Бесплатный фрагмент - Работа на лето

Предуведомление автора

Считая своим долгом предуведомить читателя, автор делает это. Ни один персонаж данной книги не существует, не существовал и не будет существовать в действительности. Любое сходство случайно. Вымышлены также организации, учреждения, должностные лица, ученые степени, награды, почётные звания, клички, топонимические объекты и так далее.

Пролог в другом мире

I

Мир этот называется Межмирье. Самоназвание. Состоит он из двух небольших горных долин, Речной и Озёрного Края. Горы вокруг именуются Драконьими. Долины соединены между собой ущельем Трак, что на местном наречии означает «грибное и опасное». Местное небо постоянно закрыто облаками. Оно здесь так и называется «воклбедек», то есть «облачный покров». Никто не знает, что там, выше. Говорят, если заглянуть за облака, то вам откроется нечто невообразимо‐необозримое чёрно‐кошмарное шевелящееся почти живое.

Озёрный Край с высоты облачного покрова выглядит, как лоскутное одеяло: синие пятна озёр, чёрные кляксы священных рощ, белые многоугольники вилл, серые овалы деревень, красные, жёлтые, оранжевые квадраты и полосы возделанных полей и сочных лугов. На лугах (спустимся на землю) лениво пасутся стада огромных ездовых монстров, поля тучно колосятся злаками, в озёрах полно рыбы. На просторах края мирно уживаются и плодотворно трудятся бок о бок монхоги, гумы и люди. Монхоги возделывают поля. Люди охотятся на грибы кря и пасут монстров. Гумы целыми днями таскают тяжёлые сети с одного берега на другой или скачут с камней в воду, точно лягушки, и ловко хватают рыбу синими руками утопленников. И рыбаки, и землепашцы, и животноводы беспрестанно улыбаются и счастливы семь дней в неделю, а лето — единственное время года в этом благословенном краю.

Предметом особой гордости жителей Озёрного Края являются священные рощи. И не столько потому, что они священны, сколько по причине того, что отличаются особенными растительным и животным миром (эндемичными флорой и фауной). Например, нигде больше не встретите вы гигантских рана́, достигающих семидесяти‐восьмидесяти метров в высоту, нигде больше не увидите ошеломительных в пору цветения матрика́р или такого мастодонта среди растений, как хупо́л, одним своим листом способного накрыть целую деревню; нигде больше не озарит вас, если не считать храма Тёрк Ве́щинлога, своим светом древо хе́ро, только здесь, под священной сенью, можно лицезреть улыбчивых человекообразных па́пио и летучих птеро́пусов, прокладывающих себе путь через густые заросли узкими лучами, подобными лучам лазеров, а также вдумчивых мегакальмаров и древесных кальмабо́нов.

Лучшее время для знакомства со священными рощами ночь, ибо большинство их обитателей активно в тёмное время суток. Днём священная роща — это чёрный лес, почти не подающий признаков жизни, точно заколдованный. Зато ночью!

…Быстро темнеет облачный покров. Редкие дневные растения поспешно захлопывают свои бутоны, сворачивают листья и ветви. Потихоньку прячутся в щели и норы дневные животные. Торопливо покидают рощу птицы… Совсем стемнело. Просыпаются, судорожно вздрагивая, разгораются, фосфоресцируя, и тянутся к вам из непроглядной тьмы жёлтыми, красными, оранжевыми, белыми, синими, фиолетовыми, лазурными, зелёными, пурпурными, рубиновыми бутонами, побегами, колючками, усиками, иголками, разными пестиками и тычинками первые пробудившиеся. Роща словно бы потягивается… Но вот вскоре освещается вся её внутренность: зажигаются гигантские стволы, толстенные стебли и ветки, огромные мясистые листья и зубастые цветы. Вылетают на кормёжку жёлтые и розовые чешуекрылые, выползают зелёные и бирюзовые шыпоносы и иглоколы. Вон спешат по своим делам, тяжело переваливаясь с боку на бок, пурпурные панцирники, а вон зловеще посверкивают голодными глазами, примериваясь, кого бы сожрать, разнояды большеголовые… Мириады живых существ поменьше тоже всех возможных цветов и бесчисленных оттенков красочно снуют, сталкиваются, разлетаются, питаются и совокупляются в наполненном хохлатыми спорами, серебряными паутинками и невесомыми крылатками воздухе. Таковы священные рощи.

В ущелье же Трак (покинем ненадолго Озёрный Край) всегда темно и сыро. Здесь обитают разумные грибы кря. Осторожно, они стреляют ядовитыми спорами! Вон, вон, напыжился, не подходи! Яд смертелен! Он вызывает невыносимые боли в области живота, поясницы, грудной клетки, резкое напряжение мышц брюшного пресса, одышку, сердцебиение, экзофтальм, затемнение сознания, бред и летальный исход в 80% случаев. Грибы кря являются важной промысловой культурой. Охотятся на предводителей, красных. Из них делают самый известный не только в обеих долинах, но и за пределами Межмирья деликатес, ытелто́к. Удалите ядовитые споры, приготовьте по рецептам древних мастеров и наслаждайтесь без опаски!

В Речной долине тысячи рек бешенными потоками низвергаются с гор в дыру в её центре, образуя один большой кольцевой водопад, над которым постоянно висит белое облако водяной пыли. Говорят, дыру пробил огромный камень, прилетевший из‐за облачного покрова. Он и принёс жизнь в безжизненный мир. Население Речной долины немногочисленно, жители отличаются кровожадностью, ленью и крайней замкнутостью. Это из‐за них разумные грибы кря обзавелись ядовитыми спорами. Если вы посетите долину во плоти и крови, а не на крыльях воображения, как теперь, то по вам откроют огонь из луков, в вас станут метать дротики и копья, пока не прибьют.

Помимо идиллической сельскохозяйственной деятельности имеются и более серьёзные свидетельства разумной жизни в Межмирье (мы снова в Озёрном Краю), это города и дороги. Собственно, город один, Глорно́д, «Город Долины». Он живописно лепится пятью уступами к Кре́мским Скалам в северной части Края. Каждый уступ опоясан высокой крепостной стеной с крепкими стрелковыми башнями. Три первых ничем не примечательны. На четвёртом город пробивается вглубь горы, образуя так называемый «пещерный стол». Здесь живут и трудятся ремесленники‐литейщики. В глубоких шахтах они добывают золото, единственный известный в Межмирье металл, и выплавляют из него всё от детских игрушек, домашней утвари и женских украшений до орудий труда и оружия. Другие материалы либо неизвестны в Межмирье, либо их невозможно широко использовать. Например, деревья рубить запрещено под страхом смерти, все они растут в священных рощах или на территориях вилл. Пятый уступ самый примечательный. Здесь расположен дворец местного правителя, гоцрга (в описываемые времена им был Ррык IV). Это громадное не раз перестраивавшееся бестолковой мрачной архитектуры здание со стрельчатыми окнами, с невообразимым количеством башен и башенок, множеством пристроек и надстроек, печных труб, опасных крутых лестниц, скрытых переходов и тайных комнат, тёмных коридоров, тупиков и лишних дверей. Мрачности дворцу добавляют сумерки, в которые он окутан даже в самый ясный день, когда облачный покров слепит глаза. Дело в том, что из‐за холода и сырости во дворце круглосуточно топятся кизяками многочисленные камины и печи. Дым коптит облачный покров над уступом, день никогда не наступает, помещения не прогреваются естественным путём, их приходится постоянно топить, дым коптит облачный покров… Когда и по какому поводу были зажжены все камины и печи никто уже не помнит. Отказаться от тепла и сухости хотя бы на неделю, — может быть, облачный покров очистится сам — никому не приходит в голову. Создавшееся положение давно считается нормальным, осенено традицией и комфортом.

Вокруг города вольготно раскинулось предместье.

Что касается дорог, как свидетельства развитой цивилизации, то внимания заслуживают две, Первый и Второй Тракты. Тракты пролегают через всю долину, один с северо‐востока на юго‐запад, другой с северо‐запада на юго‐восток. В предгорьях они разветвляются на сотни дорожек, троп и тропок, которые теряются среди скал, снежных наносов и ледников, в лабиринтах ущелий Драконьих гор. Может показаться странным, что Тракты соединяют безлюдные предгорья, но это только на первый взгляд. Тракты имеют прямое отношение к благосостоянию Межмирья.

О благосостоянии Межмирья ходят легенды. Можно подумать, что в основе его лежит золото, но это не так. Главным источником благосостояния Межмирья является его особенное местоположение. Дело в том, что Драконьи горы испещрены, словно сыр дырами, Кротовыми норами, червоточинами или по‐местному Норными Ходами, которые соединяют Край с другими мирами. Миры эти могут сообщаться между собой только через посредство Межмирья, которое таким образом является для них своеобразным перекрёстком. Здесь говорят: «Все миры встречаются в Межмирье». Ежедневно и еженощно идут через долину торговые караваны, бредут паломники, спешат гонцы, перемещаются трудовые мигранты, вышагивают дипломатические миссии и официальные делегации, шляются бездельники менестрели, шатаются богатые путешественники.

Заправляет хозяйством Норных Ходов особая каста — жрецы Тёрк Ве́щинлога, одного из двух главных богов местного пантеона. Только жрецы, так они во всяком случае утверждают, владеют тайным знанием «пробуждения и ублажения» духа Окона, властителя Норных Ходов, иначе говоря, умеют проводить через них. На проводке жрецы неплохо зарабатывают. Настолько неплохо, что являются самым богатым и влиятельным сословием не только Межмирья, но и всех соседних миров. Также жрецы постоянно ищут новые Ходы, для чего жреческие экспедиции постоянно бороздят Драконьи горы.

Норные Ходы являются настолько важным элементом цивилизации Межмирья, что не обходится без легенд. Согласно одной из них помимо ве́домых миров, коих известно триста шестьдесят пять, и неведомых, Ходы к которым ещё не найдены, не открыты, существуют два особенных мира. Жрецы давно знают об этих мирах, но отрицают сам факт их существования. Один из этих особенных миров располагается за облачным покровом, другой под землёй. Первый никак не называется и с ним связана древняя легенда монхогов и гумов о бледнолицых полубогах, что снизойдут из‐за Покрова в Судный День и спасут их от власти людей. Второй называется Загробным или Нижним.

II

Ругно́рх Страшный, наследник Долины, Страж Нижнего Города, победитель при Белом Поле, лазутчик Первого Ранга, высокий смуглый совсем ещё молодой человек, выглядевший старше своих лет из‐за гримасы туповатой угрюмости на обветренном с чертами скальной «высеченности», впрочем, красивом лице, в одних коротких домотканых портах, не скрывавших его крепких жилистых икр, стоял в покоях своей первой фаворитки Коко́ Нимфоманки и злобно таращился в окно.

Из окна открывался вид на нижние уступы города. Там, по серпантину главной улицы между построек из прессованного шыма́ка, непрочных навесов торговых рядов, домов зажиточных горожан, спускалась вниз пёстрая процессия, Большой Выезд. Там весь двор от гоцрга до самой незначительной придворной сошки.

Посмотрим поближе. Процессии предшествуют герольды с гоцргским штандартом и волынщики. Истошные звуки волынок разносятся далеко, проникают даже за толстые стёкла верхних этажей дворца.

Собственно процессия начинается с трёх тяжёлых неуклюжих повозок, что катят за герольдами и волынщиками. Повозки влекут огромные медлительные ездовые монстры. Они и задают темп, если угодно, тон степенности, всему Выезду.

В первой самой большой повозке помещается сам гоцрг с женой. Вторая содержит в своих внутренностях верховного жреца Тёрк Вещинлога. В третьей великий жрец Ярав Акшок. Повозки скачут на ухабах, неуклюже переваливаются на неровностях, скрипят на все лады. Когда колесо попадает в выбоину, повозка вздрагивает и, кажется, вот‐вот развалится, но… каким‐то чудом не разваливается. Вблизи можно явственно различить зловонное дыхание ездовых монстров. Если поднести спичку, из пасти монстра вырвется пламя. Стража удерживает толпу по обочинам улицы. Мальчишки пытаются метать из рогаток завёрнутые в тряпку, подожжённые камешки. Стражники как могут препятствуют им. Иногда мальчишкам удаётся их проказа. Из пасти полыхает, монстр резко осаждает назад, повозка страшно вздрагивает, вот‐вот развалится, но возница опытен, кнут напоминает животному о его обязанностях, и неумолимое, как сама власть, движение возобновляется.

За тремя большими повозками катит с десяток повозок поменьше. В них и порода монстров запряжена помельче. Эти повозки везут старшин гильдии литейщиков, членов Совета, трёх егермейстеров, двух обер‐шенков, камерария, сенешаля и конуцва.

Повозки — это, так сказать, голова процессии. Тело же её — разноцветное стадо тентованных паланкинов. Паланкины несут на плечах кряжистые городские монхоги. Тенты — самых разных расцветок, с узорами, цветами и без. Из‐под тентов на толпу снисходительно поглядывают разряженные фавориты, постельничьи, кравчии, старшие жрецы, пажи, фрейлины, камергеры, грунугретты, эрцкапламаны и подобное.

За телом, естественно, волочится хвост: плотная толпа верховых. Для пущего колорита следует непременно сказать, что верховой в Межмирье сидит на закорках у высокого ездового раба и управляет им, дёргая его за уши. Здесь самый мелкий придворный народец: тря́пчии, половые, горшечные, посудомоечные, гардеробные и прочие.

Впрочем, волочится, это неверно. Если развивать аналогию с хвостом, то он скорее дёргается из стороны сторону, как у кошки, возбуждённой охотой. Иначе говоря, верховые теснятся, толкаются и бодаются, стараясь пролезть в первые ряды. Время от времени кого‐то выпихивают наружу, и он или она летит кубарем в сточную канаву на потеху толпы.

Сегодня Большой Выезд приурочен к храмовому таинству, церемонии Прививки Лазутчика, поэтому позади «хвоста» метрах в двадцати трясётся на ухабах высокая расхлябанная повозка‐клетка в кольце цетлю́йских стрелков. Под шкурой дракона ы́тху в ней сидит пленный ротоглаз. Вид повозки вызывает в толпе тревожный ропот.

Чёрная повозка напомнила Ругнорху Страшному о событиях последних недель, и он принялся в возбуждении вышагивать вдоль окна.

Ротоглазами незваных гостей прозвали за чёрные маски с прорезями для рта и глаз. Впервые о них узнали три недели назад по местному счёту времени. Тогда, в день ге́ро, Ход возник высоко в кроне священного буда́ (свидетелем стал отшельник рощи, чья нора находилась поблизости) и поджёг его. На месте происшествия остались два бездыханных тела в чёрных масках. Ни чертами, ни одеждой пришельцы не походили ни на один известный межмирцам народ, а светлый цвет их кожи у каждого, кто их видел, выносил в сознание легенду монхогов и гумов о бледнолицых спасителях.

Мало этого, Ход ротоглазов был невиданного сиреневого цвета, что не могло не порождать и порождало тревожные предчувствия, ибо сиреневым станет согласно пророчеству облачный покров, когда настанет конец времён.

Но самым необычным в нём было не это, а то, что он возникал каждый раз на новом месте в случайное время. Его видели у деревней, в поле, священных рощах, посреди Тракта. Утром, на закате, днём. Однажды он возник в предместье Глорнода. Время и место его следующего появления не брался предсказать сам Косматый Ведун, коему, как известно, открыто грядущее.

Виданное ли дело! Вместо того чтобы тихо‐мирно зеленится средь уступов и скал Драконьих гор, как приличествует нормальному Ходу, он скачет по долине, будто взбесившийся уругнёк! Зловещее дело!

Слухи о скачущем Ходе быстро распространились в широких массах, как этому не препятствовали. Предчувствие катастрофы витало в воздухе. Жители Межмирья почувствовали себя беззащитными. Ни стены домов, ни городские укрепления больше не были препятствием для врагов. Верно выразилась младшая сестра, Кротя: «теперь приходи, кто хочешь, бери, что хочешь». И приходили, и брали, и убивали, и насиловали, и жгли. Жизнь замерла. Покоя лишились даже жители верхних уступов, защищённые несколькими рядами крепостных стен. Отец, человек не робкого десятка, приказал удвоить караулы на стенах города после того, как они уже были удвоены. Мать, готовясь к худшему, приказала вывести ценности с загородных вилл. Нимфоманка Коко встречала любовника строгим взглядом, сажала у камина, и занимала беседой о зыбкости бытия и необходимости «прийти нам всем» к Тёрк Вещинлогу и Ярав Акшок. Она беспрестанно пряла из шерсти медоносных монстров и вязала что‐то тёплое, точно надвигалась вечная зима. И только сегодня, опомнившись, отдавалась бурно, будто в последний раз. Одни сёстры не поддались общему апокалиптическому настрою и упоённо предвосхищали грядущие события. Мол, когда город осадят, он, Ругнорх Страшный защитит его и прослывёт спасителем мира. Их же враги возьмут в плен. Они соблазнят охрану, выкрадут святыню ротоглазов, убьют их единственного жреца‐проводника и… в общем, тоже героически проведут время, получат в награду по целому миру и больше не будут зависеть от отца и матери.

Долго намерения пришельцев оставались неясны. Поначалу они, видимо, и сами не знали, куда попали и зачем, и вели себя крайне осторожно. Ход открывался ненадолго. Ротоглазы отходили от него не дальше расстояния прямой видимости и ничего не предпринимали. По мнению гоцрга и с ним соглашался верховный жрец, они производили разведку. Не противоречили этому похищения монхогов. По‐видимому, брали языков. Почему только монхогов, впрочем, оставалось не ясным. Но это были уже детали.

В конце второй недели после появления ротоглазы показали своё истинное лицо. Сиреневый Ход возник неподалёку от маленькой деревеньки Имгно́с. Деревня была сожжена и разграблена (унесено всё золото), жители, в том числе дети, кто не успел скрыться в лесу, были убиты. С этих пор каждое появление сиреневого Хода вблизи населённых мест стало сопровождаться грабежом, насилием и поголовными убийствами. После набегов оставались одни пепелища.

Организованные отцом летучие отряды, один из которых возглавил Ругнорх Страшный, не поспевали. Вести о нападении приходили слишком поздно. Отряды прибывали на место, когда всё уже было кончено: в лучшем случае удавалось увидеть, как последние ротоглазы пропадают в сиреневом свечении Хода, и он тает, пропадает…

До вчерашнего дня не удавалось не только взять языка, как того с самого начала требовал верховный жрец Тёрк Вещинлога, или нанести врагу урон, но и просто вступить в бой. Накануне сиреневый Ход открылся в предместье, и ротоглазы напали на Глорно́д. Выяснилось вдруг, что смертоносностью и дальнобойностью их «огнеоружие» значительно превосходит огненные шары самых лучших боевых жрецов и пробивает щиты из шкур драконов ы́тху.

Ругнорх Страшный остановился и снова уставился в окно. Взгляд его упал на хорошо знакомый всему Озёрному Краю жёлтый паланкин, в котором непринуждённо полулежала рыжеволосая красавица в белоснежном свободном одеянии, первая женщина‐жрица. Красавица вдруг повернула голову и посмотрела вверх, точно знала о присутствии Ругнорха Страшного за слюдяным стеклом. Ругнорх Страшный стиснул зубы и покраснел до кончиков ушей, будто его поймали за нехорошим делом. Он любил женщин, мало того, не пропускал ни одной юбки, а от этой красавицы бегал, как от прокажённой. Если бы он взял на себя труд честно подумать, ему пришлось бы признать, что рыжеволосая красавица пугает его, пугает силой своей страсти, упорством в преследовании. Брр. Но он не имел привычки думать, а только злился и старался пресекать грубой физической расправой любые кривотолки на эту тему. «Ведьма». — процедил Ругнорх Страшный.

Красивая сильно потасканная молодая женщина, Коко Нимфоманка, следившая всё это время за ним напряжённым взглядом с обширной разорённой недавним буйством любовных утех кровати, при звуках, вырвавшихся из уст любовника, невольно вздрогнула, поднялась на колени, вытянулась вверх, пытаясь заглянуть за нижний срез окна. Последние два часа она мечтала только об одном: поскорее оказаться в процессии в своём новом паланкине, подаренном Ругнорхом Страшным. Однако ни словом, ни жестом она не смела обнаружить своего желания из страха перед вспыльчивым любовником. Он мог побить. Вот и теперь, выказав невольно любопытство, она испугалась, что Ругнорх Страшный заметит это, и быстро опустилась назад в сбитую постель со скорбным, почти отчаянным лицом.

Жёлтый паланкин скрылся за стеной второго уступа, но Ругнорх Страшный ещё долго глядел в то место, где он пропал из виду.

Выходить было рано. Церемония начнётся в полночь. До храма Тёрк Вещинлога на противоположном конце долины в отличие от тихоходной процессии Ругнорх Страшный бегом мог добираться за два часа. Однако и оставаться на одном месте было нестерпимо. Раздражало всё, Ругнорх Страшный едва сдерживался, чтобы не прибить Коко.

Первые повозки миновали Врата Предместья. Ругнорх Страшный решительно повернулся от окна и поднял перед собой крепкие руки, выказывая желание одеться. Жестом остановив рабынь, до того пребывавших живыми статуями в углах комнаты, Коко вскочила с кровати и бросилась одевать любовника. Натянула рукава на вытянутые руки, зашнуровала на спине куртку, помогла надеть штаны и сапоги. Ругнорх принимал помощь, как должное, как принял бы её от рабынь или неодушевлённого механизма. У двери, окаймлённой красно‐ядовитым побегом ночного хедера, он остановился, будто вспомнив что‐то, полуобернулся и позволил Коко коленопреклонённо облобызать его руку.

…Ругнорх Страшный шёл по широкому парадному коридору дворца, и пространство перед ним безлюдело. С дороги его убирались поспешнее, чем если бы через дворец неслось стадо бешеных наба́ков в пору спаривания. Убегали в ужасе, бросая кастрюли, алебарды, подсвечники, охапки кизяков. Грохот разносился по всему дворцу многоголосым эхом. Иные, напротив, оцепеневали, третьи, по большей части женщины, взвизгивали и падали без чувств. Их быстро оттаскивали с дороги. Огромные лохматые волкодавы убегали прочь, скуля и поджимая хвосты, точно безродные дворняги. На улице — тоже самое. Толпы зрителей, не спешившие расходиться и судачившие о сегодняшнем Выезде, быстро рассеялась при появлении Ругнорха Страшного. Женщины голосили, дети плакали. Закрывались окна, захлопывались двери. О вспыльчивости и жестокости Ругнорха Страшного ходили леденящие сердце слухи. Шутка ли сказать, волосы тех, кто пережил встречу с ним на узкой дорожке, считались одним из самых верных оберегов во всех ве́домых мирах.

Только несколько человек во всём Межмирье не трепетали от ужаса перед Ругнорхом Страшным. К их числу относились сёстры, которых он встретил у входа в Пещерный Город. Девушки поджидали его и бросились к нему с радостными криками. Обе были в изящных дорожных костюмах, которые подчёркивали их юные гибкие формы (они были погодки пятнадцати и шестнадцати лет). По случаю церемонии волосы девушек были заплетены в целомудренные косы, обвиты вокруг голов и покрыты изящными кружевными наколками. Ругнорх Страшный оскалился в подобии приветливой улыбки. Он хорошо относился к сёстрам. Товарищи его детских игр, они восхищались им, его подвигами, победами, они подбивали его на проказы и безумства, с ними никогда не бывало скучно.

Девушки с ходу заговорили.

— Ты уже идёшь, а?! — воскликнула пылкая Кро́тя.

— Зачем так рано. Ты доберёшься до Храма за два часа, а церемония назначена на полночь. То есть до неё ещё пятнадцать часов? — сказала рассудительная Си́мити, она любила говорить очевидные вещи. — Что ты будешь делать в Храме оставшиеся тринадцать часов?

— Хорошо мы выглядим? — перебила рассудительную сестру Кротя. — Смотри, какие мы кулончики купили. А мы отстали! Ну их, плетутся!

