Бесплатный фрагмент - Полпути до Небес

Полпути до небес
(Впечатления современного паломника)

Аще забуду тебе, Иерусалиме,

забвена буди десница моя.

Пс.136, ст.5

Лететь в Израиль — летом! С ума ты сошла, что ли? Тепловой удар, инфаркт, инсульт — все вместе обеспечено! Так напутствовали меня абсолютно все знакомые, но я, с юности отягощенная самолётофобией, не очень об этом думала — верней, думала, но так: «Тепловой удар у меня будет только в том случае, если самолет не разобьется».

И он не разбился. Шасси мягко коснулось посадочной полосы, грянули аплодисменты, на сей раз предназначенные не мне, а русскому экипажу, и я стала готовиться к худшему. Едва ли не зажмурившись, шагнула в не по-русски ярким солнцем озаренный проем на трап и — … ничего страшного не произошло. Ну, жарко. В Петербурге бывает и хуже. Здесь же «раскаленное дыхание пустыни», на расстоянии представляемое как отголосок адского пекла, высушивает воздух и делает жару вполне переносимой…

Значит, я все-таки здесь. Впервые здесь — свободная, счастливая, трепетно несущая осознание осуществляющейся мечты.

Вопреки ожиданиям, совершенно необременительный паспортный контроль — и вот мы уже включаем кондиционеры в огромном серебристом автобусе, и он мягко, как птица с гнезда, снимается с места. Не мешало бы выкупаться с дороги, да и купальники уж наготове, ан нет — рейс наш опоздал на четыре часа — ужас! — отстали от программы! — так что:

«Вот это вот, братья и сестры, такое большое и ярко-синее, которое вы видите справа, — так это — Средиземное море. Запомнили? Но мы с вами тут не остановимся, мы на полной скорости мчимся в Яффо, в гробницу Святой Тавифы».

С гидом нам, определенно повезло. Гид, он же духовник группы, иеромонах о. Алипий, кажется, знает о Святой Земле все — и не только о Святой Земле целиком, но и о каждом ее листике или камешке на Фаворе.

А сам он не ведает ни жажды (ни разу не видела, чтобы он «прикладывался к бутылке», как все мы — раз в три минуты), ни голода (есть-то он ел, конечно, вместе с нами, но мгновенно и без гурманства), ни усталости (неутомимый пешеход и рассказчик, всегда был полон сил и энтузиазма и вечно соблазнял нас чем-то совершенно обязательным для поклонения, но очень далеким, в ту пору, когда самые выносливые из нас начинали по пути садиться куда попало). Веселый и говорливый хохол, упорно и без насмешки называвший нас, русских, «великороссами», он то заставлял весь автобус плакать от смеха, отпустив специфическую православную шуточку, то вдруг оборачивался строгим духовником, вынуждая нас, вполне расслабившихся от его демократического обращения, прикусить язык во время исповеди…

Гробницу Святой Тавифы в монастыре Апостола Петра я запомнила смутно, как и сам монастырь.

Сердце рвалось в Иерусалим — дивную настоящую родину каждого христианина… Вечера в Святой Земле не бывает: краткие минуты невнятных сумерек — и чернильная ночь плотным покрывалом почти мгновенно падает на землю сверху. В этой ночи мы и подъехали к Иерусалиму, разместились кое-как в гостинице, от усталости уже не ропща на сверхмалые размеры номеров, и, накормленные, были распущены о. Алипием на отдых до утра. Но… Спать?! Сейчас?! Когда вся душа переворачивается от долгожданного свидания с местом, определенно, стоящим на полпути к горнему миру?!

Первая вцепляюсь в подрясник о. Алипия, за мной — несколько столь же чувствительных паломников:

«Батюшка! — Христом Богом! — Идемте сейчас — туда! — Потому что если вы с нами в город — не пойдете — то мы одни сбежим! — и если мы там, в ночи, — сгинем — то вас — замучит совесть!». Добрый хохол смеется, просит себе хоть полчаса на роздых — и в полночь все-таки ведет нас на ночную «экскурсию» по Иерусалиму. Из той экскурсии я не помню ровно ничего, кроме горчичного дерева — того самого, у которого зерно меньше всех зерен на свете — но не это было важно, а: я — здесь. Вот этими ногами да по этим камням… И голова кружилась от восторга — ведь каждый побывавший здесь скажет: самый воздух Иерусалима пьянит даже не голову, а душу…

