Бесплатный фрагмент - Седьмой от Адама

«И прежде чем всё это случилось, Енох был сокрыт, и никто из людей не знал, где он сокрыт, и где он пребывает, и что с ним стало»

Первая Книга Еноха

Часть первая ЕНОХ

Глава 1

1.1

Коллекционеры, в большинстве своём, странные и не совсем адекватные люди. Таким был и наш герой. Насаживания на булавки бабочек и складывания в альбом засушенных листьев он благополучно избежал, считая это девической забавой, но вот сладкого безумия собирания марок, монет, значков, открыток, а, когда стал постарше, то и запрещённых в те времена наградных медалей и холодного оружия, хлебнул сполна. Волны увлечений накатывали и отползали назад, оставляя на берегу обломки коллекций, жизненный опыт и изрядные прорехи в бюджете. Может, потому спокойно и дожил до своих сорока с небольшим лет, что ни одна из двух официальных и трёх незарегистрированных влюблённостей не сумели разделить уютную, но однокомнатную квартирку с очередным хобби и ушли, оставив Михаила Александровича наедине со своей многоликой страстью. Сорокалетие он отпраздновал вторым разводом и очередной сменой направления и вот уже два года холил и приумножал свою новую коллекцию студийных фотоаппаратов. Остывшие страсти всех предыдущих увлечений кое-чему научили Михаила Александровича — нет, мы не о женщинах — в отношениях с ними он как был, так и остался лопоухим дилетантом — о коллекционировании. Он стал специалистом, и не в конкретной области — в данном случае в фотографии — там он ещё учился, а в собирательстве как таковом. Он понял, что не количество единиц — «материала», как его называют профессионалы — а его качество определяют, насколько хорошо твоё собрание. Понял, что груда роскошных альбомов с десятками тысяч марок легко и безоговорочно проигрывает соревнование одному серенькому кляссеру, в котором находится… Ух, давайте даже не будем фантазировать, что там может обнаружиться, какие невзрачные сокровища, затаившиеся в аккуратных креплениях — клеммташах, могут там оказаться — сердце старого коллекционера начинает сбоить и бешено колотиться, лишь только подумаю об этом. Коллекционеры — они ведь как разведчики — никогда не бывают бывшими.

Вот и в этот морозный, но по-ленинградскому сырой, уже с привкусом близкой весны мартовский вечер 1984 года, Михаил Александрович возвращался с работы в благодушном настроении, ибо знал, что дома ждёт его последнее приобретение, на которое ушла изрядная часть зарплаты, но оно того стоило. Это был настоящий, и это уже Михаил Александрович проверил, Гёрлитцер — довоенная немецкая студийная камера, с которой, собственно, и были скопированы те самые советские деревянные ящики, называвшиеся «ФК», и в блестящий глаз которых мы не раз напряжённо смотрели в фотоателье, когда наши мамы и папы, а позже и мы сами, приводили туда своих детей, чтобы… Что бы что? Зачем? Ну, как это зачем? Чтобы перебирать в старости хрупкие листы с колющимся фигурным обрезом и вскрикивать: «А вот смотри, смотри — тебе было пять лет! А помнишь, душа моя, этот голубенький свитерок — это же я тогда в Киеве купил, и мы его нашему мальчику на день рожденье подарили. А помнишь, сынок, как ты тогда не хотел фотографироваться, и мы тебе пообещали мороженное, если будешь сидеть смирно?» Да, не помню я этого! Не помню! Зачем мне это помнить? Да и кто это помнит?

Так вот этот Гёрлитцер был папой или вернее старшим братом тех клонированных магических ящиков, обманувших не одно поколение советских детишек, замерших на жёстких и неудобных стульчиках в фотоателье и безуспешно ожидающих обещанную птичку. Понимая уже, что в коллекционировании объять необъятное не получится, как бы этого ни хотелось, Михаил Александрович сосредоточился на одном, полюбившемся разделе: на крупноформатных камерах. Это была достаточно сложная и не дешёвая область, ещё и дополнительно затруднённая тем, что в его однокомнатной квартирке в блочной пятиэтажке, даже небольшую коллекцию разместить было непросто. Но ведь всё это бытовые мелочи, не стоящие и обсуждения, когда речь идёт о внезапно вспыхнувшей страсти. Разве можно измерить любовь квадратными метрами?

Полированный, поблескивающий латунью и бронзой аппарат томился дома, а пока что в подъезде из невзрачного и перекошенного почтового ящика в руки Михаилу Александровичу вывалился обычный почтовый конверт, и, неизвестно почему, настроение у нашего героя испортилось. Михаил Александрович вёл обширную переписку по своим коллекционерским делам. Письма и писал, и получал, и не были они для него чем-то неожиданным. Мало того — недавно он настолько увлёкся, что даже написал письмо заграницу — что само по себе было смелым шагом в те времена. Дело было в том, что попалась ему в руки совершенно случайно, но, увы, не дёшево одна странная студийная камера. Явно по всем параметрам старый немецкий аппарат, вот только имя, выгравированное готическим шрифтом на надраенной предыдущим владельцем (ох уж эти дилетанты, ну, сколько можно учить их — не трогать, не сдирать драгоценную патину!) латунной табличке, привинченной сбоку, было совершенно ему незнакомо: Henoch. Мало того, в купленной из под полы за сумасшедшие деньги ксерокопии каталога Мак-Кеонс — этой Библии фотоколлекционеров — такого имени тоже не оказалось. Опросив всех знакомых и не получив внятного ответа, он возбудился и написал письмо в редакцию каталога. Перевести письмо на английский помогла симпатичная стажёрка из технической библиотеки их института. От принесённой в уплату коробки шоколадных конфет она отказалась, но при этом посмотрела так, что у Михаила Александровича сладко заныло внутри, и если бы не Маша, не вовремя оказавшаяся рядом, неизвестно, чем бы всё закончилось. И вот уже несколько последних недель Михаил Александрович находился в приподнятом настроении, ожидая, что почта вот-вот принесёт ему известие, что он, ну, если не совершил открытие, то, по меньшей мере, нашёл клад. Так что писем он не боялся — напротив, нетерпеливо ждал, но вот этот конверт, именно этот, ему почему-то открывать не хотелось. Может, потому что подсознание его сразу отметило и опознало обратный адрес, а может, предчувствовал он, что этот бумажный прямоугольник с четырёхкопеечной, напечатанной типографским способом блеклой марочкой в правом углу, и станет причиною длинной цепи его неприятностей и непрошенных приключений.

Он и поднявшись в квартиру, не сразу открыл письмо, а сначала переоделся, умылся и даже налил рюмку армянского трёхзвёздочного коньяка из оставшейся от скромного празднования восьмого марта бутылки, закурил и вот только тогда решился и жирным, невымытым после завтрака кухонным ножом, взрезал конверт. Ничего страшного там не оказалось. Стандартный лист, напечатанный на машинке, куда от руки было вписано его имя, приглашал «Дорогого Михаила Александровича Мазина», а именно так было полное имя нашего героя, на встречу выпускников, посвящённую двадцатипятилетию окончания школы.

— Ух ты, а ведь вправду — двадцать пять лет прошло, — подумал, расслабившись, он. — Надо же, как быстро пролетело.

От сентиментальных размышлений, в которые он под влиянием письма и коньяка уже готов был углубиться, оторвал телефонный звонок. Звонила Маша — новая подруга, из-за которой собственно в квартире и появились коньяк, новые пушистые тапочки и засохший кусок торта в холодильнике.

— Привет! Чем занимаешься?

— Да вот, письмо читаю. Приглашают приехать на встречу одноклассников. Представляешь — оказывается двадцать пять лет прошло!

— И что? Поедешь?

— Не знаю… Не решил пока. Вроде бы и интересно посмотреть, а вроде бы и незачем. Хотя, я давно там не был.

— Съезди, съезди, — Машино настроение, похоже, начинало портиться. — Девочек посмотришь. Со школьной любовью встретишься.

— Да какая там любовь, — попытался отшутиться Мазин. — Она же старенькая уже.

Это был неправильный ответ — Маша была всего на год его младше, о чем Михаилу Александровичу тут же и напомнили. Остаток разговора прошёл в извинениях и оправданиях и, положив трубку, он подумал, что, может, и неплохо бы съездить на эту встречу, просто для того, чтобы исчезнуть из города на недельку, отключиться и отдохнуть от всех — в том числе и от новой, и так быстро ставшей не в меру придирчивой, подруги.

Небольшой городок, где Михаил Александрович родился и прожил до окончания школы, и откуда уже насовсем уехал в Ленинград, находился на Западной Украине, и добираться туда надо было поездом с Варшавского вокзала около полутора суток. Это не смущало его. Он любил поезда, и сама мысль о путешествии: о купе, в котором сразу запахнет крутыми яйцами и жареной курицей, об убаюкивающем стуке вагонных колёс — была ему приятна. Предвкушение всей этой поездной атмосферы, временного выпадения из привычного мира, настраивали его на лирический лад и, вытряхнув из бутылки остатки коньяка, принялся он вспоминать и подсознательно подбирать воспоминания таким образом, чтобы укрепиться в своём решении. Начал и сам устыдился — да какие ещё аргументы нужны? Ведь там могилы родителей, на которых он не был уже лет десять! Нет, деньги на уход он исправно посылал бывшей соседке, но правильно было бы приехать хоть иногда и самому. Радостно решившись ехать, он тут же прикинул, что заявление на работе напишет завтра, начальство протестовать не будет — пойти в отпуск в такое время желающих мало, и на освобождённую им летнюю неделю найдётся масса претендентов. Билеты он купит тоже завтра и через две недели — за несколько дней до назначенной встречи — сможет выехать в родные места. У него будет достаточно времени, чтобы и побродить по городу, и сходить на кладбище к родителям, и пообщаться с давно забытыми друзьями-приятелями. Кстати — друзья! Ведь у него же и впрямь были там друзья! Ведь их неразлучную компанию даже называли по всякому: кто «Тремя мушкетёрами», а кто и «Бандой трёх». Точно. Трое их было: он — тогда ещё Мишка Мазин, Сашка Коготь (Когтев его фамилия была) и Лёшка… э… как же его-то фамилия? Ла… ля… а! Ляхов, конечно, его же ещё кто Ляжкой, кто Ляхом дразнили. Особенно после того, как «Тараса Бульбу» в школе прошли. Они же ещё сфотографировались вместе в ателье у старого Изи перед тем, как он, Мишка, уехал поступать в институт. Михаил Александрович рванулся в комнату и торопливо, но бережно, отодвинув дожидающийся хозяйского внимания Гёрлитцер, полез в шкаф, где лежал пакет со старыми фотографиями. Вот они: вот их классная фотография с выпускного вечера, — какие все смешные! Вот Лёшка на ней, вот Коготь, вот он сам — стриженный с оттопыренными ушами. А вот и она, Ниночка: школьная любовь — сколько из-за неё натерпелся — даже бит был разок её ухажёром из девятого «Б» класса — как его звали-то? А, не важно. Давно замужем Ниночка, двое детишек у неё, и живёт всё там же. Ни ему не досталась, ни этому — как его там звали, а лейтенантик из «Офицерского городка» завладел Ниночкиным сердцем на танцах через год после окончания школы. А вот Когтя уже нет — сгинул майор Когтев в восьмидесятом в Афганистане, и гроб запаянный, всё, что от него осталось, получили его родители только в восемьдесят первом. Так что теперь двое их — мушкетёров — на встречу приедут. Он продолжал разбирать пакет, по одной вытаскивая фотографии, вспоминая события и, иногда безуспешно, лица. Выпало несколько любительских карточек: вот они на речке, вот он с родителями в Евпатории, куда дважды его вывозили ребёнком лечить хронический тонзиллит, а вот и…

Он держал в руках фотографию в голубоватой картонной рамочке, на которой внизу золотыми буквами с завитушками на концах, было вытеснено: Фотоателье №2. Это должна была быть та самая фотография, которую он искал. Та, на которой они были сняты втроём: он, Коготь и Лёшка. Да, на фотографии был он — Мишка Мазин, молодой, весёлый и улыбающийся десятиклассник в школьной форме. Стоял, раскинув по сторонам руки, точно обнимал кого-то, точно положил их на чьи-то плечи. Вот только никого на фотографии больше не было… один он на ней был.

