Prototype466

Фредерик Поусон

Сегодня в аукционном доме Phillips часы проскальзывали молниеносно. Поусон был в зале и одну за другой скупал считающиеся, впрочем, второстепенными картины Френсиса Бэкона. В прошлый раз ему удалось купить лот «Trois études pour un autoportrait (after, Three Studies for a Self-Portrait, 1979)» 1981 года всего-то за 35 тысяч фунтов. В этом, как две капли воды похожем на многие другие его триптихи, показанное с трех разных ракурсов, расплывалось и мягко пузырилось в розовых и желтых отливах лицо самого Бэкона или, скорее, его импрессионный отпечаток.

«Когда вера сгорает, остается выжженное пространство, пустошь, поэтому моя архитектура, напротив, призвана олицетворять чистоту и непорочность».

Поусон самым таинственным образом — возможно, благодаря именно таким сильным и без синкоп формулировкам — преодолел, таинственно перескочил статус современного архитектора, с младых ногтей стал считаться поборником возвышенной классики.

На завтрак у него — сухой шпинат, но зато индейка — и это хороший знак, благодаря удачному количеству соли и соков между волокон, наконец-то, получилась сочной. Заботливая жена Ариадна знает, что обычно птица прилипает к зубам, и Поусону это не нравится. Быт Поусона давно не приносит сюрпризов, но сам Фредерик отнюдь не черствый. По крайней мере на публике. Ах, да, речь здесь идет о Фредерике Поусоне, генеральном директоре «Архитектурного бюро Поусона», который теперь только и обитает, что в атмосфере светского общества.

Все вещи домашнего обихода, включая и рабочие чертежи своих проектов, Поусон держит в коробочках («Ничего лишнего в доме не остается»). Как будто специально не желая противоречить этому, перед самым выездом Поусон приземлил на стол сделанные из цельных кусков дуба универсальные домашние подносы с папками чертежей оперы.

Кроме здания оперы, сейчас под его чутким руководством находится проект «Спокойного дома» для Уэльса: тема покоя очень важна для этого архитектора-минималиста, который планирует в том же ключе зайти дальше обычного и нарушить все «правила» устройства жилища. Одним из главных требований заказчика было построить дом с учетом интересов породистого скакуна, доставшегося хозяину от саудовского принца. Лошадь может не только гулять по вольеру или конюшне, но и беспрепятственно ходить по внутренней части особняка, именно поэтому интерьер, в данном случае, оказывается частью экстерьера.

В перерыве по залу нарезала круги главный редактор Tatler в шубе из мириад сверкающих металлических пластинок. Когда она отвернулась, я слегка коснулся одной из них — пластинки эти были остры как бритва для опасного бритья. Она была здесь, потому что у Tatler имеется немаловажная часть аудитории, которая покупает журнал исключительно из классовой ненависти к его героям — с целью вдали от посторонних глаз побрызгать на их страницы ядом. Основатель издательства Taschen Бенедикт Ташен привычно флиртовал с незнакомой малолетней конфеткой из модельного дома Storm, которая жаловалась ему на необходимость шести перелетов в неделю, тогда как сама она бы предпочла получить образование инженера в Мюнхене. Впрочем, к последнему часу ажиотаж ожидаемо достиг чудовищного накала — речь зашла о совсем уж редком лоте — двойном автопортрете Фрэнсиса Бэкона «Два этюда к автопортрету» 1977 года. Автопортрет, действительно, получился очень личным: он исполнен драматизма внутренних переживаний художника после смерти его любовника Джорджа Байера.

Его вынесли два здоровячка с мужественными и безошибочно узнаемо-суровыми чертами лица участников тактически неудачных военных спецопераций, одетые, впрочем, в опрятные серебристые костюмы итальянского кроя. Чувствовалась посторонняя и дрожащая от осторожности рука стилиста. Мне на секунду показалось, что уж эти-то люди справедливо заслужили право с такой уверенностью прикасаться к вещам на порядок сложней устроенным, во всяком случае, если говорить об эстетике, чем они сами. Бэкон нарисовал множество тройных работ, а диптихов он создал всего три. Поусон уже два раза пытался купить эту картину у частных лиц ранее, еще до того, как она впервые была выставлена на торги братьями Гамал.

В прошлый раз, когда цена вышла за 500 тысяч фунтов, он вышел из торгов. Когда она перевалила за 10 миллионов, он вернулся в торги обратно, потому что это снова становилось интересным. Тогда, уже через шесть миллионов он почувствовал, что все еще не был готов. И теперь, памятуя о прошлой ошибке, он вновь присутствовал здесь, в просторном пространстве с семиметровыми окнами в лондонском районе Мэйфер.

Тем временем, в зале «Джотто» вновь зашуршали голоса статусных покупателей, как сидевших на первых рядах, так и доносящиеся из телефонных трубок их персональных аукционных представителей. Все эти коллекционеры были людьми тихой художественной ориентации, и до сих пор они спали — очевидно, берегли нервные клетки, каждый — перед собственным броском за желанным лотом, вовремя просыпаясь лишь однажды, чтобы резко подкинуть табличку вверх.