— Мы купили новых ездовых. Они домчат нас к Храму за четыре часа…

— Да, несутся пуще уругнека, ужас! Хочешь посмотреть?! Какой‐то ты мрачный, а?

— Не приставай к нему, он взволнован перед Церемонией. Я бы тоже взволновалась при такой степени таинственности.

— Ничего и нет. — возразил Ругнорх.

— Волнуется, — пропустила мимо ушей его слова Симити, — но старается скрыть, ибо наследнику не подобает выказывать своих чувств. Совершенно естественно.

— Ничего и не волнуюсь. Чего это мне волноваться. — тупо повторил Ругнорх и насупился.

Его возражения пропустили мимо ушей.

— Ты права, волнуется, во, покраснел! Не понимаю из‐за чего. Нет лазутчика лучше, чем ты! — воскликнула Кротя и добавила невпопад. — Мы видели его в подземелье. Такой урод!

— Она имеет в виду пленного ротоглаза. — пояснила Симити, хотя Ругнорх Страшный и так понял. — Совершенно верно, урод, глазки маленькие, близко посаженные, голова круглая, волос нет, на голове звёздочка из рубцовой ткани, фу. Кожа белая. Я теперь понимаю, почему волнуются монхоги.

— Всё‐таки неужели он из‐за облачного покрова. Вот было бы здорово!? — захлопала в ладоши Кротя.

— Ты не слушаешь меня. — негодующе обратилась Симити к сестре. — Сто раз тебе повторила, невозможно отправить лазутчика в мифический, несуществующий мир. Ты меня удивляешь, Кротя.

— Тогда почему он скачет и почему сиреневый?! — немедленно вспыхнула эмоциональная Кротя. — И отчего ротоглазы бледнолицы? Скажи?

Кротя презрительно усмехнулась. Ничуть не смутившись, Симити продолжала рассудительно. Она становилась холоднее по мере того, как распалялась сестра.

— Это означает только одно: этот Ход нового, прежде неизвестного вида. И всё. Очевидно и просто. А ты ищешь любой повод для фантазирования. Ты фантазёрка.

— Очень миленько, — заговорила Кротя, выходя из себя, она в споре с сестрой всегда выходила из себя, — тогда объясни, зачем нужен лазутчик, раз Ход отыскивать не нужно, вот он — скачет по Долине! Пожалуйста, лови, пока не исчез! И как он, — Кротя ткнула пальцем в грудь притихшего, как всегда, когда на сестёр находило, Ругнорха Страшного, — попадёт в их мир скрытно, если Ход пропадает сразу за последним ротоглазом? — Ответ сестры Кроте не был нужен, у неё имелся собственный. — Можно только подстеречь и бац, на плечах врага ворваться в их мир и всех перебить! — воскликнула она, и, валя, по своему обыкновению, всё в кучу, с жаром закончила своей любимой мыслью. — Ясно же — они из заоблачного мира! Ну или Нижнего! Я всегда говорила, жрецы скрывают правду!

— Ты ошибаешься, ты выдаёшь желаемое за действительное. Ты просто несносна. — отчеканила Симити и высокомерно добавила, сделавшись похожа на мать. — И вообще, верховному виднее, он знает, что делает. Надеюсь, с этим ты спорить не будешь?!

Симити не колеблясь привлекла авторитет верховного жреца, привлекла, потому что возражать было нечего. Дело было в том, что обычно новые Ходы обнаруживали специальные жреческие экспедиции, бороздившие Драконьи горы. Но иногда случалось так, что первыми неведомый жрецам Ход обнаруживали жители того мира, куда он вёл, и в Межмирье заявлялись непрошеные гости. Тогда в дело вступал лазутчик. После того как чужаков вычисляли, что не составляло труда, так как у жрецов везде были соглядатаи, всех их, кроме одного, уничтожали, а сознание оставшегося прививали лазутчику. По привитой памяти тот находил неизвестный Норный Ход в лабиринтах Драконьих гор, тайно переходил на ту сторону и, используя знание языка и обычаев, вливался в тамошнее общество, выявлял осведомлённых о Норном Ходе и, при невозможности уничтожить всех собственноручно, вызывал через связного норова карательный отряд. После чего жрецы брали Ход под свой контроль.

В данном случае, очевидно, Ход искать было не нужно, тайно проникнуть в мир ротоглазов ‐– невозможно. Несмотря на это верховный с самого начала требовал языка. Пока язык не был взят, ещё оставалась возможность, что тот нужен верховному, чтобы выпытать у него место следующего появления сиреневого Хода. Когда же языка взяли, и верховный объявил время Прививки, сомнений не осталось: верховный собирается послать лазутчика в мир ротоглазов. Но каким образом? Этого никто не понимал.

Привлечение авторитета верховного вывело Кротю из себя.

— Верховный всё знает, верховный всё может, фя‐фя‐фя! — передразнила она Симити и вдруг топнула ногой. — Дура!

— Возьми себя, пожалуйста, в руки! — прикрикнула на сестру Симити. — Ты не уличная девка, ты принадлежишь к семье Игнуле́бин.

Слова Симити подействовали. Кротя покраснела, смутилась. Но через минуту уже воскликнула, как ни в чём не бывало (она быстро отходила).

— А давай нашего лазутчика спросим, что скрывает верховный! — Кротя повернулась к брату. — Скажи!

— Он не скажет, даже если знает. — предупредила ответ Ругнорха Страшного Симити. — Но я думаю, что он ещё не знает. Верховный откроет ему правду после церемонии.

— А если это, представь, Нижний мир?! — не унималась Кротя. — Ты там поосторожнее. Говорят, там текут огненные реки и до сих пор водятся драконы ытху? Вот бы нам с тобой.

— Малы ещё. — самодовольно хмыкнул Ругнорх, получив, наконец, возможность вставить слово.

— Мы то? Да мы лучше тебя из арбалета стреляем! — воскликнула Кротя.

— Совершенно верно, ты мазила, по сравнению с нами. — не удержалась от похвальбы Симити. Она гордилась своей меткостью по праву.

Симити тоже быстро отходила и даже глазом не моргнула, когда Кротя снова упомянула Нижний мир.

— Болтаете много, ну, всё, я пошёл. — сказал Ругнорх Страшный, делая шаг.

— Стой, мы тебе оберег купили. Где он?! — воскликнула Кротя, обращаясь к сестре.

— Что?

— Оберег.

— А, да, у меня. Погоди. — Симити отвязала от изящного пояска бархатный мешочек и протянула Ругнорху.

— Ты сразу надень!

— Я? — смутился Ругнорх Страшный.

— Да, да, ты надень. — настаивала Симити.

— И не спорь с нами.

— Ну, ладно. — неохотно согласился Ругнорх Страшный

Он достал из мешочка оберег в виде черепа дракона ытху на цепочке и надел его на шею.

— Вот и хорошо. Он тебя будет оберегать. Правда, я в это не верю, но вреда ведь тоже не будет. — голос Симити задрожал, на глаза навернулись слёзы, и она отвернулась, чтобы их скрыть.

— И не снимай. — Кротя слёз не скрывала, а размазывала их тыльной стороной ладошки по лицу.

— Чего расхныкались.

— Не бери в голову.

— Плаксы.

— Ну, и пусть. Мы будем, будем скучать! — воскликнула Кротя.

— Да, и тревожиться. Будем, будем! — Голос Симити задрожал снова, но она быстро совладала с собой и продолжала наставительно. — А ты не волнуйся, будь хладнокровным и осторожным. В чужом мире не место безрассудству.

— Мы за тебя будем волноваться! — всхлипнула Кротя.

— В конце концов, это единственное, что мы может для тебя сделать, хоть это и бессмысленно. И почему верховный выбрал тебя, я не понимаю.

— А ты сейчас куда? Можно мы с тобой пойдём, а? — спросила Кротя.

— Вас ещё не хватало. — пробурчал Ругнорх Страшный.

— Не навязывайся, ему нужно побыть одному.

— Тогда пусть идёт. Пусть идёт! Чего он не идёт! — воскликнула Кротя со слезами на глазах.

Ругнорха Страшный не двигался с места.

— Болван. Да, иди ты уже. — толкнула его Симити.

— Иди, тебе говорят. — вскричала Кротя.

— Вот болван.

— Да, ну его.

Расстроенные девушки убежали.

А Ругнорх Страшный остался стоять болван болваном. Уши его горели. Как всегда, сёстры поняли его лучше него самого. Предстоящая церемония, действительно, беспокоила его, хотя он не подавал вида и не признавался в этом самому себе, но именно по этой причине он был особенно зол сегодня на весь мир. Ругнорх Страшный повертел оберег, открыл крышку и усмехнулся: ну, конечно, волосы одного из тех, кто пережил встречу с ним.

…Мучительно ворочались мысли в голове Ругнорха Страшного. Он и сам подозревал, что с сиреневым Ходом и прививкой что‐то не сходится. Сёстры открыли ему глаза. Выходило, что Кротя права: в чужой мир можно было только «ворваться на плечах врагов». Тогда зачем прививка лазутчика? Права была и Симити — верховному виднее.

Ругнорх Страшный миновал ворота Второго Уступа. Нижний Город ещё хранил следы вчерашнего нападения пришельцев. Хижины бедноты сгорели дотла. Стены каменных домов зажиточных горожан там и сям точно мазанули чёрной гигантской кистью. Слепо глядели разбитые взрывами невиданных метательных снарядов окна. Пробитые насквозь двери наспех замазали навозом и заткнули тряпками. В жёлтой грязи поблескивали многочисленные пустотелые цилиндры из неведомого металла. Чёрным напоминанием высилась сгоревшая Восточная башня. При виде разрушений Ругнорх Страшный в который раз с восхищением подумал о смертоносной силе удивительного «огнеоружия». Маленькие, на вид безобидные, его снаряды глубоко впивались в камень, разрывали в клочья шима́к и живую плоть, легко дырявили самые толстые доспехи и многослойные щиты.

…Зловещий сиреневый Ход возник вчера в паре десятков шагов от Первых врат, что явилось полной неожиданностью для стражи, и позволило ротоглазам прорваться за первую стену. Единственно благодаря численному превосходству, мужеству защитников и беспримерным жертвам удалось заставить врага отступить. Один из ротоглазов увлёкся грабежом, — пришельцев интересовало золото — цетлю́йские стрелки отрезали его от остальных и загнали в Западную башню. Там Ругнорх Страшный его и взял.

После продолжительных любовных утех (кроме Коко он удовлетворил двух рабынь) и бессонной ночи Ругнорх Страшный чувствовал голод и усталость и направил свои стопы к «Железной Девахе», чтобы подкрепить силы десятком ытелто́ков и парой листов хейро́тля.

III

Величественно выглядит храмовый комплекс Тёрк Вещинлога в вечерних сумерках. Белые снега, покрывающие Храмовую Скалу, Длиннющую Лестницу (в просторечии Дээл) и Вход, словно светятся, на всё ложится отпечаток мистической таинственности.

Собственно Храм сокрыт в Храмовой Скале. Чтобы попасть внутрь, нужно преодолеть Дээл и Тёмнокромешный Лабиринт.

Дээл действительно длинна, поэтому так и называется. В ней 1256 неравной высоты ступеней. Пройти лестницу нужно за контрольное время. За прохождением следят специальные жрецы. Норматив для каждого свой, и зависит от знатности, богатства, пола, возраста, наличия (отсутствия) некоторых заболеваний и конечностей и так далее и тому подобное. Список льготных категорий постоянно корректируется жрецами к своей выгоде.

Избежать утомительного подъёма на «своих двоих» можно в одном случае: если вы очень знатны и богаты. Для сей категорий лиц справа и слева от лестницы выдолблены желоба, по которым ездят удобные тележки, приводимые в движение посредством канатов, блоков и мускульной силы рабов. Избранные богом к богу поднимаются со всеми удобствами. Остальные преодолевают путь до Входа в поте лица своего, и наверх прибывают в мыле, с дрожащими ногами, задыхающиеся, не уверенные, уложились ли в норматив, отчего чувствуют себя недостойными, жалкими, слабыми и напуганными. Что и требовалось доказать.

Но вот Дээл преодолена и вы оказываетесь перед Входом. Он представляет собой часть руки, кисть с запястьем. Естественно, бога. Пальцы сжаты в кулак, а указательный палец и мизинец вздёрнуты вверх в приветствии «Азо́к!». Рука левая (бог левша). В запястье между вен находится узкий вход. В него может протиснуться боком только один человек не всякой комплекции (в связи с чем жирные толстосумы за отдельную плату пользуются другим входом). Ответив на стандартно‐грубый вопрос жрецов‐стражников, «зачем ты сюда припёрся, смертный!», кротким и внятным «затем, чтобы», вы входите и оказываетесь в Тёмнокромешном Лабиринте. Вы по нему блуждаете… блуждаете, блуждаете, блуждаете, блуждаете, блуждаете, блуждаете, блуждаете, блуждаете… здесь, кажись, налево… нет, направо, вот чёрт, нет, нале… блуждаете, блуждаете, блуждаете, блуждаете… или прямо? блуждаете, блуждаете, блуждаете… и, наконец, когда вы преисполняетесь отчаяния такого сильного, наполняетесь тревогой такой чёрной, что начинаете беспрестанно поминать Тёрк Вещинлога в спасительном смысле, тогда появляется светлый жрец в фосфоресцирующем венке священного хе́ро и выводит вас из Лабиринта в Храм.

Храм огромен. Метрах в пятидесяти над головой виднеется, точно мнится, мягкое свечение. Трудно заподозрить в этом источнике света лист обыкновенного ночного хупола. Но вот вы видите метрах в ста слева гигантский светящийся стебель, и сомнений не остаётся. Этот хупол мог бы накрыть три деревни. Он никогда не видел дневного света, и потому такой вымахал.

Прямо, в глубокой нише, находится самое древнее дерево херо. Оно тоже выросло во тьме, и свет его слепит глаза. Херо всегда закрыт Чёрными Ширмами из шкур драконов ытху. Перед Ширмами алтарь, простой, каменный. На противоположной стороне Храма на высоте пятнадцати метров выбита в скале галерея для зрителей.

Когда Ругнорх Страшный добрался до храма, ещё плелась по Дээл, выбиваясь из сил стеная последняя партия придворных. С ходу легко взбежав наверх, Ругнорх Страшный по своему обыкновению зуботычиной ответил на грубо‐стандартный вопрос жреца‐стражника. Потом долго блуждал по Тёмнокромешному Лабиринту, ругаясь последними словами и грозя помочь светлому жрецу выплюнуть зубы, когда тот явится, пока в какую‐то секунду острое чутьё дикаря не подсказало, что он находится уже не в лабиринте, и Ругнорх остановился. Тот час спереди, возникнув ниоткуда, приблизился мягкий свет. На белых стенах небольшой соляной пещеры заиграли радужные блики. Через узкий арочный проход вошли два старших жреца в светящихся венках и застыли по сторонам от входа…

Верховный жрец Тёрк Вещинлога, тот, чьё имя не произносится, вошёл стремительно. Это был рослый крепкий старик с седой бородкой клинышком и длинными, прямыми, торчащими в стороны, словно стрелы, усами. У него был круглый нос, полные, масленые губы и серые, умные глаза, острый взгляд которых резко контрастировал с мягкими, мясистыми чертами. Одет верховный был в просторное тяжёлое одеяние с широкими рукавами и большим карманом на боку, в котором держал, засунув чуть не по локоть, правую руку (левая сжимала Посох Силы). На голове верховного красовалась шапочка, похожая на академическую ермолку. Ермолка и халат были синего повседневного цвета с серебряными звёздами.

Молодой человек почтительно поклонился. К верховному Ругнорх Страшный питал искреннее и глубокое уважение с детства, когда тот являлся его ментором. Верховный остановился и смерил Ругнорха Страшного долгим взглядом.

— Хорошо. Ты здесь, в добром здравии. Рад. — произнёс он отрывисто, тепло, и тут же пожурил подопечного. — Сколько раз говорил, незачем тыкать моих жрецов в зубы. Это их работа вопрошать. Пора бы уже научиться держать себя в руках.

Ругнорх смутился и пробурчал, мол само выходит.

— Ну, ладно, время, пора, следуй за мной.

Верховный повернулся и направился к выходу из соляной пещеры.

— Волнуешься? — спросил верховный через плечо, когда они оказались одни в узком коридоре. — Не волнуйся. Ничего экстраординарного тебе не предстоит… Ну, почти. — добавил он после паузы, тяжело вздохнул и поспешно продолжал. — Сиди и старайся ни о чём не думать. — Верховный повернул направо. — Сиди неподвижно, глаза держи закрытыми. Если не можешь не думать, то сосредоточься на простом: бабах, еде, резне.

Ругнорх Страшный был опытный лазутчик и то, о чём говорил верховный, знал назубок, но раз верховный находил нужным повторять известное, Ругнорх Страшный считал своим долгом внимать его словам.

— Лучше всего думать о ходьбе или беге, правой левой, правой левой. Повторяй про себя. Ритм — проще ничего не придумать…

Верховный неожиданно замолчал и вдруг стал подниматься. Ругнорху Страшному подумалось, «возносится», но… споткнувшись о ступеньку, он стал внимательнее глядеть под ноги. Короткая крутая лестница привела его вслед за верховным в самый центр Храма. В тусклом мягком свете виднелась галерея, полная зрителей. В толпе мелькнула рыжеволосая красавица. Или почудилось?

В пяти шагах прямо перед Ругнорхом стояли спинками друг к другу два деревянных резных кресла. В одном, привязанный за руки и за ноги, с обездвиженной золотым обручем головой сидел пленный «ротоглаз». Справа виднелся чёрный алтарь. Верховный подвёл Ругнорха Страшного к пустому креслу, и усадил в него. Затем кивнул куда‐то в сторону.

Вспышка света.

…Когда глаза зрителей адаптируются к прежнему, тусклому хупол‐освещению, становится видно, что зал до половины наполнен то ли подсвеченной водой, то ли светящимся туманом, то ли жёлтыми, то ли зелёными. В нём (или в ней?) потонули кресла, верховный, алтарь, ширмы, «язык», Ругнорх Страшный. На стенах пляшут световые зайчики. Мистическое чувство посещает зрителей… Но на самых настоящих, не призрачных лодках (скрипят уключины, пахнет водорослями), из‐за раздвинутых Чёрных Ширм, из белого света дерева херо появляются верховный и его помощник. Верховный уже в красном церемониальном одеянии с золотыми звёздами, «когда только успел переодеться, удивительное дело», проносится в головах мысль и таинственное делается ещё таинственней. Лодки останавливаются и синхронно поворачиваются к зрителям боком. Верховный взмахивает Посохом Силы. «Водная» поверхность вспучивается в двух местах булькающими полусферами. Затем бульканье прекращается, и взорам зрителей открываются два увеличенных в размере раз в десять полупрозрачных человеческих черепа (видны извилины, искрят нейроны, бежит кровь). Один скорее зелёный, чем жёлтый, другой скорее жёлтый, чем зелёный. Верховный и помощник приближаются к первому, скорее зелёному, чем жёлтому. Верховный высоко взмахивает посохом, и на глазах изумлённой публики в верхней точке траектории посох превращается в топор, который опускается на череп и пробивает в нём дырку. Верховный тут же отбрасывает посох, чтобы освободить руки, и принимается ловить то, что вылетает из дырки: слова, образы, мотивы, желания, чаяния, тревоги, радости, порывы, привычки, инстинкты, мысли «языка», это его сознание. И запихивает их в мешок на поясе. В основном всё это просто на вид, неповоротливо, лениво, бесталанно, мелко. Не составляет труда поймать и всякую мысль, и всякое слово, и примитивное желание. Некоторые картины памяти, правда, успевают развернуться на секунду другую, и тогда перед глазами зрителей возникают невиданные пейзажи, дымные самодвижущиеся повозки, легкомысленно одетые женщин, высокие дома, чёрные дороги, странные деревья с оранжевыми стволами… Страхи дробятся и образуют в воздухе сложные узоры суеверий и верований. Верховный комкает их и не без труда запихивает в мешок. Вырываются и звуки, и неприятные запахи… Однажды вырывается нечто живое, оно жжёт руки и извивается, верховный перекидывает его с ладони на ладонь, словно горячую картофелину, прежде чем ему удаётся запихнуть это в мешок. В другой раз нечто проворное, лёгкое, изворотливое, видимо, инстинкт самосохранения, проскальзывает сквозь пальцы старика и несётся на зрителей, явно не суля тем ничего хорошего, наливаясь, заостряясь. Только замораживающий плевок, такой силы, что у верховного едва не слетает с головы ермолка, спасает зрителей от беды.

Когда образы, слова, мысли, чаяния и прочее, то есть довольно скоро (голова наполнена процента на два), иссякают, верховный начинает высыпать содержимое мешка во второе сознание. По рассеянности он забыл сделать дырку в черепе лазутчика. Не сразу замечает это, но останавливается лишь на секунду и продолжает сыпать. Снова вспышка. Всё исчезло: кресла, алтарь, лазутчик, язык, верховный, лодки, воды‐туман. Зрителей посещает и не отпускает чувство острой неловкости, точно они засиделись в гостях, и храм быстро пустеет.

IV

Верховный и Ругнорх Страшный расположились в мягких креслах с подголовниками, в каких больше нигде в Межмирье посидеть было нельзя. Стены Тайных Покоев мягко светились. Приятно пахло, точнее, ничем не пахло, и это‐то и было хорошо, и было ни жарко, ни холодно, а в самый раз.

Верховный переоделся в свободный синий костюм невиданного для Межмирья покроя. Он сидел расслабленно, наслаждаясь простым удовольствием: тем, что избавился от тяжёлого парадного одеяния, что сидел в удобном кресле, что было ни жарко, ни холодно, а в самый раз, что дела и заботы можно было отложить на несколько минут. Он прикрыл глаза и только не урчал, будто сытый кот.

Так во всяком случае казалось Ругнорху Страшному. Ему тоже хотелось расслабиться, но он не смел. Адски болела голова. Показать этого он не мог и крепился, но всё‐таки раз поморщился от боли. Верховный заметил. Не говоря ни слова, поднялся и скрылся за низким арочным проходом, в другой части Покоев. Скоро вернулся с прозрачным сосудом чистейшей воды и протянул Ругнорху Страшному на ладони два белых диска.

— Выпей. — приказал он.

Ругнорх Страшный знал силу белых магических дисков, и беспрекословно повиновался.

Верховный продолжал стоять перед подопечным, не сводя с него пристального взгляда. Ругнорх чувствовал его скрытое неудовольствие, как в детстве, когда не приготавливал урок.

— Хейротль! — наконец воскликнул верховный, от чего по всему помещению заискрился воздух и забегали небольшие смерчи, притухли и снова разгорелись стены, ухнуло снаружи, затрясся пол под ногами. — Я просил за сутки, сын мой! Минимум за сутки до церемонии воздержаться!.. И от баб! Небось не спал!

Ругнорх Страшный сник под строгим взглядом старого ментора.

Верховный легко приходил в гнев, но также быстро остывал. Он вдохнул и выдохнул несколько раз, и явления пошли на убыль.

— Плохо, сын мой, очень плохо. Плохо. — произнёс он в последний раз, и лицо его омрачилось.

Верховный относился к числу тех людей, в ком Ругнорх Страшный не вызывал ужаса и отвращения, но в отличии, например, от матери, которая смотрела сквозь пальцы на жестокие выходки сына, полагая, что они отвлекают его от мысли свернуть шею отцу и преждевременно занять престол; или сестёр, в сущности потакавших буйному нраву брата, верховного огорчали жестокие выходки подопечного. Вот и сейчас, стоило угаснуть вспышке гнева, лицо верховного сделалось печально. Не раз видел Ругнорх Страшный это выражение на лице верховного, и никак не мог к нему привыкнуть. Ему было невдомёк, как можно расстраиваться по таким пустяковым поводам, как изнасилованная служанка, убитый собутыльник, искалеченный монхог, ограбленный горожанин, тем более не выученный урок. Всякий раз видя огорчение старого ментора, Ругнорху Страшному хотелось клясться, что подобное никогда больше не повториться. Часто именно мысль об огорчении верховного отводила поднятую руку, удерживала от злобного намерения, и тогда говорили о чуде оберегов.

