Побочные

Часть первая. Марфа

Глава первая. Сон

Лёжа на полу, я вижу, как Хиросима, девушка с волосами малинового цвета, моет в раковине свои огромные красные туфли. Зеркало отражает её в точности такой, какая она есть. Рост средний, даже несколько ниже моего. Невозможно худая. Клетчатый пиджак, красная футболка с изображением гравюры укиё-эУкиё-э — направление в изобразительном искусстве Японии, получившее развитие с периода Эдо., тёмно-синие шорты, белые носки с кружевами и чёрная широкополая шляпа. Будто бы она подросток, разгуливающий по ХарадзюкуХарадзюку — квартал, расположенный около станции Харадзюку на Линии «Яманотэ» в Сибуя (Токио, Япония).. Волосы, уложенные, точно как у куклы кокэсиКокэси — японская деревянная кукла, покрытая росписью.. Изящное лицо. И губы тоже накрашены, как у гейши. Это делает её великолепно неподражаемой. Это лицо словно маска с фестиваля ТанабатаТанабата — традиционный японский праздник, также часто называемый «фестиваль звёзд» или «звёздный фестиваль» (хоси мацури).. Естественно, что скулы японской куклы украшены чёрно-серебряной паутиной, а глаза подведены чёрным и красным карандашом — в точности, как у БЖД-кукол. Толстые стальные кольца, тяжёлые подвески, бридж на переносице, биопластовая штанга в языке, пара шипов на бровях, двухсантиметровые тоннели в ушах и, разумеется, два серебряных кольца в нижней губе — неотъемлемая черта любой Сайди.

Под толстым слоем тонального крема и пудры на лице Хиросимы, кожа чудовищно шелушится. Перекрашенные на сто рядов волосы стали совсем безжизненными, а из-за огромных «кукольных» линз взгляд вообще перестал что-либо выражать. Тем более, что как и у любой Сайди старшего поколения, у неё полностью сбриты брови.

Эта напыщенная японская кукла — моя наставница. Наглая, надменная, всегда и во всём безупречная Хиросима.

Такова структура нашего движения: учителя и ученики. Закрытая каста, в которой все друг друга знают. Ты не можешь просто разукрасить лицо, нарядиться в кружева и рюши, а потом прилюдно объявить себя одной из нас. Прежде всего, мы никогда не стремимся к популяризации своего движения, открыто не пропагандируем нашу философию, не пытаемся увеличить наше количество. Это противоречит законам Сайди. Мы — Side dolls — побочный эффект современного общества, разноцветные тени, что прячутся за спинами человечества. Если ты попал сюда, значит это и есть твоя истинная суть. Во-первых, всегда существует кто-то, кто привёл тебя. Он-то и становится твоим учителем, твоим наставником в долгом пути превращения в настоящую «побочную куклу». Во-вторых, стать самостоятельной не так-то просто. Это особый вид мышления. Однако это и является самой желанной для меня целью.

Но всё же, вот в каком я теперь положении. Когда закружилась голова, и я рухнула вниз, содержимое моей сумочки рассыпалось по полу, а тело распласталось на прохладной поверхности, не в силах пошевелить хоть какой-то своей частью. К руке подкатилась помада, баллончик лака для волос валяется где-то рядом с правой ногой, в волосы высыпалась какая-то порошочная гадость и теперь пахнет дешёвым мылом — запах парфюмерного магазина. Все, кто проходят мимо, делают вид, будто меня просто не существует. Ну и пусть! К чему мне все эти глупые взгляды? Я ведь всего лишь кукла.

Где-то за дверью туалетной кабинки, Американка всаживает иглу в тело Лу. Я, кажется, слышала треск стенки её вены. Череп раскалывается на части. В моей голове рождается звук жидкости, вливающейся в организм. Тяжёлое прерывистое дыхание Лу, получающей сейчас безумный кайф. Я уже размазана по стенке, но мне хочется ещё и этих самых ощущений. И я начинаю представлять, что это мои вены, мои сосуды, мой организм. Но я знаю, что наставница никогда не позволит мне принимать морфий.