Поусон, все это время сидел рядом и во время неинтересных ему лотов — сейчас, например, серии «The Last Great Adventure is You» Трейси Эмин шептал мне, помогая речи сверкающим хронографом, надежно закрепленным на руке:

— Наш общий знакомый — Бен — пару раз шепотом говорил мне — скорее всего врал, — что даже спал на ее инсталляции «Моя кровать», да и «спал не с пустой кроватью», как говорится.

Проданная за не один десяток миллионов долларов инсталляция My Bed Трейси Эмин — это, действительно, просто кровать с кучей хлама и окурков рядом.

По словам Эмин, эта кровать — то самое место, в котором она провела около недели после тяжелого расставания с молодым человеком. В год своего дебюта инсталляция не произвела впечатления на жюри конкурса Тернера и премию, к сожалению, не получила, однако фурор вызван был. И сегодня, 15 лет спустя, ту самую кровать со всем ее содержимым и окружающим можно купить на торгах Christie’s. Приблизительная стоимость лота — от 800 тысяч до 1,2 млн фунтов стерлингов. По словам оценщиков, эти цифры весьма малы по сравнению с тем, сколько на самом деле стоит труд Эмин.

Поусон все еще сидел насупившись, вероятно оценивая шансы на Бэкона, а седовласый (судя по корням густо-кофейных волос) сосед справа рассказал мне, указывая на чью-то оживленно кивающую в разговоре лысину, что «вот этот» коллекционер принимает решения, только проконсультировавшись со своим членом.

— Теперь понятно, почему я никогда не видел, чтобы он сидел в первом ряду, — добавил я.

— Если это так, то почему Руан отбил у меня «Сидящую женщину», раскошелившись на 25 миллионов?Прим.: Juan Abelló; Речь, вероятно, идет о «Сидящей женщине» Френсиса Бэкона (1961) Он что, по-вашему, извращенец?

Словом, вопрос был риторическим. Так, сдержанно отреагировав на шутку, Фредерик снова пригрозил мне, высунув из–под рубашки почти визуально слившейся с бледной архитекторской рукой зашкаливающей стоимости кожанно-металлический обруч с циферблатом — приближалось время Главного Лота.

«Просто не аукцион, а свалка человеческих отбросов», — позже прокомментирует происходящее Бен. «Вот я — никогда ничего не покупал на аукционах из любви к искусству. Всякий раз, когда я влюблялся в картину — аукционеры сами приносили ее к моим ногам».

Глядя на торги, мы с Фредериком успеваем пообщаться на темы добра и зла:

— Мужчины чересчур хвастливы, но миром вообще движет тщеславие, тщеславие — это хорошо. Мне, если честно, даже жаль, что абсолютного зла не существует. Но ведь на самом деле нет дьявола, которому можно было бы хотя бы продать свою душу. Значит, вам остался лишь напрасный труд, и вы всю жизнь будете работать, например, простым бакалейщиком. Или, если угодно, простым архитектором…

Белый цвет — первая составляющая архитектуры Поусона — он предназначен, чтобы сохранять как можно больше света и чистоты. Поусон не просто минималист, стремящийся к ограниченному вмешательству в каноны, а архитектор — приверженец принципа «большое — в малом», девизом которого когда-то стало «Делать «все настолько просто, насколько возможно, но не проще». В начале 90-х Поусон выпускает брошюру с призывами, которая выдержана в жанре архитектурного манифеста. Позволите мне небольшую цитатку из его интервью?

— Меня считают проповедником так называемого «Минимализма»… в то время как я, скорее, мастер редукции. Божественной редукции, потому что я, что правда — то правда, устраняю из пропорций и элементов своей архитектуры все наносное.

Тем временем, на аукционном подиуме вновь случается шевеление. Будто по команде, он замолкает, теперь все пять минут вглядываясь в «Buste de Mousquetaire» Пикассо, до тех самых пор, пока молоток аукциониста мистера Александра Джилкеса не ударяет после его же скороговорки «два-и-семьсот-тысяч продано». Сразу после, Фредерик продолжает как ни в чем ни бывало:

— Все, что я строю последние три года — это обычные дома и особняки, в основном для богатых, верней, эм, состоятельных господ. Но бывают и особенные люди среди заказчиков. Вот, например…

Он вновь замолкает и отсутствующе смотрит на цветастый холст — лот «Объекты в космосе» Фернана Леже с оценочной стоимостью от двух с половиной до трех миллионов долларов, но лишь минуту перед тем как завершить мысль:

— Пока Абрамович присматривался к винным хозяйствам Кампании и пивным во Фландрии, мы занимались тем, что проектировали его галереи. Потом дела шли еще лучше, так что мы даже отказались от просьбы его жены Даши придумать концепцию Гаража, и этим занялся Рем Колхас.

