Приходи ко мне жить

Аритмия

В утреннем автобусе, прошитом прохладными лучами осеннего солнца, ехали два десятка молчаливых пассажиров. Одетые в практичное темное мужчины и женщины. Обтянутые джинсой и кожей девицы с дневным запасом косметики на свежих и припухлых со сна личиках. Дремлющие стоя юнцы. Публика постарше держит равнение на запотевшие окна.

Автобус мчался по улице, трясясь в особой — неуклюжей и непредсказуемой автобусной аритмии. И пассажиры тряслись вместе с ним. Сонные тела не могли приспособиться и предугадать следующий прыжок раздрызганной машины, качались, сталкивались, повисали на поручнях, словно неживые.

В несвежем воздухе салона, застыв серой тучкой, тряслись в той же неуклюжей аритмии и несложные мысли людей. О том, как опостылела жена. О том, как надоел со своими пьянками муж. О том, что вечно нет денег. О том, что надо бы бабу. О том, где же нормальные мужики. О том, что все достало. А до выходных еще… И лето кончилось.

Только где-то ближе к кабине водителя светилось из-под налезшей на лоб шапки нежное детское лицо. Мальчик, сидя на коленях мамы, радовался удачному дню. В садике отключили воду, всем велели идти домой. Мама расстроилась, раз десять повторила «Да что ж это такое!» и, сердито дернув сына за руку, повела его к себе на работу. Вот это радость так радость! Целый день с мамой на ее работе. А работа у нее интересная — не зря же она так торопится каждое утро. Мальчик, предвкушая целый праздничный день, снисходительно, великодушно поглядывал на скучных взрослых.

Весь, до самой макушки, он был полон любовью. Он до немоты или до бессмысленного крика любил маму, на худенькой груди которой сейчас так вальяжно и расслабленно раскинулся. И мама любила его. Эти две любви переливались одна в другую легко, мгновенно — достаточно было только посмотреть друг на друга или даже услышать родной голос в прихожей. А там, рядом мамой, был еще кто-то. Он любил их обоих. Мальчик отчетливо видел его уже несколько раз: вечером, когда мама шла выключать настольную лампу, рядом с ней вдруг вспыхивал золотой крылатый силуэт. И этот золотой охранял маму и мальчика, да и весь дом вообще.

Разглядывая любовным взглядом соседей, чьи тела тряслись так мучительно аритмично, мальчик удивлялся: неужели они не знают, что их тоже охраняют? Тогда он может научить: если прищуриться — вот так, чтоб через ресницы видеть все, то можно заметить, что рядом с каждым человеком в защищающем жесте застыли другие золотые. И все с крыльями.

Мальчику было смешно смотреть на взрослых, которые притворились, что не видят и не чувствуют этих светящихся соседей. Чего уж, у больших скучные игры. Говорят, так надо. Наверное, они смеются и балуются, когда дети засыпают. Мальчик верил, что так и есть. Иначе зачем становиться взрослым? Надо спросить у мамы про золотых. Мама еще не совсем взрослая, она поймет.

Автобус останавливался, открывались двери, кондуктор равнодушно и громко выкрикивал названия следующих остановок, пассажиры менялись местами, выходили и заходили. Двери закрывались, снова начиналась тряска, снова бились в приступах аритмии взрослые люди, забывшие, что их любят и защищают. Среди них, улыбаясь золотым фигурам и теснее прижимаясь к маме, плыл в облаке любви мальчик.

Чужая свадьба

У блестящих дверей кафе монотонно гудел охранник: «Банкет, говорю же! По приглашениям впускаю! Давай приглашение — пропущу…» Ему робко возражал молодой человек, выглядящий совсем не как свадебный гость. Растрепанные волосы, куртка в непонятных узорах, широкие штаны, как будто даже шаровары, обут то ли в тапки, то ли в старые кеды. За спиной незваного гостя бултыхалось нечто — рюкзак ли, торба ли. Во всяком случае, в мерцающих осенних сумерках эта ноша казалась горбом.

