18+
Шкатулка княгини Вадбольской

Бесплатный фрагмент - Шкатулка княгини Вадбольской

Книга первая: ВЫБОР КНЯЗЯ ПЕТРА

Объем: 268 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

Памяти моей мамы Веры Павловны Ростовцевой посвящается. Ее могила в Баку уничтожена после событий 1990 года, я не могу поставить ей памятник. Пусть эта книга станет ей памятником.

Все грехи вобрав и заслуги,

В мир потомков входим мы тенями,

Протянув к вам незримо руки

Из бездонной пропасти времени.

Вам порой смешны наши были

И нелепы наши теории,

Но мы жили, и мы любили,

Мы соткали вашу историю.

(«Песнь предков», Галина Тер-Микаэлян)

ПРОЛОГ

В жизни своей князь Алексей Иванович Вадбольский придерживался двух правил: верно служить отечеству и держаться подальше от политики. Глубоко почитая царевну Софью Алексеевну за мудрость и рассудительность, он, тем не менее, в дни вооруженного бунта 1682 года (после смерти царя Федора Алексеевича его сестра царевна Софья и князь Голицын захватили власть, свергнув с трона малолетнего царя Петра и отстранив от власти его мать царицу Наталью Нарышкину) почел за лучшее отбыть в свое тульское имение. С его стороны это был весьма дальновидно — свергнутый маленький царь, будущий Петр Великий, хорошо запомнил бунтовавших бояр, лишивших жизни его любимых дядюшек. Впоследствии многих бунтовщиков настигла расплата, но осторожный князь Вадбольский сохранил свои обширные вотчины — как доставшиеся в наследство от предков, так и те, что во время своего семилетнего регентства пожаловала ему царевна Софья за участие в Крымских походах 1687 и 1689 годов.

Старший из его сыновей Иван был особо отмечен и награжден императором Петром Великим за воинские заслуги во время Северной войны (война России со Швецией, длившаяся с 1700 по 1721 годы). Подобно своему отцу, он тоже предпочитал держаться в стороне от политики и сумел уклониться от участия в судилище, на котором несчастного царевича Алексея Петровича, государева сына, приговорили к смерти. Из-за этого князь Меньшиков, принимавший активное участие в допросах обвиненного в измене царевича, в годы своего президентства в Военной коллегии (созданный Петром Первых высший орган военного управления в России) постоянно подчеркивал свое холодное отношение к Вадбольскому, служившему в фортификационной экспедиции при коллегии. Тем не менее, Иван Алексеевич не жалел о своем поступке и, как показало время, оказался прав.

Умер император Петр Первый, недолго процарствовавшая Екатерина Первая завещала престол маленькому сыну убиенного царевича Алексея. Спустя два месяца после воцарения юного царя Петра Второго, князь Иван Долгоруков ознакомил мальчика-императора с материалами следствия по делу его отца. Вскоре могущественного князя Меньшикова арестовали, обвинив в злоупотреблениях, и чуть позже со всем семейством отправили в ссылку, а тем, чьи подписи стояли под смертным приговором царевичу Алексею, стало очень неуютно.

Пока шло расследование по делу Меньшикова, князь Иван Алексеевич Вадбольский решил — от греха подальше! — покинуть Петербург. Причины для окружающих изобрести было нетрудно — служебные дела в Ревеле (теперь Таллин), необходимость посетить свои имения и прочее. Вернувшись, он был неприятно поражен, узнав от слуг, что в его отсутствие восемнадцатилетний сын Алексей не только бражничал с фаворитом молодого государя Иваном Долгоруковым, но и пару раз возил ко двору младшего брата Сергея — тому только-только минуло тринадцать.

— Не наказывал ли я вам всегда держаться подальше от придворной суеты? — кричал он. — Не говорил ли, что Господь защищает только тех, кто сам за себя заступится?

Лицо князя побагровело, глаза налились кровью. Сергей, переминаясь с ноги ногу, испуганно пробормотал:

— Да, батюшка.

Но отец не смотрел на него, он вперил гневный взгляд в старшего сына Алексея, и у того стали медленно краснеть лицо и шея.

— Слышал я, что в отсутствие мое ездил ты к Ваньке Долгорукову бражничать.

— А как мне было отказаться, коли позвали? — с некоторым вызовом возразил Алексей и дерзко вскинул голову. — Долгоруковы теперь при дворе всем заправляют, молодой государь к Ивану Долгорукову благоволит. Государь и сам на том пиру был, и цесаревна Елизавета Петровна тоже отплясывала.

Тон отца неожиданно стал вкрадчив:

— Вот как. И государь, и цесаревна, говоришь? Так ты, стало быть, и брата решил привезти с ними поплясать?

Не выдержав его взгляда, Алексей отвернулся и пробурчал:

— Мне Долгоруков так посоветовал. Говорит, ничего, что брат молод, он государю почти ровесник, и разве не почетно для рода Вадбольских, если молодой князь с детства императору другом станет?

Качая головой, Иван Алексеевич внимательно разглядывал сына чуть прищуренными глазами.

— Смотрю, Ванька Долгоруков теперь для тебя главным советчиком стал.

— А что, батюшка, разве он неверно говорил? — наивно удивился Алексей.

Лицо князя теперь было почти добродушным.

— Ну-ну. И что же еще интересного он тебе говорил? Рассказывай уж, не таись.

Сергей приметил таившуюся в глазах отца насмешку и испуганно покосился на брата, но Алексей, хоть и старше был годами, особым умом не отличался. Обманутый доброжелательным тоном отца, он повеселел, и язык его развязался:

— Я, батюшка, много чего от Долгорукова слышал, — похвастался он, — говорит, что молодому государю Петербург не нравится, и хочет он опять Москву столицей сделать. Еще Долгоруков говорит, что хочет жениться на цесаревне Елизавете Петровне, и это будет для нее честь, потому что род Долгоруковых стоит не ниже царского по знатности, а цесаревна рождена в грехе. И еще говорит, что государю его сестрица Екатерина Долгорукова по сердцу пришлась, как государь в возраст войдет, так и свадьбу сыграют, и тогда князья Долгоруковы выше всех вознесутся. Обещал, что и меня, коли верен ему буду, вместе с собой возвысит.

Иван Алексеевич не дал ему договорить — не в силах скрыть свой гнев, он стукнул кулаком по столу, голос его загромыхал, донесся до самых дальних комнат:

— Глупый щенок! Сто раз тебе и брату твоему сказывал: кто высоко взлетает, тот больно падает. Больше к Долгорукову ни ногой, иначе лишу своего благословения. А чтобы тебе от скуки дурь всякая в голову не лезла, я тебя сей же час женю. Невесту уже давно подобрал — из Нарышкиных. Приданое за ней дают знатное, девица здоровая и собой недурна. И не смей повторять гнусные слова о цесаревне, Ванька Долгоруков рылом не вышел женой ее назвать! А теперь убирайтесь оба!

Оставшись один, Иван Алексеевич успокоился не сразу — он глубоко чтил память покойного императора. Из всех детей Петра Первого и Екатерины выжили лишь Анна и Елизавета, рожденные до брака родителей, но по воле своего отца они получили титул «цесаревны», и называть их рожденными в грехе было оскорблением памяти великого государя. А то, что Ванька Долгоруков собрался жениться на цесаревне Елизавете Петровне, было оскорблением вдвойне.

«Ах, Ванька, ах подлец! — думал князь. — Ничего, ему еще воздастся за его длинный язык. Кстати, ежели он правду сказал, и молодой государь желает столицу из Петербурга перенести в Москву-матушку, то не придется ли Военной коллегии тоже туда перебираться? Может, тогда мне стоит московский особняк в Ново-Никитской слободе достроить?»

Фундамент особняка у Патриарших прудов заложил еще его отец князь Алексей Иванович Вадбольский. После того, как в 1712 году взорвался порох в погребах Гранатного двора, и все мастерские выгорели дотла, улицу Спиридоновку в Ново-Никитской слободе начали постепенно застраивать, но строительство шло медленно, и новоселы обживать слободу не спешили — Козье болото, которое при царевне Софье заботами патриарха Иоахима было осушено и превращено в Патриаршие пруды, вновь пришло в запустение, и к ночи в близлежащие дома устремлялось сонмище комаров, несущих болезни и делавших жизнь домочадцев нестерпимой. К тому же ходили разговоры, что место здесь «нечистое» — улица Спиридоновка петляла вдоль вытекавшего из Патриарших прудов ручья Черторый, о котором в народе ходили самые невероятные слухи. Будто и живность домашняя здесь пропадает, и рыба не водится, а утки-лебеди норовят облететь ручей стороной.

Князь Иван Алексеевич, получивший недостроенный особняк у Патриарших по отцовскому завещанию, прежде о нем не вспоминал, и теперь тут же отбросил мелькнувшую было мысль:

«Нет, нехорошее место. Подождать нужно. И держаться подальше от двора, никто не знает, как и что будет. Алешку, как женится, в деревню отправлю, подальше от Долгоруковых, пусть хозяйством займется, наследников народит. Жаль, здоровье у него слабое и прихрамывает немного, а то бы самое милое дело было ему теперь в армии или во флоте послужить. Вот Сережку, чуть подрастет, сразу в полк отправлю, нечего без дела слоняться»

Все сложилось не так, как предполагали сгрудившиеся у трона юного императора фавориты. Не достигшего пятнадцати лет Петра Второго унесла оспа — до того, как он успел жениться на сестре князя Ивана Долгорукова. На трон взошла племянница Петра Первого Анна Иоанновна и оставалась на нем в течение десяти лет. Все это время князь Иван Алексеевич Вадбольский служил отечеству под командованием генерала-фельдмаршала Миниха — осаждал Данциг, громил Крымское ханство. Младший сын Сергей тоже участвовал в военных походах, и отец гордился, слыша отзывы об отваге своего отпрыска. Однако в сентябре 1739 года, после того, как был подписан мирный договор России с Турцией (невыгодный для России Белградский мирный договор, в результате которого она возвращала Османской империи завоеванные территории и теряла выход к Черному морю), фельдмаршал Миних имел с Вадбольским секретный разговор.

— Никто больше меня не может быть недовольным столь печальным завершением всех наших баталий, князь, — откровенно сказал он Ивану Алексеевичу, — я сам лично отписал в Петербург государыне, что договор сделал напрасным большинство русских побед. Молодые офицеры, потеряв в этой войне немало своих товарищей, понятно, возмущаются. Однако сыну вашему князю Сергею следует быть осторожней в своих высказываниях. Ко мне поступил донос, но из уважения к вам я не дал ему ходу. Передайте молодому князю мой совет: пусть вспомнит о судьбе Ивана Долгорукова. И лучше будет в Петербурге вам теперь не появляться.

Вадбольский похолодел — с воцарением Анны Иоанновны князья Долгоруковы, прежде пребывавшие в фаворе у Петра Второго, подверглись гонениям. Князь Иван, брат несостоявшейся царицы, в течение нескольких лет пребывал в ссылке в Березове, однако и там продолжал вести разгульную жизнь. Однажды во время веселого застолья он спьяну наплел такого, что в Петербурге, получив донос, начали следствие по делу о заговоре. По слухам, доходившим из столицы, в смертном приговоре бесшабашному князю никто не сомневался, но следствие продолжалось, шли аресты тех, кого он назвал под пытками, они, в свою очередь, называли все новые и новые имена. Князь Вадбольский понимал, что фельдмаршал спасает не только его сына, но и всю семью Вадбольских.

Поблагодарив Миниха, он вернулся к себе и вызвал дворового Афоньку, с детства приставленного к молодому князю Сергею и сопровождавшего его в походах.

— Говори, — сурово приказал он, — и не вздумай ничего скрывать, от этого молодому барину будет не лучше, а только хуже. Какую крамолу он обычно плетет, когда бражничает с приятелями?

Афонька изменился в лице, но твердо ответил:

— Велите казнить, барин, не ведаю, о чем говорите.

— Слушай меня внимательно! — раздраженно закричал князь. — Я сыну своему не враг и плохого не желаю. Плохо ему станет, если мне неведомо будет, а чужие про то узнают. Или думаешь, помимо тебя других доносчиков не нашлось? Будешь молчать — под топор молодого барина подведешь.

Испуганный Афонька повалился ему в ноги.

— Не вините его барин, голова у молодого барина Сергей Иваныча слабая, как выпьет, так язык удержать не может, потом сам жалеет. Все скажу, только, чтоб ему худого не было. Говорил, будто не по закону нами нынешняя царица правит — будто бы царица-матушка Екатерина завещание оставила, чтобы на трон Лизавету Петровну посадить, родную дочь великого государя Петра Алексеевича. Только Бирон завещание спрятал, а цесаревну при нынешней царице в черном теле держат, царица ее «Лизкой» называет и по щекам бьет. Говорил, будь дочь великого государя на троне, не пришлось бы нынче России кровью завоеванное отдавать.

Вадбольский слушал, и лицо его было каменным.

— Позови молодого барина, — велел он, когда Афонька закончил свой рассказ.

Сергей не отрицал своей вины.

— Простите, батюшка, — понурившись, сказал он, — накажите, как сочтете нужным.

— За Христофора Антоновича Миниха будем Бога молить, что он доносчика придержал и не дал семью нашу погубить, — сурово ответил отец, — дает он нам с тобой отпуск, чтобы увез я тебя домой и на месте вразумил. И я тебя вразумлю — хоть ты и офицер русской армии, так выпорю, что с месяц сидеть не сможешь. А потом женишься. Невесту тебе уже выбрал — Марфу, дочь моего покойного друга обер-комиссара Ефима Зыбина.

Марфа Зыбина имела приятную внешность и неплохое приданое. Семья Зыбиных пользовалась влиянием при дворе, поскольку находилась в родстве со всемогущим кабинет-министром Артемием Петровичем Волынским. Матери девушки уже не было в живых, до замужества она находилась под опекой старшего брата Александра Ефимовича Зыбина, служившего кригкомиссаром (военный чиновник, отвечающий за снабжение), и своей крестной матери — графини Анны Гавриловны Ягужинской, урожденной Головкиной.

Предложение князя Вадбольского опекунов не удивило — о дружбе покойного обер-комиссара Зыбина с князем Вадбольским знали, известно был, что в свое время шел разговор о браке младшего сына князя с дочерью Зыбина Еленой. Правда, помолвки не было — ждали, когда жених с невестой войдут в возраст. Однако обер-комиссар скоропостижно скончался от апоплексического удара, а Елена, повзрослев, полюбила князя Львова и вышла за него замуж. Вадбольский немного огорчился, но что делать — с сердцем барышни не поспоришь. К тому же началась военная кампания, стало не до брачных планов. Но война закончилась, а за годы, прошедшие со дня смерти Зыбина, подросла его младшая дочь Марта. Когда умер отец ей не было и года, теперь исполнилось пятнадцать, и она выглядела вполне созревшей для замужества. Вадбольский уговорился с опекунами, что молодых обвенчают, когда невесте минет шестнадцать.

Как раз в то время в Москве начали быстро застраивать обширную площадь перед Никитскими воротами, на которую выходила Спиридоновка, и на левой стороне улицы вырос огромный двор тайного советника Лариона Воронцова. Вадбольский тоже решил достроить особняк и отдать его младшему сыну — пусть обживает с молодой женой.