Направив взор на полотно в раме, Фредерик не видит Фернана Леже, хоть то и кричит своими цветами, потому что на его месте он представляет себе ее — следующий лот. Фредерик сосредоточен на ее образе, потому что знает — им будет главный предмет сегодняшних торгов и, потенциально, лучшая вещь его коллекции. Он представляет себе сегодняшнюю ночь, он отстегивает ремень безопасности, под которым на соседнем сиденье привез упакованную картину, и в холодном воздухе после дождя, озаренный лишь светом грузной луны и фар ролс-ройса, осторожно заносит ее домой, чтобы любоваться ей до самого утра. Вздрогнув, он заставил себя напрячься и приготовился поднимать табличку.

Торги за Главный лот начались с чисто символических пятиста тысяч долларов. Мгновенно цена перепрыгнула к отметке в пять миллионов, еще десять секунд и за нее давали уже десять. К этому моменту стало понятно, что на картину претендует восемь покупателей. К 15 миллионам их осталось семеро. К 18 — в дело вступил Фредерик, взяв поудобней и спокойно подняв пластиковый указатель со своим номером. Примерно в это же время объявилась пара анонимных покупателей на телефоне — голосов их, понятно, было не слышно, но иногда можно было различить саудовские интонации в их английском. А 20 миллионов евро заявил Руан Аурелло, вероятно, до этого ждавший команды своего помощника — молодого выпускника MIT и двукратного чемпиона мира по покеру.

Фредерик, едва заметив табличку Аурелло, грязно и неполиткорректно выругался — я услышал от него такое впервые и в последний раз. Через минуту остались только он с Аурелло. Президент испанской инвестиционной компании «Торреал» старался припереть Фредерика к стенке и тот вынужден был объявить… Раздался громкий и глухой удар об пол — сразу после достижения цены в $25 млн, одна беременная сотрудница Phillips, стоящая перед заполненным людьми подиумом, рухнула в обморок.

Лишь присутствовавшим в зале журналистам стало понятно, что самым драматичным моментом вечера современного искусства Phillips, состоявшегося 14 мая будет не новый рекорд цены, за которую были проданы классики живописи, сегодня этим уже никого не удивишь, а скорая медицинская помощь в зале продаж в критический момент торгов. Все же оставшиеся следили за ожесточенным ходом игры эрегированного человеческого тщеславия. Словом, хаоса и смущения не началось, а аукционер вечера Александр Джилкес продолжал принимать ставки.

Для Фредерика эта сумма была психологическим порогом, авансом доверия, отданным грации больших чисел. Конечно, устраняться на ровном числе не стоило, ведь он точно помнил сумму, на которой следует остановиться, так чтобы не приблизиться к тому, чтобы подставить под удар бюджет семьи и благополучие 40 с лишним сотрудников «Архитектурного бюро Фредерика Поусона». После того, как Аурелло, долго размышляя и все-же неуверенно поднял табличку на 28 миллионов 200 тысяч, Фредерик почувствовал себя глубоко опустошенным, он не мог дать больше ни цента. Через долю секунды он встанет вместе со всеми и покинет здание. Зал замер в гробовом молчании, все молекулы на своих местах и ждут финала в идеальном стазисе, и лишь уголок сидящих по соседству со мной брюк слегка вздрогнул перед криком «Продано!». Удар молотка.

# I

Когда последние неоновые серии Джозефа Кошута наконец-то показали в галерее Цвирнера, я был на презентации и осматривал их чуть сощурясь, и от их вида на языке появлялись нотки грейпфрутового оргазма. Все новое — хорошо прикрученное к стене шурупами старое. Я понял это еще на первой своей выставке Кошута в подвалах Лувра (теперь эта инсталляция закреплена в них постоянно), когда увидел как балет горизонтально вытянутых формул пытается зачеркнуть эффектную историческую — фактурную и крайне выразительную — кладку королевского дворца.

Мы на презентации выставки. Здесь ходили, словно обмякшие груши для битья, приглашенные держатели VIP-карт галереи. Все они занимались привычным делом — непринужденно беседовали, попивая золотистое полусухое шампанское. В них и их манерах читалась принадлежность к усредненному типажу, напоминающему о вялых и, на деле, довольно занудных персонажах-интеллектуалах Уэльбека. Шампанское в их бокалах шипит в той же обрыдлой тональности, что и они. Говорят, благодаря особому смешиванию сортов винограда пино нуар и шардоне с небольшой добавкой пино менье, в готовом напитке от Луи Редерера появляются пузыри большего размера, чем у других игристых вин. Так уж говорят, я же — застал те времена, когда и информационные пузыри были герметичней.

Зал, с пола до потолка забрызганный кислотно-синими красками в тон кричащих неоновых надписей «СЧАСТЬЕ НЕ БЕСПЛАТНО» (HAPPINESS IS EXPENSIVE) и «ПЯТЬ СЛОВ ВЫВЕДЕНЫ ОРАНЖЕВЫМ НЕОНОМ», венчал стоящий на круглом столике двухметровый марципановый Майкл Джексон, нежно обнимающийся с Розовой Пантерой. Этот цельно-глазурированный глюкозный тандем производил впечатление если не сакральной, то предельно намоленной скульптуры. Сегодня многие пришедшие сюда задаются вопросом: Совершит ли Дилан Керст побег из своей вестминстерской темницы (по слухам, сейчас он обитает там, оставив паукам Луиз Буржуа свой трехсотлетний дом в Девоне), чтобы вместе с нами почтить память и отведать короля поп-музыки?