1.2

Поездка оправдала его ожидания: тридцать часов убаюкивающего кочевого существования. Без проблем и даже без лишних подмигиваний кассирше нашёлся купейный билет, и соседей оказалось только двое: интеллигентная семейная пара его лет — время такое — не сезон, и проводница оказалась милая, очаровательная хохлушка с мягким южным говорком. А на остановках, несмотря на противную мартовскую слякоть, стойкие бабульки в платках и ватниках продавали горячую, чуть сладковатую варёную картошку и уже пересолившиеся к весне, но всё ещё хрумкие, попахивающие чесночком огурцы. И вагон-ресторан в поезде был! А для тех, кому страшновато было идти туда через гремящие тряские тамбуры, проводница разносила в надраенных металлических судках, составленных многоэтажной этажерочкой на длинной ручке, борщ и ароматно пахнущий гуляш с картофельным пюре и коричневой подливой. А как спится после такого обеда, под монотонный перестук, да если ещё и выпить по двести грамм с разговорчивым в меру соседом и запить всё это великолепие горячим, слегка отдающим содой, чаем в тонком стакане, позвякивающем в хромированном подстаканнике, размешав ложечкой два кусочка сахара из фирменной железнодорожной упаковки. Вот так бы и ехать, только бы не приезжать, только бы провести всю жизнь в таком безвременье, между заботами, между проблемами, удрав от одних и так и не добравшись до следующих.

Но ему не спалось, да и насладиться всем этим, памятным с детства блаженством, тоже не слишком получалось. Чтобы он ни делал: играл ли в шахматы с соседом по купе, или, забравшись на верхнюю полку и чуть-чуть приоткрыв окно, вдыхал пахнущий паровозной гарью мартовский ветер, или просто смотрел в бесконечную чёрно-белую убогость мелькающих за окном пейзажей, мысль его неизменно возвращалась к этой проклятой фотографии. Он изучил её со всех сторон, вытащил из картонной рамки, в которую она была вклеена, рассматривал под лупой, пытаясь найти следы подчистки, — и ничего не обнаружил. Это была настоящая, не ретушированная, реальная фотография того времени. Но ведь мало того, что на ней не было тех двух его друзей, с которыми, как он точно помнил, они вместе фотографировались, там нашлась ещё одна подтверждающая деталь, придававшая всему дополнительный жутковатый оттенок. На оборотной стороне картонки, перьевой ручкой — той самой ручкой, которой в те годы и писали — самопиской, было сделано три подписи. Три росчерка. Все «Три мушкетёра» расписались на ней, и одна из подписей точно была его. И дата стояла — та самая. Он никому не сказал о фотографии. Друзей, настолько близких, чтоб им можно было доверить такое и не быть немедленно осмеянным, да ещё и не рискуя назавтра сделаться посмешищем всего института — у него не было. Женщин, с которыми этим можно было бы поделиться, а тем более получить какой-то совет — не было и подавно. Он носил это в себе, обдумывая, взвешивая и пытаясь понять. После долгих размышлений он отбросил мысль о какой-либо мистификации. Он точно помнил и саму съёмку, и как они забирали эти три копии у Изи в ателье, и как расписывались друг другу на обороте. Подмена тоже отпадала — он вспомнил, что перед первой женитьбой доставал фотографии, показывая будущей жене своих друзей, которых хотел бы пригласить на свадьбу. Все они тогда на этой фотографии были! Все трое! Только вот отметить свадьбу не получилось — расписались по-быстрому, по-студенчески в ЗАГСе и всё. И денег не было, да и родители её были против — неприятная история. Вот и прожили вместе недолго — зато прописку ленинградскую, долгожданную он получил. На всех остальных фотокарточках из его детства и школьной юности никто не пропал — все ребята и эти «мушкетёры» были на месте. Значит, получалось, что всё замыкается на этой одном снимке, на единственной фотографии, сделанной ими в фотоателье номер два, а в просторечии «У Изи». Когда он пришёл к этому незамысловатому выводу, то, перерыв снова всю бумажную груду, он нашёл ещё две, сделанные там же карточки. Но на них и изначально должен был быть только он: на первой пухлый карапуз в матроске и с деревянным корабликом в руке, а на другой — школьник шестого класса (что и подтверждала надпись на обороте), с косо повязанным пионерским галстуком и изуродованной стрижкой «под полубокс» круглой головой, с оттопыренными ушами. На этих фотокарточках всё было на месте. И вот ещё, что пугало, и мысль о чём он от себя всё время гнал: уж очень странна была его поза на этой загадочной фотографии, его фигура, у которой исчезла опора: плечи, на которых должны были лежать его руки. Он был похож на ней на распятого на невидимом кресте — и это, конечно, подбавляло чёрной краски в ту палитру, в которую и так была окрашена вся эта тревожная предотъездная неделя.

Всё хорошее имеет обыкновение заканчиваться, а уж поездка на поезде и подавно. Всё же поезд — не корабль — не развернёшь его, когда вздумается, в любую сторону, не поднимешь на паровозной трубе Весёлый Роджер и не покатишь с гиканьем прочь, не разбирая колеи, по бескрайним степям. Даже если и придёт в голову помощнику кочегара сговориться с бригадиром проводников, устроить бунт и захватить власть над составом, загонит он в почтовый вагон предварительно ограбленных пассажиров мягких купе, затолкает в топку ненавистного угнетателя, старшего машиниста, установит в поезде революционную власть — ну, и куда он направится? Только туда, куда ведут рельсы: в Шепетовку или в Здолбунов. Вот в него-то они и приехали. Пересадка в Здолбунове была долгой, до нужного поезда у Михаила Александровича было четыре часа, и он решил размяться и погулять по округе, благо было ещё светло. Правило советского путешественника: не отходить от вокзала с наступлением темноты, Михаил Александрович выучил твердо и в теории и на собственном опыте, потеряв глазной зуб и кошелёк в аналогичной ситуации, лет пять назад, будучи в командировке в… да какая разница — в этом смысле, все они одинаковы, небольшие провинциальные города. Погулял он недолго, однообразная серость быстро утомила и наскучила. Городок был внешне ничем не примечателен: железнодорожный узел — промежуточное бытие, где люди не пуская корней, не обрастая историей, живут в надежде вырваться оттуда, вскочить на ходу на подножку одного из сотен, ежедневно проходящих мимо поездов, и прочь, прочь от этого унылого и безнадёжного существования. Как прокатывались через этот город, не оставляя следа на рельсах, миллионы вагонных колёс, так перекатились через него и людские потоки, не оставив после себя ничего, кроме заброшенных могил и засыпанных рвов, заполненных десятками тысяч тел. Этот чернозём удобрили и евреи, несколько раз за последние двести лет вырезанные здесь под корень то поляками, то украинцами, а в последний раз — немцами; и поляки, бежавшие сюда от ужасов «Волынской резни»; и украинцы, спасавшиеся от тех, кто пришёл за эту резню мстить. От всего этого ужаса серый городок, казалось, сжался, окаменел и слепыми глазами станционных пакгаузов только безразлично встречал и провожал поезда, и не было ему дела больше ни до чего на свете.

1.3

Устроиться в гостиницу ему помогло липовое командировочное удостоверение, на всякий случай сделанное ему секретаршей начальника отдела кадров Анечкой, благоволившей симпатичному, холостому и всё ещё перспективному, в свои сорок с небольшим, инженеру. Был ещё вариант попроситься к тётке Жанне — дальней родственнице по отцу, владелице большого дома, которая, по давним слухам, с удовольствием сдавала комнаты жильцам — но не хотелось Михаилу Александровичу пока объявляться у родни. Хотелось для начала осмотреться по сторонам, понюхать, чем пахнет в городе, в котором не был уже пятнадцать лет. От поселения в номер с тремя другими командировочными спас набор ленинградских шоколадных конфет. Хорошо ещё, что по насупившемуся лицу дежурной администраторши Михаил Александрович почувствовал, что дёшево тут не отделаться, и вместо того, чтобы достать заготовленный стандартный набор «Ассорти», полез в другой отдел портфеля и вытащил дефицитную и дорогую коробку «Пиковой дамы». А то спать бы ему на панцирной сетке под храп трёх изрядно выпивших мужчин со всех концов страны, приехавших в его родной городок что-то налаживать, строить и согласовывать. А так отдельный, пусть и небольшой номер, двухспальная кровать и уважительный (и игривый) взгляд дежурной по этажу.

Первое, что он сделал, разобрав чемодан и помывшись под слабенькой струйкой душа — это позвонил Лёшке Ляхову. Трубку долго не брали, потом подошла девочка. Выслушав его, она, ничего не ответив, положила трубку. Он подумал, что ошибся номером, набрал снова. На этот раз трубку взяли сразу — низкий женский голос, помолчав, спросил, кто звонит и, услышав ответ, всхлипнув, произнёс:

— Миша, а ты разве ничего не знаешь? Это я — Женя. Ведь Леши нет. Уже почти год, как нет.

Женя — он сразу вспомнил её — была невысокая крепенькая брюнетка, на год младше них, за которой Лёшка долго ухаживал, начиная с десятого класса и, в конце концов, женился на ней года через три после окончания школы.

— Женя, Женечка, я ведь не знал. Мне никто не сообщил, — забормотал он, не понимая, как быть дальше, что сказать и что сделать. — Как это случилось?

— Несчастный случай, Миша. Поехал на заработки. У нас тут заработать-то негде. В Сибирь нанялся, да и замёрз там на прииске. Там и могила его.

Она что-то ещё рассказывала, приглашала зайти. Он отвечал, не соображая даже, что говорит, а у самого испарина выступила на лбу и шум в ушах, и дрожь мелкая по всему телу — вот оно что. Вот почему на фотографии не было и Лёшки. Когтя нет давно. Лёшки не стало год назад — вот и два пустых места, два исчезнувших плеча под его раскинутыми руками! Наконец, что-то наговорив, набормотав каких-то соболезнований и суетливых обещаний зайти, положил трубку. Закурил. От того, что получали объяснения какие-то факты, общая ситуация становилась ещё запутаннее и страшнее. Ясно было пока только одно: всё сходится на фотоателье, на том самом ателье «У Изи». Там и была сделана та единственная фотография, с которой пропали оба его друга. На остальных-то снимках они были! Он оделся, положил фотографию в картонную папку на завязках, потом, поколебавшись, добавил туда ещё несколько других, где они были сняты вместе. Уже собрался было выйти, но понял, что у него дрожат ноги. Порывшись в чемодане, достал бутылку коньяка, сполоснул в туалетной раковине стакан, который нашёл на столике рядом с графином, налил половину и разом выпил. И только тогда, доставая на ходу сигареты, вышел из номера.

Пока мылся и собирался, он запланировал сначала пойти на кладбище, к родителям, но теперь, после разговора с Лешкиной женой, это напрочь выпало из памяти, и ноги его, за столько лет не забывшие дорогу, сами привели к тому месту, где когда-то и была та злополучная фотомастерская. Она оказалась на месте. То же двухэтажное, только оштукатуренное заново невзрачное строение, называвшееся в его время «Домом быта». Весь второй этаж теперь занимала какая-то снабженческая контора, а на первом, точно так же, как и двадцать пять лет назад, находились пункт проката и то самое фотоателье номер два.

Сухонький старичок, в тёплой фуфайке и войлочных тапках, бесшумно и неожиданно появился из-за ширмы.

— Желаете сфотографироваться?

Мазин вздрогнул от неожиданности и не сразу сообразил, что ответить.

— Нет. Да. Здравствуйте. А Изя, то есть Исаак Гершевич, тут больше не работает?

— Так вам Изя нужен, — старичок пожевал губами, словно готовясь плюнуть. — А зачем, позвольте узнать, он вам?

— Мы старые знакомые, с детства… с моего, конечно, детства, — поправился Мазин. — Я сегодня приехал в город. Вот, хотел повидаться.

— Нету вашего Изи, — решительно ответил старичок. — Исчез с месяц тому назад. Исчез, как не было. И ещё кой-какая казённая аппаратура вместе с ним исчезла. Теперь я тут работаю.

— Как исчез? — не понял Мазин.

— А вот так, — уже торжествующим тоном сказал старик. — Раз — и исчез. На работу не вышел. Дома его нет. Милиция искала и ничего не нашла. Пропал. Но вы, молодой человек, телефончик мне ваш оставьте. Ежели какие новости будут — так я вам позвоню.

Михаил Александрович заколебался. Оставлять ленинградский телефон не хотелось, и он записал на подсунутой старичком бумажке название гостиницы, в которой остановился, и номер комнаты.

Они сухо распрощались, и Мазин вышел в надвигающиеся сумерки, потоптался у входа, не понимая, куда ему сейчас пойти и просто побрёл по городу, пытаясь привести в порядок разбегающиеся мысли.