И теперь Ругнорху Страшному захотелось ударить себя кулаком в грудь и поклясться, но он знал отношение верховного к пустым клятвам и удержался.

Верховный вернулся в кресло и с минуту задумчиво крутил левой рукой один из своих замечательных усов и жевал губами. Не усидев на месте, поднялся и принялся вышагивать по комнате, глубоко засунув руки в карманы короткой куртки.

— Сегодня, понимаешь, сын мой, сегодня планировал я тебя отправить! — с досадой проговорил он, останавливаясь напротив молодого человека… Помолчал с минуту. — Хорошо, так тому и быть, отправишься завтра. Отдохнёшь, восстановишь силы.

Он вытащил руку из кармана и покачал указательным пальцем, украшенным Перстнем Мудрости, перед носом Ругнорха Страшного.

— Но заночуешь в храме, чтобы ни девок, ни хейротля!

Снова два вихря прошлись по комнате, но быстро истаяли.

— Ну, ладно, будет время освоиться с чужим сознанием. Да, да, освоиться…

Боль проходила, растворялась. Ругнорх Страшный откинулся на спинку удобного кресла и, наконец, позволил себе расслабиться и закрыл глаза.

Некоторое время оба молчали.

— Миссия необычная тебе предстоит, сын мой. — первым заговорил верховный. — В мир особенный отправишься ты, в мир Нижний.

Ругнорх Страшный разомкнул веки и увидел пристальный взгляд верховного.

— Голова прошла?

— Да, верховный. Нижний? Это невозможно, Симити говорила…

— Помолчи. — перебил верховный. — Слушай и всё поймёшь.

И Ругнорх Страшный узнал. Нижний мир считали легендой, мифом все, кроме верховных жрецов Тёрк Вещинлога, которые издавна знали, что он существует в действительности. Существование Нижнего мира являлось величайшей тайной верховных, которую они передавали от одного к другому вот уже двадцать пять поколений. Открыт Нижний мир был в эпоху Великих Норных Открытий, когда стали известны 113 из 365 ведомых теперь миров. В те далёкие времена межмирцы ещё не осознали выгод своего местоположения и подобно соседям промышляли набегами на… соседей. И вот однажды 124 года тому назад по времени Межмирья один такой набег едва не закончился трагедией. Собственно, трагедией он и закончился, но могло быть гораздо хуже. А именно, как‐то на том Конце одного из вновь открытых миров межмирцы получили достойный отпор, вынуждены были отступить и вместо добычи и рабынь притащили на своих плечах в Межмирье, свирепых, косматых и рогатых тамошних аборигенов. От полного разгрома Межмирье спасло только то обстоятельство, что из‐за вращения того мира лишь небольшому отряду «лохматорогих свирепоголовых» удалось вскочить в Норный Ход, прежде чем он оказался над большой водой. Несмотря на малочисленность, пришельцев удалось перебить с большим трудом.

Как оказалось, с этого беды Межмирья только начались. Через несколько дней разразился мор. За пару недель неизвестный недуг, по‐видимому, занесённый из нового мира, скосил несколько десятков тысяч человек (монхоги и гумы не пострадали). Этим не кончилось. Через Норный Ход в Озёрный Край попала семейка длинноухих существ. Не имея здесь естественных врагов, эти небольшие прыгуны расплодились неимоверно и уменьшили, поедая траву и кору с деревьев, поголовье медоносных монстров и площадь лесов наполовину. Исчезло несколько видов, пока справились с длинноухими исчадиями. После этих эпических событий Норный Ход замуровали Большим Камнем. Говорить о трагических событиях запретили под страхом смерти, и вскоре память о них стёрлась. Остался только миф о Нижнем мире.

Удивительна была не только история открытия Нижнего мира, был удивителен он сам: огромный, шарообразный. Это было слишком. К тому же он крутился; его населяли несметные полчища косматых, свирепых, рогатых полулюдей, страха не ведающих перед магическим словом; а время там текло в семь раз быстрее, и когда в Межмирье проходил день, тот мир оборачивался семь раз вокруг себя, и там проходила неделя.

Верховный замолчал. Ругнорх Страшный долго сидел с широко открытыми глазами и отвисшей челюстью. Особенно поразили его шарообразность Нижнего мира и его способность вращаться вокруг себя. Верховный оставил подопечного переваривать услышанное, и отправился в другую часть Покоев «сварганить перекусить».

Однако и после того, как, по выражению верховного, «заморили червячка», Ругнорх Страшный продолжал пребывать в ступоре. Тогда заговорил верховный.

— Теперь ты понимаешь, другого лазутчика я выбрать не мог, хотя есть и опытнее, и уравновешеннее. Тайна должна остаться тайной любой ценой. И кстати, зачем ты вывел из строя половину своих коллег? Это ведь твоих рук дело? Неужели из‐за неё? Хочешь от неё сбежать?.. — Ругнорх Страшный глянул мрачно, и верховный счёл за лучшее не продолжать. — Ладно, дело твоё, дело твоё. Моя вина, не сообщил о своём выборе раньше. Н‐да…

Верховный вздохнул, точнее, успел только вдохнуть и застыл с полными лёгкими воздуха. Ругнорх Страшный вдруг выпалил:

— Почему он шарообразный и зачем крутится, чёрт возьми?!

— Ну, уж он такой. — Верховный с любопытством посмотрел на подопечного, никогда умозрительные вопросы не интересовали Ругнорха Страшного.

— Ты сейчас голову этим не забивай… — посоветовал верховный и вдруг, видя, что взор подопечного по‐прежнему туманится дымкой отвлечённого, прикрикнул. — А ну‐ка, соберись, Ругнорх Страшный, наследник Долины, страж Нижнего Глорнода!

Как всегда, подействовало. Молодой человек тряхнул головой, во взгляд его вернулась здоровая осмысленность с толикой угрюмой почтительности, и он смиренно произнёс:

— Простите, верховный, нашло, всё‐таки шарообразно и… Простите.

— Понимаю, такое не всякий переварит. — острым взглядом оценивая состояние подопечного, отвечал верховный. — Скажу по секрету, некоторые верховные в прошлом так и не смогли смириться с мыслью о шарообразности и способности вращаться вокруг своей оси Нижнего мира и раньше срока отправились на Край Скал. Можешь собой гордиться. Кстати, и поэтому я выбрал тебя. В силу психологической устойчивости…

— Психоло… чего? — переспросил Ругнорх Страшный.

Порой верховный выражался непонятно… Странно, необычно вёл себя. Взять те же огорчения по поводу его, Ругнорха Страшного, невинных проделок, или невиданную обстановку этих покоев, необычного покроя домашнюю одежду, магические диски… В такие минуты Ругнорх Страшный вдруг ловил в себе промельк чувства: будто верховный из иного неведомого мира, непохожего ни на один из известных, возможно заоблачного и… самое удивительное, что он сам, Ругнорх Страшный, не тот, за кого его принимают.

— Не важно. Вижу, ты совсем пришёл в себя. Тогда поговорим.

И они поговорили. И прежде всего о том, о чём в первую очередь говорят в таких случаях верховный и лазутчик: о здоровье и физических кондициях личного связного норова. Не удовлетворившись ответами Ругнорха Страшного, верховный вызвал птицу, похожую на ворона. Норов выглядел здоровым, глядел с наглой самонадеянностью, очень энергично попытался тяпнуть верховного за палец, когда тот дёрнул его за хвост. Поговорили о Нити Жизни. Нить Ругнорха Страшного была крепка. Поговорили о том, как следует себя вести в чужом мире: выдержанно и вызвать карательный отряд, когда злоумышленники и сиреневый Ход на той стороне будут найдены, а не пытаться перебить всех самому. Кроме того, верховный передал подопечному несколько заклинаний, который, по его мнению, могли пригодиться тому в Нижнем мире.

— …Теперь отдохни пока. Пойду «сварганю кофейку».

Когда выпили чарующий напиток, какого нигде больше выпить было нельзя, верховный, удовлетворённо причмокнув, сказал:

— Итак, полагаю, привитое сознание достаточно усвоилось твоими мозгами. Давай покажу, где что.

Он энергично поднялся, азартно потёр ладони и, обойдя кресло, остановился позади Ругнорха Страшного.

— В результате прививки знаешь ты язык. Язык здесь. — Верховный ткнул подопечного указательным пальцем в соответствующее место на голове, и внутреннему взору Ругнорха Страшного открылось, точно зловонная клоака (пованивало) привитое сознание, и он «увидел» нужное место в нём. — Достаточно начать пользоваться. География здесь. — Верховный ткнул в другое место. — А здесь, сын мой, его желания. Примитив, но тем паче будь начеку, хитёр и коварен примитив, силой заразительной обладает. Особенно следи, чтобы твои желания не резонировали с его. Понимаешь меня? Не совпали чтобы, можешь тогда не совладать, и… понесёт нелёгкая. Хуже того, чужие желания возьмут верх…

— Тут вредные привычки — осторожен будь особо! — продолжал верховный через несколько минут, дав возможность подопечному сориентироваться, — тут бабы. Подальше держись, большой ты до них охотник, опасность нешуточная…

Верховный вздохнул, сожалея, видимо, о том, что может лишь указать на опасность, а не оградить от неё.

— Самое важное находится здесь. — Верховный зашёл сбоку и резко ткнул пальцем молодого человека в висок. — Местоположение Норного Хода. Смотри!

Ругнорх Страшный напыжился, проникся и увидел глазами «языка» на асфальте рекламу «Отдых для мужчин, Клара» и телефон. Несколько шагов в чужой памяти. Затем «тот» остановился у проезжей части, и Ругнорх Страшный «увидел» «зебру», пешеходный переход, такого вида:

на первой перекладине неприличное ярко‐жёлтое флюоресцирующее граффити из трёх букв

вторая расколота трещиной в асфальте

третья стёрта посредине наискось

справа от перекладин три белые стрелки. Одну стрелку нанесли прямо в колдобину, и она находилась под водой.

Посреди перехода глядел чёрным провалом открытый люк, огороженный красно‐белыми заборчиками. В следующую секунду Ругнорха Страшного обдало холодом Норного Хода. Из чужого сознания потянуло удушливым чёрным смрадом страха и паники, и «его» взгляд окутала тьма. По‐видимому, в открытом люке и находился Вход.

По сторонам «тот» не глядел, шёл всё время, вперившись взглядом в землю, борясь с дурнотой.

— Это место тебе и предстоит найти. Загвоздка в том, что сознание тебе досталось порченное, провал в памяти. В чём дело не ясно. Отмотай назад, поймёшь о чём я говорю.

Ругнорх Страшный отмотал. В чужой памяти путь до пешеходного перехода не сохранился. Надписи «Клара отдых для мужчин» предшествовали картины безобразного застолья. Опасно качалась задетая чем‐то люстра, хохотала на «его» коленях девица, в голове, как солитеры на горячей сковороде, изворачивались похотливые мысли, гадкое ощущение было во рту.

— Провал этот уверен, — продолжал верховный, — «тот» восполнит, когда ты окажешься в его мире. Если нет, займёшься его связями, родственниками, подельниками, друзьями. Да ты знаешь, что делать… Это всё здесь…

— …Ненужного внимания к себе не привлекай, чувствам воли не давай, холодность ума сохраняй, горячку не пори. — наставлял верховный. Время адаптироваться и оглядеться у тебя будет. Помни — там неделя, здесь день. Но не злоупотребляй. Сутки тамошние отлежись в укромном месте, иначе Слабость Норного Хода овладеет тобой…

Голос верховного доносился издалека, из‐за ватной преграды. Веки смыкались. В голове Ругнорха Страшного буйствовала круговерть из норовов, ротоглазов, рогатых и свирепых аборигенов, огненных рек, верховных. И всё это «крутилось шарообразно». «Ну, ничего завтра всё встанет на свои места, встанет на свои места, не пори горячки, за неделю там, здесь пройдёт только день, не пори…» Наконец, Ругнорха Страшного окутал непроницаемый для сновидений сон.

Часть Первая

I

Майский день 201… года с утра выдался жарким, как и все дни того аномально жаркого мая и, забегая вперёд, всего лета. На окраине Комарово, в лесу, в шалаше из берёзовых жердей и еловых веток, Артём и Андрей, десяти и одиннадцати лет, мастерили ракету. Для этого у мальчиков было: спички, магний в пачке из‐под сигарет, пузырёк с марганцовкой, алюминиевая фольга, пятирублёвая монета, сплющенная под колёсами электрички, складной нож и стрекоза на нитке. Стрекоза сидела на сучке, и в её фасетчатых глазах многократно отражались два мальчика, спички, магний, фольга, пятирублёвая монета и складной нож.

Когда ракета была готова, и Андрей приготовился зажечь спичку, день вдруг на несколько секунд померк, раздался звук, похожий на треск праздничного фейерверка и совсем близко с глухим стуком что‐то шмякнулось о землю. Выглянув из своего укрытия, мальчики увидели в траве голого человека. Он лежал ничком неподвижно метрах в пяти от шалаша. Несколько минут ничего не происходило. Только где‐то высоко в кроне дерева трижды прокаркал ворон, то ли предвещая миру неведомую беду, то ли прокашливаясь. Мальчики, холодея от ужаса, решили уже было, что перед ними мертвец… вдруг сильная судорога прошла по телу, распростёртому в траве. За ней другая, третья. Человек зашевелился, резко перевернулся на спину и сел. Открытые глаза его глядели пустыми белками. «Мертвец ожил»! — вспыхнуло одновременно в детских головах, и, вопя благим матом, мальчики бросились наутёк.

А Ругнорх Страшный — это был он — ещё некоторое время сидел неподвижно, ничего не видя и не слыша. Сознание растянулось через Норный Ход и ещё минуту или около того нагоняло текущий момент времени, в котором уже находилось тело. В памяти отщёлкивали кадры последних часов на той стороне.

Выход из храма: девочки виснут на нём и голосят, будто по мертвецу, отец нетвёрдо держится на ногах, мать холодна и невозмутима.

Лабиринты Драконьих гор: вьюга, холод; светом Посоха Силы верховный отгоняет горных кошек.

Отвален огромный заснеженный валун: Ход зеленится искрясь. Ветер крепчает, снег валит гуще и гуще, ничего не видно в пяти шагах.

Ругнорх Страшный (перекрикивая ветер): «Он же узкий, не протиснусь». Верховный: «Ныряй, не медли!». Нырок…

Холод Норного Хода…

Чувство полёта…

Наконец, содрогнувшись, словно от удара о землю, который в действительности случился пятью минутами раньше, Ругнорх полностью осознал себя в настоящем. Он вскочил, преодолевая скованность одеревенелых мышц, принял боевую позу и огляделся кругом. И не увидел того, что ожидал: ни огненных рек, ни зловонных ущелий, ни рощ чёрных деревьев с ядовитыми колючками, ни толп свирепых рогатых аборигенов, ни злобных ротоглазов за каждым деревом, под каждым кустом, — то есть ничего из того, что связывалось с древней легендой о Нижнем мире и последними трагическими событиями в Долине. Напротив, глазам его открылся мирный пейзаж, не лишённый живописности. «Лесная поляна», «сосны», «ольха», «берёзы», «кусты какие‐то», «ромашки‐одуванчики»… «трава» — повылазило из привитого сознания. Мелодично щебетали в кронах «какие‐то птицы», в траве ползали маленькие, безобидные с виду насекомые — «муравьи, жуки, букашки какие‐то, хрен разберёт». Всё вокруг заливал свет яркой жёлтой звезды под названием Солнце. Согласно привитому сознанию звезда крутилась вокруг этого мира, Земли. Над головой распахнулось синее, бездонное небо, какого никогда в жизни пришелец не видывал. Всё вокруг дышало покоем. Пейзаж, казалось, с улыбкой подмигивал, будто говоря: ты зря явился сюда, нет здесь рогатых и свирепых, нет никаких ротоглазов, вообще вся эта ваша затея с походом в Нижний мир ошибка и чистое недоразумение. Колыхнулось что‐то в сознании: тихий пейзаж показался смутно знакомым, и привитое сознание было здесь не причём. Ругнорх почувствовал себя так, будто проснулся, и всё, что осталось по ту сторону Норного Хода, был сон, ночной кошмар. Но… но это, конечно, были происки привитого сознания, о которых предупреждал верховный, это он надышался предательского здешнего воздуха. И Ругнорх, стиснув зубы, огляделся вторично. Не как доверчивый недоумок, а настороженным цепким взглядом опытного лазутчика на Той стороне.

…Справа, внизу лежало Приморское шоссе. По нему проносились редкие в этот утренний час автомобили. Вдалеке за частоколом оранжевых сосновых стволов поблескивал Финский залив. С противоположной стороны ветер приносили запах дыма, свидетельствовавший о близости жилья, и Ругнорх направил свои шаги туда: прежде всего нужно было раздобыть одежду…

Жильём оказалась маленькая летняя дача, обнесённая деревянным забором. Перед домом стояла красная машина («жигуль» — подсказало привитое сознание). Слева от дома находился небольшой покосившийся парник, и зеленели грядки, уже обласканные первыми солнечными лучами. В дальнем углу участка из железной бочки, точно из жерла вулкана, вырывались едва различимые на солнце языки пламени. Перед парником на верёвке между длинными шестами сушилась одежда.

Ругнорх подошёл к забору, густо заросшему крапивой, лопухом и чертополохом. Вдруг откуда‐то из‐под дома выскочила собака и принялась яростно лаять.

— Никта́з! — бросил, точно камень из пращи, заклинание Ругнорх.

Лай тот час оборвался. Собака, низко опустив вытянутую вперёд морду, опасливо подошла к забору и остановилась, глядя затравленно и ошалело, не понимая, что с ней происходит. Ругнорх выставил вперёд руку, сложив ладонь в кулак особым образом, и отчеканил новое заклинание.

— Ашва́к нов алшо́к!

Глаза собаки наполнились ужасом, она прыгнула в сторону и, скуля и подвывая, понеслась прочь.

А на крыльцо вышла (Ругнорх едва успел спрятаться за забором) сухая невысокая женщина лет пятидесяти с длинным, худым лицом и седыми волосами, убранными в неряшливую жидкую косичку. На женщине были калоши на босу ногу, длинная коричневая юбка и просторная клетчатая рубаха, под которой свободно колыхались бурдюки полных отвислых грудей.

«Старуха», так Ругнорх окрестил её про себя, приставила ладонь козырьком ко лбу, огляделась и позвала:

— Тиша, Тиша. — Спустилась с крыльца и снова позвала. — Тиша, Тиша, мальчик мой… Чёртовы кошки. — проворчала она и хотела вернуться в дом, но вспомнила что‐то, взяла лейку со скамейки и скрылась в парнике.

Ругнорх перемахнул через забор и оказался у верёвки с одеждой. Он остановил свой выбор на серых шортах, протянул к ним руку и замер: женщина показалась из парника.

При виде голого человека, она всплеснула руками.

— Господи, совсем стыд потеряли! Ты что же это!

Ругнорх сдёрнул шорты и злобно бросил:

— Заткнись, старуха, иди своей дорогой, пока цела.

Больше не обращая внимания на женщину, Ругнорх примерился надеть шорты, но «старуха», явив, чудеса проворства, вдруг оказалась рядом и вцепилась в шорты костлявыми пальцами с потрескавшимися желтоватыми ногтями. Лицо её перекашивал страх пополам с возмущением.

— Отдай, не твоё. — прошипела она, словно змея.

В голове Ругнорха разорвался огненный шар гнева. Освободив одну руку, он схватил «старуху» за волосы, намотал её жидкую косу на ладонь, и заставил женщину опуститься на колени и разжать пальцы. Он повернул её бледное морщинистое лицо вверх и с холодным любопытством с минуту вглядывался в него, в уме перебирая возможности: свернуть забывшейся «старухе» шею, размозжить камнем голову, забить рот землёй. Или, любимое, отсечь голову мечом… Правая рука привычно потянулась к рукояти, и только тут он почувствовал зажатые в руке шорты, и вспомнил, что на нём нет пояса с мечом и что он стоит голый посреди (так ему представилось) чужого мира. Это охладило его пыл, и позволило проникнуть в голову трезвой мысли, что убитая, искалеченная старуха в смысле огласки не то же самое, что старуха обворованная и напуганная.

— В следующий раз убью. — выговорил Ругнорх с каким‐то непривычным облегчением.

Ругнорх отпихнул «старуху» и вдруг ухмыльнулся, вспомнив оберег, подаренный сёстрами.

— Можешь стричь свои волосы, старуха, и продавать на рынке. Я — Ругнорх Страшный.

Он перемахнул через забор. Минуту спустя его догнало воспоминание о странной раздвоении: гневаясь, накручивая косу «старухи» на ладонь, перебирая в голове способы её умерщвления, он одновременно глядел на себя, как бы со стороны, и не то чтобы осуждал себя за жестокость, но… во всяком случае не одобрял своих мыслей и действий на том смехотворном основании, что это женщина, пожилая женщина, беспомощный перед ним человек. Когда подобное останавливало его!

Только через минуту запоздалый крик насмерть перепуганной, но не смирившейся с потерей, «старухи» огласил окрестности:

— Ах ты, гад! Ворюга! Семён, поднимай задницу, воры! Ах ты ворюга, ах ты гад такой, ах ты наркоман поганый! Семён, твою мать! Ах ты…

Раздавшееся неподалёку зловещее карканье оборвало крик.

II

О случившемся на поляне возле шалаша мальчики рассказали старшему брату Андрея и его приятелям, бивших баклуши возле продуктового ларька. Рассказ о безглазом живом мертвеце, свалившемся с неба, произвёл впечатление. Скука одолевала, мальчики выглядели сильно напуганными. Чужака решили проучить, чтобы не шлялся голый и не пугал детей, и, пока пришелец приходил в себя и добывал одежду, с другого конца дачного посёлка на его поиски вышла группа подростков во главе с двумя взрослыми.

Чужака нашли быстро. Он преспокойно шёл по лесу и не думал скрываться.

— Это он, это он, мертвец! Только он был голый. Он был голый, а теперь не голый! — испуганно закричали мальчики, боясь, что им не поверят.

«Мертвец» был крепкий жилистый смуглый человек с нездешними чертами.

— Эй, ты, стой, не спеши! — окликнул его худощавый, бритый наголо мужчина с помятым лицом, в затрапезной майке и «трениках» с вытянутыми коленками, весь покрытый татуировками в виде церковных куполов и полуобнажённых женщин, известный поселковый «авторитет» Пашка Дохлый, взваливший на себя бремя лидерства скороспелой шайкой.

Ругнорх остановился, его окружили. Один был вооружён свинцовым кастетом. Худой и высокий, с оттопыренными ушами юноша, приближаясь, поднял с земли подходящую дубину. Остальные сжимали кулаки и зубы. Ругнорх не увидел ни одной «огнепалки». Аборигены заметно нервничали и скрывали свой страх за развязностью и плохими манерами; скалились, часто сплёвывали, переминались на месте, презрительно ухмылялись.

— Ну, чё, мужик, далеко собрался? — спросил Пашка Дохлый и скривился.

Ругнорх не ответил.

— Я тя спросил, ты. — процедил Пашка и сплюнул в траву. — Кто голым валяться… Тут дети… Язык в жопе?! — взвизгнул он.

Вокруг нервно засмеялись.

— Ты чё, козёл, таращишься. — Пашка взвинчивал себя. — Ты с человеком разговариваешь, тебя спрашивают, пидор! Убью!

Однако нападать не спешил…

С завязкой помог второй взрослый, Серёга, толстый, поперёк себя шире мужик с огромными красными ручищами. Он мучился похмельем. Он увязался за остальными в надежде, что после нальют. Резкий звук Пашкиного голоса раздражал Серёгу, чужак не нравился ему своим самонадеянным видом и чужими чертами. Серёга слушал, слушал, таращился, таращился, кривился, крепился, потом отступил на пару шагов и с криком «А ну дай я!», выпучив мутные глаза, бросился на чужака, точно собирался вышибить головой дверь. Дохлый едва успел посторониться.

