Бесплатный фрагмент - Смех Касагемаса

ЧАСТЬ I

До чего гадкое, гадкое дребезжание! Ну что же такое?..

Герман очнулся ото сна и не сразу сообразил, где находится. Темнота, белый потолок… В его сне Пикассо — пожилой уже человек в кепке — с каким-то гопницким шиком пинал пустое жестяное ведро, явно наслаждался мерзким звуком и с вызовом поглядывал вокруг.

Смутные очертания предметов проступали во тьме, и Герман вспомнил — он же на новом месте! «На новом месте приснись жених невесте», — подумалось некстати. Из-за окна доносились вопли, грохот — словно по пустой железной бочке кто-то колотит. Ну да, центр Петербурга, Васильевский остров. Хорошо бы не каждую ночь так. Герман помотал головой, отгоняя сонные видения. Кто-то еще там был, кажется, во сне, что-то интересное — ускользало, таяло, растворялось…

Где ж тут свет-то? Герман пошарил по стене, выключателя не нашел, но выйти настоятельную потребность ощущал, — решительно поднялся, сделал несколько шагов, толкнул белевшую в темноте дверь и вступил из комнаты, в которую сквозь задернутые шторы все же проникал свет уличных фонарей, в совсем уж темный коридор. Немедленно задел тяжелую, но шаткую металлическую вешалку, она повалилась, еще по чему-то проскрежетала и, кажется, что-то разбилось… Черт-черт-черт!

Послышалось движение в другой комнате, зажегся свет, потом дверь открылась — Иза, хозяйка квартиры, в потоке света завязывала поясок халата.

Герман уже поднял вешалку.

— Ради бога, извини. Разбудил, наверное? — Он подобрал с пола какую-то бесформенную шляпку, стряхнул с нее пыль. На полу отраженным светом поблескивали осколки круглого зеркала, которое раньше висело на стене.

Иза произнесла в обычной своей вялой манере:

— Ничего. — Тоже заметив осколки, уныло констатировала: — Это к несчастью. Примета такая есть.

— Я свет не мог найти… Надо просто быстро сказать: «К счастью, к счастью!» И будет к счастью. Сейчас я уберу.

Иза махнула рукой:

— Вон выключатели, у дверей. Швабра в туалете.

Герман пощелкал, в прихожей и на кухне загорелись лампы, он нашел швабру.

— Новое зеркало тебе куплю. Не переживай. — Собрал осколки в совок. Зеркало раскололось на три большие части и несколько мелких. В каждой отражалась озабоченная физиономия Германа — щека, глаз, нос…

Барышня, намеревавшаяся было вернуться в комнату, нерешительно остановилась.

— Может, чаю хочешь?

Герман с удовлетворением подумал: «Вот есть же в ней что-то человеческое». Согласился:

— Ага, сейчас я только…

И закрылся в туалете. Услышал, как Иза прошла в кухню, включила чайник, зазвенела посудой. Минуту спустя Герман к ней присоединился.

— Проснулся — не мог понять, где я, что, кто… Вчера всю ночь писáл, проверял, перепроверял. Сдавал черновик диссертации.

— Про Пикассо, я правильно запомнила?

Герман кивнул. Очень хотелось есть. На столе одиноко стояла вазочка с печеньем, и он решился спросить:

— Слушай, я знаю, это неприлично… Но у тебя нет чего-нибудь посущественнее из еды? Я хотел в магазин, но, видишь, уснул, не успел…

Иза озадаченно полезла в холодильник. Достала сосиски, яйца.

— Ну вот, омлет можно…

Герман обрадовался:

— Спасибо. Я сам сделаю.

— Да мне несложно… — как будто даже немного обиделась Иза.

Герману оставалось только поблагодарить любезную хозяйку за заботу. Пожалуй, впервые он смог внимательно и не спеша ее рассмотреть. Когда они договаривались о сдаче комнаты, все его попытки оживить беседу разбивались о ее непробиваемую унылость. К тому же она почти не глядела на него, только как-то по касательной, даже не сразу и поймешь — на него или мимо, так что и ему поневоле приходилось слишком уж на нее не таращиться. С такой «домовладелицей» он за годы скитаний по съемным жилищам столкнулся впервые. Сейчас она, сосредоточенная на готовке, в своей блеклости казалась почти прекрасной. Тонкие светло-русые волосы до плеч, бледное лицо, водянисто-серые глаза, почти бескровные губы. Казалось, девушка стремится стать прозрачной, исчезнуть. Худосочная, если выражаться старомодно. С ее обликом резко контрастировал и, вероятно, что-то декларировал шелковый ярко-красный халатик с вышивкой. Удивительно, что дома она так наряжается, — на улицу, насколько он мог судить, она выходила в неброском сером и черном.

Однако стоило Изе заметить, что за ней наблюдают, — вот как сейчас, — движения ее стали резкими, неуверенными, лицо напряглось и утратило всю свою акварельную прелесть. Герман, желая в зародыше уничтожить возникающую неловкость, завел светскую беседу:

— А твои родители чем занимались?

— Папа преподавал теормех в Техноложке. Мама кружки вела по всякому рукоделию… — Иза чуть помолчала. — Но в ее случае это неважно. Она была красавица.

— Печально все это.

Иза кивнула, поставила перед ним тарелку с омлетом, цыплячью желтизну которого украсили розовые кружки́ нарезанных сосисок. Еще и свежий огурчик нашелся. Добавил зеленого в палитру.

Она показала на выдвижной ящик стола.

— Там приборы. — Помолчала. Потом нерешительно спросила: — А ты почему именно Пикассо занялся?

Иза налила себе чая, присела на табуретку напротив, взяла печенье, опустила взгляд и стала помешивать ложечкой несладкий чай.

Герман пожал плечами:

— Так вышло.

Поддел вилкой кусочек омлета — хорошо! Иза тем временем продолжила допрос:

— И что, интересно?

Что-то странное, как будто зависть, послышалось Герману в ее интонации.

— Ну да. — Герман помолчал секунду, потом уточнил формулировку: — То есть и интересно, но и работа довольно трудная, понимаешь? А ты почему спрашиваешь? Диплом?

Иза кивнула.

— Бакалавр я. Объединение «Серапионовы братья». Лексикологический аспект.

Герман улыбнулся.

— И что, не заходит?

Иза удрученно покачала головой.

А Герман вдруг задумался: и правда, почему Пикассо? Ведь много чем интересовался, а вынесло же…

— Пикассо мне прям-таки приснился сегодня, в неприглядном весьма виде. Безобразничал. — Герман хмыкнул. — Вот он ни разу ни единого шага в сторону от искусства не сделал. Стоял как скала. И оставил наследие после себя — гигантское, чудовищное, можно сказать. Не только живопись, но скульптуру, керамику — тысячи работ… Такое из воздуха не соткется, тут и муза рукой водить устанет, даже с учетом очень долгой жизни. Это значит, что каждый божий день он закрывался в мастерской, брал баночки-скляночки, растворитель, кисти и работал-работал-работал… Без этой одержимости никакого Пикассо не случилось бы. И теперь все обсуждают его успех, его характер, его женщин, рассуждают, сволочь он или не сволочь, жулик или не жулик, гений или провокатор, и никто не думает о буднях, которые он проводил весьма прозаично: дышал себе взаперти скипидарчиком и решал какие-то проблемы, никому, кроме него, не ведомые. Отважно. А в итоге искусство до Пикассо и после него — две большие разницы, как говорится. Что-то в кодировке человечества щелкнуло и треснуло… И изменилось после него. Или, окей, возможно, он не изменил, а зафиксировал какие-то изменения. Другое время, новое, где все запреты и ограничения сняты, все договоренности разорваны и ничто не является тем, чем кажется.

Иза внимательно его слушала, а потом продолжила — о своем:

— А я вроде и на филфак сама хотела, и «Серапионовых братьев» сама выбрала, и время теперь есть, но сажусь за компьютер, беру в руки книгу — и ничего не получается.

— Странно. Измени тему. Вдруг поможет? Спасибо тебе, накормила.

Герман составил в раковину посуду, начал ее мыть. Поймал на себе удивленный взгляд Изы. Она осторожно предложила:

— Можно до завтра оставить…

Герман мотнул головой:

— Да посуды-то всего ничего…

Она в ответ пожала плечиками:

— Спокойной ночи.

— И тебе. Извини, что разбудил. И за ущерб извини.

Иза ушла. Герман, домыв все, осмотрелся в поисках полотенца, не нашел, взял со стола пару бумажных салфеток. Обнаружил мусорное ведро в тумбочке под раковиной — оно оказалось почти полным. Непорядок, однако. Принес из прихожей совок с зеркальными осколками. Еще раз отразились в них его расщепленные черты. Увидел на широком подоконнике кипу старых газет, завернул в одну осколки, потом уж утрамбовал все в ведро. Надо будет завтра выбросить и не забыть зеркало купить, взял он себе на заметку.

В целом ему здесь нравилось, очень нравилось. Большая кухня аж с двумя окнами, да и вообще квартира просторная и, к счастью, никто не удосужился сделать в ней евроремонт. Широкие половицы в коридоре и на кухне, давным-давно покрытые черным лаком, потертые, старый поскрипывающий паркет в комнатах. Высокие и широкие, крашенные белым двери с филенками. Все очень гармонично, свежо и просторно — даже некоторый избыток вещей не делал это пространство захламленным. Просто отлично все.

Когда он устраивался поудобнее в своей еще не остывшей постели на новом месте, чей-то нежный голос пропел ему на ухо: «Сладких снов, спокойной ночи, дорогой…» «Спасибо, спасибо», — улыбнулся он в ответ.

На важную встречу надо было не опоздать, но и не явиться заранее, чтобы не показаться слишком уж заинтересованным. Герман, сидя с книгой в университетской столовой, поглядывал на улицу из окна, дождался назначенного срока и отправился к месту встречи: нужный ему гражданин, потенциальный работодатель, тоже оказался пунктуальным. Рослый загорелый мужчина лет сорока пяти вышел из дорогого автомобиля и закурил. Присутствовала в его манерах некая любовно культивируемая бандитская разболтанность — видно, из девяностых, — но взгляд был цепким, умным и холодным. Герман подошел:

— Андрей? — Мужчина кивнул. — Добрый день.

Пожали друг другу руки.

— Здрасьте, здрасьте. Сын сказал, вы — или, может, давай на ты? — Андрей окинул Германа оценивающим взглядом, тот кивнул. — Значит, ты занимаешься Пикассо. Кока обрисовал тебе задачу?

— В самых общих чертах.

Андрей потушил сигарету о край уличной урны.

— У меня небольшой продюсерский центр, это ты, наверное, от Коки знаешь. Снимаем всякое: рекламные ролики, последнее время — короткометражки, и не без успеха. Так, в узком кругу уже довольно широко известны. И вот нашелся спонсор, которому наш продукт нравится. — Не без гордости добавил: — У меня правда ребята хорошие, шустрые, идейные. Во всё ввязываются, всё обмозговывают… Сам подбирал, методом проб и ошибок. Крови пролито, слез… — Хохотнул коротко. — Так вот, спонсор готов вложиться в полный метр о Пикассо. То есть это вообще его идея. Сценаристу моему нужно быстренько подогнать материал: там, факты, картинки, чтобы это… чтобы спонсор не остыл, он такой мужичок капризный. Назвал даже два возможных сюжета. Сейчас. — Засунул руку в карман брюк, достал мятую записку. — «Фернанд и оливье»?

Герман понимающе кивнул.

Андрей обрадовался:

— Понял, да? И еще — вот, блин, почерк — «Смерть Катагеноса» вроде.

Герман снова кивнул:

— Касагемаса.

Собеседник легко согласился:

— Тебе видней. А можешь в двух словах сказать, о чем это? Я, если честно, в художниках не очень…

— Ну, Карлос Касагемас — это друг Пикассо, они вместе приехали в Париж, в самый первый раз, осенью девятисотого. Он вскоре покончил с собой. Пикассо переживал. Считал себя отчасти виноватым.

