(Редакция автора. До полного завершения книги остаётся рассказ «ужас пред глазами бредущего»)
всенощная быль
* * *
дабы благодать Божия коснулась
пред книгой склонённых,
доброму пастырю было суждено
возложить крест ратный
на голову мою во смире́нии,
чтоб дар, данный свыше,
был пронесён достойно
и убелённую душу отдать
вóвремя Господу, сотворившему
Небеса и Землю;
и вскоре было суждено
Николаю Аршукову стать
наставником в мире этом
на ниве литературного
труда, чтоб взрастить ростки
предложений с должным вниманием;
и вот после всего уже
случившегося со мной в мире
нашем я был перенесён
в сон прозорливый, как будто
Ангелом моим в мир театра,
где в полусвете огоньков
меня словно ожидал сам
Владимир Высоцкий, который
руководил труппой —
актёры отрабатывали пьесу,
необходимую для свершения
бессмертного Света;
увидев меня, он похлопал
в ладоши в знак принятия
отдыха актёрам; мне улыбнулся,
я протянул тетрадь,
наполненную до строчных краёв
стихами; раскрыв её,
учил и показывал, что и как
писать для бессмертия;
и затем, когда пробудился,
моё творчество до края
приняла Инна Давыдова
по доброте к человеку,
чтоб, окрепнув, мне созерцать
более явственно просторы
восходящего Солнца над
покровом лесного массива,
где непременно найдётся
тропка к заветной цели моей.
В знак благодарности
я пред Вами стою, склонив голову…
* * *
И прии́дет Све́т во темноту́
простуженного мраком дня, —
следом с секундной поспешностью
явится тот, кто возмутит
обитающих во тёмной среде
кровожадных демонов,
которые хитрят,
обманывают и выискивают
чистые души, чтоб поразить и
ввергнуть легко в погибель.
Надпись пророчества на фреске
одной из стен библиотеки города Там
В начале сотворил Бог небо и землю.
Земля же была безвидна и пуста,
и тьма над бездною; и Дух Божий
носился над водою.
И сказал Бог: да будет свет.
И стал свет.
Первая книга Моисеева
Бытие. Глава 1: 1; 2; 3
И сотворил Бог человека по образу
Своему, по образу Божию сотворил
его; мужчину и женщину сотворил их.
И благословил их Бог, и сказал им Бог:
плодитесь и размножайтесь, и
наполняйте землю, и обладайте ею,
и владычествуйте над рыбами морскими,
и над птицами небесными, и над
всяким животным, пресмыкающимся
на земле.
Первая книга Моисеева
Бытие.Глава 1: 27; 28
И слышал я голос с неба,
как шум от множества вод и как
звук сильного грома; и услышал голос
как-бы гуслистов, играющих
на гуслях своих.
откровение святого Иоанна Богослова. Глава 14: 2
В начале сущего
и только Свет явил его на свет
Подготовив глину-кости, Господь бережно слепил скелет. Затем из другой глины, содержащей более влаги, нарастил на бренных костях по образу Своему человеческую плоть. И, вобрав в Себя немного кислорода с частицами древнерусского рода, выдохнул внутрь маленькой глиняной статуэтки душ-ш-шу-у-у (я слышу дуновение ветерка, я слышу шорох листвы в кронах обыкновенных дубов), наполненную живым светом поднебесным. Статуэтка поменяла тусклый ископаемый цвет глины земель райских на живой человеческий румянец, и задвигал ребёнок ручками, задвигал младенец ножками, не произнося ни звука. Ни звука. Ти-ши-на. Смертные смотрели недобро, а Господь улыбался. И радость Его в ореоле безмерно светилась! И это был 1981 год, семнадцатый день первого месяца. В это время над Почепом среди чистого звёздного неба золотилась луна, посылая вниз предательски приятный свет, и снег лежал тяжким грузом по лабиринтам улиц града, морозом крепко схваченный. В природе поменялось что-то, хотя выглядело всё неизменным, по-прежнему скучно было. Рос он нелюдимым мальчиком. Взрослел упрямым парнем. В школе учился плохо, и все учителя не особо пытались привить ему знания, посчитав его неисправимо бездарным мальчиком. Но однажды всё изменилось, когда на Востоке из-за лесного горизонта Солнце лик пламенный показало, а с неба на Землю Глас громовой упал протяжно. Демоны ведь знали, кому тот Гром был адресован. И один демон по имени Авирон тем временем вынул душу, чтоб, разорвав на мелкие-мелкие части, разнести в гнилых утробах адовых псов по всем доступным мирам и руинам великих цивилизаций. Но, оставшаяся частица его души, не позволила совершить это злодеяние, а шаровая молния, сотворённая демоном, не могла подчинить сущность проводника. Тут парень упал, казалось, замертво в придорожную пыль. Очнувшись, он восстал с дрожью в коленях и прилипший прах к одеждам стряхнул неуклюже. Пошёл в дом свой старый к семье, никому не нужной. Взял чернила света небесного в руки он, простую тетрадь и начал кропить клетчатую поверхность строками. Была весна 1999 года. И никакая Божья тварь не подозревала, что чудо Божественного промысла коснётся простого парня, который был наделён добрым сердцем от века. Развивая ум посредством поэтического слова, ему предстояло вследствие развития открыть в себе способность видеть невидимое, слышать неслышимое, осязать неосязаемое и быть там, куда другим не дано попасть. И, без конца проходя миры, не доступные нашему миру, он столкнувшись вплотную со слугами зла, находил души заблудших насильно, которых выводил он на Свет. И вот, когда вернёт свою он душу, выбелив её под струями вод немалых приключений, в конце пути уйдёт в прекрасное свечение Зари под кров Его Небесного Чертога.
В поисках Рая
I. Эта зима лютая была его зимой, до краёв наполненной трусливой стужей, и предела не было в той лютости, и края не было видно прошедшего дня заснеженности, которую мороз ловко сковал, цепко схватил, точно ребристую сталь щербатый бетон. Полная луна озаряла все пограничные линии зимней ночи, в которой улочки причудливо выделялись в белизне заснувшего каменного города. Он появился на свет, и крик его не оборвал тишину больничных стен, как это бывает обычно после рождения человеческого детёныша. Смертные, участвовавшие при родах, в палате шёпотом или с прерывистым шипением размышляли о том, что мальчик родился в развитии отсталым. Быть может, молчаливо он родился лишь потому, что не мог, ещё слабый от чрева матери, известить белый свет о своём появлении, дабы не обратить на себя особого внимания злобных созданий, которые, как львы рыкающие, ищут, кого бы поглотить? И только мать, прижимая нежно его к груди, колыбельную пела с дрожью — слёзы текли. Ангелы незримые умилённо смотрели, и затем, склонив головы к матери, запевали молитвы за упокой души человека.
Я вернусь к моменту его рождения, но это будет позже, гораздо позже. А сейчас я продолжу и лишь остановлюсь на поэзии этого в прошлом неразумного ребёнка, по наблюдению разумных смертных, который родился и даже не известил земной свет о своём появлении и который впоследствии никому не нужен был.
Он рос бедным мальчиком, но хватало ему поесть чёрного хлеба с молоком и жареной картохи с луком. Попить иван-чаю с малиновым вареньем и утру сказать: «Спасибо». Сказать тихо и без укора. А что до игрушек, то он любую деревяшку превращал внутри себя в нужную игру для веселья и детской радости. О школьных годах он особо не рассказывал, лишь вскользь касался воспоминаний, как был в то время влюблён в одну девочку, которая на его некоторые знаки трепетного внимания относилась с отвращением и в лицо показывала своё холодное равнодушие, что приводило мальчика ко многим сердечным волнениям. Он их не выставлял напоказ. Он их тайно хоронил под слоем кошмарных снов на кладбище страданий, глубоко-глубоко в сердце своём, сыграв при этом радостно панихиду стихами, пока однажды не превратилась эта влюблённость в тусклый и неузнаваемый силуэт во тьме лишённой безжизненностью ночи, окутанной тусклым светом предательской луны, где вечно мерещатся тени злобных созданий иных миров.