С Ругнорхом произошло то, что всегда происходило во время боя — время замедлилось. Целую вечность приближался толстяк, целую вечность аборигены поднимали руки со сжатыми кулаками, невыносимо долго татуированный выхватывал из заднего кармана нож с выкидным лезвием; медленно открывались рты в воинственном крике, хлопали ресницы, искажались яростью и превращались в звериные оскалы, по большей части хорошие, молодые лица.

Ругнорх сделал шаг вперёд и в сторону, одновременно уходя с пути здоровяка и сокращая дистанцию с татуированным. Здоровяк ещё проплывал мимо, а Ругнорх уже схватил руку татуированного с ножом и, вывернув, дёрнул. Нож выпал из руки, татуированный завопил. Ругнорх добавил ему коленом в грудь. Мужчина рухнул на землю и принялся извиваться, словно футболист‐симулянт. Ругнорх легко уклонился от дубины, и ушастый парень, увлекаемый её весом, потерял равновесие. Его унесло метров на пять. Полетел в кусты кастет, за ним кувырком последовал его обладатель. А Ругнорх уже настигал следующего, коренастого бритоголового подростка с низким лбом. Парень разворачивался, чтобы дать ходу. В глазах Ругнорха он словно бы застыл на месте. Шея подростка оказалась совсем рядом. Один удар, и раздастся хорошо знакомый хруст… Но вместо этого, не веря сам себе, Ругнорх оттолкнул аборигена ногой в сторону, и снова, как давеча, когда пощадил «старуху», испытал облегчение, точно сам избежал смертельной опасности.

Через минуту на земле лежали двое взрослых и трое подростков. Остальные бросились врассыпную.

…Ругнорх бодро шагал по лесной дороге. Верховный мог бы им гордиться. Горячку он не порол, ненужного внимания к себе не привлёк. Напуганная старуха, вывихнутая рука, несколько ушибов и ссадин в счёт не шли. Нападение, очевидно, было случайностью и не имело к его миссии отношения. У напавших отсутствовало огнестрельное оружие.

Ругнорх был доволен собой, однако… однако чувствовал себя обманутым, сбитым с толку. Занозой в голове засело давешнее чувство раздвоенности. Он и теперь боролся с желанием вернуться и добить поверженных врагов. Он не мог понять, откуда раздвоенность бралась. По чувству выходило, что она не имеет отношения ни к привитому сознанию, ни к Ругнорху Страшному, а будто в его голове поселился некто третий, если считать за второго привитое сознание, причём не совсем незнакомый. Очень странное чувство.

Как обычно, обратив врага в бегство, он поднял руки и победным рыком, «Я — Ругнорх Страшный!», огласил окрестности… и вдруг снова будто увидел себя со стороны. И вдруг понял, что выглядит глупо, что имя его здесь пустой звук. Да и что за победу он одержал? Над безоружными сопляками, бескровную… И, почувствовав жгучий стыд, он бросился… прочь! Вместо того, чтобы вернуться и хотя бы переломить кому‐нибудь хребет.

Не шла из головы другая странность. С началом драки на его обычный взгляд наложилась зелёная сетка с цифрами. Цифры сообщали ему о расстояниях, скоростях, силе ударов. Данные он использовал в бою. Откуда взялось «зелёное зрение», так он назвал его, объяснить он не мог, как не смог бы объяснить как двигает рукой или ногой, как дышит, но «привкус» у «зелёного зрения» был тот же, что у странностей верховного, и его, Ругнорха, собственных смутных предчувствий, подозрений, порождаемых этими странностями. Всё это будто происходило из одного источника…

Тем временем погода менялась, приближалась гроза. Сильный порывистый ветер трепал кроны деревьев. Шумели листья, смолкли голоса птиц. Ругнорх вышел к полю. От горизонта надвигалась тёмная туча. Солнце светило всё ярче, всё отчаяннее, словно подозревало о своей скорой участи. Ветер ещё усилился, порывы его стали яростны. Одинокие молодые деревца пригибало почти к самой земле… Откуда‐то появилась шальная птица. Её беспорядочно носило на ветру, словно чёрный лист. Потом пропала и она. День быстро меркнул… Белая пелена дождя стёрла дальнюю половину мира. В дорожную пыль упали редкие тяжёлые капли дождя. Блеснула молния, ударила в паникующий лес. Грохот прокатился по небу. Вдруг солнце погасло, сверху обрушился холодный ливень. Молнии иссекли небо, тут же прогрохотало от края до края… Ничего подобного Ругнорх прежде не видел! В его мире не знали гроз. Стихия захватила его. Ругнорх расхохотался от восторга.

— Красота‐то какая! — закричал он и не услышал собственного голоса в новых раскатах грома.

И сорвался, и побежал через поле во всю мочь. И этого ему показалось мало, хотелось взлететь, сильными взмахами подняться к тучам, и хватать молнии руками и самому бросать их на землю. Ругнорх ошалел от красоты грозной стихии… «Красота!» Таких слов сроду не слетало с его губ. Не знал он и таких восторженных чувств…

III

Когда побережье накрыла грозовая туча, под навесом уличного кафе укрылся, кажется, весь пляж. Стоял гомон возбуждённых голосов.

— Во шпарит!

— Прикинь, сюда шандарахнет!

— Сплавимся всей дружной компанией, не разберёшь потом где мальчики, где девочки.

— Мощщщь.

— Раз, два, три… Ой, прямо над нами.

— А громоотвод, громоотвод у них есть?!

— Прекратите истерику, женщина, вы не на распродаже.

— Я не женщина. Я боюсь.

Две девушки лет двадцати выделялись из полуголой пляжной толпы цветущим респектабельным видом, дорогой одеждой и тем, что одежда эта вся была на них. Казалось, девушки очутились здесь по недоразумению или не по своей воле. Одна была высокая, румяная, светлолицая, её звали Вика. Правильные пропорциональные черты её лица составляли красоту того безупречного рода, что сразу бросается в глаза и ослепляет, но быстро приедается. Другая, Инга, была на полголовы ниже подруги. Она была смуглая, худая с большим ртом и маленькой головой, выглядевшей ещё меньше из‐за убранных в тугой хвост на затылке каштановых волос. У Инги были длинная изящная шея, худые широкие плечи и чёрные, немного густые брови. Она обладала красотой другого рода, такая овладевает жертвой постепенно, исподволь, отравляет медленно, верно, надолго.

Теснота создалась адская. Инга раздражалась и вздрагивала от каждого прикосновения. Вика оставалась невозмутимой. Трое парней через головы пытались познакомиться с подругами.

— Девушки, поедемте на шашлыки.

— После грозы.

— Не пожалеете.

— Девушки, как вас зовут?

— Нас зовут Павел, Александр, Дмитрий. Слева направо.

— От меньшего к большему.

— От умного к глупому.

— Девушки, вам говорили, что вы безумно красивы?

Инга с Викой игнорировали молодых людей.

— Какие неприступные девушки.

— А красивые‐е‐е‐е.

— Да, дальше некуда.

Толкнули сзади, Инга немедленно взвилась:

— Эй, вы там! Нельзя ли полегче!

— Извините, извините. — испуганно отвечали высоким, то ли мужским, то ли женским голосом.

— Какая строгая девушка.

— Не забалуешь.

— А ты думал. Кр‐р‐расота!

— Она же — страшная сила. Поехали, девушки?

— Вместе проводим закат, вместе встретим рассвет…

— Говорите — «да».

Ещё пару лет назад подруги замутили бы, как они тогда выражались, со спортивными молодыми людьми что‐нибудь, не исключая встречи рассвета, но теперь обе были замужние женщины с достатком и положением и о подобных вольностях не могло быть и речи.

После грозы в кафе стало слишком людно. Девушки перебрались на длинную скамейку под сосной и там продолжили, прерванный разговор. Они были старинные подруги, вместе учились в спортивной школе и выступали за одну волейбольную команду; не виделись два года, сегодня случайно столкнулись на улице.

— О чём мы говорили? — прервала молчание Вика, отводя взгляд от тёмной тучи, уходившей к Кронштадту.

— Что было хорошо, стало лучше и… хуже, о наболевшем, о наших козликах. — отозвалась Инга и вдруг воскликнула нахмурившись. — Нет, вот нахалы!

— Ты чего? — удивлённо приподняла тонкие безупречные брови Вика.

— Да, эти… в кафе. — объяснила Инга.

— Да, хорошие мальчики. — проговорила Вика ровно. — Раньше они бы так просто от нас не ушли.

— Да уж хороши. — проговорила остывая Инга. — Нервы ни к чёрту. — посетовала она, и заговорила, словно разговор не прерывался. — Думаешь у меня лучше? Да ни фига, только за расходами следит не так строго: кое‐что я себе позволить могу. Даже откладываю по‐тихому, чёрт знает зачем. А в остальном, то же: целый день дома одна, его («его» в устах Инги звучало устало, равнодушно) вижу раз в неделю на каком‐нибудь банкете, где по протоколу нужно быть с женой… Век бы не видела, да хоть какое‐то развлечение, а то со скуки можно сдохнуть. Я… — Инга заговорила горячо, — целый год без нормального секса. И было то, ни рыба ни мясо, а тут началось это чёртово депутатство, выборы‐хрениборы, — это он говорит выборы, а, по‐моему, жуть какая‐то, дела тёмные, — так у него совсем перестал… Ну, ты понимаешь… Руки язвами покрылись. Врачи говорят от нервов. Трясётся, орёт по поводу и без повода. Короче, тихий ужас.

— Нет, у моего (Викино «моего» было снисходительно) никаких тёмных делишек, банк всё‐таки. Иностранные инвесторы, прозрачность. А каждое четвёртое воскресенье месяца мы спим для здоровья. Если он не в командировке. В остальное время принимаю ребомобром…

Вика по складам произнесла длинное название седативного средства (место для вашей рекламы). Похлопала длинными ресницами и закончила значительно:

— Но такова реальность.

— Ребомобром…? — переспросила Инга, и продолжала зло. — А у меня ноль, полный ноль. Знаешь, до чего я дошла? Не поверишь. — горько усмехнулась. — Купила себе телескоп.

— Телескоп? — удивилась Вика.

— Представь себе. Из моего окна видно кусок пляжа и лес. По вечерам за дюной трахаются. — пояснила Инга. — А днём смотрю, как мочатся мужики.

— И как? — приподняла тонкие брови Вика.

— Я извращенка, вуайеристка, кажется так, я… — Инга вздохнула порывисто, а когда заговорила снова, на лице её пылало негодование пополам с отвращением. В такие минуты она делалась почти дурнушкой, широкий рот перекашивало. — Он думает, я на звёзды смотрю. «Как поживают наши звёзды‐галактики?» Идиот! чёрт возьми, Вика, в кого мы превращаемся?! У тебя женская прислуга и для здоровья, у меня телескоп. Что происходит? Мне людей калечить хочется!

— Такова реальность. — вздохнула Вика. — Типичный недоебит на фоне полного удовлетворения матпотребностей. Это не я, это соседка, Оливия Сладкая. Говорит, пройдёт. Интересная женщина. Четыре раза была замужем. Сделала на разводах состояние. Владеет «Стрелялками», ну эти, знаешь, женские пейнтбольные клубы. А ты не пробовала завести любовника?

— Та самая Оливия Сладкая? Любовника? Чтобы в один прекрасный день всего лишиться? Нет уж, спасибо.

— Я тоже боюсь. Лучше сама.

— И как?

— Удовлетворительно.

— Господи, как всё запущено!

— Да. — согласилась Вика. — Но такова реальность.

Вздохнув тяжело, девушки на целую минуту замолчали.

Первой горячо, противореча сказанному ранее, заговорила Инга:

— А давай мужиков снимем. Как раньше. А? К чертям всё собачьим, Вика. — Она выпрямилась и повернулась к подруге. — А? Вика‐а‐а. Вспомни, какими мы были. Мы ничего не боялись, мы режим нарушали. Давай. Мужиков, а?

— Не сходи с ума. — Вика смутилась под горящим, хорошо знакомым ей взгляда. — Ничего придумает…

— Не сходи с ума? Жизнь проходит. Давай. Любых, мы можем: крепких, умных, богатых, молодых — любых. Тех — из кафе, вон они в волейбол играют, поглядывают на нас, только свистни. Мы ведь хороши.

Инга смотрела на Вику в упор. Вику проняло.

— Не сходи с ума. — возмутилась она. — Ты всегда была всё‐таки того… — Вика покрутила пальцем у виска. — С ума сошла.

«Я бы сошла». — подумала Инга, частью своего существа, привыкшей к комфорту, деньгам и положению, понимая нелепость и опасность своего порыва.

И тут же, оттого что голос здравомыслия был силён, Инга поняла, что если сейчас ничего не случится, если порыв пропадёт втуне, то никогда не повторится, и всё окончательно останется тем, что есть: серой комфортной пустотой. Жизнь продолжит катиться беспросветно до самого конца, потому что тайная надежда (даже не надежда, просто Инга не исключала такой возможности) на преждевременную кончину мужа, который был на восемнадцать лет старше неё, представилась вдруг несбыточной мечтой. Инга обводила пляж жадным взглядом, ища помощи со стороны, знака, знамения…

IV

И тут она заметила его. Его заметил весь пляж, не заметить его было невозможно. Он появился подобно дикому зверю. Если бы из леса выбежал гепард, преследующий антилопу гну, это едва ли вызвало больший интерес, чем смуглый юноша. Высокий, статный, обветренный, сила в каждом движении. В благородном лице что‐то индейское или таитянское. Сильное поджарое тело и крепкие руки покрывают множественные кровоподтёки, характер которых позволяет предположить, что они нанесены ветками, будто человек бежал, не разбирая дороги, через лес, например, гнался за грозой. А он мог! О, мог! От него веяло дикими, варварскими силой и свободой.

Он пронёсся вихрем через пляж и остановился у кромки воды, глядя вслед грозовой туче с надменным и гордым видом.

«Ух!» — подумала Инга, сдёрнула резинку с волос и потрясла головой, распуская волосы. Взгляд её сделался неподвижным, зрачки расширились, дыхание участилось.

— Ты куда это собралась? — встревожилась Вика.

Она увидела прежнюю Ингу, решительную и упрямую. Выбить из такой Инги то, что взбрело ей в голову, было почти невозможно. Впрочем, оставалась надежда, что Инга хулиганит, играет на нервах, хочет что‐то доказать самой себе.

— А вот посмотрим. — проговорила Инга охрипшим голосом и резко поднялась.

— Детство в жопе заиграло? Опомнись! — предостерегла Вика.

— А вот посмотрим. — повторила Инга и двинулась навстречу юноше.

Ругнорх шёл вдоль кромки воды по слежавшемуся мокрому песку и ничего вокруг не замечал. Гроза восхитила его, погоня не утомила, а, наоборот, вдохнула новые силы, и он жалел, что всё кончилось так быстро… Вдруг он ударился грудью обо что‐то, что коротко взвизгнуло. Раздался мягкий удар: на песке перед Ругнорхом лежала красивая девушка. Живые тёмные глаза её смотрели отчаянно смело. Подол платья задрался, обнажив красивые крепкие бёдра, с левого плеча слетела бретелька. Девушка успела приподняться на локте. «Какая замечательная девушка». — Ругнорх невольно залюбовался ею.

Инга впервые воспринимала мужской взгляд не как должное. Взгляд смуглого красавца будоражил и пугал. Прошла целая минута. Юноша продолжал таращиться и, по‐видимому, ничем другим заниматься не собирался. Положение становилось глупым.

— Помогите же мне подняться! — сердито попросила Инга.

Ругнорх подал руку, и девушка легко поднялась.

— Спасибо. — протянула она узкую прямую ладонь. — Меня зовут Инга.

— Ругнорх. — представился Ругнорх и не сразу сообразил, как ответить на незнакомый жест (в привитом сознании что‐то застопорилось, как, впрочем, и в его собственном), но, в конце концов, «вспомнил» и осторожно пожал заметно дрожавшие пальцы.

— У вас там что, броня? — Инга указала на грудь.

Ругнорх не ответил. Он потерял дар речи. Как прежде стихия грозы поразила и увлекла его, так теперь стихия девушки, — её красота, волнение — захватила его, предвещая новое приключение…

Инга, наконец, отвела взгляд. Губы её дрожали, она повернулась, чтобы идти, на первом же шаге ойкнула и схватилась за ногу. Юноша не отреагировал. «Да что за болван. Ну же», — подумала Инга.

— Я, кажется, подвернула ногу, — сказала она, не особенно стараясь скрыть уловку, — я не могу идти.

Юноша расплылся в самодовольной, как показалось Инге, улыбке и легко взял её на руки.

— Вон туда. К той красивой, статной девушке. Это моя подруга. Правда, хороша?

— Вы мне нравитесь больше. — простодушно ответил Ругнорх.

Когда Ругнорх усадил Ингу на скамейку, Вика прошептала:

— Циркачка.

Инга не ответила. Смело разыграв действо, имевшие целью знакомство с молодым человеком, Инга впервые в жизни не знала как вести себя, о чём говорить, как смотреть. Её охватило волнение, какого она давно не испытывала; достала влажную салфетку и только тогда заметила, что уже держит одну в руке. Юноша стоял столбом посреди бетонной дорожки, мешая проходу.

— Сядьте. — приказала Инга дрожащим голосом.

Ругнорх сел там, где стоял. Вика натянуто хохотнула.

— Моя подруга, Вика. — поспешила Инга представить её. — А это…

Инга забыла имя юноши и покраснела.

— Меня зовут Ругнорх. — представился юноша, недобро глядя на Вику. — Я пришёл издалека, из очень сурового края, там туго с чувством юмора и смеяться над собой не позволяют. Но на первый раз я вас пощажу.

Он отвёл презрительный взгляд. Вика почувствовала себя так, словно её держали за горло и говорили гадости в лицо, как последней шлюхе, а потом отпустили. При этом в воображении возникла средневековая площадь, где голая, окружённая ухмыляющимися кривыми рожами прокажённых она стояла у позорного столба. Вика вспыхнула и решительно поднялась.

— Удачи, подруженька. — сдавленным голосом бросила она и пошла прочь на ватных ногах.

Инга не пыталась остановить подругу. Ей было не до того: он смотрел на неё, смотрел как‐то очень хорошо, и голова её шла кругом, и под его взглядом она делалась мягкой и податливой, будто разогретый воск.

— Кто ты? — спросила Инга сдавленным голосом.

Потом образовался какой‐то сладостный провал. Инга не помнила, как они оказались в машине, а она в его объятьях. Жгучее желание застило разум, делало всё зыбким и горячим. Оторвавшись, наконец, от губ юноши, Инга не удивилась тому, что происходит. Она вспомнила свой отчаянный порыв и окончательный выбор. Всё было правильно и должно было продолжаться.

— Только тебе нужно спрятаться на заднем сиденье. — Они уже когда‐то успели перейти на «ты» и договорились ехать к ней. — У меня там охрана. Под пледом. В смысле спрятаться. А охрана в будке, у ворот… — тяжело дыша, произнесла она…

Подъезжая к воротам дома, Инга всё ещё не верила, что делает то, что делает, но остановиться уже не могла.

V

Комната в мансарде была просторная, светлая, в два окна в глубоких нишах скоса крыши. Пол покрывал белый ковёр с длинным ворсом. Посредине комнаты стояли кожаный диван и журнальный столик. Стена напротив окон была увешана африканскими масками и маленькими полочками, на которых стояли вазы, вазочки и статуэтки. Одну стену почти полностью занимала плазменная панель. В нише одного из окон стоял с задранной кверху трубой небольшой телескоп.

…Четыре часа пролетели незаметно. Ругнорх был неутомим, Инга голодна. Раз за разом у них получалось всё лучше. Между соитиями они лежали голые в косом пятне солнечного света, набираясь сил на новый заход. Земля явственно вращалась, вызывая головокружение. Её поверхность временами опасно запрокидывалась, точно вставала на дыбы.

После четвёртого или пятого раза Ругнорх заинтересовался телескопом. Инга не противилась, сил не осталось. В голове кто‐то всё время восклицал «ох», «ух ты», «ничего себе», и почему‐то «здоровенно», и ни к селу, ни к городу «фонтанируй». Ни одна порядочная мысль не могла проскочить в голову девушки. Инга стояла опершись голой попой о спинку дивана и думала: «такая слабость, я бы легла, а ему нипочём», и: «какой он дикий, какой он странный, какой… ух» или ничего не думала. Глаза сами собой закрывались, она куда‐то проваливалась, открывала глаза, видела голого Ругнорха, склонившегося к окуляру. Взгляд её магнитом притягивало к его мужскому. Ничего необычного в его мужском не было, просто было какое‐то несоответствие между занятием Ругнорха и его наготой. Инга с трудом отводила взгляд, и он возвращался туда же… Истерический счастливый смешок подступал к горлу, Инга закрывала рот рукой. Отродясь ей не было так хорошо. Она плыла в каком‐то сладостном тумане. «Это и есть нирвана?… Вот если бы ещё лечь».

— Я лучше сяду. — проговорила Инга и опустилась на пол.

Ругнорх направлял телескоп в разные стороны. Из окна были видны старая живописная водонапорная башня с проросшими из кирпичной кладки тонкими берёзами, кусок жёлтого пляжа и лес, где совокуплялись, полагая себя скрытыми от посторонних глаз; японский сад и бассейн у соседнего коттеджа, открытое окно на втором этаже другого коттеджа. У бассейна пятидесятилетняя хозяйка соблазняла дряблым телом молодого садовника. В открытом окне толстая некрасивая девушка наряжалась перед зеркалом, принимая соблазнительные позы. У леса, за дюной компания молодых людей, сидя кругом по‐турецки, курила косяк. Они хохотали, толкали друг друга, валились вповалку на песок, не переставая хохотать. Потом загорелый парень спустил штаны и залез на девицу с короткой стрижкой, вызвав новый приступ смеха. Внимание Ругнорха привлёк странный человек. Он шёл на переламывающихся ногах нетвёрдой походкой. Ругнорх спросил о нём Ингу. Инге пришлось подняться и объяснить:

— Пьяный. — пояснила она.

— А знаю. Водочка, коньячок, винишко, вискарик, пивасик, пойло, палёная. — извлёк Ругнорх из привитой памяти. Помолчал и добавил. — Нажрались вчера в мясо.

— Ты так странно говоришь. — Инга отошла от окна и села на диван…

Кажется, задремала… Или ей показалось, что она стояла у окна… Пятно света сдвинулось. Они лежали в этом пятне, силы вернулись, Инга спрашивала, разглядывая кровоподтёки на теле Ругнорха:

— Ты, правда, гнался за грозой? Зачем? Зачем гнаться за грозой?

— Видела бы ты, как я ловил молнии и сталкивал их. Они ослепительно вспыхивали… — простодушно привирал Ругнорх.

— Иногда мне кажется, что ты с другой планеты. Ты такой…

…Звук донёсся откуда‐то из недр дома. Инга взглянула на часы и обомлела.

— Это муж. — тихо проговорила она.

Села. Голая спина напряжена. В глазах испуг. Ругнорх не понял её страха.

— Не бойся. — сказал он самонадеянно. — Я не дам тебя в обиду.

Инга посмотрела сердито.

— Не дашь в обиду? Ты не понимаешь? Это муж! Боже, ты не понимаешь, ты должен немедленно исчезнуть. — сказала она неприятным голосом и несколько секунд смотрела на Ругнорха, словно он действительно мог исчезнуть.

— Или спрятаться… Господи, здесь негде спрятаться… — В её голосе появились истерические нотки. — Значит, бежать. Тебе нужно бежать. — Она не сводила с него широко открытых, полных мольбы глаз.

— Спокойно. — Ругнорх быстро скользнул к двери, по пути подняв с пола шорты. Постоял, прислушиваясь: кто‐то, тяжело пыхтя, поднимался по лестнице.

Ругнорх стал надевать шорты, прыгая на одной ноге.

— Значит спрятаться негде? — спросил он соображая.

