Бесплатный фрагмент - Проданная рукопись

Проданная рукопись

Не продается вдохновенье

Но можно рукопись продать.

А. С. Пушкин

Диалог

Они сидели на берегу и тихо разговаривали, боясь спугнуть шуршание волн, ласково подползающих к их ботинкам и так же тихо, словно боясь помешать их спокойной и молчаливой беседе, отползающих назад.

— Из детства мало кому удается вырасти. Только тем, у кого детства не было, — как бы ни о чем, пустым взглядом уставшего зомби глядя в горизонт, сказал Антон.

— Иногда хочется быть просто «блондинкой» и глядеть на мир сквозь розовые очки, — тихо сказала Маша.

Подумав, добавила:

— Хотя, мне, наверное, быстро стало бы скучно.

— Это если бы в твоей голове остались мозги под белыми волосами, — возразил Антон. — А если быть «блондинкой» по полной программе — то можно долго жить и не тужить.

— Это верно, — согласилась Маша, отгоняя ленивого комара, которого, казалось, тоже больше интересует красота на горизонте, а погоня за кровью — лишь дань моде и затихшему зову предков. — Скука — самая большая проблема блондинок. Быть блондинкой поначалу кажется привлекательным, но не сильно и не долго. Не, мозги нужны однозначно. Я уж как-то к ним привыкла. И потом, хочется, знаешь ли, душевных мук, что ли…

— Как у классика, «я жить хочу, чтоб мыслить и страдать»? Так, что ли? — спросил Антон багровеющее небо. — Ну ты уж тогда выбирай, или мозги, или счастье, — перевел он разговор и взгляд на Машу.

— А можно мне и того и другого… ну хоть по полкило?

— По полкило — ни рыба ни мясо. Бабла не хватит. Тупорылое счастье, может, и купишь, а вот мозги пересаживать наука пока не научилась. А тупорылое счастье с мозгами никак не комплектуется.

Маша улыбнулась:

— Вот засада.

— Селяви, — буркнул Антон.

— Теперь сижу и думаю… Я счастливая или умная?

— Раз думаешь — то, скорее, умная.

— Логично.

«А еще красивая. И добрая», — подумал он. Ветер шуршал за спиной ветками деревьев, ветки отзывались пением птиц, а птицы, было ощущение, уже давно куда-то смотались всей популяцией, оставив вместо себя магнитофонную запись.

Волны тихонько шуршали у их ног. Как будто и не было этих войн и говорливых политиков, крови и воплей, падающих самолетов и экономических инсультов, только они двое в тишине. Тишине настолько безмятежной, что никто ее не мог нарушить.

Они остались одни на целом свете. От этого чувства было очень тепло и хорошо. Антон вспомнил едва уловимое ощущение откуда-то из детства (чувство, которое можно вспомнить только по запаху), когда кажется, что ты единственный на всей планете — холодное, жутковатое и одновременно приятное своей необычностью ощущение.

Сейчас все было совсем наоборот. Антону казалось, что он нашел то, что искал. Он искал даже не Машу, он искал именно это место, этот вечер, это море. Все это он представлял себе в разное время по частям, — думал о море, о деревьях, о том, с кем интересно поговорить ни о чем. Все это сложно было увязать в одно целое, казалось, что собирать этот паззл он будет всю жизнь, и все равно в конце окажется, что одной кривой частички не хватает, она завалилась куда-то за диван сто лет тому назад, и найти ее никогда не получится: дом снесен, диван выброшен на помойку…

А сегодня удивительным образом все собралось воедино.

Рождение графомана

В детстве Антон очень беспокоился за первобытных людей. Ему казалось, что они обречены. Ведь только вдумайтесь: жить без водопровода, газовой плиты, без зарплаты, игрушек и с очень нестабильным обедом — в таких условиях протянуть долго практически невозможно. Во всяком случае, Антон в том довольно чутком возрасте не мог представить, как это вообще возможно. Поэтому жутко волновался за своих предков. Одно время он даже засомневался, выжили ли они в итоге вообще. И только намного позже до него дошло, что если бы они не выжили, то додумывать эту мысль было бы некому, ибо попросту не было бы самого Антона.