Однако еще до венчания случилось событие, круто изменившее жизнь Вадбольских. В начале апреля 1740 года пал могущественный кабинет-министр Артемий Петрович Волынский, прежде находившийся в большой милости у Анны Иоанновны, — не выдержал соперничества с любовником императрицы Бироном, ибо тот поставил свою повелительницу перед выбором: «или я, или он». Артемия Петровича арестовали — начали с расследования злоупотреблений, затем изучили предложенный им «Генеральный проект о поправлении внутренних государственных дел» и узрели в нем намерение произвести переворот. Были взяты под стражу также ближайшие сподвижники Волынского — Еропкин и Хрущев. Александр и Иван Зыбины, братья Марфы, решили на время скрыться от Тайной канцелярии (канцелярия тайных и розыскных дел, созданная при Петре Первом). Они не имели никакого отношения к проектам кабинет-министра, но состояли с ним в родстве, и кто мог знать, не назовут ли арестованные под пытками их имена?

Отголоски происходящих в Петербурге событий вскоре докатились до Иваньковского, родового имения Вадбольских, где шли приготовления к свадьбе. Молодой князь Сергей Вадбольский немедленно помчался к своей невесте — утешить ее и заверить в неизменности своих чувств.

— Милая Марфа Ефимовна, — целуя тонкие девичьи пальцы, говорил он, — скоро уже состоится наше венчание, и тогда никто на свете не сможет помешать мне стать вашим заступником, какие бы напасти не свалились на вашу семью.

Высвободив руку, девушка утерла заплаканные глаза, всхлипнула в последний раз и с достоинством ответила:

— Осторожность требует, чтобы мы повременили с венчанием, любезный князь Сергей Иванович. А то как бы напасти эти не затронули и вашу семью.

Иронический тон ее задел молодого князя.

— Что заставляет вас, Марфа Ефимовна, думать, будто что-либо на свете заставит меня отказаться от своих обязательств?

— Послание, какое прислал мне ваш батюшка князь Иван Алексеевич, — она вытащила из-за пазухи письмо и протянула жениху, — нынче получила, прочтите.

Сергей читал и медленно заливался краской стыда — его отец уверял дочь своего старого друга в своем неизменном к ней расположении, однако писал, что возникли непредвиденные трудности, которые требуют отложить венчание. Скомкав письмо и отшвырнув его в сторону, молодой князь направился к выходу. Марфа, видя его состояние, бежала следом, стараясь успокоить, но он на отвечал, лишь у двери замедлил шаг, обнял ее и, горячо поцеловав в губы, вышел.

Старый князь меж тем пребывал в сильном смятении. То, чего он всю жизнь старательно избегал — политика, — неожиданно ворвалось в его жизнь. Страх перед летящими пулями и рвущимися снарядами, какой испытывают многие на поле боя, был ему неведом, но мысль о застенках Тайной канцелярии наполняла душу холодом. За отправленное будущей невестке письмо его мучил стыд, но когда к нему ворвался кипящий возмущением сын и стал упрекать в недостойном дворянина поступке, Иван Алексеевич пришел в ярость:

— Как смеешь ты, молокосос, идти против законов Божеских и бросать отцу своему подобное обвинение? Так знай же, что хотел я сделать тебя наследником всего своего состояния, выделив долю брату твоему и приданое сестре твоей, теперь же решил: завещаю все им, а тебе оставлю одно Иваньковское и знать тебя более не желаю!

Сказано — сделано. Старый князь изменил завещание и, оставив младшего сына в Иваньковском, уехал в Москву, увезя с собой маленькую дочь Наталью. По настоянию Марфы венчание все же отложили — девушка по-настоящему любила своего жениха и, обладая редкой для столь юного возраста рассудительностью, не желала подвергать его риску. К счастью, Тайная канцелярия братьями Зыбиными не интересовалась, ведущие следствие добивались другого — обвинить в заговоре цесаревну Елизавету Петровну. Однако никто из арестованных под пытками не назвал ее имени.

После казни Волынского тревоги утихли. Спустя четыре месяца умерла сама императрица Анна Иоанновна, завещав престол младенцу Иоанну (Иван Шестой, внучатный племянник императрицы Анны Иоанновны), сыну своей племянницы Анны Леопольдовны, а вскоре стало известно о низложении всемогущего Бирона. Братья Зыбины вернулись домой, и перед Рождественским постом князь Сергей Иванович Вадбольский обвенчался с девицей Марфой Ефимовной Зыбиной. Старый князь, порвавший с сыном отношения, ни на венчании, ни на свадьбе не присутствовал, да и пышных торжеств из-за траура по случаю смерти императрицы не устраивали.

В первое время молодожены мало интересовались столичными событиями. Княгиня Марфа ждала ребенка, молодой князь, никогда прежде не занимавшийся хозяйством и ничего в нем не смысливший, попытался было разобраться с делами имения, но потом махнул рукой и нанял управляющего — обрусевшего немца Карла Федоровича Гольбаха.

В конце августа князь Сергей, подъезжая к дому, увидел управляющего, гнавшегося с палкой за деревенским мальчишкой лет десяти — тот ловко увертывался от ударов, ухитряясь при этом не выронить предмет, который прижимал к груди.

— Стой! — крикнул князь. — Что происходит?

Гольбах остановился, а мальчишка юркнул за дерево и скрылся в кустах.

— Украл расходную книгу, подлец, — опустив палку и отводя глаза, пробурчал управляющий, — я сидел себе, а этот паршивец подкрался сзади, схватил и наутек.

В полном недоумении князь пожал плечами — понятно было бы, укради мальчишка хлеб или деньги, но расходную книгу…

— Кто такой?

Прежде Гольбаха ему ответил следовавший за ним Афоня:

— Мальчишка пренесноснейший, барин, а коли теперь еще и в воровстве замечен, то надо бы его с малолетства в острог определить.

Неожиданно с вершины близстоящего дерева послышался звонкий мальчишеский голос:

— И все неправда, барин, не воровал я, сказал только, что муки в записи не хватает. А Карл Федорович за мной с палкой погнался.

Из густой кроны ветвей выглянула замызганная мордашка. Князь, которого уже по-настоящему стало разбирать любопытство, приказал:

— Слезай и подойди сюда.

Мальчик ловко сполз по стволу и приблизился к сидевшему на лошади князю, продолжая прижимать к груди толстую расходную книгу. Управляющий потянулся было за ней, но мальчишка ловко отскочил в сторону.

— Я не воровал, барин, — шмыгнув носом, повторил он, — не так все было.

Афонька замахнулся на него хлыстом.

— Отдай книгу, негодяй! — угрожающе крикнул он и повернулся к князю. — Прикажете выпороть, барин?

Однако князь его остановил.

— Ты кто? — спросил он мальчика. — С какой стати книгу унес?

— Пастух я, барин, Ильи Хохлова сын, Кузьмой зовут, — видя интерес князя, он приободрился и заговорил смелее, — я уносить не хотел. Зашел сказать, что корова Машка охромела, а там на столе книга. Писано в ней, что сорок пудов муки в Тулу на пекарню продали, а я еще ране, когда везли, счел сорок пять. Вот я и спросил. А барин Карл Федорович кричал, что я вру, и за мной с палкой погнался.

— Ты что, читать умеешь? — от удивления князь даже повысил голос. — Кто тебя учил?

Маленький Кузьма испугался.

— Виноват, барин, — пролепетал он, — сам научился. Книгу купил на рынке.

— А на какие деньги купил? — грозно крикнул Афонька. — Украл, небось?

Сам Афонька был выучен грамоте, неплохо писал и читал, но в других дворовых учености не терпел. Его непрошенное вмешательство рассердило князя.

— Молчи! — сурово прикрикнул он и вновь посмотрел на мальчика. — А как ты знаешь, что муки продали сорок пять пудов?

Мальчик с опаской покосился на побагровевшего Карла Федоровича и, очевидно, решил, что терять ему уже нечего.

— Потому, барин, что мешков на подводе свезли девять, а в каждом мешке по пять пудов. Ежели бы сорок пудов продали, то свезли бы восемь мешков.

— И врешь ты все! — возопил управляющий, голос его неожиданно перешел в визгливый фальцет, а лицо до того налилось краской, что князь испугался, как бы беднягу не хватил удар.

— Не вру!

— Хорошо, я с этим разберусь, — Сергей старательно не смотрел в сторону Карла Федоровича, — а сейчас верни книгу.

— Слушаюсь, барин, — с достоинством ответил Кузьма, подошел к управляющему и протянул ему книгу.

Карл Федорович схватил ее дрожащими руками, и одного взгляда на него князю было достаточно, чтобы понять: управляющий так напуган, что, если прежде и мухлевал, то в будущем вряд ли вновь попробует это сделать. А мальчишка прелюбопытный, нужно отправить его в город учиться, теперь многие своих крепостных посылают. Выучится, и всегда сможет управляющего проверить, если тот нечестно станет свое дело делать.

— Хочешь учиться? — милостиво спросил мальчика князь. — Отправлю тебя в город.

Тот похлопал глазами, словно не сразу поняв сказанное, а потом внезапно повалился на колени и, ударившись головой о землю, завопил так, что княжеская лошадь испуганно шарахнулась:

— Вечно Бога за вас молить стану, барин!

Имение в том году принесло неплохой доход — как и предполагал князь, в дальнейшем управляющий опасался утаивать часть прибыли. Летом княгиня Марфа родила девочку, но та умерла, не прожив и месяца, что чрезвычайно удручило супругов. В декабре из Петербурга приехал старший брат княгини Александр Ефимович и сообщил потрясающую новость: в результате переворота был свергнут император-младенец Иоанн, на трон взошла цесаревна Елизавета Петровна. Ныне императрица Елизавета Первая.

— Фельдмаршал Миних поклялся защищать младенчика и правительницу Анну Леопольдовну, — рассказывал Зыбин, — но разве защитишь того, кто сам себя не желает защитить? О заговоре открыто говорили чуть ли не на каждом углу, англичане правительницу предупреждали, Миних уговаривал ее дозоры расставить, а цесаревну выслать. Нет, с подружкой своей баронессой Менгден развлекалась. За глупость свою сама заплатила и других заставила расплачиваться. Семья в ссылке, Миних ждет казни.

Князь Сергей жалел Миниха, которого глубоко уважал, но радовался восшествию на трон дочери великого Петра. В России наступала новая эпоха.

После воцарения Елизаветы Петровны молодой князь Сергей Вадбольский вернулся в армию, принимал участие во взятии Нейшлота, Борго и Фридрихгамн (теперь финский город Хамина). В августе 1742 года русская армия под командованием фельдмаршала Петра Петровича Ласси (главнокомандующий в войне со Швецией 1741—1743 годов) осадила Гельсингфорсе (теперь Хельсинки), и Вадбольский был послан парламентером к шведскому командующему генералу Бускету с предложением о капитуляции. Однако один из шведских офицеров, в нарушение всех законов войны, выстрелил в князя, когда тот подъезжал к воротам крепости.

Ранение оказалось тяжелым — пуля попала в живот, задев печень, и на то, что князь выживет, никто не надеялся. Когда Гельсингфорсе был взят, Ласси лично приехал в госпиталь проведать раненого — он хорошо знал и отца, и сына Вадбольских еще по прошлой кампании. В пелене тумана, застилавшего зрение, Сергей узнал фельдмаршала, слова с трудом срывались с его языка:

— Жене… не сообщать… пока… беременна. Отцу… в Москву… пусть простит… дерзость…

От напряжения сознание его покинуло, немного постояв возне него, старый Ласси утер скупую слезу и вышел. В тот же день он написал в Москву своему хорошему приятелю князю Ивану Алексеевичу Вадбольскому о тяжелом ранении сына и о том, что надежды нет. Передал просьбу молодого князя к отцу простить его дерзость, просил ничего не сообщать молодой княгине до ее родов.

Однако молодость пересилила смерть — к величайшему удивлению врачей. Спустя месяц верный Афонька, не отходивший все это время от князя ни на шаг, написал его отцу, что Бог совершил чудо — молодой барин пошел на поправку, уже начал есть твердую пищу и пытается даже подняться с постели. В ответном письме старый князь велел ему еще лучше заботиться о барине, сообщил, что княгиня Марфа в сентябре родила дочь. И мать, и ребенок здоровы, княгиня сильно тревожилась о муже, а теперь к ней в Иваньковское послали нарочного сообщить, что молодой князь был ранен, но жив и напишет, как только сможет держать перо.

Лишь ближе к концу зимы Сергей оправился настолько, что смог тронуться в путь. Проезжая через Петербург, он остановился на несколько дней у своего юного товарища по полку графа Петра Панина — тот жил в недавно отстроенном доме своего родственника генерал-аншефа Леонтьева на Васильевском острове. Старший брат Петра, красавчик Никита, пользовавшийся милостью у новой государыни, представил Вадбольского Елизавете Петровне. Молодая императрица не забыла веселых дней своей юности и хорошо помнила старшего брата Сергея князя Алексея, да и самого Сергея тоже. Дав ему поцеловать свою руку, она ласково потрепала его по щеке:

— Слышала о твоих подвигах, князь. И о твоем тяжелом ранении тоже слышала. Бог сохранил тебе жизнь, надеюсь, вскоре полностью вернет и здоровье.

Елизавете в ту пору было тридцать три года, она была хороша собой, в каждом движении ее простота сочеталась с царственным величием. Не в силах сдержать своего восторга, Сергей пал перед ней на колени.

— Ваше величество, жизнь, здоровье и все, что имею, я готов принести на алтарь служения моей государыне.

Женскому тщеславию Елизаветы польстило восхищение, светившееся в глазах молодого человека, она улыбнулась.

— Как же ты похож на своего брата, князь! Те, кто верно мне служат, всегда могут рассчитывать на благодарность.

Глаза ее на миг затуманились грустью — вспомнились веселые вечеринки в компании казненного князя Ивана Долгорукого, даже под пытками сохранившего ей верность. Одному из писцов приказано было тут же подготовить и скрепить печатью приказ — князю Сергею Вадбольскому за верную службу жаловались примерные земли (земли, отобранные в казну у владельцев, не сумевших предоставить на них оправдательных документов) по его выбору. Сразу после этого внимание императрицы отвлек приблизившийся к ней мужчина необычайной красоты в камергерском костюме — как потом Сергей узнал, это был Алексей Разумовский. Государыня заговорила с ним о предстоявшем вечером бале, напрочь позабыв обо всем остальном. Возможно, впоследствии она и вспомнила бы князя Вадбольского, будь он в состоянии появляться на балах и отплясывать с придворными дамами, но рана его была еще слишком свежа. Зато по милостивому приказу императрицы к Иваньковскому присоединено было смежное имение Покровское, имевшее обширные луга для выпаса скота.

На следующий день после приема у императрицы князь Сергей получил приглашение от графини Анны Гавриловны Ягужинской, крестной матери княгини Марфы. По-родственному обняв его, она ласково укорила:

— Не приведи тебя вчера молодой Панин ко двору, я бы и не узнала, что ты в Петербурге. Почему не у меня остановился? Не стыдно? Я ведь Марфиньке твоей вместо матери, хотела тебя со своими детьми познакомить, они ведь Марфиньку как сестру любят. Неужто так и уехал бы, не повидав меня?