Скульптура — это не только запечатление жестов, но, как и любой предмет искусства, всегда является резервуаром для чего-то большего. Задача лишь в том, чтобы понять, что одна эта работа может рассказать нам о целой эпохе.

Что мы можем понять об идеологии эпохи, глядя на торт Джеффа Кунса или на его же сияющую глянцевыми бликами нержавеющую стальную скульптуру «Надувного щенка»?

Все его экспонаты укладываются в по-детски беззаботный калейдоскоп образов, созданнный будто бы в компьютерную эру: детские надувные игрушки для купания — как стереотипные для китайского ширпотреба персонажи, так и персонажи марвеловских комиксов вроде Халка с садовой телегой и надувного омара для бассейна, садовые гномы, мультяшные обезьяньи головы, паровозики с глазами, обнаженные девушки, прямиком из игрушечного варианта Playboy, запряженная лошадьми карета. Цвета — четкие, и решительно яркие.

Когда я потом, уже дома, абсорбировал немного сладковатого дымка, мне приснилось как Господь, облаченный в лик, внешне походящий на Бена — с той же неряшливой мужицкой величественностью, провел меня в облачный зал с голограммой Вселенной, которая оказалась и впрям элегантна, потому что походила на неотрендеренное сечение кремового торта со взбитыми сливками. И молвил Отец наш:

— Вот, Джейсон, теперь ты единственный из существ человеческой разновидности, которые увидали мою необъятную вселенную целиком. По иронии моего, то есть Господа, замысла она очень похожа на ваш земной десерт от Джеффа Кунса, выполненный в форме вашего Майкла Джексона, в объятья которого упала Розовая Пантера моя.

Архетипический образ и икона всего десятилетия — «Кролик» Джеффа Кунса, так же изготовлен из полого металла, и, с виду, будто бы, неодушевленными руками. Кролик этот покрашен, сияет и переливается, как может сиять и переливаться лишь полированный нержавещий металл. Воспринимайте его как танец под музыку времени, просто смиритесь — такова изнанка красоты.

Итак, сегодня и я оказался среди них. Художника теперь уже и не отличишь внешне на вернисаже. Художник, явившийся на подобную ярмарку искусства, похож на подростка, который вваливается в спальню родителей, когда те занимаются сексом. Художник ходит по выставке, разглядывает нарядные, но вызывающие лишь жалость люминисцентные шедевры, соседствующие с объектами, внешне неотличимыми от тушек уснувшей вечным сном выхухоли, и думает:

— Боже, помоги мне выжить в этой мясорубке культуры потребления.

На широкой стойке стоял профессиональный микшерский пульт, и я протянул руку к бутылке с водой с большой осторожностью, ведь из микшера опасно торчал пучок разноцветных проводов — красных, синих, зеленых — словом, в отличие от клише из голливудских боевиков, рисковать с ними совершенно не стоило. Иначе, могло случиться что-нибудь действительно непоправимое, не взрыв тринитратолуола, конечно, но из динамиков могла начать играть, например, «авторская диджейская музыка», Боже упаси. Ульрихт тоже подошел прямо к стойке, подошел с деланной уверенностью, но не поздоровался. Чем лучше у него шли дела, тем дольше он вас не узнавал, и, похоже, сегодня он хотел, чтобы все знакомые знали, как хорошо у него идут дела. Заметив довольную физиономию моей помощницы Пинк, он медленно оборачивается, оглядывает неоновые надписи и снова поворачивается ко мне.

— Какая-то комедия, я полагаю?

Никогда еще слово комедия не приобретала обличия столь низкого, вульгарного и достойного всяческого порицания.

Бен, кажется, уже вошел в довольно романтическую стадию отношений с местным мини-баром и качался на ходу как едва умеющий ходить младенец. Ульрихт, напротив, почувствовал себя здесь как полу-дохлый лосось в Живой воде. Если вы знаете лучшее сравнение для Ульрихта на этой вечеринке, чем «полудохлая рыба в живой воде», вставьте его, пожалуйста, сюда.

Я ждал момента, когда в местном, практически, стерильном воздухе, наконец, потянет кальвинистским душком и Куратор с Хансом-Вильгельмом Ульрихтом начнут обсуждать дела. Не успел я сделать еще одного круга по галерее, как Бен подвел Ульрихта к Бернару Арно, вокруг которого уже собралась пара инвесторов помельче, и начали что-то тихо обсуждать. Это их работа, и, думаю, лучше не лезть в бутылку, когда галеристы, критики и Куратор обтяпывают дела, пускай, и пытаясь крутить за вашей спиной карты. В конце-концов их успехи будут иметь непосредственное отношение к толщине вашего кошелька. Слышал, как они называют это несколько примитивно: «Продажа творческого продукта».