Он бы изрядно удивился, если бы задержался у ателье и подсмотрел в большое витринное окно, чем занялся старичок-фотограф, после того, как он вышел. Тот пошарил по карманам фуфайки, вытащил очки с толстыми выпуклыми линзами и внимательно изучил бумагу, на которой Мазин записал свой адрес. Затем, скользя тапками по линолеумному полу, подошёл к небольшому бюро, находившемуся в углу, и достал оттуда ещё один лист бумаги и две визитные карточки. Разложил всё это возле чёрного бакелитового телефона, стоявшего на крышке бюро, и надолго задумался. Наконец, выбрав одну из карточек, он, с трудом попадая пальцами в отверстия диска, набрал номер, сказал несколько слов и продиктовал название гостиницы, где остановился Мазин. Довольно потёр сухонькие лапки и, уже увереннее, взяв вторую визитку, проделал ту же процедуру. Потом снова задумался, побродил по комнате и, решившись, набрал номер, записанный на листе бумаги, а когда трубку на той стороне подняли, продиктовал то же самое, что и прежде. Проделав всё это, старичок довольно хихикнул, спрятал все бумажки обратно в бюро и так же бесшумно исчез в помещении за ширмой.

Михаил Александрович бесцельно бродил по городу своего детства. За двадцать лет город разросся, потерял прежнюю узнаваемость и часто, свернув за знакомый, как ему казалось, угол он оказывался в совершенно чужом районе. В тихом тупичке, где когда-то у них с друзьями было оговорённое место сбора, он ожидал увидеть покосившуюся мазанку с крытой рубероидом крышей, а перед ней сад с тремя вишнями и огромным старым каштаном — эта точка встречи так и называлась у них: «У каштана». Теперь там стоял блочный четырёхэтажный дом. У подъезда был вкопан самодельный деревянный стол со скамейками, и четвёрка продрогших мужиков, тихо матерясь, стучали костяшками домино. Темнело, и он подумал, что в сумерках будет недолго и заблудиться, вспомнил, что весь день ничего не ел, и повернул к гостинице. Гостиничный ресторан был открыт, рады ему там не были и особым разнообразием не побаловали. Гуляш с подливой (тот же, что и в поезде), только что вместо пюре оказалась дефицитная гречка, и местный колорит: вареники — он уже взвился от радости, что с вишней, но нет… какая вишня — март месяц! С картошкой есть, берёте? Ну, да, конечно… и сто пятьдесят водочки, будьте любезны…

Уже подходя к своему номеру, он услышал, как надрывается телефон. Да, в его номере даже был телефон! Но пока нашаривал ключ и пытался попасть в щель замка, телефон умолк. Он набрал номер дежурной и попытался выяснить, кто звонил? Вопрос удивил дежурную.

— Я вам шо — контрразведка? — ответила она с таким искренним изумлением, что Мазину стало стыдно за очевидную бестактность своего вопроса.

Он переоделся в спортивный костюм — в номере было прохладно — спать ещё не хотелось, попытался читать, но быстро и с раздражением отшвырнул журнал, который прихватил с собой из дома. Было невозможно сосредоточиться на чтении, когда в голове вращались по кругу — как выстроившиеся в кольцо ящерки, закусившие хвосты бегущих впереди товарок — одни и те же безответные вопросы.

Из ступора его вывел стук в дверь.

1.4

— Михаил Александрович, откройте. Милиция.

Мазин заметался по номеру. Что? Зачем? Что натворил? Что спрятать? Потом опомнился — что это я? Что мне прятать? Совсем нервы ни к чёрту. Подошёл и уже спокойно, сдерживая дыхание и, стараясь унять заколотившееся сердце и подкатившую дурноту, открыл дверь. В ярко освещённом гостиничном коридоре стоял совершенно не страшный коренастый мужчина, в сером, слегка лоснящемся от долгой носки костюме, белобрысый, с мягкой улыбкой на круглом и очень бледном лице.

— Простите великодушно, Михаил Александрович, что так поздно и что, наверно, напугал, — тут он полез в нагрудный карман костюма, вытащил оттуда красную книжечку, ловким движением фокусника одной рукой раскрыл её и, быстро проведя разворотом перед носом Мазина, убрал обратно. — Следователь прокуратуры Наливайло Сергей Максимович.

— Да, это ничего, я ещё не спал. А я Михаил Александрович, — зачем-то начал представляться Мазин, не сообразив, что гость, очевидно, знает, к кому пришёл.

— Да, да, — нетерпеливо отозвался тот, заглядывая через Мазинское плечо. — Вы один?

— Да, конечно, а в чём, собственно, дело? — наконец, стал приходить в себя тот.

— Так я могу зайти, — не отвечая на вопрос, утвердительно сказал следователь и, двинувшись на Мазина, вынудил того отступить в сторону и дать Наливайло пройти в комнату.

Зайдя в номер, он быстро осмотрелся, заметил папку и коньяк на столике, но трогать ничего не стал, а только придвинул себе единственный стул, расположился на нём поудобнее и приглашающим жестом подозвал хозяина комнаты.

— Да вы присаживайтесь, Михаил Александрович, присаживайтесь. Вот хоть сюда, на кровать и присаживайтесь. Вы уж извините за бесцеремонность, но, согласитесь, будет странно, если я, гость и мужчина, буду сидеть на вашей кровати, — тут он мелко хихикнул, но тут же прервался.

— Я к вам, Михаил Александрович по делу, конечно. А вы здесь ведь тоже по службе? — тут он сделал паузу, дожидаясь ответа.

— Да, и по работе тоже, — уже грубее ответил Мазин, потихоньку начавший приходить в себя от провинциальной непосредственности гостя. — И по личному делу заодно.

— А какое, позвольте полюбопытствовать, личное дело у вас в наших краях?

— А по какому, собственно, поводу и ваш визит, и все эти вопросы? — вспыхнул Мазин.

— Да вы не волнуйтесь, Михаил Александрович, вас ни в чём не обвиняют, — следователь сделал в этом месте многозначительную паузу, в которую так и просилось «пока», и, цыкнув зубом, продолжил. — Просто я веду дело о пропавшем гражданине Якобсоне Исааке Гершевиче, а вы им тоже интересуетесь, вот я и зашёл к вам выяснить кое-что. Это же лучше, чем вызывать вас повесткой в прокуратуру — не так ли?

— А откуда… — начал было Мазин, но тут вспомнил адрес гостиницы, оставленный им плюшевому старичку в ателье, и махнул рукой. — Да, конечно, хотя я и не понимаю, чем могу быть вам полезен. Я не был в городе уже много лет. Приехал только сегодня и могилы родителей посетить, и на встречу выпускников сходить — юбилей у нас, двадцать пять лет окончания школы.

— Вот как… Любопытно, любопытно, — забормотал следователь — А с жертвой вас какие связывали отношения?

— С какой жертвой? — похолодел Мазин.

— Ну, с пропавшим, с Якобсоном, — нетерпеливо пояснил Наливайло.

— Да, никаких отношений не было. Подростком я любил забегать к нему в ателье, занятный старик был, про войну интересно рассказывал, и фотографировались мы у него, — так это всё двадцать пять лет тому назад было. А с тех пор я его и не видел. И почему вы его жертвой называете — он что убит?

— Мы не можем этого достоверно утверждать, но он исчез почти месяц тому назад, и пока что розыски ни к чему не привели, — говоря это, следователь резко наклонился на стуле в сторону сидящего на кровати и своими голубыми, слегка водянистыми глазами прямо таки впился в него. Развязные манеры гостя, отдающие клоунадой, начали раздражать Мазина. Ему почудилось, что странный гость вот-вот, добавляя в конце слов шипящее «с», заявит ему:

— Так это вы-с, вы-с, Михаил Александрович, и убили-с, старичка Изю.

Смахнув наваждение, Мазин встал с кровати, и, взяв коньяк, собрался было налить себе, но спохватился и предложил гостю. Тот явно ждал приглашения и, демонстративно посмотрев на наручные часы, заявил, что рабочее время у него закончилось, и он не видит причин, по которым ему бы следовало отказываться от такого заманчивого предложения. От его многословной манеры излагать свои нехитрые мысли, обволакивая их пеленой ничего не значащих слов, у Мазина начало гудеть в голове. Он пожалел, что не спрятал бутылку до того, как открыл дверь, но делать это было уже поздно, он сполоснул второй стакан и разлил коньяк. Закусывать было нечем, а доставать припрятанные на подарки и взятки две коробки ленинградских конфет, он точно не собирался. Они выпили, и Мазин сразу закурил — вместо закуски. Наливайко оказался некурящим, и Михаил Александрович выдыхал, мстительно наблюдая, как незваный гость морщиться и демонстративно отгоняет дым ладошкой. Разговор пошёл уже не относящийся к делу и, поскольку коньяк был допит, а говорить следователю о второй бутылке, которая была в чемодане, он не планировал, то Наливайко, заметив, что Мазин потянулся за новой сигаретой, стал многословно откланиваться — впрочем, за коньяк так и не поблагодарил. Напоследок, по — клоунски расшаркавшись, сказал, что если у него ещё возникнут вопросы, то ему, возможно, придётся ещё разок побеспокоить любезного Михаила Александровича. На что, конечно, получил вежливое разрешение, которого он, собственно, и не спрашивал. Он уже был в дверях, когда Мазин, вспомнив, неожиданно для себя спросил:

— Да, Сергей Максимович — это вы звонили по телефону, перед тем, как зайти?

— Я? Нет. Я не предупреждаю о своём визите заранее, — осклабился Наливайло.

Глава 2

2.1

Шёл уже двенадцатый час ночи. Спать не хотелось. Нервное напряжение этого странного дня выталкивало сон, не давало расслабиться. Но поспать было нужно, и Мазин приоткрыл форточку — проветрить комнату перед сном. Ночной ветер ворвался в номер, зашелестел разложенными фотографиями. Чтобы успокоиться, Михаил Александрович попробовал сделать несколько дыхательных упражнений, которым обучила вторая жена, увлекавшаяся йогой — и помогло. Он расслабился, представил себя облачком, плывущим над зелёным лугом, пришёл в благодушное настроение и уже собрался было спланировать на землю, раздеться и пойти под душ, но… Нет, не суждено было ему сегодня отдохнуть.

На этот раз в дверь стучали хоть и решительно, но не так требовательно, как колотил Наливайло. Мазин не стал спрашивать, кто там, а сразу открыл, но увидел стучавшего, только когда перевёл взгляд вниз, совсем вниз. Мальчишка был такого маленького роста, что Мазин обречённо подумал, что всё — допился: гномы мерещатся. Гном шмыгнул носом, поправил сползающую на лоб кепку и баском спросил:

— Ты, что ли, Мазин?

— Я, — обречённо ответил готовый уже ко всему Михаил Александрович. — А ты кто?

— А я Фёдор, — тем же баском ответил гном. — Это тебе, — и протянул сложенный вчетверо лист разлинованной бумаги.

Мазин покрутил листок в руках — уж очень не хотелось ему его разворачивать. Но необычный посланец из-под козырька огромной кепки смотрел так требовательно, что он решился. На листе, явно вырванном из школьной тетради, фиолетовым химическим карандашом, крупными печатными буквами, было написано: «Миша. Фёдор тебя проведёт. Приходи сейчас, срочно».

— Это что?

— Чё, не видишь? Записка, — гном был не слишком любезен.

— От кого?

— Там же написано — от Изи, — рассердился гном.

— Ничего тут не написано, — в свою очередь рассердился Мазин и, наклонившись, ткнул записку гному под нос.

По тому, как тот, даже не глядя на бумагу, отвёл глаза, Мазин понял, что читать мальчишка не умеет, и только тогда смысл сказанного этим малышом начал проникать в затуманенный всем выпитым за день спиртным мозг нашего героя.

— От какого Изи? От Якобсона? Так он жив?

— А что ему сделается, — буркнул странный посланник и уже нетерпеливо добавил. — Так ты идёшь или нет?

Идти в глухую ночь, неизвестно куда с этим странным проводником Михаилу Александровичу ужасно не хотелось. Вот чего хотелось — так это захлопнуть дверь перед носом наглого мальчишки и залезть под горячий душ. Но мысль о том, что это может быть его единственный шанс разобраться в истории с загадочной фотографией, не позволила ему, в который раз, послушаться своих желаний. Молча указав пацану на стул — он стал одеваться.