Учился неохотно он, а поэтому плохо. Ужасно плохо. Сейчас некоторым деятелям общественности нравится во многих беседах с экранов телевизоров сравнивать советские времена, напоминая о том, как же хорошо учили ребят в школах, образование было лучшее в мире. Но по его определению этого не подтвердишь и — да — не опровергнешь. Видно, парню не повезло. В школе его не понимали, да и не хотели особо учить всем премудростям советского образования. По физкультуре, не напрягаясь, был лучшим в классе, но и тут, видно, автоматом ставили трояки. По другим предметам были сложности с пониманием, и если б учителя сделали хотя бы раз усилие и нашли подход к ученику, то б и жизнь прошла под известным вектором судьбы, а не петляла зигзагом с одной точки во множественно другие крайности бытия. Нет плохих учеников, есть плохие учителя. И после тех оскорбительных фраз, которые часто распаляли обиды в детской груди, ему вовсе не хотелось находиться в той проклятой школе. Хотелось бежать, бежать и спрятаться там, где глаз людской не раскроет прибежище его единственного покоя в мире детской радости. Хотя праздники школьные ему нравились. И готовился он к ним по особому виду влечения.
Он желал, он любил поэзию, а то, что у него память была нетороплива и стихи читал запинаясь у школьной доски, расписанной каракулями отличников, не имело значения. Любовь к вышнему внутри сильна, и никакая насмешка, в лицо брошенная, не могла затмить и пересилить тягу для пламени стиха, которая даст тепло и свет в темноте потерянным.
И вот случилось чудо, как помнит он, в тот год, когда ему исполнилось восемнадцать лет. Было утро, и восходящее солнце из-за горизонта, сквозь ветви деревьев протянув трогательные лучики к доброму сердцу юноши, освещало большую часть комнаты с потёртыми, старыми обоями. В это время на лице у него проступили морщинки скобок по обеим сторонам рта, образуя скромную улыбку. В эти минуты, благословенные свыше, и родились первые строки, навевая радость и умиление на сердце. Не все строки, написанные тогда, дошли спустя долгие годы. Была весна!
Весенние воды уносят
Всю зимнюю грязь и снега,
А взамен на это приносят
Травы, цветы в берега.
Вот они, строки, которые дошли спустя 20 лет. Вот они, родненькие, чистые, без самодовольного притязания маститых авторов в письменности. Конечно же, пройдёт год, может, два, и он переделает их, найдёт в разуме рифму другую, найдёт новое дыхание, ибо в его время жизни, точно грозы летние, ворвётся наставник. И начнётся тягота письма. Но после в бой попрёт он свободно, несомненно благодаря его в сердце своем.
Было утро, и заря сверкала, играясь с ещё маленьким ветерком-пилигримом, в молодой листве. Так и отпечаталась та заря в продолжении всех его стихов. Семнадцатилетняя работа над собой в правдивости строк обнародовала и потустороннюю жизнь, с которой не мог он сразу свыкнуться. А с другого ракурса посмотреть — его сверхъестественная жизнь пропитала мистическим проявлением многие его строки, сделав их непонятными для людского восприятия. Не понять и не принять — не измерить и не отрезать. Оставить непрочитанными строки и книгу забыть, потерять рукописи в суматохе переездов или в скитаниях, полных дум, что вернуться домой внутри себя всё же придётся.
Где заря Светоносная пламенем алым
В темноте начинает дня ветреный путь,
А лучистое солнце продолжит за малым
Лес будить и пропаривать путнику грудь.
Вот так заря Светоносная и отпечаталась в стихотворных строках и в сердце юноши.
Мне б отбросить печаль от пропащего дома,
Протереть запотевшие стёкла от слёз,
Заглушить перекаты душевного стона
И взрастить в палисаднике женственность роз.
Так писал он вначале, но, пройдя много лет по краю немыслимого, он не одну розу спасёт, взрастит, поливая дождевыми капельками, чтоб запах их льнул к сердцу особым вкусом — вкусом свежего утра и долгой жизни.
II. Стихотворение «Выпад по ту сторону» доверительно рассказывает о той жизни, в которой Сергей Пустынный находился всё время в поисках чего-то и никому не давал повода думать о том, что происходит с ним и вокруг него. Ведь происходящее с ним могло поколебать границы простого человеческого сознания и подвергнуть к долгому сумасшествию, которое не исчезло бы без помощи психиатрических клиник, где психотропными препаратами заглушают не только реальность, но и всё выдуманное от века сего. Он более чёткие выпады из реальности переносил строками стихов на бумагу.
Когда на дворе и вдоль улиц
Деревья и травы с ветрами шептались,
Фильтруя для нас загазованный воздух,
Я, Господом смелый,
Спускался бесстрашно.
И действительно, его бесстрашие в нереальной жизни приводило всегда сознание в трепет, а бывало, и ужас, но это было в начале всего его сущего. Вот так он бесстрашно спускался — как вы думаете, куда?
По склонам скалистым где в жаре,
Где в холоде в адову полость вселенной.
Из всех известных выпадов это был выпад в самый что ни на есть нами известный ад. Что, страшно? Нет?
Он спускался намеренно туда, в логово кровожадных демонов, чтоб найти, вызволить на свет внешний своих друзей. И когда коснулась его упрямая стопа земли падших ангелов, бесы учуяли быстро запах живой плоти и уверенно пустили ищеек клыкастых по следу. Они рычали страшно, они бесились, они грызли друг друга, но бежали ровно по следу человеческих стоп. Он путал следы и искал друзей своих ро́дных по миру вечно мёртвому, навсегда Богом забытому. Не остановиться, не отдохнуть, мертво, мертво, мертво и чуждо Любви. Там плач, страдание вечное и боль всегда пребывающая.
Но что вы, друзья, здесь забыли,
В краях столь далёких, от Бога далёких?
Он звал их по имени, прозвищу и году рождения, но они на призыв не откликнулись. Видно, забыли, забыли в неистовых и не перестающих ни на минуту страданиях. Но всё же он находил и, как добродетельный пастырь уводит овец на зелёные сочные пастбища, друзей выводил на свет человеческий, к Богу поближе.
Я их находил, как находят
Рассыпанный бисер по ломаной глади
Бетонного пола в заброшенном цехе.
«В заброшенном цехе» — и цехов-то сейчас после перестройки больших дядь, у которых толстые рожи, осталось не так много. Слово о цехе нас заставляет задуматься, вспомнить, как же было хорошо при Союзе. Заводы работали. Курили котельные народным мазутом через трубу в далёкое небо. Консервные заводы обеспечивали качественной продукцией страну без химии, отравляющей всё новые и новые поколения на сегодня. И после современной еды мы удивляемся, почему так много у нас больных онкологическим заболеванием, с которым организм не может самостоятельно бороться. Но стремление к здоровой пище должно быть приоритетом в современной жизни, иначе исход уже. И, заканчивая это стихотворение, он напоминает, как он
Сегодня в полночное время,
Когда на небесных просторах сверкали
Прекрасные звёзды, я, Господом смелый,
Спускался без страха
В мир мёртвого града.
III. Оставив в строках след свой, Светоносная заря побуждала ко многим описаниям жизни и неудачным характеристикам любви сердечной, к которой он относился безмерно трепетно. И только записанные на бумагу строки облегчали ему сердце — тогда чуть стихали страдания, как боль в теле после необходимой инъекции.
Ну что ж, Любимая, ну что ж?!
Пусть пробежит по телу дрожь,
Пусть потекут ручьи из глаз
Не в первый раз, не в первый раз.
И тут снова он проваливается как будто в другой мир, не похожий ни на какие другие миры. Слёзные ручейки, не переставая огибать по пути большие камни и корни могучих деревьев, текут в стеклянный пруд, где обитают удивительные рыбы, которые умны, но пугливы и немы. Немы от Бога, как и все мы вначале, когда рождаемся на свет с высоким трепетом души. Поэтому и плачем, ибо не хотели рождаться в настоящем, так же как и умирать в будущем. Родиться под «сонный свет лесной глуши». А почему не на белый свет, или этот свет, как обычно выражаются в нашем мире? Этот «сонный свет» доказывает то, что в строках описывается другой мир, не этот, а другой, один из многих. Тут не так всё просто. В той глуши он затерян был, растратив свой проклятый пыл любви к ней или к другим, носящим театральный грим. Он растрачивал в том мире психологическую силу на жизнь. И Любимая, носящая театральный грим, становится объектом нападения злобного зверя, который, учуяв легко неправду и обман, бросается в душу на рожон. Он вечно бродит в тех местах среди лесных колонн. Видимо, одни стволы деревьев, стоящие так плотно, что даже зверь бродит среди этих гладких стволов. Мне вспоминаются перелески города Сельцо, где стояли огромные сосны, у которых во всю длину ствола до макушек, казалось, не было сучков. Идеально гладкие стволы, как колонны старинных дворцов Петрограда. И только чуть виднелась на поверхности кожи древа шероховатость вечности. Чешуйчатые слои проступали на этой шершавой коже, давая понять, насколько деревья стары и неприступны к макушкам для человека; и только бензопилы яростно гудели, а дровосеки не задумывались и не ровнялись мыслям и рассуждениям моим, а падали ниже нулевой отметки человеческого достоинства. Они были ослеплены банкнотами людской алчности. Но на миг подумать о том, что не они виновны вовсе в этом, а толстые рожи ненасытных чиновников.
