решила прогулять. Может, обойдётся без головомойки.
— Значит, послезавтра увидимся? — Костя взял руку Наташи и поцеловал. — А на каком этаже ваша тётя живет?
— Тётя Варя? Вон окно, на третьем этаже, с голубыми шторами.
Костя, ещё раз приложившись губами к руке Наташи, попрощался.
У тёти Вари вкусно пахло пирогом. С капустой. Любимый Наташин пирог.
— Ой, моя дорогушечка, тётичка Варичка! У меня сегодня такой день! — Наташа кинулась на шею тётушке и расцеловала её в мягкие прохладные щеки, — такой день! И еще пирог в придачу! Покайфуем!
Сев за стол, она сразу сообщила самую важную новость:
— Теть Варь, сегодня утром в электричке ко мне подсел такой весь из себя важный… в чёрном длинном пальто…
— Священник что ли?
— Сама ты священник, тётя Варя… такой важный чин — ни за что не догадаешься… Сказать? Президент ООО! Он сказал, что я красивая и визитку свою дал, чтобы я позвонила.
— Ну?
— Я и позвонила.
— Поди ж, ты! Смотри, красавица, голову не потеряй. Красота-то без царя в голове беду приносит. А красивая ты, правда, — не отнимешь. Не кружи только людям голову своей красотой, красота-то она приглядится, а ум пригодится.
— М-м, тёть Варь, как все замечательно.
— Да ты, поди, и не слушаешь меня вовсе, Наташенька
— Слушаю, тёть Варь, слушаю, не буду кружить. Мне и некогда будет… Между прочим, я сегодня прослушивалась у его друга — профессора консерватории Богатовой. Она меня похвалила. И я буду участвовать в конкурсе молодых талантов. — Наташа с удовольствием потянулась. — Представляешь, стану я знаменитой… афиши везде с моими портретами…
— Ишь, куда тебя понесло. Не хвастай на рать-то едучи. В уме держи, да помалкивай, оно так-то вернее будет. А хвастливо-то слово гнило. Поступи сначала в консерваторию эту, а потом уж…
На другое утро первой электричкой Наташа поехала домой. В школу она успела только к третьему уроку. И триста раз покаялась: химичка с возмущением вращала глазами, — не нравилось ей, что по классу в разных направлениях ходили записки, — потом взорвалась:
— Калистратова! Ты что решила дезорганизатором сегодня поработать? К доске!
Пришлось схватить трояк. В планы это никак не входило, и Наташа решила больше не забываться: все разговоры потом, после школы.
Про консерваторию и конкурс знал уже весь класс. Всем было интересно, поэтому домой Наташу провожала довольно приличная толпа. Женя Долганов со сведёнными бровями шагал в стороне.
— Женичка, ты что же потерялся? Иди сюда.
— Ха! — Женичка… Сейчас у тебя этих Женичек знаешь, сколько будет!
— Петров, ты опять?!
Когда дошли до Наташиного дома, остался один Женя. Вид у него был насупленный. Наташа смотрела на него и удивлялась себе, — как она могла целоваться с ним? Дутыш, ревнивец, главное — без причины. Нет, он, конечно, самый умный в классе, кто с этим спорит? И… — дальше её мысли обрывались.
— Женичка, ну, что ты все дуешься, это я должна дуться.
— Ты-то на что?
— Зачем ты всякие хамские слова говоришь? Так не долго и до мата…
— Не всякие, а «лапать». Потому что я не хочу, чтобы ты позволяла себя лапать.
— Ну, вот видишь, ты опять. Так ведь можно и разбежаться. От любви до ненависти один шаг. А мне бы очень не хотелось, чтобы между нами возникло какое-то непонимание. Женичка…
— Да не Женичка я, не Женичка! Меня Евгением зовут! И хватит уже рисоваться! Думаешь, я не вижу? — он убежал, не простившись.
«Фу, как глупо, ну ничего, еще покаешься, бегать за мной будешь», — подумала Наташа.
3
Наташа была не единственным ребенком в заурядной провинциальной семье, к тому же не полной: отец ее, после появления второго ребенка, брата Наташи, ударился в бега, уклоняясь от алиментов.
Мать, работая учительницей младших классов, отличалась довольно высокими амбициями, не позволяющими ей выставлять свою бедность на показ. Амбиции эти находили свое выражение в том, что в доме была собрана довольно приличная библиотечка и стояло пианино — на зависть соседям. Инструмент не был лишь мещанским предметом гордости — дети учились в музыкальной школе.
Будь Серафима Степановна, мать Наташи, даже совсем скромной в своих запросах, и то вряд ли потянула бы семью на свой скудный заработок. Будучи «верткой и двужильной», как отзывались о ней соседки, она подрабатывала шитьём на высокопоставленных — местного значения — особ, обшивая их, не скупившихся и на оплату своих заказов и на дефицитные товары — в то дореформенное время магазины являли покупателю пустые полки, — так что холодильник в доме не пустовал. Неплохим подспорьем был и огород, находившийся в личной собственности семьи неподалеку от двухэтажного, на два подъезда, деревянного дома, в котором жили Калистратовы.
Сама будучи «трудоголиком», Серафима Степановна не хотела такой участи для дочери. «Твой талант, — говорила она, — позволит тебе вырваться из нашей наследственной узды рабочих лошадок. Ты будешь жить красиво. Ты сможешь побывать в Париже!» Она делала ударение на слове «сможешь», вкладывая в него страсть собственного неосуществленного желания.
Париж был заветной мечтой Серафимы Степановны. В далеком школьном детстве она попала с родителями в зал импрессионистов Пушкинского музея в Москве. И с тех пор заболела любовью к импрессионистам и их родине. В школе преподавали французский язык, и школьница Серафима, вслушиваясь в приятную картавость «француженки», представляла, своих любимых художников, ей слышался голос Парижа. Переживая за каждую четверку по французскому, она усиленно занималась самообразованием. В то время еще не было ни в магазинах, ни на рынке никаких вспомогательных средств, которые могли бы помочь в освоении языка на слух. В распоряжении Серафимы были только словари, книги, тоже с трудом добываемые. Старшая сестра Варвара тяги к языкам не испытывала, родители — тоже: оба связаны были только с железом — работали на заводе. И Серафима, мечтая о профессии переводчика, варилась в собственном соку: «Только с такой профессией, — думала она, — можно побывать в Париже».