Прежде Ругнорх Страшный никогда не бегал от мужей своих любовниц. Это мужья принимали всяческие меры предосторожности, чтобы не застигнуть его врасплох со своими жёнами. Но сегодня бежать и прятаться не казалось Ругнорху унизительным и постыдным. Он не подумал о себе.

— Одевайся. — Ругнорх подошёл к полуобморочной Инге и приподнял её голову за подбородок. — Ты слышишь меня? Я уйду через крышу. Кричи «вор». Поняла?

Инга ожила, бросила на Ругнорха благодарный взгляд и принялась торопливо натягивать платье через голову.

— Ты поняла? — Он взял её за плечи и посмотрел в упор.

— Да, найди меня.

— Найду обязательно… Стой, ещё. — Он надорвал платье, вылез через окно на крышу и скрылся из глаз.

И вовремя: дверь распахнулась, и на пороге показался мужчина лет сорока с лишним в роговых очках, ниже среднего роста, толстый с ниспадающими назад седыми волнистыми волосами, с глубокими залысинами, в белой рубашке с ослабленным галстуком, и расстёгнутым ремнём в брюках. Он отирал платком пот с красной бычьей шеи.

— Зову, не слышит… — Муж переступил порог комнаты и замер, разглядев испуганное лицо жены, разорванное платье.

Инга показала рукой на окно.

— Вор. Ты… ты спугнул его. — прерывающимся голосом произнесла она. — Он хотел меня… изнасиловать. Он… на крышу.

— Вор? — Мужчина трусливо попятился. Поколебавшись, не дать ли дёру, крикнул вниз. — Сюда, все сюда! — Отступил ещё на два шага, готовый в любую секунду броситься наутёк.

VI

Шульц и Антоха сидели в засаде. Для создания парней природа использовала две одинаковые болванки «охранник‐браток». Оба были крепкие и тупые. Однако, на каком‐то этапе одну из заготовок сплющили, другую, наоборот, вытянули. Из одной получился невысокий, склонный к полноте словоохотливый похотливый Антоха, а из другой высокий худой мрачный, с острыми чертами лица и тяжёлым взглядом злой Шульц. Один был флегматик, другой холерик. Парни были одногодки, но со стороны казалось, что между ними десять лет разницы.

Парни занимали позицию между нижним шоссе и асфальтовой велосипедной дорожкой. У придорожного кафе «Ракушка», метрах в двадцати от машины, шалманщик готовил шашлык на мангале. Ветер доносил запах готовящегося мяса. Слева сосновый лес просматривался насквозь до пляжа. Впереди, за бетонным забором, виднелось кирпичное здание психиатрической больницы. Летнее северное застыло, будто в задумчивости, над верхушкам деревьев и, по‐видимому, не помышляло о том, чтобы сесть. Жара не спадала.

— Жрать охота. — сообщил Антоха. — Запах офигеть, я, эта, слюной ща изойду.

— Окно закрой. — посоветовал Шульц.

Его длинные пальцы беспрерывно постукивали по кожаной оплётке руля.

— И так не продохнуть. Включи кондишн?

Шульц промолчал. Антоха поёрзал на сиденье.

— Может, эта, по шашлычку. — предложил Антоха через минуту.

— Сиди. — коротко ответил Шульц.

— Пить охота. — ещё через минуту сообщил Антоха.

Шульц проигнорировал его слова и спросил:

— Так, что там, в доме было, что за шухер? Кого пасём?

На «торпеде» лежала смятая бумажка, на которой крупным детским почерком Антохи были записаны приметы человека. Шульца вызвали из дома, он был не в курсе.

— Типа вор. — ответил Антоха.

— Типа? Ты же дежурил, бля.

— Я‐то дежурил. — усмехнулся Антоха. — Да я в это время, эта… Такую тёлку, эта, драл. Домработницей на соседней улице работает, татарка или монголка, хер их разберёшь.

«Дисциплинка». — подумал Шульц, и спросил:

— Это она тебе рожу?

На левой щеке Антохи красовались четыре царапины.

— Нет, хозяйка. Вернулась, когда я эту драл… Ох, я бы эту хозяйку… — мечтательно протянул Антоха.

Антоха замолчал, представляя себе, как бы он хозяйку.

— Ну? — переспросил Шульц.

— Что ну? — встрепенулся Антоха.

— В доме что было, баран.

— Что, что… Ну эта, вернулся я, а тут и «папа» нарисовался. Ну, поднимается к жене, этой, Инге… — Антоха сделал паузу и сглотнул…

— Ну.

— …А та и орёт, типа вор, типа, её, бедняжку, чуть не изнасиловал. Ох, я бы эту, бля… — Шульц глянул предостерегающе, Антоха осёкся. — Ну, Миха с Косым на крышу полезли, вор типа на крышу свалил. Эта. Ну, там, бля, никого… А потом этот новенький, Башка, заорал с улицы. Ну, все вниз, а этот мудень и говорит, типа вор с крыши прямо за забор сиганул. Башка с тыла стоял. А там до забора, бля, ну, метров двадцать, заебёшься прыгать. Ну, «папа» орать, типа идиота из меня делать, в землю живьём закопаю, на берёзу вздёрну, мозги вышибу…

— Короче.

— Ну, короче «папа» и говорит Башке, типа давай лезь, эта бля, на крышу. Типа перепрыгнешь — медаль дам, а нет — на себя пеняй. Этот мешок с говном метра три пролетел, плюхнулся — ногу сломал…

— И всё? А чё тут сидим?

— Ариец за забором заставил посмотреть. А там типа слон валялся, кровь на ветках, чертовщина бля… «папа» запенился (Антоха имел в виду «взбеленился»), ну и, бросили клич, ментов подключили, короче полный шухер.

— Шухер, н‐да. — с сомнением проговорил Шульц. — А как вор в дом попал?

— Так я же, эта, у тёлки, а Филин с похмела.

— Какой идиот сунется, если охрана и камеры…

— Да хрен его знает…

— Хуйня полная. — веско резюмировал Шульц.

Оба надолго замолчали.

…По асфальтовой дорожке от здания психбольницы в сторону машины шла девушка. Шульц мог поклясться, секунду назад её не было.

— Ёбаный в рот, какая тёлка! — воскликнул Антоха.

Шульц не мог с ним не согласиться. Буйная копна рыжих волос горела в лучах застопорившего над лесом солнца. Смуглая кожа отливала красноватым оттенком. Лицо с широкими скулами, огромными, чуть раскосыми глазами, с прямым носом, чувственными ноздрями и полными губами было до боли красиво. Если бы парни вспомнили, то нашли бы, что чертами лица девушка походила на Урсулу Андресс, точнее, на её более скуластый, смуглый вариант, но они не вспомнили. Девушка была боса. Из одежды на ней имелся один больничный халат без кушака, который она придерживала рукой у пояса. Халат при каждом шаге чуть распахивался сверху, приоткрывая соблазнительные округлости.

Антоха глазел во все глаза, забывая сглатывать.

— Ни хера себе, эта, штучка. Её бы к нам, сюда, а Шульц? — проговорил он сдавленно.

— Сиди, бля. — отрезал Шульц.

— Сиди, сиди! Ни пожрать, ни, эта, жажду утолить. — возмутился Антоха. — Давай, бля, затащим!

— Ты чё, бля. — воззрился в упор на напарника Шульц. — На пляже. Или в кабаке. Ты, бля, должен сидеть и пялиться на этот, ёбаный лес. Вот, бля, сиди и пялься.

Антоха промолчал. Авторитет Шульца давил на него. Однако и упускать «психованную» тоже не хотелось. Поэтому когда девушка свернула с асфальтовой дорожки и пошла в их сторону, он воскликнул:

— Ни хера себе! Эта, не спугни. Прошу, будь человеком.

Девушка остановилась у водительской двери и положила свободную руку с узкой ладонью поверх опущенного стекла.

— Ну, здравствуйте, мальчики. Очень кстати вы здесь нарисовались. — произнесла она без выражения и улыбнулась неожиданной улыбкой, потому что секунду назад, пока девушка занимала нарочито театральную позу с круто выставленным бедром у машины, на улыбку не было и намёка.

Она замолчала, видимо, рассчитывая, что приветствие не останется без ответа, но «мальчики» словно воды в рот набрали.

— Ну же, мальчики. Захлопните ротики. — Девушка приподняла брови. — А я, кажется, поняла. Вы поражены моим видом? Так ведь? Ну, конечно. Как я раньше не допетрила. Так я вам сейчас всё объясню. — Она призадумалась, потом махнула рукой. — Да что тут объяснять. Должна же у девушки быть тайна. Случилось то, что случилось. А что прекрасная незнакомка в беде очевидно должно быть даже таким крепким малым, как вы. Я не обратилась бы к вам без крайней нужды… По секрету: у меня под халатом ничего. Показать? Нет, не буду шокировать. У меня и денег нет, а в город нужно до зарезу. Правда, правда. Я столько пережила, чтобы добраться сюда. Неужели вы мне не поможете?

Она поглядела вопросительно на одного, на другого и сообщила:

— У вас такие мужественные лица, лица защитников слабых и обездоленных. Ну же.

Шульц хранил мрачное молчание, вперившись взглядом в приборную панель. Пальцы быстрее застучали по рулю. Антоха принял его молчание за возможность взять инициативу в свои руки.

— Ты, красавица, эта, по адресу, прыгай к нам, мы тебя обогреем…

— Заткнись. — осадил его Шульц. — Пусть идёт своей дорогой.

Антоха вспыхнул, но промолчал. Незнакомка обратилась к Шульцу с наигранным чувством:

— Не может быть, нет, я не верю! Ни за что не поверю, что вы можете остаться равнодушны к бедственному положению прекрасной незнакомки, каковой я, несомненно, являюсь, — ведь являюсь? — она несколько раз перевела вопросительный взгляд с одного на другого, и остановила его на Антохе.

Антоха поёрзал, крякнул, но промолчал. Тогда девушка снова обратилась к Шульцу:

— Неужели, ваше сердце камень? Неужели, мне придётся молить вас о помощи? Так я почти уже молю… Неужели, чтобы достучаться до ваших сердец, обременённых, подозреваю, долгом, мне нужно пасть на колени и сложить руки, словно святая Агнесса. Не знаю, откуда я о ней знаю, это так странно само по себе… Но она ведь прекрасна в своей мольбе, она сексуальна и желанна, вспомните. Тем более что и зовут меня почти так же, Хелларисса. А?

Шульц и посмотрел на незнакомку исподлобья.

— Чё, надо, овца.

Девушка убрала руку с двери, лицо её посерьёзнело.

— Я же битый час объясняю: деньги и машина.

— Ни хера себе! — воскликнул Антоха. — Нет, ты ваще слыхал?

Шульц процедил сквозь зубы, вложив в слова всё своё презрение:

— Пшла, ссучка!

Лицо девушки потемнело и сделалось ещё прекрасней.

— А хамить нехорошо. Что ж, сами напросились.

Чуть раскосые глаза уставились прицельно на Шульца. В голове «бычка» сделалось горячо. Обычный мир померк, и перед внутренним взором возникла классическая картина ада (Шульц был человек верующий): потоки лавы, крючья, раскалённые сковороды, наглые сметливые черти. Всё тело Шульца покрылось кровавым потом, кожа местами покраснела, но он не сдавался, стиснул зубы, сильнее вцепился в руль…

— Ссухх‐ка. — вырвался из его горла болезненный хрип.

— Какой упрямый. — Девушка отвела назад руку и ударила основанием ладони Шульца в нос.

Шульц обмяк, голова упала на руль.

— Ты чё, сука! — закричал воинственно Антоха.

Он выскочил из машины и стал оббегать её спереди. Перед радиатором наткнулся на девушку, от неожиданности остановился… Она стояла вплотную, от неё исходил тонкий мятный аромат, тепло её тела проникало… Антоха почувствовал тупую боль между ног. «Если она ещё сожмёт руку, они лопнут». — мелькнуло в его голове. Вслух Антоха процедил:

— Ты чё, сука, руки убрала!

Сжали сильнее, на глазах Антохи выступили слёзы.

— Ты‐то, что рыпаешься, кубышка. — проговорила Хелла, спокойно разглядывая следы ногтей на щеке Антохи. — Не везёт тебе сегодня с кошками.

Ногти рыжей бестии полоснули по другой щеке, оставив на ней почти симметричный след. Антоха взвыл от обиды и боли, дёрнулся, его отпустили, но тут же несильный, но точный удар между ног заставил его скорчиться от острой боли. Удар по затылку довершил дело. Затем проворные девичьи руки обшарили его карманы. Шульц вывалился из открытой двери на землю мешком. Его карманы тоже были опустошены. Затем девушка села за руль, и машина, заглохнув несколько раз, резко тронулась с места и рванула по направлению к верхнему шоссе.

— Вай, какой девушка. Надо будет угостыт её шашлык. — сказал шалманщик и скрылся в кафе.

Неожиданно налетел сильный порывистый ветер. Прошёлся по кустам, верхушкам сосен, затемнил солнце, точно пронеслась стая саранчи, также неожиданно стих. И долгий северный вечер продолжил млеть аномальным жаром.

VII

Многие, кто возвращался в город по Приморскому шоссе тем воскресным вечером, потом долго не могли забыть его, необыкновенно ветреный или, по выражению поэта Иванова (псевдоним Рыбий), «внезапно ветреный». И прежде всего, красавицу за рулём чёрного джипа. Странные то были воспоминания, сильно смахивали они на наваждение. Взять хотя бы тот факт, что наутро многие пребывали в полной уверенности, что красавица их давняя хорошая знакомая, только не могли вспомнить ни имени её, ни обстоятельств знакомства. Другие, наоборот, не верили в реальность девушки, считали её миражом, следствием жары и загазованности. Чертовщина творилась и с цветом её волос: одни запомнили рыжую, другие брюнетку, третьи блондинку. И с маркой машины. Вот неполный список «виденного/невиданного»:

«торще маетта»,

«йойома лебузер»

«писан факрол»

«сицуписи нанжемо»

«нишоклет такойе»

«хренч ромбер корт»

«мендес гулалуген»

Даже автору неизвестна марка машины. Все сходились на одном — на чёрном внедорожнике.

Тоже и с одеждой таинственной незнакомки. Одни помнили её в маленьком чёрном платье с низким вырезом на спине, другие — в мокрой футболке на голое тело, третьи — в форме представительницы армии спасения, четвёртые — в коротком халатике медсестры, пятые — обнажённой. И вела она себя со всеми по‐разному. Одним улыбалась, на других сердилась, третьим показала язык, четвёртых, как поэта Рыбьева, «пронизала пронзительным взглядом очей своих, говоря по телефону». Общее у всех свидетелей было одно: три ночи подряд все они без различия пола и возраста видели во сне «рыжий крик» и испытывали необыкновенное сексуальное возбуждение.

Оно же, сексуальное возбуждение, охватывало водителей и пассажиров в радиусе десяти метров от рыжей бестии (надо ли упоминать, что чёрный джип беззастенчиво лавировал, пёр по обочинам, нагло влезал и вклинивался). Собаки принимались яростно лаять, тоскливо подвывать и рвались наружу, коты и кошки, не исключая стерилизованных, начинали шипеть и топорщить шерсть, юношей и девушек посещали эротические галлюцинации с участием друг друга; замужние женщины в зависимости от темперамента и стажа совместной жизни или рычали на супругов, или взглядывали на них томно; мужчин охватывало желание погнаться за чёрным джипом, отбросив все приличия. Не заметили ничего только дети, сумасшедшие да гомосексуалисты. Не заметил ничего и хомячок Фунтик. Он не был гомосексуалистом, он был дряхл, утомлён отдыхом на даче и спал. Он возвращался в город на красных «Жигулях», что видел Ругнорх во дворе дома, где добыл шорты.

Вот как образно выразил атмосферу того жаркого воскресного вечера поэт Рыбий, возвращавшийся с любовницей из Выборга. «Вас будто отбрасывало на миллион лет назад. Вы очучивались в мире, где в лес садилось солнце первого дня творения, в мир, где ещё резвились саблезубые медведи и тигры, мир, где топотали по прериям гигантские ленивцы и мамонты; где в глубинах морей ещё благоденствовали троглодиты прошедших эонов, в мир, где к кострам в пещерах жались полуживотные, которым ещё только предстояло стать людьми, полуживотные, чьим источником вдохновения оставались гром и молния, духи леса, бивни мамонта, а более всего пролитая кровь. Н‐да». Ему вторила его любовница, поэтесса Пролёткина (Сыромятина). Она выразилась коротко: «адская женщина, адское пекло».

Три горячих парня на старом ржавом «мериносине» пытались преследовать красавицу, но вылетели с дороги и воткнулись в берёзу. Двое, Шамиль и Аслан, убились насмерть, а Боря, который рулил, успел выскочить и бежал по инерции, уворачиваясь от стволов, перепрыгивая через канавы, перемахивая через заборы, до самой границы, и дальше, через Английский канал.

Был здесь и остался под впечатлением от мимолётной встречи с необыкновенной попутчицей также один старичок‐антиквар, иссохший, с обвисшей кожей под шеей, с бледным, будто выбеленным лицом (лицо он действительно выбеливал, чтобы избавиться от странного красноватого оттенка кожи). В определённых кругах его так и называли, Злобный Пьеро или Антиквар. Настоящее имя его произносить считалось плохой приметой. Старичок возвращался с дачи на личном автомобиле с водителем. Увидев Хеллу, он приник к стеклу и не сводил неподвижного колючего взгляда с незнакомки до тех пор, пока не потерял из вида. Затем тщетно бил тростью по плечам шофера, требуя догнать чёрный джип.

Словом, сильных впечатлений хватало. Однако самое большое осталось у деда Федота из ПГТ Четвертушка. Случилось так, что около восьми вечера дед Федот сидел на обочине шоссе, пытаясь выручить немного денег за три свои любимые книги. Деньги требовались для опохмела. В деревне дед Федот слыл чудаком, богемой, поэтому и опохмелялся не утром, как односельчане, а днём или даже вечером. До половины ночи, а чаще до утра, дед Федот читал. Читал и пил. Днём вставал и шёл по соседям.

Нынешние выходные выдались длинные, «тройные». Соседи пропились тоже вчистую, и сами ходили не опохмелённые, и деда Федота отовсюду гнали. Надежда опохмелиться растаяла, и тогда деда Федота посетила мысль, которая никогда прежде не посещала его: что‐нибудь продать. Дед Федот провёл ревизию. К продаже годились только три любимые книги. К новой мысли привыкал до семи часов. Когда стало совсем невмоготу, дед Федот вышел на большую дорогу и устроился на обочине, подальше от торговцев клубникой, сушёными грибами, цветами и картофелем. С ними ему было не по пути. Книги лежали у ног деда Федота на целлофановом пакете. Книги такие: «Три мушкетёра», «Таинственный остров» и «Мифы Древней Греции, Детгиз, 1957 год».

Дед Федот нетвёрдо сидел на деревянном ящике, подобранном по дороге. Глаза сами собой закрывались. Тоска, неуверенность, чёрные мысли…

Когда дед Федот в очередной раз приподнял тяжёлые веки, чёрный бесформенный демон с огненной головой явился ему. Демон медленно плыл (надо сказать, что в том месте, где расположился дед Федот, автомобильный поток замедлялся до скорости пешехода) в знойном мареве и безмолвно взирал на деда Федота. «А что тут скажешь, — подумал дед Федот, — последний изгиб жизни, три любимые книги — с молотка». Вдруг огненная голова демона пропала. Сам он по‐прежнему плыл в дрожащем мареве, окутанный едким дымом, а голова пропала! Дед Федот сильно‐сильно зажмурился, ожидая громы и молнии на свою непутёвую голову, но раздался только стук. Долго дед Федот не решался открыть глаза, а когда, наконец, открыл, ожидая найти себя где угодно, только не на прежнем месте, то обнаружил между страниц «Мифов» три купюры, 20, 20 и 5 долларов, в сумме — 45, ровно по количеству прожитых на этом свете дедом Федотом лет. И понял тогда дед Федот, что явился ему не демон, но ангел, и поклялся он больше не пить и не читать, а найти себе подругу жизни, потому что ангел, несомненно, был женского пола.

VIII

Ругнорх легко перемахнул через двадцатиметровую пропасть, отделявшую край крыши от забора. Приземление смягчил ствол молодой берёзы, за который он ухватился. Ствол туго выгнулся — хоть лети назад, словно из катапульты.

Ругнорх шёл без цели. Мелькнувшую было мысль о деле он отогнал. Дело было вздор, о деле думать не хотелось. А чего хотелось? Хотелось петь хором. Или в хоре? Даже, скорее, соло. «Какая странная мысль, — думал Ругнорх, — не может быть, чтобы она принадлежит мне, скорее всего, ему, „привитому“. Хотя с другой стороны, разве можно заниматься такими грязными делами и при этом петь в хоре? Кажется, нельзя. Но если подумать, может, петь в хоре здесь обязательное условие для занятий подлыми делишками…» Нелепые мысли развлекали Ругнорха. Или петь в хоре означало петь громко? Орать, кричать. Да, на весь лес, на весь мир, чтобы достигло бездонного голубого неба над головой.

— Эй, ау, э‐ге‐ге, йохау, хой, а‐а‐а‐а‐а‐хой!!!

Ругнорх чувствовал себя так, точно снял тяжёлые, тесные доспехи. Мысли прояснились и текли легко и свободно. Это в его‐то тугодумной голове!? Удивительно! Ему казалось, он когда‐то так же, без надменной мрачности, ненависти и самонадеянности, а с жадным интересом, ясным взглядом глядел на окружающий мир. Терять этого чувства не хотелось. И хотелось приключений, и он не сомневался — они ждут его впереди.

Всё же Ругнорх решил о деле совсем не забывать и двигаться в сторону города. Местность была незнакома привитому сознанию, и Ругнорх спросил дорогу у маленькой женщины в очках, с узким бледным лицом и огромными чёрными глазами, которая занималась во дворе летней дачи за дощатым столом. Она делала выписки в тетрадь из толстых книг, разложенных вокруг. Когда Ругнорх от забора задал свой вопрос, женщина отвлеклась от своего занятия не сразу. Она дописала фразу до точки, аккуратно положила ручку на стол и тогда только взглянула на Ругнорха строгим взглядом учительницы. Очки она сняла и держала в руке, а вопрос, конечно, тут же забыла, и Ругнорху пришлось его повторить.

— Полагаю, вам лучше всего воспользоваться электричкой. — Она поднялась и объяснила, как дойти до станции. Затем спросила, сообразуясь с босоногим видом юноши. — У вас деньги‐то есть, молодой человек? Могу одолжить вам на билет.

— Нет, спасибо. — ответил Ругнорх. — У вас всё получится. — Ругнорх кивнул на стол.

— Я знаю. — сухо ответила женщина, но лицо её невольно прояснилось.

Ругнорх ушёл. Маленькая женщина, провожая его взглядом, кокетливо закусила дужку очков мелкими острыми зубками.

Ругнорх не повернул к станции, а пересёк железную дорогу, затем шоссе и углубился в лес. Местность шла под уклон. Впереди в прорехах блестел залив. Скоро он вышел к другому шоссе. Вдоль него шла асфальтовая пешеходная дорожка. По ней двигалось множество забавных людей. Он назвал их «колёсники» и не мог сдержать смеха, глядя на них. Ничего забавнее ему видеть ещё не приходилось. У одних «колёсников» на ногах имелись массивные ботинки с маленькими колёсиками. Люди двигались плавно, скованно, держались прямо, точно проглотили аршин. Лица — образцы сосредоточенности и вытянутости. Что было уморительнее — лица или вращающиеся колёсики, Ругнорх сказать не смог. Другие сидели на ажурных железных конструкциях между больших колёс и по кругу двигали ногами. Смешнее не придумать! Ноги мелькают часто‐часто, колени задираются выше головы, а конструкция еле движется!

Если бы он хотя бы знал название и назначение ажурных конструкций и ботинок с колёсиками, тогда, возможно, было бы не так смешно. В чужом сознании опять что‐то застопорилось. Оттуда шёл сильный позыв разлечься перед телевизором с «пивасиком», и толку от него было ноль.