— А был виноват-то? — вдруг живо заинтересовался Андрей.

Герман пожал плечами.

— Да трудно сказать… Скорее нет. С этой смерти, считается, начался «голубой период», когда Пикассо перестал быть дебютантом, новичком амбициозным, и стал самим собой. А Фернанда Оливье — его возлюбленная, несколько лет с ней связано, но уже чуть попозже.

Андрей, вполне, кажется, удовлетворенный объяснениями, кивнул:

— Ага-ага. Понятно. Накидаешь материала за недельку? Мой сценарист тоже пока посмотрит, к какой истории у него душа больше лежит, а ты копни поглубже — там, подробности, детали, эксклюзивы, чтобы не из интернета, лады?

— Само собой.

Возникла недолгая пауза. Герман выжидательно взглянул на Андрея. Тот, сообразив, достал из кармана пару купюр.

— Аванс. Нормально?

— Угу.

Мужчины попрощались, Андрей сел в машину и уехал.

А Герман аккуратно уложил деньги в кошелек и побрел нога за ногу без всякой цели…

В голове крутились образы, намертво связанные с легендой, мифом Пикассо, но и с реальной жизнью художника тоже: коррида, быки и тореадоры, женщины, женщины, женщины… Бедность и слава. Касагемас и револьвер. Мама-анархия… Мертвая сестра, мертвый друг. Вина — возможно, мнимая. Возможно, более глубокая, чем кажется. И вечно живой гений.

* * *

Иза, сидя у круглого стола в большой, старомодно обставленной комнате, безуспешно пыталась сосредоточиться на работе. Все было готово: включен ноутбук, собраны бумаги, тетради, ксерокопии книжных страниц с пометками маркером. На экране светился типовой титульный лист работы с названием «Стилистические особенности прозы авторов объединения „Серапионовы братья“. Лексикологический аспект». Но, посидев сгорбившись и тяжело вздыхая пару минут перед братьями-литераторами, взывавшими к ее участию, Иза перешла на другую открытую вкладку — сайт знакомств, начала листать мужские анкеты. Не ради знакомства, а так, из любопытства. Может, когда-нибудь… Пока она не чувствовала решимости предъявить себя миру во всей красе.

Она кликнула на фотографии симпатичного молодого человека, начала просматривать его анкету, спускаясь вниз по тексту. На стандартный вопрос «Что вы больше всего цените в женщине?» этот милый парень ответил: «Ухоженный лобок». Иза прошептала:

— О господи…

Вздрогнув, закрыла сайт знакомств, и вновь перед ней немым упреком замаячил «Лексикологический аспект». Иза решительно поднялась, шагнула к стеллажу, отыскала еще одну нужную книгу. Чтобы вытащить ее, отодвинула семейную фотографию, произведение пляжного фотографа: молодая смеющаяся женщина в центре смотрела прямо в объектив, а на нее, тоже улыбаясь, снизу вверх глядели девочка лет семи и мужчина, присевший на корточки, — Иза и ее отец. Сзади читался южный приморский пейзаж. Чуть дальше стояли фотографии родителей с закрепленными на уголке черными лентами…

«Ухоженный лобок»! В очередной раз Иза поразилась людским странностям. Она не была девственницей, к счастью: летний лагерь для изучающих английский язык после первого курса дал ей кое-какой опыт. Правда, парень был московский, и продолжения не последовало. Она немножко фантазировала на эту тему, конечно. Но напрасно. «Переключился на москвичек», — думала она, и обида окрашивала ее мысли легким серебристым светом.

Вернувшись тогда в Петербург чрезвычайно уверенной в себе, ей казалось — очень даже искушенной и опытной, Иза поняла, что отец отослал ее на время каникул не случайно. Он стал странно задумчив, печален, все чаще оставался дома, в аптечке появлялись все новые лекарства… Каким-то шестым, десятым, двадцатым чувством она узнавала все это. Все повторялось, как с мамой. Однажды, собравшись с духом, Иза спросила, и отец ответил: «Ты умная девочка, все правильно поняла». Обещали ему пять-шесть месяцев, продержаться им вместе удалось почти три года. За это время вся ее свежеприобретенная искушенность сошла на нет, она безнадежно и во всем отстала от ровесниц, никаких больше любовных историй — актуальной для нее оставалась лишь история болезни. Иногда появлялась надежда, иногда не давало дышать отчаяние, потом привычным стало ожидание конца… И ужас, о котором никому не расскажешь. Ужас от того, что жизнь может быть такой мучительной, что беда пришла и длится, и длится, и длится… Страх, что придется остаться одной, наедине с жестоким непонятным миром, без всякой защиты, руководства, помощи…

Герман очень Изе понравился. Сразу. Как только позвонил.

Будущему постояльцу она планировала отвести комнату, в которой росла сама: тахта, книжный стеллаж, письменный стол, платяной шкаф. Герман ответил на предложение, которое она после долгих сомнений и колебаний вывесила на университетской доске объявлений, первым, единственным и очень быстро (она не знала, что на самом деле он уничтожил любую возможность конкуренции, сорвав листок с ее телефоном).

Они договорились о встрече в сетевой кофейне у метро. Иза пришла заранее, взяла кофе и села за столик у окна, положив перед собой мобильный. Скоро телефон ожил. Она ответила на вызов:

— Да.

— Вы уже на месте?

Иза увидела у входа в кафе молодого человека, который стоял с мобильником у дверей и осматривался.

— Да, я справа от дверей. — Сердце у нее вдруг дало сбой, потом забилось очень часто.

Парень посмотрел в нужную сторону, но народу в вечерний час было много.

— Не можете подать знак? Где вы?

Иза привстала, неловко помахала рукой с зажатым в ней мобильником. Герман заметил ее, улыбнулся и стал пробираться к столику. Высокий, с темно-русыми густыми волосами, ясными синими глазами, в красной куртке, с рюкзаком. Довольно взрослый. Лет двадцать семь — двадцать восемь, наверное. Она, кажется, видела его в студенческой столовой.

— Привет! Вот он я, будущая соседка!

В объявлении Иза написала: «Сдам комнату девушке-студентке», но Герман по телефону весьма убедительно доказывал, что он — гораздо лучше и скромнее любой девушки, так что предварительно они договорились. Однако личную встречу на нейтральной территории Иза все же назначила — надо хоть взглянуть, что за тип.

— Не опоздал?

Иза посмотрела на часы в мобильном.

— Почти нет.

— Вот и славно.

Герман повесил куртку на спинку стула, снял с плеча рюкзак, сказал:

— Возьму что-нибудь. — И отправился к барной стойке.

Сердце у Изы по-прежнему было не на месте, и рука, которой она поднесла к губам чашку, кажется, дрожала. «Дура. Чего психовать? Просто разговор. Просто парень…»

Через пару минут, вернувшись с кофе, Герман продолжил:

— Иза… Имя у вас необычное.

— Полностью, вообще-то, еще хуже — Изабелла. Родительский каприз.

— Скажу честно, Иза-Изабелла, мне очень нравится ваше предложение. Очень подходит. Я буду хорошим жильцом, клянусь. Я аспирант, история искусств. Жизнь веду тихую, доверием не злоупотребляю, не имею домашних животных, не курю, не буйствую — и рад бы, может, да не успеваю. Вся моя жизнь здесь, на пятачке Васильевский — центр, сосредоточена. Заканчиваю диссертацию. Пишу про Пикассо, если вам интересно. Чем не соседка? Моя невеста бывает в городе только по выходным, и то не всегда. Она биолог и сейчас в поле, у нее тоже диссертация. Она почти единственная моя возможная гостья.

Иза помешивала ложечкой свой остывший кофе, не зная, что вообще в таких случаях положено говорить. Невеста еще у него какая-то. Молодой человек тоже, похоже, растерялся. Помолчал, достал из рюкзака паспорт, аспирантский билет, кошелек.

— Вот мои документы. Залог могу оставить.

Он подвинул ей бумаги, она полистала паспорт и отложила его.

— Хорошо. Я сдаю первый раз…

Голос у нее почти пропал, и она замолкла.

Герман пошутил:

— Не хотите сообщить мое имя кому-нибудь из друзей? Вдруг я маньяк?

Иза с трудом сумела взглянуть на него, пытаясь понять, действительно ли ее страх и беспомощность настолько очевидны, и проклиная вечную свою ненаходчивость.

Герман как последний аргумент вытащил из рюкзака прозрачную папку с ксерокопиями документов, подвинул ее по столу к Изе и заговорил очень серьезно:

— Давайте я заплачý за месяц вперед, а там посмотрим? Вы, кстати, почему решили сдавать?

Не без труда (почему-то предательски перехватило дыхание) она произнесла:

— Денег не хватает. Папа умер недавно… Друзья его помогли мне, конечно, но… Квартира большая, квартплата тоже. Я учусь еще, так что сами понимаете. — Иза вздохнула и добавила почти шепотом: — Мама еще раньше умерла.

Герман кивнул сочувственно:

— Понятно.

Над их столиком снова повисла мучительная тишина. Иза, не зная, что еще она может или должна сказать, совсем не чувствуя в себе сил поддерживать беседу, поочередно доставала из папки листочки с ксерокопиями документов потенциального жильца и складывала их сначала вдвое, потом еще и еще, пока они не превращались в совсем уж крохотные прямоугольники. В какой-то момент она все же подняла глаза и увидела, что Герман наблюдает за ее действиями с неописуемым изумлением. Иза как можно хладнокровнее смахнула бумаги в сумочку.

Приняв решение разделить квартиру с едва знакомым молодым человеком и впав в позорный ступор при «собеседовании», Иза желала хоть как-то реабилитироваться, пусть лишь в собственных глазах. Поэтому она пренебрегла всеми соображениями безопасности, которые раньше весьма ее занимали, и повела Германа смотреть квартиру тем же вечером, после свидания в кафе. «Ведь у меня есть ксерокопия его паспорта», — утешала она себя. Однако некто бдительный в ее голове подавал сигналы тревоги: мол, она явно потеряла берега и пустилась во все тяжкие.

Они вступили в широкий коридор. Иза зажгла свет: по правой стороне просторной прихожей белели две двери, а в торце коридора — еще одна, слева располагалась большая кухня, в ведущий к ней коридорчик выходили двери ванной комнаты и туалета.

Иза открыла дверь, ближайшую ко входу в квартиру:

— Вот, я планировала эту комнату освободить. Это бывшая моя. Но вы очень быстро откликнулись, я еще до конца не успела…

Герман осмотрелся:

— Отлично. Меня все устраивает, правда. А вы где?

Иза молча вышла обратно в коридор, показала на дверь в торце, через одну от первой.

— Там.

Герман постучал по средней, плотно закрытой двери.

— А здесь что? Кладовка?

Иза неохотно ответила:

— Там вещи родителей.

— Ясно. Иза, а вы планируете сдавать долго? — Герман, казалось, начал обращаться к ней с некоторой настороженностью, не без опаски. — Я хотел бы понимать, на какой срок могу рассчитывать.

— Думаю, год как минимум сдавать буду. — Иза произнесла это твердо и решительно. Она же серьезный человек, деловая женщина, не просто так.

— Отлично. — Герман улыбнулся. — До завтра тогда?

Иза мелко покивала, направилась за молодым человеком к выходу. Герман шагнул за порог, потом обернулся:

— Давай, может, на ты? Для простоты коммуникации?

Иза снова кивнула и, повинуясь безотчетному порыву, быстро захлопнула дверь и тут же сообразила: «Прямо у него перед носом». Но не стала слишком уж корить себя еще и за эту оплошность, решила, что на сегодня хватит с нее самобичевания. Больше никакой самокритики. Вот такая она. Пусть привыкает.