Князь смутился.

— Единственно, боясь обеспокоить вас, графиня, — краснея, бормотал он.

Ягужинская махнула рукой, показывая, что не принимает всерьез его извинений, но, так и быть, не сердится, и велела лакею позвать детей. Вошла миловидная девушка лет девятнадцати, ведя за руки девочек лет десяти-одиннадцати, за ними следовал мальчик постарше.

— Сын мой — твой тезка, — с ласковой улыбкой говорила графиня, гладя мальчика по кудрявым волосам, — а это мои Анюта и Машенька, они, как маленькие были, от Марфиньки ни на шаг не отходили. Муж мой покойный тогда с Бироном повздорил, за то от двора был отлучен и в Берлин послом отправлен, а мы с детьми в деревне жили, и Марфинька с нами была.

Сергей ждал, когда его представят девушке, которая, судя по богатой одежде, была родственницей, но тут лакей доложил о статс-даме государыни Наталии Федоровне Лопухиной и ее сыне подполковнике Иване Степановиче.

— Разрешите нам теперь уйти, maman (мама)? — обратилась девушка к графине, немало удивив Сергея этим обращением.

— Да, Настя, идите, — разрешила Ягужинская и пошла навстречу гостям.

Те, однако, вошли прежде, чем вышли Настя и дети. Величественно вплывшая статс-дама Лопухина улыбнулась маленькому Сереже, по-взрослому отвесившему ей поклон, приласкала присевших в реверансе Аню и Машу, расцеловалась с хозяйкой. На Настю ни она, ни ее сын не обратили никакого внимания, словно девушки тут и не было. Графиня представила гостям князя Сергея. С улыбкой протянув ему руку для поцелуя, Лопухина сказала:

— Ко мне ваш шурин Зыбин в том месяце наведывался, сказывал, вы от раны своей чудом оправились. Очень и очень мы все рады за вас. Княгиню Марфу, жену вашу, я прежде знавала и очень к ней привязалась. Вам и ей мои поздравления с рождением маленькой княжны. Надеюсь, вы не станете долго держать нашу милую Марфу в глуши и вскоре вернете ее нам.

— Я тоже хотела тебя об этом просить, милый мой князь, — подхватила графиня, — уже не помню, сколько лет не видела крестницу. Государыня была милостива к тебе, Марфа, думаю, займет при дворе достойное вашего имени положение.

— Передам жене ваши слова, графиня, но все зависит от ее желания.

Говоря это, князь почтительно склонил голову и при этом незаметно скользнул взглядом в сторону, но ни детей, ни пробудившей его любопытство девушки Насти, звавшей графиню «maman», в гостиной уже не было.

Подали закуски, лакеи разливали по бокалам крепкое вино. Лопухина и ее сын Иван пили и ели много, оба раскраснелись, и еще заметней стало, как они походят друг на друга лицом. Сергею врачи после ранения запрещали пить, но он не выдержал — опустошил бокал и, не ощутив ничего плохого, позволил налить себе еще. Ягужинская, тоже раскрасневшись, говорила князю:

— Завтра же… нет, даже нынче вечером напишу Марфиньке — постараюсь ее убедить, что она не должна нас более огорчать своим отсутствием. Тем более, что есть обстоятельство, требующее от нее по весне непременно быть здесь.

— Обстоятельство? Какое?

Князь с недоумением посмотрел на графиню, она шутливо коснулась указательным пальцем своих губ:

— Тс-с! Секрет, но тебе скажу. В мае я венчаюсь с графом Михаилом Бестужевым-Рюминым, братом вице-канцлера. Вы с Марфой непременно должны быть на моей свадьбе. Однако пока никому ни слова!

Князь был заинтригован — ему приходилось немало слышать о вице-канцлере Алексее Петровиче Бестужеве, судьба которого в последние годы состояла из взлетов и падений. При Анне Иоанновне Бестужев занял пост кабинет-министра вместо казненного Волынского, в правление императора-младенца Иоанна пал вместе с Бироном и был приговорен к четвертованию, затем помилован и возвратился из ссылки аккурат к перевороту, передавшему власть Елизавете Петровне. При новой императрице Алексей Петрович Бестужев занимал пост вице-канцлера, и в армии к нему отношение было неплохое — ходил слух, будто французский король потребовал от России отдать Швеции все нынешние завоевания в Финляндии, да еще те, что отобрал у шведов великий государь Петр Алексеевич, но Бестужев тому воспротивился.

«Наконец-то у власти истинно русская императрица и истинно русский министр, за Россию радеют, — говорили меж собой офицеры, — сколько в прошлую войну крови в Крыму пролили, а все зря — немцы Бирон с Остерманом потом завоеванное туркам обратно отдали»

Брат вице-канцлера Михаил тоже известен был успехами на дипломатическом поприще, и теперь, оказывается, крестная княгини Марфы собирается войти в столь знаменитое семейство!

— Буду нем, как могила, графиня, — пообещал князь, — от души поздравляю ваше сиятельство. О Бестужевых много хорошего говорят в армии — будто зело полезны их деяния России и государыне нашей.

Дамы переглянулись, и Лопухина состроила легкую гримасу, ничуть не портившую, впрочем, ее красивого лица.

— Государыне! — тон ее был полон презрения. — А велика ли польза России от самой государыни?

Иван Лопухин пор молчал, но теперь вино развязало ему язык, вскинув голову, он недобро сверкнул глазами:

— А какова государыня, таков и наследник!

— Видели молодого гольштейнского принца (будущий император Петр Третий), князь? — подхватила его мать. — Туп, не способен постичь ни одну науку. К тому же, уродлив.

Сергей растерялся. После воцарения Елизаветы Петровны огласили последнюю волю императрицы Екатерины Первой: супруга великого Петра завещала, что, ежели молодой император Петр Второй умрет бездетным, то престол должен отойти цесаревне Елизавете. Если же и у Елизаветы не останется прямых потомков, то ей наследует сын старшей сестры, дочери Петра Первого Анны, умершей вскоре после родов, — той, которую еще при жизни ее отца-императора выдали замуж за герцога Гольштейнского.

В завещании Екатерина Первая указывала, что такова была воля ее супруга, великого государя Петра Первого, — хоть Петр Алексеевич и умер прежде, чем родился внук, но всем известно было: он обожал старшую дочь Анну и не раз повторял, что желал бы видеть ее сына своим наследником, коли Бог забрал у них с государыней маленьких цесаревичей Петра и Павла. Однако после смерти государыни Екатерины немецкая партия при дворе скрыла от народа завещание государыни, оттого и длилось на Руси десять лет немецкое засилье.

Так говорили, и князь Сергей, помня недовольство «немцами», царившее в войсках после крымского похода, вполне верил молве, полагая, что никто в России не может мыслить иначе. Поэтому, оправившись от первой растерянности, вызванной словами Лопухиной и ее сына, он возмущенно воскликнул:

— Разве не выполнила государыня Елизавета Петровна волю своих родителей, назначив наследником сына сестры? Ту волю, что так долго от народа была сокрыта! А теперь разве не должно радоваться русским, что на трон когда-нибудь взойдет внук великого царя Петра? Принц еще мал, дети растут и быстро меняются, а другого наследника у России нет, ибо государыня наша решила отказаться от брачных уз.

Поскольку все собеседники к тому времени изрядно выпили, негодующая тирада Сергея была встречена громкими протестующими возгласами.

— Другого наследника нет! — с презрением повторил Иван Лопухин. — А законный император Иоанн Антонович? Несчастный младенец предательски свергнут с престола, завещанного ему теткой Анной Иоанновной, законной русской императрицей! Кто сказал, что потомки Иоанна Пятого имеют меньше прав на престол, чем потомки его младшего брата Петра Первого? Оба царя были коронованы и царствовали одновременно.

— К тому же, дочери царя Иоанна были рождены в законном браке, — не понижая голоса, поддержала его мать, — а Елизавета и Анна — до того, как Петр обвенчался с Екатериной. И пусть их называли цесаревнами, но французский король Людовик Пятнадцатый отказался взять Елизавету в жены из-за ее происхождения. Потому же он отказался отдать французскую принцессу в жены ее племяннику-наследнику — сыну Анны Петровны.

— И последней воли императрицы Екатерины никто не нарушал, — лениво протянула Ягужинская, отправляя в рот кренделек, — разве ты не знаешь, князь, что после смерти молодого царя Петра завещание зачитали? Только тогда цесаревну никак нельзя было на царство венчать — она в тягости ходила от дружка своего Алешки Шубина.

— Ложь! — гневно вскричал побагровевший князь. — Врагам нужно было опорочить цесаревну, чтобы оправдать те унижения, каким ее подвергали.

То ли от крика своего, то ли от выпитого вина он внезапно почувствовал такую сильную боль в боку, что умолк, и холодный пот выступил у него на лбу, а к горлу подступила тошнота. Разгоряченные собеседники не заметили бледности князя, в ответ на его слова Лопухина расхохоталась — грубо, почти по-мужски:

— Какие унижения? При государыне Анне Иоанновне жила себе принцессой, свой двор имела, грешила, как хотела. Блудливостью в родительницу свою пошла — ту дядюшка мой Виллим Монс много лет напополам с государем Петром Алексеевичем охаживал. Под конец-то дядюшку с императрицей, конечно, разоблачили, и дядюшка за грех свой головой ответил, но один Бог всемогущий знает, кто истинный отец обеих цесаревен. Говорят, государь Петр Алексеевич, как узнал о блуде, и императрицу, и дочерей хотел убить, Меньшиков его удержал. Понятно, при столь сомнительном происхождении нашей государыни и ее сестры ни один государь Европы не станет себя связывать браком с этой семьей, разве что какой мелкий князек.

— Король Фридрих предложил наследнику одну из своих нищих родственниц — дочь князя Ангальт-Цербстского (будущая императрица Екатерина Вторая), — Иван Лопухин брезгливо поморщился, — худа, облезла, как драная кошка. Фи! Такой ли должна быть жена будущего императора?

— А наша государыня, чтобы избежать подобного унижения, предпочла тайный брак с Разумовским, — весело воскликнула Ягужинская, вновь изящным движением взяв из вазочки и отправив в рот кренделек. — Достойная пара — нищий днепровский казачок и незаконнорожденная принцесса. Неужто ты не знал, князь? Прошлым летом они обвенчались. Считается, что тайно, но какой секрет, коли завтракают вместе?

Иван Лопухин захохотал:

— Такой муж не помеха. Разве плохо развлеклась она с французским послом Шетарди? На богомолье с ним в лавру ездила, в святом месте блуду предавалась.

Смеясь, Лопухин стал еще больше похож на мать. Князь сидел неподвижно, ожидая, чтобы унялась сдавившая внутренности боль и улеглась тошнота. Его душил гнев, хотелось вскочить и вцепиться в горло болтливому юнцу, оскорблявшему столь дорогую русским сердцам государыню, но он боялся пошевелиться — его могло вытошнить, а это уж было совершенно ни к чему. Дамы же увлеклись — теперь обсуждали внешность императрицы, ее полноту, оставшиеся от оспы рябинки на лице, неумение изящно носить наряды. Разговор постепенно перешел на более близкий им немецкий язык. Князь понимал по-немецки не очень хорошо и от этого, возможно, стал успокаиваться, боль утихла, хотя тошнота все еще мучила. Наконец, превозмогая себя, он резко поднялся и, не прощаясь, вышел из комнаты. Его проводила внезапно наступившая тишина.

Афонька, увидев лицо вернувшегося домой барина, ахнул:

— Что, барин, неужто рана открылась? И нечего по гостям ходить, коли еще здоровье не вернулось, — он принюхался и возмущенно ахнул, — неужто пили? А то не знаете, что доктор вам запретил, пока не оправитесь!

Отчитывая Сергея с фамильярностью преданного слуги, он уложил его в постель и попытался напоить теплым молоком, но тут князя вытошнило в поспешно подставленное Афонькой ведро. После этого ему сразу полегчало, и он уснул, а к утру уже чувствовал себя здоровым и даже подумывал, не вызвать ли болтливого Ивана Лопухина на поединок за оскорбление императрицы. Потом все же решил не устраивать скандала и сказал Афоньке:

— Нынче уезжаем, укладывай вещи.

Тот встревожился:

— Ахти, барин, как сразу ехать после вчерашнего? Говорил ведь доктор не пить, пока совсем в боку не заживет.

— Молчи, не твое дело.

Если честно, Афонька и сам желал бы поторопиться с отъездом, пока стоял санный путь, и дороги не развезло, но встревоженный состоянием князя, он напомнил:

— Как же сразу ехать, коли надо еще барыне-княгине подарок купить? Вы ведь сами велели узнать, где цены лучше.

Сергей поморщился, однако признал правоту слов верного слуги — после столь долгой разлуки без подарка возвращаться к жене было негоже.

— Узнал?

— Узнал, барин, французский посол у себя в доме продажу всяких дамских вещей открыл. И цены у него ниже.

— Что врешь, какой французский посол? — не поверил князь.

— Крест святой, барин, не вру!

Действительно, новый французский посол д’Аллион, прибывший на смену упомянутому выше Шетарди, оказался человеком практичным и, будучи по статусу своему избавлен от уплаты податей, открыл у себя в особняке продажу предметов, весьма ценимых столичными дамами. Князь, проведя в его магазинчике немало времени, купил для княгини коробочку с румянами, мазь для губ и пудру, хотя совершенно не уверен был, что все это ей нужно. Расплатившись, он уже собирался уйти, когда услышал женский голос:

— Ах, князь, какая встреча!

Перед ним стояла Настя — та самая девица, которая привела в гостиную детей графини Ягужинской, чтобы познакомить их с князем, и называла хозяйку «maman». Сергей был сердит на графиню за ее злословие о государыне, но вежливость заставила его поклониться барышне:

— Весьма рад, сударыня, — он хотел продолжить свой путь, но она торопливо сказала:

— Мы встречались в гостиной моей матушки графини Анны Гавриловны Ягужинской, — губы ее чуть искривились, — меня забыли вам представить, я — Анастасия Павловна Ягужинская.

— Да, конечно, — промямлил князь, а Анастасия оглянулась и понизила голос:

— Мне нужно поговорить с вами по важному делу, князь. Право же, по очень и очень важному!

Сергей пришел в замешательство — о чем ему говорить с этой барышней?

— В любое другое время готов буду вам служить, сударыня, — тон его определенно давал понять, что теперь ему некогда, да и вести беседу в магазинчике французского посланника он не намерен.

Вновь оглянувшись, она шепнула:

— Здесь неудобно, правда ваша. Я знаю место, где нам никто не помешает. Идите за мной, князь, не бойтесь. Княгиня Марфа, ваша жена, моя хорошая приятельница.