Но жизнь распорядилась иначе: профессия Серафимы была далека от юношеской мечты, но по-прежнему, все, что касалось Франции, волновало её душу и тешило надеждой, что когда-нибудь…
Один случай подорвал её веру в это «когда-нибудь». Она поняла: мечты для неё так и останутся мечтами.
Случай этот произошёл, когда Наташа перешла во второй класс, а сына, казалось, ещё не было в проекте.
Ангел на крыльях принёс в учительскую весть: школе выделено две путёвки во Францию. Сердце Серафимы Степановны радостно взволновалось в ожидании. В школе все — от директора до уборщицы — знали об её «парижской болезни». Профком, учитывая это обстоятельство, разумно распределил путёвки: одну, разумеется, — директору школы, другую — Калистратовой.
У Серафимы Степановны на глазах у всех выросли крылья. Обычно сдержанная и серьёзная, она поражала безудержной говорливостью, вдохновенно выкладывая свои познания об удивительной стране с именем Франция. Она собрала все нужные справки и, счастливая, считала дни до божественного отпуска.
И вдруг… Как гром среди ясного неба! Обухом по голове — новая, убийственная, весть! Городские — а может, какие-то другие — власти путёвку Серафимы Степановны отдали директору одного из продуктовых магазинов.
Серафима Степановна, не выдержав такого удара, с сердечной болезнью слегла в больницу.
После того она стала тешить себя надеждой на то, что, может быть, красавице доченьке доведётся испытать такое счастье — побывать в Париже.
Наташа перешла в четвёртый класс, когда на семью черной тенью лег уход отца. Наташа не сразу поняла, что он бросил их. Серафима Степановна говорила: отец уехал в длительную командировку, неизвестно, когда вернётся. Но иногда, просыпаясь ночами, Наташа слышала, как мама судорожно всхлипывала. В доме поселилась неприкрытая бедность, стало пахнуть валериановыми и сердечными каплями. Димка постоянно болел и много плакал.
Наташа училась уже в шестом, когда Димке исполнилось три года. Решили отпраздновать его день рождения. Ждали в гости Варвару Степановну. На столе были винегрет, колбаса и манник. В кухне шкворчала-жарилась картошка.
Имениннику был сшит новый костюм из старого маминого платья. На красивом блюдце для него лежало большое, красивое яблоко. Димка, встав на цыпочки, тянулся к яблоку, трогал его и облизывал палец. Наташа, увидев это, присела перед братом на корточки и нежно гладя его по голове, сказала: «Димочка, это тебе подарок на день рождения. Кушай». Вдруг её осенило: «А ещё знаешь, что я тебе дарю? — она кинулась к ящику своего стола и достала тетрадь и цветные карандаши, — вот, это тоже тебе». И, не плаксивая, вдруг часто заморгала и зашмыгала носом.
— Что случилось, Натуничка? — взволновалась Серафима Степановна.
— Мам, ему игрушку надо. Он машинки любит.
— Знаю, доченька. Обязательно купим, как только денежка появится.
— Может, колбасу не стоило покупать?
— Но ведь праздник. Угощение на столе должно быть. Гостья приедет.
С приездом тёти Вари, на столе появилось много разных кушаний, а Димке был вручён огромный красный Камаз, уместившись в его кузов и отталкиваясь ногами, он мог кататься.
Варвара Степановна, давно похоронив мужа, так и осталась жить одна в большом городе в однокомнатной квартире старой облезлой «хрущёвки». Детей у неё не было. Потому весь интерес её был сосредоточен на семье младшей сестры. Отработав на вредном производстве, она раньше времени вышла на пенсию, но снова стала работать, устроившись ночным сторожем на склад стройматериалов. И когда в доме Калистратовых появлялась тётя Варя, каждый получал по какой-нибудь обновке, появлялась вкусная еда. Однажды Серафима Степановна, благодарно обнимая сестру, с печальной улыбкой произнесла:
— Варюша, милая, не знаю, будет ли от меня когда-нибудь отдача. Не светит мне ничего. И заказчики на шитье улетучились, с тех пор, как Димочка родился. С ним много не наработаешь. Может подрастёт немного, так…
— Ну, Сима! Чего это ты вздумала ничем-то голову забивать? Я же понимаю, учителя сейчас в загоне, трудно тебе. А я пока ещё в силе. А неизвестно, что с нами дальше будет. Может, тебе за мной дохаживать придется, ты вон, на сколько моложе меня. Так что не горюй, сестричка, живы будем — не помрём. Радуйся, что у тебя хоть небольшой да огородишко есть, не будь его, так совсем бы худо было. Так ведь?
Огород действительно спасал: когда семья оставалась без копейки, голод не сводил животы. Серафима Степановна умудрялась готовить из картошки самые неожиданные блюда.
Со временем вновь стали появляться заказы на шитье, холодильник стал полниться вкусными продуктами, жизнь понемногу налаживалась.
Наташа, узнав правду об отце, морально уже была подготовлена к этому известию и горько не переживала, но испытывая внутренний стыд брошенного человека, разговоров с подружками на эту тему избегала.
4
Два месяца для Наташи проскочили незаметно. Наступила пора экзаменов. Девчонки зубрили до посинения. Наташа по-прежнему субботы и воскресения посвящала занятиям в консерватории.