Некоторые «колёсники» двигались, впрочем, довольно быстро, и Ругнорху пришло в голову посостязаться с ними в скорости. Нет, не быстро: он легко обгонял их. Тогда он бросил вызов «дымным повозкам». Движение было оживлённое. Дорога сильно петляла. Ругнорх отставал от машин только на редких прямых участках. Потом он решил, что с него хватит, и углубился в лес. Там он ещё некоторое время с удовольствием бежал.

Солнце склонилось к горизонту. В неподвижном воздухе звуки разносились глухо, точно издалека, дымы от костров поднимались вертикально вверх. Между оранжевых сосен стояли лёгкие, точно картонные дачи. Было безлюдно, пустынно…

За Ругнорхом погналась большая лохматая собака. Ему вздумалось с ней поиграть. Он подпускал её близко, затем ускорял бег. Собака отставала. Он снова подпускал её, и снова отрывался. После четвёртого раза собака остановилась и, вывесив красный язык, долго провожала взглядом странного человека.

Недалеко от лесного озера Ругнорх встретил трёх девочек, лет двенадцати‐тринадцати, голоногих, с мокрыми волосами и полотенцами на тонких шеях. Завидев красивого юношу, они смутились. Миновав его, две из них прыснули от смеха.

— Дуры. — бросила третья.

— Сама ты дура, Маринка.

— Индеец какой‐то.

— Или таитянец.

— Таитянин.

— Не умничай.

— На этого похож, на как его… забыла.

— Точно, на актёра… тоже забыла.

— Дуры.

— Сама ты, Маринка…

Чтобы не делать крюк, Ругнорх переплыл озеро. Он бросился в воду не задумываясь, и только выбравшись на берег, вспомнил, что никогда раньше не плавал и что плавать вообще не умел, так как это считалось зазорным в его кругу и было уделом гумов. Теперь он чувствовал себя в воде, как рыба, точно плавал всю жизнь.

Потом лесные дороги кончились, и Ругнорх оказался в каком‐то посёлке с асфальтовыми дорожками и глухими заборами. Из чужого сознания всплыло: «Парголово». Чужие ленивые позывы к «пивасику» стали настойчивей, и не были уже такими чужими. Подъём прошёл, наваливалась усталость. Он долго плутал по асфальтовым улицам посёлка, пока не оказался на окраине. Здесь к посёлку примыкал парк. Прямая гравийная дорожка провела его через старый тенистый ельник. Он миновал каменный мостик и оказался на открытом пространстве.

Действительность воспринималась смутно, как будто в тумане. Ругнорх шёл, куда вела дорога. Какие‐то голоса наполнили голову.

— Приметы верные?.. Что? Не слышу, приметы передали верные: лысый, толстый, маленький, бледный, средних лет? Ерунда какая‐то, такая баба, а любовник кубышка на спичках… врёт, баба… Что? Ах, вор, тогда ясно.

Чаще всего голоса повторяли один и тот же вопрос: ты где?

— Что? Нет, ничего я ему не сказала, пусть помучается.

— Ты где?

— Сдала, сдала, мы вечером с девчонками пойдём в кафе посидеть, можно?

— Ты где?

— Да пошла она, я ей, а она… сучка… нет, ну ты прикинь, как с ней можно жить после этого под одной крышей!

— Я на маркшурутке ейду.

— Да‐а‐а.

— Нет.

— Ты где?

— Остановите у столба. Нет, я не тебе, я тебе внимательно чувствую.

— Я севоня лучше сех отмечатала.

— Ты де?

— Я ему и говорю, наманда, наманда, наманда…

Дорожки и тропинки беспорядочно путались под ногами, заводили в тёмную чащу, выталкивали на светлые прогалины… «Куда идти? Куда я иду? Где я?»

— Взяла детей, вещей, ушала… Что? Нет, к мамме… Что? Нет, ни на кой на цвете.

— Ты где?

— А он мне и говорит, выбирайте любой рестрорант. Любый? Прикинь.

— Да ты чо! Он чо ли миллионицинер?

Сердце бешено колотилось в груди, пульсировало в висках, становилось комом в горле, неприятно замирало. Конечности отяжелели, каждый шаг давался с трудом. Голову набили ватой, дыхание перехватывало, будто вблизи выкачали воздух. Под веками жгло. Глаза сами собой закрывались, «лечь бы в траву и лежать, лежать, лежать… Где я? Кто я? Зачем и куда иду?»

— Синее в белый горошек примерила себе ничего. Ну, думаю…

— Белое в синий?

— Ты чё, синее в белый.

— А он?

— А он ни бе, ни ме, ни кукареку, ни рыба ни мясо…

Наконец, Ругнорху показалось, что он всё понял и разозлился. «Вот значит, что ты задумал, — словно дикарь, Ругнорх обратился к чужому миру напрямую, — я радовался, а это ты пытался заставить меня забыть о долге, измотать своими радостями, чтобы взять голыми руками. Измотал, но, попробуй возьми».

— Красавчик — зашатаешься. Я за кустик отошла присесть, тут‐то он и нарисовался — не сотрёшь. Раскидал их, как кегли. Думала, убьёт… Нет, я даже трусы снять не успела… да, писнула.

— Ты где?

Ругнорх обогнул большое здание с белыми колоннами. Тропинки только этого и ждали, запрыгали под ногами вверх‐вниз. Ругнорх несколько раз падал и катился кубарем. Потом он оказался у пруда. Вокруг гладкой зеркальной поверхности воды безмолвно и неподвижно сидели несколько человек с удочками.

Зрение изменилось. По краям картинка расплывалась, в фокусе всё увеличивалось, точно он смотрел в подзорную трубу. Ругнорх опустил веки, потёр глаза, чтобы стереть мутную плёнку, а когда открыл их снова, то обнаружил себя у мачты электропередач. Впереди возвышалась железнодорожная насыпь, за ней виднелся многоэтажный дом.

…Он долго карабкался по насыпи и всё никак не мог залезть наверх… Взобрался, споткнулся, ударился о сетчатый забор, пошёл, держась за него…

— Милый… Ты не волнуйся… Почему беременна? Нет. Интересно от кого? Нет, я купила кухню… Я же просила, сядь, милай и не волнуйся ты, не волнуйся ты, милай, милай…

— Ты где, ты где, ты где?

— Сергей Митрофанович, всё готово, да, всё готовко, да, да, ать‐два.

— Мой опять двойку получил, что с ним делать, ума не приклажу, не приклажу, мой, не приклажу, мой.

— Удавить из жалости. Профукали! Что за люди, что за люди, что за людики…

— Всё сама, всё сама, не мужик, а тряпка, не мужик, а самака.

— Ты геде, геде, геде?

Забытье. Сон путался с реальностью, как командированный с уличной девкой. Всходило и заходило дребезжащее двойное солнце на седлообразном небосводе. Между закатами и рассветами Ругнорх оказывался внутри самого себя. В кромешной тьме он слышал стук собственного сердца. Сам он находился в сырой комнате. Капало из крана, всё время прокачивали трубы и продували паровое отопление. Он выныривал из собственных глубин, его снова обступали голоса.

— Ты где?

— В Караганде.

— У вас девочки почём?.. А за час? За полчаса, за минуту, за секунду?.. Я успею, мне не привыкать.

Двойное солнце покатилось со скрежетом по выгнутому небосклону… Сжимая в руке длинный меч, Ругнорх Страшный бежал по длинному дворцовому коридору, без штанов, в одной кольчуге на голое тело. Это его ничуть не смущало. Двор ярко освещала пылающая Восточная башня. Никто не удивлялся отсутствию штанов. Одного «ротоглаза» удалось загнать в Западную башню, где он забаррикадировался с двумя заложниками. Ругнорх Страшный зашагал к башне, но тут по выгнутому небосводу прокатилось со скрежетом в обратную сторону солнце, и он подошёл к своему сердцу и постучал по нему. И тут же понял, что лежит на земле скрючившись. Но при этом почему‐то машет руками и отдаёт команды людям, бегущим к башне с хворостом и сухими ветками. Лил дождь, но не достигал земли, усыпанной хвоей. Он бежал, ветки хлестали его по телу, точнее, должны были хлестать, но не доставали, а сам он не мог закончить начатое движение. Неожиданно открылся пустой берег, и он вспомнил имя, «Инга».

…Полуголого человека, лежащего свернувшись калачиком между трамвайных путей, видели вагоновожатые и сигналили ему. Его видели прохожие. Подошла одна пенсионерка Матильда Ц., собачница. Собака зарычала, и Матильда Ц. заметила человека.

— Живой? Вы живой? — спрашивала она снова и снова, опасливо кружа в метре от лежащего. — Извините, молодой человек, вы живой? Живой вы или нет?

Пропустив пару трамваев, с зажжёнными фарами, со скрежетом и грохотом прошедших в обоих направлениях, Матильда Ц., наконец, набралась решимости, подошла вплотную и склонилась над человеком. Тот неровно дышал, изредка всхлипывая. Тогда пенсионерка вызвала милицию.

Двое патрульных недавно поужинали. Высокий, с зубочисткой во рту, в заломленной на затылок фуражке, старший экипажа, ткнул лежащего дубинкой в плечо. Человек только громче всхлипнул. Второй, тучный, обтёр жирный рот тыльной стороной ладони и тяжело вздохнул. Старший спросил собачницу:

— А что же вы милицию вызвали, бабуля, понимаешь?

— Так порядок должен быть, может быть, ему плохо. — ответила Матильда Ц.

— Вот я и говорю, понимаешь. Может, плохо. «Скорую» надо было вызвать, «скорую», понимаешь. Эх, бабуля. — досадливо проворчал старший.

Затем, кряхтя согнулся и посветил молодому человеку в лицо фонариком‐брелоком. Фонарик подарила на двадцать третье февраля жена. Фонарик очень нравился милиционеру, и он его везде вытаскивал и использовал. Глаза человека оказались открыты и закачены.

— Ах ты! — невольно воскликнула Матильда Ц.

Милиционер нагнулся ниже.

— Запаха, вроде нет.

— Посмотри, может, документы есть. — посоветовал тучный.

Старший, переложив зубочистку из одного угла рта в другой, вывернул карманы Ругнорха.

— Нет ничего, понимаешь. Торчок, бля. — резюмировал он, с трудом разгибаясь, рыгая и морщась от изжоги.

Милиционеры топтались на месте и переглядывались. Им не хотелось после плотного ужина ни тащить человека в машину, ни дожидаться «скорой». Собачница вертелась вокруг. Неподалёку остановилось несколько зевак. Наконец, старший решился. Милиционеры подхватили человека под мышки и потащили. Водитель с безразличным видом распахнул заднюю дверь. Старший приостановился и объяснил:

— Пусть до утра в обезьяннике посидит, понимаешь. Документов у него нет, понял.

— Понял, мне то что. Моё дело рулить. Загнётся в машине, мне то что…

Милиционеры остановились. Старший посмотрел на человека в своих руках, по сторонам. Зеваки и Матильду Ц. смотрели на него.

— Чёрт бы их всех побрал. — чертыхнулся он. — Ладно, грузи.

И сплюнул в пыль.

IX

Магазин женской одежды представлял собой большую секцию, отделённую стеклянной стеной от высокого, во все четыре этажа, широкого прохода торгового центра, средоточия разнообразных удивительностей, вроде искусственных пальм, фонтанов, водопадов с подсветкой, искусственных водоёмов, самодвижущихся манекенов, хромированных эскалаторов и прозрачных лифтовых кабин.

За два часа до закрытия оставшись одна, Катя обошла помещение и убедилась, что всё находится в идеальном порядке. Затем остановилась у кассовой стойки, заложив руки за спину. В стекле отразилась тонкая девушка со светлым лицом без косметики с правильными чертами и немного большим ртом. Узкие бёдра обтягивала чёрная юбка. Тесная белая блузка туго облегала маленькую грудь и плоский живот. Убранные в хвост волосы как бы обнажали милую простоту лица.

К тому же ей всего…

— Девятнадцать?

— Да, девятнадцать…

Итак, ей девятнадцать. Что тут сказать? Лёгкий свежий румянец загорается на щеках при малейшем волнении, взгляд устремлён вдаль и видит не то, что видят все другие глаза в мире. Движения её легки и проникнуты танцевальной мелодией, которая слышна ей одной, и в то же время… И в то же время, нет существа серьёзней и строже. И безупречный порядок вокруг подтверждает это. Катя умеет не показать свои чувства и держит дистанцию. Сокурсники считают её «ледышкой», а иные за глаза называют «фригидной сукой». Катя не обращает внимания. Никто не видел её расстроенной, пьяной, капризной, не видел её слёз и улыбки. Впрочем, она может быть язвительной и беспощадной, когда на неё нападают или когда она сталкивается с несправедливостью. Она сдержанна не даёт воли чувствам. Или бережёт их для кого‐то? Даже близких не балует она теплотой и откровенностью.

Отец, бизнесмен, человек властный, жёсткий сокрушается:

— Принципы, цели, содержать себя в нравственной чистоте (Катя морщится от слова «нравственной», оно сродни слову «духовный», которое отец тоже любит повторять, следуя моде) — прекрасно, но ты же молода, нельзя же так… совсем. Ну, ладно, ты не пьёшь, не куришь, даже хорошо, но молодые люди, вечеринки, шашлыки, пикники!.. Веселье! — Отец желает дочери того, чего был лишён сам, занятый смолоду бизнесом. — Ты же здоровая девица… девушка… — поправляется отец под строгим взглядом дочери. — Принципы хороши годам к тридцати, а в молодости чувства, здоровые инстинкты. Их нельзя сдерживать, вредно, говорят, для здоровья. Мать спроси, она лучше скажет… Девятнадцать лет! Возможности есть, деньги нужны — бери.

Катя выслушивает отца спокойно и отвечает сухо (она бы и не отвечала, но не хочет обидеть родителей):

— Ты не понимаешь. Всё это не то, не настоящее.

— Что «не то»? Ты скажи, что «то», мы купим… в конце концов. — едва сдерживается отец.

— Этого не купишь. Это другое! — запальчиво восклицает Катя и краснеет от того, что обнаружила свои чувства.

Мечта Кати так велика и светла, что неосязаема. Её не вообразить, но Катя убеждена, что сразу узнает её, как только увидит.

— Да что за глупости. Не купишь… — ворчит отец. — Ну, как не купишь… Конечно, вместо того, чтобы заниматься делом, лучше мешать людям, которые обустраивают наш дом, Землю (отец подразумевает участие Кати в акциях «Greenpeace» и WWF, слова про Землю‐дом он у кого‐то позаимствовал).

— Загаживают, загаживают! — восклицает Катя и снова краснеет, досадуя на себя за вспышку эмоций.

Отец сдерживается, отдувается.

— Ну, хорошо, друзья, семья, радости жизни — всё это для тебя пустой звук, но физиологические потребности? — Во всех спорах с дочерью это его главный аргумент, и он не устаёт к нему возвращаться.

Катя смотрит строго, пристально.

— Не понимаю. — выдыхает отец, отводя взгляд. Восклицает. — Другое, какое другое?! Не знают уже, что им нужно… — Отец в досаде машет рукой (втайне он мечтает о внуках). — Мать, ты скажи.

— Папа прав, Катя. Человек не должен быть один, это нехорошо. — соглашается Анна Павловна, маленькая подтянутая женщина, хозяйка большого дома, мать четверых детей.

Катя младший ребёнок и единственная дочь. Она самая любимая. Мать тоже не понимает её и немного робеет перед ней. Анну Павловну тревожит, что у Кати до сих пор никого нет, и она считает, что дочь несчастлива.

— И эта работа! — продолжает ворчать отец. — Взбрело же голову. Что у нас денег мало. Всё же есть. Надо — бери.

— Вы оба ничего не понимаете. — упрямо повторяет Катя.

— А ты объясни. Объясни, самой станет ясно, что всё это фьюить, фортеля! — багровеет отец и вот‐вот выйдет из себя.

Анна Павловна благоразумно меняет тему разговора.

…Молодая женщина, девушка, появилась ниоткуда: только что её не было и вот она, огневолосая красавица в бесформенном больничном халате, босая, приближается по залитому огнями коридору. На неё оборачиваются, в неё тыкают пальцем, ухмыляются. Её это нисколько не волнует…

Катя почему‐то не сомневалась, что девушка зайдёт к ней, и огладила юбку по узким бёдрам. Так и случилось. Войдя, незнакомка убрала спутанные волосы от лица и посмотрела на Катю приветливо, и в то же время пристально. Сказала:

— Всё закрыто. А где не закрыто, там шарахаются, точно я прокажённая. А разве я да? Похожа? Ведь нет. В вас одной моё спасение.

Кате понравилась прямота незнакомки.

— Конечно, для этого я здесь. — ответила она и вполне искренне добавила. — Мне будет очень приятно вам помочь.

— Вы чудо. Я вижу. — проговорила Хелла проникновенно. — Жаль, не одна я могу сказать вам это. Уверена, вам говорят это все вдоль и поперёк. У вас светлое, чистое лицо и стройные ножки.

Катя вспыхнула.

— Я не хотела вас смутить… Смутила. — На самом деле Хелла была довольна произведённым эффектом. — Тогда прямо к делу. Мне нужна одежда. По секрету скажу, под халатом — ничего. Правда, я не знаю, хватит ли мне денег. Я в них пока ни черта не смыслю.

— Давайте посмотрим. — предложила Катя.

— Вот.

Хелла вывалила из карманов халата на прилавок два толстых мужских портмоне, два мобильных телефона, две толстые золотые цепи и один презерватив.

— Можно? — неуверенно спросила Катя, указывая на портмоне.

— Открывайте, открывайте. Сама сгораю от любопытства.

В одном портмоне оказалось 300 долларов и 5000 рублей, в другом — 3000 рублей и две банковские карты.

— Вы хотите одеться полностью? — спросила Катя, чтобы что‐нибудь спросить, не зная, как относиться происходящему.

— Да, надеюсь, денег хватит.

— Если не хватит наличных, есть карты… — Катя замялась. — Правда, без ПИН‐кодов они бесполезны… — «Она прекрасная преступница. И я тоже буду преступница, если ей помогу». — подумала Катя и вспыхнула, и поняла, что поможет. — Извините, мне показалось.

— Вы чудо, и вам правильно показалось, они плохо себя вели и… — непринуждённо произнесла Хелла и оборвала себя на полуслове. — Да и чёрт с ними… Ах, как вы удивительно проницательны! Я никогда не встречала такой красивой, умной девушки! Извините. Коды, конечно. Уверена, они где‐то тут, они были полные кретины… — При слове «были», Катя быстро взглянула на незнакомку. Хелла поправилась. — И есть, конечно. «Были» — в моей жизни. Надеюсь, больше не встречу их, не получила от общения никакого удовольствия… — Хелла достала из портмоне бумажку с кодами. — Ага, вот. Других препятствий нет? Можно начинать?

— Можно. — отвечала Катя, не веря самой себе. — Что вы предпочитаете?

— Не представляю. Я абсолютно пока не в курсе и полагаюсь на ваш вкус. Будем считать, что я сегодня вышла из леса, приплыла из‐за моря. Просидела в девичьей башне всё детство и юность, заточенная туда мачехой. А сегодня спаслась, сегодня сбежала. Ура! Ведь этих принцев, их разве дождёшься.

Катя улыбнулась незнакомке тепло и искренне. Она уже не сомневалась, что встреча эта неслучайна, что именно её она ждала и… дождалась.

X

Девушки быстро спелись, словно лучшие подруги. Пока скрипела осью Земля, и на ночной стороне зажигались огни городов, сообщая инопланетным наблюдателям о наличии на планете разумной жизни, пока сборная Германии выигрывала матч за третье место у сборной Уругвая, пока происходило полутеневое солнечное затмение, пока на «Нашествии» колбасились сто пятьдесят тысяч человек, пока из‐за визита генсека компартии Вьетнама в Михайловский театр закрывали парковку на площади Искусств, пока падало число официальных безработных в Петербурге, пока ФИФА пыталась заставить Манделу посетить финал ЧМ, уф, пока BP устанавливала новую заглушку на аварийную скважину в Мексиканском заливе, и Фидель Кастро впервые за четыре года выходил в свет, — в это время здесь, в магазине женской одежды, забыли о мире и времени, о пространстве и истории и с азартом, которому позавидовали бы игроки в рулетку и охотники на мамонтов, выбирали, примеряли, охали, ахали, восхищались, разносили в пух и прах…

— …А это что? — спросила Хелла, когда Катя подала ей бюстгальтер.

— Бюстгальтер. Сюда. — Катя и показала, краснея, на грудь Хеллы. — Поддерживать.

— Неужели надо? — удивлённо спросила Хелла, беря снизу свои небольшие крепкие, молодые груди.

— Пожалуй, нет. — отвечала, ещё больше краснея, Катя, — да что я говорю, совсем нет! Тебе — нет.

— …Не годится, смотри, полнит меня.

— Правда… А топик, может, оставим?

— …Коричневое? Нет, что ты, нет.

— …Не коротко?

— По‐другому, вот так носят.

— Оттенок надо другой.

— Абсурд.

— Броско.

— Мрак.

— Жуть.

— Мысль.

— А если так?

— Ну‐ка, ну‐ка. Завязочки.

— Бантики.

— Бог ты мой, и правда на пижаму похоже.

— Рюшечки.

— Цветочки.

— Какая милая блузочка!

— Ух ты!

— Длинно.

— Кротко.

— Пышко.

— Вукло.

Штора примерочной кабинки не задёргивалась, и Катя то и дело ловила себя на том, что жадно впивается взглядом в обнажённое тело незнакомки. Та крутилась перед зеркалом, как дикарка, то высоко подняв руками волосы, то в очередном наряде, то нагишом. «Господи, и зачем ей одежда», — думала Катя и отгоняла от себя желание подойти и прижаться к девушке.

— …Нет‐нет‐нет, скучно, вяло! Уныло, ярче!

— Пожалуй.

— А вон то… нет — рядом.

— … А?

— Ух ты! Класс!

— …Нет‐нет‐нет, как моль лиловая, даже наплевать.

— А если так?

— ?

— …Брюки.

— Брюки?

— Ну да, брюки.

— Штаны?

— Да уж, штаны.

(хохочут)

— …Лучше совсем без одежды.

— Да уж.

— В одних бусах. Уф.

— Кофе?

Во время примерочной катавасии имели место два происшествия. Одно произошло, когда выбирали обувь. Хелла сидела на пуфике. Катя принесла первую пару, и, не задумываясь, опустилась перед Хеллой на колени и помогла надеть босоножку на вытянутую как ни в чём не бывало вперёд ногу… Сознание Кати раздвоилось. «Что так и надо? Это я? Это со мной происходит. — спрашивала она себя. — Это ведь незнакомая тебе девушка… женщина, покупательница. Странно я себя веду, точно преключаюсь», а другая половина воспринимала происходящее естественно, «не „преключаешься“, что за нелепое слово, а поклоняешься и преклоняешься, приключаешься, с тобой приключается». И Катя трепеща, благоговейно брала в свои руки одну гладкую, тёплую ступню незнакомки с налипшими на кожу песчинками, затем другую, и дрожала от неизъяснимого наслаждения, опустив голову, чтобы распущенные волосы спрятали пунцовое от смятения лицо.

— Как, идёт? — спросила Хелла, поднявшись и глядя в зеркало.

Состояние Кати не ускользнуло от её внимания. Катя не ответила, она по‐прежнему стояла на коленях перед Хеллой, только поднялась с пяток (она разулась, подражая незнакомке). Руки и голова её были безвольно опущены, она ждала приговора. Хелла повернулась, подняла её за плечи… От Хеллы вместе с тёплом исходил едва уловимый запах мяты, её грудь касалась Катиной груди. Катя не смела поднять глаза, ей казалось, она сейчас упадёт в обморок. Хелла за подбородок подняла голову Кати. Взгляды девушек встретились, губы девушек были совсем близко и… соединились в поцелуе…

— А давай тебе тоже что‐нибудь купим. — предложила Хелла хриплым голосом через минуту и прокашлялась. — Да что я спрашиваю, обязательно купим, ты заслужила.