Уже совсем поздним вечером она принялась окончательно освобождать комнату: унесла книги, еще остававшиеся на полках, в свое теперешнее обиталище, рассовала их по стоящим там массивным шкафам, то, что не поместилось, сложила по углам в бывшей родительской, бывшей папиной спальне…

У своего дивана, прикрытого клетчатым пледом, Иза, немного подумав, поставила ширму в восточном стиле из «родительской» комнаты. Эта красивая вещь всегда ей очень нравилась, отец привез ее из командировки на Дальний Восток.

Еще немного поразмыслив, Иза достала из платяного шкафа в соседней комнате и принесла к себе то, что мама называла «кимоно»: шелковое ярко-красное одеяние с широкими рукавами. Накинула его поверх одежды, покрутилась перед зеркалом, попробовала по-разному поднять, уложить волосы. Сняв наряд, аккуратно повесила его на стул. Посмотрела на себя в зеркало. Стянула одежду, белье. Неловкая. Костлявая. Бледная. Моль.

Иза надела домашнюю длинную футболку, в которой спала.

Дверь наверху была снабжена неприметным крючочком, позволявшим закрыться изнутри. Какая-никакая, а все-таки страховка…

На самом деле гораздо больше, чем потенциально агрессивное поведение квартиранта-аспиранта, ее страшила перспектива остаться «без средств к существованию». Каждый день она мысленно называла себе сумму оставшихся на счету отцовских сбережений, и каждый день эта цифра неумолимо уменьшалась. Это стало Изиным кошмаром, ее навязчивой идеей. По обычным тратам, которые она изо всех сил старалась свести к минимуму, денег могло хватить максимум месяца на четыре, и это если не случится больших «коммунальных катастроф» — в последнее время они, как назло, происходили. Как жить дальше, когда денег не останется вовсе, она не могла себе даже представить, при одной мысли об этом покрывалась холодным потом. Конечно, можно просить о помощи отцовских друзей, они предлагали (и самые близкие — Миша и Паша — время от времени позванивали, держали руку на пульсе), можно что-то из вещей продать, наверное, но как? Опыта у нее не имелось. И тоже не до бесконечности же… Или расставаться с этой квартирой, чересчур для нее большой и дорогой, — вариант на самый крайний, самый немыслимый случай.

Еще хотелось ощущать присутствие рядом жизни. Выяснилось, что в этом смысле себя Изе недостаточно — в ней жизни было маловато. Она всегда довольно трудно сходилась с людьми, а долгая болезнь отца усугубила дело. Вокруг нее образовалось что-то вроде кокона — ее никто не видел, не замечал, будто к ней приросла мантия-невидимка. В университете, на улице, в очередях… В жилконторе как-то не удалось даже доказать, что она «стояла», — никто из галдящей ревнивой очереди ее тихого и неотлучного присутствия не вспомнил, не заметил или не захотел вспомнить, заметить, так что пришлось с позором удалиться под аккомпанемент громкого и торжествующего «вас тут не стояло».

Ужас от последних недель жизни отца все еще не остыл, хотя минуло уже почти пять месяцев — его не стало весной, в апреле. Иза до сих пор почти физически ощущала его присутствие, часто встречалась с ним на границе сна и яви. Иногда просыпалась с мыслью, что нужно спешить к нему, проверить, как дела. Или снилось: она веселая, беспечная, и вдруг папа — живой, беспомощный, неухоженный, совсем один. Не умер, а просто она бросила его, забыла. Иза просыпалась с ледяным комом в груди, с огромным грузом вины и лишь спустя некоторое время приходило осознание — приснилось… Умер, скончался, похоронен.

Не верилось, что все закончилось раз и навсегда. Не по себе было ходить мимо той закрытой комнаты, где так долго отчаяние, надежда, страх сменяли друг друга… Первые несколько недель она даже не выключала в коридоре свет, для определенности.

Что со всем этим делать? Теперь вот комнату сдала. Хоть как-то дело с мертвой точки столкнула.

Герман явился на следующий день вовремя, как обещал. При нем была большая спортивная сумка, чехол с ноутбуком, неизменный рюкзак. Он еще раз сказал, что ему все очень-очень нравится, отдал ей деньги с залогом (на этом сам настоял), задернул шторы, прикрыл в свою комнату дверь и завалился спать.

Пришлось Изе, которая ожидала жильца с некоторым нетерпением и даже слегка подкрутила локоны электрощипцами, тихо ретироваться.

А потом он вешалку в ночи уронил. Так началась их жизнь на одной территории. Совместная жизнь. Жизнь дома. Герман дома. Иза дома. Герман и Иза сегодня дома…

* * *

К Изе Герман перебирался из личного «полевого лагеря» в Петергофе. В здешнем музее он из года в год устраивал себе сверхтрудовое лето. Первый раз это было после первого курса — в 2005-м, теперь, восемь лет спустя, он считал, что отработал свой последний сезон. «Лето» для него означало «Петергоф».

В мае он традиционно снимал у своего университетского приятеля крохотную квартирку. Она располагалась в сером трехэтажном доме, коих — наряду с пятиэтажками той же масти — множество было построено неподалеку от «царства Нептуна». В другое время это помещение служило хозяину складом ненужных вещей. Герман расчищал для себя часть пространства и заступал на вахту. Время сессии давалось ему нелегко, но дальше можно было полностью посвятить себя служению мамоне. Для него, жившего без посторонней помощи, только на свои, сезонная работа в парках Петергофа оказалась прекрасным вариантом: он все-таки ощущал смену времен года, дышал загородным воздухом, да и чуть расслаблялся — музейный день напряженный, но все же не очень долгий. Вечера принадлежали ему безраздельно.

Иногда за лето удавалось накопить на краткий «эконом-рывок» по «местам силы» Пикассо (Париж, Мадрид, Барселона), чтобы составить о них хотя бы самое общее представление. О более основательных путешествиях пока можно было только мечтать, а мечтать Герман не любил — предпочитал планировать и осуществлять.

Он водил экскурсии по парку, это лучше всего оплачивалось. Кроме того, при случае мог прихватить пару местных музеев — Монплезир, Екатерининский корпус, имел на это официальное разрешение. Работа, изматывающая морально и физически, удовольствия приносила ему немного, но при приложении экстраординарных усилий (однажды за весь летний сезон он позволил себе лишь три выходных) давала возможность потом несколько месяцев меньше думать о деньгах и больше — о деле.

В ежедневной рутине случалось всякое: иногда группа туристов торопилась, например, к поезду либо самолету или в ней оказывалось слишком много маленьких детей, тогда прогулку по парку поневоле приходилось сокращать, что позволяло быстрее вернуться в экскурсионное бюро и получить новую группу, а значит, еще одну выплату. Экскурсии в музеях, если их удавалось попутно провести, тоже приносили доход.

«Экскурсовождение» означало ежедневное рутинное говорение до вполне ощутимого состояния «язык заплетается», до потери голоса (особенно часто — в первый год, с непривычки), способствовало выработке физической выносливости, умения ловко скрывать усталость, а также при любых обстоятельствах «держать лицо».

Обстоятельства и неприятности бывали всякие. Чаще всего, конечно, совершенно рядовые, организационно-хозяйственного порядка. Туристы же всегда ищут приключений. Иначе зачем нужны путешествия? Например, лестницы — роковое место. С учетом маниакального желания посетителей парка фотографировать и фотографироваться неприятностями грозят любые неровности, а традиционный маршрут по Нижнему парку начинается со спуска у Большого каскада.

Шум, плеск воды очень стимулируют у «дорогих гостей» желание посетить туалет, а их в парке немного… Бесконечные заботы о том, чтобы все желающие «сделали это» и не отстали от группы — еще один непременный пункт в списке обязанностей экскурсовода.

А бéлки? С виду милые, но вот уж где внешность обманчива: на самом деле жадные и коварные, цапнут за палец — будет и крику, и шуму, и «подайте жалобную книгу»!

К концу сезона (обычно он работал до середины сентября) Герман становился исключительно стройным, безмерно усиливалось ощущение бессмысленного аттракциона, накапливалась огромная усталость. Но в ходе этого изнурительного марафона Герман ставил для себя и решал довольно увлекательные интеллектуальные и психологические задачи.

Маршруты движения по парку были едиными для всех, но каждый экскурсовод все же создавал собственную версию рассказа и «обкатывал» ее на нескольких первых группах. В первый свой сезон Герман, усердно потрудившись, сформулировал насыщенный датами, именами, интересными фактами текст, зазубрил его и пытался вкладывать в головы посетителей как можно больше информации: кто из царствующей династии, государственных деятелей здесь жил и бывал, кто влиял на судьбу резиденции, кто из архитекторов и художников здесь творил, что сохранилось, что, как именно и почему изменено и так далее. Довольно быстро выявились проблемы, и немалые. Обнаружилось, что туристы, пришедшие или доставленные экскурсионным автобусом «на фонтаны», в изобилии данных совершенно не нуждаются — наоборот, безнадежно в них запутываются и начинают тосковать. Он научился узнавать особое выражение глаз — по Веничке Ерофееву, «пустых и выпуклых». Несколько первых групп, которые Герман осчастливил своим «ведением», покинули его с огромным облегчением и ушли сильно утомленными. «Как забуду? Он вышел, шатаясь, искривился мучительно рот…»

Методист, которая принимала его экскурсию, намекнула на излишек сведений. Допуск дала, конечно, но посоветовала послушать более опытных коллег. «Побольше эмоций, Герман, поменьше сухой информации». Это легко сказать, но трудно сделать. Ему казалось важным хоть как-то обозначить временны́е промежутки, про которые он говорил, вписать события в исторический контекст. Без упоминания хотя бы самых важных вех истории никак не обойтись, а что помнят из школьной программы доставшиеся тебе туристы — бог его знает. Может, и ничего. Иногда вдруг совершенно некстати обнаруживались среди туристов знатоки: на невинную информацию об отсутствии законных наследников у Елизаветы Петровны кто-то отвечал «княжной Таракановой»… Возникала тогда другая сложность: если взяться обсуждать всерьез предполагаемого тайного супруга и детей императрицы, то поведать можно многое, даже в местных декорациях (по соседству с Петергофом — Знаменка, одна из бывших усадеб Разумовского), можно пуститься в рассказ обо всех конспиративных версиях личной жизни «веселой Елизаветы», но тогда — прощай, намеченная программа, за которую ему, собственно, и платят.

Герману и самому первые опыты казались неудовлетворительными, он явно делал что-то не так. Сдаваться без боя он не привык и решил поучиться. Дело нестыдное.

Несколько дней были потрачены на то, чтобы послушать опытных экскурсоводов. Требовалось при этом соблюсти особый церемониал, особенно с дамами в летах. Следовало заранее подойти, произнести все положенное: мол, слышал восторженные отзывы, сам только начинаю, хотел бы попросить разрешения — поприсутствовать, приобщиться, набраться опыта… Как правило, дамы новичку не отказывали, покровительственно давали советы, похваливали за обширные знания и подбадривали: «Не отчаивайтесь, может, еще и получится».

Герман все перетерпел. Прослушал лучших. Первым впечатлением стало — непозволительно мало конкретной информации! Постепенно удалось уловить технологию дела: пара-тройка немудреных вопросов при знакомстве с группой выявляла примерный уровень ее подготовленности, по паре прихотливо построенных предложений можно было определить способность туристов воспринимать на слух текст сложнее среднего (как правило, результат оказывался отрицательным — отмечался явный эффект «пустых и выпуклых»). Еще одно важное наблюдение: к середине долгого паркового маршрута опытный экскурсовод всегда выявлял лидеров группы и вступал с ними в партнерские, а если получалось, то и в почти дружеские отношения. Надо было держать группу в узде, не позволять отвлекать и провоцировать себя, во всех смыслах сбивать с пути. И еще: действительно хорошие экскурсоводы, даже убедившись, что туристы знают чудовищно мало и могут воспринять факты только в самом простом изложении и минимальном количестве, все же умудрялись не снисходить и не поучать (такую интонацию люди немедленно считывали и не прощали: уходили, «терялись», мешали, грубили) — излагали материал без затей, уважительно и добросовестно. И к концу пути любой, слушавший хотя бы в пол-уха, знал, что дворцово-парковый ансамбль задуман и принципиально спроектирован Петром Великим, что фонтаны работают без насосов, вода за счет перепада высот течет себе и течет под горку, пока дорогу ей не перекрывает затейливо изготовленная форсунка, заставляющая струю взвиться вверх, что фонтаны и статуи, которые видит посетитель сегодня, — не петровские, а более позднего времени, что парк сильно пострадал в войну и восстановлен трудом многих самоотверженных людей.