Зов рвущейся бумаги. Хиросима отрывает большой кусок бумажного полотенца и хорошенько протирает свои туфли. Я смотрю на неё и думаю, что это действие никогда не кончится. Это только сон. Я лежу на полу, и кафель обжигает мою кожу. Это сон, но я уже проснулась. Однако тело не желает подчиняться команде «Встань!» и оно лежит. Я думаю обо всём, что угодно. О крови, бегущей внутри меня, о крови, вытекающей из меня в этот самый момент. О тишине, о смерти и муках. Как хорошо умирать, как это приятно. Мне даже хочется смеяться, когда уже пора умирать. Пора склеить ласты, дать дубу, сыграть в ящик, скопытиться, отбросить коньки… что там ещё? Что-то про лыжи…

Хиросима отрывает ещё один кусок бумаги. Кидает туфли на ледяной пол, опускает в них ноги, подтягивает носки. Я вижу её превосходные ступни. Знаю, что она не смотрит на них сейчас, сворачивая в руке полотенце, но ступни её выглядят так, будто она ими любуется. У Хиросимы просто безупречные ноги. Стройные и плавные линии. Просто безупречные. Шипение — окурок упал в раковину. Хиросима вынимает его и бросает в урну. Окурок сигареты с ментолом и на нём красная помада, точно кровавый укус, но я всё ещё думаю об огромных туфлях. Они вдруг поворачиваются и идут в мою сторону. Хиросима поднимает меня на ноги, даёт пощёчину и прижимает бумажное полотенце к кровавому потоку, текущему из моего носа. Благодаря пощечине, я снова начинаю чувствовать боль, разливающуюся по моему лицу. Она пылает около щеки, перетекая к вискам, и достигает апогея в кровоточащем носу.

— Спасибо! — невнятно бормочу я.

— Тебе пора завязывать с «кокосом», — отвечает Хиросима.

Я подхожу к раковине и смотрю на следы крови на моём лице. В зеркале, на заднем плане отражаются безупречные ступни Хиросимы — она стоит прямо на маленькой лужице моей крови, растёкшейся по полу. Не произнося более ни слова, моя наставница стучится в дверь туалетной кабинки.

— Вы там ещё долго?

— Сейчас, сейчас, — раздаётся голос Лу.

В этот момент она прижимает руку к сердцу, которое бьётся всё чаще. Я знаю это.

Мои руки дрожат, тело пытается прийти в себя, и импульсы болезненно колют все конечности. Хиросима поднимает с пола мои вещи. А я смотрю на своего зеркального двойника. Такие точности, такие детали. В какой момент всё так изменилось? Я сменила своё лицо на маску Сайди: белейшая кожа, чёрные «кукольные» линзы и тёмные силуэты лёгких пёрышек на скулах до самых бровей. Чёрная помада. Веки тёмно-синего цвета и синяки под глазами. Оранжевые кудри на голове, перехваченные лентами. Всё, что я так аккуратно складывала в начале вечера, теперь безнадёжно испорчено. Налакированные пряди смялись и растрепались. А ещё у меня три лабреты в нижней губе. Ученицам запрещено сбривать брови и заменять лабреты на кольца. Таковы наши принципы.

— Ты как себя чувствуешь, Марфа? — говорит Хиросима и ставит мою сумку около зеркала.

Марфа. Да, это именно моё имя. С трудом удалось его вспомнить.

Я смотрю вниз, на свои худые ноги, плотно затянутые в сиреневые колготки. Маленькие хорошенькие туфельки. Тяжёлые металлические браслеты на руках, бусы, кольца и подвески. Короткое платье. Кружева, кружева, кружева. От белизны ничего не осталось. Сплошные уродливые пятна разного происхождения. Но мне не до этого.

— Лучше, — отвечает мой голос.

— Ты давай это. Лучше завязывай с такой фигнёй.

Иногда настойчивое желание Хиросимы разыгрывать из себя мамочку меня бесит. А она тем временем запрыгивает на стойку с раковинами, вынимает две сигареты, подкуривает их и даёт мне одну. Как приятно выпустить дымок из глубины собственных лёгких. Язык покалывает вкус мяты. В этот вечер мы уже выкурили по две пачки сигарет и теперь я будто бы чувствую свои лёгкие изнутри. Но не могу остановиться. Хочу ещё. Ещё больше кайфа.

В зеркале появляются Американка и существо с внешностью демона, чьё имя Лу — «Loup» — «волчица».