Парень мялся, не оставляя надежды попасть внутрь шумящего и звенящего посудой общепита, смотрел пристально в зал, но вступать в настоящую схватку со служивым ему явно не хотелось.

«Да никто не звал тебя, задрыга! Не на ту свадьбу приперся, — куражился охранник. — Это чужая свадьба, чу-жа-я! Тут приличные люди, не то что…»

«Чужая? — парень наконец всмотрелся в лицо стража дверей. — Нет, вы что-то путаете! Меня там ждут, меня звали… Дайте мне поговорить с невестой, она ждет меня!» Охранник, дождавшись сопротивления, озверел, пошел грудью на наглеца: «Вали отсюда, кому сказал! Щас ментов вызову, с ними и поговоришь!»

Молодой человек отшатнулся, растерянно застыл перед крыльцом. Охранник неторопливо вернулся в теплый холл, закрыл дверь. Усевшись в кресло, достал сотовый и погрузился в незатейливую, но азартную игру…

Тот, кого он прогнал, медленно двинулся вдоль витрины кафе. Чистые, ничем не закрытые стекла переливались праздничным светом, искрились — оторваться от созерцания чужой свадьбы было невозможно.

Торжество было немноголюдным, гости сидели за столами, поставленными традиционной буквой «п». Перекладинку буквы украшали своими персонами невеста и жених. Не очень молодые, потому наряженные солидно, без излишних откровений, они смотрели в разные стороны, как орлы на царском гербе. Жених что-то непрерывно говорил, то и дело поворачиваясь к избраннице, чтобы убедиться в ее внимании. Невеста выглядела как-то нерадостно: брови, лоб напряглись в тоске и раздражении, а щеки, рот улыбались. Она переводила взгляд с одного лица на другое, со стен — на стол, с жениха — на тамаду. Казалось, она заставляет себя сидеть на одном месте.

Между тем жених говорил ей важное: о том, что дачка уже в собственности, что у него стабильная работа, за которую во все времена хорошо платят, что уже пора поменять машинку, да и ремонтец в семейном гнезде надо бы затеять… Невеста кивала головой, соглашалась, гладила рукав его пиджака и все что-то высматривала. Кого-то ждала.

Наконец вскочила с места, оборвав торопливым извинением сравнительный анализ «фордов», и почти бегом кинулась в туалет.

Банкет только что начался, санитарное заведение пока пустовало. Невеста заскочила в кабинку, хлопнула крышкой унитаза и уселась на нее, не расправив даже платья.

Порылась в ридикюле, который теперь назывался кусачим словом «клатч», вытащила сплющенную сигаретку, зажигалку (невесте неприлично курить!), прикурила и с наслаждением затянулась. То ли дым попал в глаза, то ли еще что, только из глаз брызнули слезы. Женщина задрала лицо к пластиковому потолку — не хватало только, чтоб растекся макияж, который ей навели подружки!

Как они хлопотали! Как будто это были их свадьбы, а не ее! Они тащили, толкали, тормошили, покупали, мерили, искали, меняли, звонили… «Дурой будешь, если опять взбрыкнешь! Ты посмотри, какой мужик: работящий, с перспективой, пьет мало! Наконец будешь жить спокойно, при деньгах! А друзья у него какие! С такими далеко пойдете!» — бабы увещевали ее, торопили, не давали вставить слова. Да и сама вроде ничего против не имела.

Выйдя из кабинки, она встала перед зеркалом. Клочком серенькой бумаги промокнула уголки глаз, оскалилась в улыбке, пальцами расправила морщинки на лбу, пригладила брови. Долго полоскала руки в холодной воде. Наклонив голову, как упрямый ребенок, смотрела на шумный водоворотик в раковине. Потом вздернула подбородок, встряхнулась и решительно вышла наружу.