К этому времени состоялось уже настоящее, не дорожное, знакомство с Зориным Виленом Захаровичем, продюсером, назвавшим себя импресарио. Наташа позвонила ему, когда уже знала и о конкурсе, и о том, что именно Зорин — главное лицо в нем:
— Здравствуйте. Это я — Наташа. Из электрички. Вы мне свою визитную карточку…
«Старик» капризным голосом прервал:
— Долго же вы, принцесса, собирались позвонить. А у меня к вам ценное предложение было.
— Было? Я опоздала?
— Не совсем, хотя я надеялся на вашу заинтересованность.
— Извините, пожалуйста, но…
— Будьте любезны, завтра… хотя нет, завтра не получится… послезавтра явиться на прослушивание, может быть и успеете попасть в участники.
— В участники? Чего?
— Разве я вам не сказал? Скоро состоится конкурс «Молодые таланты». Времени у нас с вами совсем ничего.
— Вилен Захарович! Что же делать? Послезавтра понедельник, и я никак не могу, у меня экзамены.
— Какие экзамены?
— Одиннадцатый класс.
— Ах, да. Ну хорошо, позвоните завтра утром. Я попробую сориентироваться во времени.
Внутреннее неосознанное женское чутье подсказало Наташе, что лучше умолчать о том, что она уже знает об этом конкурсе, что уже готовится, что сама профессор Богатова… Кто знает, как «старик» с его капризами отнесётся к этому? Вдруг в нём вспыхнет ревность, что обошлись без него, что отняли его находку?
Провинциальная девочка, никогда не сталкивавшаяся с таким явлением, как нечистоплотная возня вокруг званий и мест в искусстве, будто догадывалась об этом.
Но шила в мешке не утаишь. Разговор происходил субботним утром, а в три часа у Наташи встреча с Богатовой и Костей в консерватории.
Именно в этот вечер Зорин, проходя по коридору консерватории, услышал, как из одного из классов лился божественный голос. «Наташа?» — удивился Зорин и зашёл в класс, осторожно, чтобы не помешать, присел на стул возле стены. За роялем сидел Костя Вайсер, он настолько был поглощён пением девушки, что Зорина в упор не видел. Но Наташа вдруг оглянулась, Зорину показалось, что она вздрогнула, и тут же у неё выступил нежный румянец на скулах. «До чего же хороша, — мелькнуло у него в голове, — как могла природа так повториться, создать ещё одну Нефертити?»
— Ухожу, ухожу, прошу прощения, что помешал. Не забудьте завтра мне позвонить, — сказал он, обращаясь к Наташе, и быстро вышел.
А Наташа действительно не на шутку разволновалась:
— Боже мой, Костя, он же подумает, что я лгунья!
— Не понимаю.
— Сегодня утром я разговаривала с ним по телефону, он мне сказал о конкурсе, а я будто первый раз о том слышала.
— Что тут страшного?
— Ну как же? Он подумает, что я ловчу.
— Не подумает, ты в списках значишься.
— А ты откуда знаешь?
— Знаю. Я тоже значусь.
Лишь наутро Наташа успокоилась. Разговор так повернулся, что ей не пришлось ничего выдумывать себе в оправдание. Стоило лишь сказать, что она значится в списках, но узнала о том, лишь вчера вечером, что все получилось нечаянно после того, как она опять же нечаянно познакомилась с профессором Богатовой Музой Архиповной. Зорин будто обрадовался и спросил ее, Наташину, фамилию.
— Калистратова? Так это вы Калистратова? Наслышан. Приятно. Надеюсь, не подкачаете. Ну что же, в таком случае наша сегодняшняя встреча отменяется. Время дорого. Занимайтесь.
Зорин невольно ввел Наташу в состояние эйфории, она торжествовала: «Он сказал „наслышан“! Значит, обо мне уже говорят? Может быть, даже сама Богатова говорила в мой адрес что-то лестное? И мне не придётся ложиться костьми, чтобы поступить в консерваторию!»
Она подумала: правду говорят — Его величество случай! Не случись встречи с Родионовым в электричке, не оказалась бы она в консерватории, её дорожка была бы в театральный.
Костя считает Наташу уже почти студенткой, говорит, что на вокальном равных ей не будет… Ах, Костя, он, конечно же, говорит это с предубеждением, он так в неё влюблен… Такой мечтатель… Вчера, например, провожая её на электричку, решил пройти до вокзала пешком, это ни много ни мало — целых пять автобусных остановок. Но время позволяло, да и электрички ходили через каждый час, и чуть ли не возле каждого сквера он пылко целовал ее, называл всякими нежными словами, и все мечтал, мечтал… как они поженятся, и у Наташи платье будет воздушное, как у Врубелевской царевны Лебедь, как у них будет трое или пятеро детей, как они всей семьей будут разъезжать по всем столицам мира, давая концерты… Конечно, это замечательно, — думала Наташа, — только зачем так много детей? Может быть, она и выйдет замуж за Костю. И у неё будет свой композитор… и они вместе будут ездить за границу, а ещё лучше, будут жить где-нибудь в Италии, на берегу Средиземного моря… А Женичка? А что, Женичка? Он сам виноват. Кому нужны его ревности? И, главное, без причины.
Через два дня экзамен по алгебре. Наташа терпеть не могла математику, все эти синусы, косинусы, тангенсы, котангенсы… На пятерку она не надеялась, но ниже четверки — нельзя, поэтому она последовала примеру подружек и засела за зубрежку. Хорошо ребятам, у них с математикой все о*кей! Даже у Петрова твёрдая четвёрка.
/ Меня не любишь ты, / Так что ж, зато тебя люблю! / Тебя люблю я, / И заставлю тебя любить! — пропела Наташа арию Кармен. Настроение было прекрасное, и никакие экзамены его не испортят.
Удача улыбнулась — по математике Наташа получила неожиданную пятерку. Экзамен был письменный и обошлось без дополнительных вопросов. За следующий экзамен — по физике четверка! Все, самое трудное позади! Целых три дня свободных!
/Любовь, лю-убовь / Лю-убовь, лю-убовь…
Да, если на экзамене в консерватории нужно будет спеть какую-нибудь арию, то непременно это будет ария Кармен, — решила Наташа.