Терпи, терпи, душа моя,
До дрожи с капельками слёз,
Сверкающих в лучах, храня
В себе игру хрустальных роз.
Итак… Он заканчивает эти стихи игрой хрустальных роз, которых на нашей Земле не сыскать, не увидеть и не притронуться. Но их легко увидеть можно там, где бродит бешеный волк среди колонн деревьев. «Игра хрустальных роз» — игра, что значит движение, жизнь. Тут не найти теней отчаяния или какой-то надежды в долг. Здесь неостываемые желания дальше жить. Побывав там, он возвращается в настоящий мир, наделённый подобными желаниями дальше надеяться, любить и верить, что всё, несомненно, плохое уйдёт в забвение без возврата, оставив лишь в сердце честность, порядочность и доброту. Он знает — будут перемены. Но замысел в его необычном сборнике заложен совсем иной. Это поиск своего Рая на Земле.
Грусть в слиянии долгом с одиночеством преследовала до края семнадцатилетней работы над единственной книгой проводника, у которого знаний было-то и немного, но который просил непрестанно у Бога их, дабы отдать Его дар с прибылью. Поиск Рая и частичек души своей продолжались в бесчисленных выпадах из реальности, где, он полагал, ему нигде не было места.
Вот вижу, как огнём палимый
Лист жёлтый скрылся не в малине,
Хотя летел туда, а словом,
Толкаемый судьбой над кровом,
Упал на путь.
Он так и хотел: палимый небесным огнём, упасть в малину, чтоб там остаться до весны, затем чудесным образом прорасти и жить среди ягод, листвы и чего-то большего для покоя, но ветром судьбы был отброшен на долгую дорогу, не понимая зачем. Зачем ему падать на тяжёлую дорогу, вместо того чтобы остаться в обычной жизни со своей семьёй? Но позже он, осмыслив своё предназначение, поймёт дорогу ту, поймёт, кем он должен стать и где предстоит побывать.
IV. Я с Пустынным познакомился у Люберецких прудов, или, как ещё это место называют «Наташинские пруды». Я всегда там любил бывать и, сидя на свободной скамеечке подле воды, где дикие утки обосновали свои крохотные жизни, строчил в толстенький блокнот очередной рассказик, который, как всегда после написания, складывал в ящик стола, за коим я нечасто сидел задумчивый. Печататься как-то не приходилось, да и времени не было. Жизненные трудности достаточно проглатывали в утробу забвения золотые пески творческого времени. Но пруды в выходные дни были в моём распоряжении. Или, как сказать, выходное время, потраченное на пруды. Я работал над ошибками и полагал, что печататься ещё рано, но после встречи с этим человеком в моём сознании что-то переменилось — произошла перестройка взглядов на литературную деятельность. Не работать в стол, а начать всё же предоставлять смертным бессмертие строк ощутить, дабы привить к их душам ростки вечной жизни для будущего перехода в иной мир. Я не был достаточно научен писательскому мастерству и потому не мог позволить к печати свою писанину — вероятно, думал, что резкость критиков будет болезненно на мне проявляться. Но всё изменилось, как я уже писал. Ведь иммунитета на вирус не будет, если однажды не переболеть этим недугом. Ну и вот, я вписывал действия нового рассказа в блокнот про одного мертвеца, который был живым — и неживым себя не чувствовал. Подошёл мужчина года рождения 1981, одетый в кожаную куртку цвета асфальта, в окраску ночи, лунным светом потёртой. Под ней виднелась чистая, только что с прачечной, белая рубашка, заправленная аккуратно в такие же потёртые, как и куртка, но чистые джинсы, что затянуты были слегка брезентовым ремнем. На ногах простые кожаные ботинки на шнурках — они туго зашнурованы, а петельки заправлены строго внутрь. Он казался в тот момент каким-то уставшим — это видно было по его хмурому лицу. Глаза казались синими, чистыми-чистыми, словно летнее небесное полотно без единого облачка. Они источали немного граммов грусти и в то же время приветливость была безмерна, дающая надежду людям, нуждающимся в доброте и сострадании.
Извинившись, этот человек поинтересовался, что я так увлечённо в блокнот свой вписываю. Он присел рядом после. Прямая осанка и зоркий взгляд меня заинтриговали, словно он смотрел мимо всего находящегося на тот момент здесь. Перестав писать, я смотрел на этот взгляд. Но тут он повернул голову и посмотрел мне прямо в лицо — в голове у меня перемешались по порядочку сложенные мысли, создав невкусный винегрет, а слова застряли в горле комом из сухого газона, куда часто выгуливали милых собачек милые московские дамы.
— Ну и?.. — протянул он. — Что вы молчите, уважаемый?
Я ещё несколько секунд был нем и будто глух, но, остановив свой внутренний переполох и выровняв в голове поток мыслей, наконец, выдавил слова из голосовых связок:
— Да так, особо ничего, лишь только очередной рассказик.
— О, рассказ! Я склонен к пониманию малой прозы. А можете мне почитать?
— Да-а-а, — протянул уже я и выпалил быстро — конечно, могу.
Я начал читать ему свою писанину; взгляд его снова стал отрешённым, далёким. Закончив чтение, мы минуту-две молчали, потом он прервал тихое время молчания:
— Сойдёт. Немного отредактировать, а так — сойдёт.
Затем, призадумавшись на мгновение, продолжил:
— Я тебе предложу свои стихи, чтоб ты их напечатал, ну и поразмыслил немного в виде обзора. Что ты на это скажешь?
— Я-я-я, не знаю, это серьёзный шаг. А почему бы не сделать вам самому?
— Я бы хотел, добрый человек, да ведь время вокруг меня так переменчиво.
— Как переменчиво? — вопросил я и посмотрел ему в лицо, он так же, как и прежде, смотрел отрешённо впереди себя.
— Да так, я то тут сейчас с тобой, то там где-то, там…
— Странно всё это, и ты странный.
— Мне не ново слышать подобные слова, — он помолчал снова и продолжил стихами: — Разбейся сердце о гранит прибрежных скал и разлетись с волной на рваные куски, чтоб я их средь камней и вод не отыскал, не мог собрать в одно без гробовой тоски.
Он остановил течение стихотворного ручья. Его чтение тех стихов казалось прекрасным до дрожи. Не каждый чтец мог похвастаться таким уровнем исполнения, но некоторый дефект его речи мой слух чуточку напряг. Немного спустя он, будто прочитав мои мысли, произнёс:
— Я не читаю их и задумываюсь над тем, чтоб закончить написание. Я, конечно, до конца не уверен буду в том, что писать не стану более, но заботиться о том, чтоб их читали люди, я не стану.
Мы молчали; я молчал, боясь потревожить его тишину. Несколько минут погодя он продолжил:
— Я вижу: ты честен и строки твоего рассказа написаны ровным языком, правдивым изнутри, — принесу свой сборничек стихов, который писал семнадцать лет, и записки о том, что происходило со мной, о размышлениях, случайно оставленных на бумаге. Попробуй некоторые стихи превратить в песни. Вспомнить бы сон прозорливый.
Я молчал и только слушал.
— Напечатай их, пусть почитают и может быть услышат — он стал ещё более хмур, нежели раньше, и видел я, что он будто превратился лицом в старика, которого XX век в слиянии с XXI веком изрядно вымотал. — Я найду тебя, я знаю: ты всегда приходишь сюда.