Эта мысль не так уж сильно его успокоила. С тех пор он потерял не только сон, но и аппетит. Его стало волновать, каким был бы мир, если бы не было его и его мыслей. Ибо тогда, в незапамятную пору его философствующего детства Антону было трудно представить, что мир очень даже неплохо справляется без его мыслей, выраженных в той или иной форме, а тем более — не выраженных никак. Но в то время он был так сильно увлечен собой (и окружающим миром одновременно) как никогда.

Во взрослом состоянии, когда человек наполняется комплексами, а потом постепенно освобождается от них (с переменным и непредсказуемым успехом), такое увлечение собой и миром одновременно по определению невозможно. Разве что если вы не ребенок в шкуре лысоватого клерка 40 лет.

В детстве же все иначе. Помимо познания окружающего мира, человек начинает одно из самых занимательных исследований — познание самого себя, а это вдвойне интереснее. Именно поэтому, наверное, взрослые в большинстве своем скучны детям, — взрослые думают, будто все знают и уверены в том, что ничего интересного им уже не грозит — а у детей на это невероятное чутье. Они берут от взрослых только то, что нужно им (например, еду и игрушки), а все эти взрослые заморочки и комплексы оставляют на потом.

Антон поступал именно так. Странно, но в детстве ему хотелось быть стариком. И ученым. Ему казалось, что ученый (в идеале — ученый-старик) — это человек, который абсолютно ВСЁ знает. Непонятность и непознаность мира его привлекали и отпугивали одновременно. Как всякий лентяй, он стремился пропустить этап обучения и сразу приступить к делу. Правда, к какому именно делу — было непонятно. Откладывал до лучших времен. Когда станет ученым. На худой конец — просто стариком.

Для начала Антон разработал план изучения мира. Видимо, он избрал слишком сложный путь — он выбрал книги. На подходе к подростковому возрасту он оставил всех дворовых друзей и углубился в чтение. Правда, это были не заумные книги по астрономии или биологии, — нет, это были фантастические и приключенческие романы. Индейско-ковбойские и исторические романы, в которых не было ни малейшего намека на некую нереальность происходящего, Антона абсолютно не интересовали. Впрочем, и совсем уж фантастичные книги его отпугивали. Ему нравилось именно то, что может произойти в некоем параллельном мире, а вовсе не фантазии больных книгописцев. Он был поглощен альтернативной реальностью. Наверное, в этом были некие отголоски его размышлений о судьбе первобытных людей. Жутко представить, что было бы, если бы они не выжили. Какая разновидность парнокопытных встала бы на их место? Стали бы мы похожими на жителей лошадиного царства по Джонатану Свифту?

Иногда мыслей было столько, что они не умещались в голове. Их надо было складировать, и Антон пришел к новому виду деятельности — он стал переносить мысли на бумагу. Естественно, обумажествленные мысли никто не видел, кроме самого Антона, ухмылявшегося при перечитывании и удивлявшегося собственному голосу, отраженному в почерке на белых листах.

Если бы сейчас его спросили, что было в тех первых письменных опытах — вряд ли он что-либо вспомнил, да и особого расстройства по этому поводу он не испытывал. Слава богу, думал Антон, что от этих бумажек ничего не осталось. Да он и не сомневался, что все это было похоже на «гениальные откровения» героя Олдоса Хаксли, который в минуты своих наркотических путешествий в целях «научного эксперимента» записывал свои «гениальные» мысли, а, прочитав на свежую голову, видимо, долго смеялся. Там было нечто вроде: «А не подышать ли мне воздухом?» или «Из соседней комнаты плохо пахнет».

Человечество, думал Антон, только выиграло от того, что он не сохранил свои гениальные детские озарения. Или это в нем говорили взрослые комплексы?

Работа и волки

Первым пристанищем Антона после университета стало небольшое издательство, располагавшееся у черта на куличках, буквально на краю города, которое готовило к печати различные исторические исследования, биографии и прочие ненаучно-непопулярные издания, предназначенные исключительно для их авторов, а также для их близких друзей, родственников и коллег по работе.

Коллектив редакторского отдела был довольно однороден — две пожилые дамы предпенсионного возраста — чемпионки мира по вязанию на спицах в рабочее время, а также беременная девушка неопределенного возраста и вероисповедания, которая после прихода Антона проработала два дня и покинула литературную обитель (у него сложилось ощущение, что навсегда), и, собственно, сам Главный редактор.