У неё замечательное настроение… прекрасное… распрекрасное! Вчера, например, опять произошёл удивительный случай. Они с Костей шли из консерватории и остановились у перекрёстка: пешеходам горел красный свет. Вдруг мимо, мигая поворотом, проехал Мерседес. И не просто проехал: в нём сидел Родионов. Он узнал Наташу и с улыбкой поднял в приветствии руку. Поворачивая голову вслед машине, она высвободила у Кости свою руку: почему-то ей стало неловко.
— Кого ты увидела? — удивился Костя, и по лицу его пробежал холодок.
— Я? С чего ты взял? — Наташа, непривычная лгать, порозовела.
Будто в оправдание перед Костей, сейчас, стоя перед зеркалом, она в полный голос запела свою партию из его музыкальной композиции.
Пришла тётя Варя с работы. Открыв дверь своим ключом, она, прислонившись к стене слушала Наташу, стоя на лестничной площадке, боясь помешать: пусть все слышат, как поёт ее племянница.
Наташа, увидев тётушку, бросилась к ней, обнимая и целуя, защебетала:
— Ой, тётичка Варичка, дорогушечка, всё замечательно! — сейчас мы с тобой чай пить будем, я печенья купила. Ты представляешь, у меня уже только два экзамена осталось, самых лёгких! И всё!
— Ну вот сдашь их, тогда и радуйся, чтобы печалью не обернулась радость-то преждевременная… не к нам сказано.
— Радость… Скоро у меня сплошные радости начнутся.
— Это как?
— Скоро состоится большой концерт «Молодые таланты», потом я буду поступать в консерваторию.
— Всё-таки в консерваторию? Ты же в артистки хотела.
— Нет, я певицей буду.
— Ну, певицей, так певицей, тоже хорошо, и платить, наверно, там больше будут,
— Платить, платить… разве в деньгах счастье?
— Счастье –то, может, и не в деньгах, да только лучше, когда они есть, денежки-то.
— Костя говорит, что заграничными гастролями можно обеспечить себе безбедную творческую жизнь.
— Ну, раз Костик так говорит… Он зря не скажет… он умный. А ещё что он говорит, а? — Тетя Варя хитро улыбнулась, — не собирается сватать-то?
— Сразу уж и сватать. Сейчас никто никого не сватает. Даже смешно. Но мы поженимся. И как только я закончу консерваторию, а может, раньше, поедем в Италию.
— Ишь ты?
— Да, тёть Варь, Италия самая музыкальная страна в мире! И там Средиземное море, пляжи, солнце… Если повезёт, так хорошо бы там жить…
— Размечталась! Везде хорошо, где нас нет… А по музыкальной-то части, неужто больше да лучше, чем у нас, в России, где-то поют? Или неужто где-то может быть больше, чем у нас, оперных театров? И народ ведь ходит на оперы эти; по радио вон говорят, что эти самые, как их… аншлаги всегда. Недавно показывали филармонию, там какой-то композитор ли, дирижер ли, вроде твоего Кости выступал, так ведь яблоку негде упасть. Так что и музыка у нас есть, и люди её любят, просто мы не выскочки, вот и знают нас меньше. А ты, Наташенька, коли собираешься в музыку идти, так душеньку-то свою не на Италию ту, а на свою Россию-матушку поверни. Из роду в род самородки-таланты у нас множились, и равных им нет и быть не может, велика Россия наша.
— Ты будто обиделась, тёть Варь?
— Ну, а как по-твоему, не обидно что ли, когда какую-то Италию, с сапожишко размером в пример ставят? Да ты вон говоришь, Костя твой скоро знаменитым станет, а ведь он молодой, а сколько у нас таких Костей-то по всей-то стране?! Я помню, мы с твоей матушкой, девчонками в деревне росли, и была у нас там на всю округу знаменитая певунья Мария Беспрозванная. Ох, как пела! До сих пор её голос в ушах. С дальних деревень народ сходился, да съезжался на лошадях по праздникам, чтобы послушать её. А ведь никаких, этих самых, микрофонов-то не было и в помине, а оркестр-то весь: два Ивана — балалаечника, да Егор с мандолиной, гармошку-то Мария не для всякой песни признавала. А жила бы наша Мария тогда в большом городе, где консерватория или филармония, так поди, и Америка бы её услышала, да признала. Да что я говорю — Америка? Что они нам, в этой Америке, указ что ли? Весь мир признал бы нашу Марию. А ты говоришь, Италия. С кукишку страна, конечно им проще выскочить-то, сразу у всех на виду.
— Ой, тёть Варь, как же я люблю тебя, такую заводную. Ты у меня прелесть, патриотка.
— Ну, ну… Ты бы хоть спела, что ты на этом самом концерте-то петь будешь.
— Ты же слышала… когда зашла…
— Так ты все а-а, да а-а… совсем без слов.
— Есть и со словами. Только в основном все, что со словами, исполняет мужской голос, а я веду мелодию, создаю фон… Со словами у меня мало… Да и ты все знаешь, наверное… Знаешь ведь эти, например: «Унылая пора! Очей очарованье! Приятна мне твоя прощальная краса…»?
— Ну, как не знать? Пушкин. Но ты все-таки спой. Интересно, как оно в музыке…
— Соседи рассердятся, поздно уже…
— А ты тихонько.
Наташа запела, и чтобы не нарушать композицию, пела и мужскую партию. Солнце давно село, но летние сумерки долги. Лился волшебный Наташин голос. Замерев от восторга, слушала Варвара Степановна…
— Ты как будто плачешь, — Наташа увидела слезы на глазах тётушки.
— От радости, милая, от радости… Наградил же тебя Боженька таким даром! Тебе беречь надо его, вольно-то не раскидываться…
— Как понять?
— Ну, не петь, где попало, и что попало. Я вон как-то в электричке видела парень с девушкой пели, потом деньги по вагону собирали…
— Я на такое никогда не пойду. Лучше умереть!