— Нет, — бессильно проговорила Катя, — мне нельзя, я на работе.

— Ничего страшного, ты работаешь последний день. Какая глупость работать, прислуживать кому‐то. Кроме меня, конечно.

Катя взглянула вопросительно.

— С такой подругой, как я, тебе не о чем беспокоиться. Мы ведь подруги?

— Конечно.

— Вот и славно… И вообще, теперь можно всё.

— Я знаю.

Другой случай произошёл с последней покупательницей. Всего их за время примерки явилось три. Первая бежала с порога. Вторая дошла до кассы, но, увидев обнажённую Хеллу в примерочной кабинке и пунцовую Катю, повернула назад. Третья никого и ничего не замечала. Её можно было бы назвать красивой, если бы она имела хотя бы что‐то своё. Но нет, всё в ней было то же: тот же правильный профиль, тот же ровный загар, та же манера одеваться, те же ноги и фигура, те же руки и крашеные волосы, те же, на восточный манер, подведённые глаза, — что и у всех подобных ей, брюнеток.

Она разглядывала вещи таким бессмысленным, пустым, жадным взглядом, что делалось жутко. За ней плёлся крепыш на пол головы ниже, в два раза шире неё. Он нёс на руках её карманную собачку.

Девушки прервали своё занятие. Катя снова прямая и строгая, только без туфель да расстёгнута лишняя пуговица на блузке, да распущены волосы, следила за покупательницей. Брюнетка не обращалась к ней, но и не уходила. Катя вопросительно взглянула на Хеллу. Хелла кивнула и вышла из примерочной кабинки.

— Ну, вы, милочка, даёте! — громко обратилась она к брюнетке. — И не стыдно!

Девица взглянула на Хеллу. Взгляд её прояснился. Она поглядела кругом удивлённо. «Здрассе». Взглянула на себя, опустив голову, и вдруг охнула и закрылась руками, будто лишилась одежды. Бросилась к выходу, но в коридоре увидела людей и дала задний ход. Крепыш оторопел. Она закричала на него.

— Что пялишься, придурок! Дай мне что‐нибудь!

— Чё? — не понял крепыш.

— Прикрыться, дебил!

Собачка, возбуждённая криком хозяйки, тявкнула и укусила крепыша за палец.

— Ах ты, зараза! — рассвирепел крепыш и выронил собачку.

Собачка побежала к хозяйке. Хозяйка отскочила от неё и понеслась прочь. Собачка бросилась следом, тоненько тявкая. Крепыш, дуя на укушенный палец, устремился за ними.

— Что это они? — изумилась Катя. — Это ты, ты с ней сделала?! Что ты с ней сделала?!

Хелла довольно улыбалась.

— Ты колдунья, да?! — Катя смотрела восторженно, окончательно покорённая. — Я ведь даже имени твоего не знаю.

— Хелла. Меня зовут Хелла.

Затем магазин закрыли и пошли, и пошли, и пошли покупать без удержу, остановиться было невозможно, а деньги на картах всё не кончались да не кончались…

XI

Только на свежем воздухе удалось перевести дух бесподобной Хелле. Голова шла кругом, одни междометия носились в голове, как ошалевшие голуби в гулком ангаре. Хелла остановилась у входа и полной грудью хватила вечернего воздуха. Что‐то такое переполняло её, рвалось из груди. И она воскликнула:

— Ух ты!

На девушку любо дорого посмотреть. На ней длинный белый сарафан с прямоугольным вырезом. Шея, запястья и лодыжки обвиты многочисленными золотыми побрякушками, подобными украшениям из скифских курганов, вперемежку с безделушками от «Bellou Mutty». На ногах девушки удобные шлёпанцы, волосы находятся всё в том же дивном беспорядке, только теперь в них торчат солнцезащитные очки. В одной руке Хелла держит множество (штук семь или восемь) глянцевых пакетов и пакетиков с острыми углами. На сгибе локтя другой висит тяжёлая женская сумка.

Постояв с минуту в милой задумчивости приятно утомлённого человека, Хелла снова глубоко вздохнула и вдруг встрепенулась от какой‐то мысли и весело рассмеялась:

— Вот пустотеря! Абсолютно всё вон из головы. Ну‐у, дела‐а‐а!

Тут она заметила высокого плечистого парня в чёрной униформе охранника, пожиравшего её взглядом. У парня было красивое лицо и густые брови, он походил на итальянца и был завзятый донжуан. Он многократно увеличивал на словах число своих побед, и действительно нравился женщинам того сорта, что восклицают, возвратившись из Турции, «мужчины, не пускайте женщин в Турцию гулять, турецкие мужчины очень умеют ухаживать!», то есть одиноким женщинам средних лет.

— Что? — спросила Хелла, приподнимая брови. — Интересно узнать, что «вон» из головы у шикарной незнакомки?

— Н‐так… — трудно сглотнул охранник. — Да. — и просительно, натянуто и криво улыбнулся. — Очень.

— А вот всё позабыла. Всё‐превсё. — сообщила скорее себе, чем парню, Хелла. — Вот пустотеря.

Хелла снова рассмеялась, а стеклянные автоматические двери открылись, и показалась Катя. Она задержалась, чтобы закрыть магазин и оставить заявление об уходе. Домой ехать договорились вместе. Узнав, что Хелла «бомж», Катя пригласила её пожить у себя.

— С кем ты разговариваешь? — спросила Катя, подходя и ударяясь своей порцией пакетов и пакетиков о пакеты и пакетики Хеллы, отчего те и другие вместе издали звук, похожий на треск фейерверка.

— С мужчинкой.

— С мужчиной? — Катя поглядела ревнивым взглядом на охранника. Хелла уже принадлежала ей одной.

— Неважно, пойдём, ему всё равно сегодня не обломится. Он думает, что обломится, а ему не обломится. Обломись. — озорно бросила Хелла и показала охраннику язык.

Парень криво ухмыльнулся, и вдруг лицо его исказила гримаса боли: истлевшая сигарета обожгла пальцы.

— Вот, говорила я? — сказала Хелла и пошла прочь. — Ты не поверишь, что приключилось со мной, пока я тебя ждала.

— Что? — жадно спросила Катя.

— Я всё забыла. Точно ураган из головы вымел. — Катя взглянула на Хеллу вопросительно. — Да, представь. Я теперь не помню, кто я, откуда и зачем. Помню, что откуда‐то не отсюда. А откуда? Скажи мне. И главное — зачем? Двух грубиянов, которых побила, помню; помню, что помнила, кто я, когда отделывала их, и что мне машина была нужна, чтобы добраться до города. А зачем — забыла. Помню, что знала, а теперь забыла? — тараторила Хелла. — Убить я должна кого‐то — я ведь могу — или, наоборот, родить? Организовать протестное движение или… главное, пытаюсь вспомнить, знаю, что важно, а сама строю планы на завтра, волосы в порядок нужно привести, и вообще наплевать… Э‐эх. — махнула Хелла ладонью. — К чертям собачьим. Пустотеря и есть пустотеря.

— Как, как? — засмеялась Катя.

— Пустотеря… И, знаешь, лёгкость необыкновенная, будто заново родилась.

Болтая, девушки приблизились к стоянке. На стоянке имело место толковище. Причина толковища состояла в том, что «какая‐то дура, баба очумелая», паркуясь, задела сразу пять машин. В свидетелях недостатка не было, что выглядело странно, ибо порождало вопрос, почему «дуру» не задержали на месте, но… не порождало, хотя факты лежали на поверхности. Свидетели, в число коих входили охранник стоянки, парковщик, два прохожих и шесть автолюбителей, рассказывали, как будто одну историю, и, в тоже время, разные. Понять, как выглядела «дура» и куда скрылась, было невозможно. Это увеличивало сумятицу и повышало градус возбуждения. Ещё выше этот градус поднял, вплоть до приезда криминальной хроники, тот факт, что одной из задетых машин оказался «пентли» известного светского богача NN, владельца банка «Российский эталон» и бренда «Российский этанол», по кличке «55».

В те времена NN был личностью известной. Придётся кратко остановиться на его персоне. Представьте себе человека средних лет, с широким одутловатым мясистым лицом, с прямыми чёрными волосами, зачёсанными на косой пробор, с глубокими залысинами… А впрочем лучше послушаем, как он себя вёл. А вёл он себя как свинья и напившись пьян, ещё и похвалялся своим свинством.

— Ха‐ха‐ха, — начинал он хохотать, дойдя до определённой кондиции, и сообщал женщине, которая в это время находилась рядом с ним, — они же идиоты, кретины безмозглые, думают раз банк, так не наебут, можно не читать, что подписываешь… Ха‐ха‐ха! Знаешь, что я придумал, знаешь?.. — захлёбывался он от восхищения собой. — Бесплатный кредит, ха‐ха‐ха, на 55 дней, ха‐ха‐ха. Во‐первых, за обналичку вынь да положь, ха‐ха‐ха, им же обязательно обналичить надо, деньги в руках держать! Не главное! — пьяно прерывал он себя, поднимал палец вверх и цитировал. — «55 дней отсчитываются с первого числа текущего месяца», понимаешь?! — брызгал он слюной и разражался хохотом, похожим на вой койота. — Понимаешь, понимаешь, ха‐ха‐ха, с первого числа текущего месяца. — И заходился от смеха. — Понимаешь, курица?! А они 31‐го числа, акти‐уха‐ха‐виру‐буль‐ха‐ют‐хи‐ох‐ху‐ха, не могу‐ху‐ха‐хи‐хи. — И снова заходился, и терял дар речи.

(На обращение «курица» и брызганье слюной женщины не обижались. Рядом с NN всегда находились исключительно красивые, воспитанные, способные не уронить достоинства своей красоты, дорогие особы).

«55» представляли два «качка» и адвокат, сам он укатил на машине охраны. Когда девушки подходили к толковищу, адвокат NN, круглый апоплексический толстяк лет пятидесяти с двойным подбородком, подозрительно спрашивал, энергично, точно упругий резиновый мяч, бросаясь от одного свидетеля к другому:

— Так чья же всё‐таки машина? А? Чья, я вас спрашиваю, господа хорошие? Никто не покинет места преступления, пока не выясним. Я вам ответственно заявляю. Вам здесь не шуточки‐цветочки. Советую не задираться.

— Запираться? — поправил его некто в очках, с умным лицом.

— Что? Кто? — завертел головой адвокат.

— Вы сказали задираться. Вы имели в виду, должно быть, «запираться»?

— Запираться? Умный очень? Всё ему шуточки‐цветочки.

Качки, как пара овчарок, заходили справа и слева, сгоняя толпу, обнаруживавшую тенденцию к разброду, в кучу.

— Машина? Так моя. — удивилась Хелла, останавливаясь во втором ряду зрителей.

Катя, лучше разобравшаяся в обстановке, тронула её за локоть и отрицательно помотала головой.

— Ха‐ха‐ха, в смысле я пошутила. Ну откуда, сами подумайте, у бедной девушки может взяться такая большая и дорогая машина?! Это даже как‐то странно и бросает на девушку тень, не находите?

— Так ваша или не ваша? — переспросил адвокат.

Хелла не ответила, вместе с адвокатом к ней приблизились осветитель и телеоператор с камерой. Хелла глупо заулыбалась, поправила волосы и помахала приветливо рукой в объектив, сразу уловив в нём некий сакральный смысл.

— Так ваша или не ваша? — напирал адвокат, ничуть не тронутый красотой и обаянием незнакомки.

Только с третьего раза Хелла обратила на него своё рассеянное светом софитов внимание.

— Моя? — переспросила она. — Да, вы сбрендили?! И придёт же кому‐то такое в голову! Постыдились бы, немолодой, уже, человек такое непотребство думать!

— А чья же? — подозрительно осведомился адвокат.

Он видывал всякое и остался равнодушен к отповеди и чарам Хеллы. Хелла замешкалась лишь на секунду

— А вон его!

Она ткнула пальцем наугад и попала в одного из пострадавших автовладельцев, умника в очках. Мужчина был, разумеется, ни при чём. Тем не менее как часто случается с тихими интеллигентными людьми, он покраснел, глаза его забегали. Он не выдержал и бросился бежать.

— Держи вора! — закричала Хелла.

***

Утром, проснувшись, Катя долго лежала с закрытыми глазами, прислушивалась к себе, вокруг, чувствовала рядом чужое тепло, понимала, что то, что случилось вчера не приснилось, не привиделось ей, а правда. И правда была так велика и долгожданна, что Катя удержала её на краю сознания, чтобы не хлынуло, чтобы не затопило. Потому что от такого счастья, от такой радости можно было сойти с ума… Через силу Катя заставила себя открыть глаза и увидела рядом обнажённую женскую спину и едва прикрытый зад, и с испуга чуть не закрыла глаза снова. Кровь бросилась в голову. На глазах выступили слёзы. Образы прошедшей ночи, вдруг ворвавшиеся в сознание, будоражили ум и тело, обдавая попеременно то стыдом, то гордостью. Это было то нехорошо, то очень хорошо. «Я проститутка и извращенка» — подумала Катя.

Девушка рядом зашевелилась, повернулась на другой бок, не открывая глаз, пробормотала слабым, охрипшим со сна голосом.

— Что за глупости, какая ты проститутка‐извращенка, и не похожа, и не надейся, просто устоять перед бесподобной Хеллой не может никто… И что за чушь — стыдится… Нет никакого греха… кому плохо? Иди сюда.

Катя прижалась к Хелле сильно‐сильно, неловко уткнулась лицом ей в шею, вспомнила мятный привкус её губ… И снова вспыхнула.

— Вот глупая, прекрати сейчас же и обними меня.

XII

Дежурный по Н‐адцатому ОВД капитан Иван Петрович Сыроежкин лениво потянулся. Знойное марево висело в воздухе за распахнутыми настежь окнами. Ни ветерка. Берёзы стояли грустно‐понурые, повесив ветки. Солнце давно скрылось за домом напротив, но ничего не изменилось. Жар поднимался от асфальта, точно из преисподней. Вентилятор бесполезно поворачивался из стороны в сторону. Во всём ОВД кондиционеры стояли только в кабинетах начальника и его заместителя. Изнывающий от жары Сыроежкин считал это несправедливым. «Вентилятор». — ворочался в голове ленивый протест.

Сыроежкин был плотный мужчина сорока пяти лет, с большой круглой головой стриженой ёжиком. На круглом незлом лице его лежал отпечаток приземлённости, усталости, в самом широком смысле слова, пожалуй, даже покорности судьбе. Сыроежкин привык к своей жизни и не ждал от неё ничего, что не было бы в ней предопределено естественным ходом вещей, как то: работа, рыбалка, поход с сыном на футбол, получка, секс с женой по средам, очередной отпуск, отъезд детей на лето в деревню, день милиции, новый год, дни рождения, встречи с приятелями. Ещё всего пару лет назад было страшно умирать, казалось, что больше не будет ничего хорошего — кризис среднего возраста — но вот он пережил свой страх, и впереди оказалось ещё полжизни. Ещё Сыроежкин делал ремонт в квартире, пересчитывал выслугу, когда выходили новые законы и… вот и всё. Нельзя сказать, что в жизни Сыроежкина не происходило ничего значительного. Он побывал в горячей точке (месяц в Чечне во вторую компанию) и вспоминал о том времени не без ностальгии.

Минут пятнадцать Сыроежкин перекладывал служебные бумаги. Потом неподвижным взглядом глядел в зарешеченное окно и думал о цифре «восемь»: ему нужны были восемь тысяч, чтобы закончить ремонт в ванной, за который его второй месяц пилила жена, восемь лет исполнялось завтра младшей дочери.

В отделе было пусто. Дежурные машины разъехались на ужин. Двое сотрудников работали сверхурочно наверху. Постовой дремал в гулком холле. Пустовал «обезьянник».

Звонок пенсионерки Матильды Ц. раздался в половину десятого. А в 22:04:32, Сыроежкин точно запомнил время, его и привезли, странного типа с красноватой смуглой кожей. Самостоятельно стоять он не мог. Патрульные тащили его волоком. Сыроежкин встретил их на пороге дежурки.

— И что это, куда? — спросил он строго.

— А, Петрович. — поднял голову, потный от натуги, старший экипажа. — Валялся между трамвайных путей. Чудом не задавило, понимаешь.

— Пьяный?

— Без запаха.

— Нарик, что ли? В вытрезвитель его надо. Сюда, зачем привезли?

На этот вопрос патрульные и сами не знали ответа.

— Петрович, — просительным голосом заговорил старший, — пусть до утра посидит в «обезьяннике», понимаешь. Документов нет, личность установим. А? — для убедительности он тяжело вздохнул.

— А если окочурится?

— До сих пор не окочурился, понимаешь. Пусть?

Зазвонил телефон. Ничего не ответив подчинённым, Сыроежкин вернулся к пульту и взял трубку. Звонил дежурный по району. Сыроежкин тотчас забыл о патрульных. Когда он через минуту поднял глаза от журнала, по которому докладывал, то увидел, что подчинённые стоят на том же месте и старший до уморительности просительно смотрит на него. Сыроежкин сердито махнул рукой, мол, делайте что хотите, и патрульные поволокли человека в «обезьянник».

«Задержанный» прочно засел в голове дежурного. Несколько раз, побуждаемый каким‐то жгучим любопытством, Сыроежкин подходил к решётке «обезьянника» и смотрел на спящего. «Странный тип. Индеец не индеец, таитянин… или таитянец? Интересно, как правильно? (Сыроежкин позвонил жене и шёпотом выяснил, что правильно «таитянин», жена процитировала из БСЭ: «таитяне, народ, основное население о. Таити и других островов Общества… Да что у тебя там Сыроежкин, банда таитян?») … Странный тип, и почему он лежал между путей? Молодой… может быть, собирался покончить с собой и… заснул… глупо…». Наркоман? Сыроежкин не верил: тот был мускулист, жилист, производил даже в беспомощном состоянии какое‐то здоровое впечатление, точно в любую минуту мог натянуться и разрядится, как лук. «Как таитянина могло к нам занести?» При взгляде на юношу чудилось Сыроежкину что‐то давно позабытое, привкус солёных брызг, напор ветра, надутый парус. Откуда‐то из давно не используемых глубин мозга выползали на свет бессильные духи невозвратного прошлого, юношеских мечтаний, тени каких‐то больших несбывшихся надежд, и… к горлу подкатывал ком.

Вскоре, однако, дежурство набрало обороты, и за служебными заботами Сыроежкин забыл о странном «задержанном» и всколыхнутых чувствах. Привезли пьяненького мужичка с матерчатой хозяйственной сумкой. Мужичок был тихий и, сев на скамейку в «обезьяннике», сразу заснул. Привезли пьяную бабу. Из ревности баба огрела горячей сковородой сожителя: черепно‐мозговая травма и ожоги. Баба была злая и буйная, и угомонилась только за решёткой. Следом за бабой привезли двух «эльфов» с остроконечными ушами из папье‐маше, в самодельных зелёных плащах из крашеной простыни. Луки со стрелами и деревянные мечи у них отобрали. Эльфы сидели тихо, накинув на головы капюшоны, и, время от времени обмениваясь фразами на непонятном языке. Баба — «сковорода» перекрестилась, стиснула зубы и зло прошипела себе под нос то ли «уроды», то ли «кастраты». Вместе с «эльфами» привезли скинхедов. Бритоголовые тащили к открытому люку упившегося до бесчувствия бомжа. «Эльфы» вступились, произошла драка.

«Таитянин» занимал целую скамейку, но никто не смел его потревожить. Да и места пока хватало. Время от времени юноша вздрагивал. Правая рука его сваливалась с груди и неудобно повисала в воздухе. Баба — «сковорода» злобно шипела. Один из «эльфов» подходил к смуглому человеку и слушал его дыхание. «Вроде дышит». — Пожимал плечами, возвращал руку на грудь человека, и садился на место. Через некоторое время всё повторялось.

…Прошипев в очередной раз, баба‐«сковорода» вдруг громко икнула. Тут же сильная судорога прошла по телу юноши, и он выкрикнул несколько слов на незнакомом языке. Баба‐«сковорода» икнула снова — ещё одна судорога сотрясла тело смуглого. Все, кроме мужичка, воззрились на бабу.

— Нельзя ли не икать. — попросил испуганный скинхед.

Баба икнула, прикрыв рот рукой, вытаращила глаза. Новая судорога свела тело юноши. Сокамерники переглянулись, становилось жутковато. Баба — «сковорода» не выдержала и кинулась к решётке.

— Откройте‐ык, суки! Ык‐Спасите! Суки! Откро‐ык‐те! — кричала она и колотила по решётке кулаками. — Ык‐двери! Суки‐ык! Выпус‐ык‐те, менты поганые!..

«Обезьянник» заволновался. К решётке подошёл милиционер.

— Молчать! Тихо, захотела… дубинкой.

— Открой‐ык! Выпусти‐ык гады! Сук‐ык! А‐а‐а!

— Перестаньте, пожалуйста, орать! — неожиданным басом попросил мужичок с хозяйственной сумкой.

Сокамерники посмотрели на него, но мужичок не произнёс больше ни слова и бессильно закрыл глаза.

— Вы бы, действительно, посмотрели, не то что‐то с ним. — сказал один из «эльфов», подходя к решётке.

Ругнорха передёрнуло особенно сильно, он упал со скамейки на пол и от удара очнулся. Сев на полу, шальным взглядом обвёл помещение.

— Где я? — спросил он.

— В милиции. — сочувственно произнёс второй «эльф».

— Ну вот, порядок, а ты орёшь, как резанная.

Сказал милиционер и ушёл.

— В милиции? — переспросил Ругнорх.

Он не понимал. Поднялся, подошёл к решётке. «Обезьянник» представлял собой закуток четыре на четыре метра, отделённый от коридора решёткой. Решётка была крепкая, с прутьями в палец толщиной, недавно её заново укрепили в стене. Дверь запиралась на засов. Юноша толкнул дверь, она не поддалась.

— Как она открывается? — спросил Ругнорх.

— Только снаружи. — ответил ему один из «эльфов» и добавили. — Это ведь как бы тюрьма.

— Тюрьма? — удивился Ругнорх.

Никто никогда не ограничивал его свободу, и он… просто вышел.

…Все звуки в дежурке Сыроежкин знал как свои пять пальцев, но те, что он услышал в 23:23, были ему незнакомы и совершенно неуместны здесь, в оплоте законности и порядка: раздались страшный скрежет и грохот. Сыроежкин приподнялся, чтобы посмотреть, что происходит, и тут же нырнул под пульт, спасаясь от осколков стекла с надписью «дежурный»… Через пять минут Сыроежкин, с хрустом давя цементное и стеклянное крошево, вышел из‐за пульта. Он не поверил своим глазам — решётку «обезьянника» вырвали с корнем. Задержанные выглядывали в коридор, не пересекая черты, где раньше находилась решётка. Не хватало смуглого человека и «эльфов». «Эльфы» прихватили мечи и луки.

На шум спустились два сотрудника, работавших сверхурочно.

— Что у вас за грохот, Петрович? — спросил один из них, худой высокий и чернявый.

— Да вот, вынесли. С корнем. — с нездоровым подъёмом отвечал Сыроежкин, почёсывая пятернёй в голове.

— Решётку? — азартно спросил другой сотрудник, маленький и толстый. — Да не может быть!

— Как не может, сам гляди. — ответил Сыроежкин.

— Её ведь две недели назад укрепляли. — удивился худой.

— Ну, да, в мою смену варили! — ответил Сыроежкин. — Сам (так называли начальника отдела) ещё сварщика похвалил. «На века», говорит.

— Вот те и на века.

— Во, дают, сил девать некуда!

Разговор о решётке не затихал целый час. О беглецах забыли.

XIII

В свете уличных фонарей Ругнорх бегом пересёк улицу Есенина и большой зелёный двор за ней. На проспекте Энгельса его чуть не сбила машина. В новом дворе им овладела давешняя слабость. Короткий сон силы не восстановил. «Слабость Норного Хода», Ругнорх вспомнил о совете верховного отлежаться в укромном месте хотя бы сутки. Но где? Опять в голову хлынули странные голоса.