Главред Петр Григорьевич Якобсон при первом взгляде производил впечатление довольно спокойного и безобидного обывателя, не способного причинить вред даже обитающим рядом с ним в большом количестве насекомым. Но если вы имели несчастье завязать с ним разговор, то перед вами раскрывалась вся бездна стремящегося к вечному совершенству сознания, постоянно редактирующего не только других, но и самое себя.

Человек он был, несомненно, интеллигентный и воспитанный, но жестокая профессия из списка хороших манер в его поведении напрочь вытравила одно, не самое последнее — не перебивать человека посреди разговора. Беседовать с Якобсоном с ним было практически невозможно: в процессе диалога он постоянно вставлял ремарки в речь собеседника, снабжая ее многочисленными примечаниями, сносками, фразами в скобках и заметками на полях.

Слушать его собственную речь было не менее жуткой пыткой для любого собеседника, не говоря уже о редких желающих постичь смысл его высказываний, так как редактировать самого себя Петр Григорьевич, похоже, любил больше всего остального. Начиная фразу, он тут же перечеркивал сказанное жестом парящей в воздухе руки, и начинал заново, потом, после небольшого редактирования середины предложения, он мог вернуться в начало и удалить оттуда пару фраз или заменить более удачными словесами, а затем, не задумываясь о рассудке собеседника, перескочить в конец и, пару раз перечеркнув свои измышления, закончить наконец предложение, забыв перечитать его с начала до конца.

Построив башню из громоздких предложений, он мог еще пару раз вернуться в недоработанные места, сказанные полчаса назад, и внести туда пару словесных корректировок, сводя с ума как собеседника, так и самого Господа Бога, который, как известно, в силу должностных обязанностей должен разбираться во всем на свете, да еще в гордом одиночестве и без помощи подручных инструментов.

А уж говорить о том, как главред работал со словами, положенными на бумагу, наверное, не стоит. Один текст он просматривал как минимум три раза в день. В первый раз он перелопачивал буквально все, каждое слово подвергалось пытке смыслом и звучанием, с пробованием на звук и вкус каждой буквы. Во время второго подхода к тексту уничтожалось или переделывалось (что, впрочем, одно и то же) около половины написанного, а с третьей попытки наносились лишь легкие штрихи, по два-три на абзац — при условии, конечно, что у Петра Григорьевича было хорошее настроение.

В «неудачные дни», когда настроение было неважное, проверке по первому варианту текст подвергался на протяжении как минимум трех «читок», не говоря уже о неизбежных дополнительных рассмотрениях и финальной освобождающей доработке на следующий день.

Казалось, что все это могло быть обременительным и тревожным лишь для одного несчастного — автора произведения, которое подвергалось подобному насилию в несколько подходов. Но вся безысходность положения заключалась в том, что вносить корректировки главред умел только на бумаге, а поскольку прибывший в издательство Антон при поступлении на службу обрисовал свои высокие отношения с компьютером расхожей фразой «Продвинутый пользователь ПК», то две бабули, до сей поры разбиравшие и переводившие в цифровой формат бесчисленные главредовские «итерации», со вздохом облегчения передали эту ответственную работу «продвинутому» новобранцу. Отныне в обязанности Антона входило воплощение в электронные образы редакторских каракулей, нанесенных на терпеливую бумагу идеально отточенным инженерным карандашом.

Если не считать того, что подобная работа вовсе не была пределом мечтаний Антона, да и вообще вряд ли могла относиться к чьей-либо области мечтаний, то это занятие поначалу напрягало его не очень сильно. Он даже временами подумывал, что подобная работа позволяет безбедно и без особых затрат душевных сил провести остаток дней, по ночам спокойно пописывая свой собственный Эпохальный Труд, который оценят лишь потомки как минимум в седьмом колене.

Однако со временем желание нетерпеливого начальника «загрузить парня по самое нехочу» стало проявляться все ярче, редакторских исправлений становилось все больше (причем, прямо пропорционально душевному состоянию и настроению главреда), и Антон начал потихоньку сходить с ума. Постоянно мельтешащие перед его глазами редакторские каракули с бумаги переносились в реальность с пугающей частотой. Стоило ему отвести от экрана глаза, как из-за углов на него глядели маленькие черточки и корявенькие буковки, ковыляющие на восклицательных костылях с вопросительными бигудями на макушках.

