Бесплатный фрагмент - Prototype466

Simon Libertine

Prototype466

## Эфиопский джаз по воскресеньям

В воскресенье перед общим собранием Войны, Николь купила нам билеты на воскресный концерт на открытом воздухе. Список исполнителей включал также исполнителя «Эфиопского джаза». О существовании этого направления джаза я узнал впервые, изначально оно навело меня на мысли об одном из загадочно долго не выходящх из моды направлений World music.

Спустя сутки и пару часов, ожидая концерта, мы развалились на траве в парке и смотрели на разложенных на пледе пластиковых черепашек, пока люди рядом рубились себе в петанк под духовой свинг, организованный городскими властями. Солнце очнулось, поднялось и зависло прямо над макушками, лето еще не наступило, а мы уже вспотели на три месяца вперед.

Стада хипстеров и ручных белок паслись вдоль местных благоустроенных аллей ненавязчиво ухоженного парка навроде Булонского. Здесь был слышен частый стук мячиков настольного тенниса, слепили кислотно-яркие жилеты катамаранщиков на пруду, привычно пахло хот-догами и смертью Европы.

Череда выступлений открылась замысловатой композицией альтернативно-некоммерческой команды поистине жутких электронных музыкантов. На куртке в районе спины-колесом одного из них разместилась лаконичная надпись изолентой: «Кобыла и трупоглазые». Что-ж, просто и по делу. Басист с темной подводкой глаз посмотрел на меня так злобно и брутально, что казалось, будто вчера на ужин он сварил себе самого Бафомета в молоке его матери. Команда исполняла хит «Саблезубый Гитлер напал на мой-кибер-кибуц», вот уже пару месяцев не покидавший чартов худшей маргинальной музыки. Музыка эта, в целом, напоминала разнузданный китч сельского автомеханика и уж совсем не была похожа на окончательное решение нашего с Николь музыкального вопроса на сегодня.

Что примечательно, рядом по оси абсцисс безмятежно расположилась пара с другой, чуть более романтичной надписью — «Just Married», выведенной на спинах косух примерно тем же методом — клеющейся строительной лентой.

В какой-то момент я не выдержал и в сердцах воскликнул:

— Господи, dear God, это почти так же плохо, как музыка Скарлетт Йохансон. За что, за что за что. Хуже ее «абстрактной музыки» может быть разве что ее же дарк-эмбент кавер на Тома Уэйтса. Да, мои уши все еще кровоточат от ее первых музыкальных попыток! Хотя вернее будет сказать — музыкальных пыток. Но теперь я прозрел. Да, этот кавер — определенно худшее, что случалось с электронной музыкой.

{прим: выше — эталонный пример высказывания с крохотной и слегка грязной дозой истинности (зря я запускаю эту беспощадную машину силлогизмов)}

Следующим на очереди выступал смуглый мужчина почтенного возраста, стоявший за незнакомым мне ударным музыкальным инструментом — то-ли ксилофоном, то-ли маримбой. Его легко было узнать по седым усам и смущенной улыбке, и я не ошибся, — это был Мулату Астатке, великий африканский музыкант, придумавший эфиопский джаз. После первой песни к нему незаметно присоединилась остальная часть ансамбля — виолончель, саксофон, ударные и контрабас. Эфиопский джаз на слух был очень похож на свое имя, что обычно является залогом подлинности.

Вечерело. На коленях стоит моя побитая временем и неутомимой медвежьей лапой трех поколений литературных-дебютантов-в-своих-фантазиях моей семьи пишущая машинка Magnolia, а еще с нами на пляже гашиш, парит прямо в нос запах бергамота, и в кармане скучает пакетик псилоцибиновых грибов… шучу — моя Магнолия — электрическая, поэтому, разумеется, — никакой пишушей машинки.

Когда большая группа людей, сидящая недалеко, начала петь гимн США. хтонические силы моей души вырвались наружу, выплеснули себя, и я, недолго думая, присоединился к ним и начал на тот же мотив нараспев вторить «барух ата адо-най эло-хейну мелех ха-ула-ам».