Вся эта дискурсивная конструкция с первого же взгляда сильно напоминает переиначенную формулу Маркса («Товар — Деньги — Товар»), только здесь она обозначалась так:

«Галерист — художник — галерист» или «Галерист-художник-деньги-художник-галерист». Галерист здесь, и вправду, образовывал исходный и конечный пункты движения. В первой формуле роль посредника во всем процессе играют деньги, во второй, наоборот, — художник.

Помню, как перед уходом среди гостивших здесь людей я заметил подстриженные бобриком волосы. Пришел Дилан Керст. В его игривом взгляде пятидесятилетнего мужика я прочел его намерение выпить побольше коктейлей и прилюдно снять штаны, оголив зад. Старого пса не научишь новым фокусам.

Двое стоящих с ним человек напоминали больше Участников Международного гей-родео в Арканзасе, США. Это были Хью Аллан и Джуд Тиррел — давние партнеры Керста. Дилан как-то приказал Аллану, чтобы он пошел в закрытый на ремонт ресторане Qua Vadis и разбил молотком зеркала с пятнами от краски — те работы Дилана, которые владелец ресторана не согласился вернуть досрочно.

Еще я знал, что приблизительно в то же время к зданию галереи подъехал неприметный белый грузовик марки Шевроле.

Я оторвался от дисплея, и окружающий мир вновь начал существовать. Но не надолго, сегодня я ждал гостей в мастерской, поэтому я выбираю следующую вещь на youtube и вскоре решаю остановиться на репортаже с открытия выставки под кодовым названием VB46 в галерее Гарри Галонян, в особом представлении не нуждающейся, которое я уже, к счастью, проигнорировал. Перед этим, дабы дать миру шанс вернуть утраченное им только что доверие, я сходил в ванную, умылся и тщательно протер глаза. После нескольких минут репортажа, повествующего о перфомансе Ванессы Бикрофт с сотней измазанных ореховой пастой голых девушек на каблуках, мне стало понятно, что ледяная вода здесь не поможет.

Я возвращался по Пятой авеню, когда, наверное, впервые в жизни увидал несомненное Пуримское чудо. Буквально на моих глазах люди в костюмах Чубакки и Фредди Крюгера разняли потасовку с участием переодетых Бэтгерл и Мистера ИсключительногоПрим.: персонажи «Звездных войн», «Кошмара на улице Вязов», героиня комиксов DC и персонаж мультфильма «Суперсемейка» соответственно.. Зрелище-дружелюбный инцидент произошел, но не на Аллее Славы в Голливуде, как того следовало ожидать, а в центре Нью-Йорка, — сообщил вечером телеканал Sky News. Можно было целый рассказ написать, если только выдумать предысторию стычки этих людей в костюмах персонажей комиксов.

Тем временем, примерно в пяти километрах от меня забастовка против арт-группы Война превращалась в локальный рейв. Об этом уже как неделю кричали резонирующие волокна медиа, вместе с привычными мелодиями апокалипсиса вроде «Какой киш полюбит Эштон Катчер и с каким соусом подавать маффины Саре Джессике Паркер»:

ЗАБАСТОВКА ПРОТИВ ВОЙНЫ В ЛОНДОНЕ ПРЕВРАТИЛАСЬ В ЛОКАЛЬНЫЙ РЕЙВ

В этом заголовке было скрыто одновременно все тайное безумие нормального мира.

13 января в Камберуэлле, одном из центральных районов Лондона, действительно, прошла забастовка независимых художников, сообщает Fact Magazine. В какой-то момент одна из групп бунтарей превратила рядовую стачку в локальный уличный рейв: толпа утроила танец под рагамаффин, а энтузиасты выложили материал в сеть, пометив все тегами #‎ArtistsLinkUp, #‎RoadBlock и #‎ArtStrike

Мы обратились за комментарием к нашему специальному корреспонденту в Лондоне, галеристу Хансу-Вильгельму Ульрихту:

— Война, по слухам, — это футуристическая политическая партия, состоящая из одних лишь художников. Еще пару лет назад, когда она только набирала популярность, о такой обреченной концентрации художественно-политической дикости нельзя было и подумать.

Что за чушь? Вспоминается правило, зазубренное мной некогда из манифеста сторонников Оккупай Уолл-стрит: Недоверие и подозрение сегодня являются принципиальной и единственно возможной реакцией жителя большого яблока на медиа. «Сегодня, когда над нашими галереями нависает тень Войны…», было продолжил он, но зазвонил телефон и я закрыл окно браузера.

Так, не подозревая обо всем этом, я шагал вдоль бруклинского зоопарка домой и благодарил Господа за Академический отпуск — этот рай оплачиваемого безделия. Разница лишь в том, что у любого отпуска есть дедлайн. Помню как три дня назад я дочитал последнюю лекцию из своего спецкурса по антропологической семиотике в университете Нью-Йорка — моей родной альма-матке — и с большим удовольствием начал вкушать плоды заслуженных «sabbaticals» — 7 свободных месяцев академического отпуска, отведенных, чтобы дописать диссертацию.