«Как странно, — подумала Наташа, — кажется, совсем недавно я точно так же заявила Родионову. А он в ответ сказал, что жизнь коварна. Будто припугнул». Наташа поежилась.
Варвара Степановна между тем продолжала:
— … и не простужаться, чтобы не сломался голос-то — не твое это — Богово, а Бог-от велит к людям своим добром поворачиваться, да радость нести, так что береги дар-от свой. Да тебя ведь, поди, научат этому.
5
Зорин давно считал себя холостым. Когда-то была у него жена — моложе его на семь лет. В день его пятидесятилетия, даже не сделав прощального жеста, укатила в неизвестную сторону с гастролером — музыкантом. Потом, когда что-то не состоялось, рвалась обратно. Но он простить не мог. У него была дочь. Единственная. Замуж выскочила рано, не было еще и восемнадцати — по материным стопам пошла. Жила в Москве на широкую ногу с каким-то бизнесменом. Детей не рожала. Какими интересами жила, он, отец, не знал.
Вскоре после того, как улетучилась жена, у Зорина появилась женщина. Звали ее Аделаида. Шесть лет назад, казалось, это было прелестное создание, несмотря на «бальзаковский» возраст. Создание это было похоже на Ренуаровскую актрису Самари — с огненно рыжими волосами и лучистыми синими глазами. Но потом с нею стали происходить непонятные метаморфозы. Она начала толстеть и злиться, злиться и толстеть. Глаза становились простоквашными, волосы смахивали на паклю. И если в первые годы знакомства носила обувь только на «шпильках», то в последнее время, жалуясь на усталость в ногах, шлепала по тротуару в немыслимо безобразных ботинках с массивной перфорационной подошвой: такую обувь сейчас носят молоденькие девчонки с прямыми и тоненькими ножками-палочками.
Работала Аделаида в музыкальной редакции областного телевидения, где и познакомился с ней Зорин, когда был неоднократным героем телепередачи «Музыкальный мир сегодня».
Он давно остыл к Аделаиде, но она упорно напоминала о себе, теребила звонками, неожиданно заявлялась в самое неурочное время. И он часто сдавался. В результате их отношения, ни супружеские, ни любовные — лишь постельные, на бегу — продолжались, но терпение Зорина перерастало в тихую ненависть, пока, наконец, перед последней командировкой он не поставил точку, нагрубив Аделаиде и выставив ее за дверь. Казалось, насовсем.
Зорин шел домой из консерватории в приподнятом состоянии духа. Была прекрасная погода, пахло распускающимися тополями, в воздухе стоял прозрачный звон, навстречу не попалось ни одного хмурого прохожего.
Он намеревался в этот вечер отключиться от всего, «покайфовать» — как говорит сегодняшняя молодежь. Но… Бог мой! Сработал закон подлости: у дверей его квартиры, в ожидании стояла Аделаида. Все! Кайф не состоится, черт возьми!
Она заметно изменилась: на голове уже не было пакли неопределенно-серого цвета, волосы снова порыжели, даже было какое-то подобие прически, на ногах — что-то приличное. Но вид был жалкий. Доставая ключи, он прошел, как мимо неодушевленного предмета. Она кинулась к нему с умоляющим шепотом:
— Пожалуйста, ну, пожалуйста, не прогоняй меня, мне нужно о многом тебе сказать!
Пришлось впустить ее в дом, не устраивать же сцены на лестничной площадке.
Он молча, жестом, предложил ей снять плащ, сам ушел в кухню: приготовил горячие бутерброды, заварил чай, налив себе в огромный бокал, Аделаиде — в чашку с блюдцем, она не признавала бокалов.
— Вилен, я прошу тебя, не сердись… Я понимаю, что веду себя непростительно назойливо, что этим я еще более отталкиваю тебя, но… — Аделаида часто-часто заморгала, сдерживая слезы, боясь что поплывет тушь, густо, комками наложенная на ресницы, подбородок ее мелко задрожал, в лице появилось что-то детское, беспомощное, — но… дорогой, мне хочется надеяться, что у нас все поправимо… Подожди, только не перебивай меня, — воскликнула она, заметив его нетерпеливое движение, — пожалуйста, не перебивай, — добавила тише, — дай мне выговориться. Я много думала о нас с тобой… Это ужасно… Я во всем виновата, да, да, виновата, я раздражала тебя своей раздражительностью… Прости за тавтологию, но мне сейчас не до того, чтобы думать о правильности речи… Тогда, восемь лет назад, когда я тебя узнала (Семи лет еще нет, — хотел, было, поправить Зорин, но промолчал), я настолько была уверена в своей неотразимости («Не отнимешь», — подумал он), настолько была уверена, что ты тут же предложишь мне руку и сердце, что… что, — Аделаида опять заморгала… — поверь, я была бы хорошей женой, но время шло, а я так и оставалась гостьей в твоем доме… А годы уходят, здоровьем не похвастаешь, зеркало уже не радует, и… — голос ее сорвался — у меня скоро юбилей, а в моем доме даже кошки нет! — черные слезы все-таки потекли по щекам, задерживаясь в носо-губных складках и скатываясь с маленького круглого подбородка на ярко-красную блузку. Она утирала их тыльной стороной ладони. Зорин принес чистый носовой платок, Аделаида часто закивала головой:
— Спасибо, спасибо, дорогой, ты всегда такой внимательный, а я так и не научилась платить тебе тем же. Я всегда считала, что меня просто обязаны все любить, и раздражалась на то, что ты этой обязанности за собой не чувствовал.