Шли они недолго. Проводник уверенно и бесстрашно нырял в давно забытые Мазиным мрачные и неосвещённые проулки, и довольно быстро они оказались у вычурной, в человеческий рост металлической ограды, которую Михаил Александрович узнал даже в темноте. Она не изменилась с тех пор, как лет тридцать тому назад, удирая от сторожа и перелезая через неё, он порвал новые штаны. Это была ограда городского кладбища.

Он уже было собрался зашипеть своему провожатому, что через забор не полезет, но тот внезапно нырнул куда-то вниз, через секунду показался с той стороны ограды и, деловито сопя, сдвинул в сторону два, как оказалось, незакреплённых прута решётки, освобождая Мазину достаточно широкий лаз.

Оказаться ночью на кладбище — не совсем обычная ситуация для современного городского жителя, а уж в таких обстоятельствах, да ещё и с таким проводником — и подавно. Моросящий весь вечер дождик успокоился, лёгкий ветер проредил тучи, и полная луна, то выглядывала в прорехи между ними, то пряталась вновь. Она то освещала мертвенным светом и без того негостеприимный кладбищенский пейзаж, то укрывшись погружала всё во мрак. Из-за этого да ещё из-за медленно переползающих с могилы на могилу теней от облаков стало казаться Мазину, будто шевелиться кладбище, что вот мелькнула странная фигура за памятником, блеснуло что-то за дальней оградкой, скрипнула рассохшаяся крышка. Истрёпанные за день нервы Михаила Александровича начали сдавать. А уж когда в кромешной темноте, случившейся, когда проказница в очередной раз спряталась за большой тучей, впереди вдруг вспыхнул и заколебался приближаясь и разрастаясь призрачный голубоватый огонёк — то такой ужас охватил его, что не выдержал Мазин и заорал сиплым, сдавленным голосом, за что немедленно получил от Фёдора болезненный пинок в голень.

2.2

Да я это, я. Живой. Принято говорить «живой и здоровый» — так нет — не совсем здоровый, но кое-кого ещё собираюсь пережить. Почему здесь? А где ещё лучше укрыться от живых, как не на кладбище? Ты, надеюсь, не боишься покойников? Я-то их столько перевидал и стольких живых перевёл в этот самый «покой», что мне иногда чудится, будто некоторые могилы убежать пытаются, когда я близко подхожу. Да ты садись, садись за стол. Давай, за встречу. Самогон, конечно. Не бойся, своё производство, чистейший, из сахара — не то, что всякий дрек на томатной пасте. Да есть, есть, чем закусить, вот сейчас достану. Сало, хлеб, чеснок… и соль где-то была — а, вот и она. Да ты сиди, сиди — я всё поставлю. У меня тут не часто гости бывают. Это мой «схорон». Со времён партизанщины приучен запасную точку иметь, если отсидеться, затаиться потребуется — и, видишь, пригодилось. А покойники, что их бояться — это они нас, живых ещё, пугаться должны. Тут, на этом кладбище есть пара и «моих» могил. Вон там, в южном углу, двое лежат: Шевченюки — папаша с сыном. Сынка — ему тогда было лет шестнадцать — это наш командир отряда порешил, а папашу я, лично. И так хорошо мне тогда стало, что, если б он сто раз воскрес там, так я бы его сто раз и пристрелил. Полицаи они были, Мойша. Оба. И оба паскудины. А почему на кладбище лежат — а почему нет? Власть рассудила, что можно их тут похоронить. Это твоему деду, которого этот гадёныш немцам выдал, и метра земли не досталось. А к их могилам — погоди ещё — когда-то и цветы принесут. Всё ещё будет. А твой дед, кстати, ты знаешь, кем был твой дедушка? Ты его никогда не видел — а как ты мог его видеть? Он сгорел в печке почти за двадцать лет до твоего рождения. И я бы в ней же сгорел, если б не бегал быстро. Что тебе они сказали, твои родители? Кто? Не верь — они хотели тебе добра, по-своему. Твой дед был раввином. Он был немного старше меня, и когда я пошёл в хедер — он его уже заканчивал. Потом хедер закрыли, и учился я уже в обычной школе, почти до войны. А он умница был, и когда старый раввин в тридцать девятом умер, то твоего деда и выбрали единогласно, и из Вильно его поддержали. Вот такой был твой дед. Ну а что потом было — ты, Мойша, всё знаешь — всё в школе проходил. Ну, извини, конечно. Раз тебе так не нравиться, то не буду, но вообще-то папа твой звал тебя Мойшей — это уже потом, когда ты в школу собрался, твоя мама, дай Всевышний им всем спокойной вечной жизни, заставила его называть тебя только Мишенькой. А до того ты был Мойшей, и это тебе ничуть не мешало. Что ты? Весь день сегодня пьёшь? Так я уже весь месяц, после того как умер, не просыхаю. Впрочем, я и раньше… Ладно — давай ещё по одной — и к делу. Я расскажу тебе историю и свою, и твою — ту, в которую ты вляпался. А ты уж подумаешь, как лучше быть и тебе, и мне — может, что и придумаешь — должно ж тебе было перепасть ума от твоего деда. Потому как устал я Миша — уж скоро месяц, как прячусь тут и там, днём носа на улицу не показываю. А мне уж годков… Короче, слушай: месяц с небольшим тому назад появился у меня в ателье этот поц рыжий… Он сразу мне не понравился — не наш какой-то. Чистенький такой, аккуратненький, и костюмчик явно импортный и на все пуговки застёгнут. Да и по речи — то ли прибалт, то ли немец — акцент какой-то у него. Нет, Мойша, я ж фотограф, и память у меня фотографическая — не видел я его раньше. Так вот, туда-сюда, мол, думаю сфотографироваться, а вы на каком аппарате меня снимать будете? На этом? И показывает на казённую камеру, что у меня в ателье в зале стоит. А нет ли у вас другого аппарата? Нету — отвечаю. А потом вдруг в лоб и объявляет мне, что мол, знаю, есть у вас ещё один аппарат, и хочу его у вас купить. И очень хорошие деньги дам. Я, Миша, от этого просто обалдел. Мало того, что он про мою заветную камеру знает, так ещё и марку её, на табличке выгравированную, назвал, да ещё и намекает, что, мол, в курсе, откуда она у меня. Какую заветную камеру? Погоди, Мишаня, — всё расскажу, по порядку. Так вот рассердился я сильно и иностранца этого из ателье и выставил. А через день приходит ко мне следователь из прокуратуры и говорит, что на меня заявление собираются подавать, что я какую-то музейную вещь то ли похитил, то ли краденную купил… Да, Наливайло? А ты откуда знаешь? А-а-а… Вот оно как. Понятно, это Добрушин, сволочь, тебя ему продал. Какая казённая аппаратура пропала? Это тебе кто, он же — этот говнюк Женька Добрушин напел? Ну, тот мохнатый паучок, который сейчас вместо меня в ателье работает? Видать, спёр что-то и продал налево, а теперь на меня списать хочет. Вот скотина, халтурщик. Не знает даже с какой стороны к камере подойти. Учил я его, учил, а всё без толку. Как был мелким ворюгой и бездарем, так и остался. Я, Миша, забрал уходя только своё: только мой аппарат, тот, из-за которого вся эта история и закрутилась. Я его в эту студию принёс — я его и забрал. А что до Женьки, так он мать родную за три рубля продаст — и продавал, кстати. Ну да — это он же мне твой адрес и дал. Я ему за любую такую информацию и за молчание плачу, и другие платят, а он всем всё и продаёт. Он бы и меня давно продал, да знает, подлец, что я такого про него рассказать могу, что ему и до тюрьмы не доехать будет — по дороге задушат. Так вот этот Наливайло про ту самую фотокамеру и говорил и намекал ещё, что лучше бы мне дело миром решить — мол, камеру вернуть хозяину. Я в отказ — мол, ничего не знаю, а на следующую ночь кто-то дверь в ателье взломал и перерыл всё там, только камеру-то я убрал оттуда накануне и спрятал. Я как про взлом узнал, так даже домой не пошёл, а сразу в схорон — давно он у меня был заготовлен, на всякий случай. Смейся-смейся, да, старый партизан… в крови это у меня. А ведь не зря я схоронился: на следующую ночь в мою квартиру влезли — это мне потом рассказали — и тоже всё перерыли. А если б я был дома? Так что ушёл я, Миша, в подполье, в лес, как когда-то в войну. Давай ещё по маленькой. Да закусывай, мы ж с тобой некошерные, нам сало можно. Так вот, слушай дальше.

Ты ж меня знаешь, Миша, и я тебя знаю. Меня твой папа на твоё обрезание пригласил, вот только мама твоя, чтоб ей хорошо там на небесах было, тебя не отдала и нас всех вместе с ребе вон выгнала. А что — тебе так пригодился в жизни этот маленький кусочек? Ну да, да не о том я… Так ты всё почти про меня знаешь. Я был в партизанах — Партизан Изя — так меня и называли. Даже в школу вашу пару раз приходил со своими рассказами, меня приглашали иногда к праздникам, когда уже приглашать было некого. А сейчас — хоть я и последний в этих краях живой партизан остался — не приглашают, может партизаны сейчас не в моде? А? Как ты думаешь, Миша? Ну, ладно, это я снова не о том… Когда наши пришли, то я, конечно, из леса вышел и продолжил воевать уже в армии и так до конца войны и дослужил. А закончил войну в Тюрингии, сержантом. Под Эрфуртом это было. Ты ж знаешь, хоть это и не принято вспоминать, но да, брали всякие трофеи, кто что мог, тот то и брал. Генералы вагоны целые домой отправляли, а мы так: что в карман да в вещмешок влезло. Правда, потом разрешили и нам по посылке в месяц отправить, но то, что я хотел, в посылку не влезало, да и не разрешили бы — ведь только определённые вещи посылать можно было. А у меня была мечта, Миша — я ж фотографом хотел быть до войны, и так мне хотелось хороший аппарат студийный! А что ещё мне было посылать? У меня же никого дома не осталось. Солдаты из моего взвода своим родным муку посылали да консервы. Дома-то голод был. А мне кому посылать? Все мои во рвах разных гетто, да в печах лагерей сгинули. Один я. Так вот однажды — в июне это уже было, прям перед демобилизацией — иду я по Эрфурту и вижу дом, с одного угла бомбой разрушенный. Огромный дом был, богатая семья, видать, до войны жила. Вот я и зашёл туда — в ту часть дома, что цела осталась — прошёл по ней. Кругом всё разбросанно, бумаги какие-то раскиданы, ящики в комодах вывернуты — видать, пошарили там уже. И вдруг в одной небольшой комнатке вижу: все стены фотографиями в рамках завешены, а в центре на треноге стоит он — широкоформатный роскошный аппарат! И уж такой красавец: из дерева какого-то чудного, со всей оптикой, с кассетами и — самое главное — целёхонек, ни одной царапины! Не тронули его, потому как большой же ящик — кому он нужен. И не удержался я. Завернул в какие-то тряпки, которые там же и валялись, и унёс. Сколько я потом с ним намыкался. Сколько шнапса, консервов да всяких подарков обозным нашим ни переносил, но сохранил его и домой привёз. А уж когда тут в фотоателье меня на работу взяли да потом и свою точку дали, так я его там и поставил. Но пользовался редко — у меня ведь другой, казённый советский аппарат был, а этот только для особых работ использовал, когда что-то специальное сделать хотелось — уж больно хорошие фотографии на нём получались. Ну, давай ещё по одной… Не будешь… Ну, как знаешь, а я налью.

Ты вот мне фотографию эту свою показываешь. Да, на том аппарате она снята и была — уж больно вы, мальчишки, мне тогда понравились. Захотелось вам на память хорошую карточку сделать. Только я, Миша, то, что ты рассказываешь, просёк чуть раньше. Где-то с полгода тому назад. Ведь у меня по одному экземпляру всех фотографий осталось. Я себе их для архива оставлял, для памяти. И вот полез я как-то туда, что-то мне нужно было найти, и увидел, что на некоторых фотографиях людей-то и нет! Стал я тихонько выяснять, что с ними. И понял, что померли они все. Померли — и с фоторафий исчезли! И вспомнил я тут одну деталь, на которую обратил внимание, но которой не придал значения тогда, в сорок пятом, в Германии. Про фотографии те, по стенам в комнатке развешенные… Миша, на некоторых фотокарточках были какие-то люди, но на многих, на большинстве! — никого не было — просто фотография пустой комнаты в рамке. Понимаешь, Миша? Не понимаешь… Да нет же, Мишенька, ну что же ты за шмак такой — не в деда! Нет, конечно! Аппарат сам никого не убивает! Но на фотографиях, сделанных на нём, остаются только живые! Если человек умирает — по любым причинам — он с фотографии исчезает. Это же очевидно! Вот такой хитрый аппарат оказался. А вот теперь этот иностранец за ним охотится, да ещё и следователя подключил, денег наверно пообещал ему. Но пусть этот гад не мечтает — я своего Еноха ему не отдам, хоть он тут целую зондеркоманду на меня напустит!