Особенно полезным для него оказалось знакомство с работой одной весьма немолодой дамы, Марии Степановны, которая считалась звездой экскурсионного бюро, но держалась скромно, неприметно одевалась и брала очень мало экскурсий. Герман раньше всего отправился ее послушать и как раз этот поход неприятно поразил его простотой изложения, граничащей чуть ли не с юродством, на его вкус. Группа, правда, была из российской глубинки — простые люди, очень далекие и от искусства, и от истории. Ответом на пару «контрольных вопросов», заданных ненавязчиво в начале пути, стало настороженное молчание. Герман тяжело вздохнул: он решил, что придется выслушать все известное про Северную войну, Петра, его европейские путешествия, ведь надо же хоть как-то восполнить лакуны в знаниях посетителей. Но не тут-то было: экскурсовод стала излагать версию, совершенно лишенную фактического наполнения, давала только самые основные ориентиры. А так — читала стихи, обращала внимание на радугу над фонтанами, говорила о том, как водичка самотеком, самотеком, да не с залива («Нет, он не потому обмелел, что вода вся истрачена на фонтаны»), а с возвышенности («Видите уступ? А дальше места еще выше, оттуда ручейки собираются»), и все очень легко и мило…

Герман был разочарован, а посетители — очарованы: провинциальным говорком благодарили за прекрасный день, за радугу над Большим каскадом, за замечательные фотографии, говорили, как много они узнали и как понесут это знание в мир, своим детям. А она тоже улыбалась, кланялась, удивлялась, какие приятные нынче туристы… Герман мысленно записал ее в условную группу ублажителей, не ставивших перед собой никаких задач, кроме понравиться. Однако сам он стойко держался мнения, что надо стремиться к большему, пробуждать интерес и давать максимум информации.

Но через несколько дней он попал случайно на экскурсию той же Марии Степановны для группы историков, участников проводившейся в музее конференции, — и все оказалось совсем иначе, с совершенно другой интонацией: скорее суховато, ничего лишнего, ничего невнятного, никаких дурацких «развлекалок». Несколько раз он хватался за карандаш, делая пометки в блокноте, — кое-чего просто не знал, иногда хотел зафиксировать схему подачи информации: факты в мастерском изложении, в четких продуманных формулировках так красиво сплетались и перекликались! И снова в момент прощания группа была чрезвычайно довольна, благодарила, Мария Степановна улыбалась и утверждала, что лучше публики невозможно себе и представить.

На обратном пути к экскурсионному бюро Герман решился спросить:

— Мария Степановна, я был у вас на экскурсии несколько дней назад…

Она кивнула, доброжелательно и хитро улыбнулась:

— Вам не понравилось, я помню.

Герман слегка смутился:

— Да не то чтобы не понравилось… Просто сегодня понравилось намного больше.

— Правильно — сегодня была экскурсия, интересная для вас. Была группа, способная ее воспринять. Если бы я взялась изложить эту версию предыдущей группе, уверяю вас, уже на середине маршрута осталась бы в одиночестве… Разве что заблудиться кто-нибудь побоялся бы…

— Но ведь получается, мы подстраиваемся… И они ничему не научатся.

Она удивленно подняла старомодно подведенные карандашом брови:

— Так мы и не учителя. Знаете, есть такая шутка у экскурсоводов, и в ней, к сожалению, лишь доля шутки: если экскурсант знает, что Екатерина Великая — это восемнадцатое столетие, а Пушкин Александр Сергеевич — девятнадцатый век, то с таким человеком уже можно работать. Все, что вам кажется общеизвестным, нулем информации, для многих — откровение и большая интеллектуальная нагрузка. Вы, опираясь на собственные представления об истории, о ее достоверности, желаете подтверждать, аргументировать каждый свой тезис, а простой слушатель в этом абсолютно не нуждается. Он поверит вам просто так, на слово. Вы лишь должны скормить ему полезное, хорошо приготовленное блюдо, главное — рассказ должен быть увлекательным. Не тезис и доказательство, как вам хотелось бы, а тезис и иллюстрация. Даже скорее сначала иллюстрация, а потом тезис. В двухчасовую экскурсию все равно историю трех веков не вместить, да и не нужно. Так что всего по чуть-чуть: начало восемнадцатого века — Петр, «величие замысла», потом дочь его Елизавета (подробности борьбы за трон, краткосрочные царствования опускаем), потом тридцать с лишним лет деятельной Екатерины Великой. Большие переделки времен Николая Павловича, очень Петергоф любившего, — архитектор Штакеншнейдер. Именно по чуть-чуть, чтобы запомнили малое (кое-что не грех и повторить), какую-то историческую байку, узнали что-то про царский быт, полюбовались делами рук человеческих, поразились изобретательности мастеров, дикарству фашистов, чужое достояние с удовольствием в войну разрушавших, — и достаточно. Люди живут самой обычной жизнью и знать не знают историю. К моему и вашему сожалению, это так… Но ведь и мы (я так точно), например, мало что знаем про сопротивление материалов или про пошив мужских рубашек. Нет теперь универсально образованных людей, увы. Просто в начале работы всегда, так сказать, прощупайте дно посохом… И имейте разные варианты рассказа. Проходя мимо Екатерининского корпуса, условно простой группе можно про Елизавету Петровну напомнить, что она никогда не была замужем (женщины сразу заинтересуются), что призвала к себе племянника, сына сестры, а тому уж жена больно ретивая попалась — в православии Екатерина… А если примерно то же самое, но с другого конца — про Гольштейн-Готторпских да Софию Августу Фредерику, то люди последят-последят, запутаются насмерть, да и бросят слушать. И не запомнят, не уследят, что Екатерина именно отсюда, из Петергофа, отправилась своего супруга, Петра Третьего, свергать. Безусловно, можно и про Гольштейн-Готторпских, важно только: как, зачем, — тут вопрос приоритетов. И понятно, что историк легко запнется и заведется со своими «но», «однако», «есть версия» и «существует предположение»… Но наша задача здесь — рассказать то, что люди в состоянии услышать. Никто не запрещает вам участвовать в научных конференциях, писать статьи, изучать посетителей, делать, так сказать, «срезы» публики, искать доступные и запоминающиеся слова. А так — просто обслуживайте клиентов и помните, что они на отдыхе. Не согласны?

Герман понял, что уже некоторое время отрицательно мотает головой.

— А что же сами-то посетители, клиенты так называемые, не должны какие-то усилия прилагать? Стараться?

Мария Степановна усмехнулась:

— Простите, Герман, но ваша пылкость не больно-то уместна. Это не наше с вами дело. Мы на очень краткий миг соприкасаемся с тем, что есть, с чужой жизнью, которая невообразимо разнолика и обременена множеством неведомых нам тягот.

Герману не хотелось спорить, но он все же был уверен, что каждый просто обязан предъявлять к себе какие-то требования. Ставить задачи и решать их. Выжимать максимум.

Но постепенно он справился. Труднее всего было найти те самые «доступные и запоминающиеся слова», способные достойно аккомпанировать видимой красоте, истории, живущей на этом небольшом клочке земли. К некоторым сюжетам Герман делал множество подходов, выстраивал рассказ то на одном основании, то на другом, смотрел, что больше увлекает людей, заставляет следить за развитием сюжета. Поступательное разумное повествование никогда ни с кем не срабатывало — слишком скучно. Везде нужна драматургия: коротко, внятно, завязка, интрига, кульминация, разрешение…

Драматургия — наше все.

МОНМАРТР. ОКТЯБРЬ 1900

ИНТ. ПАРИЖ. МАСТЕРСКАЯ НОНЕЛЯ. ДЕНЬ

ПАБЛО остановил КАРЛОСА, который собирался благовоспитанно постучать в дверь.

— Что же это будет за сюрприз? Давай ошарашим старину НОНЕЛЯ как следует.

Карлос кивнул, улыбнулся, надавил плечом на дверь и замер на пороге. Пабло вслед за ним ввалился в студию и тоже остановился. Они застали своего друга за работой — он стоял перед мольбертом, в одежде, измазанной краской, и был не один: лежа на шелковом покрывале, ему позировала нагая ЖЕРМЕН. Она опиралась головой на согнутую в локте руку и безмятежно улыбнулась вошедшим.

Нонель отложил палитру и кисть, шагнул навстречу друзьям:

— Кого я вижу! Карлос, Пабло! Здóрово! Все-таки получилось до нас добраться!

Он раскинул руки и Карлос аккуратно, стараясь не испачкаться, обнял его. Отстранившись от друга, он важно ответил:

— Все по плану.

Нонель тем временем заключил в объятия Пабло:

— И Паблито захватил! Молодец!

Карлос возразил:

— Паблито сам по себе, и он главный герой. У него же картина на выставке Всемирной. Знаешь об этом?

Карлос невольно бросил робкий взгляд в сторону Жермен, а она в ответ снова ему улыбнулась. Села, прикрылась покрывалом, закинув один его край через плечо, взялась за гребень и шпильки — стала собирать в прическу распущенные волосы. Пабло прошел вглубь студии и внимательно наблюдал за движениями модели. Карлос же, замявшийся у порога, осматривал скорее мастерскую; впрочем, там и были-то всего лишь большой стол, рядом с ним — этажерка, заваленная бумагами, низкий широкий топчан-кровать у одного из выходивших на север окон (именно здесь в спокойном свете раньше возлежала, а теперь сидела красавица), ширма в восточном стиле, продавленный диван, шкаф-буфет, вешалка на стене, два стула. И пространство для работы, где стояли мольберты. Вдоль одной из стен тянулись полки с разнообразными жестянками, остатками красок, кистями и растворителями. Другие стены были увешаны картинами Нонеля. Он задумчиво произнес:

— Жермен, наверное, на сегодня все. Жаль терять такой свет, конечно…

Пабло тем временем подошел к холсту Нонеля, придирчиво изучил его. Вновь бесцеремонно уставился на Жермен, которая, впрочем, не cтушевалась, глаз не отвела.

— Вот именно — свет. Мы могли бы поработать вместе, — предложил Пабло.

Нонель усмехнулся:

— Пабло, Пабло. Вы же приехали не на один день?

— Само собой.

— Вот и не торопись. Все успеешь.

Жермен тем временем не спеша, завернувшись в покрывало, удалились за ширму и, что-то тихонько мурлыча себе под нос, стала одеваться. Молодые люди молчали, так что было слышно, как шуршит платье. Вскоре она призвала Нонеля, чтобы тот помог ей справиться с туалетом.

Какое-то время из-за ширмы доносились только смешки и шорохи, тихий разговор по-французски.

Пабло взял кисть, палитру и решительно нанес несколько мелких мазков на полотно Нонеля.

Наконец прекрасная и Нонель вышли из-за ширмы. Жермен в скромном зеленом платье и темной драповой накидке, в пикантной шляпке, водруженной на высоко закрученный узел волос, стала казаться совсем иной — гораздо более строгой, собранной, взрослой и — обычной. Она не торопясь прошла мимо новоприбывших.

— Оревуар! — произнесла она, и оказалось, что голос у нее под стать внешности — манящий, теплый.

Карлосу, сделавшему лишь пару шагов от двери, показалась в какой-то момент, что она идет нарочито прямо, специально к нему. Но нет, скользнула мимо, оставив за собой тонкий цветочный аромат.