— Погодите…

Но Анастасия уже повернулась и, выйдя из магазина, двинулась по заснеженной улице. Сергей не любил всякого рода таинственных авантюр, но все же последовал за ней — из-за того лишь, что она упомянула Марфу и задела его самолюбие обидными для любого молодого офицера словами «не бойтесь». Девушка прошла два квартала, свернула за угол, остановилась у крыльца покосившегося деревянного домика и негромко пояснила своему спутнику:

— Здесь вдова мещанина Пятакова живет, мать Катьки-карлицы, шутихи государыни Анны Иоанновны, слышали о такой? — она поднялась по скрипучим ступенькам, постучала в дверь болтавшимся на грязной веревке молоточком и позвала: — Евдокия Семеновна, гостей принимаете?

Низкорослая старуха отворила дверь, оглядев обоих и ничего не спрашивая, впустила их в сени, также молча приняла у Анастасии шубку, а у князя шинель. Анастасия вытащила из-за пазухи небольшую коробку конфет, мешочек с чаем, положила все это на стоявший тут же в сенях круглый стол. Лицо хозяйки при виде подношений озарилось жадной радостью.

— Благодарствуйте, барышня, и вы, барин, — голос у нее был низкий и хриплый.

— Нам с барином поговорить надобно, — коротко бросила Анастасия.

— Поговорите, барышня, поговорите, мешать не буду.

Похоже, Евдокия Семеновна привыкла, что к ней в дом заглядывают для секретных бесед, платя за это мелкими подарками. Она провела их в чистую, но бедно обставленную комнату и ушла, притворив за собой массивную дубовую дверь. Князь ощутил некоторое облегчение — поначалу он подумал было, что попал в один из домов, куда офицеры заглядывают для встреч с непотребными женщинами, однако отсутствие кровати показывало, что помещение не предназначалось для амурных дел. Девушка указала ему на стоявший у стены стул, сама опустилась на другой.

— Садитесь, князь.

С подозрением оглядев облезлое сидение — не дай Бог испачкать или порвать штаны, от Афоньки покоя не станет! — он осторожно присел на краешек.

С минуту оба молчали, потом князь, уже начавший испытывать чувство, что его хотят втянуть в какую-то темную историю, напомнил:

— Вы что-то говорили о моей жене княгине Марфе, сударыня.

Анастасия пожала плечами.

— О Марфе? Я лишь вспомнила, что прежде мы неплохо друг к другу относились. Но разговор мой не о ней.

— О чем же тогда? — он уже не скрывал нетерпения и мысленно корил себя за то, что связался с этой странной девицей.

Глядя на него исподлобья, она выпалила:

— Вы ведь давеча за ужином слышали все подлые разговоры о государыне, какие у нас ведутся, верно? Лопухина с сыном постоянно втягивают в них матушку, мне это не по душе. И вам не по душе. Не по душе, князь, не отрицайте! Я ведь знаю — вы ушли, даже не попрощавшись.

Сергей нахмурился.

— Я и не собираюсь отрицать. Но к чему теперь об этом говорить?

— Мне кажется, они затевают недоброе, — Анастасия чуть наклонилась вперед, хищно оскалив мелкие зубки, — Иван Лопухин злится, он ведь в правление младенца Иоанна к его матери Анне Леопольдовне приближен был, а при нынешней государыне Елизавете Петровне его разжаловали. И сама Лопухина теперь не в чести, государыня ее не любит. И как любить, коли в царствование Анны Иоанновны Лопухина ее столько раз злыми словами унижала? Потому Лопухины теперь и желают младенчика Иоанна и его мать вернуть.

Князь равнодушно пожал плечами.

— Пусть себе желают. От желания, да от пустой болтовни государыне худа не будет.

— Вы не понимаете князь! — горячо возразила она. — Они не просто желают, они заговоры строят! Лопухина все время твердит, будто прусский король Фридрих хочет войском своим маленького Иоанна с матерью его Анной Леопольдовной освободить из крепости в Риге, где их содержат. А маркиз Ботта, что прежде послом от Австрии у нас был, Лопухиной письмо прислал, она матушке прочесть приносила. Пишет, недолго будет того, что Иоанн с престола свержен, ибо императрица Мария-Терезия поможет младенчика вернуть. И Иван Лопахин твердит, будто многие в армии за младенчика-императора стоят, потому что от бабьего правления устали. И, ежели пруссаки и австрийцы за Иоанна вступятся, то наши военные против них за ружья не примутся.

— Ложь! — в негодовании воскликнул князь. — Вся Россия за государыню Елисавет Петровну встанет!

Анастасия тоже придала лицу возмущенное выражение.

— Правда ваша, князь, — поддакнула она, — но только врагов у государыни тоже немало. Лопухины исподтишка пытаются свое черное дело делать, с врагами государыни снюхались. И коли не остановить их, то много чего могут натворить. У меня на это сил не хватит, потому что я девица, а вот вы, князь, ежели доложили бы Ушакову (начальник Тайной канцелярии при императрицах Анне Иоанновне и Елизавете Петровне с 1731 по 1746 годы) про творимые ими бесчинства, то и государыне польза была бы, и вам за доброе дело награда.

Сергей, ошеломленный ее словами, какое-то время молча смотрел на сидевшую перед ним девицу, столь искренне и чистосердечно ратующую за интересы государыни российской. В голове мелькнуло:

«А понимает ли она, что вместе с Лопухиными донос затронул бы и ее мать?»

— Однако, сударыня, — медленно проговорил он, — коли начнут учинять допросы, то и всей вашей семьи это коснется. И вас, и вашей матушки.

Лицо Анастасии приняло простодушно-скорбное выражение.

— Мне истина и польза для государыни всего дороже, а матушка сама для себя решает. Коли меня спросят, я подтвержу ваши слова.

Девушка скромно опустила длинные ресницы, но князь успел заметить блеснувшее в ее глазах злорадство.

— За столом у вашей матушки я был свидетелем всего лишь пустых бабских разговоров, — холодно возразил он, — вреда в них для великой государыни не вижу.

— Но ведь я говорю вам, — забывшись, сердито вскричала она, — Лопухина состоит в переписке…

— Так то вы говорите, — грубо перебил ее он, — а сам я ничего такого не слышал. Сдается мне, в вас больше говорит злоба на вашу матушку и Лопухину, нежели желание пользы государыне. Так что для своих дел найдите других, я же не имею привычки доносить на тех, за чьим столом пил и ел.

Анастасия вскочила на ноги, лицо ее исказила ярость.

— И найду! — в бешенстве крикнула она. — Только тогда и вам не поздоровится, князь. Или думаете, Тайная канцелярия щадит тех, кто знает о заговорах и не доносит?

Ничего не ответив, Сергей повернулся к ней спиной и вышел, громко хлопнув дверью. Хозяйки нигде не было видно. Отыскав в сенях свою шинель, он спустился с крыльца и окликнул проезжавшего мимо извозчика. На следующий день, распрощавшись с братьями Паниными, князь Вадбольский покинул Петербург.

В Москве он собирался остановиться на постоялом дворе, но едва лакеи и Афонька начали выносить из экипажа вещи, как явился дворовой старого князя Ивана Алексеевича и передал князю приказ отца немедленно ехать к нему.

— И с вещами, — строго добавил он, — барин сильно серчает, говорит, негоже сыну в казенном месте голову приклонять, когда родитель в Москве. Так что извольте ехать к батюшке, барин.

Афонька ухмыльнулся, встретив недоуменный взгляд Сергея, — не кто иной, как он, повинуясь полученному от старого князя приказу, послал вперед нарочного, предупредить об их приезде. После письма фельдмаршала Ласси, извещавшего о безнадежном положении молодого князя, старик слег и долго не вставал с постели. Впрочем, он быстро исцелился, узнав, что сын стал поправляться. Упрямство не позволяло ему первому сделать шаг к примирению, однако Афоньке было велено каждую неделю писать и сообщать, как идет выздоровление. Теперь же, при виде сына, Иван Алексеевич забыл обо всех разногласиях, протягивая руки, пошел ему навстречу.

— Сынок…

Не в силах говорить, он заплакал. Сергей, тронутый до глубины души, упал перед ним на колени.

— Простите, батюшка, за все, в чем виноват.

Старый князь поднял его, заключил в объятия.

— Ну-ну, забудем старое. К жене твоей каждую неделю посылаю узнать. Ждет тебя не дождется, дочка твоя Анюта здорова. А это сестрица твоя, Наталья, не узнаешь?

Сергей повернулся и на миг застыл, пораженный красотой скромно стоявшей в стороне тринадцатилетней девочки. Она улыбнулась ему, сделала реверанс.

— Здравствуй, братец.

Лицо Ивана Алексеевича расплылось в улыбке.

— Красавица моя. На мать похожа, одно лицо. Подойди, дитятко, обними брата.

Сергей смутно помнил мать Наташи — третью жену отца, пробывшую его мачехой всего год и умершую родами дочери. Да и сестру ему прежде нечасто приходилось видеть — она росла под присмотром нянюшек, пока они с отцом были в походах, — и теперь расцветающая красота девочки наполнила его сердце нежностью.

— Здравствуй, сестрица, — он обнял ее, погладил пышные косы, отстранил, оглядел, одобрительно покачал головой, — верно говорите, батюшка, такой красавицы нигде, наверное, не сыскать.

За ужином, когда отец с сыном остались вдвоем, старый князь с легким смущением в голосе сказал:

— Завещание я новое составил. Брату твоему Алексею я его долю еще прежде выделил, Наталье приданое деньгами дам и дом на Патриарших ей отойдет, уже почти достроен. Все имения свои оставляю тебе.

Как ни ждал Сергей встречи с женой и дочерью, которой еще не видел, но он не смог отказать отцу и провел в Москве несколько дней. Наташа льнула к старшему брату, смотрела на него с обожанием.

— Братец, — сказала она однажды, — поедем купить сестрице Марфе и маленькой моей племяннице Анюте подарков.

В торговых рядах они купили молодой княгине отрезов модной ткани, крохотные пинетки и множество игрушек для маленькой Анечки. Сергею нравилось, с каким восторгом окружающие провожали взглядами его красавицу-сестренку.

«А ведь сейчас ей только тринадцать, — с гордостью думал он, — через два-три года вся Москва будет у ее ног»

Афонька при виде покупок покачал головой, выражая одобрение.

— Верный глаз у барышни-княжны! Барыне, небось, отрезы по душе придутся.

Отрезы и впрямь пришлись по душе молодой княгине, но больше всех подарков радовало ее возвращение мужа. Да и князь был безмерно счастлив обнять жену и маленькую дочь — так счастлив, что лишь на третий день после приезда вспомнил и рассказал ей о встрече с Ягужинской и разговоре с Анастасией. Выслушав, рассудительная Марфа огорченно вздохнула.

— Крестная с Натальей Федоровной любят языками чесать, не доведет это их до добра, чует мое сердце.

— Не думаешь ли ты, что тут может и вправду быть заговор против государыни?

Княгиня рассмеялась:

— Какие из крестной с Лопухиной заговорщицы! По моему разумению истинные заговорщики должны молчаливы быть, а они… Думаешь, они против других не злословили? Помню, когда сестрица моя Маша за Измайлова замуж вышла, я много плакала — она ближе всех сестриц мне была, в детстве всегда со мной возилась, я на нее как на мать смотрела, хотя между нами только шесть лет разницы. Чтобы я от тоски не заболела, брат Александр отправил меня к крестной. Ягужинский, ее муж, в ту пору рассорился с Бироном, и его в Берлин услали. Крестная с детьми в своем подмосковном имении оставалась жить, и Лопухина к ней часто наезжала. Один раз мы, дети, в саду играем, а крестная с Лопухиной тут же в беседке сидят и о чем только не болтают! Что по-настоящему надо было бы после Петра Второго венчать на царство не Анну Иоанновну, а покойную сестру ее Екатерину Иоанновну (старшая дочь царя Иоанна Пятого, сестра императрицы Анны Иоанновны, мать правительницы Анны Леопольдовны и бабушка императора-младенца Иоанна Шестого. Не была венчана на царство после смерти Петра Второго из-за своего брака с герцогом Мекленбургским) — тогда бы у нас после смерти своей матери взошла на трон милая и воспитанная принцесса Анна Леопольдовна. А императрица Анна Иоанновна, дескать, глупа, груба и без стыда предается разврату с Бироном — рожает от него детей, которых они выдают за детей его супруги. Лопухина тогда статс-дамой у императрицы была, милостями ее пользовалась, подарки от нее получала, а как ее поносила! Хорошо ли?

Сергея больше возмутило другое:

— Неужто же они при малых детях не стыдились подобного говорить?

— Думали, наверное, мы не слышим или слишком малы, чтобы понимать — нам с Настей тогда лет по десять-одиннадцать было. Правда, они все более по-немецки болтали, но я тогда у них пожила и стала немецкий понимать, а что неясно, то Настя мне и Прасковье переводила. Прасковья — дочь Ягужинского от первого брака, он ее с крестной на лето оставил, ей тогда уже четырнадцать исполнилось. Она немецкого не знала, зато о жизни побольше нашего понимала, кое-что нам с Настей объяснила, — княгиня по-девичьи фыркнула, увидев недовольство, написанное на лице мужа.

— Лучше о таком не вспоминать, — сердито проворчал он.

— Да я и не вспоминаю, зачем мне? — она беспечно махнула рукой. — Хотела только успокоить тебя, что Лопухина с крестной заговоры плести неспособны, и ни один заговорщик им секретов не доверит, — лицо ее неожиданно стало озабоченным, — плохо то, что Настя что-то недоброе надумала. И тебя подговаривала донос составить, а потом тебе еще и грозилась.

— Да я-то ее не боюсь, — князь с досадой пожал плечами, — что она мне сделает? Это все бабское. Заметил только, что на Лопухину у нее злобы через край, и та тоже с ней, как с пустым местом. Что не поделили-то, знаешь?

Княгиня помолчала, не сразу решившись ответить, потом тяжело вздохнула:

— Хорошо, уж столько лет прошло, можно и сказать. Однажды, когда Наталья Федоровна у крестной в имении гостила, у нее браслет пропал, подарок императрицы. Сначала на горничную Лопухиной подумали, а потом гувернантка у Насти под матрацем браслет нашла. Испугалась, сразу побежала к крестной. Настю тогда так выпороли, что она с неделю сидеть не могла.

Князь недоверчиво покачал головой.

— Меня тоже отец нещадно порол, но из-за того я злобы на него не затаил.

— Не из-за порки, тут другое — когда обнаружилось с браслетом, все вокруг слышали, как Лопухина крестной сказала: зря ты согласилась принять ее к себе, дурная кровь всегда чувствуется. Настя тогда затопала ногами, крикнула Лопухиной, что ее ненавидит. А когда ее пороли кричала, что всех убьет, как вырастет, — и Лопухину, и крестную. Никто, конечно, внимания не обратил, но я помню.

— Дурная кровь? — муж взглянул на нее с недоумением.

Княгиня Марфа кивнула:

— Я только спустя много лет узнала — няня моя, что к крестной в имение со мной ездила, рассказала. Она ведь там со слугами Ягужинских целые дни болтала, а слуги все знают. У Ягужинского, мужа крестной, первая жена была из знатного и богатого рода Хитрово. После того, как она родила младшую дочь Прасковью, что-то у нее случилось с головой — говорили, убегала из дома, в церкви обнаженная плясала. Ягужинский просил Синод расторгнуть брак, и государь Петр Алексеевич на этом настаивал, но Синод долго не разрешал.