Я кивнул. Поднялся он легко, без какого-либо лишнего шороха, будто крылья были за спиной, и пошёл так же бесшумно и чётко, прихрамывая на левую ногу. Я вслед ему смотрел и продолжал молчать, заворожённый подобным действием лёгкого шага в вечернем свете Солнца. После я долго смотрел в ту сторону и размышлял о том, где мог меня он видеть. Тут? Да! Но почему не видел я его, а он говорит, что знает, как бываю тут всегда? Я перебирал в памяти многие лица и силуэты многих прохожих, но не мог подобрать из виденных мной лиц и фигур что-то похожее к его мрачному силуэту с хмурым лицом. Проходящие мимо люди смотрели на меня удивлённо. Некоторые перешёптывались и подушечкой указательного пальца слегка ударяли себя по виску.
Как я и писал в начале обзора его творчества, мы ещё вернёмся прозой к жизни этого необычайно необычного человека, а пока стихи его продолжали возбуждать довольно бурное воображение моего сознания, открывая во мне неотъемлемое желание обратиться к Андрею Пакину, чтобы тот дополнил прекрасными звуками музыки стихи проводника.
V. В содержании его тоскливой книги я заметил три стихотворения, не вошедшие в рамки полного замысла ровных строк, написанных чернилами света, — это «Призрак», затем «Призрак. Размышление» и замыкает эту триаду «Призрак. Свобода». Будто он давал нам другую версию настроения повествования для чтения. Или, быть может, он видел те события где-то в краях, столь отдалённых для восприятия человеческого взора. Словно прошлое, настоящее и будущее замыкаются воедино, не отдавая отчёта Времени, которое неустанно должно следить за порядком всего сущего. Эта другая история, не входящая к замыслу сюжета, по-нашему, а с его стороны — реальному повествованию собственной жизни. История эта будет предана особому рассмотрению и потребовала бы сейчас подвергнуть разбору её сюжетных линий и сравнению с некоторыми моментами его жизни, прорисованными скудно на запачканной печалью бумаге, но мы вернёмся к основному делу моего исследования его стихотворчества и отдадим надлежащий разбор маститым авторам или современным критикам литературного слова.
VI. После строк тоски, когда сердце разбилось о гранит прибрежных скал на рваные куски и разлетелось с морской волной, пришёл ад, сотворив с ним страшное.
И снова ад в пути настиг,
Вонзив в меня тупые стрелы.
Срывает кожу после — кровь течёт,
И вырывает сердце махом.
Белый стиль написания стиха ещё более нагнетает обстановку случившегося, и страх подступает от основного органа камнем к горлу ещё более явственно. И в этот момент смертного страха он начинает молиться. Молитвы не были канонического характера, а другие, искренние ко Господу.
И в дальнейшем «Молитва» не требует пересказа и отдельного разбора. Она является неотъемлемой частью этого мира, но умирал он в который раз в той стороне пропащего света внутри себя, и сознание реанимировало с помощью этой молитвы своё составляющее после.
Он стоял на коленях, и кровь стекала с губ, а грудь проступала месивом кровавым. Он умирал. Он умирал и молился. Просил Создателя, которым был он вылеплен из глины Райских земель:
О, Господи, о, Господи,
Омой его от грязи человека,
Потом вложи мне снова в грудь,
Чтоб я, потерянный, не умер.
И не умер он, и была молитва услышана заметно, а шёпот смертный прекратил жизненные функции в слуховых улитках и умолк без колебаний внутри себя, словно буря под вечер в летний зной или как ночь уходит под утро с появлением первых лучиков лесной зари. Да-да! Зари той самой, подтверждающей ещё раз свою причастность к его откровенному существованию.
VII. «Возвращение зари» как очередной выпад… Или нет? Он был, вероятно, первым, судя по некоторым моментам его жизни, но стоит чуть ли не в конце его книги. А если вникнуть в содержание его записок, то возможно и третьим. Думаю, чтоб запутать следы начала пути, дабы враг рода человеческого не нашёл иной способ уничтожить в нём проводника. Этот выпад из реальности неотъемлемо подчёркивает непростую судьбу в простых строчках с простыми рифмами.
Однажды Урии́л зашёл поутру в нелюдимый домик его и след оставил, а после последовали слова, сказанные убедительно:
Возьми мой След
И ступай сквозь тьму и бред
К кузнице, где ветер-вей
Ворошит траву полей.
Это был сон. И проснулся он потрясённый, и пошёл он юношей, вдохновлённым Раем, сквозь многие испытания к заверенной ему цели, которую надлежит пройти до конца, несмотря ни на что.
VIII. И когда молитва была услышана, в сознании Пустынный почувствовал некое облегчение. Позже и силуэт, принёсший страдания, начнёт исчезать в темноте под снежные волнения. Но так легко и быстро не залечиваются раны в сердце, и ему приходится ещё долго шагать и прокладывать себе тропу впереди настоящих дебрей непролазного мрака, где лишь обитают кровожадные демоны. А вместе с тем не грустить и муки вырвать из груди, затем купить в ближайшее время у торговки пальто, шарф цветной, символизирующий частичку радости, чтоб с этим всем встретить превращение страдания в волчью стужу, которая, разбив себя о шерстяное сукно, исчезнет, как дымок сигареты, как тот силуэт женской фигуры, во тьму снежной ночи.
И мысли о будущей Весне успокаивают его сознание, а дни те неблагоприятные в холоде, голоде, в долгом забвении исчезнут, как и дым сверхъестественный в долинах глубокого неба.
Весной! Дождаться бы весны,
И вымету я грязь и мусор
Со всех углов, со всех щелей
Души истоптанной моей.
И разожжёт костёр Пустынный до края бескрайних просторов неба, и выбросит всю мебель, кишащую неизвестными блохами и клыкастыми демонами Земли. Забагровеет дым в лучах Солнца, затрещат блохи и те демоны заскрежещут клыками. Заклубится он непостижимыми оборотами и поворотами к Величественному Небу, где образы демонов завоют и в ужасе будут утопать в неизвестности, рассеянные в глубоком воздухе ветрами Господними и взрослым ветром-пилигримом.
IX. Пройдя точку невозврата, он взял смелость в сердце и на грудь След Уриила, отправился.
Трудный путь отметил средь
Трав, хранящих свойство петь
Песни снов, чтоб путник вмиг
Был потерян в грусти их.
И шёл он, сохраняя в сердце знания будущих испытаний, укрепив душу свою Божественной Любовью, которая нисходит с чистых небес и солнечного света. Он ещё в начале пути знал, что
Осколок стали
Вонзится в сердце
Под вой шакалов.
А деться ему будет некуда, и от этой боли убраться не будет смысла, и исчезнуть из самого себя и потеряться там, где всегда покой и море света его обласкают и уврачуют раны многочисленных повреждений духа.