2.3

— Вашего кого? — затаив дыхание спросил Мазин.

— Ну, камеру мою, «Енох» она называется.

Михаил Александрович откинулся на спинку стула. У него было такое ощущение, что всё выпитое за сегодня спиртное, выходит из него с холодным, противным липким потом.

— А можно на неё взглянуть? — шёпотом спросил он.

— А зачем тебе? — подозрительно посмотрел Изя. — Нету её здесь. Спрятана. Надёжно.

— Да так, интересно, — выдавил Мазин, решив пока ничего не говорить старику про свою камеру. — Просто, я ведь тоже интересуюсь старыми фотоаппаратами.

— Ты? Ты фотограф?

— Нет, я не фотографирую. Я коллекционирую фотоаппараты. А скажите — этот «Енох» написан вот так? — и на полях газеты, которой был застелен стол, изобразил надпись с таблички той своей загадочной фотокамеры.

— Точно, а откуда ты знаешь? — старик становился все подозрительней и настороженнее.

— Видел… в каталоге, — соврал Михаил Александрович. — Каталоги такие есть: книжки толстые для коллекционеров, в них все фотокамеры мира перечислены.

— И что там про неё написано?

— Ну, что редкая, вроде… Да не помню я, но про исчезающие изображения точно ничего не было, я б запомнил, — не слишком убедительно фантазировал Мазин.

— Денег наверно больших стоит?

— Не знаю, — на этот раз честно ответил он. — Вполне возможно.

Старик снова, не обращая внимания на протесты Мазина, разлил по стаканам мутноватый самогон. Выловил из банки ещё пару огурцов.

— Давай, Мишаня, ещё выпьем. Ну, понемногу, не всё за раз, и я тебе ещё кое-что расскажу.

Мазин уже немного пришёл в себя и отказываться не стал. Старик был крепок и хоть, конечно, запьянел, но держался уверенно, только речь немного замедлилась.

— Когда я понял, что происходит с фотографиями, у меня возникла ещё одна мысль: а нет ли обратной связи? А? Ты понимаешь, о чем я? А если убрать изображение с фотографии — не исчезнет ли и человек?

— Только не говорите мне, что вы это сделали, Изя, — Мазин замер со стаканом в руке.

— Да, сделал, — спокойно ответил старый партизан. — И совсем недавно, уже после того как ушёл в подполье. Должен же я был понять, что этот аппарат может. А как ещё было это проверить?

— И кого же вы стёрли… и убили?

— Ты из меня убийцу-то не делай… хотя, может, и убил, но ничуть не жалею. Гадёныш это был, Мойша. Редкостный негодяй. Эта гнида в своё время на полгорода доносы написал. Сколько народу из-за него в лагеря поехало, а сколько не вернулось! Короче, получилось так, что когда-то сделал я его фотографию. Не стал бы, но заставило меня начальство. Да только на фотографии той вся его гнусная сущность и вылезла — видать, это моё к нему чувство наружу через снимок и проявилось. В общем, отказался он этот снимок забирать, вот у меня все его копии и остались. Так вот с пару недель тому назад достал я их… и все копии в печку! Вот в эту, — и он показал на небольшую буржуйку, теплившуюся в углу. — А через два дня его кондра и хватила.

— Так вы убийца, Изя.

— Знаешь что, Мойша! Я стольких в своей жизни убил, что ещё одного негодяя к этому списку добавить — ни греха, ни вины на мне не прибавиться.

— Так то на войне было.

— А чем убитый на войне отличается от убитого в мирной жизни? Или ты считаешь, что те, которых я убивал на войне — они все были мерзавцами? Да ведь среди них были и просто несчастные мальчишки, которых вытащили из их ещё детских постелей, одели в форму и отправили воевать. Они, может, и натворить ничего не успели и выстрела ещё ни одного от страха не сделали, когда я бросил гранату в их окоп. Это не было убийство? — старик раскраснелся, вскочил с табурета. — А избавить мир от негодяя, который столько жизней искалечил — это значит убийство? Ни хрена ты, Мойша, не понимаешь. На совести этого мерзавца, Мойша, десятки жизней, и не искупил он их — нет. Здесь его могила — на этом кладбище. Хочешь, пойдём, покажу и поссу заодно на неё. Есть люди, Мойша, которых надо убивать, каждый раз, как их встречаешь. Потому что это не разные люди! Это одна и та же, возрождающаяся вновь и вновь в разном облике гадина! И будет она возрождаться и дальше, Мойша, а мы должны её убивать. И так будет, пока не протрубит архангел, и всё это не закончится, но только в это ни ты, Мойша, и ни я, увы, не верим.

Запал прошёл. Старик сник, вернулся на табурет, плечи опустились… и не стало партизана Изи — старый, худой, заросший седой щетиной и очень усталый еврей сидел перед Михаилом Александровичем, опустив голову на грудь.

Старик тихо засопел, словно начал дремать, потом вдруг резко вскинул голову, и блеклые глаза его упёрлись в Мазина.

— Да ты не переживай так, — это ж и совпадение может быть. Этот… он же старый был, как я. Может и сам помер — время пришло. Хотя мне, конечно, приятнее было бы думать, что это я его, — ухмыльнулся Изя. — Это ж только моя теория. Может быть, никакой связи и нет. А для того, чтоб это проверить, нужно ещё один эксперимент устроить — но это я пас. Это уже без меня. Хватит мне пока моего кладбища. Но как бы там ни было мне деваться некуда, а оставлять это кому попало не могу. Нет у меня никого, Миша, кому оставить и камеру, и пакет вот этот. В нём все фотографии, что сделал я этим аппаратом — ну, только мои копии, конечно. Я так думаю, что пока они целы, эти люди — а там остались приличные люди — будут живы. Мы ж не знаем, что там с остальными копиями случилось. Целы ли они или сгорели случайно. Но пока мои копии здесь, эти люди живут своей, настоящей жизнью, без вмешательства этого чёртового аппарата, своей судьбой. Так что храни этот конверт, чтоб хоть тебе не чувствовать себя убийцей.

— Вот уж спасибо, Изя. Вот удружили. То есть вы хотите, чтобы я теперь был ответственен за эти жизни?

— А у тебя есть теперь другой выбор, Миша? Ты вот сейчас встанешь и уйдёшь отсюда? А?

Глава 3

3.1

Он появился в Регенсбурге в 1815 году, через несколько лет после того, как войска Наполеона прокатились через город и сделали тогда ещё независимое Княжество Регенсбург частью Баварского королевства. Для него, как и для немногих евреев, оставшихся в этом симпатичном городке, император Франции был спасителем, почти что мессией, принёсшим, хоть и ненадолго, но облегчение от бесконечных преследований, унижений и поборов. По лёгкому акценту местные жители определяли в пришельце выходца с Пиренеев, по смуглой внешности — сефарда, а по разговорам — чуть ли не последователя Шабтая Цви. Он был ещё совсем молодым человеком — этот Енох, и все местные шадхан (свахи) почуяв заработок, кинулись подбирать ему невест, но так и остались ни с чем. Очень вежливо, стараясь не поссориться ни с кем, он отшил всех и остался жить один, в двух небольших комнатках, над мастерской по изготовлению и ремонту часов, которую открыл на тихой улице у границы бывшего гетто. Сначала он занимался всем: ремонтировал любые часы, музыкальные шкатулки, шарманки и фисгармонии, но постепенно круг его интересов сузился, и брал он в ремонт что-либо только у старых клиентов, ставших уже приятелями, а занимался, в основном, изготовлением напольных и настенных часов, в чём изрядно преуспел. Его часы с несложными механизмами, но всегда в нарядных деревянных корпусах, с никогда не повторяющимися украшениями и резными деталями, были популярны не только у горожан — за ними приезжали и из других княжеств, и даже из самого Берлина. Он изначально, нутром понял, что его выигрышная сторона в отделке, деталях и индивидуальности. Чтобы он всегда мог уверенно и честно сказать покупателю: «Вторых таких нет!» И это был правильный, как сейчас бы сказали, «маркетинговый ход» — от покупателей не было отбоя.

Он все же был евреем: соблюдал Субботу, по праздникам ходил в Синагогу, давал на неё деньги (не много), но при этом носил обычное, не выделяющее его платье, разные шляпы — а так как он никогда не снимал их на людях, то никто так и не узнал, есть ли под ними кипа. Так шло до 1839 года, когда докатилась и в тихий Регенсбург весть об изобретении Даггера. Сама идея изображения живого существа на чем бы то ни было противоречила Заповедям, и, когда восторженный Енох, выписав из Парижа первые пластинки для дагерротипа и первую камеру, попытался увлечь этим соплеменников, то встретил резкий отказ, глухое сопротивление, а затем и приглашение на встречу с раввином. Там ему были ещё раз прочтены нужные главы из Торы и даны их подробные толкования с использованием цитат из известных гаонов и ссылками на Шултан Алрух. Дело могло дойти и до отлучения, но после визита к раввину посланца от князя Турн-унд-Таксиса (богатейшего местного землевладельца и самого влиятельного человека в городе) скандал на удивление быстро заглох. Ребе задумчиво разъяснил недоумевающим прихожанам, что, мол, сами-то изображения Енох не делает, а то, что ящики изготавливает — то нельзя же судить кузнеца за то, что его ножами одни режут кошерное мясо, а другие свинину. К этому времени, возможно, и относится начало увлечения Еноха Каббалой, а алхимией, как потом выяснилось, он интересовался давным-давно. Как бы то ни было, но «Часовая мастерская Еноха Зальцмана» постепенно превратилась в «Дагерротипные аппараты Еноха», а после в «Фотоаппараты Еноха», да так и просуществовала до его загадочного исчезновения в 1849 году.

3.2

Молоточка на двери в лавку не было, и человек в длинном плаще с капюшоном просто пнул её два раза сапогом. На носках его высоких ботфортов с отворотами были металлические наконечники, да и ударил он от души, так что звук разнёсся по всей засыпающей улице и уж точно был услышан внутри. Было видно, как метнулся за мутными окнами отсвет от пламени свечи, слышно, как хлопнула внутренняя дверь и, наконец, тихо взвизгнул несмазанный засов на входной.

— Господин князь. Зачем же так шуметь? Заходите. Вот сюда, не споткнитесь, здесь порог.

— Поставьте себе новомодный электрический звонок, Енох! Или хотя бы обычный, с молотком. Как ещё, по-вашему, я должен дать вам знать, что стою у дверей? Мысленный сигнал послать, как вы советовали? Так я уже пять раз и его послал, и вас послал, а всё равно продолжал мёрзнуть на улице.

— Я был увлечён опытом и не сразу вас услышал. Не горячитесь, князь. Я надеюсь, вы не приехали ко мне на вашей карете с гербами?

— Послушайте, Енох. Мне кажется, что пользуясь моим расположением и интересом к фотографии, вы просто наглеете. Не забывайте, кто вы и кто я!

— Прошу прощения, господин князь. Я, действительно, экспериментировал по вашему заданию с новыми образцами дерева и не расслышал ваш сигнал.

— И что? Как успехи?

— Пока всё идёт, как я и предполагал. Я в очередной раз убедился, что я могу сделать хорошую камеру, уникальную камеру из любого куска дерева, что вы предоставите. Но, к сожалению, я так и не нашёл пока способа предсказать какими свойствами, кроме обычного и, конечно, очень качественного изображения, она будет обладать. Я проверил всё и по картам Таро, и по книге Зогар, но пока не нашёл ничего, чем можно было бы объяснить, а самое важное, заранее предсказать, что будет происходить с теми, кто будет снят этим аппаратом.

Они прошли во вторую комнату. Енох плотно прикрыл дверь, зажёг ещё несколько свечей и подбросил дров в камин. Мастерская, она же лаборатория, была тесно заставлена всевозможными станками, станочками и приспособлениями. Тут стояли станки для работы по дереву и металлу, маленький печатный пресс и приспособление для шлифовки линз. В одном углу находился потухший кузнечный горн с вытяжкой, уходившей в стену, в противоположном — шкаф с химической посудой и верстак, на котором были аккуратно разложены инструменты. Между верстаком и стеной втиснуто небольшое бюро, заваленное книгами и листами бумаги, с чертежами и расчётами. В центре комнаты на треноге стоял большой, деревянный ящик с объективом. Гость, высокий мужчина средних лет с вьющимися рыжими волосами и властными манерами, достал из под плаща свёрток.