Зорин смотрел на эту женщину и вдруг вспомнил Наташу, красивую девочку с нежным от смущения румянцем. «Неужели и с ней когда-нибудь произойдут такие же ужасные метаморфозы?» — подумал он. Вдруг пришло в голову: возможно, он виноват в том, что Аделаида в сущности из интересной, далеко не глупой женщины превратилась в такое рано постаревшее, бесформенное, унижающееся перед ним существо. Не секрет, что женщину красит счастье, а что он дал ей? Использовал для ублажения своего здоровья, никогда особо не заботясь о ее внутренней жизни. И не символично ли совпадение? Ему, Зорину, жена к юбилею показала дулю, сбежав с гастролером, он к юбилею Аделаиды приготовил такой же «подарок», правда, ни с кем не сбежав, но ей от этого не легче — дуля остается дулей. Чтобы как-то привести женщину в нормальное состояние, сказал:
— Ада, ты успокойся, поешь… Еще лучше, иди сначала умойся.
— Да, да, спасибо, дорогой, я сейчас… ты, как всегда… — она умылась, причесалась и, казалось, успокоилась.
— У тебя чай совсем остыл, — он налил ей свежего горячего чая, достал из тостера бутерброды.
— Ты так замечательно готовишь бутерброды… Я, конечно, плохая хозяйка, но, согласись, у меня тоже кое-что получается. Например, … например, блины…
Он равнодушно кивнул.
— Ты знаешь… глупо, конечно, с моей стороны, но… я совершенно не могу без тебя… нет, нет, можешь не отвечать, я готова к любому ответу… только…
— Ты стала сентиментальной.
— Стала? Может быть… просто я очень много передумала… Дорогой, я никогда не верила в старость, но сейчас порой становится страшно… Кажется, нет ничего страшнее одиночества в старости…
— Напрасно ты… Тебе до старости еще далеко.
— Наверное, если бы ты мне изменил, — продолжала Аделаида, будто не слыша его, — мне, наверное, было бы легче… я могла бы обвинить тебя, и мне не было бы так обидно…
«О, Господи! Что я несу, ну что я несу?!» — подумала Аделаида. От сильного ли волнения, оттого ли, что понимала бессмысленность своего прихода, она спешила все высказать, но никак не могла собраться с мыслями.
— Можно и вдвоем быть одинокими, — произнес он банальную фразу.
— Да, да… ты всегда мастерски умеешь разбивать намысленное мною, и мне бывает трудно вернуть мысль в свое русло.
«Хм, намысленное…» — Зорин впервые за все время разговора улыбнулся: его всегда умиляла способность Аделаиды к детскому словоизобретательству.
В ее глазах сверкнул светлый лучик на улыбку Зорина. Она, облокотившись на стол, подперла подбородок руками, снова напомнив ренуаровскую героиню, только постаревшую, расплывшуюся:
— Хочешь, я тебе стихи прочту… свои… совсем немного?
— Стихи начала писать, значит, что ни делается, все к лучшему? — взгляд Сокольского потеплел.
«Боже мой, — подумала Аделаида, — он говорит „к лучшему“! Он даже не понимает, как это жестоко! Как же может быть к лучшему, если я оказалась брошенной?». Не ожидая его согласия, она начала неуверенным, плавающим голосом:
У природы весна,
Тополей кружева
свежей зеленью
разметалися.
Только мне не весна,
слезоточит душа,
хмурой осенью
разрыдалася.
Зорин не выносил слезливых женских стихов, ему становилось неинтересно и скучно. И сейчас он тоскливо подумал: «Ну к чему вся эта мелодрама? Ведь неглупая женщина, зачем же так откровенно предлагать себя? Этим можно только окончательно разрушить остатки чувств, если бы они были».
Аделаида продолжала читать:
Я другою весной
расцвету под окном,
белой кипенью —
залюбуешься.
Зорин, поддавшись чувству вины за то, что впустив Аделаиду в дом, невольно дал ей пусть призрачную, но надежду, глухо проговорил:
— Прости, Ада, я сделал тебе больно, но мы не вольны в своих чувствах. Вы, женщины, тоньше, у вас все сложнее, построено на интуиции, а у нас… Ну, перегорело у меня, понимаешь, и переступить через себя я уже не могу. Прости.
Он отправил Аделаиду на такси, сунув в лапу таксиста приличный куш, внутренне надеясь на искупление своей вины перед женщиной.
Вернувшись домой, он дал волю размышлениям о странностях жизненных коллизий: пылкие, романтичные встречи с будущей женой и ее предательство почти через двадцать пять лет совместной жизни, ее покаяние и его непримиримость. Знакомство с Аделаидой сулило внести покой в его дом. Никаких пылких чувств он не испытывал, хотя она была симпатична ему, — пикантная в то время внешность, не глупа, профессиональные интересы почти на его уровне, — но, оказывается, штамп в паспорте для нее решал все, и не получив желаемого, она начала опускаться, а для Зорина внешность и настроение женщины были не на последнем месте. В результате — какой-никакой союз распался уже по его вине.
Снова вспомнилась Наташа, ее способность смущаться, покрываясь нежным румянцем на скулах, раскосые оливковые глаза, опушенные не накрашенными ресницами. Вероятно, кому-то она будет хорошей женой — чудный романс, посвященный ею Пушкину, она пела с таким чувством, с таким состраданием великому гению, что верилось в то, что она способна быть «женою нежной, подругой, матерью, сестрой», великой русской женщиной-жертвенницей. Другую бы только музыку к этому романсу. Может, Костик уже «развернулся»?
«Скинуть бы лет десять-пятнадцать, — мелькнуло в голове, — попытать бы еще счастья! Увы, эта радость уже не для него, — поезд ушел». Он испытывал отвращение к неравным бракам. Возможно, это тянулось из детства.
Зорину не исполнилось еще и пятнадцати лет, когда его отец вдруг ушел из дома. Мать рвала на себе волосы, плакала ночами, ходила по бабкам-ворожеям, чтобы отворотить отца от соперницы.
Однажды Зорин увидел эту соперницу. Он ехал в трамвае. Народу было не очень много. Собираясь выходить, он вдруг увидел, как на задней площадке двое, обнявшись, тянули зубами одну конфету, каждый на себя. То было время строгих нравов, и такая сцена в городском транспорте, была не просто вызывающей. Будь в трамвае дружинники, этим двоим точно бы несдобровать. Он — седеющий, грузный мужчина, она — пигалица. Мужчина был его отцом.