Утром, когда мы собрались уже всей группой у гостиницы для пешеходного паломничества, ночная прогулка аукнулась земным: те самые ноги, которые да по тем самым камням — до утра отдохнуть не успели, а, наоборот, распухли, в туфли не лезли, и я сразу ощутила себя Русалочкой, жертвенно шагающей по ножам — и это ощущение во Святой Земле меня так больше и не покинуло. При почти полной невосприимчивости к запредельной усталости и постоянной бессоннице остального тела, ступни огнем горели всегда — часто до того, что губу приходилось до крови прикусывать. «Ничего-ничего, — справедливо утешил меня кто-то из группы. — Здесь у каждого — свое искушение…».

Итак, Долина Иосафата. С двенадцати лет, когда я выучила, помнится, наизусть «Поэму без героя», эти слова звучали для меня только в контексте

С той, какою была когда–то

………………………………

До Долины Иосафата

Снова встретиться не хочу…

Предположить, что я здесь сама себя встречу, и не так уж и нескоро, я тогда даже в шутку не смогла бы. Это вот отсюда начнется воскресение мертвых, о котором каждый раз в Символе Веры мы дерзновенно произносим «Чаю!» — а теперь все очень мирно: много-много белых-белых могилок под ослепительным солнцем — и шумит средь них поток Кедрон… Самым старым захоронениям по три с половиной тысячи лет, но при этом надписи на надгробиях, говорят, вполне читабельные.

Кстати, о потоке Кедроне. Это только название очень романтичное, а на деле — так это сточная канава. Именно туда с древнейших времен и по сейчас безо всякой фильтрации сливаются нечистоты со всего Израиля — и стремится сей поток непосредственно в воспетое «целебное» Мертвое море. «Кто хочет так исцелиться, — вроде бы и без тени шутки советует о. Алипий, — зачем ехать в такую даль? Достаточно просто взять ночной горшок любого еврея и обмазаться его содержимым». После этой небрежной фразы бесконечные просьбы «завернуть по дороге куда-нибудь и к Мертвому морю на пару часиков» прекращаются насовсем. А мне и с самого начала совершенно не хотелось оскверняться грязью с того места, где стояли Содом и Гоморра, той грязью, что на тысячелетия впитала в себя самый омерзительный из грехов…

По дороге в Гефсиманию заходим в русский монастырь Св. Марии Магдалины — поклониться мощам Св. мучениц княгини Елисаветы и ее келейницы преподобномученицы Варвары, живыми сброшенными большевиками в шахту под Алапаевском. Мощи сохранились нетленными, лежат во весь рост, все видно под тонким покрывалом: ножки, ручки, носик, который во время истязаний Елизавете Федоровне сломали прикладом — но верный духовник вправил на мертвом лице… Первое впечатление: «Господи, какие же они были маленькие обе! Понятно, что плоть усохла — но не так же! Как можно было — здоровым мужикам! — ненавидеть таких маленьких женщин — и такой лютой смерти придать, пули пожалев…

И вот, наконец, вымечтанное чудо — Гефсиманский — сад? — рай? За высокой оградой несколько оливковых деревьев, а по дороге мы уже узнали, что это — те самые деревья. Возраст их установлен — 2004 года, хотя оливы более семисот лет обычно не живут. А поскольку Гефсиманский сад был частной собственностью Иакима и Анны, давно разоренных и держать работников не имевших средств, то вывод напрашивается… простой: Кто за четыре-пять лет до Рождества Христова мог посадить эти деревья? Богородица, про Которую уж очень хорошо известно, что никаким физическим трудом Она не гнушалась… Во всяком случае, именно среди вот этих деревьев в кошмарную ночь предательства терзаемый невероятной, недоступной нам скорбью, прошел Спаситель к тому камню, где до кровавого пота молился, а поднявшись, получил тот поцелуй: «Радуйся, Равви!» Уж хоть бы молчал, целуя…

Над камнем стоит теперь храм, где мы всей шеренгой непроизвольно падаем на колени: камень — достоверно тот самый. Фотоаппараты отказывают у всех — но не до того: в слезах многие. Уж что–что, а горечь предательства в той или иной мере испытал на себе каждый, а на этом месте свершилось самое большое предательство на земле.