— Вот. Это те доски, о которых я говорил. Я хочу, чтобы вы сделали из них одну стенку, а если их не хватит, то часть стенки. Короче, чтобы вы встроили их в аппарат.

Енох с поклоном взял свёрток, развернул. В нём оказались два куска посеревшей от времени и непогоды некрашеной доски.

— Князь Максимилиан. Я сделаю то, что вы хотите, но я ещё раз предупреждаю: я не знаю, какими именно свойствами будет обладать эта камера.

— У вас же получилось с предыдущей. Та камера излечила и мою дочь, и ещё двоих. Их болезни перешли на дагерротипы, изображения почернели и исчезли, а люди вылечились.

— Да, тогда получилось. Это была четвёртая камера, четвёртая буква алфавита: Далет — торжество жизни. Тогда всё получилось прекрасно, слава Всевышнему. Но тогда всё сошлось, совпало, все знаки: и Венера, и Четвёртый Аркан и, главное — я знал, что я делаю, и с чем имею дело. И дерево, дерево было правильным! Эти два куска целебного дерева Ним, его ещё называют Маргозой, привёз мне знакомый купец из Индии, а панель из рожкового дерева из Палестины, я купил у наследников одного рыцаря, участвовавшего в крестовом походе. Это дерево упоминается даже в Каббале, в книге Зоар. Оно нам недёшево досталось. Эта камера стоила целое состояние. Но она того стоила. А что это за доски?

— Это два куска от доски с помоста, на котором стояла парижская гильотина. Та самая — на площади Согласия. На ней были казнены и Людовик, и Дантон, и Робеспьер. Эти сувениры стоили мне немалых денег.

Енох отшатнулся, отбросил доски на верстак.

— Князь. Это опасно. Мы даже представить не можем, что из этого получится! Какие жуткие силы мы можем разбудить. Я не буду из них ничего делать.

— Не забывайтесь, Енох. Я спасал вас уже от и обвинений в колдовстве, и от отлучения от вашей синагоги, и от погрома, и от долговой тюрьмы. Вы многим обязаны мне, Енох. И мне может надоесть спасать еврея-чернокнижника. Сейчас не лучшие времена для этого. Вы знаете, какие антиеврейские настроения сейчас в Германии, и как относится церковь ко всяким алхимикам и колдунам.

— Да, князь Максимилиан. Я всё помню. Я вам обязан. Я просто хотел вас предостеречь. Это действительно очень опасно. Но, раз вы так настаиваете — я сделаю вам эту камеру.

— Ладно, Енох. Не обижайтесь. Мы ведь с вами оба алхимики, оба экспериментаторы. И мне, и вам — ну, признайтесь честно — интересно, что из этого выйдет. Так какая это будет буква по вашей каббале?

— Это будет «Нун», четырнадцатая буква, — прошептал Енох, — испытание смертью. Тринадцатый Аркан. Делать её нужно будет через три недели, под знаком Скорпиона.

— Ну, вот и отлично. Видите, как совпало. Это тоже хороший знак, что доски привезли вовремя! — князь Турн-унд-Таксис пришёл в благодушное настроение. — Не бойтесь, Енох. От сил земных я вас прикрою, ну а с силами небесными вы уж сами как-нибудь разберётесь.

Он сам развеселился своей шутке, посмеиваясь, надел плащ и уже у выхода, вспомнив, полез в карман и вытащил небольшой, но увесистый мешочек, сладко звякнувший золотом.

— Это вам, Енох. Считайте это авансом.

— Благодарю вас, князь.

Закрыв входную дверь, он постоял недолго в темноте. Потом вернулся в мастерскую, запер тщательно внутреннюю дверь, достал из потайного ящика бюро небольшую тетрадь в чёрном кожаном переплёте и, подвинув поближе свечу и чернильницу, стал писать, заполняя чистую страницу аккуратными, чётко выведенными буквами — справа налево.

Глава 4

4.1

Лучше бы он не приезжал на эту встречу. Лучше бы они остались в его памяти таким, какими он их запомнил тогда — двадцать пять лет назад — молодыми, красивыми и полными надежд. Сначала собрались в школе, поохали, пообнимались, посидели в актовом зале, заглянули в классную комнату, повидались с немногими оставшимися в живых, некогда страшными и частенько ненавистными преподавателями. Поумилялись тому, каким маленьким кажется сейчас когда-то огромное и порою опасное школьное здание… и быстро перебрались в заранее снятый зал ресторана. По дороге ещё разбирались со списком — выясняли, кто внёс деньги на банкет, а кто решил погулять бесплатно, и чуть не рассорились. Примирил всех первый тост и быстро, чтобы не успели наесться, второй. А дальше пошли воспоминания — у каждого свои и, зачастую, нестыкующиеся — но кто обращает внимание на такие мелочи по прошествии двадцати пяти лет? А чуть позже, после четвёртого-пятого тостов вспомнили и старые обиды, но всё же не подрались, а выпили ещё и обнялись. И Ниночка пришла — располневшая, добрая, милая и с новеньким перманентом. Мазину, в какой-то момент представившему себе, что было бы, если бы тогда она выбрала его, и не уехал бы он в Ленинград, а женился бы на ней, остался бы в этом городе и работал бы в какой-нибудь конторе, стало так страшно, что выпил он побыстрее ещё и набросился на селёдку под толстой майонезной шубой. Закончилось всё далеко за полночь. Расползлись с трудом, не забыв забрать с собой недоеденные салаты и недопитую водку, наобещав друг другу писать, созваниваться и обязательно, обязательно видеться чаще.

Сердитая и заспанная ночная дежурная смягчилась от зелёненькой трёхрублёвки и ворча впустила в гостиницу запоздавшего и очень нетрезвого постояльца. В эту ночь ему, наконец-то, удалось выспаться, хотя все самые сладкие предрассветные часы он был занят тем, что бегал по вязкому, чавкающему болоту и отстреливался из огромного фотоаппарата от партизана Изи. Проснулся он уже ближе к полудню, посвежевшим, но немного заторможенным — два дня, а вернее, двое суток почти непрерывного выпивания дали себя знать. Он успел принять душ и побриться, до того как в дверь постучали.

— Да что ж это такое, — мысленно взвыл он, прыгая на одной ноге и заталкивая вторую в убегающую штанину. — Это гостиница или проходной двор?

Рванул дверь резко, не спрашивая, кто там. И сразу узнал человека, стоявшего в коридоре. Всё как описал Изя: рыжий, застёгнутый на все пуговки и явно какой-то не наш. Чуть выше среднего, худощавый, Мазинских лет и совсем не страшный… плохо было, что человек-то тоже понял по Мазинским глазам, что его узнали — и это предвещало сложный разговор. Поскольку Михаил Александрович выжидательно молчал, то рыжий начал первым. Он слегка поклонился — что уже выдавало в нём не советского человека, и представился.

— Меня зовут Максим Таксинов, а вы, судя по всему, Михаил Александрович Мазин? — у него действительно был лёгкий акцент, но фразу он строил почти правильно, и было немудрено, что Изя принял его за прибалта.

— А… по какому, вы собственно делу? — Мазин решил пока, на всякий случай, не подтверждать, что это он — может, ещё удастся как-то избавиться от непрошенного гостя.

— Я хотел поговорить с вами, Михаил Александрович, по одному важному делу, и, мне кажется, что вы даже знаете по какому.

— Ничего я не знаю, — вяло уже возразил Мазин, понимая, что отбрехаться от гостя не получится, но всё же сделал ещё одну попытку. — Да и некогда мне. Я на кладбище сейчас собрался пойти, а завтра мне уезжать.

Это он соврал, и сам не понял зачем — билет у него был только на послезавтра. Но гость не обратил внимания на эти ухищрения.

— Я не отниму у вас много времени. Может, нам будет удобнее говорить внутри?

Мазин сдался и повернулся боком, пропуская гостя в номер. В отличие от бесцеремонного следователя, гость не стал самостоятельно занимать единственный стул, и Мазину ничего не оставалось, как самому подвинуть его гостю.

— Мне кажется, вы, Михаил Александрович, в курсе причин моего посещения, но если вам угодно, я объясню. Я пришёл к вам, потому что вы знакомы с Исааком Гершевичем и интересовались им несколько дней тому назад. И что-то мне подсказывает, что вы знаете и о нем самом, и о его фотокамере гораздо больше, чем вы пытаетесь нас убедить, — Мазин, заметил это «нас», сделал вялый протестующий жест, но гость не дал ему перебить себя. — Я сразу хочу ответить на вопрос, который вы явно сейчас зададите: какое отношение и какое право я имею вас что-либо спрашивать. Дело в том, что я являюсь владельцем этой камеры, которую Исаак Гершевич, можно сказать, незаконно получил — чтобы не сказать «украл» — и привёз в этот город из Германии.

— Да как вы можете быть её владельцем, — возмущённо начал Мазин и осёкся, сообразив по вспыхнувшим зелёным глазам гостя, что заторможенное похмельем сознание сыграло с ним злую шутку, и что он попался.

— Так вы всё-таки знаете про камеру, Михаил Александрович, — мягко, но с нажимом сказал гость.

— Ничего я не знаю! — бросился в атаку разозлённый своей оплошностью Мазин.– Ни про Изю вашего, ни про какие фотокамеры. Ничего в них не понимаю, ничего о них не знаю и знать не хочу! Отстаньте вы от меня! Сначала вампир этот бледнолицый — теперь вы!

— Какой ещё вампир? — удивился гость, ошеломлённый таким натиском.

— Да этот — следователь ваш, Наливайло! Зубом цыкающий и на вампира похожий — он же по вашему заданию приходил?

— Заданию? А почему вы считаете, Михаил Александрович, что следователь прокуратуры Наливайло мог выполнять чьи-то, а тем более мои, задания? — гость стал ещё внимательней и напряжённей и вопросы задавал уже требовательно-угрожающим шёпотом. — Откуда у вас такие странные идеи? Что вы об этом знаете?

И тут, наконец, Мазин не выдержал. В тухлом похмелье, тормозившем его с самого утра, мутной пеленой обволакивавшем его мозг и не дававшем ясно мыслить, наконец, появился просвет — разрыв в облаках, через который ярко засверкало Солнце.

— Вон! Вон отсюда! — заорал просветлевший Мазин.

4.2

Поиски места, где бы можно было найти поздний завтрак, вывели его к вокзалу. Все рестораны в городе, включая гостиничный, были ещё закрыты. Единственная, известная ему по юношеским воспоминаниям столовая, находилась, судя по выцветшей вывеске, на ремонте уже не первый год. Зато на вокзальной площади нашлась женщина с огромной кастрюлей пирожков с ливером по гривеннику — Мазин готов был поклясться, что это она — та самая продавщица, у которой он покупал пирожки тридцать лет назад. Ему вдруг показалось, что он помнит и её усталое, морщинистое, коричневатое лицо, и засаленный белый фартук, и красные, задубевшие на холоде руки. Даже бумага, в которую она заворачивала пирожки покупателям была та же: узкая, грубая, серовато-белая кассовая лента. Ни она не изменилась, ни пирожки — только цена — стоили они тогда пять копеек. А вот в привокзальном буфете варили сосиски в целлофане и наливали за двенадцать копеек из блестящего хромированного цилиндра, горячую светло-коричневую жидкость, называвшуюся «кофе с молоком» и удивительно подходившую по вкусу к сосискам.