— Ты где?

— Представляешь, прутья в палец толщиной! С корнем!

— С кортнем?

— Тыде?

— Ах ты, будухты.

— Ты где‐то?

— Да, черепно‐мозговая горячей сковороддойю! И оожжооггии!

— Ух‐ты.

— Кудах‐ты.

— Тыде?

Внимание Ругнорха привлекла дородная женщина, курившая на лоджии второго этажа.

Женщину звали Вера Павловна Звонарёва.

…По какой‐то причине Вера Павловна оставляла после себя послевкусие «русской красавицы». То есть по прошествии времени оживала в чужой памяти с русой косой до пояса, румянцем на щеках, в кокошнике и с караваем, хотя ни косы, ни румянца, не говоря уже о кокошнике и каравае, не было и в помине. Напротив, Вера Павловна носила удобную короткую стрижку, волосы у неё были каштановые, а круглое лицо с большими умными глазами было скорее бледное, чем румяное. Вера Павловна возглавляла филиал крупного московского банка и жила одна в новой, недавно купленной квартире. Три дня назад ей исполнилось тридцать пять. Выглядела она старше своих лет, особенно в деловых костюмах. Характеру её были свойственны уравновешенность и вдумчивость. В делах и мыслях её царил порядок, а непорядок во внешнем виде, болтающуюся пуговицу, отпоровшийся подол на юбке она замечала не всегда. Для этого у неё имелась преданная секретарша. Одна лишь слабость была у Веры Павловны, точнее, дурная привычка: раз в сутки, вечером, она выкуривала на балконе сигарету. Она выкуривала её с наслаждением, медленно. В такие минуты лицо её принимало безмятежное и глупое, почти счастливое выражение. Этим выражением, сама того не ведая, Вера Павловна и привлекла внимание Ругнорха.

…Вера Павловна докуривала сигарету, когда здоровенный мужик, как заправская горилла, выскочил из кустов сирени, непостижимым образом взлетел на лоджию, а затем, ударившись плечом о дверной косяк так, что сотрясся весь дом и задребезжали стёкла, ввалился в её спальню…

Вера Павловна с минуту стояла, раскрыв рот. Затем аккуратно потушила окурок в пепельнице, положила пачку на обычное место в деревянном шкафчике, и только тогда заглянула в комнату. Человек неподвижно лежал на кровати лицом вверх. Вызвать милицию, «скорую», пожарных, «Ленгаз», «02», «03», «04», «01» — мелькнуло в голове женщины, но Вера Павловна привыкла со всем разбираться сама. Она глубоко вздохнула, вошла в комнату и остановилась перед кроватью. Мягкий свет ночника освещал его лицо. «Красивый человек». — невольно подумала Вера Павловна и ещё подумала, что давно не видела красивых людей, просто лежащих, просто идущих, просто сидящих… Просто красивых. Вокруг неё постоянно вились надоедливыми жужжащими комарами беспокойные люди, энергичные люди, деловые люди, некрасивые люди, деловые люди, заискивающие люди, которые не умели просто полежать, посидеть или постоять, а всё чего‐то хотели от неё.

На улице загремела музыка. Вера Павловна закрыла балконную дверь. Звук сделался глуше, но по‐прежнему нельзя было разобрать, дышит человек или нет. Вдруг музыка оборвалась, а человек глубоко вздохнул не просыпаясь.

Впервые в своей самостоятельной жизни Вера Павловна не пришла ни к какому решению. Она постояла у кровати. Потом пошла на кухню и сварила кофе. Вернувшись в комнату с чашкой, она поставила её на журнальный столик и тотчас забыла о ней. Накрыла юношу пледом до пояса, и, подумав, «раз он всё равно проваляется здесь до утра», постелила себе на диване в другой комнате. Почему он должен был проваляться до утра, Вера Павловна ответить не смогла бы, просто это казалось естественным, раз он так устал и так крепко спит…

В другой комнате ремонт не был закончен. Здесь помимо старого дивана, единственной вещи, если не считать шкафчика на балконе, перевезённой от родителей, стояли пластиковые вёдра с краской, лежали куски линолеума и обоев, остатки кафельной плитки и прочее. Вера Павловна не решила ещё, что будет в этой комнате.

Постелив себе, Вера Павловна сидела на диване и ни о чём определённом не думала. Ошалев от неожиданной свободы, мысли её беспорядочно носились в голове, перебивая друг друга, и что это были за мысли, спустя минуту Вера Павловна уже не помнила. Ею владело какое‐то странное, ничуть не тревожное, а простое и естественное ожидание. Вера Павловна покорно осознавала, что сделать ничего нельзя, и будет так, как будет и противиться тому, что будет, глупо и бессмысленно. Ощущение поднималось из каких‐то глубин умиротворяющим туманом, сонным газом…

Потом Вера Павловна уснула. Ей приснились цифры «01», «02», «03», «04». Все четыре выглядели загорелыми мужчинами и горячо призывали Веру Павловну бросить курить. «Смотри, какие мы загорелые и здоровые, — приводили они в пример себя, — это оттого, что мы не курим. Ни «01», ни «02», ни «03», ни «04». (Вера Павловна заметила, что у «04» имеется животик, и это её развеселило, но весёлости своей она постаралась не показать, чтобы не обидеть заботливые цифры)». «А ты ведь ещё и женщина, — добавляли они зачем‐то и чёрт знает в каком смысле. — А если не бросишь…». — И они надвинулась и встали над ней. Но что будет «если не бросишь», она так не узнала — проснулась. На час раньше обычного. Давешние умиротворение, какая‐то решённость никуда не делись. Запахнув банный халат, под которым скрывалось одно её белое тёплое тело, потому что покурить вчера она вышла после ванной, Вера Павловна вошла в спальню. Молодой человек по‐прежнему лежал на спине и ровно, спокойно дышал. Убедившись, что он не исчез и не умер, Вера Павловна пошла на кухню, перемыла скопившуюся за два дня посуду, протёрла кое‐где пыль, приняла душ. Ещё раз она сходила посмотреть на загадочного гостя. В голову пришла запоздалая мысль проверить, не «пахнет ли от него». У Веры Павловны мужчины даже в состоянии лёгкого «навеселе» вызывали отвращение. Вера Павловна подошла к изголовью кровати и наклонилась к лицу молодого человека. От него едва уловимо пахло мятой… Вдруг глаза незнакомца открылись, юноша улыбнулся и, обняв женщину за плечи, легко повалил на кровать… Вера Павловна не сопротивлялась, она как будто ждала именно этого.

…Вера Павловна лежала рядом с Ругнорхом в приятном смятении. Покажется странным, почти фантастичным, что, несмотря на свои тридцать пять, Вера Павловна ещё не была с мужчиной, но это так. Всё её существо пребывало в шоке, исключая те пласты и срезы, что естественным образом были предназначены для подобных отправлений и функций. Другими словами, в Вере Павловне вменяемой оставалась одна естественная женщина, самая простая и незамысловатая женщина. Склонная к надежде, пугливая, цепкая, упрямая, самоотверженная, заботливая, благодарная, бессознательная, порывистая, неуравновешенная, ревнивая, спонтанная, отзывчивая, душечка; женщина, чей план жизни, причина поступков которой содержится в ней самой от рождения и, безусловно, подчиняется одной логике, логике продолжения и сохранения жизни…

Юноша лежал неподвижно, Вера Павловна боялась пошевелиться. Потом он поднялся и вышел из комнаты, и она напряглась всем телом, и, хотя и не думала о том, чтобы хватать, удерживать, стремление к этому нашлось в ней само собой. Она приподнялась на локте и ждала его, как никто ещё никого не ждал.

— Слушай, я бы съел что‐нибудь. Голодный, как зверь. — сказал Ругнорх, появляясь на пороге.

Силы восстановились полностью, Ругнорха переполняло самодовольство… То есть раньше в такой ситуации его бы переполняло самодовольство, а теперь он испытывал скорее удовлетворение и радость от хорошо проделанной совместно работы и, — чудеса преображения, — был благодарен женщине за… он сам не знал за что.

Вера Павловна, как заворожённая, с минуту не двигалась, будто оцепенела. Смысл слов не сразу дошёл до неё… Наконец, она спохватилась и… снова замерла. Потом сообщила испуганно и одновременно с каким‐то облегчением и даже радостью, точно сообщённый факт был результатом её шалости, непослушания:

— А дома‐то ничего нет…

Впрочем, испуг быстро прошёл, Вере Павловне удалось как‐то сообразить (в голове было пусто и легко), что поесть можно вне дома, о чём она тут же сообщила, как о большом и неожиданном открытии.

— Я только быстро в душ заскочу?

И не трогалась с места. Она всё ещё трепетала, всё ещё была податлива, мягка, готова была снова покоряться…

— …Есть недалеко кафешка. — без остановки болтала на улице Вера Павловна, неуверенно держа Ругнорха под руку, когда через час они вышли на улицу. — Когда надоедают йогурты, хожу туда. Там всякая еда есть, на любой вкус, ты какую предпочитаешь, ты итальянскую любишь, или ты японскую любишь… — Это «ты», которым Вера Павловна не обращалась ни к одному мужчине, кроме отца, с тех пор как закончила институт, щекотало нервы, и хотелось произносить его снова и снова. — Вообще‐то, я не болтливая, я скорее молчунья, нет, на работе, если нужно, я очень даже красноречива…

Не могла остановиться Вера Павловна и в кафе, где Ругнорх ел за троих, чему она искренне умилялась.

— …Значит, ты здесь по «одному дельцу», а по какому сказать не можешь… — детская обида прозвучала в голосе Веры Павловны, рассчитывавшей на откровенность, но уже через секунду она похвасталась как девчонка. — А я работаю в банке. Управляющей. За мной утром приезжает машина с водителем.

И снова выжидательно замолчала.

Слова не произвели на молодого человека впечатления. Повисла пауза. Она ждала от него чего‐то. Видела… и не хотела, может быть, впервые в жизни, признать очевидности, факта, предпочитая кутаться в иллюзию самообмана, в меха тёплой надежды… Он был уже не здесь, глядел на неё, будто возвращаясь из далёка, из какого‐то своего мира, из своей истории, которая имела к её истории мимолётное отношение. Вера Павловна вглядывалась в красивые чужие черты. Тени далёких мыслей овевали их… Видимо, это было связано с его делом, видимо, ему было пора уходить, но он не уходил… в его сердце идёт борьба?!… возможно, она не так уже безразлична ему, не так уж случайна?…

Ругнорх и правда терял интерес с происходящему. Он насытился едой, до этого насытился женщиной… Больше ничто не удерживало его рядом с ней… Однако, он не торопился уходить из… вежливости, благодарности, не желая обидеть?… Неужто?! Когда такое бывало! Он прислушивался к себе. И снова чувствовал, как давеча, присутствие неведомого третьего. И прежде после переходов случались метаморфозы, но по большей части они касались зрения, слуха, физических кондиций, никогда образа мыслей и взгляда на вещи. И изменения эти всегда были временные. Пропадёт ли это третье сознание? И хочется ли, чтобы пропало?

Пора было уходить, но он не мог себя заставить. Это странное… бессилие поднимало из глубины раздражение. Приключение кончилось, он получил своё. Выспался, потрахался, нажрался! Чего же ещё?! Вдруг захотелось вывалить всю правду на голову женщины, ошеломить её. Заставить показать своё истинное лицо, разоблачить какой‐то обман… увидеть её реакцию, и… и таким образом выяснить… что‐то важное об этом мире, например, во что здесь способны поверить. В первый раз желание открыться посетило его у Инги. Тогда он хотел поразить девушку, как павлин хвостом, своим высоким статусом, мол принц, наследник, но тогда он не решился. Побоялся отпугнуть. Промолчал и теперь.

Вера Павловна, не дождавшись ответной откровенности, заговорила снова.

— Я вообще вся в работе, ничего не вижу, кроме работы. Ты не подумай, я не жалуюсь, мне нравится. Я с института так, по‐другому не умею. Пригласили на встречу выпускников, сбежала, скука… Болтаю, да? Никогда я так не болтала… Смешно, да? Глупо?

— Не глупо. — возразил Ругнорх. — Ты хорошо волнуешься.

— Волнуюсь? — переспросила Вера Павловна, словно отталкивалась от утверждения, но тут же призналась. — Да, сильно. Со мной ещё ничего подобного не бывало. Я с четырнадцати лет сама, — густо покраснела, — и не знаю, что лучше… Видимо, надо попробовать несколько раз, чтобы сравнивать… Но, с другой стороны, достаточно и одного раза… Боже, что я говорю! Мне хочется тебя удержать. Я, видимо, должна как‐то ловчить, кокетничать, но я не умею. И, главное, понимаю — бессмысленно, ты не останешься. Да и мне это не нужно… Ты прости…

— Не за что. Ты волнуйся и ни о чём не думай. Тебе идёт волноваться, румянец на щеках появляется.

— Где, где? Не может быть. — Вера Павловна вытащила из сумки зеркальце. — И, правда… Знаешь, меня считают русской красавицей…

— Ты, и правда, красивая.

После завтрака Вере Павловне пришло в голову приодеть Ругнорха. Для чего? Она и сама не знала. Он был бос, полугол, и ей захотелось что‐нибудь сделать для него прежде, чем они расстанутся; чтобы ещё ненадолго удержать его рядом.

…Удобные шорты Ругнорх надел сразу. Остальное, джинсы, футболку, куртку, нёс, перекинув через руку. От обуви он отказался наотрез. Они шли по длинному коридору между стеклянных стен торгового центра. Приключение закончилось, оставались формальности. Оба это понимали. Ругнорх остановился и тронул женщину за руку. Вера Павловна послушно остановилась.

— Мне нужно идти. — произнёс он.

— Я даже имени твоего не знаю. — вскинулась Вера Павловна и если бы на юноше был пиджак с лацканами, схватила бы его за них, руки начали соответствующее движение.

— Ругнорх. Меня зовут Ругнорх.

Вера Павловна не сводила с Ругнорха глаз… потупила взор и молча уставилась в пол.

— Ну что ты. Я ведь даже этому миру не принадлежу…

— Да иди уже, давно пора. — едва слышным голосом произнесла она.

Ругнорх приложил руку растопыренной пятернёй к её животу и произнёс:

— Но ты не будешь одна.

Вера Павловна резко подняла глаза, хотела спросить, «в каком смысле», но слова застряли комом в горле. Глаза затянуло влажной пеленой, голова закружилась. Откуда‐то донеслось «хиибюл». Вера Павловна промокнула глаза тыльной стороной ладони, а когда убрала руку, никого уже рядом не было.

…Только увидев на скамейке у подъезда свою секретаршу, Ванду, Вера Павловна точно очнулась и вспомнила, что понедельник, точно бы вернулась из какого‐то сна в явь, испытала облегчение и… сожаление…

Часы показывали десять утра. Работа вылетела из головы Веры Павловны. Никто не позвонил, в обоих мобильных телефонах разрядились батареи.

Ванда, двадцатипятилетняя женщина, сидела на скамейке в своей обычной позе то ли бесконечно терпеливого, то ли смертельно усталого человека, которую принимала, стоило ей остановиться. Она одна воспитывал пятилетнюю дочь, жила в Петродворце и каждый день тратила на дорогу в оба конца четыре часа. Она поднялась навстречу Вере Павловне.

— Сиди, сиди, Ванда. — остановила её Вера Павловна.

Она села и откинулась на спинку скамейки.

— С вами всё в порядке? — спросила Ванда озабоченно, опускаясь рядом.

— Более чем и даже лучше. — Вера Павловна помолчала. — А комнату покрашу в синий цвет с дельфинами или… если… то в розовый… — говорила она и довольно жмурилась на солнце, — …хотя я почему‐то уверена, что будет синий с дельфинами.

— Что? — переспросила Ванда.

Вера Павловна не ответила, спросила в свою очередь:

— А почему Егор Петрович не заехал за мной?

Егор Петрович был её водитель.

— Вы не поверите. — отвечала Ванда. — Его сковородой огрела сожительница. Горячей сковородой по голове… Он в больницу попал.

— За что? — живо спросила Вера Павловна.

— Не знаю. — удивилась неожиданному интересу Ванда. — Я взяла машину зама…

— Да, сейчас поедем. Посидим и поедем. Посидим, ладно? — Она повернула лицо к Ванде. Такого счастливого умиротворённого лица у обожаемой начальницы Ванда ещё не видывала. — А я курить бросила… — Похвасталась, как школьница, Вера Павловна.

…Вещи в руках мешали, Ругнорх отдал бомжу. Бомж держал вещи на вытянутых руках, не зная, что с ними делать, прикидывая, для чего они нужны, такие новые. Ругнорх, сделав шагов пять, зачем‐то обернулся: невысокий, почти в два раза ниже громадного бомжа, бритый наголо человек в спортивном костюме, со злым, неразвитым лицом, подкрался сзади и выхватил у бомжа из рук куртку и джинсы и скрылся в чёрной машине с тонированными стеклами, сотрясаемой от низких колотящих звуков. Машина тронулась с чудовищным грохотом. Ругнорх в одну секунду вспыхнул и бросил в порыве ярости вслед машине заклинание:

— Икин шуэт эп еытивз ароден ытоид и! Ы бол ж!

Через несколько секунд чёрную машину протаранил знакомый читателю джип. В джипе вздулись белые подушки безопасности, а чёрную машину отбросило ударом, и она отлетела к цветочному ларьку и уткнулась в него.

Злобный порыв быстро прошёл. Там же, у метро, Ругнорх встретил давешних «эльфов». «Эльфы» обрадовались Ругнорху.

— Знакомься, Соня, наш освободитель. — представили они его простоволосой рыжей девушке в длинной хламиде, бывшей с ними, и приветствовали Ругнорха эльфийским приветствием.

— Cormamin lindue ele lle.

Ругнорх их неожиданно для себя понял и ответил:

— Anu belore dela’na.

Эта встреча была не случайна. Особенно ясно это читалось в смеющихся глазах рыжей девчонки.

Часть Вторая

I

— …Исчез, пропал, растаял, как мираж, думала? больше не увижу… Но через три дня явился. — сообщила Инга с гордостью и продолжала нарочито обыденным тоном, очевидно, рисуясь перед подругой. — С тех пор у нас всё просто: мотели, постели, мало слов, много приятных поступательных движений…

В спальне, среди разбросанной одежды Инга собиралась на свидание и говорила по телефону с Викой. Склонённая набок голова прижимала к обнажённому плечу трубку. Прошло два месяца со встречи в Солнечном. Инга приложила к голому телу очередной наряд на вешалке, посмотрела придирчиво в зеркало.

— …Нет, не сегодня… — решила она и продолжала восторженно, невольно срываясь с обыденного тона. — Замечательно другое, я ничего не боюсь! Потому что он всегда рядом, — это так странно — даже когда его рядом нет. Я твёрдо знаю, если мне будет угрожать опасность, он тут же явится по волшебству, как супергерой, и спасёт меня. Иногда смотрю в чьи‐нибудь глаза или на… всё равно на что, на дерево, дом, куст… на небо и мне чудится, что он оттуда смотрит на меня… Что ты говоришь? Ничего не говоришь? Одно условие, это должно быть что‐то очень красивое или дикое: красивые глаза, дикий сорняк, замшелый валун, старый дуб, высокое небо, белоснежные облака… Правда, он быстро прячется. Самое верное средство заметить — не подавая вида, резко обернуться через плечо. Вот что он со мной делает.

Инга замолчала, глядя на своё отражение в зеркале. День выдался жаркий и ветреный. Залив был испещрён барашками вспененных волн; тёплый ветер облегчения не приносил. Небо покрывала белёсая дымка. Пролетел над домом мотодельтаплан, пролетел как‐то боком, будто прикрываясь ладонью от ветра. Тень от него скользнула по полу комнаты, ветер залетел через распахнутое окно, растрепал распущенные волосы Инги…

— Думаешь, я не в себе?

Вика не ответила. Инга приложила к смуглому телу с маленькими белыми треугольниками на грудях и внизу живота, пляжный костюм.

— Я сама иногда так думаю.

Наряд её не удовлетворил, и она принялась перебирать разбросанные по комнате вещи по второму разу.

— Не поверишь, надеть нечего. — посетовала Инга. — А тут приснился мне сон…

Во сне у Ругнорха из груди выпал «прибор», как выразилась Инга, «ты ничего не подумай, штука такая в виде золотой монеты с золотыми паучьими ножками». Без прибора Ругнорх ослабел, еле‐еле моргал. Рот открывался и закрывался, губы шевелились, но ни звука не выходило из горла… Нужно было найти прибор, чтобы спасти любимого. Но где он выпал? Инга терялась в догадках. Вдруг вспомнила, как столкнулась с ним в день знакомства. Хотела бежать на пляж, но не могла сдвинуться с места. От бессилия проснулась и отправилась на поиски наяву.

— …В пять утра. Представляешь? Искала, искала, вдруг опомнилась, ведь это был всего лишь сон… Мой обалдел, когда увидел меня ни свет ни заря. Доложили.

— И что ты сказала? — спросила Вика.

— Что ездила встречать рассвет…

— И он поверил?

— Конечно, поверил. Это настолько выше его понимания, что ему одно и остается что верить… Ты лучше скажи, к чему сон? Ведь что‐то он значит, а?

— Неужели не подозревает? — удивилась Вика.

— Конечно, нет, иначе живьём бы закопал… Хоть и академик, но всё‐таки бывший криминалитет. — убеждённо ответила Инга.

После случая с «вором» охрану дома усилили. Ариец, главный подручный мужа, о жестокости которого ходили леденящие кровь слухи, несколько раз допрашивал Ингу, но ничего не добился. На допросах Инга вела себя смело, врала нагло в глаза, точно кто‐то невидимый придавал ей сил, и обманула проницательного Арийца. На камерах охранной системы «вор» не запечатлелся. «Бычок», свидетель невероятного прыжка, был застукан на наркотиках, и его слова потеряли остатки доверия. В конце концов пришли к выводу, что Инга вора выдумала, чтобы обратить на себя внимание и развеять скуку, что всё это бабьи штучки. Ей была выделена приличествующая сумма денег, и на неё снова, как на старый предмет обстановки, который сломался и был починен, перестали обращать внимание.

— К тому же я очень осторожна. Дома в шесть как штык, не подкопаешься. Шифруюсь, как разведчица… — Ингу вдруг прорвало, она позабыла о сборах и заговорила горячо. — Никогда со мной такого не бывало. Жизни без него не представляю. Думать спокойно не могу, что его не будет рядом, что он вдруг исчезнет, и я останусь одна со всем этим. Удавиться хочется от таких мыслей. Я домой точно в тюрьму возвращаюсь. Постыло всё. — Инга стиснула зубы. — Особенно вечером плохо. Кажется, завтра не наступит. Лежу на полу, как тряпичная кукла, хуже тряпичной куклы… Не могу, подонок!.. Это я о муже.

— Я поняла. А кто он вообще? — спросила Вика. — Чем занимается, откуда. Не боишься, что он… ну, я не знаю, босяк и есть или у него жена и семеро детей. Или вообще, из дурдома сбежал. Ты ничего такого не замечала?

— Не хочу, не хочу ничего знать. — пылко отвечала Инга. — Так хорошо, что страшно, спугнуть боюсь расспросами… А иногда, наоборот, вдруг такое чувство, если сейчас о нём всё не узнаю, завтра будет поздно, завтра он исчезнет, и я даже не буду знать, где его искать и… не спрашиваю. Очень страшно. Кажется, и так уже получила больше, чем заслуживаю. — Голос Инги задрожал, на глаза навернулись слёзы.

Вика растерянно молчала.

— О, он замечательный, он невероятный! — продолжала Инга воодушевлённо. — Я такого человека ещё никогда не встречала. Нежный, умный, сильный, внимательный, заботливый. О постели я вообще молчу… — Инга зашептала в трубку и её могла слышать только Вика.

— Да, ты что! — воскликнула Вика через две минуты.

— Да, — просияла Инга. — А ещё он…

— Да, не может быть!