В другой раз Зорин увидел эту пару на танцплощадке, в парке: отец, тряся животом, выползшим из-под ремня, пытался выдавать шейк, пигалица перед ним вилась змеей. Зрелище было не просто неэстетичным, Зорину оно казалось отвратительным. Он пулей вылетел с танцплощадки: было стыдно и гадко, казалось, все знают о его позоре, все тычут в него пальцем.
«Так что скидывай, не скидывай годы, а наступает новая эра, в которой ты — почти ископаемое, и такие девочки, как Наташа, не для тебя, уважаемый Вилен Захарович, — резюмировал внутри себя Зорин, — и Костик Вайсер вправе не скрывать своей любви к такой красавице». Как бы Зорин не холил, не лелеял свое протеже, но острый коготь ревности царапнул его по сердцу: заявляли о себе отцовы гены.
Первое знакомство Зорина с Костей состоялось на областном смотре молодых талантов. Зорин был председателем жюри. График смотра был очень жестким, работа жюри — напряженной: среди огромного количества юных дарований, в основном из музыкальных школ районных городов, трудно было отдать кому-либо предпочтение. Но, безусловно, всех покорил тринадцатилетний пианист и композитор из областной музыкальной школы-десятилетки при консерватории — Костя Вайсер. Играл он вдохновенно, а его исполнительское мастерство, юный возраст, и техника исполнения никак не укладывались в голове. Его собственные музыкальные сочинения вмещали в себя такое богатство эмоций, какое, пожалуй, не у всякого классика обнаружишь.
С тех пор прошло без малого десять лет. Костя стал дипломантом и лауреатом многих престижных конкурсов, учился в консерватории на композиторском отделении. Все эти годы Зорин не только не терял Костю из виду, но они, можно сказать, подружились, и Зорин в душе гордился Костиным доверительным отношением к нему. Он наблюдал не только творческий рост Кости Вайсера, не только становление его, как личности, но и пожар его первой любви, его пылкую, неуемную любовь к женской красоте. Часто Зорин пытался остудить его страсть, боялся, что сгорит этот красивый мальчик, и пропадет необыкновенный, божественный дар музыканта. Так было до того, как появилась Наташа. Зорин, не мог признаться себе, что после того отношение к Косте помимо его воли менялось.
6
Наташа, выросшая, если не в неге, то в атмосфере любви и сюсюканья окружающих вокруг нее, как возле красивой, но хрупкой куклы, которой можно лишь любоваться издали, но не брать в руки, чтобы нечаянно не разбить, с детства привыкла к осознанию своей избранности.
О неге не могло быть речи: бывшая держава, ставшая страной олигархов, бросила свой народ в пучину бедности и еще хуже — нищеты, а семья Калистратовых к тому же была брошена еще и главой семьи, который худо-бедно, но раньше мог содержать ее. Калистратовы были обречены на полунищенское существование: учительского жалованья Серафимы Степановны, к тому же не всегда выплачиваемого, едва хватало на оплату жилья и на лечение постоянно болеющего маленького Димочки.
Честь и хвала Серафиме Степановне, что она не дала поселиться в доме унынию, хандре и раздражительности, зато постоянно витал дух мечты. Этот дух в сочетании с сознанием того, что необходимо трудиться, развил в Наташе здоровое стремление к осуществлению намеченной цели.
— Париж! Монмартр! — говорила Серафима Степановна, штопая Наташины колготки.
И Наташа знала, что придет то время, когда афиши с ее портретом будут украшать не только этот город.
Она пришла в театральную студию городского Дворца культуры (по инерции он еще существовал), уверенная в том, что все главные роли будут ее. Она получила такую роль — Маленькой разбойницы в «Снежной королеве». И когда на репетиции руководитель безнадежно развел руками, сказав: «Ты играешь или себя, или Мальвину, но не Маленькую разбойницу», и отдал роль другой девочке, Наташа не пала духом, не ударилась в слезы, а продолжала ходить на репетиции во Дворец и репетировала дома, уверенная в том, что когда-нибудь что-нибудь случится, и руководитель сам предложит ей выручить спектакль. Поняв, что в спектакле главное образ, а не собственная личность, она даже сочинила песню для Маленькой разбойницы.
Говорят, в чудо надо верить, и оно случится.
И… свершилось!
Должна была состояться генеральная репетиция, все были в сборе, а исполнительницы Маленькой разбойницы не было. Руководитель нервничал. Явившийся посыльный сообщил: заболела.
Наташа не растерялась, вышла на сцену и, произнеся заглавную фразу героини, запела. Руководитель твердил: «Та-ак… та-ак…» Наконец, он хлопнул в ладоши и, взмахнув рукой, сказал: «Все по местам! Поехали!».
Это была первая Наташина победа. На фанерной афише Дворца культуры значилось: «…в роли Маленькой разбойницы — Наташа Калистратова».
В школе Наташа чувствовала себя звездой, весь класс не пропускал ни одного спектакля с ее участием. Но звездного себялюбия она, казалось, была начисто лишена: во-первых, после премьеры руководитель при всех сказал: «Если заболеешь звездной болезнью, выгоню», во-вторых, свой успех она считала естественным, чувствовала, что это только ступенька к большой славе. Один лишь раз в разговоре с мамой у нее вырвалось: «Хм, бегают за мной хвостиком, в рот готовы заглядывать». Это об одноклассниках. Серафима Степановна, кажется, впервые свела брови и хоть с ласковым «Доченька», но строго произнесла:
— Уж не хочешь ли ты сказать, что кругом серость, достойная быть лишь твоим шлейфом? Учти, люди высокомерия не прощают. У каждого есть свой талант.
— Ну, мам, ты скажешь! Какой может быть талант, например, у Петрова?