Чему я был рад, так это тому, что первый плод уже терпеливо ждал меня дома в ящике стола — спрятанный в бутафорскую банку колы небольшой пакетик сухой ароматной колумбийской магии сорта Noname, и речь шла не о коллекции карт из серии Magic The Gathering, некогда мощном подростковом контраргументе в половом отборе.

{Прембула}

Внимание! Данный текст имеет возрастные ограничения: Моисей +

Приведу также фрагмент рецензии на мой роман в New York Review of Books:

— Муж долго хохотал, когда я сообщила, что решила почитать «Prototype466» для отдохновения и разгрузки мозга. «Ну-ну», — сказал он.

КРУПНЫЙ ПЛАН: Джейсон пишет преамбулу.

Всем привет, меня зовут Джейсон, я Казанова для душевнобольных. Эйнштейн для умственно-бездарных. Преподаватель семиотики — это тот, кто знает ответ на любой вопрос. Во всяком случае, так обычно считают девушки, с которыми я встречаюсь.

Вы, наверняка, скажете что моя книга уныла и написана снобом, а я лишь добавлю, что «это ваш последний шанс купить ее за 17 — жук чихнул — американских денежных знаков», потому что дальше она будет продаваться за 7. Точней — не будет и за 7. За эти деньги вы сможете снимать с нее пенки смыслов, совершая вольнодумную прогулку по тексту вместе с облачком сахарной ваты.

В моменты, когда мне понадобится показать себя и ситуацию отстраненно, я буду переходить на рассказ о себе в третьем лице. Но вы не переживайте, потому что Джейсон — это я, а я — это-таки все еще Джейсон. Я буду обозначать такие ситуации метками из режиссерской практики, например такими: ◦ ОБЩИЙ ПЛАН. Что иногда означает, что совсем скоро читатель будет лицезреть нечто вроде этого:

Я лег на свою дубовую койку и внимательно слушал, как роится бесконечно сложная жизнь моего проходного романа. «Сердце вскормлено хлебом фантазий», — говорит Йейтс. И этот хлеб сердца я собирался выпечь из лучшей муки, что нашел в супермаркете нажитых впечатлений — это была самая-растакая органическая муки грубого помола, полученная из итальянской пшеницы дурум. Когда запели горны, наполняя грустью вечерний воздух, я проронил полоску папарделе на кашемировый джемпер и вынужден был закрыть свой мак.

# Николь: ощущения на кончиках пальцев

# I.

Все завертелось в момент знакомства с Николь, когда к моей руке примерзла банка энергетика, а к языку пристала случайно услышанная по пути домой детская песенка «Кис-кис-киса, киса-кисуня», на поверку оказавшаяся настоящим проклятием.

В жизни каждого из нас бывают моменты, когда мы получаем неожиданный толчок, о котором никогда потом не жалеем. Для меня таким сигналом стала встреча с Николь и знакомство с ее знаменитым отцом — режиссером Джулианом Вендерсом.

Мы вместе с Николь пришли на презентацию-выставку камней Де Бирс в The World Diamond Tower в сердце Манхеттена на Пятой авеню, в том числе официальную презентацию Звезды тысячелетия — редчайшего бесцветного бриллианта весом 203,04 карата или 40,6 грамма, ограненного в форме груши с 54 гранями. Реальная стоимость камня до сих пор неизвестна, но в 1999 году он был застрахован на 100 млн. фунтов стерлингов.

Он не был огранен, я бы даже сказал, что увиденный нами камень был почти диким. И все же рука мастера-огранщика прослеживалась, потому что в нем, будто в тюрьме сиял звездный луч, блестевший словно в бешеном танце. Джей пришел туда почти случайно, он не думал, что встреча эта может повернуть всю его жизнь на 180 или даже 360 градусов. Это только кажется, что поворот на 360 градусов ничего не меняет. Он не менял бы ничего, если бы не было самого поворота. они друг-другу приглянусь почти сразу, он заметил ее тонкую шею и пальцы почти как у 14-летней школьницы. В его голове мгновенно возникла фраза

— Привет, меня зовут Джейсон Александр. Мне нравятся щенки, долгие прогулки по берегу океана и чтение французской поэзии при луне, —

и он попытался передать ее абоненту на расстоянии. Она обратила внимание, что на нее обратили внимание, и не смогла отвести взгляд, когда заметила его щетину. Он, прежде тонкий стратег, никак не решался подойти. Взять канапе и задать вопрос казалось неловким, вопрос не наклевывался. Дождаться у выхода было рисковано, он упустил так десятки женщин. Наверное, стоит положиться на саму судь… Но тут мы почувствовали, что наши уши не могут вынести какого-то ошеломительного, зверского душераздирающего и громогласного взрывного звона.