Дверь за Жермен закрылась, и молодые художники втроем еще чуть-чуть зачарованно помолчали.

Наконец Пабло произнес:

— Модель что надо…

Нонель подтвердил не без гордости:

— Да. — И совершенно иначе, свободно и деловито, продолжил: — Я, кстати, на днях собираюсь в Барселону. Мастерская освободится. И модель, возьмите себе на заметку, тоже. А у нее множество достоинств: во-первых, говорит по-каталански, во-вторых, у нее есть сестра-блондинка по имени Антуанетта, которая по-нашему тоже понимает и позирует по сходной цене, а также подружка-брюнетка Одетта, очень даже смазливая. Она грубиянка, но грубит только по-французски, другим языкам не обучена, а еще любит выпить. — Нонель многозначительно поднял брови. — Так что без женского общества не останетесь. Вы где-то уже остановились?

Карлос, запустив руку во взлохмаченную шевелюру, тем временем тоже подошел к незаконченному полотну, где в хаосе мазков начали проступать черты Жермен, и внимательно изучал его. Он ответил:

— Остановились. Вещи оставили. На Кампань-Премьер.

Нонель вытаращил глаза:

— Что? Монпарнас? Вы спятили?

Карлос хмыкнул:

— Прекрасное, между прочим, место. Рядом кладбище. Да и ты ведь еще не уехал.

Нонель возмущенно затараторил:

— Но у меня дел-то всего на несколько дней. Я много чего с собой заберу, будет посвободнее. А вы как раз за оставшимся присмотрите. Надо сразу на холм перебираться. Вы что? Вся жизнь здесь, на Монмартре! Я вам найду временный приют, не сомневайтесь. Знаю неподалеку местечко — шумноватое, но там тоже в двух шагах кладбище…

Пабло возмущенно фыркнул, а Карлос философски констатировал:

— В Париже везде, похоже, кладбища. Очень удобно ориентироваться, свидания назначать, — левее кладбища, правее, не доходя…

ИНТ. ПАРИЖ. ВРЕМЕННОЕ ЖИЛЬЕ НА МОНМАРТРЕ. УТРО

Карлос проснулся, когда за окном уже светило солнце. Сел на узкой и жесткой постели, внимательно осмотрел временное пристанище — небольшую, почти пустую комнату, в углу которой они свалили свои пожитки.

Прогрохотала за окном по мостовой тяжелая повозка, проснулся и Пабло. Он открыл глаза, потянулся, раскинув руки и ноги, и какое-то время лежал, глядя в потолок. А потом быстро вскочил. Рядом с ним всегда все немедленно приходило в движение. Пабло открыл кран, вода потекла тонкой струйкой.

Карлос загнусавил, передразнивая вчерашнего косоватого месье:

— Господа, обратите внимание, в комнате собственный кран с водой, прогресс! Уборная тоже рядом, прямо на лестнице!

Пабло, пофыркивая, наслаждался дарами скудного водоснабжения, а молодой интеллектуал Карлос Касагемас, допивая остатки вина из бутылки, смотрел на утренний туалет друга, который отнюдь не был против этого.

— А ты заметил, что у вчерашней модели Нонеля светлая кожа, но жилки не голубые, а потемнее, зеленоватые, и очень тонкими ниточками? — вдруг спросил Карлос. — Это редкая история.

Пабло, энергично вытираясь, улыбнулся:

— Соколиный глаз!

— И Нонель, по-моему, с этим ню совсем не справился. — И Карлос под насмешливым взглядом друга откинулся обратно на подушку.

НАТ. ПАРИЖ. МОНМАРТР. ВЕЧЕР

Выбравшиеся из питейного заведения молодые люди, преимущественно каталонцы (компания из шести-семи человек, среди них Пабло, Карлос, МАНОЛО) обсуждали, куда еще сегодня стоит отправиться.

— В «Мулен Руж» лучше, там веселее, — авторитетно заявил Маноло на правах старожила.

По дороге Карлос с Маноло взялись для забавы сочинять бессмысленные стишки, рифмовать что попало, пугать прохожих. Маноло бросился к идущему навстречу приличному мужчине:

Господин хороший

В черном пиджаке,

Подари мне блошек

В дальней стороне!

От неожиданности тот шарахнулся в сторону. Компания еще больше развеселилась.

На перекрестке стояла СТАРАЯ ПРОСТИТУТКА, как будто несколько не в себе (об этом говорили и слишком ярко накрашенные губы, и слишком густо и неровно подведенные черным глаза и брови, да и выражение лица в целом — бессмысленно-агрессивное). На ней была серая коротковатая юбка и бежевый жакет с побитым молью меховым воротником.

Когда молодые люди поравнялась с ней, она, не спеша и стоя очень прямо, развела руки — оказалось, что под жакетом ничего нет, он лишь прикрывает пышную, хотя и несколько подувядшую грудь.

Каталонцы завопили и заулюлюкали, но никто ее профессиональными услугами не заинтересовался.

Карлос сымпровизировал:

Роза на морозе

Обнажила грудь.

Хочешь ты француженку —

Горсть франков не забудь!

Женщина, не меняя выражения лица и позы, не теряя надежды, медленно поворачивалась с разведенными руками вслед проходящим. Последним шел Пабло, он завороженно наблюдал за ее странной повадкой, манерой держать себя. Однако сумасшедшая решила, что пора действовать, и неожиданно схватила его за обе руки.

Пабло попытался вырваться, но не тут-то было — она вцепилась в него мертвой хваткой, да еще хрипло завопила по-французски:

— Нападение! На помощь! Нападение!

Карлос обернулся на крик и увидел, что cтарая проститутка не на шутку занялась бедолагой. Пабло изо всех сил пытался вывернуться, но ему это никак не удавалось. Карлос и Маноло вырвали-таки друга из лап ведьмы, причем Карлосу пришлось тянуть ее сзади, обхватив за талию, и в какой-то момент она едва не переключилась на него, быстро отпустив Пабло, который при этом чуть не рухнул на мостовую. Однако Карлос успел отскочить, а перевес сил в пользу вернувшихся к месту событий друзей оказался слишком велик.

Наконец мадам смирилась с поражением, как ни в чем не бывало запахнула жакет, разочарованно махнула рукой паре слишком поздно выскочивших откуда-то головорезов (видно, ее сообщников-грабителей, которым и адресовались вопли) и продолжила неспешно прохаживаться — пару шагов в одну сторону, пару — в другую.

Маноло и Карлос всю оставшуюся дорогу дразнили стишками Пабло, который все еще не отошел от наглого посягательства на его честь.

Карлос пропел:

Теперь, мой зрелый Пабло,

Ты привлекаешь взоры

Прелестниц и постарше,

Опасностей полно.

Маноло подхватил эстафету:

Держись подальше, Пабло,

От старых проституток,

Они мечтают, друг мой,

Мечтают о тебе.

Как в плоть ты их вопьешься,

Как в зад ты их вонзишься…

Карлос перебил и продолжил:

…Как денег задолжаешь,

Тут и конец тебе!

Компания подошла к заметному зданию с ветряной мельницей наверху. Громкая музыка, смех и ритмичный топот, доносившиеся оттуда, почти заглушили последний стишок. Пабло пытался надавать насмешникам оплеух. Те, смеясь, уворачивались. Наконец они влились в веселящуюся толпу, заполнявшую все помещение и перетекавшую во внутренний дворик.

ИНТ. ПАРИЖ. «МУЛЕН РУЖ». ВЕЧЕР

На входе в кабаре Пабло заметил живописную работу: конь с наездницей на цирковой арене, в присутствии коверных и дрессировщика в центре манежа. Маноло подскочил к нему:

— А, понравилось? Не просто так — Лотрек! Пошли быстрее! Там такие курочки! Не то что твоя карга…

Пабло сердито пнул дружка, но тот лишь загоготал. Каталонцы уселись за столик, заказали вино.

В кабаре к моменту их прихода на очереди, как ни смешно, оказалась «испанская программа». Танцовщица в яркой юбке с воланами подняла кастаньеты. Гитарист кивнул, запел монотонно-страстно — и она начала медленно постукивать каблуками, медленно раскручиваться, помогать себе сухим пощелкиванием кастаньет.

Карлос удивился:

— Что? Испанские цыгане в Париже?

Постепенно гитарный ритм ускорился, юбка мелькала все быстрее, наконец мелодия оборвалась, танцовщица эффектно упала.

Карлос спросил у Пабло:

— Ну? Ты ж из Малаги. В Андалусии так танцуют?

Пабло пожал плечами:

— Что-то подобное я видел.

Карлос страшно возмутился:

— Подобное? Тебе все равно — подобное или настоящее?

Пабло удивленно поднял брови:

— Здесь, в кабаре?

Карлос уставился на Пабло, будто первый раз увидел:

— Это же подделка!

— Не подделка, а диковина. Так, потопали, похлопали…

Карлос несогласно мотнул головой. Осмотрелся повнимательнее: посетителей, в основном относительно молодых, было очень много. Гарсон принес вино и закуски к столу друзей.

Компания частично растворилась в толпе, кто-то вышел во двор, за столом остались Маноло, Пабло и Карлос. Маноло деловито опрокинул стакан, потом тоже увидел в толпе знакомых и поспешил им навстречу.

Пабло и Карлосу все было в новинку, они с интересом глазели по сторонам. Пабло достал блокнот и начал делать быстрые зарисовки.

Маленький оркестрик заиграл энергичный мотив, и на подмостки выскочили шесть танцовщиц: замелькали пышные юбки, девицы высоко подбрасывали ноги. Еще как высоко… Ой как высоко!

Карлос вдруг заволновался, вскочил и уставился на одну из красоток. Пабло спросил:

— Что? Привидение увидел?

Карлос восторженно перекрикивал музыку:

— Это ж модель Нонеля!

Пабло тоже привстал, присмотрелся повнимательнее. Действительно, то была Жермен, едва узнаваемая под толстым слоем грима.

— Точно, она.

Карлос молитвенно сложил руки у груди и с блаженной улыбкой загляделся на сцену. Пабло, ухмыляясь, следил то за его реакцией, то за танцем, и делал быстрые наброски карандашом.

Во время одного из проходов Жермен оказалась близко от столика друзей, подмигнула Карлосу. Он засмеялся, захлебываясь счастьем:

— Ты видел? Точно она! Узнала нас, наверное!

Пабло усмехнулся:

— А ты-то чего так радуешься?

Карлос пожал плечами и продолжил неотрывно смотреть на сцену.

Номер закончился, и танцовщицы с визгами, прыжками и ужимками убежали за занавес. Карлос бросился вслед за ними, но дорогу ему преградил служитель в униформе:

— Нет-нет, месье, туда нельзя. Никак нельзя. Девушки потом выйдут в зал.

— Точно выйдут?

Служитель кивнул. Карлос вернулся за столик веселый, достал из кармана маленькую расческу, причесался, пригладил волосы. Уселся так, чтобы видеть заветную кулису:

— Мне сказали, они выйдут потом.

Пабло хмыкнул:

— Ну-ну.

За столик вернулся Маноло и еще двое знакомых из их компании. Карлос налил себе вина, поднял бокал:

— За наши успехи! Во всем!

Большими глотками выпил.

За вечер Карлос явно перебрал, Пабло и Маноло безуспешно пытались заставить его встать. Он возмущался, сердито фыркая:

— Не могу идти! Не пойду!

Маноло требовательно тормошил его:

— Давай-давай, встал — пошел! Все ты можешь!

— Нет, не пойду, она еще не пришла! И я не пойду!

Пабло заявил уверенным тоном:

— Карлос, она уже ушла. И нам уходить велела.

— Как? Когда? — Сколько же разочарования в этом голосе…

— Да когда ты дрых на столе!