У вокзала же он купил цветы и добрался до кладбища часам к четырём, когда красноватое мартовское солнце уже готовилось плавно скатиться к горизонту. После недолгого блуждания по изрядно изменившемуся кладбищу, он нашёл могилы родителей — те действительно были расчищены от прошлогодних листьев и остатков грязноватого снега — и порадовался, что не зря посылает ежегодно переводы их бывшей соседке. Положил, разделив пополам букет, цветы на обе плиты. Потом вспомнил кладбищенские правила и оборвал стебли покороче — прямо под сами бутоны, чтобы цветы нельзя было собрать с могил и продать ещё раз. Посидел на врытой у оградки скамейке, покурил. Достал купленную по дороге чекушку водки, сорвал крышку зубами — промерзшие пальцы не слушались — помянул, выпил половину и заткнул бутылку заранее заготовленной пробкой, свёрнутой из тетрадного листа — из Изиной записки. Водка сначала не хотела ложиться без закуски на вчерашнее, поклокотала внутри, подёргалась вверх-вниз, но, наконец, утихомирилась, и печальное тепло растеклось по телу. Он уже начал задрёмывать на узкой скамеечке, погрузившись в полусон — полувоспоминания, когда отвлекли его, вытащили из этого блаженного состояния шум машин и голоса множества людей. У кладбищенской сторожки, там, где и находился Изин «схорон», и мимо которой он сегодня прошёл, стараясь не повернуть головы, стояли два милицейских Уазика, машина «Скорой помощи», и толпилось с десяток человек. Михаил Александрович, не торопясь, изображая безучастность, подошёл ближе. Темнело, и группа людей на кладбище, освещённая лишь фарами машин, выглядела зловещей стаей чёрных воронов, обсевших низенькую сторожку. Входить внутрь и спрашивать что-либо у милиции или врачей он даже не пытался. Понятно было, что ответа не получит, а вот ненужного внимания и лишних вопросов, точно не избежит. Да и показалось ему, что мелькнули среди мундиров и фуражек серенький костюмчик и белёсый затылок следователя Наливайло. Но на любом кладбище всегда найдутся старушки — всегда, в любое время суток. Не привязанные уже ни к чему на этом свете, потерявшие всех и вся, живут они только там, ухаживая за близкими могилами, общаясь с ушедшими родственниками и готовясь к незаметному переходу из этого состояния в мир иной, и к воссоединению с теми, кто оставил их тут мучиться и доживать. Так вот к ним — стоящим в стороне, мудрым и всё знающим — Мазин и обратился.

— Так тело там нашли, гражданин, — сообщили они, перебивая друг друга. — Изи Якобсона тело. Слыхали, может, про такого.

— Тот самый это Изя, который уж месяц тому, как пропал. А батюшка наш сказал, что совсем свежий он, и духу никакого нет покойницкого, — шёпотом добавила одна из старушек и мелко закрестилась. — Ну, совсем, как живой. А ещё, говорят, привидения разные вокруг сторожки по ночам ходють, и звуки всякие жуткие раздаются.

— Да не живой — мёртвый он совсем. Ох, страсти-то, какие напридумывали, курицы недоенные… и вот ещё что: рядом с телом обрывки какие-то и горстка пепла — фотографии какие-то полусгоревшие. Но кто на них и что — это неведомо. Может только эта — експертиза покажет. — Окончательно разъяснила ему ситуацию суровая интеллигентная старуха в драповом, перекроенном из мужского, пальто.

Притихший Мазин побрёл к гостинице. Не нужны ему были результаты милицейской экспертизы, чтобы понять, что случилось. Партизан Изя поставил последний в своей жизни эксперимент, на этот раз — на себе.

Гном Фёдор — двоюродный племянник Изи, в той же кепке и в настоящем, только очень маленьком ватнике, поджидал Мазина сбоку от входа в гостиницу, укрывшись в тени разросшейся ели. Глаза у мальчишки были красные, но он старался держаться и только шмыгал время от времени мокрым носом. Выходить на свет, а тем более идти в гостиничный номер, он категорически отказался и, держась по-прежнему в тени дерева, рассказал и передал Мазину все, что было поручено. Видно было, что Изя тренировал племянника по-своему, по-партизански… и не напрасно. Потому что после того, как Михаил Александрович скрылся за дверью гостиницы, из-за угла выскочил рыжий Максим и бросился искать так и не увиденного им Мазинского собеседника — а того и след давно простыл.

4.3

Уезжал Михаил Александрович из родного города с тем же багажом: портфелем и маленьким фибровым чемоданчиком, и тем же маршрутом, как в него и прибыл: дневным поездом до Здолбунова. А там пересадка на Ленинградский скорый, на верхнюю полку и спать, спать, просыпаясь только на еду и перекуры — и ни капли спиртного! Не всё из этого получилось — выпить с соседями по купе пришлось, и ещё как — уж больно настойчивы и хлебосольны оказались два командировочных молдаванина и студент-заочник из Одессы, ехавший на весеннюю сессию. Настолько хлебосольны, что ему удалось, если не забыть, то, по крайней мере, пригасить неконтролируемый страх, навалившийся на него, когда, подойдя к поезду, в жиденькой толпе на перроне увидел он у одного конца своего вагона рыжего иностранца Максима, а у другого бледного упыря — следователя Наливайло. Оба молча, внимательно и, не делая никаких попыток приблизиться, наблюдали за ним: за его багажом, за тем, как он сел в вагон, проследили, чтобы не выскочил через другой тамбур и, дождавшись отхода поезда, проводили окно его купе мертвенными, ничего не выражающими взглядами.

Мысль провести несколько экспериментов со своей камерой — со своим так странно и случайно доставшимся ему «Енохом» — возникла у Михаила Александровича в поезде, когда услышал он сквозь некрепкий дневной сон на своей верхней полке, как спорили внизу молдаване, оказавшиеся то ли научными работниками, то ли подпольными цеховиками.

— Какие ещё эксперименты! — грозным шёпотом наседал один из них на другого, помоложе. — Ты свои эксперименты на белых мышах ставь, а не в моём цеху! Ты без меня в космос слетай. А если твоё рацпредложение сработает, и вернёшься живой — вот тогда и приходи со своими идеями! Ты знаешь, что будет, если я клиентам партию товара не выдам вовремя, как обещал? Это тебе не в министерстве взятки совать — там, в худшем случае уволят, а эти — голову отрежут. Не надо мне твоих экспериментов!

Мазин не услышал, как оправдывался молодой, но «эксперимент» и «белые мыши» засели в его памяти и, вернувшись домой, первым делом, после того как убедился, что в квартире всё на своих местах, и принял душ, стал прикидывать, каким образом устроить проверку и без особого риска выяснить смертоносность своего «Еноха».

Глава 5

5.1

Не нужна ему была такая известность, ох не нужна! Да что поделаешь, если слухи рождаются из грязи, как мыши, и распространяются от малейшего дуновения ветра, как пожар. То ли кто-то из окружения князя что-то проведал и разболтал, то ли сам князь оказался не сдержан на язык, но слухи о чудных свойствах фотоаппаратов Еноха расползлись по округе. С одной стороны, это добавляло ему клиентов. С другой — клиенты эти часто оказывались совсем не того типа, с которым хотелось бы иметь дело.

Такие заказчики почему-то предпочитали приходить под вечер, ближе к закрытию. Вот и этот — высокий, худой, со впалыми щеками и длинными чёрными усами — вынырнул из темноты (фонарщик ещё не успел добраться до их улочки), когда Енох уже собрался закрывать мастерскую.

— Я наслышан о чудесных свойствах ваших камер, Герр Енох, и хотел бы заказать у вас аппарат для себя, — Енох вздрогнул, услышав трансильванский акцент гостя. Ему приходилось бывать в тех краях, и от того путешествия у него остались не самые лучшие воспоминания.

— Я думаю, что слухи, дошедшие до вас, уважаемый, — тут он сделал паузу, поскольку гость не представился.

— Граф Дэнуц, — наклонил голову гость.

— Моё почтение, Граф. Так вот о слухах — думаю, что они сильно преувеличены. Да, моими камерами можно делать прекрасные фотографии, и мне есть чем гордиться, что же касается…

— Оставьте, Енох. Я в курсе всего и знаком с несколькими вашими покупателями. Я понимаю, что цена за такую камеру много выше, чем за обычную, и не пожалею денег.

— Граф. Дело не только в цене. Чтобы камера обладала чем-то ещё, должны сложиться вместе очень много различных и часто непредсказуемых факторов: фазы Луны и положение звёзд, Арканы Таро, разные специальные, вплоть до рун, мелочи, которыми не хочу забивать вам голову, и, главное, дерево, из которого она сделана! Надо понимать какую энергию оно в себе несёт! И даже при выполнении всех этих требований, нет гарантии, что всё получится. Даже сделав всё правильно, можно получить камеру с совершенно непредсказуемыми свойствами. Это очень опасно.

Граф выслушал пылкую речь Еноха не мигая, затем полез под полу тяжёлого, дорогого и перепачканного понизу грязью дорожного плаща и вытащил небольшой пакет, завёрнутый в кусок бархата, с вышитой золотом монограммой. Аккуратно развернул. Две небольшие узкие дощечки поблескивали на тёмно-синей ткани полированной желтоватой древесиной и в колеблющемся свете канделябров казались золотыми.

— Вот дерево. Встройте их в аппарат, сделайте всё правильно, и я щедро отблагодарю вас.

— Граф. Я же объяснил вам: чтобы камера обладала какой-то силой, я должен знать, что за дерево, и подобрать, если это вообще возможно, массу прочих элементов и подгадать нужные фазы планет. Это не просто, а иногда и нереально, иногда нужных сочетаний приходится ждать годами. Что это за доски, откуда?

Граф какое-то время колебался, затем решился.

— Это куски, выпиленные из дерева, выросшего на могиле одного из моих предков: Графа Влада Цепеша. Вы вряд ли о нём слышали.

Енох отдёрнул уже протянутую к дощечкам руку. Лицо его побледнело и покрылось мелкими капельками пота.

— Я знаю это имя, Граф. Извините, но я не смогу сделать вам фотокамеру.

— Енох, я не постою за ценой! И никто ничего не будет знать. Это останется между нами.

— Граф. Я прошу вас уйти. Я не буду делать эту работу, — Еноха уже трясло и он боялся сорваться на крик. — Пожалуйста, Граф. Мастерская уже закрыта.

Граф Дэнуц молча завернул дощечки в бархат. Не торопясь, убрал их под плащ и, уже выходя, в дверях повернулся к Еноху.

— Вы слишком много себе позволяете, еврей. У вас будут серьёзные проблемы.

Дрожащими руками Енох запер дверь, задвинул тяжёлый засов, погасил свечи в мастерской и перешёл во внутреннюю комнату. Позвякивая горлышком графина о край бокала, он налил вина, залпом выпил и рухнул в кресло у едва теплившегося камина. Только сейчас до него стало доходить, чем может обернуться для него то, что он делает и эта, совершенно не нужная ему известность. Граф Влад Цепеш — ещё бы ему не знать это имя. Графом Дракулой — Дьяволом звали его в Трансильвании и, несмотря на то, что вся эта история случилась давным-давно, имя это до сих пор в тех краях произносят шёпотом и с ужасом.

Бежать, бежать нужно отсюда. Скрыться там, где его не знают, отсидеться, пока забудут, сменить имя. Но как бросить мастерскую, где всё налажено, пока не сделана главная работа: важнейшая фотокамера в его жизни?

5.2

Метод его работы был чисто алхимический, да и был он по большому счёту, алхимиком — самоучкой. Как алхимики средневековья смешивали в своих колбах и ретортах всё подряд, надеясь экспериментальным путём нащупать формулу философского камня, так и он создавал свои камеры по наитию, сначала из того, что было под рукой, а позже, находя всё более и более замысловатые, а подчас и уникальные материалы. Потом он стал комбинировать и совмещать изготовление камер со всеми известными ему магическими практиками. Вот только предсказать, что именно смогут его аппараты, какими чудесными или напротив, страшными, способностями будут обладать его создания, он не мог — это, как правило, становилось понятным только со временем.

Иногда попадались приятные, и даже смешные заказчики. Страстно влюблённый юноша из старинного, но обедневшего рода, умолил Еноха сделать фотокамеру, которая влюбит в него предмет его страсти, до сих пор остававшийся к нему безразличным. Гарантий несчастному влюблённому Енох, конечно, никаких не дал, но искренне постарался, сделав не задорого тому фотокамеру из земляничного дерева, сбрасывающего ежегодно кору и считающегося деревом любви, встроив туда, на всякий случай, две дощечки из кипариса, для придания парню неистощимой мужской силы. Сделал всё как положено: под знаком Венеры, использовав шестой аркан Таро — Двое, знак тяготения друг к другу. Поискал ещё в магических книгах и добавил две тоненькие полоски боярышника — символа плотской любви, вырезав на них руны Турисаз и Одал. Про себя Енох рассудил, что, если уж молодому влюблённому удастся уговорить девицу на фотосъёмку, то и остальное у него должно получиться. И ведь сработало! Приглашения на свадьбу он, правда, не получил — не будут же наследники древних и благородных родов приглашать на свадьбу мастерового еврея — но благодарственное письмо и фотографию молодожёны ему прислали.