Музыка настолько легко проникала в наши слуховые клетки, как если бы мы вообще не существовали как нечто обособленное. В общем, мы слышали такие звуки, под которые можно танцевать до упаду — или в которые можно пытливо вслушиваться до бесконечности.

Музыка Астатке, действительно, похоже, задела какие-то особые струны души американцев, раз его треки крутили непрерывно неделями и месяцами в Нью-Йоркских кафе, а Канье Уэст и другие реперы растерзали его мелодии на сэмплы. Вы будете спорить, но по-большому счету любая музыка относится к одному из трех жанров: соната, марш или танец. Стоит перенести акцент на слабую долю, как музыка превращается в танец — можете проверить сами отсчитав мелодую и делая акцент на последних ударах. Секрет же, возможно, кроется в том, что Мулату вновь проявил пласт таких полузабытых танцев как танго, рег и кекуок.

##

На второй встрече Войны уже присутствовал и представитель Фредерика, потому что Поусон хоть и является полноправным партнером Бена по Фонду Рескина, но дел «Войны» совершенно не одобряет. Впрочем, Поусон, хочет он того или нет — это алмаз в оттороченной надиными стекляшками короне Войны.

Рассчитывая придти на встречу Войны со своей помощницей, в тот день я четыре раза пытался заговорить по телефону с Пинк, но она присылала мне в ответных сообщениях лишь стикеры мишек, вишневые сердца и амуров, над головой которых почему-то блестел могендавид. При встрече она извинилась, сказав, что у нее были заняты руки:

— Ну, ты сам понимаешь… а вот ты слышал, что Тысячелетнюю войну в Final Fantasy XIV завершат этой весной? я сама обалдела.

— Хорошо, только не надо больше присылать мне еврейских смайлов)

Куратор держал речь на съезде акционистов планетарной арт-группы Война.

— Вспомните Дос Пасоса, для него война — это надвигающийся на человека абсурд. Абсурд, ставший особенно пронзительным сегодня, когда над нашими городами нависала тень другой Войны. Однажды вам покажется, что мы заигрались, и тогда всей организации настанет конец. А сегодня Война, как сказал бы древнегреческий философ Гераклит — по прежнему остается отцом всех вещей.

Попращавшись с Пинк после очередного вернисажа в Галерее 303, открытой Лизой Спеллман в 1984 году, я направился поработать в свою мастерскую. Там я встретил двух вежливых колумбийцев, которые поинтересовались не знаком ли я с мистером Беном Блейком. Мне хватило ума отрицательно покачать головой им в ответ.

— От имени нашего общего друга, к несчастью ныне покойного Пабло Эскобара хотел бы попросить вас об услуге. Наследникам Эскобара снова нужны были от Бена какие-то «товары повышенного спроса», а еще — полтора миллиона наличными.

Дело в том, что пару лет назад УБН взяло под контроль импорт эфира, и этим наступило на горло соответствующим предприятиям. С тех пор картель постоянно терроризировал его близких, в первую очередь — нас.

Позже мы пересеклись с Рубинчиком. К тому тоже пару часов назад приходил незваный гость.

— Я в шутку пригрозил ему огнеметом для работ в саду, а ему это что слону дробина… ему это что мертвому припара, Джейсон!

Ситуация в любой момент могла окончательно выйти из-под контроля.

В этот день вернисаж в 303 чествовал завершение размышлений нашего Джареда на тему супрематической живописи. Венчал выставку «Черный квадрат» — пористая металлическая доска, напоминающая хлебную краюху. На прошлых выходных данный квадрат получил премию Кандинского в России. Я прямо-таки чувствовал, как этот черный хлеб смотрит на меня с плохо скрываемым презрением. Или постойте-ка, квадрат ведь был темно-коричневым? — да, это у меня просто дисплей погас. Я, конечно, как и вы замечаю, как современные художники повально играют с цветами Ива Кляна и Аниша Капура, подражают Бранкузи, или используют технику работы с аллюминием Френка Стеллы. Читаешь в интернете, а там — будто райская благодать на голову всем упала:

— Данное полотно — это суперпозиция моды и архитектуры, настоящая ультрамеланхолия в блюзовой обертке. — подпись: Анонимус

— Беру неглядя! (Well, I’ll shop the story!) — подпись: Цветная_капуста7

Далек я от вас Coleslaw7 и Анонимус, бесконечно далек. Для меня, например, русский левый авангард — с детства совершенно особая тема. При словах «русских авангард» перед моим взором предстает Казимир Малевич, а именно — «Сложное предчувствие: полуфигура в желтой рубашке», написанный около 1932 года. Надеюсь, что вы видите, то же, что и я — увидите «полуфигуру» как видит любящий свою любимую. Он отказывается видеть в ней недостатки, но видит в нем предел совершенства.

Советский авангард с детства значил для меня слишком много, Коммунизм был для меня чем-то глубоко личным, поэтому я не мог смириться со столь поверхностным обращением с сюжетами данной тематики. Советский авангард, Коммунизм, «вот это все»… Мне всегда казалось, что только рядом с ними меня ждет огромное и неотвратимое, как зашедший в порт трансатлантический лайнер, счастье.

Мне, впрочем, не хотелось бы надолго замыкать себя в этой призме жестких оппозиций: коммунизм — антикоммунизм. Моя трагедия как несостоявшегося художника, — мечтал я, просовывает лезвие в узкую щель между правдой и пропагандой. Как хипстеру мне все эти контемпорари-артные материи казались действительно близкими и родными как черна земля, ведь и хипстеры бывают до дрожи сентиментальны, особенно когда их регулярно встречают у собственной мастерской вежливые члены наркокартелей.

В особняке, который охраняется государством, раньше размещался какой-то институт, который теперь сдает помещения для стекломастерской, все замазано и ветшает, от чего становится грустно.

Снаружи было слышно, как в спрессованой табачной тишине здесь же расположенного бара звучало допотопное и с виду кривое пианино. Было, вместе с тем, понятно, что посетители почему-то внимательно слушают, и вот почему — едва прохожий заходил внутрь, звуки мгновенно перестраивались и из них чудесно собирался пазл грустной и до души пронзительной мелодии. Это вдалеке от входа сидел молодой русский и, сгорбившись, играл Шопена на фортепиано с открытым ударно-клавишным механизмом, так чтобы упоительным звукам ничто не препятствовало. Его звали Олег Каравайчук, он русский.

После очередного наезда со стороны бывших друзей из картеля, здесь вот уже как полгода по его поручению у входа стояли два громилы-сталагмита. Их имена история умалчивает. Оба они выражались в стиле «это будет нежелательная ситуация». Бен всегда называл их просто «Вы». Полы их массивных пиджаков походили на дверцы гардеробной. У одного на оголенной щиколотке — старая татуировка, до сих пор свидетельствовшая о былой вспышке убогого сияния мотоциклетного разума — казалось, что она изображает пятно грязи, потому что размывшиееся буквы «Кровь» и узор протектора шины под ней уже не читались.

Грубым жестом он отстранил двух дежуривших у входа охранников, для которых его отказ от степенной походки, кажется, стал подлинным откровением. Несмотря на желтый уровень угрозы в связи с колумбийцами, чудесный Бен Блейк встречает рассвет в добром расположении духа, ибо знает: он — величайший в истории современного искусства, а его Война — лучшая из возможных.

Мы расположились внутри, в потайной зале рядом с камином и отъезжающими в бок книжными полками. Бен инструктировал Адама Рубинчика:

— И еще Джеймса Бэи, этого — он щелкнул мощными байкерскими пальцами, — арт-критика-чепушилу из Лос-Анджелеса — тоже давно пора слегка проучить. Именно так — на слове «арт-критик» Бен щелкает пальцами, будто взывая к невидимой официантке.