Дойдя до середины жизни и до того момента, когда Любимая, сказав прощальные слова, ушла к другому молодому человеку с усмешкой в его сторону. А затем, быстро обратившись в кровожадного зверя, вырвала ему сердце и, опомнившись, что это неправильно, что это напрасно, бросила в испуге на дорогу, где оно забилась в крови и пыли, словно птичка, сбитая автомашиной ВАЗ 2106 года выпуска 1999-го, которая, вылетев как будто ниоткуда, с дорожкой ярких искр из-под разбитого бампера в никуда исчезла — так исчезает комета, летящая к Земле. Птичка, сбитая кровожадным монстром на колёсах. Он подобную птичку подобрал в пасхальный день когда-то на дороге у спуска к озеру Ржавок, что слева пролегает вечно прохладным зеркалом в спокойную летнюю погоду, а в скверную осень оно ведёт себя несносно. О! Птичка в конвульсиях билась крылышками на прогретом асфальте — крылышко одно не слушалось. Треплется, треплется, а крылышко всё не слушается, всё не может подчинить прохладный пасхальный воздух. Прослезился он, видя страдания птицы небесной. Видно, спустилась зёрнышко поклевать, а тут удар металлического хромированного бампера осуществил опасение скорой смерти. Пустынный осторожно сгрёб эту маленькую тварь на свою ладонь с асфальта — так осторожно берут пойманную бабочку в горсть для того, чтоб внутри себя почувствовать детскую радость. Она внутри ладонной сферы неуклюже шевелилась, плакала, боялась и по-птичьему, писком, умоляла страдания её прекратить, убив до конца. Он, слыша её умирающий писк, прослезился снова, затем улыбка украсила его хмурое лицо. Птичка всё пела и пела: «Убей же, убей, человек, мне и так конец настал рукотворный от металлического монстра! Убей же, убей! Убей же, убей! Убей же, убей!» Писк без конца доносился изнутри сомкнутых в планету ладоней. «Не буду я тебя убивать, не стану что-либо тебе злое я делать, не нужно мне быть убийцей, не для того Бог мой и твой меня создавал из глины». Он так отвечал небесной твари. И начал Пустынный пасхальную песнь воспевать да и внутрь сомкнутых ладоней вдыхать пасхальный дух Воскресения. Он не думал, почему так поступает, а шёл и шёл, время от времени вдыхая воздух пасхальный. Продолжались эти песнопения и вдыхания внутрь все те четыре километра — расстояние от несчастного случая до около дома ро́дного в неизвестном поселении Громкий. В конце пути у леска остановился он и раскрыл ладони свои широко во всю ту сторонку лесную. «Лети! Лети! Лети и запой на все поля широкие песни небесные! Потревожь, потревожь, потревожь радостным пением листву, что вот-вот ещё больше начнёт своё чудное явление! И пусть птицы другие твоё пение подхватят по-своему!» Он, радостный, сам восклицал, и как будто по-птичьему пел он. И птичка выпорхнула из разомкнутых ладоней, как взрослый птенец, готовый научиться познавать высоту и в себе недюжую смелость для быстрых зигзагов полёта! Крылья ещё неправильно барабанили воздух — тверди пространства ещё не могли коснуться неуклюжие взмахи. Но полёт пришлось прекратить, вцепившись за ветвь кустарника, — кустарник шуршал листочками. Ветка чуть качалась от маленького тельца. Пустынный сомкнул глаза, опустив голову. «Ну пожалуйста, пожалуйста!» В лесу тишина, тишина. И слышал он лишь то, как ловила крылышками равновесие птичка, дабы не пасть на земельку сырую, отдавшись целиком на съедение трупным червям. Пёрышко к пёрышку, пёрышко к пёрышку! Пёрышко к пёрышку, пёрышко к пёрышку! В себе он видел всё это. Крылышки выравнивали свой взмах и становились естественными для гладкого полёта и быстрого пилотажа. Вдруг ветерок зашуршал, встревожив тишину. Нет! Это она, вспорхнув ровными взмахами маленьких крыльев, полетела вглубь зеленеющего леса под яркие, майского солнца лучи. Он открыл глаза и увидел лишь колеблемую ветвь кустарника. Сердце переполнилось мгновением счастья и света будущего лета. Лес зашумел и запел красиво.
Но ворвусь я в объятия хлада,
Обниму их теплом вдалеке
И дыханьем цветущего сада
Оживу, как и птичку в руке.
Эти строки описывают осеннее время, было то весной.
X.
Вдруг вдали с больших ветвей
В травы вплёлся ветер-вей,
И, как нитка в ткани, он
Вшился под пчелиный звон.
И только тогда, когда ветер-вей упал на луг с густой кроны первобытных деревьев, травы стали петь песни колыбельные. Мышцы непослушны — ноги вялы. Он упал в траву лицом и уснул, уснул крепким сном. Снился сад и дом родной, снился старший брат Андрей, живой, любимый! Но проступила вдруг темнота чёрной кровью на добром теле сна. Брат в гробу, солдаты — верные друзья брата, слёзы. И зло окутало всё вокруг саваном кромешной тьмы. Не увидеть ни себя, ни других. Мрак непролазный в долинах смерти. Разум его превращался в школьный мел. Он умирал. Умирал медленно, и казалось, что предела не было подобному уходу из жизни в мире потустороннем.
Я что же, привык умирать
И, в муках всегда воскресая,
Её забывать на корню?
Не понимал он, для чего даны Всевышним те минуты страдания, а порой часы, дни; а когда и растягивалось это на долгие года. Видимо, для очищения, ради узкого пути к светлости, чтоб быть,
Как Ангел мой.
И когда сень смертная на лице его отразилась, дьявол, создав определённую молнию, разорвал ею душу парня, но вначале он будто вырвал скелет. Но исток души парня был изначально связан священными рунами предков в твёрдости костной при рождении.
Но когда невмоготу сдержать было вопли, что рознят темноту на немыслимые тучи, которые устраивают поминки минутам радости, проступает лучик света, разрывая на многие клочки тучи те и превращая тьму ту в другие сочетания жизненных вариаций.
Тут в груди остывшей я
Вдруг почувствовал не зря
Боль и жар, как от костра,
И, сверкнув, во мне искра
Разожгла сплошной огонь.
Только тогда он начинает оживать, чтоб продолжить дальнейший путь с чувством двенадцатого бытия в космической тьме, где слышатся крики и хохот клыкастых демонов Земли, которые после прочь будут убегать от Слова Божьего и трёх крестов на теле, и одного на лбу под проседью тёмных волос. Но это позже.
Голые стены почувствовал я
Чувством двенадцатого бытия.
Пустынный очнулся от сна, страшного сна, в котором, не возбудись на груди его тот дивный след, он бы погиб, не проснувшись, а исток бы не сохранился. И пока жив огонь любви в сердцах наших, нам не погибнуть в хороводе трудностей, да хоть упадёт каменный ливень с горного неба — нам не погибнуть.
И вот когда разожглось пламя в его груди, он поднял побледневшее лицо к голубой брони небесных далей и закричал от боли! Но не от боли в погибель, а боли на жизнь! Ибо руны внутри него на костях дали о себе знать. Он кричал и кричал! И крик его, казалось, в мгновение ока долетал до дальних уголков вселенной, назад не вернувшись. Но тут он вдруг замолк и снова упал в траву лицом, открыв в сердце своём проход страху. И вновь борьба началась. Огонь возрастал, пока не выжег страх под треск разрываемой рубахи.
Вырвался наружу свет, а источником неотъемлемо оказался данный Уриилом след, который подожгли письмена предков. След не что иное, как благословение свыше.
Вот открыл глаза, но тут
Несколько слепых минут
Слепотой я был сражён —
Мне не виден неба склон.
Он ослеп от последствий найти и спасти душу — маленькую девочку. Он ослеп, и слепота эта служила пленом, где пытали плетью, пропитанной морской волной, а после, весь измученный, он стоял у окна, крепко схватив стальные прутья решётки. Он смотрел, весь усеянный шрамами, на Небо, на Весну. Источник души был воедино связан с плотью, и рвался он туда, где над лесами-холмами плыли прекрасные облака-журавли. Он думал, как бы положить остатки сил на последний побег без вариантов — жизнь или быстрая смерть. Он размышлял, как после он растает, точно снег, с долгожданным приходом Весны на родину, где впоследствии впитается в землю, дав благодатную влагу для первой зелени и листвы величественных деревьев на просторах бескрайней России.
И когда побег был осуществлён, а в глазах слепоту прожгли лучи небесных далей, он с дрожью в теле продолжил путь свой.
Я поднялся, я стряхнул
Пыль с одежды — прежний гул
Не владел моей душой,
Но ещё был слаб, был мой
Затуманен взор изрядно —
В голове мелькали пятна.
Побег из плена и пробуждение от того странного сна потребовали вложить много жизненной энергии и человеческих сил. Ему придётся дальше медленно двигаться, пока силы не восполнятся в мышцах, а в сердце смелость.
Дойдя до избы, он понимает только сейчас, что у него следа больше нет, а лишь остались последствия на теле вроде ожогов.
К всепоглощающему удивлению, дед, живший в том жилище, услышав шаги снаружи и ругань человека, отозвался. Он был не готов принять незваного гостя и выглядел рассеянным. Но незваный гость ему объявил, что в края его неожиданно нагрянула беда больших масштабов. Мир его утонул во марком мраке, и звёзды с неба пали в небытие, а лишь чёртова луна оставалась на чёрном полотне неба и тусклым светом превращала зелень и цветы в невиданные состояния.
После сказанных слов старик нахмурил брови и веки опустил; казалось, он уснул. Потом быстро вскинул брови и посмотрел на незваного гостя глазами, полными печали. Дед вспомнил, как не так давно его девочка ушла в лес грибов собрать немного для супа. В то время он почувствовал какое-то недомогание, слабость в себе. Грибы в том лесу имели целебные свойства, которые привели бы в здравые чувства его сущность.
Как же так, ох да, ох да!
Лада милая вчера
В лес пошла грибов собрать,
Чтобы дед ел суп опять.