Застолье набрало ход: звенели рюмки, фужеры, вилки, гости бросали друг на друга веселые, призывные взгляды.

Невеста уселась на кушетку в темном углу холла. Отсюда отлично было видно, что праздник удается и без нее. Жених продолжал докладывать, обращаясь теперь к одной из подружек. Гости ели, пили, смеялись, некоторые уже и танцевать начали.

Женщина повернула голову в сторону входной двери. Сквозь темное стекло ясно виднелся кусок улицы. А из зала невозможно было ничего разглядеть: зеркальные витрины отражали все те же столы, тех же людей. Перед входом в кафе маячила мужская фигура в какой-то хламиде, с каким-то горбом за спиной. Мужчина переминался с ноги на ногу, переступал, крутил головой — ждал чего-то или кого-то.

«Это ко мне! Это за мной!» — невеста вскочила со скамейки и метнулась к дверям. Охранник не шевельнулся, лишь как-то двинул кожей лица кверху, чтобы поднять глаза. Невеста рванула дверь и выскочила на улицу. Страж хмыкнул, поерзал в кресле и продолжил игру.

…Странного вида парень и женщина в светлом наряде не спеша шли по вечернему мокрому проспекту. Отражения светящихся окон, рекламы змеились у них под ногами. Невесту было не узнать: лицо, плечи, спина ее словно ожили, движения стали порывистыми. Заглядывая в лицо попутчика, она спрашивала: «Почему только сейчас? Что, раньше была недостойна?»

Тот отвечал терпеливо: «Ты не слушала меня. Те, другие, всегда говорили громче! Или все откладывала, говорила, чтоб я пришел завтра, послезавтра, что тебе некогда, что столько дел, что денег нет… Тебе не было дела до меня. Тебе и до себя не было дела. Другие были важнее. Женихи, начальники, подруги, дети, училки, клиенты — их было столько, что я не мог к тебе подобраться! Ты же сама сбегала от меня: то в книжку, то в телевизор, то в аську, то спать, то полы мыть. Ты боялась меня. Вот оно что!»

Невеста заплакала — навзрыд, мотая головой, хватаясь за болящую грудь, сгибаясь пополам. «Я сама во всем виновата! Но я ведь не знала! Мне надо было есть, детей рожать и кормить, а тут ты со своими песнями и рассказами! Меня и так дурочкой считают! Завтра что мне скажут? Скажут, что я обалдела вконец со своими фантазиями, что устали меня на путь истинный ставить. Где взять денег? Вдруг ты врешь, и нет у меня ни таланта, ни даже крошечной способности? Кто меня накормит? Конечно, мне страшно!».

«Пойдешь обратно? — парень остановился, пристально глядя на обессилевшую, расхристанную невесту. — Пойдешь? Там тебе не страшно? Нет проблем! Возвращайся. Будешь как все. Будешь умницей. Только больше не зови меня, забудь».

Женщина обернулась в сторону кафе. Замотала головой в ужасе.

«Тогда пошли. Все будет по-другому. Сама увидишь и перестанешь бояться. Те, кто любит тебя, останутся. Ты не будешь одна. А деньги… Сама себе добудешь. Их ведь очень много, и твоя доля ждет тебя».

И приобняв усталую женщину за плечи, парень повел ее дальше по проспекту. Через несколько шагов он наконец распрямился: непонятная торба за его спиной зашевелилась, на мгновенье став похожей на большие сложенные крылья.

А в кафе все шло своим чередом: место рядом с женихом заняла самая расторопная подружка, вторая смотрела на нее испепеляющим взором. Гости хорошо выпили и теперь вовсю плясали. В центре зала назревала драка, и охранник уже разминал кулаки и плечи, кровожадно глядя в толпу. Свадьба удалась.