В другой раз весёлый горбун в дорогом расшитом камзоле, прикативший на богато украшенной карете откуда-то издалека, попросил его сделать камеру, которая бы или исправила его недуг или, по крайней мере, делала фотографии, на которых бы он выглядел красивым и стройным. Он оказался весьма умён и начитан, и Енох долго и с удовольствием беседовал с ним, угостив роскошным старым Рейнским из подвалов князя Турн-унд-Таксиса. Енох смог убедить горбуна, что, увы, но выпрямить его позвоночник никакая фотокамера не в силах, а для того, чтобы сделать хороший снимок важен не столько сам аппарат, сколько искусство фотографа. Камеру горбун, тем не менее, заказал. Обычную, но из самых дорогих, с лучшим объективом и богато украшенную резьбой по красному дереву.

Иногда заказчики сами приносили ему какие-то куски дерева, но он всегда тщательно выяснял их происхождение и немало удивлялся людской изобретательности и фантазии. Один мрачный тип, не пожелавший представиться, принёс кусок ядовитого Анчара. Изготовить ему фотокамеру Енох под благовидным предлогом отказался, но на дощечки из Анчара посмотрел с жадностью. Он бы сам с интересом с ними поэкспериментировал, но делать из них что-либо для этого странного посетителя не собирался.

По его просьбе знакомые купцы разыскивали по всему свету и покупали редчайшие породы растений, куски древесины и самое интересное: доски из дерева, связанные с каким-либо событием. В его коллекции была небольшая грубо оструганная дощечка, привезённая одним паломником из Палестины. Тот уверял, что это кусок осины, на которой повесился Иуда. Скрепя сердце Енох купил его, хотя совершенно не верил в его подлинность. Он знал, что под этим деревом в разных легендах подразумевается то осина, то бузина, а то и церсис (багрянник). Но отказываться не стал, чтобы не обижать паломника, пронёсшего в своей котомке этот кусочек много тысяч миль. Несколько раз он учтиво отклонял предложения купить кусочки от креста, на котором был распят Иисус — не маленькие и достаточно свежо для своих почти двух тысяч лет выглядящие куски толстой доски. Он знал, сколько таких святынь находится в разных частях света, и представлял то количество крестов, которое можно было бы из них составить. А ему нужны были подлинники. В его коллекции была бузина — загадочное и опасное дерево Северной Европы, с которой связаны руны людей Феху и Одал. Был кусок орешника — волшебное дерево скандинавов, посвящённое Одину и годящееся для изготовления магических жезлов и посохов. Была рябина, изделия из которой, если правильно вырезать на них защитные руны, будут оберегать от сглаза и колдовства. Были и совсем редкие: железное дерево из Африки и пластинка из японской сакуры, но все они не годились для того, что сейчас мучило его, над чем он бился уже не первый год.

5.3

Мальчишка, сын трактирщика Шломо, забежал к нему около полудня.

— Гер Енох. Папа послал меня сказать, чтобы вы пришли. Там приехал Коффман — ну, купец Ицхак Коффман — и что-то для вас привёз. Он сейчас у нас — гуляет.

Енох дал мальчишке монетку за хорошую новость, радостно бросил то, чем занимался, и, закрыв мастерскую, даже не переодевшись, поспешил в трактир.

Ицхак действительно гулял: почти все посетители небольшого трактира собрались вокруг стола, за которым восседал Коффман — большой, пузатый, весёлый, рыжий и шумный. Он был одним из немногих людей, которых Енох, не то чтобы любил, но к которым относился с симпатией. Громогласный Ицик мог перепить любого бюргера, обжулить любого, самого хитрого грека и при этом был одним из самых добродушных и порядочных купцов, с которыми Енох имел дело. Он мог рассказывать совершеннейшие небылицы просто так, для того, чтобы развлечь компанию, но, как только дело доходило до расчётов, всегда был аккуратен, чёток и порядочен. При этом Ицик был одним из самых отчаянных и отважных путешественников. Ему не составляло бы особого труда, зная все ходы и выходы в этом торговом мире, без особого риска зарабатывать приличные деньги, не выходя из своей конторы, но он не мог усидеть на месте. Его манили новые земли, новые страны, неведомые ещё диковинки и, конечно, женщины. Страсть Ицика к шиксам всех цветов кожи и разрезов глаз, которых он время от времени привозил из своих походов и безуспешно пытался провести им гиюр, была общеизвестна, и от отлучения от родной синагоги, его спасали только щедрые пожертвования. Сейчас он вернулся из своего первого путешествия в далёкую Америку. Судя по его довольному виду, поход был удачный, и у него явно было, что рассказать и чем похвастаться.

Когда Енох вошёл, Ицик, собрав вокруг себя толпу из почти всех, присутствующих в трактире, рассказывал что-то явно экзотически непристойное. Он понизил голос, а мужчины, окружившие его, склонялись всё ниже и теснее до тех пор, пока всё собрание не взорвалось оглушительным хохотом.

Отсмеявшись, Ицик заметил Еноха и, перекрыв своим мощным басом весь кабацкий гам, завопил:

— Енох, друг мой. Иди сюда — я вернулся и не с пустыми руками.

Еноху не слишком хотелось обсуждать перед всеми, что привёз ему долгожданный поставщик, но деваться было некуда. Он подошёл, обнялся с Ициком и без особой надежды попытался его урезонить.

— Ицик, друг мой. Я бы не хотел, чтобы предмет наших с тобой отношений был известен всем.

Тот, как будто и не пил перед тем весь вечер, ответил спокойным и трезвым голосом.

— Конечно, Енох. Дай мне десять минут, чтобы доесть эту чудесную куриную шейку, которую так замечательно готовит жена Шломо, и пойдём в мою контору. Там всё и обсудим.

Конечно, десятью минутами дело не обошлось. Не успели они доесть шейку, как Шломо вынес фаршированную рыбу, от которой ну никак было невозможно отказаться, а под неё пришлось взять ещё кувшин домашнего вина, а уж не закончить обед цимесом — разваренной в мёду морковкой — было бы просто неуважением к хозяйке. Так что, когда через час с лишним они выбрались из трактира, Еноха уже клонило ко сну от сытости, и приятно шумело в голове. Контора Ицика находилась неподалёку, и дошли они быстро, несмотря на то, что Ицик по дороге цеплялся ко всем женщинам и раскланивался со всеми прохожими. Все поздравляли его с возвращением и выспрашивали, что привёз нового и интересного. В конторе он взгромоздился в огромное кресло, как трон возвышавшееся у письменного стола, жестом фокусника сунул руку куда-то вниз и вытащил увесистый свёрток, завёрнутый в серое плотное сукно. Бережно положив его на стол, Ицик принялся разворачивать ткань, мурлыча под нос какой-то торжественный марш. В свёртке оказались четыре деревянные пластины. Две побольше и посветлее, с желтоватым отливом. И две потоньше, потемнее и довольно невзрачные на вид.

— Вот это, — Ицик указал на светлые, — секвойя. Ты себе представить не можешь, Енох, что это за гиганты! Их верхушек с земли увидеть просто невозможно — они уходят куда-то за облака и теряются там. Никто не знает точно, сколько им лет. Местные индейцы говорят, что эти деревья появились задолго до того, как был создан человек, и останутся на Земле после Страшного Суда. Их нельзя рубить, но на твоё счастье, одного из этих гигантов свалила жуткая буря, его торжественно освежевали, как эскимосы тушу кита, и с огромным трудом мне удалось купить этих две доски. Тот, у кого я их купил, рассказывал, что, когда они распилили этого гиганта, то на срезе он насчитал больше трёх тысяч годовых колец — а индейцы утверждают, что это дерево было ещё из самых молоденьких. Но это всё ерунда по сравнению с этими невзрачными дощечками, — Ицик сделал внушительную паузу. Он упивался своим рассказом, глаза горели. — Ты знаешь, что такое тополь и осина?

— Конечно, знаю, — немного разочарованно отозвался Енох. — У нас полно и того и другого.

— Так вот это Тополь осинообразный. И такого здесь нет. Это вечное дерево, Енох. Американцы называют его «Пандо». Дерево само по себе невзрачное, обыкновенное. Но оно не умирает, а как бы передаёт себя дальше, вырастает новое и становится не одним деревом, а целой рощей, растущей из одного корня, — Ицик полез в растрёпанную записную книжку. — Один учёный — ботаник, которого я там встретил, написал мне его латинское название: Pópulus tremuloídes и, кстати, он сказал, что этой роще, огромной роще в сотни деревьев, из одного из которых и выпилены эти дощечки — восемьдесят тысяч лет. И все они одно и то же дерево!

— Передача себя. Переселение душ, — заворожённо прошептал Енох. — Вот оно. То, что я искал.

Ицик, увлечённый рассказом, не расслышал, что сказал Енох и, должно быть, к лучшему, так как цена могла тут же подрасти. Дружба — дружбой, а выгоды своей Ицик никогда не упускал. Они ещё поболтали, распили бутылочку вина, привезённую Ициком из Португалии, где они отдыхали в порту после тяжёлого плавания через океан. Енох рассчитался и собрался уже уходить, когда услышал странные звуки и возню в дальнем углу помещения.

— Это мыши так разгулялись, покуда ты был в отъезде? — спросил он хозяина.

Ицик заржал, полез в угол, откуда доносился писк, и вытащил на свет большую клетку с двумя обезьянками.

— Всучил мне один клиент в Малаге. Не хотел я брать, но я на этом парне столько заработал, что решил сделать ему приятное и купил у него этих двух мартышек. Вот теперь не знаю, что с ними делать. Хочешь, продам — совсем недорого, за сколько купил — за столько и отдам. А ты с ними и с фотокамерой вместо шарманки будешь ходить по улицам и привлекать клиентов, — развеселился купец.

— Да, пожалуй, возьму, — ответил Енох, у которого тут же возникла совсем другая идея: вот кто ему и был нужен для опытов.

Глава 6

6.1

Ближайший зоомагазин, на его счастье, нашёлся в трёх кварталах от его дома. Народу было мало: вежливая и использующая давно забытые всеми слова Санкт-Петербургская старушка покупала корм для канарейки, а две девочки в белых школьных фартучках выбирали хомячка для «живого уголка» — осматривали каждого, которого вялая продавщица вытаскивала им из клетки, и примеряли, подходит ли ему заранее заготовленное имя. Имя было женское, но продавщица, работавшая недавно, не различала хомячков по полам и, в результате, девочки купили упитанного мальчика, нарекли его тут же Мусей и, радостно повизгивая, убежали, размахивая картонной коробкой с несчастным Мусей, которого уже изрядно укачивало. Подошла очередь Мазина.

— Мне бы парочку белых мышей, — стесняясь, как при покупке в аптеке презервативов, сказал Михаил Александрович.

— Вам пару — в смысле, мальчика и девочку? — переспросила продавщица?

— Да мне, собственно, пол не важен, — растерянно ответил Мазин. — Мне пару — в смысле, две. Мыши.

— Вам на кормление, что ли? — безразлично поинтересовалась продавщица?

— Кормление кого? — не понял он.

— Ну, кормить ими будете? Не знаю, кто там у вас: удав, крокодил?

— А-а-а… — дошло до Мазина, — нет, я сам их ем. — Подумал, что пошутил он.

Но оказалось, что напрасно. Недаром бабушка частенько повторяла ему:

— Мишенька, каждое слово, которое ты скажешь, будет лишним.

Продавщица не улыбнулась.

— Понятно. У нас уже один такой покупатель был. Каждую неделю по пять мышей брал. Говорил, что удав у него в ванной живёт. А я потом его соседку встретила. Так говорит, у них в квартире не то что удава — и ванной-то нет.

— Так что ж он с ними делал? — заинтересовался Мазин.

— А кто его знает. Может опыты какие, — хмуро ответила она, глядя исподлобья. — А вам для опытов?

— Нет-нет, что вы, — пробормотал Мазин. — Мне для рагу.

Это успокоило продавщицу, и она поставила Михаилу Александровичу следующую трудную задачу:

— Вам их в коробку, или клетка нужна?

— Не знаю, — растерялся Мазин. — Наверно, в клетку.

— С колесом?

— Что?

— Клетку, — говорю. — Вам с колесом или без?

— С каким колесом? Для чего?

— Ну, для этих, для мышей. Чтоб бегали в нём. Чтоб здоровые были.

До Мазина, наконец, дошло.

— Нет-нет. Колеса не надо. Я с ними сам бегать буду. По утрам. В парке.