Старик заплакал. Заплакал от бессилия и безысходности. Лицо ещё более побледнело и источало болезнь в великой старости. Его высокий лоб покрывали глубокие морщины, точно уродливого вида рвы, а щёки — впадины, у которых, казалось, не было дна. Глаза потухли, словно две диодные лампочки в старой люстре. Кашель продолжался, как и ранее. Слёзы не останавливались, заполняя Марианские впадины, а затем, переливаясь через край, ручейками стекали по седой бороде и исчезали в слизи липкой ночи. Вдали, где-то над лесом, грохотало и сверкали раздражительные молнии. Дождя не было.
XI. Душа молчит у автора в груди, но слёзы льются из глаз солёно-жгучею струёй. Он пишет о том, что было, что прошло и возврату в настоящее не подлежит, ибо не вернуть потерянные минуты, часы, дни и даже медленные года.
Давно умчались сказки лета,
Когда тобой сердечно жил.
Сейчас Весна! Печаль отпета
И даже то, что не забыл.
Рассказ закончен писателем, а редактор проверил текст перед печатью. И корректор произвёл зачистку. Никто не вернётся, никто не возьмётся, чтоб перепроверить, а может быть, переписать рассказ заново. Сборник рассказов закрыт, никто не уцелел, и ничто не проникло по неведению. Издан для каждого на Земле поштучно, и книга на полку поставлена. Лишь память попытается воспеть её томный взгляд и губ нежных неспешность в те былые минуты, когда, ею вдохновившись, писал стихи неутомимый герой под сердечной сенью прекрасных лип внутри себя. Но взмах её прощальных белых лебяжьих крыльев у него на глазах навеял слёзы. И теперь лишь остаётся посылать тайные взгляды, потому что не вернуть утраченные мгновения любви, а минуты те уж уплыли по водам забвения к царству мёртвых, где в холоде страшном слышен протяжно цокот дьявольских копыт. Одинокий лебедь — вечный лебедь.
— Где твоя лебёдушка? Где твоя ро́дная? — я лишь в мыслях с грустью произношу слова эти.
— Она не его! Не его она! — мне отвечает седая неизвестность.
Ты ушла и уже далека.
Пусть поют над тобой облака!
Но после всего-всего часто заходит солнце к нему в комнату. Они подолгу смотрят туда, где плывёт пароход, хотя рядом не протекают реки в глубоких руслах; где летит по величественно-голубому небу самолёт, хотя в этот момент они не пролетают; где вдоль той реки мчится на всех парах, но перед городом сбавляя железный ход, быстроходный поезд. И Пустынный мечтает, как бы уплыть, или уехать, или улететь за дальний горизонт, где повсюду Юг и радость, а не одиночество тьмы, что вечно марает сердце равнодушием подлой пустоты. А солнце, услышав его потаённые желания, успокаивает, говоря, чтобы тот подумал, что всё это происходит не с ним, а с кем-то другим. Но от одиночества не убраться и некуда скрыться. Он — словно цветочек, живущий на каменистом берегу недружелюбного моря. Там солнышко всегда ласкает лепестки теплом, а дождик моет и поит его пресной водой, чтоб продлились дни как можно дольше. И со временем он привыкает к одинокому образу каменной жизни. И Небо, видя то, как он смирился с одиночеством и как при этом в дикой местности остаётся всегда красив, радуется. Но не море. Оно ревнует, злится и, однажды с ветром сговорившись, вырывает с корнем красоту земную. Небо плачет. И море, поигравшись вдоволь, бросает на берег песчаный, чтоб умер цветок до конца, превратившись в чёрный прах. Но солнце под закат разогрело воздух остывший ветром, и Небо вывело на прогулку маму с девочкой. И девочка радовалась бесконечно игривому свету, какой посылало солнышко, и Небу, что обозначило красиво горизонт облаками-журавлями. И тут наткнулась на цветок, затянутый песком.
Ох, мама милая, ты только глянь!
Маленькие пальчики осторожно в это время выкапывали из влажного песка цветок, помятый волнами, но всё ещё живой.
Пока ведь не остыл сок жизни в нём,
Возьмём с собою, мамочка, домой?!
XII. Юноша старика успокаивать начал, сдерживая слёзы и свои в себе, сказав дрожащим голосом:
Ты не плачь, её найду,
Хоть и буду весь в бреду.
После этих слов старик ожил. Глаза, недавно потухшие, в мгновение заискрились, просветлели, забегали, как кузнечики под запах скошенной травы на сочных лугах, и он вспомнил для него важный момент или какое-то незаконченное дело. Он вдруг развернулся, сказав, мол, посиди, отдохни, а сам исчез во чреве странного дома, от которого было парню не по себе. Старик, словно призрак, двигался там, внутри, и через секунды вернулся, неся в руках бережно что-то светлое. Что-то во тьме чертога тускло сиявшее, но постепенно набиравшее силу света.
Вот на, бери
Эту прядь её волос,
Мытую в прохладе рос.
И. О, Боже мой! Старик протягивает длиною в дюжину сантиметров полоску тусклого света и прижимает к стеклу прямоугольного окна. Полоска чудным образом просачивается, словно вода через решето, сквозь гладь запотевшего от старческого дыхания стекла. Он, поражённый этим действием чуда, сам не зная как, протягивает в ответ свои руки, и полоска света касается рук его, и тихо ложится, будто листочек в осеннюю пору наземь, так она на раскрытые ладони.
Сердце задрожало, забилось, вытеснив комочек страха к горлу. Полоска как-то завибрировала в ладонях и выделила более яркий свет. Присмотревшись пристальней, он увидел человеческую прядь волос. Её свет сочился через края ладоней, между пальцев и падал, точно водопад, вниз к его ногам и, осветив некоторую площадь, затухал, исчезая где-то там, в незримых измерениях, откуда она неустанно брала живоносный источник света.
Ты шепни
Ей, что хочешь снова дни
Видеть вместо тьмы сырой
Впереди и за спиной.
Видимо, только от чужого голоса прядь могла ожить, если суждено было ему получить главную роль в возрождении чуда. И правда, так и есть: после слов, сказанных им, полоска света вначале задрожала в ладонях, а затем выскользнула из рук его и повела к другим злоключениям. Видя это явление, рассудок героя поколебался, и он стоял несколько немых секунд, будто вкопанный глубоко в сырую землю, не поведя ни одним членом своего тела. Прядь, пролетев несколько десятков метров, вернулась и сделала несколько колец вокруг героя, которые разрушили внутреннюю окаменелость глины. Шаг героя поначалу вялым был, но после нескольких десятков метров, когда окрепла поступь, стал верным себе, а рассудок вернулся к нему неповреждённым, приняв в себя новые значения реальности. Реальность сверхъестественного состояния нынешней жизни. Впереди путников ожидал древний лес, полный чем-то жутким.
Этот лес страшил лишь сердце героя, которое не готово было так быстро свыкнуться с подобными изменениями. Ему невольно приходилось вслушиваться в многочисленные скрипы, шевеления деревьев, которые казались неестественными и тянули крючковатые ветки, походившие на уродливые кисти множества мертвецов. Кости пытались ухватиться за живое тело, но всегда не успевали это сделать и цеплялись за рубаху, её полностью дорывая. Прядь, летящая впереди, обжигала светом кончики голодных веток, и они, в свою очередь, содрогаясь, будто породистые псы от ледяного ветра, отступали обратно во тьму теней парализованной ночи.
Продвижение трудным было. Немая стылость в дружеском отношении с громкой усталостью и сонливостью сверхъестественного начала клонила неустанно упасть на бревна гнилую часть или, может быть, не так давно в глину согрешений под пение сказочных трав, но мысли о невыполненном задании отклоняли ту противную участь, чтобы впредь до конца пути не мнилась.
Путь через лесные дебри не длился долго, — их движения были порывистыми. Вместо одного шага — десять метров. И вывела прядь девочки, как будто на лесную поляну, но было это болотом с многочисленной порослью невысокого камыша и тростника более мелкого роста. Топь в среде той растительности расположилась угрожающе, пахло падалью. На небольшом расстоянии от тверди земной, на которой наш герой стоял, в центре высматривались очертания дома в окружении больших копий. Они были выше незнакомого жилища, и при приближении пряди начали двигаться, словно колеблемая ветром сухая лоза. Прядь не могла мимо них пролететь, чтоб после проникнуть в дом через ближайший проём окна. С помощью тусклого света проявлялись окна, как будто лишь одна-единственная свеча прогоняла нечеловечий мрак во четыре стороны мира.