Неожиданно Карлос заплакал совсем по-детски — слезы обильно хлынули из глаз; через некоторое время, вытерев ладонями щеки и тяжело вздыхая, он все-таки поднялся, и друзья отправились к выходу. Заведение уже почти опустело. Карлос всхлипывал:

— Как же так… как вышло… Ушла…

Пабло и Маноло у него за спиной пересмеивались.

ЧАСТЬ II

Иза осторожно заглянула в приоткрытую дверь и увидела, что Герман ссутулился перед ноутбуком, на экране которого последовательно сменяли друг друга портреты каких-то людей.

Герман заметил ее, махнул рукой:

— Заходи. Посмотри, если хочешь.

Она подошла, увидела почти шаржированное изображение двух барышень на желтом фоне и двух молодых людей, шагающих за ними вслед: тот, что повыше, — франтоватый: у него виден белый воротник рубашки и галстук-бабочка; второй персонаж, пониже и покоренастее, с тросточкой и папкой под мышкой, надвинул шляпу на лоб и поднял воротник пальто, будто замышляет недоброе, — гангстер, не иначе.

Герман пояснил:

— Это что-то вроде автокарикатуры. У Пикассо была в юности одна история, я тут взялся про нее материал подобрать. Который пониже, в пальто, — это сам Пикассо, а рядом Касагемас, который вскоре самоубился. Преследуют барышень в Париже.

Иза поинтересовалась:

— А почему этот Ка…

— Касагемас, — помог ей Герман.

— Да. Почему он самоубился?

Герман небрежно махнул рукой:

— От любви.

— Мм… — Иза пригляделась к картинке повнимательнее.

— Тривиальнейший сюжет. Доступная красотка, любовь-морковь, но у Касагемаса не стоял, вот беда. — Герман искоса глянул на порозовевшую Изу и добавил: — Извини. Красотка расстраивалась.

— Сколько же им здесь лет?

— Пикассо было восемнадцать, когда они приехали в Париж. Там уж стукнуло девятнадцать, в октябре. А Касагемас, он на год постарше. Тебе, если не секрет, сколько?

— Двадцать один, — ответила Иза.

Герман почему-то с большим удовлетворением произнес:

— Вот. — Потом задумчиво добавил, продолжая двигать картинки: — Но Пабло-то наш, он вообще из очень ранних….

Вновь появились портреты: черно-белая фотография немолодой женщины в круглых очках и, кажется, ее же портреты карандашом и в цвете, разной степени безжалостности.

Герман пробормотал:

— А это тоже дама не без странностей, Берта Вейль. Старая-старая дева, лет тридцати пяти тогда. Первой в Париже картины Пикассо купила.

Иза постояла рядом, поняла, что Герман погрузился в работу и забыл о ней, тихо вышла и закрыла за собой дверь.

* * *

Борис Вениаминович был очень стар, слаб и надменен, но общение с ним удивительным образом стимулировало Германа. Стоило только старикашке презрительно скривить губу, услышав какую-то «глупость несусветную», и Герман неделями функционировал с великой интенсивностью: читал испанские и французские источники, выискивал редкие репродукции, чтобы при следующем свидании добиться снисходительно-одобрительного подъема брови и услышать что-то вроде ядовитого: «Странно, что сообразили». Или: «Скажите, пожалуйста, всё-то он знает!» Последнее — редко, крайне редко, если удавалось удивить старика по-настоящему. Был его наставник невысок, худощав, с ежиком редких седых волос, мелкими и резкими чертами лица. Правда, взгляд светло-серых глаз, мимика оставались удивительно живыми для мужчины его возраста (восьмидесятилетний рубеж он уже перешагнул).

Привязанность к этому человеку, который нередко бывал неприятным и высокомерным, Герман объяснял себе очень просто: мало с кем даже в университете можно было поговорить свободно и с пользой о важных для него вопросах. Немногие соглашались услышать другого, вступить в полноценный диалог, и уж совсем малое число собеседников являлись истинными знатоками…

Одиночество же в науке, к сожалению, быстрому прогрессу никак не способствует. У Германа завязалось несколько полезных знакомств в библиотеках, с парой коллег-аспирантов находилось о чем потолковать. Непосредственный научный руководитель Германа, которого все звали почему-то не по имени-отчеству — Константин Петрович, а по фамилии — Мохов, держался отстраненно, давал дельные советы, помогал с необходимыми публикациями, но полагал, что молодой ученый продвигаться вперед должен сам. «Я не нянька», — говорил он. Еще он нередко рекомендовал Германа различным работодателям (то консультация на киностудии, то перевод, то статья). Это очень облегчало Герману жизнь и потихоньку, за несколько последних лет, создало вокруг него хотя и тоненькую, но питательную среду. Сотрудничество всегда оставалось взаимовыгодным: Мохов знал, что Герман не схалтурит и не подведет, а «моховские» люди никогда не забывали платить. Практичный и прямой Константин Петрович по поводу денег говорил: «Без топлива далеко не улетишь». И именно благодаря его холодной и уважительной поддержке Герман решил поступить-таки в аспирантуру и защититься сразу после окончания университета. Мохов однажды сказал ему: «Вы же не хотите всю жизнь слышать: „А это еще кто такой?“ Надо сразу посягать, не стесняться, и занять, занять свое место под солнцем». Двухметровый, спортивный, моложавый, но при этом седовласый Мохов навис тогда над Германом (тоже, вообще-то, довольно рослым) и уставился на него очень требовательно. И так как с вопросами про «кто такой» Герману сталкиваться приходилось уже не раз, он внял совету.

Однако хотелось общения не только делового, но и вдохновляющего. Эту нишу и занимал Борис Вениаминович. Кажется, и наставник получал от их встреч удовольствие. На старика Герман никогда не жалел времени. А время — это единственное, чего ему бывало по-настоящему жалко.

По причине телесной дряхлости Борис Вениаминович давно не брал на себя никаких формальных обязанностей («А если я отдам Богу душу в день вашей защиты?»), но дома Германа принимал, слушал, что-то говорил. В итоге у Германа неизменно возникали новые идеи, размышления обретали новую окраску, нечто, казавшееся важным, вдруг оборачивалось сущей ерундой, и наоборот — неожиданно выдвигались на первый план как будто мелочи.

Так как хозяин дома передвигался не без труда, а жил он одиноко (много лет назад овдовел; его дочь, тоже дама уже в годах, сама мать семейства, наездами вела хозяйство), Герману позволена была некоторая самостоятельность: он освоил нехитрые манипуляции на кухне, знал, где стоит чай, кофе, знал предпочтения Бориса Вениаминовича и при случае даже доставлял ему конфеты и пирожные в соответствии с его незатейливыми старорежимными вкусами. Сам же Борис Вениаминович устраивался в низком потертом кресле, укрывая колени неизменно лежавшим там оранжевым пледом.

Сегодня Герман, наливая чай, делился переживаниями добросовестного аспиранта:

— Жаль, что «Последних мгновений» в цвете не увидишь…

(Эта ранняя картина Пикассо долго числилась утраченной, пока не выяснилось, что автор поверх нее написал другую — «Жизнь». )

Борис Вениаминович поморщился:

— Ради бога, Герман, чего вы желали бы там рассматривать? — старик шумно втянул в себя чай. С Германом он по настроению бывал то на «ты», то на «вы». — Рентгенографию-то «Жизни» семьдесят восьмого видали, небось… Закрашены ваши Últimos momentos, самим автором закрашены, о чем тут думать!

— Конечно, но интересно, что там с колоритом. Как она выглядела на Всемирной выставке…

— Да уж не без Рамона-свет-Касоса, не без Русиньоля… Он же на них равнялся, думаю. Не должна быть совсем уж темная. — Немножко помолчав, Борис Вениаминович продолжил: — Но все равно это еще девятнадцатый век. Идейно, композиционно. Все как у всех на этой самой выставке. Пацан он еще, Пабло ваш, щенок, еще только рыщет, принюхивается ко всему, приглядывается, от всего отъедает, на зуб пробует. И поперхнуться отнюдь не боится.

Герман засмеялся.

— Да уж… Думаете, значит, никак она не выделялась. А ведь он самый молодой в испанской части выставки. Среди каталонцев все остальные по крайней мере лет на пятнадцать постарше. Таланты его все же кто-то заприметил.

Борис Вениаминович хмыкнул:

— Тут важно, чтобы Бог заприметил. Или черт, что в случае вашего любимца абсолютно не исключено. — Он подождал реакции Германа, но тот предусмотрительно промолчал. — У Касагемаса, быстропокойного, например, тоже ведь таланты имелись. Выставка в Каталонии готовится, как вы знаете, надеюсь. Он хорошо прогрессировал, рос, менялся. И тут первая попавшаяся прости господи — и все, нет Касагемаса! Данные неплохие у каждого пятого-десятого. Проблема не столько ведь в исходных, но в том, что человек с ними делает. И делает ли хоть что-нибудь. — Старик снова помолчал, явно вспомнил что-то. Потом продолжил с горечью: — Я за годы преподавания насмотрелся на это… Бывало, люди приходили, одаренные так, что просто дух захватывало. Всё могли, и свежо, остро реагировали, схватывали на лету. И художники такие бывали, и наши коллеги — толкователи да трактователи. Мало кто из них, из самых лучших, нашел себе достойное применение, большинство просто пропали. Кто пить стал, до признания не дотерпев, кто семью большую завел, в чиновники-администраторы министерские пошел, деньги начал заколачивать… Умом-то да талантами попробуй проживи. Некоторым времени не хватило развернуться, не дано было долгих лет. Для большой-то судьбы очень многое сойтись должно, и сам человек должен не подвести, постараться. Вот и ты, Герман, имей в виду. Кстати, среди тех, что для истории искусства пропали, кто сейчас винцо попивает и кружки́ в художественных школах ведет, было множество хороших — очень хороших людей. И они мало-мало себя ценили. Вот твой-то герой точно не из таковских.

Борис Вениаминович, довольный, что снова поддел Германова «любимца», медленно развернул конфетку и с удовольствием положил ее в рот. Блаженно прикрыл глаза, сделал глоток чая.

Герман на скользкую психологическую дорожку решил не ступать (они оба имели к этому склонность, вполне порочную, по мнению многих коллег-искусствоведов), завел речь про другое:

— А вот Касас или Русиньоль — это ведь имена в испанской версии, а на каталанском все звучит иначе — Казас и Рузиньол…

Борис Вениаминович фыркнул так свирепо, что брызги полетели во все стороны. Рассердился, порозовел. «Хорошо еще, не подавился», — подумал Герман.

— Вы что выдумываете! Революционер тоже! Традиции есть традиции, что же, каждое поколение будет все менять?! Пароли, явки? — Немножко помолчал и ехидно добавил: — Я вот припоминаю, вы произносите «Касагемас»? А ведь по-каталански быть ему Касажемасом! И по-испански ведь не так! По-испански он Касахемас! — Он картинно допил чай, весомо опустил чашку на блюдечко и торжествующе блеснул очками на Германа.

«Вот ведь старый империалист!» — подумал Герман с необъяснимой нежностью и в очередной раз удивился обилию хранящихся в седой голове сведений, скорости реакции и умению мгновенно выявлять слабое место во «вражеских» позициях. Несмотря на возраст, Борис Вениаминович чрезвычайно быстро соображал; причем Пикассо находился на периферии его научных интересов. Да, варианты «Касажемас» и «Касахемас» Герману попросту не нравились, и он пользовался устоявшейся и неверной русской транскрипцией. Пора бы уж к какой-то стратегии склониться, какое-то примечание в диссертации дать. Тут какой вариант ни выбери, все равно кто-нибудь да останется недовольным.

* * *

Во дворе Изе попалась навстречу стайка девчушек лет около десяти, обсуждавших «дамские штучки»: одна пигалица важно заявила, что мама научила ее стрелки рисовать и пользоваться консилером, а другая похвасталась, что умеет накладывать румяна, но вторую тут же в несколько голосов окоротили, что это уж любой дурак (дура) сможет. Иза подумала, что отстала и от малолеток тоже. Ее мама не учила ни стрелки рисовать, ни румяна наносить — не успела, а о том, что такое «консилер», Иза до сих пор имела самое смутное представление.

