Бесплатный фрагмент - Псих

Псих

Шизофрения — это здоровый ответ

на сумасшествие окружающего мира.

Рональд Лейнг

Параноик — это тот, кто немного разбирается

в том, что происходит вокруг.

Псих — это тот, кто только что во всём

окончательно разобрался.

Уильям Берроуз

Фонтан заполнили бутылочным стеклом. Исключительно в целях экономии воды и профилактики загнивания мусора, бросаемого в бассейн горо­жанами. В вёдро модернизат весело и неустанно пускал во все стороны солнечных зайчиков, создавая видимость лёгкой зыби даже в безвет­ренную погоду. Да вот беда: молодёжь, дурачась, часто с хохотом била по «воде» ладошками, желая обдать друг друга изумрудными брызгами. А один, в состоянии, разумеется, подпития умудрился в него сигануть. В день ВДВ, как водится. С разгона… Долго потом в больнице удивлялись изощренности человеческого гения — настолько, видимо, полной была иллюзия. Не разберёшь, пока не нырнёшь!..

Герой новеллы как раз и жил в этом новаторском спальном районе города. Но прежде, чем продолжить рассказ, хочу предупредить, слово «стран­ный» будет встречаться довольно часто, таков предмет повествования.

Уже в детстве за Ним замечались некоторые странности. Нет, не подумайте, они не пёрли валом, как это бывает у сквернословов с синдромом Жиля де ла Туретта. Странности случались с Ним раз в несколько лет, иногда — даже вовсе не случались.

Впервые это произошло в первом классе. Лучший друг, наблюдая как-то с Ним на перемене в школьном дворе за прыгающими через большую скакалку девчонка­ми, вдруг, понизив голос, таинственно спросил: «А ты знаешь, кто такая Армаганянц?». И они оба посмотрели на чернявую толстушку, азартно крутившую верёвочку. С прыгучестью у неё дела обстояли неважно, а социализироваться, как выражаются психологи, хотелось. Вот её и принимали в игру на роль одной из двух крутящих.

Заинтригованный вопросом друга, Он, как и все первоклашки ещё живущий миром известных добрых сказок, стал перебирать в своём уже тогда безупречном уме возможные варианты. Белоснежка? Ну что вы! Спящая Красавица? Если на уроках и спящая, то вовсе не красави­ца. Дюймовочка? Разве что — трёх…

Друг, довольный произведённым эффектом, абсолютным шёпотом сообщил: «Она — армянка!» Он — не понял. Друг подумал, что Он не поверил. Сделав круглые глаза, энергично закивал: «Да! Да…». А ког­да друг понял, что Он — его друг, ничего не понял, разочарованно, то­ном повидавшего человека мудро замял: «Ладно, пойдём… ещё чего покажу…».

Много позже, в будущем, Он, мужчина на четвёртом десятке, с компанией курортных знакомых шёл по вечернему Кисловодску. Поравнялись с группой черно­волосых людей, толкующих о своём. Черноглазый мальчишка отделился от них и подбежал к уличному котёнку, которого, сидя на корточках, уже гладил какой-то пацан, только с русыми волосами и серыми глаза­ми.

— Арменчик! Иди сюда сейчас же! — строго позвала рыхлая женщина, тело которой с трудом удерживалось в одной кучке турецкой кожаной курткой. — Не лезь к чужому мальчику!

— Надо же! Развивается как просто ребёнок, а вырастет ар­мянином. — Сказал Он серьёзно.

Спутницы сдержано хихикнули. Он слыл тонким шутником…

Очередная детская странность случилась, когда Ему было одиннадцать. В начальной сельской школе, где Он тогда учился в четвёртом классе, выделялись двое. Он, и одна девочка.

Он — тем, что был прилежным, вежливым мальчиком. Аккуратистом. Мыслителем и книгочеем. От­личником. Первым учеником школы. И Ему ещё не ведома была любимая шутка психиатров: «Привет! Как сам, как жена? — Спасибо, грех жаловаться. — Как сын? — Слава богу, не отличник…»

Она же выделялась тем, что была совершеннейшая оторва. И только у неё одной во всём классе уже были крохотные серёжки в оттопыренных ушках, и только её одну одевали по-городскому: в плиссированную юбочку, лаковые туфельки, газовую блузку.