Прядь пыталась проскользнуть
Мимо копий — эта жуть
Шевелилась, гнала прочь.
Строй копий не давал пролететь. Он, шевелясь, кратковременно создавал синий электроразряд. Разряд ломаными линиями передвигался с одного копья на другое копьё и создавал звук угрожающе длинный. И тут герой, видя бесполезные метания пряди из стороны в сторону, поднял рядом лежавший сухой дубовый сук и, проделав в небе изгиб наподобие тоненького месяца, нанёс, к его удивлению, мощный удар по топи. Она задрожала, и смрадный воздух поколебался. Удар привлёк неотъемлемое внимание нечто невиданного доселе. И болото вокруг дома вдруг забурлило, заклокотало, завизжали стебли тростника. И. О Боже мой!
Поднимались из глубин
С видом древних исполин
Существа, держа в руках
Копья к бою.
Древние существа, коих никто никогда нигде не видывал, угрожающе вставали из глубин болотных вдоль торчащих копий. Их каменные лица источали злобу и ненависть, а в глазах просматривался горящий ад. Рты плотно сомкнуты силой множества гор. И когда исполины начали движения, упал гром, осветив яростью шумной молнии воинственные формы их черепов. Они подняли к чёрному небу копья и проревели, как тысяча злобных голов,
Что ждёт смерть меня от них.
Копья разом полетели,
За спиной срубая ели.
В это быстрое время полоска света, словно утренний край далёкого горизонта, всё же проскользнула и направилась к ближайшему окну.
Я проворно уходил
От орудий тех верзил,
Но одно меня настигло,
Распоров мой бок. Всё стихло.
Копья летели беспорядочно, создавая особый свистящий звук и гул. Герою приходилось проворно уходить, отпрыгивать, уклоняться. Результат был оправдан. Но когда, расслабившись на мгновение, он стоял и пытался всмотреться в сторону мрака, вдруг прорезало смрадный воздух последнее орудие меньшего размера, нежели остальные копья. Оно вскользь распороло левый бок и воткнулось в чужую землю, подняв небольшие крошки тверди.
Тишина на миг сдавила ушные перепонки. Треск молний и раскат грома прекратились. Закружилась голова. Герой правой рукой потянулся к левому боку, пальцами он ощутил влажную среду — что-то липкое и тёплое. Кровь. Слово «кровь» промелькнуло у него в голове последней искоркой жизни. Протиснулась через кровавую щель наружу боль. Он упал. Небо нависло над ним и надавливало на грудь и печальное лицо сгустком непроглядной космической тьмы. Стало трудно дышать. Стало трудно видеть небо. Во рту прерывисто смешивались кровь и воздух. Послышался еле внятный смертный шёпот:
О Господи, немало ли
Страдал в краях Твоей Земли?
Я помню неудачи все;
Я помню — босым по росе
Упрямство закалял в себе,
Идя по узенькой тропе,
Где мерзость и пустые мысли
Мой разум долго-долго грызли.
Он закашлял. Брызги крови вылетели изо рта и упали кривыми кляксами его чернил на грязную кожу груди немеющей.
Вот пришёл и мой черёд
Встретить смерти страшный гнёт
Не в краю моём родном.
Веки раз ещё сомкнулись и разомкнулись, дыхание остановилось, биение сердца прекратилось, но слух ещё был жив. Он был жив! Слёзы проступили утренней росой незабытой родины и стекли по листам впалых щёк. Миленький голос прорезал мёртвую тишину в его ушных тоннелях:
Нет, ты нужен мне, идём!
Тут как будто этот голос не только тишину потревожил, но и дал толчок живоносный сердцу, и веки с капельками слёз и крови зашевелились, а диафрагма лёгких в обнимку с межрёберными мышцами задвигала грудь кровавую. Он выдохнул с углекислым газом шёпот, дрожащий во мраке:
Да… ты… брось…
Вздох
Мне… и так конец… настал.
Голос ответил, что ещё не настал его конец умирать в подобных местах, от Бога далёких. А если когда и придётся умереть, тогда тело не останется лежать безвестно в неродных краях, а прилетит воинство Ангелов и перенесёт на боевых щитах в родное селение ради верных Господу. После сказанных слов герой почувствовал, как чья-то маленькая ладошка нежно коснулась его умирающего тела. Прикосновение было неоднозначным; тепло от ладошки проникало вглубь бренного тела и растекалось ручейками весенними, создавая энергию за энергией во все члены человеческой плоти. Один из множества тысяч ручейков, добравшись до кровавой щели в боку под сердцем, стремительной струёй света, подобно солнечному свету, начал наружу сочиться, расплёскиваясь по влажной почве, пропитанной кровью тех неизведанных мест.
Герой почувствовал жжение и боль в это мгновение, лицо изменилось, вырвался крик. Глаза широко распахнулись, и из зеркал души вырвались лучи того же величественного солнечного света. Рана. Она чудесным образом затянулась, выделяясь лишь пёрышком синеньким на ожившем теле. Свет в зеркалах потух, глаза прояснились в синие-синие небеса.
Ладонь оставила живоносное прикосновение, и герой задышал полной грудью. Слёзы снова брызнули, но уже из оживших глаз, прочищая своды от неизбежности к их разрушению. Он приподнял туловище, опираясь с дрожью на локоть правой руки, и увидел пред собою девочку лет двенадцати. Она была, как будто знакома. Её волосы множеством гибких струй ниспадали с головы на плечики. Они источали тот же солнечный свет, который бил минуту назад из глаз умирающего героя. Казалось, был он живым светом, точно вода, точно река, перетекал с головы и падал светом жидким вниз, к ногам. И только там! И только там, оторванный от девочки, поначалу тускнел, а потом и вовсе угасал, осветив на мгновение небольшую площадь неплодородных земель проклятых далей.
Ну, вставай же, мой спаситель —
Нам идти пора в обитель
Кузнеца, а то ведь ждёт
Наш пресолнечный приход!
Герой в это время ещё не понимал сказанных слов, а медленно вставал. После пройденных испытаний в голове у него царило лишь успокоение без единой мысли и размышления. Поднявшись тяжело на ноги, он дрожащей рукой взял руку девочки. Ладошка была тёплой, нежной, как ни у кого из людей. Глаза были синие-синие, без единого облачка, и источали радость жизни и веселье южной погоды. Герой невнятно ответил, что могут идти по кромешной тьме теней. И направился в обратный путь. Но позже всё же мысль промелькнёт в его извилинах тоненьким разрядом. Без него солнечная девочка и сама легко справилась бы с трудностями. Но нет, он всё же помог преодолеть живой пряди барьер страшных копий, ведь если бы не обратил на себя он внимание злобных созданий, то и прядь не воссоединилась бы с девочкой, которой нужно лишь было связать себя с миром живых. Эта ниточка дала много сил и поборола власть Тьмы прибывающей, которая жаждала окутать, вобрать в себя всё живое при свете, а всему мёртвому во мраке дать жизнь под луной. Но мёртвые должны быть среди мертвецов и никогда не ступать в краях наших светлых. Он это знал наверняка. Возвращался он совсем другим, казалось, он возвращался совсем взрослым. Он возвращался, неся в крови своей другую кровь. Кровь солнечной девочки. Он возвращался…
Они вернулись: одинокая калитка всё так же висела на кованых скобах и протяжно скрипела — земляной вал так же, как и всегда, обозначал расположение когда-то стоявшего забора, старик в лице светлый и одежде белой как снег ожидал их могучим воином.
Освободив руку человека, Лада побежала и в раскрытые объятия прильнула лебедью. Горизонт на месте той избы осветился. Настал новый день. Свет ласкал приветливо лицо героя. И, казалось, душа действительно запела величественно, а окружение стало будто раем. А в голове ещё долго слышались слова Заряницы: «в городе живёт обычная девушка с мамой необычной».
Пробудившись от сна, Пустынный узрел спасение, пришедшее утром однажды. Камень тяжкий был отброшен от входа в сердце, чтоб чувства освободились Силой Божьего прощения и Его Святого Духа.
Сверкали нежно в тишине
Созвездий Выси,
Что начертали путь при мне
К владеньям Рыси.
И только тогда, после всех пробуждений, он продолжил путь свой к намеченной цели, чтобы найти тот единственный цветок, который удивительным действием, заискрившись, исчезнет в его груди, освобождённой от заточения тяжкого камня.
Что-то сердце в груди задрожало.