Похоже, после этого жеста я как-то особо недоуменно взглянул на него, потому что он сразу же ответил:

— Не поверишь, но я столько раз наблюдал, как после первых же заработков критик обычно превращается в конвеер, пичкающий вас Леди Гагой и прочим ширпотребным мейнстримом. Да так, что этому позавидовал бы сам мистер, мать его, Форд.

Я предпочел с ним согласиться:

— …То, что интеллектуалы повсюду в той или иной степени продажны, более или менее плохо информированы, что они конформисты, для меня очевидно.

В наше отделенное фальш-стеной пространство вновь пришла официантка с серебристым подносом. Мы все заинтересованно посмотрели, как в заварочной колбе всплывает комок чая пуэр. У Бена Блейка, тем временем, созрел для меня ответ:

— Нет у произведений никакой души. Единственную душу выдыхают критики, когда говорят о чем-то новом с придыханием, да и та вскоре иссякает. То для них — слишком элегантно, а это — слишком изящно. Они не оставили мне шанса на что-либо, кроме ненависти и презрения.

Кроме того, сама Современная городская жизнь теперь стала настолько креативна, что проблеваться тянет. Куда не сунься, везде «отход от жанра», «игра смыслов», при этом вся эта реальность несет на себе печать деградации с капиталистическим отенком. Десять лет назад мне стоило догадаться, что благодаря интернету люди не только увидят В-С-Е и пресытятся, но и станут заниматся повальной самопрезентацией. А ведь настоящее искусство с самопрезентацией не коррелирует.

## Ужин у Нади Сваровски

То были последние деньки размеренного штиля перед началом бури, положенной водоворотом несчастий, в котором очутился Бен. Но что до меня, то я в это время глобально размышлял то-ли о преходящем характере любой славы, то-ли о начавшей закатываться молодой звезде моей карьеры и задавался вопросом: Кому надо продать душу, чтобы Ларри Гагосян купил мою работу на аукционе Christie’s через месяц?

Завтра я приглашен на ужин, организованный Надей в честь итальянского художника Франческо Веццоли. От коллеги-художника Франческо до меня донеслось сладкое сообщение, что Ай Вейвей таки-представит свою выставку — представляешь где? В БЫВШЕЙ ТЮРЬМЕ АЛЬКАТРАС.

В отведенный час я прибыл в «Элекстростанцию» в Ред-хуке — меньше сотни лет назад здесь все было как в кино — орудовали уличные банды, промышляли мафиозные группировки. Мрачные улочки этого района описаны Говардом Лавкрафтом в рассказе «Кошмар в Ред-Хуке». Я был шокирован тем, насколько галерея «Электростанция» — столь мрачная снаружи, предстала цветущей и сияющей изнутри.

По левую мою руку стоит живая Луиза Буржуа (это ведь она, старая вешалка?), по правую — висит старый портрет Пегги Гуггенхайм анонимной кисти.

Бен ответил мне в фейсбуке, что будет через полчаса, прикрепив к сообщению изображение бегущего с котелком микки-мауса. Почему теперь нельзя выразить свою мысль обычным текстом, не прикрепив к нему изображение с Микки Маусом, который куда-то торопится? Что приключилось с миром, если гифки становятся фундаментом, на котором строится любая коммуникация? Почему сегодня все впали в детство, погруженное в мир картинкок и иллюстрированных стикерами эсэмесок?

«Сколько раз встретишь здесь Дерека Бласберга, столько раз поставь ему лайк», — мгновенно и деловито посоветовала мне Пинк. Мы подошли к стройному человеку… Поговорили о том, о сем, а потом она поздравила меня с тем, что я-де только что «познакомился с будущим мирового искусства» — Дэниелом Аршемом. Он отливает бытовые устройства нашего века, используя в качестве материала вулканическую пыль, так что все эти сваленные горой радиоприемники, айфоны и гитары стратокастер принимают вид откопанных археологами древних артефактов. Наверное, он был не просто будущим, а — из серии — будущим будущего, как выразился бы Блаженный Августин.

Даже на этом, можно сказать камерном, ужине Надя умудрилась рассадить гостей из арт-тусовки так, чтобы их взаимное положение строго отражало их место в иерархии современного искусства. Неудивительно, что меня посадили рядом с молодым художником-стажером и неизвестным мне, а, значит, неизвестным никому, арт-критиком с прической как у Боба Марли.