Подошла очередь её парте дежурить, соседка болела, пришлось одной справляться с обязанностями. Прозвучал звонок на перемену. На правах дежурной по классу она ни с кем не церемонилась:

— Все вон! Ты чего торчишь? Вон отсюда! — дала она пинка зазевавшемуся Толику Иванову. — Ты! (схватила она Его за рукав) — останься!

И сердито захлоп­нула дверь. Он догадывался, что нравится ей, но Ему больше нравилась другая девочка. Хотя и эта нравилась тоже, чем-то ранним… непостижимо женским… своим смелым насмешливым нравом. В том числе.

За рукав она притащила Его к своей парте. Ткнула под картинку фруктового дерева в учебнике природоведения: «Читай!». Под картинкой значилось: «Так растут ман­дарины». Она кокетливо наклонила голову и, лукаво искоса на Него глядя, повторила: «А теперь читай последнее слово!». И прикрыла пальчиком окончание «рины» в нём. И тихонько засмеялась.

Он опять не понял. (Дурак!). И ясными глазами посмотрел на неё.

— Читай! — раздражённо, с тенью ускользающей улыбки в третий раз приказала она.

— Ну?.. — Он добросовестно скользнул взглядом по получившемуся слову ещё раз и затем вновь тупо и прямо посмотрел ей в глаза. И вдруг понял, что получает первую в своей жизни настоящую двойку.

— Иди, — она мягко, и явно жалеючи, за плечи развернула Его к двери. — Иди, гуляй!

Задетое самолюбие заставило Его не подчиниться. Повернувшись, Он увидел, как она, потеряв к Нему интерес, легко по партам взобралась на подо­конник, чтобы открыть форточку в широком окне. Точёные икры стройных ног дразняще напряглись, когда она встала на цыпочки. Это добило Его. С надутыми губками девчонка легко спрыгнула на пол. На миг задравшаяся парашютом, и тут же упавшая занавесом юбочка ослепила миражем трусиков, высушила рот. Она же, крутанувшись на каблучках своих лаковых туфелек, направилась к другому окну…

Это было во сто крат хуже двойки! Бесстыдство — верный приз­нак безразличия. Об этом Ему ещё нескоро предстоит узнать из какой-то взрослой книги. Демонстративное бесстыдство — признак презрения! Это Он понял сам уже тогда.

Именно тогда Он впервые ощутил свою если не странность, то какую-то ущербность. Ибо в тот же день, после уроков, твёрдый дво­ечник Толик Иванов объяснил Ему, твёрдому отличнику, значение термина. Заодно употре­бив для разъяснений ещё один, более расхожий в народном обиходе синоним.

Его странная неосведомлённость в вещах житейских за­частую беззлобно забавляла (А ещё отличник!). А вот наивность в краеугольных понятиях общественного устройства нередко насторажива­ла. Его странное непонимание необходимости маркировать людей по националь­ному признаку становилось всё более заметным. Когда в первые же после школы студенческие каникулы бывшие однокашники сошлись на вечеринку, и Он случайно выразил недоумение — почему вдруг один из лучших учеников класса не поступил в престижный вуз, Ему ответили, как бы само собой разу­меющееся: «Так он же еврей!»

— Да-а?.. — непроизвольно удивился Он и, напоровшись на три пары внезапно внимательных глаз, осёкся и благо не вякнул: «С чего вы взяли?».

Он, конечно, не был полным профаном. Пользуясь сведениями официальной этнографии, достаточно сносно мог отличить на картинках европеоидов от азиатов, а также тех и других от негроидов. Но коснись тонкостей, всё шло насмарку. Никогда бы Он не отличил япон­ца от китайца или вьетнамца, не сиди один в «Тойоте», а другие на велосипедах. Что уж говорить о евреях.

С той самой памятной вечеринки Он стал ощущать ещё какую-то свою неполноценность. Там, где просвещённые безошибочно ставили ди­агноз на основании цвета ли глаз, структуры ли волос, формы ли носа, большего жизненного успеха, в конце концов! Он видел просто чело­века. Хоть убей!

Так продолжалось, пока в положенный срок не попался Ему томик Сергея Довлатова. Автор, собственноручно причислявший себя к «симпатичному национальному меньшинству», описывал в одном из опусов, в частности, такую сцен­ку: два еврея деликатно в светском разговоре осведомляются об обоюдной нацпринадлежности. Ага! Значит, еврейство не есть нечто раз и навсегда данное и помеченное от природы неким тавром! Как, к примеру, негры, пардон — афроафриканцы. Это всего-навсего же­лание некой особенности. Именно: не особенность, а желание её — особен­ности! Коль скоро, по мере изучения вопроса, выяснилось, что бывают и евреи-марокканцы. Вполне себе негроидные — чернокожие и каракулевые.

Сон разума и слепое поклонение фантомам — универсальные атри­буты любой религиозности, здесь мусульманин равен иудею. Так чем же выделиться, деля единое жизненное пространство? В пику остальным религи­ям не помешало бы что-нибудь неповторимое, из ряда вон выходящее, скажем, поразительное долголетие. Ставящее науку в тупик. Или даже лучше — физическое бессмертие. Ан, и тут про­машка! Что там говорилось об этом в романе «Иудейская война» Лиона Фейхтвангера? «Сначала римляне не трогали священников в белых одеждах с голубыми иерейскими поясами. Затем прикончили их, как и остальных. Они констатировали с некоторым удовлетворением, что человек с голубым иерейским поясом, служитель этого Ягве, если ему в тело загнать железо, умирает совершенно так же, как и всякий другой».

Какой же выход? Богоизбранность! Не доказуемая, но и не опро­вергаемая, следовательно, смело утверждаемая! А в качестве отправной точки — принадлежность пусть и к банальной, зато древнейшей религиозной сек­те. Со своими, разумеется, претензиями и заморочками, помимо слиш­ком широко, к сожалению, распространённого (с учётом исламского ми­ра) обрезания.

Кстати, о циркумцизии, — как-то подумалось Ему, — будь еврейский бог действительно чем-то круче других божеств, уж он-то разве не порадел бы о поклоняющейся ему персональной пастве? Чтобы пацанята избранного им народа рождались бы поголовно во всеору­жии, на всём готовеньком, с уже «обрезанным», отвечающим гигиеническим требованиям жизни в пустыни писюном. А неизбранные мусульмане, живущие рядом с ними в той же пустыне, пусть бы фимозами мучились!

Так что, спокойно, господа евреи. Вот выпестуете в своей по­роде ген «безкрайнейплоти», к тому же — доминантный, тогда и дерите нос!

Выходит, не боги выбирают себе народы, а народы выбирают себе богов. Отнеся еврейство к варианту публичного, но с налётом стыдливости, масонства, Он успокоился. И вычеркнул эту якобы стран­ность — неумение и нежелание разбираться в человечьих породах, из списка своих ущербностей. И даже научился иногда в толпе выделять евреев. Иногда даже толпы евреев. Особенно когда по телевизору по­казывали Израиль…

Гораздо хуже дело обстояло в другом.

— Странно, что я вообще вышла за тебя замуж! — кричала Ему же­на. — Я устала жить в хрущобе! Меня тошнит от штопки носков! Я не хочу больше кататься на велосипеде, стараясь не давить муравьёв! И слушать твои бредни, что тем самым я, пусть на миллиметр, отодвигаю глобальную экологическую катастрофу… и появление детей с врождён­ными противогазами на мордах! Что толку от этих твоих красных дипломов! Ты посмотри на свою синюю рожу, трахнутую авитаминозом честности! Глупо быть праведником, имея жизнь однократного использования! Неужели ты, от­личник чёртов, не понимаешь, что конец света приближается с одинаковой скоростью и к тем, кто ходит пешком, и к тем, кто ездит на маши­нах! Так вот, Я — хочу увидеть апокалипсис из окна мерса с кондишином! Через тонированные стёкла! Вспомни Коленьку Островского! «Жизнь даётся человеку один раз! И прожить её надо так, чтобы не было мучительно!..», — так она кричала. Его будущая жена.