— Придет время, и, возможно, Петров удивит всех. Скажи, пожалуйста, разве не талантлив наш дворник Митрофан Иванович?
Наташа засмеялась:
— Такую работу каждый выполнять может, у кого руки, ноги есть: знай, подметай.
— Ты так считаешь? А сравни наш двор и соседний. Красивее наш двор? А почему? Потому что Митрофан Иванович не только метлой орудует, но и душу в свое дело вкладывает, любой талант без души — ничто. Мужское ли дело клумбами заниматься? А ведь соорудил, да какие оригинальные! Садите, женщины, цветочки, каких душа запросит! Сам Бог велит такие клумбы засадить необыкновенными цветами. А кусты? Ведь подстригает. Какую только форму им не придаст! А беседка? В каком дворе еще найдешь такую беседку? А ведь сам сделал. И заметь, бескорыстно все, никто его не обязывает, зарплату платят только за работу метлой. И цветов ему никто не преподносит, и в славе он не купается, и зарплата более, чем скромная. Ты подумай, много ли было бы артистов, если бы слава не манила?
Серафима Степановна долго не могла успокоиться после той злополучной Наташиной фразы. Нет, нет, да и возвращалась к той теме. Однажды рассказала историю о том, как сгорел талант актрисы, после того, как она возомнила себя звездой, как сгорела она сама, в результате спилась и умерла в безвестности.
Наташа, уткнувшись матери в плечо, тихо проговорила:
— Мам, ты не переживай, я по глупости тогда сказала.
— Натуничка, ты умная девочка и глупостей говорить не должна.
— Не буду. Обещаю.
— И постарайся вслух поменьше обещать. Лучше внутри себя.
— Я же только тебе.
Наташа часто вспоминала тот разговор и понимала, как права была мать, советуя вслух ничего не обещать, но трудно было не мыслить о своей избранности.
7
Наступил день, который открывал Наташе дорогу в большую жизнь.
На фасаде Дворца молодежи в областном центре висел огромный красочный транспарант «Молодые таланты». Вестибюль был полон зрителей.
Такого скопления участников за кулисами Наташе видеть еще ни разу не доводилось. Было и шумно, и суетливо. И ни одного знакомого лица! Сновали какие-то тетеньки и дяденьки, чем-то или кем-то распоряжались. Не было ни преподавателя, ни Олега Чурсина — исполнителя мужской партии в Костиной композиции. Не было Зорина, хотя Наташа, привыкшая в последнее время к его вниманию, надеялась, что он непременно встретит ее. «Хоть бы Костя появился, что ли!» — тоскливо подумала Наташа. Стоя у огромного окна, прижавшись к подоконнику, она вдруг со страхом подумала, что исполнителей так много, что она потеряется среди них, и ее просто никто не заметит, или еще хуже, — она провалится, опозорится, и тогда, прощай, консерватория, и не будет никакой Италии, никакого Средиземного моря, и замуж за Костю она, конечно, не выйдет. Почему-то вспомнился Родионов… он никогда не увидит афиш с ее, Наташиным, портретом…
— Ну, нет уж! — Наташа невольно попробовала голос. На нее заоглядывались, и в этот момент она увидела в дальнем конце коридора Костю с Олегом Чурсиным, они шли к ней и махали руками, чтобы она заметила их.
— Наташа, что же ты потерялась, мы с ног сбились, так можно и выход прозевать, — заметно было, что Олег тоже сник. Зато Костя был возбужден, говорлив и бурно жестикулировал.
Сцена была большая, под множеством прожекторов, из-за кулис смотрели десятки глаз, в зале на первых рядах — какие-то люди сливались в одно расплывчатое пятно, за роялем на сцене сидел Костя.
— «Овидия венец», музыкальная композиция на стихи Александра Сергеевича Пушкина. Исполнители: Наталья Калистратова — контральто, Олег Чурсин — тенор. За роялем — автор и композитор, Константин Вайсер, виолончель… — объявляла девчонка-конферансье с хвостом на затылке и пышным бантом.
Наташа сразу успокоилась и даже улыбнулась в зал. На рояле начинал Костя, за ним вступала виолончель и постепенно, будто пробуя себя стихами — Олег Чурсин. «Самолюбивые мечты, утехи юности безумной!» — начал Олег. Он стоял, как истукан, смотрел невидящими глазами куда-то в потолок зрительного зала, голос лился самопроизвольно, независимо от хозяина. Наташа, вступая в свою партию, подошла к Олегу, тронула его за локоть, глазами улыбнулась ему, и тот как будто проснулся, увидев перед собой живое человеческое лицо. Расплывчатое пятно стало обретать очертания людей. Когда закончился номер, и Костя встал из-за рояля, случилось то, что называется бурными аплодисментами.
Кто бы мог предположить, что придумав встречу с Родионовым в электричке, судьба преподнесет Наташе испытание на прочность, что оказавшись на вершине любовного тетраэдра, она может потерять жизненный ориентир, а то и попросту больно упасть, потеряв способность подняться.
Но пока, слава Богу, на Наташином горизонте было тихо и ясно, она была полна радужных надежд на перспективы в своей карьере. Слово это — карьера — выпадало из ее лексикона, но прочно сидело в той половине мозга, которая ведает прагматической расчетливостью, где ставка делалась на мировую славу.
Прошло какое-то время с тех пор, как Наташа, пройдя через эйфорию головокружительного успеха в концерте-конкурсе, поступив в консерваторию, и только к третьему курсу сумев понять, что карьера певца — далеко не постоянный праздник, что это ежедневный и не всегда благодарный труд, что кроме голосовых данных, используемых певцом, нужно знать, уметь и иметь еще очень, очень многое, поняла, что кроме взлетов бывают еще и подножки, и падения, и от того, как человек сумеет подняться, зависит его дальнейшая карьера — ей не приходило на ум слово «судьба», для нее «карьера» — это то, что объединяло в себе и славу, и жизненный комфорт, и любовь, словом, была путеводной звездой и смыслом жизни.