Если на званом ужине, устроенным галеристом, вы сидите рядом с троюродным племянником галериста и молодым художником-стажером …, значит вы — критик. Если на таком ужине вы сидите рядом с цветочной вазой и троюродным племянником галериста — вы критик. Только критик, и никто другой. Да, вам обязаны проставить хороший виски, с этим никто и не спорит, но на большее, в данном случае, можно не рассчитывать.

За столом стало понятно, что Надя перестаралась с оформлением еды. Весь ужин я чувствовал себя хомячком в кукольном домике: передо мной на дощечке лежат гигантские пластмассовые сушки, а рядом — крохотный графин с невыливаемым шерри.

На этот раз мы, что, само по себе, показалось удивительным, дошли в обсуждении аж до буквы J — Jeff Koons, и я впервые, надо сказать, испытал удовольствие, воспользовался подсказками Пинк.

В современном мире, изобилующем презентациями, торжественными открытиями, зваными ужинами в честь всего и вся, и прочими публичными событиями, художнику простительно делегировать отсмотр и составление собственного мнения об и без того мало что значащих выставках своим доверенным лицам.

Глаза Нади Сваровски сегодня выглядели устрашающе стеклянными, прошу прощения за тавтологию. Они были слегка выпучены, со зрачками по центру, как у недорогой советской куклы. Она была не в себе.

— Что-ж, вымощенная благими намерениями дорога, как обычно, не привела нас ни к чему хорошему, — начал было оправдываться я.

В глазах же Куратора сегодня твердый лед.

Бренд Swarovski явил себя миру ровно 120 лет назад. Виной всему Даниель Сваровски — это человек, который сумел привить любовь высшего света к хрустальным кристаллам, имитирующим бриллианты. При этом в отличие от своего предшественника — Жоржа Фредерика Страсса (да, стразы названы так в честь этого человека) — Сваровски никогда не скрывал, что его изделия выполняются из хрусталя, и являются лишь имитацией бриллиантов. Ах, если бы Страсс знал о будущем успехе Сваровски, то наверное и сам не стал бы обманывать людей.

Не все знают, но многие чувствуют, что Swarovski — символ нашей эпохи, и Надя — его глашатай. Она обожает давать публичные комментария на тему коллабораций своей компании с художниками, она даже выработала особую манеру общения с журналистами.

Бен, меж тем, снова троллил Надю. Теперь, на ее же ужине:

— Ты сегодня слишком уж нервничаешь. Никогда не хотела быть такой как Серафим Саровский? Будь праведна, и люди захотят быть такой же как ты.

Никто не смеется, потому что все понимают, что разница между Swarovski и Саровским — как между валунами эпохи мегалитов и изящными ювелирными изделями от Cartier.

Несмотря на эти бесконечные колкости, ужин ювелирши-зачинщицы с Айем, Беном, Франческо и другими — нас было человек восемь — необычайно затянулся. Да так, что мы впервые доползли аж до буквы J в обсуждении. Алфавитного порядка фамилий и наших тем, конечно, никто не заметил.

Сразу после того, как мы прошлись по Братьям Гонкурам и Гонкуровской премии:

«В наши времена Гонкур с высокой долей вероятности говорит о наличии в романе вызывающих отклонений — любви к девочкам-подросткам, ставшей теперь заурядной в литературе порнографии или, по крайней мере, жестоком и хладнокровном убийстве самого харизматичного персонажа в самый неподходящий момент.»

Мы плавно перешли к моей кокетливой заготовке на букву Д — «я очарован Дега. Для меня он воплощение французского гения».

Здесь стоит сделать набольшую ремарку — ради юмора и для упрощения своей работы я обычно использовал алфавитный список тем.