Хотя о дочке красивой (возможно даже — самой красивой) мама явно мечтала, ведь и назвала-то ее как, с претензией — Изабелла! Наряжала, долго и тщательно заплетала косички, подкалывала, пшикала лаком, завязывала пышные банты, но мягкие волосенки не желали держаться в прическе — через час-другой вся красота, созданная с огромным трудом, безнадежно разрушалась, одежда мялась и пачкалась, тонкие пряди выбивались из косичек, банты понуро повисали и развязывались, и Иза, отражаясь то в зеркалах, то в витринных стеклах, понимала, что снова все прошло прахом. «Опять двойка».

Мама была настоящей женщиной, в самом традиционном понимании: красавица, стройная, ухоженная, хорошо шила, вязала, поддерживала уют в доме, готовила. Иза изо всех сил старалась, чтобы все у нее получалось так же ловко и красиво. Но ей не доставляло ни малейшего удовольствия бисероплетение, макраме, вышивание (хотя, видит бог, она старалась) … Если она пыталась связать крючком круглую салфеточку, у нее выходило нечто вроде шапочки — края неконтролируемо загибались вверх, а то еще и сужались, словно снова стремясь к нулю, к центру. На мамином лице читалось разочарование и раздражение, когда она вновь и вновь объясняла, где и как в вязанье нужно добавлять лишние столбики… Когда Иза оказывалась на занятиях кружков в Доме творчества, ей всегда казалось, что «чужим» детям мама объясняет все совершенно без напряжения, даже если приходится делать это не раз. А с ней не так. Желание соответствовать — это Иза из детства запомнила твердо, как и то, что соответствовать не получалось.

Выходит (так вспоминается), что разочарование — главное чувство, которым Иза сызмальства одаривала близких.

И во дворе ведь тоже ничего. У Изы не получалось ловко прыгать через скакалку, удачно ловить и метко бросать мяч. Она боялась залезать на деревья повыше.

С деревьями однажды летом вышла целая история. Родители пару недель отдыхали в пригородном пансионате. И Иза с ними, конечно. Там подобралась компания детей, лет от семи-восьми до двенадцати, и им была позволена гораздо бόльшая, чем в городе, свобода действий. Они стайкой носились туда-сюда, затевали игры-преследования с прятками, под надзором взрослых плескались, если позволяла погода, в мелких водах залива.

Неподалеку от пансионата был неширокий, метра три-четыре, канал. Над его водами в одном месте две старые липы склонялись навстречу друг к другу. Одним из любимых детских развлечений — секретных к тому же, за него ругали, — было путешествие с одного берега на другой сначала по одному дереву, потом по другому. Лихие мальчишки просто бегали по толстым стволам и вроде бы ни разу никто не свалился. Да и водица-то внизу по грудь самому мелкому из их компании, не глубже. Со стороны казалось, что самым сложным и требующим некой отваги был момент перехода с одного дерева на другое — сделать шаг, не оступиться. Однажды Изу раздразнили, и она тоже поучаствовала. Сделав шажок-другой по едва приметно пружинившему стволу, увидев под собой поблескивающую воду, она так перепугалась, что села на дерево верхом. Под градом насмешек еще чуть-чуть, помогая себе руками, царапая кожу на голых ногах (она была одета по летнему образцу: футболка, шортики, панамка и сандалии), продвинулась вперед. А потом страх окончательно сковал ее. Иза вцепилась в дерево и замерла. Уже и мальчишки, которые до того ее дразнили, старались ей помочь, пытались оторвать от дерева и вытащить обратно на берег, но безуспешно. Она молча неистово обнимала ствол, насколько хватало рук, и не шевелилась.

Пришлось «сдаваться» родителям. Отцу, прибежавшему к месту происшествия, Иза все же доверилась и смогла немного ослабить хватку, дала себя метра полтора — всего-то! — обратно к берегу протащить и наконец поставить на ноги.

Она хорошо помнила тогдашнюю свою оцепенелость, невозможность пошевелиться, панический ужас при виде воды внизу. Если бы хоть под ней разверзалась настоящая пропасть! Но нет, это был просто страх, сам по себе, чистый, беспримесный, никакими разумными причинами не объяснимый.

А мама тогда сказала, что Иза хотела привлечь к себе внимание и все это очень некрасиво. И пару дней с ней не разговаривала.

Так что ни принцессой, ни «бесенком» Иза не была, не похвастаешься.

Кое-какие наклонности у нее, конечно, имелись. Она всегда любила читать. Ей нравилось гулять вдоль Невы, наблюдать за чайками у залива. Нравилось пить свежезаваренный ароматный чай, глядя в окно. Нравилось мечтать, рассматривая картинки с видами далеких городов. Нравилось устроиться в теплой уютной постели, и чтобы мама поцеловала на ночь — это она делала, да. Не всегда, без особой нежности, но целовала.

Однако ничего из этого нельзя было считать практическим, имеющим смысл или приносящим уважение товарищей занятием. Как жить на свете с таким набором бесполезных пристрастий? Правда, учеба в школе давалась ей без труда. Так что по крайней мере идиоткой в медицинском смысле слова она не являлась.

А потом мама заболела. Ей было тридцать, а Изе десять…

* * *

Герману нужно было слишком многое успеть. Когда обстоятельства складывались таким образом, он начинал чрезвычайно быстро ходить, даже не осознавая этого. Вот и сейчас по университетскому коридору он почти бежал. «Я тех люблю, кто быстро ходит, у них в глазу маршрут горит», по выражению одного местного поэта. Но «полет нормальный» был прерван окликнувшим его молодым человеком:

— Гера, привет!

Герман остановился, увидел своего приятеля, они обменялись рукопожатием и даже вытащили из ушей наушники (верный признак взаимной симпатии). Молодой человек по прозвищу Кока — сын продюсера Андрея — продолжил:

— Отец просил тебе передать.

Протянул Герману конверт. Тот сунул его в карман, спросил:

— Спасибо. Не знаешь, какой сюжет они для сценария выбрали?

— Без понятия. Пока, бегу сегодня.

Расстались, кивнув друг другу, Кока вновь закрыл ухо наушником, а Герман достал из кармана мобильный, набрал номер Андрея.

Тот быстро ответил:

— Здрасьте, Герман. Сын еще не передал тебе гонорар?

— Добрый день! Нет-нет, все в порядке, передал. Спасибо. Я хотел узнать, на каком сюжете ваш сценарист остановился?

В голосе Андрея послышалось удивление:

— На Фернанде. А что?

Герман, пытаясь скрыть волнение, сказал:

— Меня очень интересует другая история — Касагемас, я бы тоже хотел попробовать написать версию сценария. На свой страх и риск, вы ничего не теряете.

Андрей сочувствующе хмыкнул:

— Ну почему нет? К Новому году успеешь — рассмотрим. — После небольшой паузы поинтересовался: — А опыт-то у тебя какой имеется, стесняюсь спросить?

Герман заговорил очень быстро, он предвидел подобный вопрос:

— Я пишу как журналист, в интернете, с телевидением сотрудничал… Немного, правда. Но я знаю требования, формат, все такое…

Андрей произнес:

— Ну что ж, пробуй, молодой-одаренный. Я не против. Но и гарантий, сам понимаешь, не даю…

— Это ясно, да.

Вот и договорились.

* * *

Иза, обложившись бумагами, снова сидела у компьютера, пыталась заниматься. Лексикологический аспект «Серапионовых братьев» окружил ее, кажется, со всех сторон. Но из осадного положения ее выручил вызов в скайпе — она мгновенно вышла из текстового редактора и ответила на звонок.

На экране возникла физиономия ее единственной подружки, бывшей одноклассницы, — Светы, Светика. Круглое лицо, темные кудряшки, большие навыкате карие глаза. Ничего, кажется, не было общего у Светланы и Изабеллы. Светик отличалась термоядерной энергией и необузданным нравом. Но почему-то они друг другу нравились, доверяли и дружили и никогда не подводили друг друга. Конечно, поправку на разницу темпераментов делать приходилось — Иза участвовала лишь в малой доле Светкиных затей. В университет после школы обе поступили на филфак, но Иза училась на русском отделении, а Света — на немецком. Недавно, можно сказать — на почве германской филологии она влюбилась и вышла замуж за немца, проходившего в России языковую стажировку, и отправилась с ним в Берлин.

Даже перед самой свадьбой, имея множество собственных неотложных дел, Светик продолжала помогать, и без просьб; даже ее будущий муж Рихард успел познакомиться с Изиным отцом. Но после скромной свадебной церемонии они уехали, и последние недели перед смертью отца Иза провела в полном одиночестве. Его друзья старались не подходить слишком близко к месту страдания — зачумленному месту. Потом уж, выдохнув «отмучился» и словно искупая вину, помогали с организацией похорон, деньгами…

— Светик, как я рада. Привет! Ну как дела? Уже, наверное, совсем освоилась?

— Да нет пока, не совсем, — усаживаясь перед компьютером поудобнее, ответила Света. — Все здесь иначе, все другое. Даже продукты другие, и еда получается не того вкуса. Прямо катастрофа какая-то! — И добавила, кокетливо глянув в сторону: — Боюсь, скоро Рихард поймет, что женился напрасно. Он ведь на борщи рассчитывал…

Подружка захихикала, в кадре появилась взлохмаченная голова Рихарда, который по-русски говорил, но совсем не идеально и с сильным акцентом. Он был смешной и смешливый толстяк, добродушный и громогласный.

— Халло! Не доверять, она лгать. Смотри мой живот!

Рихард на том конце сети выпрямился, пытаясь предъявить во всей красе свое пузцо — говоря откровенно, довольно объемное. Света со смехом вытолкнула мужа из зоны видимости.

Тут раздался стук в дверь, и Иза деловито произнесла:

— Секунду. — Обернулась в сторону двери: — Войди.

Герман не сразу заметил, что она занята разговором, подошел к столу.

— Слушай, а у тебя инструмент есть какой-нибудь? Мне бы молоток…

— Сейчас посмотрим. — Обратилась к Свете: — Подождешь минутку, ладно?

И с готовностью отошла от компьютера. Герман увидел скайп-картинку, наклонился, приветственно помахал Свете рукой, она ответила тем же. Иза, выходя из комнаты, торжествовала. Наконец-то и у нее в жизни что-то происходит. Новости, и не трагические. Герман последовал за ней в коридор.

Вручив жильцу отцовский чемоданчик с инструментами, Иза вновь расположилась перед компьютером, пошевелила мышкой, пробуждая его, сказала, обращаясь к светлой стене в заграничной квартире:

— Светик! Я вернулась.

Подружка не замедлила появиться и казалась весьма заинтригованной:

— Так, что это было? Что за мужчина симпатичный?

— Помнишь, я комнату собиралась сдать? Ну вот, мой жилец.

— Да ну?! С филфака такой? Что-то я не припомню…

— Да нет, он с кафедры истории искусств. Аспирант.

Светик, как водится, принялась ее дразнить. Иза благодарно смеялась, ведь только верная ее подруженция, только она считала нужным ее подразнить. Тили-тили-тесто… Только она считала ее живым человеком, девушкой, которая на что-то годится.

* * *

Сколько раз смотрел Герман на Изу, которая по вечерам, перед сном, облачалась в алый шелк, столько раз поражался, насколько это одеяние контрастирует с ее неярким обликом и даже разрушает его. Обычно в университет она ходила в чем-то темном, сером, невзрачном, иногда, видимо по особым случаям, одевалась по принципу «белый верх, черный низ». Однажды Герман сказал:

— Такой халатик у тебя нарядный…

Иза ответила:

— Спасибо. — Немного помолчала и добавила: — Это кимоно. Не настоящее, конечно, кимоно — так, стилизация. Но японская. Из Японии.