Деды

«Помилуй, Боже, стариков!
Их головы и руки…»

Вероника Долина

Как же я люблю жару! Лучшего отдыха, чем на уютной даче сестры, нигде не найти. Мы с детьми, накупавшись в речке и сытно пообедав, развалились в шезлонгах под огромными яблонями. Ни ветерка, солнце раскаляет и сушит степь. Выйдя из тени, ощущаешь весомость солнечного огня. Но здесь, на даче, дышит прохладой свежая влажная трава, листья яблонь остужают воздух. Хорошо! Клонит в сон, но спать нельзя. Кроме распаренных, ошалевших от зноя и купанья детей, сегодня «на мне» еще и деды.

Прикрыв глаза, вслушиваюсь в звуки, доносящиеся с задней веранды. Там, укрытые от солнца и строгих взглядов широкими ленивыми листьями винограда, второй день беспробудно пьянствуют самые старшие мужчины семьи. Они пьют, а мы караулим, кабы чего не случилось.

Мысли сворачивают в привычное русло. Терпеть не могу их пьянство! Когда вот так — назло врагам! — пьют и пьют водку, теряя человеческий облик. Но если одергивать и уводить из-за стола, будет еще хуже: начнут хулиганить, прятаться, таская за собой бутылку и рюмки… Поэтому лучше оставить в покое и следить за их состоянием издалека, «из укрытия».

Почему бы им не быть нормальными дедами? Не пойти с внуками в парк, в цирк, не свозить их на Мамаев курган? Во мне клокочет раздражение. Кто поспорит со мной? Никто и не спорит — ни муж, ни сестра, ни бабушки, ни даже дети. На пьяных дедах стоит клеймо «обуза».

И тут в раскаленные угли моего праведного гнева хлопается ушат ледяной воды. Это совесть. Ее голос заставляет выпрямиться, словно от приступа боли: мне ли судить отца и свекра?

Истории их жизней так похожи. Родились и выросли в местах, где не было боев в Отечественную. Правда, поголодать пришлось обоим: отец был четвертым среди восьмерых детей, а свекр остался сиротой уже через год после рождения и рос «в людях». Да и послевоенные годы не были ни сытыми, ни теплыми, и мальчишки рано научились добывать себе лакомые кусочки правдами и неправдами: где подработают, а где и своруют… Впрочем, став юношами, оба выправились и хотели жить хорошо. А значит, надо получать уважаемую профессию в хорошем вузе. Оба приехали в Казань поступать в мединститут. И поступили. И поселились в общежитии: в комнате на восьмерых парней им выделили соседние койки.

Год учебы пролетел быстро: еду заменяли соленые шуточки, а деньги на пижонские ботинки и пиджаки добывали, разгружая вагоны. Но отец не стал учиться дальше, а решил уехать на одну из советских новостроек, чтобы там зарабатывать, как положено мужчине. Женился, остепенился, заработал и квартиру, и дачу, и ордена. В семье росли две дочки. Будущий же свекр доучился, оказался отличным доктором, женился на однокурснице и стал отцом двоих сыновей.

Наверное, и не встретились бы никогда бывшие однокашники, если бы судьба не свела меня и одного из сыновей доктора. Мы встречались, отношения крепли и наступил момент, когда пора знакомить родителей. Мы жили в общежитии, туда и пригласили папу и маму для официального знакомства. И вот зимним морозным вечером мы сидим вокруг стола, попивая чай. Вдруг после короткого стука распахивается дверь, и в комнату вваливается отец жениха: очки запотели, борода в инее, тулуп нараспашку — ни дать ни взять ямщик. С порога зычно объявил, что едет домой, а сюда пришел, чтобы поинтересоваться, как будут добираться дети и гости до села, где находится этот самый дом. Тут он наконец закончил протирать стекла очков и взглянул на моих родителей… «Маратка! Мишка!» — отцы вытаращили глаза, не в силах говорить. Потом молча кинулись друг к другу, обнялись и начали колошматить один другого по спине.