К алфавиту: B- Jean-Michel Basquiat, C — последние торги Christie’s и ради шутки — Клитор, D — Jean Dubuffet автора «Парижской польки» (1961), E — пропускаем, F — Francis Bacon’s Три этюда (к) Lucian Freud, к слову проданная все на том же Christie’s в ноябре 2013, G — конечно, Alberto Giacometti.

— В «Элементарных частицах» Мишель Уэльбек указывает, что (К) клитор является частью, придатком биополитической системы иерархии. Не вполне так, ведь клитор как и всякий полноценный монстр, устрашает нас тем, что не до конца нам, по крайней мере мужчнам, знаком, мужчиной клитор не вполне изучен. Клитор — это спрятанный за щитом из деловой ткани незнакомец на собеседовании, фигура, заявившаяся без резюме…, пришла без спроса, да еще и, в лучшем случае, с частичным портфолио.

— Господи, то что я сейчас слышал было самым гейским, что я слышал в своей жизни. Несмотря на терабайты просмотренного гей-порно. — жеманным голосом отреагировал Дерек Бласберг. Тут Обрист, будучи известным полиглотом с вездесущим блокнотом, похлопал вашего славного автора по плечу и по-швейцарски заметил: «Жантильный, жеманный, кокетливый. И где ты только понабрался этих слов?»

Как раз в этот знаменательный вечер я решил слегка усложнить правила, разрешив себе говорить только о художниках. Когда мы добрались до E, было уже слишком поздно… Надя положила на меня глаз, отчего Мерфи заметно обозлился. Она дал понять это, громко положив нож рядом с моей рукой. В какой момент его трудоголизм зашел настолько далеко?

Во внутридворовом садике я как тень, появившаяся украдкой, подслушал разговор хозяйки. Надя, поднабрав пару бокалов, стояла чуть в стороне, говорила по телефону и обсуждала что-то про монастырь Новый двор. Слышу я не все, лишь концовку:

— Мальчики, вы и сами знаете ответ — он всегда один. Пусть ваша Церковь все так-же умело прячет наши циничные секреты.

Следующих ее слов было не разобрать. Мимо нее прошли два сотрудника службы безопасности Swarovski и встали поодаль. Теперь она говорит им мимо трубки: «оставь Марио и Джино, остальные пусть будут в это время в офисе».

Смеркалось. Я зашел внутрь и окликнул уходящего подшофе Бена.

— Бен, послушай. Мне давно хотелось разгадать одну из тайн нашей эпохи…

— Я весь внимание — вынимание.

— Что вы нашли в этих надувных щенках и лобстерах Джеффа Кунса?

— Нет здесь никакой тайны эпохи, только скорлупа от залу… загадки. Не раздувай из мухи слона!

Самое прекрасное — это когда, наконец, влюбляешься в придуманную тобой самим историю. Теперь я стараюсь добиваться присутствия этой стадии в работе над каждым своим проектом. Следующий объект моего очарования — наблюдать за зрителями, когда они, ей-Богу, парализованы примитивными художественно-нарративными приемами — они смеются, их глаза блестят от влаги, морщины танцуют на лицах, у некоторых отвисает челюсть.

Прогуливаясь взад и вперед рядом с собственными полотнами, вы стараетесь прислушиваться к тому, что о них говорят посетители. Оказывается, мало кто вообще способен даже на минимальную вербализацию зрительного опыта. Зато чуть ли не каждый день здесь можно стать свидетелем одной замечательной сцены.

Крупный план: разочарование в современном искусстве

Съемочной группе придти в состояние полной готовности! Внимание, к работе подъезжает инвалид-колясочник. Гремят звуки тромбона, слышны джинглы ожидания и фанфары, призванные подогревать любопытство. Приготовьтесь, к фразе с большой буквы Ф, итак, все внимание, полная готовность… три! два! один!

— Да мой П-П-ПЯТИЛЕТНИЙ сын навалял бы такое одной правой…

Раздаются апплодисменты, громкий хлопок — и сверху на головы летит конфетти и цветной дождик. Выставку теперь можно считать успешной.