— И правильно! — возмущенно воскликнул князь. — Можно ли судить бедняжку за ее безумие, полученное, когда она давала жизнь дитяти!

— Легко говорить, — рассудительно возразила княгиня, — но трудно жить с лишенной разума, не каждый вынесет. Да и государь гневался из-за ее поведения. Безумную заточили в монастырь, она оттуда сбежала. Четыре раза сбегала. В последний раз ее отыскали в доме молодого садовника из крепостных — они занимались беспутством. После этого Синод наконец дал разрешение на развод, но тут оказалось, что она беременна. Поскольку они с Ягужинским еще не разведены были, когда она забеременела, он по закону считался отцом ребенка. Семья Хитрово подняла шум, они обратились к государю: коли Синод расторгает брак, то пусть Ягужинский вернет будущему дитяти имения Сергеевское и Авчурино, которые получил в приданое за первой женой. Что делать? Ягужинскому имения отдавать неохота, а с крестной у него уже и день свадьбы назначен. Чтобы утихомирить Хитрово и замять скандал, государь Петр Алексеевич повелел: воспитать ребенка в семье Ягужинских, дать их фамилию. Буде мальчик, по восшествии в возраст отослать в полк с небольшим содержанием. Буде девочка, выдать замуж, выделив небольшое приданое.

Рассказ жены потряс Сергея.

— Значит, Анастасия… А она знает?

Княгиня Марфа кивнула:

— Знает. Хотя не хочет признавать своего положения. Крестная всегда была добра к ней, жалела, обращалась, как с дочерью — даже после смерти государя Петра Алексеевича и мужа, когда у нее не оставалось никаких обязательств.

Какое-то время князь молчал, осмысливая услышанное. Ему было жаль Анастасию, но он не мог не испытывать неприязни к той, что предлагала ему донести на женщину, заменившую ей мать. И недоумения:

— Как это можно — желать зла той, что воспитала ее и была так добра к ней?

Марфа, несмотря на молодость лучше него разбиравшаяся в человеческих отношениях, со свойственной ей рассудительностью ответила:

— Сие есть наказание, наложенное Господом на людей за грехи праматери Евы — платить ближнему злом за добро. Будем молиться, чтобы крестной не принесли вреда ни болтовня Лопухиной, ни злобность Насти, но нам с тобой лучше держаться от всего этого подальше. Я напишу крестной, что на свадьбу к ней мы прибыть не сможем, отговорюсь болезнью. Пусть отец Иона наложит на меня епитимью за эту ложь, надеюсь, Бог простит меня и не станет строго наказывать.

Возможно, именно рассудительность молодой княгини спасла их обоих — спустя несколько месяцев, когда разразилось громкое дело Лопухиных о заговоре против императрицы, под подозрением оказались все, кто присутствовал на свадьбе Анны Гавриловны Ягужинской и Михаила Петровича Бестужева, в том числе и старший брат княгини Марфы Александр Зыбин. Ибо во время празднества дамы вовсю дали волю своим языкам. К заговорщикам причислили и тех, кто болтал, и тех, кто слушал, а обвинение построено было главным образом на показаниях Анастасии Ягужинской.

Тем не менее, по милостивому соизволению государыни смертную казнь обвиняемым заменили на более мягкое наказание — после порки на площади перед зданием Двенадцати коллегий их сослали в Сибирь, а особо болтливым еще и урезали языки.

Князь Сергей и княгиня Марфа, памятуя угрозу Анастасии Ягужинской, несколько месяцев провели в сильной тревоге, но, к счастью для них, после публично свершившейся экзекуции дело постепенно утихло. Об Анастасии Ягужинской они больше не слышали — ходил слух, что она, похитив драгоценности своей приемной матери, бежала за границу с каким-то знатным иностранцем.

Старому князю Ивану Алексеевичу молодые о своих волнениях не сообщали — знали, как он боится всего, что касается политики, берегли его здоровье. Разумеется, старик слышал о деле Лопухиных, был крайне огорчен арестом Александра Зыбина, брата своей невестки, но все же мысли его в то время были больше заняты домом на Патриарших, предназначенным в приданое любимой дочери Наталье.

Особняк был достроен лишь осенью 1744 года. Девочке в ту пору шел пятнадцатый год, и с каждым днем она все более походила на покойную мать, постоянно напоминая старому князю то время, когда он, дважды вдовец и отец уже взрослых сыновей, случайно увидел в церкви бедно одетую вдову в трауре и рядом с ней прелестную девочку. Тоже в черном, но как же ей шел черный цвет! Ей все шло.

Бедная вдова, получив его предложение, была счастлива — подумать только, дочь станет княгиней Вадбольской! А сама девушка? Хотела она быть его женой или нет? Князя это мало интересовало, он ее и не спрашивал. После свадьбы одевал в шелка, выполнял любое желание. Из-за нее испортил отношения со старшим сыном Алексеем, который был откровенно недоволен его женитьбой — боялся, что отец все оставит молодой мачехе и ее детям. И теперь, любуясь расцветающей красотой дочери, старый князь брюзгливо думал:

«Когда она умерла, Алешка, небось, на седьмом небе от радости был. Что ж, кое-что я ему выделил, его жене Нарышкины тоже немалое приданое дали, так что сыновья его, внуки мои, по миру не пойдут. А я уже твердо решил: имения завещаю Сергею, деньги и дом — Наталье»

Шли годы. Княгиня Марфа родила мальчика, но он не прожил и месяца. Вслед за ним на свет появилась маленькая Марфуша, тезка матери. Старый князь поздравил молодых, но втайне огорчался, нет-нет, да и мелькала мысль:

«Ежели княгиня так сына и не родит, кому все мои земли достанутся? Неужто девкам в приданое уйдут?»

Но смотрел он на красавицу-дочь, слышал ее звонкий голос, и на душе становилось тепло. Сразу вспоминал, что невестка княгиня Марфа совсем еще молода, ей рожать и рожать. У него самого от трех жен пятнадцать человек детей было, а выжили только трое — два сына и дочь. И какая дочь — такой красавицы во всем свете не сыскать!

Едва Наталье исполнилось шестнадцать, как вокруг вьюном закружили женихи — Бартенев, Воронцов и молодой Александр Алалыкин, едва не наложивший на себя руки из-за ее холодности. Наталья никому надежд не давала, а старый князь ее не неволил.

«Куда торопиться? При ее красоте и богатстве женихи всегда будут, а дитятко мое пусть подольше подле меня побудет»

В 1749 году княгиня Марфа родила наконец крепкого мальчика, получившего при крещении имя Петр. Узнав о счастливом событии, Иван Алексеевич отправил в Иваньковское богатые дары, и заказал молебен за здравие внука. Все радовались, кроме Натальи, как ни старалась она улыбаться, в глазах ее затаилась грусть. Вскоре открылась и причина тайной печали — княжна Наталья Ивановна Вадбольская без памяти влюбилась в черноглазого казачка из крепостных.

Последствия преступной любви обнаружила прислуживавшая княжне горничная и, боясь, что ее заподозрят в сообщничестве барышне, побежала докладывать князю. Наталья держалась стойко и в грехе запираться не стала — отрицать очевидное не имело смысла. Однако имя возлюбленного она так и не назвала, поскольку понимала, что ждет бесшабашного красавца-казачка — государыня Елизавета Петровна хоть и не разрешала смертоубийства, но закон вполне дозволял князю запороть крепостного насмерть.

Потрясенный и растерянный, Иван Алексеевич написал Сергею, тот примчался в Москву, и оба они вновь приступили к Наталье с расспросами, но она упорно молчала.

— Если не желаешь назвать имя соблазнителя, сестра, — сказал тогда Сергей, — тебе придется выйти за того, кого мы выберем. Имя князей Вадбольских не может быть покрыто позором.

Глаза девушки сверкнули, но она тут же поникла и покорно опустила голову. Ее увезли в деревню и обвенчали с проигравшимся дотла немецким офицером Андреем Брунцем. Через шесть месяцев она родила дочь Марью.

После этого старый князь изменил завещание — все свое имущество, включая особняк на Патриарших, отписал младшему сыну. Здоровье его становилось хуже день ото дня, спустя полгода он тихо скончался на руках у Сергея и княгини Марфы, так и не простив дочь, а через месяц после этого Брунц, проиграв до копейки полученное за Натальей приданое, застрелился. Князь Сергей, нежно любивший сестру, хотя и осуждавший ее за совершенный «грех», предоставил в распоряжение Натальи особняк на Патриарших и взял на себя все заботы о ее содержании.

— Когда племянница войдет в возраст, — сказал он, — я выделю ей приданое наравне с моими собственными дочерями.

Наталья слегка кивнула и отвернулась. Пережитое сделало ее угрюмой и неразговорчивой, больше никто никогда не видел ее улыбки, в ответ на слова брата она лишь коротко обронила:

— Спасибо.

Виделись они нечасто — Сергей редко наезжал в Москву. Еще при жизни отец передал ему управление всеми своими имениями, однако молодой князь плохо разбирался в делах, которые вели немцы-управляющие, ловко разворовывающие его добро, и порою чувствовал, что у него опускаются руки. В один прекрасный день, когда он в очередной раз обсуждал с княгиней необходимость урезать семейные расходы, вошел Афонька и, скорчив недовольную гримасу, доложил:

— Хохлов опять явился, барин.

— Какой Хохлов? — раздраженно спросил Сергей.

— Да Кузьма Хохлов, что вы в обучение в Москву посылали. Приходит и приходит. Вчера рвался, я его не пустил, сказал ему: господам не до тебя теперь. Сегодня опять пришел. Строит из себя барина, говорит: доложи. Я говорю: а ты кто таков, чтобы о тебе докладывать? А он мне: не твоего ума дело, холоп, мне с барином говорить надобно. Пусть я холоп, а он-то кто? Барин? На конюшне бы его поучить малость за такую дерзость, барин, а?

Сергей напряг память и припомнил давным-давно отправленного им в учение маленького пастушка.

— Позови и не болтай! — велел он и пояснил жене: — Он мальчишкой обучаться был мною послан. А я и забыл о нем.

— Забыл! — она укоризненно покачала головой. — А деньги-то за обучение, небось, из наших доходов плачены. И к чему было тратиться — холопа обучать? Без того у нас расходов много, концы с концами свести не можем. Чему его обучали?

Князь почувствовал раздражение — как всегда, когда жена указывала ему на лишние траты. Обычно она оказывалась права, но он не желал этого признавать и теперь в ответ на ее упрек сердито буркнул:

— Вот и спроси у него, коли желаешь знать.

Вошел опрятно одетый юноша, низко, но без подобострастия поклонился — сначала княгине, потом князю, движения у него были преисполнены чувства собственного достоинства. Сергей внимательно разглядывал стоявшего перед ним Кузьму Хохлова, княгиня, бросив взгляд на мужа, строго спросила:

— Тебя барин обучаться посылал? И что ж ты изучал?

— Агрономию изучал, барыня, чтобы знать, как правильно с земельными угодьями обращаться, — почтительно ответил он, — еще арифметику, чтобы правильно доходы и расходы подсчитывать. Разные языки изучал, чтобы иностранные книги читать, где о последних достижениях земледелия сказано.

Князь сам не понял, что его задело — то, возможно, что слишком уж много умных слов произнес Хохлов. На миг даже мелькнула мысль — больно уж зазнался, не последовать ли совету Афоньки, не послать ли на конюшню, чтобы легонько поучили и на место поставили?

— Эге, да ты теперь, выходит, более учен, чем я, — сверля юношу взглядом, с усмешкой заметил он.

Ему хотелось, чтобы Хохлов смутился, испугался, начал лепетать что-нибудь в свое оправдание. Но тот лишь спокойно кивнул:

— На то и обучаться меня посылали, барин, чтоб я работу делал, какую вашему сиятельству невмоготу. Конечно, хозяйство свое любому хозяину следует знать, но над цифрами глаза портить и в амбарные книги вчитываться — не господское дело.

Слова и тон его неожиданно понравились князю, к тому же, вспомнив о давнишнем столкновении маленького пастушка с управляющим, он заинтересовался:

— Так ты, выходит, в любых амбарных книгах можешь разобраться?

— Ежели правильно записи ведутся, то разобраться труда не составит, а ежели неправильно, то и тогда разберусь. Цифирь, барин, не спрячешь, коли плут какой захочет ее в одном месте скрыть, то она в другом вылезет.

Подумав, Сергей решил:

— Иди теперь же к управляющему, скажи, что я тебя послал, и пусть все книги тебе покажет. А ты разбирайся, посмотрим, вправду ли так умен или хвастаешь.

Лицо Хохлова просияло.

— Слушаюсь, барин, — радостно проговорил он, — сей же час все исполню, останетесь мною довольны.

Княгиня Марфа не выдержала, решила вмешаться.

— Погоди, — движением руки она остановила Хохлова и с недовольным видом повернулась к мужу, — друг мой, как можно? Управляющий ведь обидится, что холопа посылают его проверять.

— Пусть обижается, — отмахнулся князь, — толку от него никакого, только карманы себе набивает. Может, я теперь немцев больше нанимать не стану, своего обученного холопа поставлю над хозяйством. Он и мальчишкой, помню, толковым был.

Хохлов выпрямился, глаза его сверкнули, он торжественно перекрестился.

— Пусть Бог меня покарает, барин, если я когда-нибудь доверие ваше обману!

Взяв в свои руки хозяйство, Кузьма Хохлов за пять лет утроил доходы с княжеских имений. В награду за службу князь подарил ему пять десятин земли и двадцать душ мужского полу. Теперь Хохлов имел собственный доход, одежду носил не хуже барской, и дом себе построил на каменном фундаменте, как у господ. Барские крестьяне и дворовая челядь дружно его ненавидели и также дружно перед ним заискивали, звали не иначе, как по имени отчеству — Кузьма Ильич. Да и сами господа частенько так к нему обращались, чтобы подчеркнуть свое расположение.

— Надо бы тебе жениться, Кузьма Ильич, — озабоченно сказала однажды управляющему княгиня Марфа, — нет ли у тебя кого на примете?

Он равнодушно пожал плечами.

— Некогда мне, барыня, на девок глядеть, все господские дела на мне. Сейчас двух-трех мужиков толковых приметил, хочу себе в помощь обучить. Как обучу, так, может, и время будет о себе подумать.

Княгиня растрогалась.

— Бог наградит тебя за преданность, Кузьма, только нельзя всю жизнь на дела положить, в доме без хозяйки одно запустение. Хочешь, я сама тебе жену подыщу?

Хохлов не возражал. Княгиня подобрала ему красивую девку из дворовых, расторопную и послушную. Перед свадьбой князь Сергей вызвал управляющего к себе.

— Я тебе, Кузьма Ильич, к свадьбе решил подарок сделать, тридцать рублей даю.

Хохлов стоял перед ним, опустив глаза.

— Спасибо, барин.

Княгиня Марфа, при этом присутствующая, внимательно посмотрела на него и, немного удивленная странным выражением лица управляющего, ласково спросила:

— А может, тебе еще что-то надобно, Кузьма Ильич? Коли можно, так за труды твои мы с барином просьбу твою всегда уважим.

Он поднял голову, и взгляд его сверкнул.