Да-да, переродившись внутри груди, цветок зацвёл, и сердце задрожало новой Любовью. Но после осени наступает зима, и будет скучно о чём-то подумать, что-то сказать, лишь безмолвие станет наградой тиши, а кротость — наградой Божественного Естества.
После долгого времени найдётся и след рая на земле, но путь его не будет окончен, ведь след не так и легко было найти. А как же до целого Рая, что был утрачен?
В чернилах белого света
От автора
во времени долгого пути сквозь дебри
непролазного мрака я пробирался,
сердцем молясь, умом создавая поклон
единому Господу сотворившему
небеса и землю, и нас челове́ков;
развивая сознание, я приходил
ко многим размышлениям, но выбирал
лишь одно — камень, на котором построил
избу — и подуют ветра́, а потоки
обрушатся вселенскими страхами тьмы;
поднимусь на кровлю — присяду свободно,
привязавшись крепко стро́пами к дому, и
буду любоваться стихиями, пока
они не закончатся, а затем спущусь
и, вспахав удобренную почву трупами
нечестивых людей и злобных созданий,
посажу картофеля белые клубни.
Колыбельная Майи
Милый, милый, милый мой,
Ангелочку быть с тобой.
Милый, милый, милый мой,
Ангелочку быть с тобой.
И тебя водить повсюду,
Там, где Тьма наводит смуту.
И бывать во всех краях,
Отогнав смертельный страх.
Милый, милый, милый мой,
Ангелочку быть с тобой.
Милый, милый, милый мой,
Ангелочку быть с тобой.
Заряница в миг твой краткий,
Отутюжив утру складки,
Сквозь земную седину
Тьму изгонит не одну
К звёздам, где затерян след
Будет средь чужих планет,
Чтобы в мире горшем вмиг
В каждый дом рассвет проник.
Милый, милый, милый мой,
Ангелочку быть с тобой.
Милый, милый, милый мой,
Ангелочку быть с тобой.
А внутри, осилив бредни,
Потечёт в крови луч летний,
Чтоб коснуться не могли
Духи адовой земли.
Милый, милый, милый мой,
Ангелочку быть с тобой.
Милый, милый, милый мой,
Ангелочку быть с тобой.
Юность
Весна! Весною дышим —
Отрадой мы всегда,
И пенье птиц мы слышим
В лесу и у пруда!
И солнца луч играет
По улицам сырым,
В лесу на пнях мелькает,
А мы за ним следим!
И жаворонок вьётся
У самых облаков!
Любовь наружу рвётся,
Как узник из оков!
Блеск
Весну встречает в небесах
Лучей отрада!
Я вижу в ласковых глазах
Блеск водопада!
Он с чистотой Любви вокруг
В сердца струится,
Чтоб радости сквозной испуг
Оставить, словно птица
Собой нечаянный приплод
Вечерних пений,
В которых слышен их полёт
В мир сказочных цветений.
Я вижу блеск в глазах твоих!
Мне сердце нежит,
Чтоб окрылялся сладкий миг
Любовью свежей.
Мир, недовольный мною
Мир вопрошает: «Кто в тебе таится:
Быть может, в тьме седая птица,
А может быть, и хищный зверь?»
Из этих двух — никто, поверь!
Никто во мне: ни птица, ни зверюга
И ни обмана злая вьюга,
А лишь исток моей души
В просторах внутренней глуши!
Скоро…
Осколок стали
Вонзится в сердце
Под вой шакалов.
Куда бы деться,
Куда убраться,
Куда исчезнуть
И потеряться?
Мне бы не ведать —
Теперь я знаю!
И в тени Света
Я уровняю
Свою небрежность,
Свою наивность,
Свою открытость
И веру в светлость.
Я буду чистым,
Я стану лёгким
И в тьме невидим,
А в свете чётким,
Как Ангел мой…
Гнев уже пролит
Полон век смертельных чувств,
Что сотворил посредник ада.
Вместо мира для искусств
У них нечистый дух — отрада.
Вместо искренних молитв
Они напялят маску беса.
Гнев Всевышнего пролит,
И сгинут те в бреду процесса.
…И сказал Иисус
«Се, стою у двери и стучу…»
Откровение 3:20
Я стучу в потемневшие души.
До сердец достучаться хочу,
Чтоб покой смертоносный нарушить.
Чтоб нарушить покой и войти
В охладевшие души, как лето,
И согреть их в невольной груди
Бесконечной Любовью и Светом!
О, как больно смотреть на друзей,
Позабывших своё отраженье.
Я при этом стучу всё сильней,
Доведя стук до грома лишений.
Кто услышит Мой голос и стук
И откроет душевные двери,
К тем войду и пролью теплоту
Нескончаемой пламенной веры!
Исповедь
Согрешил, не успев уклонить от паденья
Многогрешную душу свою я тогда,
Посреди несомненного в мире стремленья
В чистоте сохранять Кровь и Тело Христа.
И теперь же, потерянный, я осуждаю
За поступки слепые себя одного.
Мне б прибегнуть телесно к святому рыданью,
Да иссяк слёз источник лица моего.
Ты прости за паденья, о, Господи Боже!
И позволь мне принять Кровь и Тело ещё,
Чтобы слёзный источник наполнился снова
И в молитве стекал бы по впадинам щёк.
Мореплавание
1
Протоиерею Петру Иващенко (Почеп)
Я всецело осознал в пучине страданий,
Что я грешен во многом — я пленник греха,
А душа оттолкнуться стремится от грани
Запустенья, чтоб тверди коснулась нога.
Но не тверди земного — небесного края,
Где в любви и спокойствии буду храним,
Где лишений, страданий не будет и, зная,
Что там буду, как многие, только живым!
Но нелёгок большой груз моих прегрешений —
Постоянно он тянет до мрачного дна.
Я пытаюсь всплывать, оставаясь мишенью
Для бушующих волн, для забвенья и сна.
А ведь только молитва сердечная к Богу
Укрощает волну, что взмывает с глубин
Яд смертей, тормозящих к спасенью дорогу,
Отнимающих силы натруженных спин.
2
Протоиерею Виталию Кругликову (Почеп)
Пройдёт немного времени,
и я с тобой встречусь для беседы,
о, добрый пастырь мой,
но встреча для меня внезапна будет…
По поверхности моря к небесному краю
Сквозь шторма, сквозь забвенье и вечные сны
Корабли безмятежным ВСЕГДА проплывают,
Извлекая людей из ревущей волны.
Иногда моряки вглубь ныряют с отвагой —
На корабль поднять чуть живые тела,
Обречённые сгинуть вовеки под влагой,
Где в объятиях смерть ожидать их могла.
И вот так корабли проплывают без страха,
Хоть и волны стеной налегают на нос
И пытаются вмиг со зловонием праха
Поглотить в глубину под потоками слёз.
Но лишь брызги от них непомерно взлетают
Над намоленным баком — и те, обратясь
От порыва ветров в волчеводную стаю,
Увлажняют их дух и небесную связь.
И меня извлекут и поднимут на судно
Моряки, закалённые бурей и тьмой.
Но вначале мне будет пронзительно трудно
Плыть, следя за соблазнами волн за кормой.
Мне б…
Мне б совсем не писать о гнетущей печали,
Поглотившей стихи о чудесной Любви,
Что прославили в нас древнерусские дали,
Где в ветвях схоронившись поют соловьи;
Где заря Светоносная пламенем алым
В темноте начинает дня северный путь,
А лучистое солнце продолжит за малым
Лес будить и пропаривать путнику грудь.
Мне б отбросить печаль от пропащего дома,
Протереть запотевшие стёкла от слёз,
Заглушить перезвоны душевного стона
И взрастить в палисаднике женственность роз.
Призрак
Он вечным стал, он кем-то был закрыт
В старинном склепе средь гранитных плит,
Английских надписей и кратких дат.
Там веет из глубокой бездны хлад,
А в мире нашем талая Любовь
Течёт из сердца к сердцу вновь и вновь
И оставляет нежный долгий след
На тихих заводях чудесных лет.
Ветер постучит…
…И я открою настежь двери,
А он ворвётся, шумный, в дом,
Оставив в сердце чувство веры,
Любви, надежды перед сном.
С собой внесёт юлой из сада,
Бывает, запах алых роз,
И свежесть летнего заката,
И блеск далёких ясных звёзд.
Никто с любовью в целом свете
Не может нам в беде помочь,