Когда Джей очнулся, он увидел, что она почти наверняка была в порядке, лишь на минуту потеряла сознание. Или так боялась, что не хотела просыпаться. Он осмотрел все вокруг, стряхивая веками осколки витрин и липкие клочья дверных наклеек. В воздухе парила пыль и американские денежные купюры. В помещении бегали люди. Они искали что-то на полу. Вскоре, один из них наклонился и закричал. Что именно он кричал было не слышно, точней было слышно, но не оглохшему Джею. Он аккуратно опустил находку в висевший на поясе небольшой, размером с чехол для очков мешочек. И все они выбежали наружу, сели в замеченный Джеем еще на входе пикап, стоящий через дорогу. В помещении так и осталась стоять пробившая лобовые стекла магазина ослепительно-кислотная желтая Ferrari.

Джей вскоре, наконец, нашел в себе силы, достаточные, чтобы встать, вынуть пригоршню осколков стекла из карманов брюк, понять, что с него таинственным образом слетели часы и куда-то пропал мобильный телефон и, наконец, подойти к ней. Он дрожащей рукой легко погладил ее по щеке — не бери в голову — просто симпатия пережила сиюминутную катастрофу — окликнул ее и она открыла чистые, совсем без признаков ужаса по-детски свежие, молодые глаза, встроенные в прекрасное лицо зрелой женщины.

— Вы в порядке?

— Похоже, да… Но что случилось?

— Бутик ограбили.

— Так я и подумала.

Таким был диалог неожиданно ставших счастливыми людей после нежданной катастрофы. Когда приехала полиция и спасатели, никто не стал носиться здесь в панике. Полицейские были спокойны и подняли на уши только свидетелей из числа тех, кто работал в бутике. Приехавшие врачи диагностировали шоковое состояние поголовно всем, кто находился внутри, и желающих отвезли в клинику на обследование. Мы же предпочли остаться друг с другом. Николь позвонила отцу, Джей нашел в кармане куртки телефон и зачем-то выключил его. Она согласилась пойти с ним в кафе-забегаловку с блинами-креп. И там они подружились окончательно и бесповоротно влюбились.

Поверили? Ничего этого, конечно же, в реальности не происходило, я просто слегка замечтался. Об ограблении бутика «Розовой пантерой» я узнал из телевизора, а Николь уже неделю как была моим психоаналитиком.

Ее основное «серьезное» занятие — психоаналитик. Возможно, именно в силу этой замысловатой в психологическом плане профессии, мне никак не удается ее склеить, хотя настоящая причина этого для меня, наверное, навсегда останется загадкой. Иногда мне начинало казаться, что ее собственная психология — это обособленный и принципиально не солидаризирующаяся с соседними модулями часть ее психики, которая неумело и чьими-то нетрезвыми руками прикручена отдельно где-то в Мексике в качестве дополнительной услуги, не входившей в стандартную сборку общечеловеческой психологии. Одним словом, лежа на кожанной кушетке в ее приемной я испытывал множество самых искренних чувств, в которых теперь боялся напрямую признаться.

Пару месяцев назад, Николь встретила меня в своей студии и потрясла с первого взгляда, потому что была она в обтягивающих леггинсах и на тончайших каблуках — лучшей, на каком-то элементарном химическом уровне комбинации для того, чтобы быть сексуально привлекательной. Однако, каблуки в этой комбинации принципиальны. Даже если у вас неплохая фигура, будьте уверены — без этой тонкой детали — каблуков — не возникнет волшебного шарма.

Большую часть клиентов она получала от отца — чаще всего, они были широко известными личностями в киноиндустрии — актерами в самом зените славы, однако уже робко ожидающими ее заката, режиссерами-трудоголиками прямиком с голливудских холмов, почему-то ни одного сценариста — здесь видимо все было слишком запущено — и особенно часто в ее кабинете появлялись продюсеры и агенты.

Каждый четверг в 16:30 к ней приходил Вуди Аллен. Честное слово, я, не раз случалось, заставал старика выходящим из кабинета Николь, сидя на кожанном диване цвета жженого сахара в приемной. После меня хаживал какой-то дедок, одевающийся почти как Том Вулф — в белоснежные ретро-костюмы, лакированные туфли, носил классическую шляпу-федору и все такое. Но либо график его посещений менялся, либо он сам частенько опаздывал, так как встречались мы изредка. Однажды я мягко поинтересовался на тему опрятного джентельмена в беседе с ней, и Николь призналась, что это Том Вулф и был, но приходит он на сеансы только в исключительных случаях и тогда, когда ему вздумается. Том — друг семьи и по просьбе отца Николь держит это временной отрезок для их старого приятеля, придумавшего «Новую журналистику».

Сегодня был как раз четверг, надвигался наш психоаналитический для Николь и поистине эротоманский для меня сеанс, и я выходил из себя от желания чем-то поддеть своего изящного психоаналитика. За час до сеанса я сходил в тренажерный зал, где пятнадцать минут пытался справиться с беговой дорожкой, но она не переставала проскальзывать под моими ногами, пока какой-то местный фитнесс-инструктор не сжалился надо мной и не сказал, что я имею дело с функциональным эллиптическим тренажером («эпилептическим?», переспросил я), имитирующим доску для серфинга в сильную непогоду, на нем не бегают, а смешно балансируют собственным весом. Мне не захотелось выступать местным клоуном. Тем более, что тренажер явно подкарауливало силиконовое посмешище с аппетитными надувными шарами.