Когда разжали объятия, у обоих по щекам текли слезы. Кое-как сумели они объяснить, что тридцать лет назад спали бок о бок, делили немудрящие посылки от родных и занимали полтинники до стипендии. Если бы это не происходило на моих глазах, я бы решила, что мне пересказывают мексиканский сериал.

Прошло еще двадцать лет. Давным-давно отшумела наша свадьба, родились и вытянулись дети, жизнь покатилась по обычным рельсам. Полным семейным составом мы собираемся нечасто, и деды ждут этих встреч с особым нетерпением. Они часто звонят друг другу, поздравляют с праздниками, чокаясь рюмками о трубку телефона. И мечтают о том дне, когда наконец смогут усесться рядом, налить водочки, подцепить вилкой огурчик и продолжить бесконечный разговор.

Они никак не могут наговориться всласть. Вот тут-то и колет меня совесть: нам, детям и внукам, все некогда сесть рядом с дедом (все равно, каким) и попросить его рассказать о том, каким он помнит детство, какие были тогда случаи. Нам скучно слушать их рассуждения об истории страны, которая исчезла в один день. Мы все думаем, что стали другими не только времена, но и люди, так что дедам не понять наших забот и волнений. И потихоньку сбегаем с семейных обедов или отговариваемся от них, чтобы покататься на лыжах или поесть шашлыков с приятелями. Хотя так было не всегда: в детстве я буквально висла на папе, ведь он заменял мне все энциклопедии. В его голове плотными рядами выстроились познания обо всем на свете — когда-то быть эрудитом было модно. Я задавала вопрос, он недолго молчал, а потом неторопливо и очень просто рассказывал о самых сложных, как я сейчас понимаю, вещах. Помню, мне не удалось придумать такой вопрос, чтобы папа ответил «не знаю».

Зато сейчас он часто говорит: «Я не знаю…» И замолкает, ища в бездонной памяти хоть какое-то обоснование тому, что жизнь так сильно изменилась. И папа, и свекр скорбят об ушедшей мужской зрелости, которая совпала с расцветом и крушением страны Советов. Горько шутя, называют себя «советяками-коммуняками», «дураками бесштанными». Их разговоры рвут душу. Деды и сами плачут, перебирая хрупкие воспоминания. Никак не понимают, почему, крепкие телами и неистовые духом, они не могут ничего? И рвутся на волю, где все сумеют, где дороги сами ложатся под ноги, где они еще много значат для жен, детей и друзей…

Все реже звенят рюмки, все чаще слышатся протяжные вздохи. Скоро деды заснут. Хорошо, что на верандочке, где они расположились, прохладно. Надо будет тихонько поменять посуду, выбросить пустые бутылки. Я и не заметила как злость и раздражение растаяли, а их место заняла грусть: каждая встреча отцов — как будто последняя, ведь обоим уже за семьдесят. Поэтому и не хватает духу ругать их, тащить за собой на пляж или на базар.

Солнце остывает. Дачный поселок оживает, его обитатели поливают грядки и газоны, готовят ужин, идут на вечернее купание. Из города приезжают наши бабушки, продолжая негромкую беседу о нас, о внуках, о своих мужчинах, с которыми делили радости и беды, которым верили и за которыми соглашались идти в огонь и в воду. Ради которых и сегодня аккуратно причесаны и одеты в пестрые ситцевые платья. Они слегка обижены на мужей, но откладывают претензии до завтра. Впрочем, завтра они, как обычно, решат, что ворчать бесполезно. Докладываю, что моя «вахта» прошла без приключений.

Наступает безмятежный летний вечер.

Помилуй, Боже, стариков…

Приходи ко мне жить

Я молчала, ожидая продолжения дипломатического марша.

— Мы тут с Катей котенка нашли на лестнице. Ты таких любишь! Ну, с голубыми глазами, — кипятился мальчик, предусмотрительно блокируя мои возражения.