— Позвольте на волю за свои сбережения выкупиться.

Князь и княгиня ошеломленно молчали.

— Зачем тебе вольная, Кузьма Ильич? — недовольно спросил наконец князь. — Во всем ты свободен, догляду за тобой нет. По делам везде ездишь с подорожной, как вольный купец, цилиндр, вон, у тебя и сапоги — я сам такого никогда не носил. Уйти от меня хочешь?

— Никак нет, барин, — почтительно ответил Кузьма, вертя в руках шляпу, купленную у купца в Туле за пять целковых, — работать у вас буду, как и прежде, а хочется себя вольным человеком почувствовать.

Возмущенный его словами князь чуть было не вспылил, но княгиня Марфа остановила мужа взглядом — понимала, что обижать управляющего не следует, это тебе не лакей из дворовых и не мужик-работник. Тех за дерзость или недоимки можно на конюшню послать, они потом только усердней трудиться станут, а ведь за Кузьмой не углядишь, коли он обидится и не по совести дело станет делать — хитер, умен, на нескольких иностранных языках читает.

— Послушай, Кузьма Ильич, — сказала она, — ты князем обучен, десятками приказчиков заправляешь и целого состояния стоишь, всех сбережений твоих не хватит, чтобы тебе теперь выкупиться. Ты пока лучше честно трудись, а как заслужишь, так князь отпишет тебе вольную. Тебе и всей твоей семье. Ты ведь теперь женишься, дети пойдут.

С ничего не выражающим лицом Хохлов поклонился.

— Разрешите идти, барин, барыня?

Когда он вышел князь Сергей дал волю гневу:

— Сколько не благодетельствуй холопу, он всегда будет подлые мысли держать.

— Успокойся, друг мой, — примиряюще заметила княгиня Марфа, — он еще молод, не понимает, что во всем от милости господ зависит. Вот женится, пойдут дети, ему некогда будет о глупостях думать, а пока нам не следует забывать, что пользы от него мы видим немало.

Однако жена Хохлова все никак не рожала, а спустя несколько лет умерла, заболев холерой. Хохлов в это время ездил в Москву по делам. Узнав от посланного к нему человека о смерти жены и других случаях болезни в имении, он поспешил в Иваньковское и первым делом явился к княгине Марфе:

— Сей же час уезжайте с барчатами в Тулу, барыня. Пока болезнь не закончится, лучше вам быть отсюда подальше.

— Беда-то у тебя какая, Кузьма Ильич, — сочувственно сказала она.

Он развел руками.

— Что делать, барыня, Бог дает — Бог берет. Покойницу схороню по-христиански, а вы езжайте себе, не теряйте времени.

— Ты тоже уезжай с нами, неужто не боишься заразиться?

— При осторожности, барыня, заразы можно избежать. Ехать сейчас не могу, дел много. Нужно больных отделить, присмотреть, чтобы здоровые не разбежались. А то работников в хозяйстве не досчитаешься.

Посоветоваться княгине было не с кем, князь в ту пору командирован был в Оренбургскую губернию формировать батальоны для армии. Она подумала и решила послушаться Хохлова.

— Сделаю, как ты говоришь. Что в Москве о войне говорят?

Война между британскими и французскими колонистами в Канаде, начавшаяся в 1755 году, уже перекинулась в Европу. Версаль разорвал дипломатические отношения с Лондоном, Британия и Пруссия объединили свои силы против Франции и Австрии. К последним примкнула и Россия — императрица Елизавета видела в этом противостоянии возможность приобрести новые территории. Однако пока Россия оставалась в стороне от военных действий, и Хохлов в ответ на вопрос княгини пожал плечами:

— Разные слухи ходят, барыня, ничего точно неизвестно. Говорят, у государыни кровь горлом идет, плоха она, а наследник престола Петр Федорович войны с Пруссией не желает — они с королем Фридрихом кузены и с детства большие друзья. Оттого Апраксин (командующий русский армией в начале Семилетней войны 1756—1763 годов) и тянет — боится отношения с наследником испортить, коли тот на престол взойдет.

Княгиня с детьми провела в Туле более двух месяцев. Наконец приехал Хохлов и сказал, что можно возвращаться. Он привез также письмо от князя — тот сообщал жене, что получил приказ следовать из Оренбурга в Литву и теперь находится в пути со своими полками. Писал, что здоров, просил беречь себя и детей, передавал низкий поклон от верного Афоньки, во всех походах неотступно следовавшего за своим барином.

Под командованием фельдмаршала Салтыкова (главнокомандующий русской армией в 1759—1760 годах) князь Сергей участвовал во взятии Бранденбурга, Франкфурта и победной для русской армии битве при Кунерсдорфе в августе 1759 года. Дальнейший поход был отложен на год, и князь, получив отпуск, возвратился домой. Как раз вовремя, потому что их шестнадцатилетней дочери Анюте сделал предложение сосед-помещик Николай Дурново. Партия была неплохая — богат, собой недурен, тридцать четыре года, и Анюта против жениха тоже ничего не имела, — но княгиня в отсутствие мужа принять предложение не решалась.

С благословения князя объявили о помолвке, Дурново стал ездить в дом женихом. Прежде князь полагал выделить в приданое за дочерью имение Кучнево, но Хохлов толково и деликатно разъяснил ему, что предпочтительней отдать Косяево — так и молодым больше пользы, и для всего хозяйства Вадбольских лучше.

— Что бы я без тебя делал, Кузьма Ильич, — растроганно проговорил князь и неожиданно вспомнил, что несколько лет назад княгиня в своем письме сообщила о смерти жены управляющего, — писала мне княгиня, что жена твоя умерла. Упокой Господи ее душу, но времени много прошло, надо бы тебе снова жениться, негоже столько лет во вдовцах ходить.

К удивлению князя, Хохлов смутился и покраснел до самых корней волос.

— Я… барин… ваше сиятельство… мне… тут есть, но… как бы…

Догадавшись, князь рассмеялся:

— Да ты что, Кузьма, влюбился что ли? Так говори, я сватом буду.

— Никак нельзя, барин, — со вздохом ответил Хохлов, — молода больно, венчать не разрешат.

— Сколько же ей?

— Еще и пятнадцати нет.

— Так погоди чуток. Я с отцом Ионой поговорю, он мне не откажет — как пятнадцать минет, так и поведешь ее под венец. Кто она?

— Дарья, мельника старшая дочь. Красива, уже парни вокруг ходят, — из груди его вырвался тяжелый вздох.

На лицо князя набежала тень — неожиданно припомнилась рано расцветшая красота сестры Натальи, ее несчастная судьба.

— Ежели красива, то и нужно раньше замуж отдавать, пока в грех не впала, а потом держать в строгости, — резко проговорил он, — отцу ее скажи, чтобы сей же час явился ко мне, объявлю ему свою волю.

Хохлов просиял.

— По гроб жизни благодарен буду, барин!

Благодушно усмехнувшись, князь дал ему поцеловать свою руку и отпустил, а позже сказал жене:

— Представь себе — наш Кузьма Ильич влюбился.

Она всплеснула руками.

— Да неужто? И в кого же?

— В мельникову дочку. Я уж с мельником нынче говорил, он от радости прыгать готов, что дочь так удачно пристроил, в семье у них мал-мала меньше. Как ей пятнадцать исполнится, так отец Иона их и повенчает, а ты позаботься, чтобы свадьба чин чином была, Кузьма Ильич не простой холоп.

Княгиня, как все женщины обожавшая свадьбы пришла в восторг.

— Уж я постараюсь, не бойся.

Перед самым Великим постом сыграли свадьбу княжны Анны Вадбольской и Николая Дурново, после этого князь отбыл в армию.

Осенью стало известно, что русские войска взяли Берлин и ключи от него выслали императрице Елизавете Петровне. Тогда же пришло первое письмо от князя, сообщавшего, что находится под Кольбергом (сейчас Колобжек, город в Польше). В ответном письме княгиня сообщила, что дома все здоровы, сына Петеньку обучают учителя, которых она подыскала, а недавно приезжала из Москвы погостить ее приятельница княгиня Горчакова и намекала, что их Марфуша может составить неплохую партию ее сыну. Конечно, Марфуша еще не вошла в возраст, но время бежит быстро. И еще княгиня сообщила, что Кузьма Ильич наконец-таки дождался своей невесты, отец Иона обвенчал их, и все было чин чином. Молодой женой управляющий доволен, хотя и строг с ней.

Княгиня тоже была довольна, ибо с годами стала все больше уважать Хохлова и понимала, что от него, как ни от кого, зависит благоденствие Вадбольских. Зная, как ревниво управляющий следит за каждым шагом своей юной жены, не позволяя ей лишний раз выйти одной из дому, она однажды даже предложила:

— Ежели тебе, Кузьма Ильич, куда отлучиться по делу нужно, ты Дарью ко мне приведи, пусть поживет в барском доме. Я за ней пригляжу, скажу Аксинье, чтобы дело дала, а то разленится.

Хохлов искренне обрадовался.

— Сделайте такую милость, барыня! Мне как раз в Тулу нужно — с купцами насчет цен на овес сговориться, — так вы уж приглядите за ней.

— Не тревожься, Кузьма Ильич, езжай спокойно и делай свое дело.

В день отъезда он привел жену к княгине, и та велела Дарье ночевать в гардеробной, куда войти можно было лишь из господской спальни, а днем делать несложную работу в девичьей под надзором вдовой ключницы Аксиньи. Последняя строго следила за девками, не допуская никакого баловства, но при этом была женщиной незлой.

— Не понесла еще? — добродушно спросила она, зорко оглядывая тоненькую фигурку стоявшей перед ней с опущенными глазами девочки-жены, и утешила: — Ничего, понесешь, так Кузьма Ильич, небось, не станет тебя боле запирать. А теперича с девками в девичьей сиди, кружева плети, дело нехитрое.

Однако месяцы шли, а Дарья все никак не беременела и во время частых отлучек мужа по-прежнему плела кружева в девичьей. Теперь взгляд Хохлова, остановившись на жене, часто мрачнел, он говорил с ней резко, порою бывал груб, а она испуганно, ежась от слов мужа, все ниже и ниже опускала голову.

Миновал год, после долгой осады в декабре 1761 года русскими войсками под командованием графа Петра Румянцева (русский фельдмаршал, предположительно сын Петра Первого) взята была крепость Кольберг, а после Рождества Россию потрясло известие о кончине императрицы Елизаветы Петровны. В феврале новым императором Петром Третьим подписан был манифест «О вольности дворянства», освобождающий русских дворян от обязательной военной службы, а спустя месяц княгиня получила письмо от мужа. Оно было коротким и нерадостным — князь Вадбольский сообщал жене, что решил выйти в отставку и скоро возвращается домой.

Глава первая

Семилетняя война окончилась непонятно и обидно для русского общества. После смерти императрицы Елизаветы Петровны вступивший на престол Петр Третий в доказательство своей преданности прусскому королю Фридриху отозвал войска из Пруссии и лишил Россию всех плодов победы. И потянулись домой несостоявшиеся победители, униженные и недоумевающие.

Князь Сергей Иванович Вадбольский, генерал-поручик в отставке, возвратился из Пруссии в апреле 1762 года, пребывая в сильно подавленном состоянии. Большую часть времени он проводил в кабинете, сумрачный и молчаливый, однако иногда, будучи в легком подпитии, прохаживался вдоль гостиной и в сердцах кричал сидевшей у окна с рукодельем жене:

— Берлин взяли, сам Фридрих пред нами дрожал! Государыня-матушка Елисавет Петровна повелела: «быть посему», и побежденные пруссаки на верность России присягнули! А теперь что? В единый миг перемирие, новый государь себя слугою, чуть ли не рабом Фридриховым объявил, и все, что нашей кровью было завоевано, Фридриху обратно даром отдал!

— Государь дан нам Богом, — тихим и ровным голосом возражала княгиня Марфа Ефимовна, — и не нам его судить.

— А ты послушай, послушай! — кипятился князь. — Когда заезжал я в Петербурге к Кириле Разумовскому (младший брат Алексея Разумовского, фаворита императрицы Елизаветы, предположительно ее тайного мужа), был он в великой печали и говорил, что измайловский полк на манер голштинцев будут реформировать. Супруга государева Екатерина Алексеевна с цесаревичем в опале, народ в волнении — люди несусветное болтают, будто лютеранскую веру собираются вводить и пост отменят!

— Господь такого не допустит! — перекрестившись, княгиня оглядывала свое шитье и рассудительно добавляла: — Но ты, батюшка мой, лучше бы меньше кричал, не ровен час кто услышит, у стен тоже есть уши. Вспомни, до чего Артемия Петровича пустая болтовня довела.

Воспоминание о деле Волынского и о том, что им с княгиней, тогда еще девицей Марфой Зыбиной, пришлось из-за всего этого пережить, было князю неприятно.

— Ну, Артемий Петрович твой тоже не агнец Божий был, — сердито возражал он, — не зря его великий государь Петр Алексеевич в свое время палкой поколачивал. Мне казанский купец один сказывал: уж тридцать лет прошло, а в Казани до сих пор недобрым словом нет-нет, да и припомнят, как Волынский у них губернатором стоял. Купцов мзду платить принуждал, казенные деньги на строительство каменного двора сам же растратил, и сам же графа Апраксина обвинил. Кожевенник Микляев возражать решился, так Волынский его сгоряча прибил, и тот вскоре Богу душу отдал. А ведь Микляев знаменитым человеком в Казани был — церковь Покрова Богородицы на свои деньги выстроил, и сам царь Петр Алексеевич в его доме останавливался. Сколько от купечества и промышленников жалоб на твоего Артемия Петровича писали!

Марфа Ефимовна не спорила, ждала, пока муж выдохнется, произнося свою длинную тираду, — пусть лучше Волынского ругает, чем государя, Артемий Петрович уж двадцать с лишним лет покойник, ему все равно. Разглядывая шитье, она кивала, соглашаясь со словами мужа:

— Вот-вот, сам говоришь, что много жалоб на Артемия Петровича писали. Пока он в чести был, жалобы эти в канцеляриях пылились, зато, как обидел Бирона, тот все на свет извлек, все вины ему припомнил. Поначалу взяточничество да утайку казенных денег вчинил, потом и измену приписал. Чего ж было не приписать, коли Артемий Петрович с Еропкиным и Хрущевым постоянно о прожектах болтали? Сенат им нужен был, права, университеты! Вот и кончили на плахе. А тебя, вишь, это ничему не научило.

Возмущенный князь в сердцах топал ногой.

— Я перед отечеством чист и прожектов не имею, меня обвинить не в чем!

— И-и, чист! — княгиня поворачивала рукоделие изнанкой и на свет разглядывала стежки с обратной стороны. — А то не знаешь, как у нас на Руси делается! Сколько народу мздой промышляет и зазорные дела творит, а только никто их не трогает. Потому что почтительны и нужных людей умеют ублажить. А вот ежели дерзким языком врагов наживешь, то хоть сто раз честным будь — тебе такие грехи припишут, в каких ты ни сном, ни духом неповинен. И свидетелей отыщут, а те на кресте поклянутся, что ты виноват.