Но я в это время шепчу себе: ладно, помедитируем. Три два один раз погружение утопление утомление автописьмо четыре три два сто раз взято за основу как непри нефри непре кракащаеромансовидение…

Звуковая дорожка завода, в котором было организовано данное выставочное пространство, была мрачной и напоминала хорроровскую озвучку из игр серии Doom — какие-то свирепые и сопящие вздохи инопланетных мутантов, приглушенные шаги лязгающих о пол металлических стоп, демонические крики то тут, то там и, конечно, приобретающее почти онтологический статус оглушительное биение собственного сердца, раздающего по всему телу волны учащенного пульса, похожего на модный техно-свинг в духе последних альбомов «Девяти-инчевых гвоздей».

# Монастырь, Аббатство, Paradiso, Дисциплина, The Box.

Потеряв Николь, я попробовал окунуться с головой в тяжкие грехи ночного города. Да, женщины меня все еще возбуждали, да я допускал существование других достойных, но у меня просто не было сил доказывать что-либо в очередной раз этому злому миру — сейчас мне нужна была только Николь.

И ведь, казалось, совсем недавно упорхнул в переулки памяти незавершенный роман с Хоуп Генглофф, моей коллегой по несчастью, читай филологии в университете. В Барселоне мы с ней наряжались как мексиканцы-нувориши: на мне майка с подкрашенным фиолетовыми и желтыми оттенками снимком вселенной и очки с черепами-голограммами, а она щеголяла в топике с эмблемой человека-мыши игривого фасона. Барселона, Пласа-де-Эспанья с ее монументальными зданиями, двумя венецианскими башнями и гигантским озерцом у фонтана в центре. Плюшевому пламени нашей любви суждено было окончательно развернуться в сих абстрактных декорациях. Известно, что абстрактные декорации — первый шаг к тому, чтобы принудить зрителя к аллегорическому прочтению. В них — все условно, и голос за кадром говорит: «у нас тут притча, не надо переживать, когда кого-то обманывают, насилуют или убивают — это все понарошку». Вот вам вопрос — можем ли мы не испытывать эмоций, когда нам говорят, что все условно? Сначала нам говорят «все условно», а потом зритель почему-то плачет. В данном случае — вновь слезятся мои глаза, но даже не из-за Николь. Слезятся от того, что будущее закончилось навсегда.

И все-же, я бросился посещать все эти ночные притоны, которые некогда стали частью портфолио Фредерика, и чем дальше я заходил, тем большую карту для тусовок мне предлагал город. Сам Поусон, будучи достаточно правоверным христианином, как ни странно, в глубине души был бесконечно далек от самой атмосферы ночных клубов, эксплуатирующих как желание секса у молодежи, так и ночной образ алко-рекреации.

Я заходил в каждый клуб и бар на своем пути — эти городские профанации святого, я исповедовался барменам, я клеил послушниц-официанток, ладно, если не клеил, так пускал слюни в их сатиновые юбки. Но, приблизившись к концу, я заглянул в самую глубь отчуждения и веры, после чего начал чувствовать крупицу чего-то настоящего.

Здесь, среди надирающихся и умело дергающихся под музыку школьниц я играл в прятки, но не знал чего больше боятся, что меня найдут или оставят здесь одного. Голоса исчезают — музыка остается. Потанцуем сегодня ночью, завтра — устроим революцию. Грустный оптимизм счастливого поколения. Someone once called that zero-zeroes, but i suppose that is a bit pejorative.

Сегодня вечером я уйду в Монастырь. В нью-йоркском «Монастыре» каждую пятницу встречаются фанаты тяжелого техно. Заправила электронных тусовок будет играть в этот день особенно аскетично и грубо, ставить специально подобранные трагические зарисовки, которыми славится. Пока будет стучать непременнная музыка Олафура Арналдса, и наши твердые лобки будут долбиться друг в друга в танце будто в дверь — минут шесть или, если нам повезет, восемь.

Бюро интерьерного дизайна Фредерика выполнило местный интерьер и часть экстерьера, поэтому при всякой возможности я прихожу сюда в качестве «почетного посетителя» без малейшей оплаты за вход и коктейли.