Все правильно: нашел не сам — с няней. И голубоглазые кошки — моя слабость. Как только запомнил?

— Нет, сынок, кошек нам больше не надо, — я паниковала, но старалась говорить внушительно. Отказывать любимому сыну было трудно: рано вышла из декретного, «сдав» его чудесной няне Кате. Катя в мальчике души не чаяла, он был как у Христа за пазухой. Но я все равно чувствовала себя виноватой.

— Ну мааам!

— Посмотрим, что за котенок, там и решим, — постановила я.

Больше никаких кошек. Потому что моя совесть и так нечиста. Сначала была Луча — великолепная сиамка, которую мы контрабандой протащили в общежитие, долго скрывали от всех, и которую я вынуждена была, закончив учебу, сплавить родителям в другой город. Хорошо помню, как мы сидели с ней под мокрым липким снегом в аэропорту, как она завывала громче двигателей ЯК-40, как «отметилась» кучкой в постели самого брезгливого человека нашей семьи — папы. Потом она рожала десятки котят: беспородных — черных кошечек и «в папочку» котов, или настоящих сиамских — беленьких, как облачка. Потом заболела и долго умирала, а мама поила ее куриным бульоном.

Потом была кошка Лиза — тоже красавица, но в народном вкусе. Дымчато-серая, пушистая, глазастая — и непроходимо глупая. Несмотря на набор лотков для туалета — по одному в каждом углу коридора, она величественно гадила под дверью, мочилась на шторы и ковры. За что и была изгнана обратно в сельскую местность. Где так же таращила прекрасные глаза, нежно и глупо мяукала. И пропала бесследно.

Брать на себя ответственность за нового голубоглазого котенка мне не хотелось. Объяснять малолетнему сыну причины отказа — было стыдно.

Моего возвращения мальчик и няня ждали в подъезде. Они смущенно улыбались и заглядывали мне в глаза, ожидая согласия. На ступеньке под дверью няниной квартиры, сжавшись в угловатый комок, меня ждал ангелочек: бежевая, тощенькая страдалица с голубыми глазами. Она дрожала каждой шерстинкой и тоже глядела на меня, как на избавителя. Ужас!

— Правда, классная?! — сын заискивал передо мной, как будто сам родил кису. — Мам, она породистая, а ее выкинули. Она тут, на лестнице, сидела. А мы с Катей ее кормили. Только домой не взяли, у нее блохи…

И блохи, и глисты, и лапа больная. И родниковой голубизны глаза на начинающей темнеть сиамской мордочке.

Что ж, может, спасение котенка зачтется мне на кошачьих небесах? Пойдем к нам жить. Киса хромает, еле слышно мяучит, грязная шерстка шевелится под ногами жирных насекомых. Где она была, у кого поднялась рука выкинуть это хрупкое создание?

Теперь-то Сима — вальяжная домашняя кошка. Она спит с моей дочерью, которую «выносила и родила» вместе со мной. Она греется на батареях и глазеет с балкона на уличную суету. Она трогательно жалеет детей и первая бежит «утешать» их. Иногда ей невыносимо хочется замуж, и она встречает гостей утробным воем. Иногда ей хочется побыть одной, и она прячется в каких-то неведомых схронах. Симе уже 10 лет, начали выпадать зубы. Ей бы спокойно состариться на наших ласковых руках. Но не тут-то было…

Сначала позвонил знакомый и предложил утешить наконец мою доченьку, мечтающую о собаке, — купить ей прекрасного щенка хаски. За смешные деньги. Я обещала подумать, но знала, что денег на собаку нет и не будет, и дочери ничего не сказала.

На следующий день позвонила наша бабушка:

— Умерла Галя. Едем на похороны. И, знаешь, у нее осталась собачка — Степка. Хороший песик, вроде бы карликовый пинчер. Не хотите взять себе? Или, может, кому другому нужен?