— Ну, мать моя, ты уж совсем в измышления подалась, мы, чай, на святой Руси живем, а не среди басурман! Православный человек не станет, клятву перед Богом и судьями дав, напраслину на ближнего возводить.

Прищурив глаза, Марфа Ефимовна многозначительно качала головой.

— Не станет? Сам-то ты веришь своим словам? Настасью Ягужинскую забыл? Забыл, как по ее навету крестную мою и Наталью Лопухину терзали? Сам знаешь, что никакой вины особой на них не было, одна лишь глупая болтовня, а сколько народу тогда пострадало! Брат мой старший Александр в ссылке жизнь свою окончил.

Князь смущался — ему больно было вспоминать о деле Лопухиных и жестоком наказании, постигшем несчастных, о несправедливости, допущенной обожаемой им императрицей Елизаветой Петровной.

— Ну, это все бабские дела, — бубнил он, — всякое случается.

Хмель постепенно выветривался из его головы, а тон княгини становился серьезным, и она наставительно поднимала указательный палец:

— У нас дети, князь. Вспомни, как сыну и дочерям Артемия Петровича несладко пришлось, когда имения отобрали да в вечную ссылку отправили.

— Опять ты со своим Артемием Петровичем, — вяло отмахивался он, — ничего с его детьми не сталось, уже вскорости государыня Елисавет Петровна, на престол взойдя, Волынского оправдала и детей его из ссыпки вернула. Дочерям даже приданое дала.

— Дать-то дала, а голову их родителю назад пришить не смогла. Да и не так все повернулось бы, не взойди свет-матушка Елисавет Петровна на престол. Вот остался бы у нас царь-младенчик, кто знает, как было бы? Так что, думаю я, батюшка мой, государственные дела — не наша забота. Наш долг перед Богом веру чтить, жить по совести и заботиться о детях. Анюту выдали, о Марфуше я почти сговорилась с Горчаковой. Сын ее теперь тоже в отставку подал, так что на следующий год можно и свадьбу сыграть.

Князь пожимал плечами — заботу о замужестве второй дочери он полностью доверил жене, его больше тревожил сын. Петр был с малолетства записан в полк, предполагалось, что в будущем он по примеру отца с дедом сделает карьеру на военном поприще. Однако при новом государе, который поставил русскую армию в унизительное положение перед пруссаками и начал вводить прусские порядки, у Сергея Ивановича возникло сомнение. Теперь он все чаще и чаще поговаривал:

— Пусть лучше в статскую идет, все лучше, чем рабом Фридриховым стать.

Поначалу княгиня пугалась:

— Для чего в статскую-то? На статской один подлый люд штаны протирает. Коли Петенька в армию не пойдет, так женить его надо, у Муромцевых вон две невесты подросли. Внуки пойдут, веселей нам станет. А то Марфушу выдадим, дом совсем опустеет.

Ее муж снисходительно усмехался — у женщин только и мыслей, что о свадьбах.

— Женить! Петьке всего тринадцатый годок пошел, а у нее уже на уме его женить! Нет, княгинюшка, сын — не девка, ему по его княжескому званию нужно поначалу в обществе вес заиметь. На статской можно и до тайного дослужиться, а там почет, уважение, связи.

Поразмыслив, Марфа Ефимовна в конце концов решила, что дослужиться до тайного советника сыну не так уж плохо, и однажды сказала:

— Что ж, пусть идет на статскую — тоже хорошо. Только что пока по-пустому говорить, ты ведь еще в полк прошение не отослал. Погоди немного — со временем, может, остынешь да передумаешь. Ты ведь, батюшка мой, сейчас в смятении, сегодня одно надумаешь, завтра другое.

Ее мужа задел снисходительный тон, каким она в последний месяц стала говорить с ним все чаще и чаще, — с тех пор, как он, возвратившись из Пруссии, стал пить больше обычного. В тот же день назло жене Сергей Иванович отослал прошение об отставке сына. Так Петр к тайному своему огорчению был отчислен из полка.

Тем же летом в Петербурге случился переворот. Князь, хоть и недовольный прежде государем Петром Федоровичем, отнесся к вступлению на престол Екатерины Алексеевны крайне неодобрительно. Когда же пришло известие о смерти несчастного императора, Сергей Иванович, захмелев, раскричался за столом в присутствии многочисленных гостей, приехавших поздравить его с днем ангела:

— Не дело это — вдова государя его убивца Орлова привечает! Всем Орловым по делу надо было бы головы снести! У государя убиенного сын остался, он, Павел Петрович, и есть государь наш законный, ему мы и обязаны присягнуть! А ежели Катерине Алексеевне так хочется властвовать, то обвенчаться ей надо по закону христианскому со свергнутым младенчиком-императором Иванушкой, где-то втайне спрятанным. Тогда б уж она на престоле российском в своем праве была.

За столом наступила тишина, и гости подозрительно быстро начали разъезжаться. Наутро княгиня Марфа Ефимовна упрекнула проспавшегося мужа:

— Ты бы, батюшка, помалкивал, когда бражничаешь. Дойдут твои слова до ушей новой государыни, запишут тебя в изменники. Сам знаешь, время теперь нелегкое.

Князь, в душе понимавший правоту слов жены, расхорохорился:

— Я верность отечеству в боях доказывал и опять докажу, когда государыня велит Фридриха бить идти!

Однако государыня Екатерина Алексеевна военных действий с Пруссией возобновлять не стала, не желая усиления своего переменчивого союзника — Австрии. Пять лет Россия не вела войн, и все эти годы Сергей Иванович упрямо твердил, что армия, трусливо сдающая свои победы, не для его сына. Петр же втайне мечтал о военной службе, хотя вслух сказать этого отцу не смел. Тем не менее, князь считал, что дворянин в любом случае должен уметь стрелять и драться на саблях. Эту науку он сам лично преподавал сыну, в остальном же об образовании мальчика заботилась мать.

Арифметику и геометрию Петр постигал с землемером Ахросимовым, латынь, грамматику и Закон Божий — с местным дьяком Тугодумовым, а французскому его учил «мусье». О «мусье» нужно сказать особо. Бывший французский солдат, он был взят в плен пруссаками в сражении при Росбахе, но уже через полгода сумел сбежать, добрался до русских и даже участвовал в битве при Цорндорфе, где был тяжело ранен. После ранения во Францию Рене не вернулся, а отправился в Москву и там по совету знакомых дал объявление в газету, предлагая услуги по обучению детей французскому.

Как раз в то время Марфа Ефимовна написала родственнице, попросив ее «отыскать для Петруши в столице гувернера, чтоб научил по-французски объясняться, как положено князю». Родственница, особо себя не утруждая, нашла в газете объявление Рене и черкнула по указанному им адресу пару слов, предложив ему принять должность гувернера при малолетнем князе Вадбольском.

Сама княгиня Марфа Ефимовна за долгие годы жизни в деревне уже многое из французского подзабыла, поэтому не могла судить о том, насколько образован был прибывший из Москвы «мусье». Маленькому князю Петру ко времени прибытия «мусье» шел двенадцатый год. Рене, прожив у Вадбольских семь лет, научил его болтать на сочном арго, но французскому чтению и письму времени почти не уделял, поскольку сам еле-еле знал буквы.

Время смягчило горечь прежних обид Сергея Ивановича. Получив известие о начале русско-турецкой кампании 1768 года, он отправил бывшему сослуживцу и приятелю графу Петру Панину короткое письмо, в каком выражал желание послужить государыне и отечеству в прежнем чине. В конце приписано было, что сын его князь Петр Вадбольский, «коли буде ему разрешено отозвать давнее прошение об отставке, также готов за отчество кровь пролить».

Ответ Панина был полон изъявлений искренней дружбы, но генерал ясно дал понять, что государыня желает обойтись без услуг Вадбольских.

— Дошла, видно, до государыни твоя болтовня, — узнав об этом, с укором заметила мужу наедине Марфа Ефимовна, — не хочет она ни тебя, ни сына нашего. А ведь говорила я тебе! Благо, что время нынче другое, и государыня наша справедливостью своей перед Европой кичится, а то давно бы прилюдно урезали тебе язык.

Прочитав послание графа Панина, уязвленный князь велел сыну — теперь уже навсегда! — и думать забыть о военной карьере. Петр не решился возразить отцу, хотя больше всего на свете желал надеть на себя гвардейский мундир. Он считал себя некрасивым, более того, уродливым. Несильно тронутое оспой лицо отличалось необычной формой — от скул щеки резко сужались к подбородку, образуя треугольник, нос был крючковат, глаза немного навыкате, а высокий рост при сильной худобе придавал его движениям угловатость. Разумеется, красавцем бы его мундир не сделал, но все же…

Родители о томлениях молодого князя не подозревали. Марфу Ефимовну некрасивость сына не беспокоила — не девица, какое значение имеет внешность для мужчины? К тому же, она справедливо считала, что тульские, ярославские и новороссийские имения Вадбольских в любом случае делают ее Петеньку одним из самых завидных женихов России. Что касается Сергея Ивановича, то он, глядя на висевший в кабинете портрет князя Алексея Вадбольского, постоянно с гордостью повторял: Петр имеет значительное сходство со своим прадедом.

Будучи твердым приверженцем идей государя Петра Первого, старый князь полагал, что каждый дворянин, хоть и на статской службе, но должен послужить отечеству. Поэтому, когда Петру пошел двадцатый год, он однажды вызвал к себе сына и спросил:

— Как ты полагаешь, достаточно ли ты наук постиг?

Петр задумался. К этому времени он уже расстался со всеми своими преподавателями, но смутно подозревал, что и учителя, и полученное им образование были далеки от совершенства, поэтому ответил уклончиво:

— Я, батюшка, старался и задания выполнял прилежно.

Князь добродушно махнул рукой.

— Ну и ладно, пора тебе теперь проявить себя на службе отечеству, не все в деревне прозябать. Собирайся в Петербург, отписал я графу Никите Панину, брату соратника моего боевого генерала Петра Ивановича Панина, и по просьбе моей будет предоставлено тебе место без жалования при Коллегии иностранных дел.

Собирали молодого князя в дорогу основательно. Заботу о сыне Марфа Ефимовна доверила бывшему Афоньке, которого теперь все вокруг уважительно звали Афанасием Евсеичем. Или просто Евсеичем.

— Не тревожьте себя, барыня, — успокаивающе говорил он суетившейся вокруг сына княгине, — я за барином начал присматривать, когда ему только шестой год пошел, мне тогда и десяти не было. Всю жизнь я при нем, так неужто же теперь за молодым барином, его сыном, не досмотрю?

— Смотри, Евсеич, пиши мне о здоровье молодого барина каждую неделю, — то и дело повторяла княгиня.

— Непременно, барыня.

— Деньги на ведение дома все у тебя будут, сам оплачивай все счета. Молодому барину станешь выдавать на карманные расходы. Особо его не стесняй, но за тратами следи.

— Я, барыня, как буду вам каждую неделю отчет о здоровье слать, так и все траты в письме распишу, — отвечал щепетильный Евсеич, сызмальства гордившийся барским доверием и пуще всего на свете боявшийся, чтобы его не заподозрили в нечестности.

Накануне отъезда сына Сергей Иванович вызвал его к себе.

— У меня для тебя сюрприз, — сказал он, — не желаю я, чтобы ты в Петербурге в гербергах (постоялый двор) ютился, и нынче мною на твое имя куплен каменный дом на Литейной улице. Бывший хозяин князь Долгоруков, с которым я списывался, заверяет, что место превосходное, в двух шагах от Невской першпективы и в темное время освещается фонарями.

По приезде в Петербург Петр немедленно явился в Коллегию иностранных дел к графу Панину. Никита Иванович Панин в то время помимо Коллегии иностранных дел возглавлял Тайную канцелярию, к тому же ему доверено было важнейшее для России дело — воспитание наследника престола Павла Петровича. Несмотря на чрезвычайную занятость, он не заставил молодого князя Вадбольского ждать — из уважения к воинским заслугам его отца.

Беседовали они недолго, граф задал несколько вопросов и острым умом своим немедленно определил, что юнец глубокими знаниями не обладает и иностранными языками не владеет, посему составлять рескрипты и другие документы ему не поручишь. Поскольку граф Панин, в отличие от большинства прочих министров, весьма тщательно подбирал сотрудников в свое ведомство, он сразу решил, что в Коллегии Вадбольскому делать нечего, и задумался, как деликатно высказать это молодому князю. Прямо отказать юноше в протекции после просьбы брата-генерала, разумеется, нельзя было, и граф размышлял, как поступить. Направить в судейскую канцелярию, чтобы переписывал приказы и распоряжения? Что ж, можно — почерк недурен.

Внезапно граф припомнил, что говорил ему брат Петр Иванович об отце молодого человека — отставной генерал Вадбольский хотел принять участие в нынешней кампании, а государыня при упоминании его имени сделала недовольное лицо. Говорили, много лет назад Вадбольский по пьянке брякнул что-то несуразное о покойном царе Иванушке и правах государыни на престол. Катерине Алексеевне кто-то донес, а она, матушка, такого не любит, обиделась. Что ж, может, воспользоваться случаем и, зачислив Вадбольского в Коллегию, досадить государыне?

В последнее время обижен был Панин на государыню чрезвычайно — он давным-давно указывал Екатерине Алексеевне на необходимость создания Совета для грамотного управления страной. Теперь, с началом войны, она вроде бы согласилась утвердить Совет, но кого в него назначает? Неужели недоумки Орловы что-то смыслят в финансах и управлении? И брат-генерал Петр Иванович из-за их споров в опале оказался, от командования отстранен.

Из-за брата Никита Иванович на днях в ответ на приглашение государыни прибыть сказался больным, а сам нарочно на глазах у всех по Невской першпективе в коляске катался. Так она, матушка, ничего, не обиделась. Наоборот — три дня подряд о здоровье присылала справляться.

«Да, так и сделаю, — размышлял он, мысленно потирая руки от удовольствия — а потом сообщу ей при случае, что молодой Вадбольский, сын „того самого“, служит у меня в Коллегии. И куда бы мне его сунуть с незнанием языков? Придумал! Пусть сортирует официальные посольские письма и дипломатическую переписку государыни — в этих бумагах давно пора навести порядок. Тут его незнание языков будет даже полезным — не прочтет, чего не положено. И урону казне никакого — без жалования служить будет»

Внешне, разумеется, граф мыслей своих ничем не выдал и, холодно глядя на смущенного юношу, сказал:

— Полагаю, молодой человек, вы проявите усердие на службе в Коллегии и добросовестно отнесетесь к своим обязанностям. Хочу предупредить, что у нас предъявляются определенные требования к поведению служащих. Разумеется, я не требую, чтобы вы отказались от свойственных вашему возрасту развлечений, кхе-кхе. Я принимаю по пятницам, кхе-кхе, — и, откашлявшись, он добавил уже светским тоном: — Надеюсь, князь, иметь удовольствие… кхе-кхе.