Я находил высокую и стройную Николь похожей на очень молодую Шарлотту Рэмплинг, английскую актрису и жену Жана-Мишеля Жарра. Чтобы вы поняли меня лучше — ту самую, что сыграла главную роль в фильме «Ночной портье», повествующем о садо-мазохистской связи между бывшим охранником концентрационного лагеря и его сверхсексуальной заключенной.

«Николь, ласточка — моя ты невыдуманная королева, наверняка ты до сих пор прячешь сокрушительную боль под спокойной вуалью. Или хотя бы носишь какую-нибудь достойную травму, относящуюся к фрейдистской проблематике», снова подумал я с ранее несвойственной мне нежностью.

Замечу, что я, как молодой и внешне привлекательный профессор, никогда, между прочим, не брезговал тем, чтобы тайно приударить за какой-нибудь особенно привлекательной своей студенткой. Благо, особенно сильно они и не сопротивлялись, даже наоборот — всячески гребли к женскому эльдорадо — мечте о счастливом браке, едва распознав его течение. Я и сейчас считаю, что завести девушку с магистерской степенью по литературоведению — это неплохо.

Для начала я выяснил, как выглядит верная литературная дева. Идеально. Ею оказалась проверенная временем, то есть двумя триместрами, моя подопечная и читательница Йена Макьюэна. У нее была моя любимая прическа — шелковые, закрывшие скулы, волосы шатенки убраны в каре до подбородка, рост выше среднего, усредненное телосложение. Я давно заметил, что есть что-то милое и сексуальное в этих ухоженных, похожих на слегка уравновешенных в телесных пропорциях барби.

Как выглядит любительница Джонатана Сафрана Фоера я знал уже давно — в отличие от его книжек, с ней у меня бы точно не получилось ни ветренного флирта, ни увлекательного романа — ничего. Всегда расспрашивал девушек, какие современные писатели им нравятся… Она пересказывает мне роман «написанный вокруг немецкой ракеты ФАУ», пока я везу ее поплавать со мной в бассейне, иной раз попутно в телефоне договариваясь с анимешницей-незнакомкой о свидании.

Вскоре после нашего знакомства, я начал подозревать, что у нее не только все в порядке с фигурой, но и с головой. Модель-интеллектуалка Николь призналась мне, что никогда не отрекалась от коммунистических ориентаций. Коммунизм сегодня в моде — в высокой и вульгарной его версиях одновременно. Хотите верьте или нет, но я сам слышал как с ее подачи подиумные чертовки с бесконечно длящимися ногами на пред-показном макияже увлеченно пересказывают друг-другу в гримерке «Почему Маркс был прав» Терри Иглтона.

Такова Николь — покидаешь эту женщину на несколько часов, а по возвращении находишь совсем другую женщину, почти незнакомку. Даром, что она почему-то сначала то и дело в шутку спрашивала «Скажите, мы вообще знакомы?». Она сложная, действительно разносторонняя, непредсказуемая фантазерка. Я представил себе, как у нее меняется настроение и выражение глаз, сменяются платья и все эти маленькие забавные шляпки, которые она умеет носить с таким шиком; меняются макияж, прическа и, кажется, даже слегка — цвет волос. Сегодня она маленькая девочка-яппи, а завтра — великосветская манекенщица, она, должно быть, то сентиментальна, то игриво проказлива как уличный мальчишка.

Проблема была в том, что Николь уже все обо мне знала. Знала о моей эротомании и даже знала детали о нескольких снятых мной роликах. Сомневаюсь, но могла она и найти их в интернете, я не долго держался и назвал даже ресурс, на котором их публиковал — ИксХомяк точка ком. И вот в конце очередного сеанса, в ходе которого я привычно два раза чуть не уснул и один раз чуть не разрыдался, я решил немного свернуть с рельс привычного прощупывания атмосферы между нами.

— Николь, слушай, а можешь свести меня со своим отцом?

— Ну, если ты сам не против… Я, знаешь, и сама все никак не решалась предложить тебе. Он сейчас ищет человека в команду, и это как раз по твоей части. Они снимают какой-то эротический ролик.

Чтобы сблизиться с ней, я притворился, что хочу познакомиться с ее знаменитым папашей — Джулианом Вендерсом. Я не очень-то и жаждал знакомиться с ее родственниками, однако это позволило бы мне в некотором роде стать частью ее блаженной семейки. Узнать ее отца, заглянуть в его мужественные глаза — здесь мой читатель, наверняка, подумал, что это самое гейское, что он когда-либо встречал, несмотря на гигабайты просмотренного гей-порно — может быть, даже перенять пару-тройку харизматических привычек манер. Стать чуть больше похожим на ее отца. Кто знает, может быть и на психоаналитиков распространяются эти фрейдистсткие штучки.

Надо сказать, что на киноплощадке режиссер Джулиан даже вышагивал вперед как кинематографист, пытающийся понять и прочувствовать походку, например, Богарта. Все его мировопросприятие было выстроено согласно кинодиегезе.