На обратном пути через сад вместе с Ольгой К. начинаем кружить вокруг ограды — хоть бы самый маленький листичек с того дерева! Тянусь изо всех сил, едва ли не вдавливаюсь в решетку — тщетно: толпы таких желающих веками прыгали здесь у ограды, поэтому в последних пределах досягаемости деревья выглядят вылизанными. Но Бог милостив — маячит садовник-араб — докричаться бы! Воплю изо всех сил по-английски:

«Один лист! Только один лист с того дерева!!!» — и мы с Ольгой получаем целую веточку. Не бесплатно, конечно, но арабы тоже жить хотят. Почти хищно делим добычу под завистливыми взглядами остальных. Потом подбираю еще два перышка горлицы (местная разновидность голубя), а Оля К. — счастливица! — такое большое красивое перо неизвестной птицы. Шепот смотрителей сада за нами: «Хорошо, когда паломники — русские. Весь мусор подберут — неделю мести не надо!». Оборачиваюсь и улыбаюсь, сообщая тем самым, что и поняла, и не в обиде.

Солнце давно намертво повисло в зените, силы кончились почти совсем, воду уже раз выпили, в монастыре набрали святую — но и ее пьем «просто так» — а ведь предстоит еще пройти Крестный Путь.

Что это теперь такое? Это узкие, устремленные вверх улочки в Старом городе, сплошь состоящие из магазинчиков, кафешек и лавчонок, кишашие арабами, озабоченными единственной целью — сбыть паломникам залежалый товар. На пути — остановки, отмеченные иногда часовенками. Здесь Он впервые упал под тяжестью креста. Здесь встретил Свою Пречистую Матерь. Здесь еще не христианка Вероника с уже христианским милосердием отерла Ему лицо, подарив нам, по преданию, Нерукотворный Спас.

Не знаю, как другие, но я уже не иду, а ползу, стиснув зубы. Ползу — сытая, напившаяся воды, с фотоаппаратом на шее и в приподнятом настроении. А Его вели здесь избитого многохвостой плетью (а на конце каждого хвоста — свинцовый грузик!), с в лохмотья изодранной кожей и отстающим мясом, с переломанными ребрами и размозженным носом, без воды, двое суток пищи не вкушавшего, в кости проигранного римской солдатней… Он нес крест — пока не отдали Симону — я легко шагаю в обнимку со своими грехами, грешками и грешищами, такими родными и приятными — Он же был совершенно безгрешен…

Но вдруг я обнаруживаю, что со всех сторон на разные голоса доносится… мое имя! Надрывные выкрики «Наташа! Наташа!» и потом сопровождают меня всюду, где хоть что–то продают — а продают тут везде. Оказывается, «Наташа» — это любая русская туристка или паломница, подобно тому, как у нас немцев даже до сих пор кое–где называют «фрицами». Вот странно! Не Маша, не Лена… Сначала я вздрагивала, но быстро привыкла. Вообще, проблем общения в Израиле не существует: та его часть — весьма незначительная — которая по странному недоразумению не говорит по-русски, шпарит по-английски без затруднений. Случаются даже казусы. Заело у меня как–то фотокамеру; взмыленная, влетаю в фотосалон и долго по–английски объясняю свое горе. Английский я знаю, так что объясняю, надо полагать, толково. Девушка из салона внимательно выслушивает меня, выкатив на мою особу семитские плошки, а потом просит спокойно: «Да вы не надрывайтесь, вы по-русски говорите». Так и вспоминается: «Да ты не выпендривайся, ты рукой покажи!».

В храме Гроба Господня мы за Литургией на следующую ночь причащались, а потом уже неофициально, малыми «инициативными группами», проводили там и все прочие ночи, кроме той, когда на Преображенье поднимались пешком на гору Фавор. Он огромен, этот храм, и лучше всего там действительно ночью: идешь совершенно одна под гулкими недосягаемыми сводами среди колонн ротонды — и лишь иногда замаячит впереди или тихо возникнет из полумрака силуэт другого паломника — чаще всего русского, реже — грека. А вот ощущения лучше всего передать так: «И это происходит со мной — на самом деле?!». До сих пор иногда мнится: вдруг как–нибудь поутру окажется, что мне все это приснилось? И не сподобилась я на самом деле бродить в одиночестве ночи напролет по храму Гроба Господня? Потому что если уж по большому счету, то — такого счастья раз удостоившись, и мечтать о каком–то другом попросту кощунственно, кроме разве что — «Ими же веси судьбами…» — но к земному пути это уже не относится.