Однажды ночью, после утомительного рабочего дня, состоявшего из бесконечного ковыряния в тексте и внесения очередной порции правок в биографию местного купца, Антону приснился кошмар. Весь мир вокруг него был испещрен исправлениями главреда: на трассу выскочил автомобиль с вычеркнутым водителем, по тротуару вышагивала полная дама с замазанной чернилами собачкой на поводке и обведенной красной ручкой шляпкой на голове, возле которой красовался кривой знак вопроса, а неподалеку на дереве сидела и пронзительно чирикала вымаранная жирной чертой птаха, поверх которой было что-то неразборчиво приписано до боли знакомым почерком.

Проснувшись в холодном поту и что-то бубня во тьме, Антон, спотыкаясь, поплелся за стаканом воды и, нащупав табуретку на кухне, залитой томным лунным светом, медленно пришел к выводу, что эта работа однозначно вышла за границы Добра и подступает к границам абсолютного и безвозвратного Зла.

Подобно тому, как агрессивное безделье полностью разрушает личность, так и делание бессмысленных вещей (при условии, конечно, что они кажутся бессмысленными их исполнителю) может нанести не менее серьезные разрушения психике здравомыслящего человека.

Антона осенило: нужно что-то менять. Работу определенно нужно бросать, поскольку насилие над собой, тем более душевное, — самое страшное, что может сделать человек, ведь оно полностью находится в нашей власти, пенять не на кого, и это, по сути, сродни смертному греху самоубийства (малыми темпами и сомнительными способами). Насилие над собой не оправдано ничем, думал Антон, поскольку полумеры никогда не приводят к результату, и нужно уже, по большому-то счету, либо любить себя до умопомрачения, либо нырять в прорубь самоненавистничества с чистой совестью.

С другой стороны, если уж выбрал жизнь, возникает новая дилемма — что лучше: бесконечно работать свою работу, «починять примус», что слегка оплачивается, но разрушает душевные скрепы, либо воплотить в жизнь давнюю мечту и, естественно, в ней разочароваться (в случае если вообще удастся ее осуществить) и не оставить себе альтернативной реальности, в которую можно помечтать на досуге? Проще говоря: сделать и потом горько пожалеть, или всю жизнь жалеть, что не сделал?

Конечно, думал Антон, после осуществления заветной «мечты» наверняка появится, пусть и не сразу, новая недостижимая вершина, а также неизбежная тоска по брошенному насиженному тепленькому прошлому…

Но что должно в конечном итоге стать последней каплей для рывка? Невыносимость быдло-реальности, добивающая в один прекрасный момент, или невыносимое (уже в другом смысле) теплое дыхание мечты, пролетевшей слишком близко? Ведь откладывать можно бесконечно, и задувать морозными отговорками теплое дыхание до скончания веков…

Слишком много вопросов, ответы на которые у каждого свои.

У Антона не было ответов.

Двустороннее движение

Ожидание… Антон раньше не задумывался, что оно может быть не только долгим и мучительным, но и доставлять истинное удовольствие. Предчувствие встречи, мысли о ней, неспособность вообразить, чем обернется встреча в реальности, сколько ее ни представляй, прокручивая самые разные сценарии, — все это и составляет ту самую прелесть ожидания.

Иногда кажется, что ожидание — это вся наша жизнь. Мы постоянно чего-то ждем: окончания урока в школе, поступления в институт, девушку на первом свидании, выходных или отпуска после утомительной работы, обещающую сладкий и безденежный покой пенсию, и, наконец, самые отчаянные и отчаявшиеся — с нетерпением ждут смерти как избавления от всего.

Однажды, в летнем детском лагере, который Антон выдержал только раз в жизни, да и то не до конца, его приятель сказал ему недетскую по уровню зрелости мысль. Сидя на спортивной площадке и ковыряя носком кедины в пробившемся сквозь асфальт пучке зеленой поросли, парень задумчиво произнес:

«Вот мы все ждем, когда вернемся домой, когда закончится эта смена, считаем дни… но ведь этими мыслями мы приближаем к концу наше лето, и вместе с ним кончатся и наши каникулы. А как мы ждали этих каникул весь год! То есть, получается, желая поскорее свалить из лагеря, мы приближаем время, когда опять придется идти в школу».