Боже мой, пояснила. На слова Иза обычно была не щедра, и потому продолжения Герман не ожидал, но она вдруг добавила:

— Мамино. Ей было очень к лицу.

Герман только собрался произнести что-то вроде «и тебе очень идет», но Иза его опередила:

— Я на нее не похожа, совсем. Я хорошо ее помню. Не похожа.

Герман примирительно заключил:

— Ну, все разные.

Иза кивнула.

Зайдя однажды в комнату Изы, Герман обратил внимание на фотографии за стеклом книжных стеллажей. Да, действительно, мать была хороша. Однако Иза ошибалась, говоря, что они не похожи. Просто женщина на снимке казалась очень счастливой, ее лицо светилось, и оставалось им только любоваться, а Изины черты, формально на материнские очень даже похожие, ежеминутно словно рассогласовывались друг с другом, отражая ее смятенность, неуверенность в себе… Странно, что мать не сумела — или не успела? — передать дочери веру в себя, в свою привлекательность.

Рано утром Герман выглянул за окно и решил: «Все, выходной!» День выпал солнечный и по-настоящему теплый, осень давала о себе знать только «багрецом и золотом», обильно просочившимися в зелень деревьев. Кока звал его в кино и по пиву. Герман позвонил и согласился.

О кино с Кокой можно было говорить до бесконечности, если б только Герман мог соответствовать. Но он не мог, и никто, по крайней мере из их общих знакомых, не мог. Казалось невозможным посмотреть столько фильмов, да еще с таким вниманием. Кока помнил всё: не только имена актеров и режиссеров, но и костюмеров, операторов и композиторов… Кино было его страстью с детских лет; возможно, она передалось ему по наследству — недаром отец его в этой сфере подвизался. Сам Герман кино любил, но претендовать мог в лучшем случае на статус «продвинутого пользователя». Поэтому чаще всего он наводил у друга справки и с большим вниманием относился его рекомендациям — Кока обладал отличным нюхом на все ценное и новое, причем в жанровом отношении оставался абсолютно всеядным.

Папаша-продюсер Андрей, видимо, мечтал обрести в сыне толкового и верного бизнес-соратника — учился Кока на юридическом. Сейчас, после каникул на море, он выглядел наилучшим образом — выгоревшие пряди, бронзовая кожа. Худой, среднего роста, зеленоглазый. Но в его внешности всегда читался и какой-то изъян, подвох, ненадежность. Возможно, из-за худобы или из-за того, что он страдал легким расходящимся косоглазием, придававшим его взгляду рассеянную неопределенность. На шее он всегда носил диковинные деревянные бусы.

Сегодня они встречались на дневном сеансе в крохотном кинотеатре «Восход» на окраине, где почему-то проходил предпремьерный показ «Великой красоты» Паоло Соррентино. Кока этого режиссера боготворил, а Герман не знал. «Это всегда грандиозное кино, и оно однозначно требует большого экрана!» — страстно и категорично утверждал Кока. Их встретила задумчивая девушка с зелеными волосами, провела в небольшой зал, где собралось десятка два людей очень серьезной наружности, — видимо, прокатчики. И таинство началось…

Великая красота сущего, la grande belezza, мимолетно, шутя, скачком золотого солнечного зайчика оживляла холодный мрамор, делала незабываемой рассеянную женскую улыбку, неожиданно и радостно выпрыгивала из морщинистого декольте старухи. Проблески истины и красоты везде — в суете туристических аттракционов, в скуке обязательных к посещению статусных вечеринок, в смерти и в детском смехе. И Соррентино переловил их, этих проблесков, как бабочек сачком, на достойную коллекцию лепидоптерофилиста. Набоков остался бы доволен.

После сеанса зазнайка Кока, узнавший от отца о планах Германа-сценариста, взялся сплеча крушить все его мечты и амбиции:

— Не знаю, чего ты там можешь насочинять, при твоей-то насмотренности, пренебрежимо малой. Потом, учти, у папаши-то моего парни ползать рождены, а не летать. Твердо знают, что можно, что нельзя. За эксперименты огребают по полной. А папаша — тиран, и вкус у него так себе. Да и техническая оснащенность студии на троечку.

Герман Кокины нападки всерьез не принимал. Говорить пока не о чем — сценария-то никакого нет. В насмотренности он с Кокой конкурировать, конечно, не мог, но, в отличие от друга, выросшего за широкой папиной спиной, у него, Германа, имелся приобретенный самым естественным путем жизненный опыт — для сценарной работы вещь совсем не лишняя. Кока обитал в сказочном мире кинообразов, кинофантазий и мало-мало имел связей с действительностью: ему не приходилось бороться за место под солнцем, у него не бывало проблем с жильем, с едой. Он совсем не знал, какие они, трудности, на вкус и на ощупь, что такое преодоление. Учился он, кажется, на платном. Па-па-па-па-па-па. Кока свою несамостоятельность, инфантильность, кажется, ощущал и порой ставил над собой странные и смешные эксперименты типа «прожить три дня на сто рублей» или «провести день, занимаясь наружным наблюдением» (когда в душу западала какая-то детективная история).

Видимо, сегодня в планах у него стояло: «Нарушать и распивать в общественном месте». После кино они оседлали небольшую скамейку без спинки и стали потягивать пиво. Неподалеку раскинулся протяженный, зажатый между оживленными автотрассами и трамвайными путями и в глубине запущенный, безлюдный, заросший кустарником сквер, зеленая зона, которую сейчас, впрочем, следовало бы назвать пестрой. Все цвета здесь смешались — ярко-желтый, остатки зелени, винно-красный, бурый…

Вскоре рядом с ними обнаружилась интересная активность: по дорожке вдоль кустов прохаживались девицы в экстремально коротких юбках, время от времени у остановки общественного транспорта притормаживали машины. Вечерние сумерки еще только-только начинали сгущаться, поэтому все было, с одной стороны, очевидно, с другой — границ приличия в целом не нарушало. Если бы молодые люди не задержались здесь, то, вероятно, ничего и не заметили бы. Но теперь вся схема оказалась как на ладони. Вульгарно одетые телки топтались у кустов, время от времени появлялись низкорослые кавказцы, поглядывали по-хозяйски в сторону их табунка, кому-то рукой махнут, кому-то кивнут — и вот подъезжает машина, подбирает девиц… Кока и Герман, потягивая пиво, с любопытством наблюдали за развитием событий.

В какой-то момент осталась лишь парочка секс-работниц: одна — совершенно пропитого вида тетка за тридцать и ее молодая товарка — с хорошей фигурой и совершенно отвратительной рожей. Случайный набор разнокалиберных деталей, а не лицо…

Кока вдруг с неожиданным азартом спросил:

— А ты когда-нибудь пользовался? Услугами?

Герман отрицательно покачал головой.

— Не приходилось.

К старшей тем временем подкатил какой-то старичок в плаще, лет семидесяти, не меньше, и стал ей на ухо что-то активно нашептывать.

Кока гоготнул:

— Глянь-ка! Пришел такой — потенцию до ста лет сохранил!

«Жрица любви» старика послушала-послушала, хрипло засмеялась и повернулась в сторону тропки в кустах… Молодая, до срока просто наблюдавшая за этой сценой, свирепо взвизгнула:

— Вообще что ли? Ты теперь че, за сто рублей, что ли?

Старшая коллега ответила миролюбиво, со смешком:

— Да вон деду хочется…

— Хочется-перехочется, — отрезала жестокая младшая. — Все Манвелу расскажу…

Дед переминался с ноги на ногу, с тревогой переводил взгляд с одной женщины на другую — обломится, нет?

— Да испугала, обделалась уже от страха, — разозлилась и подбоченилась старшая. — Мне тоже есть чего Манвелу-то рассказать! Идешь или че? — рыкнула она на деда, и тот заспешил вслед за ней в кусты…

— О как! — Кока был поражен. — Они безлошадных, значит, в зеленых насаждениях обслуживают.

Герман выбросил свою бутылку в урну у скамейки. У Коки же косой глаз ушел в сторону, кажется, сильнее, чем обычно, и он пафосно выдохнул:

— Думаю, каждый мужчина должен попробовать с проституткой.

Герман пожал плечами.

— Здоровье поберег бы.

Кока встал и тоже выбросил бутылку, переложил из кошелька шуршащие бумажки в карман брюк, сунул свою сумку в руки Герману, спросил его:

— Подождешь меня? — будто они школьники по дороге домой.

И, не дожидаясь ответа, направился к шлюхе помоложе, которая, заметив его приближение, приняла максимально соблазнительную, по ее представлениям, позу. Фигура как у гимнастки или балерины, но блеклое, размалеванное, равнодушное лицо! Интересно, работа ее изуродовала или она такой уродилась?

Кока-экспериментатор быстро с ней договорился, и парочка двинулась в кусты по другой тропке. Герман подумал, что Кока теперь сможет отметить галочкой пункт «трахнуть проститутку» в предполагаемом списке достижений.

Из кустов через некоторое время выбралась первая сладкая парочка. Дед имел воровато-довольный вид и резво засеменил прочь. Дама же окинула взором поляну, все оценила — отсутствие коллеги и недостачу парня на скамейке — и тронулась в сторону Германа.

— Сигаретки не найдется? — спросила неизобретательно.

— Не курю.

— Сам-то не хочешь? — качнула головой в сторону кустов.

— Нет. Спасибо.

Как ни в чем не бывало она достала курево из кармана джинсовой курточки, щелкнула зажигалкой. Ее физиономия, хоть и выглядела помятой, но все же оставалась живой и выразительной.

Герман вдруг разозлился на друга и дурацкую его затею, закинул за плечо рюкзак, подхватил сумку Коки и побрел в сторону станции метро. Старшая, покуривая, не спеша вернулась на рабочее место.

Скоро Кока догнал Германа, доложил:

— У них там, в кустах, матрас надувной и зонтик имеется большой. Видно, из кафешки какой сперли. Или, может, специально приобрели. На развитие бизнеса списали.

Герман хмыкнул и протянул ему сумку.

— Как впечатления?

— Ну так… Технологичненько.

* * *

Через желудок — верная дорога к сердцу мужчины. Такова народная мудрость. И единственный способ хоть немного поговорить с мужчиной-постояльцем — за столом. Они договорились сбрасываться на общую еду, а готовить, кто как сможет. Чаще получалось у Изы, конечно.

Она поражалась организованности и удивительной автономности Германа. Эта автономность даже слегка задевала ее. Ей ни разу не удалось сбить его с намеченной траектории. Он словно имел какой-то встроенный таймер, в его присутствии ощущалось физически «тик-так, тик-так». Но на еду в его распорядке дня время все же отводилось.

Она остановилась перед дверью в комнату Германа, постучалась тихонько, затем посильнее. Нерешительно, но толкнула дверь. Образовалась щелка, Иза робко в нее заглянула. Всклокоченный Герман в больших наушниках сидел у компьютера, напряженно смотрел в экран и барабанил пальцами по клавиатуре.

Иза приоткрыла дверь пошире и постучала по внутреннему косяку.

— Герман! Гер-ман!

Герман вздрогнул и обернулся к ней. Снял наушники.

— Извини. Что-то случилось?

— Да нет, я просто ужин приготовила. Приходи, если хочешь.

Герман благодарно кивнул:

— С удовольствием.

Потянулся на стуле, встал, пошел в кухню за Изой.

Иза поставила перед Германом тарелку. Ничего особенного — рис, тушеная индейка, зелень. Он начал с удовольствием есть, быстро, явно еще не выйдя из рабочего ритма. Иза тоже села за стол:

— Ты совсем не отходишь от компа. Глаза красные.

Герман проговорил очень быстро:

— И все равно ничего не успеваю. Перевожу — для денег и практики, диссертацию дожать надо, пары статей не хватает, сроки поджимают, и еще сценарий пишу.

— Может, от чего-то отказаться?

Герман решительно мотнул головой: