Проза. Новые образцы

Мерцающие звуки ночи

Вадим Яковлевич Вериков, проживающий в трехкомнатной квартире на шестом этаже кирпичного дома в центре, проснулся от невнятного звука. На часах было около двенадцати. В такое же время, ни раньше, ни позже, сон прерывался и вчера, и позавчера, и третьего дня, и все по причине гудения. Из-за того, что гудение это было не особенно громким, а каким-то тусклым, размытым, не удавалось установить его источник и даже месторасположение. Но механический, монотонный звук, слегка вибрирующий, с легким подвыванием, давил на уши и моментально опустошал организм от счастья сна. Больше всего он раздражал своей неопределенностью, непонятным происхождением среди тишины ночи.

Первым делом Вериков подумал на верхних соседей, вселившихся в дом около года тому назад. Люди, судя по всему, не бедные, они купили сразу две квартиры, на седьмом и восьмом этажах, соединили их внутренней лестницей, месяцев девять что-то ломали, долбили, канителились, не давая покоя всему подъезду, оснастили жилище всевозможной бытовой, световой и развлекательной техникой. Но после вселения особенных неудобств не доставляли. Сам Борис, долговязый детина лет сорока, дома, кажется, бывал редко, добывал средства где-то за границей. В его отсутствие наверху царила полная тишина, и только по возвращении с потолка валилась обычная звуковая дребедень, что ныне повсюду. Но все это в меру, под вечер, а позднее стихало. Этажом ниже проживал одинокий старик-вдовец, обнаруживавший себя временами замечательно громким чиханьем.

…Звук слегка нарастал, как бы набирая обороты, ввинчиваясь, и всё сильнее давил в ушах. Вадим Яковлевич не выдержал и подскочил к окну. На улице всё было спокойно, у мусорных баков привычно крутились знакомые собачонки, помелькивал снег и мирно дремали припаркованные к забору машины. Гудеть с этой стороны явно было некому и нечему. Явилась мысль о трансформаторе во дворе, с другой стороны дома, куда выходили окна гостиной. Вадим Яковлевич прошел в гостиную, там тоже подвывало, но гораздо слабее, чем в его спальне. Для чистоты опыта он отворил окно и окончательно убедился, что и трансформатор тут не причем. Звук отчетливо слышен был в коридоре, но сильнее всего над его кроватью. А вот откуда он приходил — сверху, снизу, сбоку — этого нельзя было разобрать. Звук словно сочился со всех сторон или просто возникал ниоткуда, сам собой сгущался из воздуха.

На этот раз Вадим Яковлевич решился разбудить жену. Он пошел в ее комнату.

— Что не спишь? — встретила она вопросом, едва он приоткрыл дверь.

— Помнишь, я вчера говорил тебе о шуме? Вот и сейчас, пойдем-ка.

Жена послушно встала и пошла с ним.

— Слышно? Гудит. Вот здесь, вроде бы сверху… Нет, с той стороны.

Лицо жены в тусклом свете окна выказывало напряженное внимание. Она оглядывалась, крутила головой, ходила за мужем то к кровати, то к шкафу.

— Нет, ничего не слышу. Извини…

В голосе жены Вадиму Яковлевичу послышалось недовольство. И это еще больше раздражило его.

— Да вот же, вот! как не слышать! Гуденье такое, как будто стиральная машина работает или пылесос… то тише, то громче, волнами…

Жена постояла еще немного.

— Нет, я пойду, завтра первый урок. Да и ты ложись. Если и шумит, то не громко, не мешает.

Звук и в самом деле терпимый, не громовой, но очень надоедливый. Он есть, есть! Почему же она не слышит? Вадим Яковлевич почувствовал раздражение против жены, какое возникало, когда ссорились, и она не понимала порой самых простых его доводов.

Вот и теперь — что бы ей прислушаться, быть повнимательнее, посочувствовать? А то получается, будто он все придумал для своего развлечения. «Мне рано вставать на уроки!» У него, между прочим, тоже лекция первой парой (Вериков читал физику в университете). А теперь не заснешь…

Вадим Яковлевич снова улегся и стал ждать. Он уже знал, что пакостный звук длится недолго, минут пятнадцать-двадцать, а потом исчезает. От гуденья ли, от разговора ли с женой участилось сердцебиенье, дыханье затруднилось, стало чесаться в спине (явный признак перевозбужденья, знакомый еще с детства — но тогда чесалось от радостных ожиданий завтрашнего дня, а теперь от нервов). Лежа, он перебирал возможные варианты происхождения звука. Действительно, похоже на стиральную машину — но почему так поздно, а главное, в одно и то же время? Версия совсем отпала, когда он вспомнил, что в доме и воды-то не бывает с одиннадцати часов. Пылесос? Холодильник? Кондиционер? Все сыпалось под напором самых простых рассуждений.

Ну вот, кажется, замолкает, словно невидимый дирижер подает знак. При этом звук не выключается, не прекращается разом, одномоментно, а слабеет помаленьку, растворяется, уходит в ночную тишину как бы на цыпочках, озираясь. Не то у Верикова со сном — его приходится потом дожидаться долго-долго, а когда сон слетает, наступает время вставать.

Не любитель всяческих конфликтных ситуаций и разбирательств, Вериков все же решился на другой день поговорить с верхними соседями, поговорить, конечно, деликатно, ни в чем не упрекая, а только чтоб выяснить, слышится ли и им нечто непонятное по ночам, а если слышится, то чем они его себе объясняют. Он даже не стал подниматься к соседям в квартиру, чтобы особенно не беспокоить (скажут — по пустякам!), а позвонил по телефону.

Трубку взял Борис. На все разъяснения и вопросы отвечал односложно: «Не знаю, не слышал, не представляю» («Еще бы сказал «не участвовал», — подумал Вериков), но всё же пообещал следующей же ночью напрячь внимание:

— Все равно ложусь не раньше часа.

Назавтра сосед не позвонил, и Вадим Яковлевич решился сам напомнить ему об уговоре. Ответом было все то же «не слышал». Еще Борис высказал догадку, что это могут «петь» трубы отопления, резонанс, знаете ли.

О резонансе Вериков сам мог прочитать целую лекцию, но все же на другой день позвал к себе домового сантехника. Тот пришел, посмотрел, покрутил вентили и ответственно заявил, что в обычном режиме трубы ведут себя тихо, а гудеть могут лишь при сливе воды по окончании отопительного сезона.

А покоя не стало. Звуковое наваждение донимало еженощно, без исключений, всегда около двенадцати. Оно возникало бледным унылым призраком, постепенно наливаясь плотью и силой, заполняло комнату и, пульсируя, сжимало голову, терзало сердце. Вадим Яковлевич понимал, что ему слышен только верхний слой сигнала, действительно, не столь явный, чтобы разбудить дом или вызвать тревогу в городе, но основная, мощная его часть, работает в диапазоне ультразвука. Отсюда такое воздействие на организм, на психику, оттого ощущение боли в ушах и паники в нервах.

Вериков был человеком трезвым, нормальным во всех отношениях, в заговоры и тёмные силы не верил. Он не допускал, чтобы кто-нибудь просто так, без всякой причины, мог облучать ультразвуком, например, из противоположного дома, его квартиру. Чем мог заслужить такое внимание простой доцент? Кому он навредил? А может, пойти провериться у психиатра? Глупо, не поймут, да и звук-то от того не исчезнет. «Если у вас мания преследования, это не значит, что за вами действительно не следят», — вспомнилась старая шутка. Вызвать спецов санэпиднадзора? Но как их убедить прийти в полночь, да еще заставить ждать непонятное гуденье, которое никто больше в подъезде не слышит, не исключая собственной жены?

Сосед снизу, видно, набожный старичок, посоветовал позвать батюшку, отслужить в квартире молебен, окропить святой водой. Коллега по кафедре пообещал свести с известным в городе специалистом по НЛО и аномальным явлениям:

— Он тебе в два счета выгонит «барабашку».

Приехал сын. Наедине, чтобы жена не внесла в разговор сумятицы, Вадим Яковлевич рассказал ему о своих мучениях, попросил совета. Как всегда чем-то удрученный, непролазно занятый делами, сын слушал не слишком внимательно.

— Это у тебя в голове шумит, пап, следи за давлением, — сказал он. И нежным движением прижал его голову к своей, будто в самом деле надеялся таким образом услышать тот диковинный шум.

Жена предложила поменяться комнатами:

— Тебе здесь будет спокойнее, а мне везде хорошо.

Но и в ее комнате Вадим Яковлевич проснулся точно в то же самое время, расслышав гудение, крадущееся к нему мягкими шагами по коридору. И на другой день вернулся спать обратно к себе.

Пришла весна. Вериков почти что привык к «посланцу иных миров», как в шутку называл звуковое привидение. Он, правда, слегка изменил график жизни: спать ложился пораньше, а проснувшись в полночь, пару часов затем, чтобы успокоиться, работал в гостиной, когда удавалось, досыпал днем. Пришло время навестить после зимы дачу. Вадим Яковлевич ещё и потому торопил поездку, что не терпелось ему проверить: увяжется ли звук за ними, явится ли там, на природе, у озера, в соседстве садов и полей?

Копанье грядок на воздухе, купанье в бане или что другое подействовало, но только первую ночь на даче Вериков провел без просыпа и очнулся лишь на заре, под истошные вопли лягушек. «Ну вот, а говорили, в голове шумит, — с удовольствием подумал он. — Нет, всё-таки на свете есть предметы, которых вам не сдать, аспирант Горацио!»

Спустя неделю, воскресным вечером, вернулись в город. Вадим Яковлевич не стал дожидаться «барабашки» и сразу же улегся спать. Ближе к полночи его как будто толкнули в бок. Он открыл глаза. Стояла полная тишина. Вадим Яковлевич замер в ожидании. Посмотрел на часы. Время пришло, но звук не являлся.

Вадим Яковлевич встал, подошел к окну, побродил по квартире. Он не знал, как быть, что надо делать. К тишине трудно было привыкнуть, она давила пустотой и бесконечностью, будто время кончилось или весь мир перестал существовать.

В голове собралась мысль: а что, если звук все же есть, он явился, ноет и гудит, как и прежде, только с собственным организмом Верикова что-то произошло и он теперь не способен слышать, как не слышала жена, как не способны были слышать все остальные? Еще страшнее наступившая глухота. Теперь не узнаешь, являлся ли непознанный ночной гость в действительности или ему только казалось.

Вериков свалился в кресло и стал напряженно ждать.

Plusquam perfekt

Если бы тем февральским вьюжным вечером вы проходили по улице Бернардинцев мимо кафе (безымянное, за аркой, с облупленными стенами средневековой постройки), то вполне могли бы различить меня в незанавешенное окно. На столе горела свечка, свет ее в золото окрашивал скатерть, багрецом отражался в рюмке с бенедиктином. Но никого не предвещалось. Я и не ждал.

В кафе сумерничали, долго не зажигали электричества, и потому хорошо была видна другая стена улицы, близкая, рукой дотянуться, крутящиеся в воздухе струи снега, тени редких прохожих. Время от времени с одной и той же визгливой скрипичной фразой открывалась дверь, вплывал очередной проходимец, потом расплывался призраком, истаивал в темноте. Беззвучно, легким дымком, меж столов крутилась официантка.

В общем, как всегда, было тихо и скучно. Вдруг дверь снова вскрипнула, всполошились взлетевшие занавески, что-то замерцало, зафосфоресцировало, обожгло стужей, будто в помещение влетел комок ветра или оторвавшийся хвост метели. На ощупь поймав рюмку, я глотнул бенедиктина, он не имел никакого вкуса. Тут зажгли освещение и за соседним столиком оказалась новая посетительница. Она смотрела на меня веселыми синими глазами. Поначалу ничего кроме синевы, лишь спустя какое-то время сияние отпустило и стало проявляться все остальное. Еще не отошедшая от морозца, не оттаявшая от запорошивших ее снежинок, девушка вся радужно искрилась, переливалась, слепила улыбкой. И вдруг без лишних слов, словно повинуясь, перепорхнула за мой столик.

— Вы меня ждали, я не ошиблась? — сказала она, посмеиваясь дробным смехом. — Меня зовут Дангуоле. Да мы же знакомы!

Как, где, когда? Я предложил бенедиктина, но встретил отказ: она была с машиной.

Загадок прибавилось: автомобилесс среди нас уж точно тогда не водилось. Пальцы ее рук — длинные, сильные! — в разговоре, в такт мелодиям голоса, грациозно музицировали, перебирая на столе воображаемые фортепьянные клавиши. Да, да, сказала Дангуоле, о да, она немного играет, любит Шумана (запомнил: именно Шумана, а не Шуберта, не Шопена) и мне — да, возможно, сегодня же, зачем откладывать — представится случай послушать ее игру. Где же? А у нее дома, за старинным роялем. Пояснения сопровождались веселыми нежными взорами. Дивный предстоял вечер!

Так, но прежде, сказала она, предстоит, непременно, побывать у некой мельницы, древней, заброшенной, она за городом, у реки. Черти там водятся! Что такое, зачем? А сегодня, именно, дата такая, непременно, на том зачарованном месте, ей нужно, душа рвется, проверить свои чувства. Да, чувства, к одному человеку. Все еще любит она его или уже нет? Вот в чем вопрос. Разве вам это не интересно — знать, свободна ли она сердцем? Что ж, едем, хоть и нелепо! На мельнице же, кроме чертей, обретаются еще пара бездомных псов, давно их не навещали. Отощали бедняги! Прямо здесь возьмем для них котлет и хлеба. Официантка, котлеты без лука! И уж после поездки, скорей бы, будет ждать нас светлица, свечи, рояль. Звучать будет Шуман… всю вьюжную ночь!

Мы вышли, нет, выбежали, в темном гардеробе быстро поцеловались, крепко сцепились руками, на соседней улице, под снегом, действительно отыскалась машина. И вот полетели из города большими кругами улиц, площадей, сквозь метель, мимо призраков сосен, с бегущими вслед привидениями соборов, дворцов, парков. За рулем Дангуоле то пела, то смеялась, то звала на помощь святых, то подставляла губы под бессчетные мои поцелуи, то, всхлипывая, бормотала стихи.

Пролетели посады, расступился, мелькая, лес, запрыгали сквозь белую муть огни хуторов. Наконец мы уткнулись в берег темной, живой, дышащей паром реки. Вот и убеленные развалины — останки священной той мельницы. При виде их Дангуоле вскрикнула, побежала, как полоумная, упала в снег, стала кататься и бить ногами. Но когда я склонился над нею, оттолкнула, вскочила и вновь закружилась. «Все было здесь! — громко шептала она. — Вот здесь! На этом месте! Деревья цвели тогда. Май! Старые яблони! Это они!» И она с неистовой страстью обнимала мокрые кривые стволы.

Потом долго звали собак, но они не пришли. И мы бежали уж обратно к машине, когда расслышали зов, малую капельку жалобы и мольбы, а там и увидели вылезавшего из камней котенка. Комочек шерсти и писка, он проваливался в снегу и жалко подпрыгивал. Дангуоле схватила его с восторгом. В тепле кабины, без огней и мотора, у черной воды, под тяжелым крушащимся снегом, мы схватили друг друга, стиснулись, долго, до боли, целовались, боясь отпустить, потеряться. Наконец разнялись, и машина вновь взлетела в метельное небо.

Как я торопил время! Показался город, замелькали улицы, въехали в ее двор. Но нет счастья на земле! Мы шли к подъезду, когда Дангуоле, задрав голову, вдруг простонала: «Это он!» И показала на окна четвертого этажа: одно из них тускло светилось. «Вернулся! Только у него есть ключи от моей двери!» Она сунула мне в руки пискнувшего котёнка, быстро поцеловала, оглянулась в дверях: «Еще встретимся!»

Где, когда? Милая, в жизни не бывает повторов! Она еще не знала, что ее ждет пустая квартира. Она забыла, что сама не выключила перед уходом свет. А котенок? Куда его? Да она уж не слышала. Черный силуэт замелькал по лестничным маршам.

Ох, не ко времени оказалось в моих руках это нелепое существо! Но и выбросить его я не мог. Пришлось нести домой, кормить, устраивать лежанку. Спустя два месяца выросла тонкая, гибкая кошка тигровой окраски, с независимой вольной повадкой, переменчивая в настроениях, с острыми коготками. За хищную волнистую грацию я назвал ее Лаской (а поначалу звал Дангуоле). Подобно рыси, она спала наверху, в брошенной на шкаф старой шляпе. Утром, затемно, спускалась и впрыгивала ко мне, лезла греться под одеяло. Вот тут, бывало, притихнет и поворчит на груди пару минут. На большее терпения не хватало — выскакивала и с требовательным криком бежала на кухню. Повзрослев, стала проситься на улицу. Жил я на опушке леса, на первом этаже, так что зверюшка сама спрыгивала из низкой лоджии и исчезала, иногда на несколько дней. Впрочем, в этом мы мало отличались друг от друга, я и сам тогда не каждую ночь являлся домой. А с этой навязавшейся квартиранткой приходилось считаться. Бывало, «средь шумного бала» вдруг вообразишь, как Дангуоле-Ласка, голодная и холодная, с воем ходит под окнами… Еще подумает, пугался я, неразумная тварь, что я дома, в тепле, притаился от нее и не хочу впускать, обидится и уйдет навсегда. Я быстро допивал-докуривал, прощался и летел домой. И как бывал рад, когда посреди ночи раздавался под окном знакомый хрипловатый голос, и шел отворять дверь.

А тут-то и началось в городе нашем…

Знаете ли вы, читатель, что если когда-нибудь, кому бы то ни было, придет в голову разжечь костер на главной городской площади, причем, утверждаю, любого города, в любой стране, да хотя бы просто испечь картошки или заварить чая, уже через пару минут непременно кто-нибудь подвалит, а там и другой, третий, начнут сбегаться собаки, потянутся на огонек бродяги, причалят парочки, возвысят голоса проповедники, налетят любопытные, подтянутся репортеры, за час-другой наберется толпа, ораторы полезут на ящики, мальчишки на крыши, к вечеру площадь будет бурлить, на другой день выйдет из берегов…

Так и случилось. Только мне начинавшийся спектакль показался в художественном отношении весьма посредственным, а психологически не убедительным. Обозначенная в афишках «героическая борьба против тирании» удручала неправдоподобием, худосочностью и фальшью, поскольку фальшивой, не настоящей была сама тирания. Она, тирания то есть, оказалась неспособной даже придать своей физиономии приличествующее случаю серьезное выражение — физиономия эта то и дело расплывалась идиотской ухмылкой, подмигивания были слишком заметны. «Диктатуры» никто не боялся, в ее угрозы не верили даже дети. Противостоявшие «тиранам» постановщики сходок, маршей, хороводов и шествий, балаганными приемами изображали свирепость сгнившего чучела, восхваляли бездарными напыщенными стихами свое бесстрашие — и страшно переигрывали. Объявляли «эстафетную голодовку»: час-полтора на людях голодали одни накаченные ребята, потом из пивной на смену им приходили другие, а эти с гоготом отправлялись в кабак. Славя отважный порыв к свободе, теноры то и дело давали петуха. Да и суфлеры слишком были заметны.

Не задалась игра и у противной партии. С ее стороны могли бы выигрышно, на высокой ноте прозвучать арии о рыцарственном служении, верности долгу, присяге; образ защитников возвысили бы гимны о героике безнадежного дела, красоте гибельной жертвенности и трагизме брошенных Роком. Но сценарий писался без всякого ума и таланта, режиссеры даже с жанром не определились — комедию или трагедию им ставить, они путались сами и сбивали с роли актеров. Всем было ясно, что цирк сгорит и клоуны разбегутся.

Я не стал дожидаться развязки. Меня позвал давний, но по-прежнему любимый голос, обещая новую жизнь, осмысленную, свободную. Она не получилась, новая жизнь, впрочем, не получилась она и у тех, кто остался на старом месте. Теперь там чужая страна, туда не приедешь без визы.

Уезжал я налегке, с рюкзаком, ни с кем особенно не прощаясь. Единственное затруднение представляла Ласка. Нечего было и думать взять ее с собой. С кошкой меня и самого не выпустили бы из свежего государства: ветеринарный контроль попал в число обязательных признаков независимости. Только летучие мыши не признают новых границ и свободно пересекают их. Пришлось звонить другу, устраивать звериную судьбу. За час до поезда он пришел с клеткой из-под канарейки. Ласка доверчиво пошла в руки, но когда я стал её заталкивать в клетку, возопила дурным голосом, оцарапала, а потом, просунув лапу меж прутьев наружу, с человечьей сноровкой пыталась открыть дверцу.

Провожавших было немного. Уныло потоптались на перроне. И то один, то другой повторял: «Нет, ты напиши, как устроишься, а мы вслед. Все там будем, не в одно время…»

На другое утро я вышел из вагона на незнакомой станции, в безрадостной местности, которую, кажется, не смогу полюбить, просто уже не успею. Впрочем, нынче и везде все чужое, куда ни пойди.

И вот ведь, оставив там прошлое, каких-никаких приятелей и подруг, скучал я первое время только по Ласке, жалел, что не взял ее с собой, корил себя за предательство.

Говорят, кошки находят дорогу к тем, кого любят, как далеко бы они не оказались. Сколько на этот счет приходилось читать и слышать достоверных историй! И я стал поджидать. Конечно, слишком уж большое расстояние между нами, да и места пребывания я менял, следы мои путались. И все же, все же… Ведь бывает же! И, значит, быть может.

Но шел месяц за месяцем, а Ласка не появлялась. Вечерами, засыпая, я представлял себе, как мой полосатый гибкий зверок бежит по дорогам, крадется дворами, огородами, преодолевает леса и реки. Позади Белоруссия, Смоленщина, скоро, скоро…

Однажды ночью во сне что-то толкнуло меня в бок и невдали за окном послышался милый голос. Дангуоле! Я вскочил из постели и неодетым выбежал на улицу. Долго звал, но никто не пришел. Не все ведь сбывается, чему и положено вроде быть!

3 430 Слов

Записки, найденные в интернете

В зеркало он посмотрел на себя, отошёл и тотчас забыл, каков он.

Иак.,1,24

На перекрестке человек

с глазами, полными печали.

Его как будто откачали,

или проспал он целый век.

Он города не узнает,

а здесь все годы пробежали.

И он в оцепененье ждет,

чтобы нашли его и взяли.

Вот женщина идет — она

могла ведь быть ему женою.

Да сколько ждать, пока жена

придет и заберет с собою!

И дети выросли теперь.

Куда все к черту подевались?

Они ведь дома оставались,

когда он уходил за дверь.

Напрасно руки он раскрыл —

все пробегают сквозь и мимо,

как будто он лишь струйка дыма,

как будто никогда не жил.

Он хочет крикнуть свое имя.

Не получается. Забыл.

(Guest)

* * *

Вот я, весь, в тусклом помещении с низкими потолками, среди потертых каких-то фигур, теснюсь с ними к стойке, шапка в руке, а подойти не могу. Да нет же, никто не отталкивает, те, что в очереди, обращены ко мне тылом, так что вижу лишь спины. В тужурках и пальтецах, фигуры напирают на прилавок, от возбуждения негромко сопят, но не скандалят, не задираются. Похоже, просто не замечают меня.

Другого объяснения я не нахожу. Когда в очередной раз пытаюсь вклиниться в строй, чтобы, так сказать, в общем порядке предстать наконец перед раздатчиком, посетители с хмурой оглядкой сдвигаются и плотнее заполняют брешь, и я опять оказываюсь за их спинами. Случалось, что я все-таки вдавливался в плотную шеренгу, даже открывал пересохший свой рот для произнесения нужных просительных слов, но буфетчик всякий раз неизменно отвращал от меня лицо свое и отдавал полную кружку другому.

Со стороны может показаться, будто я лезу нахрапом, без очереди, а буфетчик потому и не желает иметь со мной дела, что приучает к порядку, к соблюдению прав. Да, именно так оно может выглядеть. На самом же деле я уже не раз и не два пристраивался в самый конец, это могут и подтвердить, хотя вряд ли найдутся тут желающие кому-то что-то доказывать. И мне ли не знать, что среди жаждущих мужчин не только неловко, но и небезопасно лезть напролом, особенно людям с мелкой комплекцией. Нет, я не беру на себя лишнего и вовсе не прочь постоять. К тому же и очередь-то так себе, человек десять-двенадцать, не больше. И поскольку кроме питья и какой-то сушеной рыбешки, которую никто даже и не думает брать, за прилавком ничего нет, подвигаются довольно быстро. Но что мне с того? Всякий раз, когда я приближаюсь к распорядителю, он отводит глаза куда-то в сторону или, еще нелепее, смотрит сквозь меня, будто я стеклянный, и я опять отхожу ни с чем. Переждав какое-то время, попытавшись еще раз-другой, всякий раз безуспешно, я опять пристраиваюсь в хвост очереди.

Готов признать, что тут отчасти я и сам виноват. Прилипла как-то вдруг ни с того ни с сего манера говорить без голоса, передвигаться столбом вкопанным, смотреть без всякого выражения, а то и закрытыми глазами. Хотя, с другой стороны, надо понимать, что совсем не такое здесь место, чтобы показывать характер или качать права. Пришел — так терпи. Сам ощущаю и от других слышал: спускаешься сюда, переступаешь порог — и весь состав твой меняется, силы оставляют, становишься сам не свой, чужой, самому себе непривычный. Конечно, вот эти, отпетые, получают положенное, но что это за «положенное» — всего лишь кружка питья, да и питья-то, похоже, самого дрянного, судя по кислому цвету, а на большее никто не претендует и не надеется. Я даже не уверен, что, несмотря на духоту и жар, стал бы пить эту муть, достанься она мне, а не вылил бы ее куда-нибудь незаметно в угол. Да и пиво ли это на самом деле — никто толком не знает. Но все стоят и ждут, разинув рот на распорядителя. И вот что я сообразил и хочу объявить всем: пока мы тут стоим, жизнь поминутно убегает от нас, поминутно возвращается, но нельзя утверждать, что живем мы не переставая. Ведь жизнь прерывается всякий раз, когда нас выталкивают из живой гирлянды людей, называемой очередью, когда мы исчезаем из их поля зрения, а в наших глазах меркнет свет. Чем больше таких вот минут, тем меньше в остатке жизни. А если светлые мгновения совсем не возвращаются — вот и конец.

Впрочем, сейчас не время об этом. Мне бы понять: за кого меня здесь принимают? Чего доброго, за попавшего не в свой час проходимца, без наличной копейки за душой. Много у меня и в самом деле нет, но на кружку хватит, единственную, последнюю. Так дайте мне ее в руки, а потом уж и гасите свет. Но не раньше, не раньше! С этим я не смирюсь.

Если начистоту, у меня особенная причина вести себя здесь тише да незаметнее. Все дело в распорядителе (он же буфетчик, других административных лиц в заведении что-то не видно). Физиономия его сразу, как только сумел я разглядеть сквозь пар и чад, показалась мне неприятной, чем-то знакомой. Потом понял: хмуро-брюзгливый буфетчик — копия давнего моего начальничка. Но ведь того давно нет в живых. Когда его хоронили, вышла еще такая забавная аллегория. Гроб, значит, с телом стоит в клубе. А в фойе, прямо перед входом в зал, вывеска фильма «В смерти моей прошу винить Клаву К.» Заглавие большими красными буквами, забыли убрать. Входит вдова, к началу церемонии, и сразу ко мне (я был вроде караульного, с повязкой на рукаве). И этак с гонором: «А кто такая, скажите, эта Клава К.?». Я, конечно, тут же содрал плакат, смял и сунул в карман. Но это ее только больше взбеленило. «Нет, не прячьте, вы обязаны мне сказать, кто такая Клава К., какое отношение она имела к мужу и как довела его до смерти». В общем, жуткий скандал, едва не отменили всю церемонию.

Если все это было не с ним, то, пожалуй, я готов извиниться. Если же нынешний буфетчик есть тот самый тогдашний начальник, вполне тогда понимаю, почему такое со мной обращение. Злопамятен, ох, злопамятен! Допускаю, что были у него основания считать меня разгильдяем, не горел я тогда на службе. Но и порядка не нарушал. А ведь он, пожалуй, считает меня виноватым, что потом его сняли с должности. В этом, в этом все дело! И напрасно он так считает — я-то чист перед ним.

Кто не нарушает закон, не должен страшиться суда. Однако, судят нас как раз те, кто сами для себя не признают никакого закона, или признают одни исключения. Мы, в ответ, могли бы тоже плевать на их юрисдикцию. Однако судилища не избегаем, более того, сами же и выносим себе приговор. Да, да, тот самый, беззаконный приговор, который устраивает неправедных судей. И сами приводим его в исполнение. При этом еще и жалко стараемся угадать их волю — и потому заранее согласны со всем.

Начнись откровенный разговор с буфетчиком, я легко мог бы доказать свою непричастность к тем давним его неприятностям, заодно и раскрыть ему глаза на тех, с кем он тогда пил и кого продвигал. Но кому нужны сейчас эти выяснения, спустя столько лет, да еще в темной яме! Все же другой на его месте, наверное, рад был бы случаю объясниться и выяснить отношения. Другой, но не он. Впрочем, может быть, это и есть другой, а не он. Здесь такой свет, что и сам себя узнаешь с трудом.

К тому же теряешь всякое представление о времени. Когда тащился сюда, на улице сиял зимний день, глаза слепил снег. А что там сейчас? Никто не скажет. Вообще-то я не из любителей пива, зимой предпочел бы горячий чай. Да где взять? Сюда зашел просто погреться. Поначалу обрадовался многолюдству, так незаметнее, можно постоять подольше. Пивная на углу, — ну, знаете, конечно, бывали — она очень тесная, столов и стульев в ней нет, пьют стоя, а для опорожненных кружек прибиты к стенам узкие полки. Да что за полки, просто плохо обструганные доски, много лет к тому же не мытые. Тут ни посидеть, ни подремать, зато тепло, руки-ноги оттаивают. Из носа течёт, но лишь самое первое время, быстро обсыхает.

Между прочим, видимость забегаловки обманчивая. Кажется, теснота и убогость, а помещается бесконечная уйма народа. Все это время, что я здесь, люди прибывают и прибывают, а ведь ни один ещё не вышел наружу. Взять те же стены, когда-то покрашенные в серый цвет, а теперь затертые и облупленные, — кажется, вот они рядом, жмут, теснят, рукой дотянуться. Но человек направляется с кружкой, а стена съеживается, пятится от него, отодвигается, как горизонт в поле. А потолок? Низкий, тусклый, с подтеками, давящий душу — а сквозь него видны летящие облака, мелкие звёзды, иногда сыплется снег. Между тем всюду теснота, испарения, удушье, свет такой тусклый, что лиц почти не видать, так, пятна какие-то плавают, как жиринки в бульоне, и булькают ртом.

Главное, нет надежды когда-нибудь допроситься. Ни малейшей надежды! Я начинаю догадываться, что объяснение странностям вовсе даже и не в буфетчике, надо брать выше. Люди попадают впросак нередко из-за того, что, скажем, рождаются не в свое время. Или не в том месте. А здесь всюду такие порядки. Это вообще какой-то невразумительный город. Жители здесь молчат, а если и говорят, то что-то случайное, из первых же подвернувшихся слов, чаще бессмысленных или вздорных. Речь сбивчива, из незаконченных предложений, восклицаний и всяких подхваченных новых выражений, смысла которых говорящие не понимают и потому часто используют не по назначению. Начиная что-либо обсуждать, они вскоре забывают предмет, и обсуждение оканчивается криками, визгом, а то и потасовкой. Бывает, спорщики оголяют и показывают друг другу известные части тела, это у них заменяет доказательства. Но для вида держат умные лица. Впрочем, это искусно нарисованные маски, никто толком не знает, есть ли у них лица и какие они.

В городе нескончаемые потоки машин. И все едут понапрасну, без всякой надобности, только потому едут, что есть машина, в руках ключ, она заводится. Перемещаются попусту, кругами, потоками, выбирая трассы погуще, между тем все торопятся, свистят и грозят друг другу, жмут на клаксон, стараются опередить — кто по тротуару, кто на красный свет, кто сбив ребенка. У каждого бессмысленный маршрут, никуда не ведущий, потому что не сам он его выбирал. Тот, кто выбирает за них, тот один и знает — зачем. Он крутит барабан. Остальные крутятся. Жители вовсе тебя не замечают, сколько на них не смотри. Здесь удача перейти улицу, не покалечившись. Водители машин просто не видят пешеходов, не признают за ними права на бытие. Потому желающие, в силу каких-то надобностей, оказаться на другой стороне улицы скапливаются на перекрёстке большими стайками, чтобы, если уж рисковать, то всем вместе. Потом задние начинают теснить передних и потихоньку выдавливают их на проезжую, первые несколько горожан, понятное дело, гибнут под колесами, остальные перебегают. И ведь так каждый раз!

И зачем только я здесь оказался! Без конца спрашиваю себя: зачем? И не нахожу ответа. Сколько времени я здесь? Кто знает! Я ведь направлялся сюда по какому-то делу, кажется, по служебному, как будто в командировку. Тогда где же мои документы, где паспорт? В карманах давно ничего нет. Помню, что прибыл поездом. Вышел из вокзала — кругом лужи, как зеркала, в них солнце и облака. Значит, была весна, потому что искрилась грязь, кричали грачи, пахло помойкой. В гостиничном буфете ел сыр. Вечером ходил по улицам, рассматривал здешних девиц.

Когда с приобретенным обратным билетом вернулся в гостиницу, номер был заперт. Ключа на месте не оказалось — его унесли с собой новые постояльцы. Ждал их, не мог же уехать без вещей. Постояльцы, их было двое, вернулись поздно, почти что ночью, когда мой поезд давно ушел. Но и в номере, когда вошли, не обнаружилось ни чемодана, ни сумки. Я осматривал шкафы, ползал, заглядывая под кровать, а жильцы стоя молчали. Потом один из них сказал: «Уж не думаете ли вы, что мы их присвоили?» Второй добавил: «Пора бы уж спать!» и выключил свет.

Я вышел из номера. Коридорная объяснила, что вещи могли отнести на хранение в гостиничный склад. В таком случае, сказала она, выдать их мне смогут лишь в девять утра с приходом кастеляна. Ночь я провёл на диванчике в коридоре. Но утром кастелян не явился. Не было его ни в полдень, ни вечером.

— Прямо загадка какая-то! — вздыхала администраторша. — Небывалый случай! Телефон не отвечает. Что я могу посоветовать? Только ждать. Наберитесь терпения. Если и завтра кастелян не придёт, возьмём понятых и откроем дверь сами.

Представьте мое состояние! На другой день администратор взяла двух горничных, вахтера, вызвала знакомого полицейского. Монтировкой отжали дверь и вошли на склад забытых вещей. Я полдня, чихая от пыли, разбирал завалы. Но вещи не находились.

— Не мог же он увезти их на центральный склад объединения отелей, притонов и исправительных заведений! — возмущалась администраторша. — Но вы не теряйте надежды. Со дня на день в объединении начнется серьезная ревизия всех кастелянов и тогда их темные делишки обязательно всплывут наружу. Не могут у нас вещи постояльца кануть бесследно, такого ещё не бывало. Я вам советую дозвониться вот по этому телефону до руководителя службы информации и контактов. Это нелегко, но вам же все равно нечего делать. А он уж подскажет, как быть, и какие у вас есть права на дальнейшее проживание. Только, прошу, разговаривайте с ним повежливее — очень обидчивый. Но дело свое знает, любой вопрос у него от зубов отскакивает.

Я подсел к стоявшему на подоконнике старенькому аппарату и накрутил номер. В ответ включилась музыкальная автоматика, после непродолжительного концерта механический голос объявил, что я на связи со службой информации и контактов объединения отелей, притонов и исправительных учреждений, что я поставлен в очередь под номером сорок семь, что необходимо ждать, что мне обязательно ответят, что я даже обречен на ответ, так и сказали. В ухе опять завертелась музыка, то есть не музыка, конечно, а хиты и шлягеры, музыки ведь на свете теперь не осталось. Минут за пять меня довели до позиции 46. И опять по ушам надавали шлягерами! Положил трубку, вышел покурить, поболтал с администратором — все это приблизило к цели на четыре позиции. Тогда я пошел обедать. Погулял по городу. Когда вернулся и снова припал к трубке, сообщили, что я числюсь шестым номером. Время, вперед! Вперед, время! Пять, четыре, три, два… Прокашлялся, мне говорить. Вот-вот подключится некто все ведающий, с ним можно объясниться, ему можно пожаловаться, он всё поймёт, прояснит, наладит, исправит. Не может же он не помочь! Даже обязан, как ответственное лицо, а по закону…

Но что это? Голос в трубке, тот же пластмассовый, компьютерный, продиктовал, что я на связи, что поставлен в очередь вторым номером, что мне обязательно ответят. Позвольте, я только что был вторым, пора мне быть первым! Меня обязаны подключить, выслушать, ответить по существу! Тут недоразумение, сбой, автоответчик не исправен! Должен же кто-то, хит вам в уши, заметить ошибку! Но автомат неумолим, меня, как шар бильярдный, посылает на позицию №3. Сомнений нет — пошёл обратный счет. Тот, на другом конце провода, только приблизился, невидимый и не постижимый, и сразу же повернул обратно, не вступив в контакт, не желая слышать. А меня сбросили уже на четвертый номер. Тут я закричал, взвыл, кажется, нечаянно куснул кого-то… Меня вынесли на улицу.

Последующие дни я отирался на вокзале, встречал и провожал поезда, спал урывками, поскольку начиналось лето, на скамейках в зелёных дворах, бывал бит, ограблен, попадал в полицию, кутил с какими-то женщинами. Вещи мои все не находились. Кастелян, как потом и в газетах писали, прихватив кассу, бежал с молоденькой горничной за границу. И в моем чемодане теперь на какой-нибудь веранде в Мальорке держат недозрелые помидоры.

…Очередь между тем сохраняется, она стала даже длиннее, так как пиво течет вязко, медленно, из-за чего буфетчику приходится подолгу держать посудину под соском. Наполняет он кружки теперь лишь наполовину, даже меньше, но жаждущие не только не возражают, но и сами показывают знаками (ребром ладони у горла), что ждать им больше невмоготу и лучше хоть глоток, чем вообще ничего. «Да пусть бы оно и вовсе кончилось, — думаю я. — И тогда можно будет уйти, не навсегда же мне здесь». Трудно дышать, как будто из помещения высосали весь воздух.

Тут от стойки отклеивается один тип. Вижу, вместе с пивом, едва ли не первый за все время, несет он и сушеную рыбу. Таким образом, обе руки у него заняты, и не знает он, горемычный, где бы пристроить кружку, чтобы заняться той рыбой. Столов, я уже говорил, в заведении не держат, а стен с полками совсем не видно из-за сгустившегося тумана. И вот он, бедолага, растерянно и жалко оглядывается. Еще немного — и выпадет у него из рук рыба или опрокинется кружка, всё в тартарары. Отчаянное положение, скажу я вам, жалкий миг равновесия, когда человеку еще возможен какой-то выбор. И тут он, похоже, от безвыходности, кидается ко мне. Значит, различает он меня, признаёт мое существование, соглашается с моим наличием! Я тоже вижу его и готов прийти на помощь. (Так и Эммануил Сведенборг уверяет, что иные существа способны видеть нас исключительно в том случае, если мы сами на них смотрим. От нечистой силы спрятаться проще простого — надо лишь отвести от нее глаза, не замечать ее, вовсе не интересоваться).

И вот смотрю я на человека с кружкой и рыбой, а он на меня. И вдруг он изрекает:

— Подержи-ка, будь другом.

Передает мне посудину, из рук в руки. Явственно слышу запах вожделенного пойла — оно отдает сырой глиной с тонкой примесью картофельной гнили. Я держу кружку, а он принимается за рыбу. Она небольшая, длиной с ладонь, узкая и плоская, но с крупной лобастой головой. Самое выразительное в рыбе — глаза. Рыба сушеная, а глаза живые. Льдисто-голубые, как у балерины Волочковой, глаза с явным интересом и детской доверчивостью смотрят на нас. Я ощущаю веселый дружелюбный взгляд рыбы и тоже киваю ей. Серебряная, хрупкая, тонкая, она и телом похожа на танцовщицу, подкинутую в воздух партнером и так в полете застывшую. Вот, думаю, что за судьба — родилась и взрастала где-нибудь в морях под Южным Крестом, обладая невероятной навигацией, без Солнца и звезд находила путь в непроницаемых глубинах. Хрупкое тельце выдерживало давление толщ, способное сплющить стальную подлодку. Обладала даром производить потомство, значит, испытывала чувства влечения, пожалуй, даже превосходящее наши по красоте и силе: ведь рыбы ради минуты любви преодолевают маршруты в половину земного экватора. Кто из нас-то на это способен? А ее изловили, высушили и бросят сейчас, при мне, в эту самую минуту, растерзав, под ноги на грязный пол.

— Да что ты о рыбе! — говорит вдруг посетитель, отколупывая от тушки худые волокна и отправляя их в рот. — А хоть бы и настоящая балерина — судьба-то одна. Эта плавала, та порхает под музыку — и так же берут ее после ужина, и обрывают крылышки, как я эту шкурку. Да и эти вот, — он обвел глазами стоящих в очереди, — разве кто из них заслужил такой доли? А ты говоришь — рыбка!

Вообще-то я не сказал ни слова. Разделавшись с тушкой и побросав ее останки на пол, пивопивец забирает у меня кружку:

— Твое здоровье!

— Какое здоровье, — говорю я, — когда меня, может быть, и вовсе нет.

— Как нет, если ты смотришь на меня и думаешь обо всем. Хочешь, и тебе нальют?

Он бросается к стойке, но тут же возвращается без ничего:

— В бочках сухо, буфетчик заснул.

Посетители продолжают прибывать, но шумнее от того не становится, наоборот, всё меньше движения, толкотни. Кто с кружкой, кто порожний — все дремлют, смежив веки, стоят, покачиваясь, подобно водорослям в тихой воде или отражениям ив. От опадающей тишины, от ощущения наступающей свободы заходится сердце и начинает ломить в висках.

— Смертная тишина. Не странно ли? Такой не бывает там, наверху, — говорю я. — Когда-то я знал человека в своем городе, ему по ночам, в его же квартире, ровно в полночь, начинал слышаться звук, негромкий, но надоедливый, вроде зуммера. Он обращался в разные инстанции и просил что-нибудь сделать, чтобы избавили его от звука. И так шло довольно долго. А потом ночной гость исчез сам собой, перестал приходить, как будто его никогда и не было. Так, представьте, приятель мой истерзался, чуть с ума не сошел, думая, что он потерял слух. Или что с ним не все в порядке.

— Понятно, — сказал собеседник. — Он испугался самого себя. Мы все боимся самих себя, не хотим себя знать и видеть — и потому ищем всякого вздора и шума.

— А вообще-то тебе пора убираться, — вдруг говорит он, наводя на меня мутный взор.

— Но ведь я так и не получил того, зачем приходил, — говорю я.

Пивопивец не отвечает — вижу, он спит, свесив голову себе на плечо.

— Не положено, закрываемся, попили-поели, насвинячили, здесь не место, все прошло, миновало, пора, брат, пора, — бормочет во сне буфетчик. Голова его, как отрубленная, валяется на прилавке, сама по себе, без рук и без шеи. За ночь у буфетчика успела вырасти седовато-сивая длинная борода, теперь она мокнет тут же в пивной луже.

«Свободен, свободен, наконец-то свободен!» — говорю я себе, проталкиваясь к выходу, переступая павших. Наощупь отыскиваю в стене дверь, толкаю, она отворяется с тяжким стоном — и я оказываюсь на улице.

Светает, из темноты проступают какие-то строения. Воздух легкий и свежий. Похоже, снова весна. Нет, пожалуй, раннее лето: деревья в листве, молодой, не пыльной. Бодро, по-утреннему, перекликаются птицы. Я иду гулкой пустой улицей в жемчужно-розовых бликах утра — и с какого-то шага начинаю узнавать встречные дома, переулки, фонари, деревья.

И тут до меня доходит, что тот, чужой, вчерашний, город кончился, слинял вместе с прошедшей ночью, смыт весенним дождём, а вокруг новорожденный свет. И я не просто влачусь, как попало, неизвестно куда и зачем, лишь бы двигать ногами, а иду к своему дому, оттого спешу, спотыкаюсь, готов полететь. Я вспомнил, я знаю, где повернуть, на чём подъехать, чтобы вернуться туда, где меня ждут. Они не успеют проснуться, как я постучусь.

(Аnonymous)

Ранний порох

Или как я стал журналистом

В клубе стройтреста по выходным танцы. Девушки стоят вдоль стенок или, пока не определились кавалеры, танцуют друг с другом. А ты только глаза переводишь, ищешь такую, чтоб сердце екнуло, подсказало: это она!

В школе у нас бывали и свои вечера. Но какой интерес топтаться под надзором учителей, а потом провожать наших скромниц! В шестнадцать лет встревоженная душа рвалась к свободным и веселым девчонкам из строительного училища. Почти все они с Украины, приехали на целину из своих колхозов за паспортами, вольной жизнью и женихами. Не знаю, на каких конкурсах их там, на Украине, выбирали, но только от некоторых трудно было глаза отвести. Потом в жизни у меня были большие города, университеты, редакции, путешествия, а только такие красавицы, как там, в целинном поселке, нигде больше не встретились…

«Самая-самая» из них Аня Заводская. О ней сначала мне ребята рассказывали: ух, какая! Я ее, между прочим, отнял у Сашки-электрика. Парень был старше меня, к тому же не из местных, командированный из самого Кустаная. Стиляга: бутылочного цвета пальто, красный толстый шарф вокруг шеи. Но в тот вечер на танцах Аннушка стояла одна. Серые глаза на круглом лице с ямочками смеялись и звали. Сердце забилось. Подошел, пригласил. И после второго же танца позвал на улицу — что изнывать в духоте!

Стоял март, только что отшумел буран, поселок был завален сугробами. Долго мы бродили по прокопанным снежным туннелям в рост глубиной. У какого-то забора остановились. Минута отчаянная. Знал я точно и помнил, что в первый вечер к девчонке, хоть и бывалой, лучше не лезть. Правило тогда действовало неписаное, но твердое (нынче его, кажется, отменили?): поцелуи начинать не раньше, чем с третьего свидания, иначе можно и по щеке схлопотать.

Анечка, по тогдашней моде, в мужской меховой шапке, большой и пушистой, и в шубке, а я налегке, в куртке и с голыми руками. Молодечеством считалось тогда у нас ходить по морозу без шарфа и перчаток. Она увидела, что я руки в карманы прячу, а на нее лишь робко взглядываю — сама шубку свою распахнула: «Согрей руки о свитер, он пуховый, мама вязала». Помнится мне и сейчас этот свитер — какой мягкий, нежный, горячий!

Пошли свидания, каждый вечер. Заходили с ней в недостроенные объекты, и там на древесно-волокнистых плитах:

— Ну, ты и нахал! Пуговки оборвешь! Дай сама расстегну. В школе, что ли, вас этому учат?

Про школу нарочно, чтоб меня позлить.

Жил я у тети, и она уж за школьное моё успеванье забеспокоилась: девятый класс, а с физикой-химией у меня нелады, классный руководитель нажаловался. Но если вечер подходит, а с Аннушкой назначено, и вкус ее вишневой помады на губах — какая сила остановит в шестнадцать лет!

Все же крутнулись вихри враждебные! Политрук училища, свирепый наш гонитель, среди ребят звался Полковником. Сейчас-то, конечно, я могу посочувствовать ему, как представлю под своим надзором двести девчонок пятнадцати — семнадцати лет. Вишенье цветущее, белая черемуха! А шмели-осы так и вьются, так и гудят…

Полковник — он в самом деле был из военных, не знаю только, в каком действительно звании — воспитывал привычным ему порядком. В клуб и в баню воспитанниц водил по поселку строем, на воротах училища устроил КПП с дежурными, выход за территорию — с увольнительной. По периметру училища возвел глухой забор. Да все равно: то в одном, то в другом месте от забора сами собой отваливались доски и возникали лазы. В отчаянии додумался Полковник опутать ограждение колючей проволокой, грозился даже ток по проволоке пустить. Фронт есть фронт — и никакого братанья! Трудно стало встречаться. Только с танцев в субботу можно сбежать вдвоем в весеннюю темноту.

Тут и май подоспел, праздники. Гуляли мы по поселку с гитарой. И не заметили, как забрели на заповедную территорию. Встретил нас Полковник непраздничными матюгами. Выхватил гитару и вдребезги разбил об асфальт. Не стали мы связываться и ушли.

И задумал я мщение — не пацанское-хулиганское, а серьезней: написать фельетон в районную газету. Дорогу в редакцию я знал, да более того, с некоторых пор числился у них юнкором. Еще в восьмом классе, надумав выходить на широкую дорогу литературы, отправился на велосипеде в райцентр со стихами. Как сейчас вижу: тучный Жаназар Бокеевич, редактор, разглядывает меня с легкой усмешкой, подвигает пиалку с чаем, а сам берет и читает мои листки. «Вот это, про целину, можем поставить», — говорит он. Ещё бы! Я же тот стишок специально и сочинил, понимая, что элегии и мадригалы (а стихосложению я учился у классиков) мало подходят для будничных страниц районки.

— Стихи хорошо, а не хочешь ли попробовать себя журналистом? — продолжал редактор. — Написал бы, как элеватор готовится к приему нового хлеба. Возьмешься? Я позвоню директору.

На другой же день я отправился на элеватор. И директор собственной персоной показывал мне, мальчишке, бетонные амбары, рассказывал, объяснял. Целую тетрадку я тогда исписал и повез в редакцию. И снова Жаназар Бокеевич читал, посмеивался, что-то черкал. А в газете заметка вышла совсем маленькая и с чужими словами, не узнать. Это я потом понял, что в газетах язык особый, специальный, он вроде бы и похож на человеческий, но все равно какой-то другой, каким в жизни люди не говорят. Главное — вышла же, вышла заметка, под моим именем! А потом и вторая, и третья. Так забрезжил манящий свет славы.

А мне не дают видеться с Анечкой! Сердце горело, ум пылал. Взявшись за перо, я без лишнего политеса назвал установленные Полковником порядки тюремными, самого его самодуром и тираном, кажется, даже сравнил ПТУ с фашистским концлагерем. Закончил же фельетон железным выводом: муштрой и грубостью, мол, нельзя заменить сложную и многогранную воспитательную работу с молодежью, к какой призывает нас партия и комсомол. И заголовок дал беспощадный — «За колючей проволокой».

Конечно, «концлагерь, самодурство и тиранию» редакция вырезала, но всё остальное оставила. Главное — заголовок. Материал получился громовой! О нем говорили в школе. Я ходил по поселку героем. И на другой вечер, конечно же, отправился к воротам училища. Меня окружили друзья. Дежурные с интересом посмотрели в мою сторону и тут же стали накручивать телефон. Спустя минуту на КПП показался Полковник. Дружки быстро ретировались, а я остался стоять. Во мне появилось самоуважение. Полковник подошел и неожиданно протянул руку:

— Надо поговорить.

— Давайте.

— Не на улице.

Я пошёл за Полковником на территорию. Не станет же он меня теперь бить! Зашли в его кабинет, Полковник предложил папиросы. Закурили.

— Что ты выступаешь? — непривычно тихо спросил Полковник. — Кому это нужно?

— А что — неправда?

— Да не в том дело! Не мог придти, сказать по-человечески? Да знаю я, к которой ты ходишь. Ну и ходи, ты ж парень нормальный, не хулиганишь. А подлянку устроил. Из райкома звонили. На хрена мне такая летка-енька?

Я покуривал и молчал.

— Колючку я, конечно, сниму. А за девчат кто будет отвечать? Вы с Бокеевым? Перепортят всех, — озабоченно проговорил Полковник.

— А что — жалко?

Он хмуро посмотрел на меня.

— Мне что, этому добру все равно пропадать. Но порядок-то должен быть…

Молча докурили.

— Вот что, — подвёл черту Полковник. — Я как-нибудь отбрешусь, но и ты больше не дуди. С Анькой гуляйте.

Так ощутил я силу печатного слова.

Через месяц, в июне, Аня закончила ПТУ, послали ее работать в отдаленный совхоз. Уехала, почему-то не попрощавшись. Полковник дал мне ее адрес. Я послал письмо со стихами. Она ответила спустя месяц парой фраз: «Извини, но все-таки ты ещё салага. А мне жизнь устраивать надо. Выхожу замуж. Не горюй, учись хорошо, слушайся тетю. У тебя все еще впереди…»

Вот и верь после этого, что женщины падки на известность и славу!

Два Анисимова

Вечером позвонили, и кто-то малознакомый — Вадим Сергеевич так и не опознал его по голосу — сказал, что умер Анисимов.

— Прощание завтра в двенадцать. Адрес знаете?

— Не забыл, — ответил Вадим Сергеевич.

— Приходите.

Наутро он с подсказкой жены печально оделся, купил на остановке три блеклые хризантемы и отправился автобусом в нужную сторону.

«Ну, видно же, видно, что не на свидание еду», — досадливо думал, замечая женские поглядывания в свою сторону. Чего уж, в образе любовника с цветами он, седоватый, с широкой лысиной, смотрится теперь действительно уныло. Да если б в самом деле довелось ехать к женщине, то, конечно же, Вадим Сергеевич обошелся бы без этих смешных атрибутов, или, в крайнем случае, доставил букет в бауле. Впрочем, кто его знает, любовь проделывает порой с людьми забавные штуки, хотя бы и в его возрасте.

М-да, вот и Анисимов отдал концы. И ведь не первый уже из их смены, далеко не первый. Или пора им настала? Случайно умер или по болезни? Давненько о нем ничего не слышал.

Павел Анисимов, Павлик, был когда-то Вадиму Сергеевичу близким человеком, очень близким. С одного года, вместе учились, хорошо понимали друг друга. Пробовали дружить семьями, но жены не поддержали компании, не склеилось. Между собой же они ладили, продолжали встречаться. Даже в отпуск как-то вдвоём ездили, по-холостяцки, сплавлялись озерами. Но потом разошлись. Да нет, что хитрить, расплевались — в те годы, когда рушились отношения, мельчала любовь, предавали товарищи, часто по пустякам, из-за каких-нибудь слов. Вадим-то Сергеевич со своей склонностью заминать ссоры, сглаживать углы, еще тянулся по привычке к старому другу, но тот не отвечал взаимностью, а после одного громкого разговора отвернулся и вовсе. О чем был тот разговор, сейчас и не вспомнишь. Тогда много чего говорили. Но стоило ли придавать значение, потом не по-мужски трубку бросать?

Павлик, Павлик! Вот едет Вадим Сергеевич к нему на последнее свидание, и все-то с такой ясностью вспоминается, то даже вспоминается, что, казалось бы, совсем позабыто. А всплывает. Как-то позвонил Вадим Сергеевич домой одному товарищу, по делу, а там вдруг оказался Анисимов. Крепко навеселе. И вырвал Павлик трубку у хозяина, зачастил проникновенным таким голосом: «Это ты, Сергеич? Слушай, ну что нам делить, из-за чего дуться друг на друга?». Пьяный, слезливый такой говорок.

А Вадим Сергеевич и вправду растрогался. «Да нечего, отвечает, делить, кроме, конечно, добрых воспоминаний». «Нет, нет, у нас с тобой тогда принципиальный спор вышел, это надо признать, конфликт взглядов, — продолжал Анисимов. — Не с бухты-барахты. Но, я думаю, мы просто не поняли друг друга. Всего-то. Нам бы объясниться — и всё наладится». «Так в чём же дело? — отвечал Вадим Сергеевич. — Давай встретимся». «Нет, так-то у нас все обычной пьянкой кончится. А давай лучше напишем друг другу по письму, враз, завтра же, и в письме каждый изложит, что и почему. А потом при встрече обсудим. Я теперь так привык работать, системно. И увидишь, что наши разногласия ничего не стоят. Мы же с тобой одной пробы. Нет, лучше, одной группы крови».

Смешным показалось Вадиму Сергеевичу предложение начинать переписку, но перечить не стал, согласился: «Можно и так, я напишу, но и ты без шуток».

Условились под честное слово. Вспомнил Вадим Сергеевич, с каким старанием сочинял это письмо, сколько мыслей и души в него внес. Страниц пятнадцать извел. Жаль, черновика не оставил, то-то был бы документ времени, хоть в журнал. Отправил и стал ждать обещанного встречного письма. А его все не было. Прошли все сроки. И позвонил Вадим Сергеевич знакомому, у которого гостил тогда пьяненький Анисимов: «При тебе договаривались мы с Павлом обменяться письмами. В курсе? Так вот, не знаешь, получил ли он мое письмо? От него что-то никак до меня не дойдет». Товарищ кисло так отвечает: «Не сердись, Вадим, мое дело сторона, но письма, видно, не будет. Видел я на днях Павлика, ну и поинтересовался, помня о вашем уговоре. А он говорит мне: «Письмо получил, толстый такой конверт, но читать не стал, бросил. Знаю наперед, что Вадим напишет. И мне писать ему незачем. Пусть каждый останется при своем мнении». «Так и сказал?» «Точно так, не вижу смысла скрывать». «Ну и кто же он после этого, Павлик наш?». «Не знаю, не знаю…»

Пятнадцать лет прошло, а все накатывает, бередит. Вадим Сергеевич постарался переменить настроение и вспомнить о Павлике что-нибудь хорошее, светлое. Хорошего, конечно же, было больше, но оно к сердцу не так близко, схоронилось в глуби, как корешки под землей. Вадим Сергеевич никогда не считал разрыв окончательным, обиду неодолимой. Она горчит, ест глаза, как дымок над забытым костром, но внутри огонь не угас, если бросить веток, то тут же заново полыхнет. Но встречного шага, слова, взгляда не наблюдалось, так и прошли эти годы. Жить друг без друга оказалось можно. Вот встретимся сегодня, но не так, как мечталось. И вместо бутыли коньяка в кармане эти дурацкие хризантемы в руках.

Ну вот, кажется, и остановка. Вадим Сергеевич вышел, огляделся. Ого, переменилось тут сильно, новых домов наставили, магазин, кафе, ничего этого прежде не было. Туда! Не заросла дорожка. Выносить будут, значит, из дома, из той самой квартиры на третьем этаже. Откуда же еще? Поставят на табуретки у подъезда. Торжественных речей, пальбы и музыки, конечно, не будет, не заслужили. Соберутся соседи, однокурсники, сослуживцы, многих увидишь, кого не встречал по сто лет. Похороны тем еще хороши, что заодно встретишься и с живыми, с кем-то в последний, может быть, раз. На следующей сходке не будет и этих. А, может, следующая-то у вашего, Вадим Сергеевич, подъезда? Кто знает…

Все ближе памятный дом, и идти не хочется, ноги вязнут. Или уж не показываться? Представил зареванную Раису, к нему она и никогда по-доброму не относилась, не очень-то привечала. И придется выдавливать из себя какие-то принятые слова, не скажешь же просто, что в груди жмет. И что Павел тем-то и был ему дорог, что не обабился и не створожился в том семейном раю, в который она его стремилась с головой утянуть. А впрочем, вздор! Придет, цветы положит, поцелует в щеки кого надо — и назад. На поминки не оставаться. Жизнь прошла, все своим чередом, ничего не исправишь. Но почтить надо…

Вадим Сергеевич решительно зашагал к показавшейся за деревьями девятиэтажке. И тут увидел, как из подъезда вышел и двинулся навстречу человек в темной куртке, с красным комком на груди. Что-то в мужчине насторожило Вадима Сергеевича, встревожило, да настолько, что он остановился и, кажется, даже качнулся назад. С завернутыми в целлофан гвоздиками по тротуару шел сам Анисимов. И тоже в упор смотрел на него. Такой же худой, высокий, прямые волосы подстрижены казацкой скобкой, усы те же, только сильно полинявшие. И лицо костлявое, пепельное, с синевой под глазами. Он, он, конечно, он — ну, не падать же в обморок посреди улицы!

А Павлик остановился, протянул руку.

— Ты куда это, Долгов, с цветами? Уж не на свидание ли? — спросил с обычной усмешечкой.

— Так ведь и ты чего-то с букетом, — отвечал Вадим Сергеевич, оторопело на него глядя.

— Я-то на похороны… к Анисимову.

— Ка… какому Анисимову?

— Виктор Тихонович умер, доцент наш из института, должен ты его помнить. Да точно, ты его еще к своей Нинке как-то приревновал в компании. Однофамилец мой…

Тут Павел смолкает и внимательно, цепко так смотрит на цветы в руках Вадима Сергеевича. Лицо его хмурится, глаза краснеют, усы начинают подрагивать.

— Бог мой, да ты не ко мне ли с букетом?!

— К тебе, точно, — говорит Вадим Сергеевич. — Только не обижайся, без шуток. Вчера позвонили мне, не знаю кто, не представился, говорит «умер Анисимов».

— И ты на меня подумал?

— А на кого же еще? Зачем нужно было о Викторе Тихоновиче сообщать, нужен он мне!

— Здорово! — захохотал вдруг Павел, так, что слезы посыпались. — Попрощаться, значит, пришел, с цветами, честь по чести! Уважил, не загордился. А то я, признаться, на тебя не рассчитывал.

— Да почему же! — озлился Вадим Сергеевич. — Я-то готов… когда потребуется… А вот ты как, не знаю, не уверен.

— Приду, приду, вот увидишь, — смеялся Павел. — На любезность любезностью. Спасибо за внимание. Растрогал до глубины. Цветы-то какие красивые выбрал! Или Нинка покупала? Привет передай ей от меня. Так и скажи — от покойника. Очень, мол, был доволен.

— Хватит ерунду толочь, — оборвал его Вадим Сергеевич, бросая букет в урну. — Не пригодился, так радоваться надо.

Покрутив головой, Вадим Сергеевич нашел глазами вывеску кафе.

— Как там у вас? Посидеть можно? Выпить за встречу.

— Говори уж, за помин.

— Да, шел на похороны, попал на именины. Чем не повод?

Павел озабоченно потоптался, посмотрел на вывеску, снова на Вадима Сергеевича, на гвоздики свои…

— Нет, дружище, мне все же к Виктору Тихоновичу, ждут там. А с живыми еще увидимся, так ведь?

Заметив показавшийся автобус, Павел нацелился бежать к остановке, но вдруг крутнулся обратно к Вадиму Сергеевичу. Лицо его ещё больше побледнело и скривилось, как от зубной боли.

— А скажи, Вадик, обрадовался ты вчера, как услышал? По совести? Моя, мол, взяла, Павлика нет, а я еще поживу. Была такая мыслишка? Вишь, навострился с букетиком, удостовериться, закопать. Да не пришлось.

Автобус уже тормозил — и Павел бросился к остановке. На ходу обернулся, крикнул:

— Еще посмотрим, кто кого закопает!

Вадим Сергеевич, пораженный, ещё долго стоял столбом, плохо соображая, что делать дальше. Потом, присутулясь, побрел в сторону кафе. У входа приостановился, покрутил головой, но потом все же зашел. Сел у окна, попросил чая и водки.

— Что ж, вечная память! — сказал, взяв стакан.

И сам не поняв, в чью память, одним махом выпил.

Армулла

Детская память не могла не сохранить это необыкновенное имя. Армулла возвращался поздней ночью, когда я уже успевал наполовину выспаться и просыпался от ожидания. И он приходил, словно являлся из сна. Раздавался тусклый стук пальцев по стеклу, его голос: «Миша!»

— Иду, иду! — откликался отец.

Загоралась под потолком лампочка. Я отворачивался к стене, прикидываясь спящим, потому что входя Армулла обычно спрашивал обо мне.

— Заснул, — отвечал отец. — Ужинать будешь?

— А, Миша, какой сейчас ужин, спать надо.

Отец снова ложился. Армулла плескался над тазом, скрипел пружинами кровати, стягивая сапоги. Потом выключал свет.

Но так было не всегда. Иногда он спрашивал отца:

— Ну как, спать будем или побеседуем?

В его голосе слышалась просьба. И мне хотелось, чтобы отец согласился. Да он никогда и не отказывался.

— А что, я ведь почти выспался. Давай побеседуем, до утра еще далеко.

— Я сегодня с добычей, Миша, — голос Армуллы теплел. — Смотри, полная бутылка. Что, печка-то потухла? Давай плитку включим.

Они садились к столу — отец, как был, в нижней рубахе и кальсонах, Армулла в форменных своих штанах и выцветшей серо-голубой фуфайке. Он служил швейцаром-вышибалой при вокзальном ресторане. Все его там знали, посетители подносили со столов «по маленькой», задабривая на всякий случай. Но на службе Армулла не пил, дружбы ни с кем не водил. Он сливал водку «в карман», где держал бутылку, объясняя:

— Ладно, дома за твое здоровье выпью, ладно.

Армулла презирал свою службу и привязчивых посетителей, но от водки и денег не отказывался.

— С тобой, Миша, выпью. На душе опять сволочь сидит.

Они выпивали, скворчала на сковородке какая-то еда. Начинался разговор.

— Сегодня полковника милиция взяла, — говорил Армулла. — Страшно ругался, посуду бил.

Полковника в городе многие знали. Говорили, что раньше он жил в Москве, служил после войны чуть ли не в генеральном штабе, а пропал из-за жены. Она связалась с молодым офицером и что-то такое наболтала про мужа, что его арестовали, несколько лет продержали на севере, а потом прислали на жительство в сибирский наш город. Тут он и кипел в своре таких же потерянных и вечно пьяных людей. Всё имущество полковника заключалось в стакане, в простом граненом стакане, которого обычно не оказывалось в нужную минуту у мужичков, «соображающих» вокруг рынка или в привокзальных посадках. Заметив группку из трех-четырех человек, полковник подходил к ним, солидно справлялся:

— Что моргаете, посуды нет, что ли? Держите.

Стакан возвращался хозяину наполненным наполовину, а то и на две трети:

— Спасибо, услужил, выпей!

Полковник принимал угощение и шествовал дальше, тощий, обтрепанный, а все же хранящий и в лице, и в осанке следы командирства и всей былой жизни. Вечерами случайные собутыльники вели полковника под руки, а он пел или матерился. Нередко же просто оставался валяться где-нибудь до утра.

Армулла осуждал такое пьянство.

— Свинья! — завершал он свой рассказ о полковнике. Хуже слова не знал. Еще — сволочь. Этим словом он называл жену.

Ее имя тоже сбереглось в памяти. Гулья была демоном и проклятием Армуллы. Я знал, что он живет, дышит и терпит лакейскую службу затем только, чтобы когда-нибудь вырваться на волю, достичь турецких берегов и там в Стамбуле зарезать Гулью.

— Будь у меня крылья, Миша, — говорил он, захмелев, — день и ночь бы летел отсюда, будь проклят этот город, пешком, босиком бы шел, зимой и летом, только чтоб добраться, дотянуться до них… Горло бы ей перегрыз!

Однажды я видел, как Армулла рыдал и скрежетал зубами. Широкое, скуластое, бледное лицо его хищно и жалко морщилось, на седых стриженых усах блестели капли — и он глотал их. И страшно, до хруста, сжимал костистые кулаки.

— Брось ты, Армулла, доконаешь себя, — говорил отец. — Столько лет прошло. Надо и ее понять.

— Нет, Миша, нет! — мотал головой Армулла. — Ты не знаешь наш закон. Наш закон не прощает измены. Она должна была подыхать с голоду, состариться, но пока жива, ждать меня.

— Откуда ей знать, вернешься ли ты.

— Все равно, все равно! Пока не сообщат о моей смерти. Но и тогда ждать. Я ее взял девчонкой, почти с улицы. А ты знаешь, как я был богат? И сейчас в Стамбуле спроси — наш дом все знают. В Бейруте и Дамаске, в Александрии и в Марселе держали в гостиницах на мое имя номера. О, я был очень богат! Я окончил Стамбульский университет, знал пять языков. Зачем только я поехал в проклятую эту страну!

Потом, когда я стал постарше, отец рассказал мне о злосчастии Армуллы. Его пятнадцатилетним мальчишкой родители увезли из Крыма в Турцию в двадцатом году, перед вторжением красных. Там его отец нажил каким-то образом, как говорят турки, большие сундуки. Армулла выучился, знал кроме татарского и русского турецкий, арабский и немецкий языки, ездил с делами по всему свету, бывал в Китае и Японии. И все же всеми силами души стремился вернуться на родину, в Крым, в Советскую Россию. В средине тридцатых годов ему удалось это сделать. Вернулся Армулла с молодой женой турчанкой Гульей. Но все сложилось не так, как он ждал. В новой жизни в Крыму он растерялся, не нашел себя. Советские порядки сначала его удивляли, потом угнетали, в конце концов озлобили и устрашили. Но назад пути не было. Во время войны он пошел в переводчики к немцам.

— Я был толмачом, — горестно восклицал Армулла. — Я не сделал ничего плохого, не стрелял, никого не убил. Да и нельзя было отказаться. А со мной потом поступили как с врагом. Ладно, может быть, так и надо. Я десять лет рубил лес, я за все ответил сполна. Но почему меня не выпускают сейчас? Почему?

Пока Армулла отбывал в лагере срок, Гулья с ребенком уехала домой в Турцию. Армулле написали, что там она вышла замуж за его двоюродного брата. Кровную месть изменившим ему людям считал он теперь своим долгом и предначертанием на все оставшиеся ему дни. Без отмщения не будет ему покоя ни этом, ни на том свете.

Я мало что понимал тогда, но сердцем чувствовал всю ярость и боль истерзанной гордой души, что-то роковое, древнее, вечное содержалось в ночных воплях. Наверное, Армулла ощущал себя зверем в клетке, нет, скорее степным орлом, некогда вольным и сильным, перед лицом мучителей и дразнил. Он задыхался в захолустном сибирском городишке, в лакейской форме, в толчее чужих, презираемых им людей.

— Тебе хорошо, Миша, вспоминать свою жену, — хрипел Армулла в слезах. — Она умерла, но ты можешь ее любить, жалеть. А мою обиду только кровь может смыть.

Не об оставленном богатстве, не напрасно истраченной жизни жалел Армулла, а только о невозможности выполнить предназначенного ему судьбой. Когда он успокаивался, то начинал рассказывать о Стамбуле, о Египте и Сирии, о городах и базарах тех дивных стран, о людях, с которыми приходилось встречаться. Для меня его рассказы, пересыпанные золотыми именами и названиями Востока, звучали сказкой «Тысячи и одной ночи». Сам звук его голоса — гортанного, с тягучими вздохами, причмокиванием и цоканьем — завораживал и будил воображение. Хотя временами я и пугался его — настоящим испугом.

Хорошо запомнился один вечер. Было это осенью. Мы с отцом ужинали. На улице шел дождь — и с потолка во многих местах капало. Комната, которую мы снимали вместе с Армуллой, была заставлена тазами и кастрюлями. На полу стояли желтоватые лужи. Мы не управились с едой, как отвалившийся с потолка кусок штукатурки плюхнулся на стол, обдав нас грязью.

Потом пришел Армулла. Суровый, насупленный, он только мотнул головой и молча улегся на свою кровать.

— Ну как, был там? — спросил отец.

— Свиньи! — выдохнул Армулла и отвернулся.

Все стало ясно: ему снова отказали в выездных документах, которых он добивался. Ночью я слышал, как Армулла стонал и плакал во сне, быстро и яростно говорил по-татарски.

Как, почему мы оказались в одной комнате с Армуллой, я уж не помню. То ли отец пустил его к себе жить, или, наоборот, он нас позвал. Вместе мы обитали, кажется, с полгода. Потом мы уехали.

Армулла советовал отцу ходить по начальству, настойчивее просить:

— Тебе должны дать какое-то жилье. Мальчик у тебя, должны дать. А я, видно, так и сдохну здесь, как собака.

Но отец придумал совсем поменять свою жизнь и уехать из города. Армулла вышел из своего ресторана проводить нас. Он стоял на платформе в своем мундире с галунами, в сапогах, в фуражке с околышем и казался из вагона еще ниже ростом, совсем старым и некрасивым. Помню, я рад был, что больше мы не будем с ним жить вместе.

Отец же не сводил с него глаз и без всякой веры повторял в приспущенное окно:

— Прощай, Армулла, даст Бог, еще встретимся.

Когда поезд двинулся, Армулла по-военному вытянулся и взял ладонью под козырек. И сколько я мог его видеть, так и оставался застывшим, улетая назад вместе с перроном, вокзалом и всем, что бы ни было в том городе.

Горчичное зерно

Поздним осенним вечером спешил я к приятелю на ночлег. А жил он на городской окраине, за железной дорогой. Не освещенные переулки, грязные подворотни, лихая шпана — туда и в светлое время суток не всякий отваживался. Но мне тогда выбирать было не из чего.

Доезжаю до вокзала, выхожу на безлюдный перрон. Можно махнуть через пути, но на той стороне колдобины с лужами. Так лучше пройти до конца освещенного перрона, а потом уж спускаться в темень и грязь. И вот, чую, следом за мною увязались. И точно ведь — двое. Как я их заметил спиною, не знаю, но разглядел все подробно: оба повыше и покрепче меня, в темных куртках, руки держат в карманах.

Я иду — и они следом, не отставая и не сближаясь. Я молчу — и они молчат. Между тем светлого пути остаётся немного, три фонаря, дальше — тьма. Надо что-то предпринять, на что-то решиться. Повернуть назад к вокзалу? Ну а потом? Да и пропустят ли они назад? Идут ведь не просто так — по мою душу идут, это ясно.

Вот еще фонарь, а там все, последний. В темноту ступать, с этими двумя за спиной, нельзя, никак нельзя — пропадешь. Вон карманы их курток оттопыриваются от тяжких кулаков, а, может, и от кастетов. Что делать? Броситься бежать? Нет, догонят. Закричать? Бесполезно — от вокзала уже далеко, рот зажмут. Вот и последний фонарь, а там — конец.

И тут на меня нашло. Лучше сказать — снизошло. Да ведь точно — не сам же я придумал, сверху упало. То самое — зерно горчичное, передвигающее горы. Встаю я под фонарем и поворачиваюсь к преследователям лицом. Останавливаются и они, шагов за пять.

— Подойдите-ка! — говорю им.

Да как говорю-то — спокойно, сильным голосом, власть имущим, сам себе удивляюсь.

Мнутся малость, но подходят.

— Ближе, ближе! — распоряжаюсь я по внезапному вдохновению.

И вот, как бы в полете, вдруг, негаданно, осеняю крестом голову рядом стоящего, возглашая громко в ночи:

— Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа!

Сую пятерню ему под нос. И — чудо! Парень послушно клонит голову и руку целует.

— И ты, сын мой! — велю второму.

Вдохновенно крещу и его, протягиваю тыльной стороной ладонь. Прикладывается и он.

— Ступайте с миром, откуда пришли! — говорю теперь строго,.

Парни разворачиваются и двигают обратно к вокзалу.

— Поп что ли? — доносится до меня.

— А кто его знает, с бородой, — неохотно откликается второй.

Я спускаюсь с перрона, и никого не страшась более, спешу к ночлегу.

Сон ласточки

Повествование в эпизодах

Памяти отца

Санный след

Сереньким февральским утром, после Сретенья, из Маньчжурии выехали сани, запряженные низкорослой рыжей кобылкой. Двое ездоков — один пошире, другой по-мальчишески тонкий — из-за неповоротливых дубленых полушубков с трудом помещались в кузове.

Приграничный городок с неохотою просыпался. Заречная сторона была вся ещё темная, здесь берегли керосин, но по улицам в центре плавали редкие огни фонарей и начиналось движение. Знакомый бакалейщик Лифучин тряс у своей лавки одеяло, из открытой двери шёл густой пар и слышался плач китайчат.

Вскоре улица кончилась и открылся степной простор. Ветер, дувший, казалось, из-за реки в спину, тут переменил направление и погнал позёмку навстречу. Мороз был не жгучий, но всё же из-за ветра седокам пришлось остановиться и переменить положение. Они вылезли из саней, покрепче затянули кушаки, накинули поверх полушубков мохнатые козьи дохи и уселись по-другому, задом наперед. Едва притихли, лошадь сама тронула и потрусила по едва приметному санному следу. Над степью висело низкое мутноватое небо, только на востоке пепельно-желтоватой полоской обозначался рассвет, да в сторонке катался ледышек ущербной луны.

— Что, Митрий, не застынешь? — спросил широкий, обкладывая свои ичиги сеном.

— А не холодно, — отвечал тот, что поуже, мальчишеским голосом.

— Это пока так, только выехали, а тепло беречь надо. Ведь ты впервой на охоту?

— Впервой, дядя Саша.

— Беда, брат Костя захворал, валяется, тот у вас бывалый, — продолжал широкий. Помолчав, добавил: — Да ничего, и тебе когда-то начинать. Была бы голова, а шапка найдется. Зверь, слышали, там есть, только бы не опередил кто.

Мите говорить не хотелось. Он смотрел на убегающий санный след, на отступающие последние плетни, и под скрип полозьев думал о своём, невесёлом — о вчерашней вечеринке в казачьем клубе, так весело начинавшейся, а окончившейся почему-то дракой, об оставленных друзьях, о всём незнакомом и трудном, что ожидало его в монгольской степи…

Так давно это было, а все-таки было. И вот проступило, словно зимний день в оттаявшей наледи.

Отложив тетрадь, Мирон Дмитриевич встал размяться, подошел к окну. С шестого этажа открывался широкий вид города — за дальней грядой построенных и строящихся высоток дымчато-красными языками догорал закат, а ниже, по темному склону, горстью огней светились особняки. Пасмурный день на глазах сменялся морозной ясностью. На небесной синеве проступали первые звезды. В такой же морозный вечер и тогда накрывалась звездным пологом степь…

Ночевали, пишет, на снегу, без огня. «Под дохами не замерзнешь, да как назло расстроился желудок, и приходилось по нескольку раз за ночь вылезать на мороз».

Жизнь — как огонек свечки на порывистом степном ветру…

Дар случайный

Тетрадь в зеленой коленкоровой обложке Мирон Дмитриевич нашёл в отцовском доме в годовщину похорон. Несколько лет не заглядывал в нее — не то, чтобы не было интереса, а как-то смущался, робел. Не обидится ли отец? Но и позволения теперь не спросишь…

Отец ничего не говорил ему о своих писаньях, держал их втайне, а может, просто забыл сказать, когда Мирон приезжал к нему в последний раз. Тетрадь и совсем могла потеряться. На опустевшее жилище — незадолго до смерти отец овдовел второй раз — Мирон навесил замок и отдал ключ соседу. Когда спустя год приехал помянуть, навестить могилу, дом увидел разграбленным. Не было ни холодильника, ни одежды, ни даже мебели.

— Пустил тут Христа ради пожить двоих, вроде как муж с женой, а они вот что, черти, натворили, — оправдывался сосед. — Все повытаскивали на водку. На что пить, когда не работаешь?

От отцовского обихода остались нетронутыми лишь этажерка с книгами да мрачноватого вида дубовый буфет. Мирон знал и помнил его ровно столько, сколько знал и помнил себя. В Маньчжурию старинное рукоделье попало из Забайкалья, вместе с другим добром, что дед геройски спас от красных и вместе с семейством увез в Китай.

В детстве Мирон представлял, как дед (дед, конечно, воображенный, живым Мирон его не застал) переправляет буфет через широкую бурную реку Аргунь. С сопок палят по нему краснорожие партизаны, со звездами на лбу, на другом берегу стоит бабушка и машет призывно руками. От страха буфет валится в воду и, качаясь, плывет по реке, прямо бабушке в руки, его багром вытаскивают на берег.

Спустя много лет буфет перекочевал обратно в Россию, правда, совсем в другие края. И вот, всеми брошенный, теперь скучно доживал в опустевшем доме. Мирон провел рукой по резным дверцам. За стеклом ничего — ни графина, ни рюмок, ни старых, тоже ещё «царских», плоских тарелок, только мусор и пыль.

С этажерки Мирон отобрал несколько книг по истории, им же когда-то и оставленных. Тогда-то и увидел схороненную за книгами толстую тетрадь. Почти вся она, от корки до корки, была исписана мелким отцовским почерком. Мирон положил и тетрадь себе в сумку. Еще находка — альбом виниловых пластинок «Голоса певчих птиц», что он дарил отцу в школьные годы. Покрутил головой — и увидел в углу знакомую рижскую радиолу в деревянном корпусе. Никому не понадобилась! Мирон поставил радиолу на едва державшуюся табуретку, вставил вилку. Диск показал способность вращаться. И вскоре в пустом доме послышалось росистое кукованье, трели жаворонков, трубные звуки перелетных гусей…

Ключ Мирон вернул тому же соседу:

— Пусть живет, кто захочет. Продажей дома мне некогда заниматься.

— А шкаф? — заинтересовался сосед.

— Себе возьмите, он крепкий.

В обратном самолете припомнилось Мирону из детства. Бабушка любила назидать его историями из святых книжек. Однажды рассказала о попавшем на тот свет скупом богаче. Предстал богач пред божьим судом и видит, как чаша справедливых весов всё грузится и грузится его злыми делами. Ангелу-хранителю жаль подопечной души, слезно просит он её вспомнить хоть какое-нибудь сотворенное в жизни добро. Мнётся богач, нечего ему сказать в оправдание. Наконец вспомнил: «Вынес я нищему корку хлеба, жалобно пел он». Упала та корка на другую, порожнюю совсем, чашу весов — и перевесила тяжкий груз зла. Спасся богач от геенны.

Пятилетний Мирон тут же усвоил притчевую мораль. «Давай, баба, — сказал он, — отдадим бедным буфет, уж он-то все наши грехи перетянет».

И вот, надо же, давнее то обетование сегодня исполнено. Вдруг перетянет!

Царский кафтан