Сам граф Никита Иванович Панин дома у себя почти не бывал, избегая места, где было похоронено столько надежд, — чуть больше года назад его невеста Анна Шереметева в самый канун их свадьбы умерла от черной оспы. Тем не менее, в приемные дни в салоне его собирался почти весь светский Петербург. Вадбольский был представлен сестре Панина княгине Александре Ивановне Куракиной, во время приемов обычно бравшей на себя роль хозяйки дома, и княжне Екатерине Трубецкой, которой через месяц предстояло стать женой графа Строганова. Трубецкая сказала князю несколько вежливых слов, но он их почти не расслышал — ослепительная красота княжны болезненно напомнила мнительному юноше о собственной некрасивости. Княгиня Александра Ивановна, заметив его замешательство, со свойственным ей тактом немедленно поручила юного провинциала попечению своих старших внуков, Юрия Нелединского-Мелецкого и Александра Лобанова-Ростовского.

Молодые люди были примерно одного возраста с Петром и поручение бабушки выполнили добросовестно. В компании их друзей молодого провинциального князя приняли дружелюбно, однако сам он с трудом сходился с людьми и долго ни с кем не сближался, пока во время обеда в английском ресторане ему не представили Захара Новосильцева, которого все приятели и родные звали Захари.

Петр и сам не мог бы объяснить, почему Захари сразу пришелся ему по сердцу, но он чувствовал себя с ним легко, и к осени дружба молодых людей окрепла к вящему неудовольствию старого Евсеича.

— Вот ей богу, Петр Сергеевич, не нравится мне этот ферфлюхтер ваш, ой, не нравится! — ворчал старик.

— Не твоего ума дело, — сурово обрывал его Петр — и с какой стати господин Новосильцев стал у тебя ферфлюхтером? Он исконный русский дворянин.

— Ферфлюхтер и есть, потому, что языком любит молотить, как гунсвот, — стоял на своем Евсеич, набравшийся за время прусской войны немецких слов, значений которых не всегда понимал, — он у Валтера и Рубло когда-нибудь по счетам платит? Али вы его завсегда угощаете?

Отказать старику в правоте было трудно — в знаменитых английских трактирах Валтера на Крюковом канале и Рубло на Галерной Набережной, которую спустя несколько лет стали называть Аглинской, а потом и Английской, во время совместных трапез Захари Новосильцев счета никогда не оплачивал, предоставляя это князю. Тот, собственно, тоже ничего не оплачивал, поскольку из уважения к его имени в этих трактирах ему был открыт кредит. Счета доставляли к нему домой, Евсеич, вздыхая и кляня все на свете, рассчитывался с посыльным, а потом добросовестно вносил уплаченную сумму в соответствующую графу отчета, который еженедельно отсылал в письмах к Марфе Ефимовне. Помимо этого, он вписывал туда расходы по оплате счетов от мясника и молочника из лавок, где продавали нужные для ведения хозяйства предметы, и еще в отчетах имелась графа «на карман» — деньги, выданные Петру на карманные расходы.

Примиряло старика с жизнью то, что в выделенную ему сумму на личные расходы молодой барин вполне укладывался, поскольку в бильярд, карты и прочие игры не играл. Раза три в неделю Петр, по возвращении из Коллегии, заходил (опять вместе с тем же Захари Новосильцевым, столь нелюбимым его дядькой!) в питейный погреб на Троицкой пристани, иногда заглядывал в Кофейный дом на Васильевском и пару раз, велев запрячь тройку, катался (опять с Захари!) в Красный кабачок на седьмой версте Петергофской дороги.

Что касается самого молодого князя, то он о своих тратах не задумывался, и искренне рад был обществу Захари, поскольку тот любил посвящать своего провинциального приятеля в подробности светской жизни, пересказывать ходившие по Петербургу сплетни и давать советы. Петр наивно считал это проявлением дружеской заботы и внимал другу с широко открытыми глазами. Как-то раз Новосильцев, к тому времени уже перешедший с новым приятелем на «ты», внимательно оглядел Петра и спросил:

— У кого ты шьешь, Пьер? Теперь все шьют у Линденмана, хочешь, я свезу тебя к нему?

— Спасибо, — растерянно пролепетал князь, по заботливому взгляду друга понявший, что ему следует обновить гардероб, и уже на следующий день Захари повез его к знаменитому портному.

Едва заговорили о предстоящем бале у обер-камергера графа Александра Сергеевича Строганова, как Захари примчался к князю на Литейную и поспешил сообщить новость:

— Говорят, Строгановых не будет в Петербурге несколько лет, собираются путешествовать по Европе. Это последний бал, что они дают, будет вся столица. Ты танцуешь кадриль?

Петр порозовел — в июле Строганов обвенчался с красавицей-княжной Екатериной Трубецкой, которая потрясла юного князя при первом визите в салон графа Панина, и любое упоминание о ней вызывало краску на его лице.

— Нет, — рассеянно ответил он.

У них в Иваньковском и в соседних поместьях, где были девицы на выданье, регулярно устраивались балы, и Петр, как большинство молодых людей, неплохо танцевал менуэт и контрданс, но кадриль тогда только-только начала входить в моду, и еще не добралась до сельской глуши. Услышав его ответ, Захари всплеснул руками и в ужасе закатил глаза.

— Нужно немедленно пригласить учителя танцев! На бале у Строгановых кадриль будет непременно.

Учителя пригласили, и кадриль оказалась не так уж и трудна. Приглашение на бал получили все служащие Коллегии иностранных дел, и за три дня до бала до Петра со всех сторон доносилось:

— Говорят, государыне может не понравиться пышность.

— Все уверены, что она приедет, не может не приехать — все знают о ее благожелательном отношении к Строгановым.

Последний разговор, особенно Петра заинтересовавший, ему дослушать не удалось, поскольку его позвал к себе граф Панин и протянул список.

— Мне необходимы все означенные здесь документы, вы будете сопровождать меня к государыне.

Екатерина Алексеевна ожидала их в своем кабинете, на лице ее явно читалось нетерпение.

— Как вы долго, граф! — с кротким укором по-французски произнесла она.

— Дела-с, ваше величество, — преувеличенно вежливым тоном ответил Панин и представил ей низко поклонившегося князя, — князь Вадбольский, генерала Сергея Ивановича сынок, принят мною на службу три месяца назад.

Ласковый взгляд, каким императрица поначалу согрела оробевшего в ее присутствии некрасивого юношу, стал холодным.

— Приступим, граф, — коротко бросила она.

Они перешли с французского на немецкий, и из всего разговора Петр понял одно лишь слово «государственный совет». Выйдя из кабинета государыни, граф громко заметил:

— Война хороша тем, что всем становится ясно: управлять страной нужно с помощью сильных умов, а не жадных фаворитов, — и, посмотрев на Вадбольского, он, как ни в чем ни бывало, поинтересовался: — Вы едете на бал к Строганову, князь?

Глава вторая

Вечером от Линденмана на Литейную доставили бальный костюм князя. Когда Петр, надев его с помощью Евсеича, разглядывал себя в зеркале, явился Захари Новосильцев.

— Недурно, — похвалил он, — жюстокор (тип мужского приталенного кафтана с расширяющимися от талии полами) хорошо прилегает, и контраст по цвету с камзолом великолепен, Линденман знает толк, я не зря тебе говорил.

Евсеич скорчил неприязненную гримасу, а Петр вновь взглянул в зеркало и у него мелькнуло:

«Урод, втиснутый в модный костюм»

— Помоги снять костюм, Евсеич, — торопливо сказал он дядьке, — и унеси.

Тот с огромным удовольствием помог Петру стащить с себя бальное одеяние — короткополый камзол с расшитыми золотыми нитями полочками вызывал у него почти такую же неприязнь, как и Захари Новосильцев. Последний же, разглядывая камзол, с которым возился старик, заметил:

— Отчего тебе Линдерман спинку камзола бархатной сделал? Небось, чтобы побольше с тебя содрать. Под жюстокором спинки не видно, ее обычно из дешевого полотна шьют.

Тут уж не выдержал Евсеич.

— Барину моему привычно для пышных торжеств все самое лучшее иметь, хоть видно, хоть нет, — важно заявил он, — мы за дешевизной не гонимся.

— Ладно, ладно, ступай, Евсеич, — сказал Петр и, набросив халат на рубашку, с облегчением упал в кресло, — а ты мне, Захари, объясни, а то я сейчас, как Евсеич про пышные торжества сказал, такую вещь вспомнил: в Коллегии у нас намедни говорили, будто государыне может не понравиться пышность бала. С чего бы это?

— Тут много причин, — важно ответил Захари, — но это тайные дела, потому о них и говорят скрытно, одними намеками. Но я твой друг и потому всегда готов тебя просветить. Известно ли тебе, что Строганова считают отравителем и колдуном?

— Колдуном! — воскликнул Петр с таким явным недоверием в голосе, что Захари насупил брови.

— Ну, коли ты мне не веришь…

Петр, огорчившись, что обидел друга, поспешил его успокоить:

— Да нет же, Захари, я лишь потому удивляюсь, что тетушка моя, жена дяди Алексея, из Нарышкиных, стало быть, они с матерью графа баронессой Строгановой в родстве. Будь Строганов колдуном, она бы непременно знала, ей про родственников всегда все известно. И не умолчала бы, ей секреты хранить не под силу.

Захари пожал плечами.

— Тетушка твоя может и не знать, — снисходительно заметил он, — то не женские дела, да и говорить об этом стали только после переворота, и то не открыто. Тогда известно стало, что, когда барон Строганов в молодости обучался в Швейцарии и Италии, он сошелся там со знаменитым масоном и чародеем графом Сен-Жерменом. Ты слыхал это имя? Нет? Господи Пьер, ничего-то ты не знаешь!

Тон его часто задевал Петра, однако рассказы Захари он слушать любил, поскольку всегда узнавал из них что-то новое, и теперь серьезно ответил:

— Я многое, чего не знаю, так ты расскажи. И почему все зовут Строганова графом, ежели ты говоришь, что он баронского звания?

Из рассказа приятеля князь узнал, что после смерти родителей Строганов вернулся в Россию и сразу примкнул к партии жены наследника Екатерины Алексеевны. Государыня Елизавета Петровна, огорчавшаяся не столько из-за неприязни между племянником-наследником и его супругой, сколько из-за вражды между знатнейшими русскими фамилиями, нашла Строганову жену из партии наследника Петра Федоровича — графиню Анну Михайловну Воронцову. Самого же Строгонова с ее дозволения римский император Франц, король Германии, возвел в графское достоинство Римской империи.

— И хотя здесь, в России, все называют Строганова графом, но он является всего лишь бароном, — объяснил Захари, — звание графа Российской империи государыня Елизавета Петровна пожаловать ему не успела, император Петр Федорович не пожелал, а государыня Екатерина Алексеевна все никак не решается, невзирая на оказанные им услуги.

— Да отчего же так?

— Слушай дальше. После смерти императрицы Елизаветы между мужем и женой Строгановыми пошли раздоры, а когда случился переворот, Анна Михайловна, преданная свергнутому императору Петру Третьему, покинула мужа и уехала к отцу. Будто бы она узнала, что Строганов извел плененного императора — с помощью гостившего в то время в России Сен-Жермена изготовил и передал Орловым яд.

Петру не хотелось, чтобы прелестная Екатерина Петровна оказалась женой отравителя, да еще и колдуна, поэтому он поспешил выступить в защиту Строганова:

— Ну, ежели муж с женой повздорили, то она еще и не такого могла наговорить! Ты сам подумай: яд достать Орловым и без Строганова было не так уж сложно, и колдовства тут вовсе никакого не надобно.

— Погоди, ты дальше слушай, как было. Строгановы желали развестись, но дело затянулось. И тут вдруг граф встретил княжну Трубецкую и воспылал к ней страстью. Конечно, Екатерина Петровна прелестна, правда? — он хитро взглянул на князя, у котоporo сердце вдруг бешено заколотилось, — но ведь Строганов все еще был женат!

— Так что же, — пытаясь скрыть свое смущение, с вызовом бросил Петр, — он ведь не склонялся к греху, а каждый может хранить чувство в своей душе. Екатерина Петровна красавица. Теперь он овдовел, и они обвенчались.

Ему не удалось придать голосу желаемого спокойствия, и Захари ухмыльнулся.

— И тебя ее красота сразила, уж мне-то можешь признаться! — шутливо погрозил он пальцем. — Да и немудрено — у ног княжны Трубецкой ползали князья и наследные принцы. Она ко всем была холодна и не желала идти замуж, а ведь ей уже перевалило за двадцать. Говорили, будто Строганов околдовал княжну — подсыпал в еду зелья, чтобы сердце ее оставалось одетым в лед.

— Глупо! — возмутился Петр.

— Не знаю, глупо или нет, но неожиданно Анна Строганова скончалась, и признаки болезни, по словам дворовых людей, были у нее те же, что и у покойного императора Петра Третьего. Графиня Анна Карловна Воронцова, мать Анны, была безутешна и требовала следствия, но только государыня Екатерина Алексеевна дело прекратила. Хотя Анна Карловна из Скавронских (родственники Екатерины Первой), стало быть, императорскому дому родня, и государыня Елизавета Петровна ее кузиной звала. Прошло всего четыре месяца после того, и вдруг княжна Трубецкая оставила свою холодность и согласилась выйти за овдовевшего Строганова. Государыня не возражала, только велела не устраивать пышных торжеств, пока не минует год со дня смерти Анны. И опять говорили о зелье — как иначе объяснить согласие княжны на столь спешное венчание?

— Перестань! — сверкнув глазами, закричал князь. — Все это пустые сплетни завистников, чтобы опорочить прекрасную и достойную женщину. Коли Строганов был бы убийцей, Господь не позволил бы расцвести в ее сердце любви к нему!

Новосильцев сделал обиженное лицо и пожал плечами

— Сам спросил, отчего шептались, будто государыне может не понравиться пышность бала, я и отвечаю. Свадьба Строгановых была скромной, как и велела государыня, но теперь они уезжают, и граф пожелал на прощание дать большой бал. А ведь до годовщины-то смерти Анны Михайловны еще почти полгода! Объясняю тебе это, а ты кричишь.

Петр смутился.

— Прости, Захари, голубчик, я не хотел кричать на тебя, — извинился он, — сам не понимаю, что на меня нашло.

В действительности Захари вовсе не собирался обижаться, поэтому, сделав вид, что принял извинения, снисходительно заметил:

— Ах, Пьер, очень уж близко к сердцу ты все принимаешь! — он лениво потянулся и зевнул, прикрыв рукой рот, — знаешь, мне от этих разговоров спать и есть захотелось.

— Поедем к Валтеру? — с готовностью предложил обрадованный примирением Петр.

— Давай, сегодня лучше к Рубло, а? Заедем ко мне, оттуда до Рубло два шага, а отец все просит тебя привести, — тон его неожиданно стал просящим, — на пару минут всего, а? Столько я о тебе своим рассказывал, что отец непременно хочет с тобой познакомиться. Даже сестренки просят тебя привести, и хочется мне им приятное сделать.

Князь растерялся, и недоумение его было вполне объяснимо — за три месяца их с Захари дружбы тот ни разу его к себе не пригласил, и лишь пару раз в разговоре упомянул, что живет с отцом и двумя шестилетними сестренками-близнецами, а младший брат его два года назад отдан в Морской кадетский корпус.

— Ты, наверное, как-то по-особенному меня им расписал, — смущенно ответил он, — но я, конечно, с удовольствием.

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.