После таких разборок, согласитесь, вместе долго не живут. Но всё это у Него было ещё впереди…

Золотая медаль по окончании школы сулила, казалось, блестящие перспективы, а долгожданное совершеннолетие (чтобы можно было легально, не опасаясь милицейских постов, гонять на мотоцикле) позволяло подверг­нуться испытаниям на главном аттракционе всех времён и народов под названием Карусель Стя­жания Успеха.

Устройство представляло (и представляет) вертящееся пространство, забитое всякими жизненными благами: самокатами и деревянными лошадками с самого краю, дальше — велосипедами, мотоциклами; ещё дальше — маши­нами, недвижимостью всех сортов и этажности… Наконец, в самом центре, составляя ось Кару­сели, высится Башня с рубиновой звездой на шпиле. Даже несколько башен, по внутреннему периметру которых паркуются самые дорогие лимузины. Окраины же Карусели статичны, унылы и убоги.

Карусель, правда, славится одной каверзой. Вращается нервно, не­ровно. То, ускоряясь, мчится, как бешеная, то внезапно тормозит, то еле ползёт со скрипом. Удержаться и продвинуться к центру, не сломав шею и не слетев с орбиты — вот Удача! Расплющенные носы и ссадины в расчёт не принимаются.

Родне стоило немалых усилий протолкнуть Его в первые ряды конку­рсантов и подсадить на лошадку, потерявшую предыдущего седока. В надежде, что даль­ше Он сам… Схватит повод, вцепится зубами, заработает локтями… «Мы сваливать не вправе / Вину свою — на жизнь. / Кто едет, тот и правит, / Поехал — так держись!», — внушали в прозе семья и школа. Николай Рубцов эту максиму тогда ещё не зарифмовал.

Незримый распорядитель аттракциона нажал кнопку, и твердь ушла у Него из-под ног. Не успел оглянуться, где-то за спиной канули мать с отцом. Мельк­нуло лицо жены, ловко пересевшей с велосипеда в автомобиль и умчав­шейся в направлении казино, кабаре, Канар и кавалеров. Она даже не стала отсуживать у Него «малосемейку», так высока была степень её к Нему презрения и ненависти за «бесцельно прожитые годы»…

Он слетел на первом же витке. Скопище таких же бледных неудачников тяжело дышало. Многих мутило и выворачивало наизнанку, но взоры их горели. Большинство, чуть переведя дух, вновь бросалось на штурм Карусели, дерзая добраться если не до Башни, то хотя бы по­ближе к центру, где не так велика тошнотворная скорость бесконечного вращения и не так губитель­на центробежная сила. Достигших Башни, медленно и величаво озирающей круги своя, по слухам, в жизни больше ни­когда не тошнило…

Он с удивлением обнаружил, что человек — это не совсем то, чему учили в школе (разумеется, речь не об анатомии с физиологией).

Толкаемый плечами, затираемый жаркими потными телами, Он очутился, сам не заметив — как, вдалеке от Карусели.

Здесь ещё было полно людей, но среди них уже нередко попада­лись особи в лохмотьях. С потухшим взглядом они молча сидели прямо на земле. С кружками или картонками подле. И странное дело — чем дальше от Карусели, тем чаще обы­ватель то ли с умыслом, то ли по неловкости ронял копеечку в немудрящую тару оборванцев. Больными слезящимися глазами те рассматривали подаяние, затем, раздражая кассирш супермаркетов горстями медяков, что-нибудь покупали. Купленное съедали, выпивали, или выкуривали. Чаще, всё же, выпивали…

Он не стал множить попытки обуздать Карусель. Повернулся и пошёл прочь…

Найти отдохновения в Боге Он не мог. Слишком велико было не­гативное впечатление детства.

По существу, растили и воспитывали внука дед с бабкой. Так получилось. Эти натерпевшиеся, но сохранившие чистоту души люди не нуждались в третьем авторитете, чтобы поучать вечным истинам. Говорить о Запове­дях они имели право от первого лица. Возможно поэтому в доме не было ни образов, ни ленточек с молитвами, ни Биб­лии.