Из всех Сайди только она пользуется трипсами, цепляя их за свои короткие волосы, выкрашенные под седину. Худое лицо, впалые щеки, постоянные синяки под глазами. Немного чёрных теней и пудры. Маленькие чёрные бабочки на скулах. Потрескавшиеся губы, не знающие помады. Жёлтые «кукольные» линзы. Две лабреты над верхней губой и уши, украшенные миллионом сверкающих колечек. Маленькая татуировка в форме разбитого сердца на кисти левой руки. Тёмно-синее лоли-платье. Юбка до того короткая, что стоит наклониться и все видят твоё нижнее бельё и плотные чёрные чулки с белыми лентами. Футуристические туфли на гигантской платформе. И дурацкие шнурки! Ужасные шнурки лимонного цвета. В жизни не видела ничего хуже, чем эти мерзкие шнурки!

Посетители клуба корчат рожи и тычут в нас пальцами. Пустоголовые существа, набитые трухой! Этим идиотам не понять насколько мы выше этого. Насколько мы выше их. У нас есть ответы на все вопросы мироздания, потому что сам по себе окружающий мир не так уж сложен для понимания. Достаточно просто знать определённые ходы, и ты всегда останешься победителем в этой игре. Когда у тебя есть Сайди — ты имеешь мир во все щели.

Американка о чём-то разговаривает с Хиросимой. На самом деле эта парочка просто неразлучна. Это всем известно. Даже те из Сайди, кто ни разу не видел их вживую, уже наизусть знают легенду о том, что их совершенно нельзя представить друг без друга. Они не друзья, они не враги. Уже столько лет всё сообщество Сайди пытается разгадать тайну этих отношений, больше смахивающих на какой-то садомазохизм. Ироничнее всего на свете — Хиросима и Американка. Не случайно же так вышло.

Всё же на строгие выпады моей наставницы, синеволосая красавица реагирует крайне вяло. Вид у неё уставший и в глазах читается скука. Она пьяна, впрочем, как и всегда. Большую часть времени наша Мальвина прибывает в этом состоянии. Рабочий график санитарки в краевой больнице позволяет ей по два дня выглядеть эксцентричной девицей, а всё остальное время она бодро заливает шары и долбит косяки за углом. Однако если в поле твоего зрения попадало это безупречное лицо, то ты долго ещё не можешь думать о чём-то другом. Лицо Американки: ровное, бледное, красивое и крайне скупое не эмоции. Придя в Сайди, она сбрила брови, в нижнюю губу вставила толстое серебряное кольцо, выкрасила свои длинные пушистые волосы в синий цвет и покрыла глазницы схематичным изображением двух солнц. И всё же, такое красивое лицо ничем нельзя было испортить. Что уж там более? Сказать, что она красива — ничего не сказать. Огромные глаза, идеальная форма носа, маленькие чувственные губы. Тем более что и фигура ей дана отменная: роскошная грудь, тонкая талия, красивые длинные стройные ноги. В самом деле, живая кукла Барби.

И при всём этом великом даре богов, ей на редкость удачно удаётся походить на бомжа. Её волосы в вечном беспорядке, а моет она их разве что когда идёт на работу. Поэтому неотъемлемой частью образа синеволосой куклы давно стала ковбойская шляпа. А одежда чаще всего походит на половую тряпку. Затасканные джинсы и некогда белая блузка. Она никогда не снимает своих тяжёлых чёрных ботинок на толстой подошве. Они, должно быть, весят целую тонну. А вот украшения Американка не любит. Оно и понятно — с таким образом жизни они слишком часто теряются.

Я еле успеваю прийти в себя, когда Хиросима тащит меня и остальных к выходу. На всю громкость она орёт насколько же хреновый сегодня вечер, и я ей его в конец испортила. У нас уходит много времени на то, чтобы привести в чувство запавшую Лу. Казалось, что и тело, и мозг её просто превратились в вату и уже не чувствуют ничего вокруг. И всё же, медицинские навыки Американки дают о себе знать.

— Сделай с ней уже что-нибудь, — нервно требует Хиросима, посматривая на часы.

Американка не поддаётся её психозу. Спокойно, как и всегда, она проверяет пульс и зрачки своей послушницы. Вот же будет умора, если она сейчас тут и откинется! Я бы посмотрела на то, как две великие Сайди справятся с этим!

Синеволосая кукла вынимает из своей сумки нашатырь и какими-то едва ли не колдовскими манипуляциями заставляет Лу прийти в себя.

Моё воображение работает с такой дикой скоростью. Я так живо могу представить себе, как на своей неблагодарной работе Американка с всё тем же выражением лица заставляет людей выйти из состояния полного забвения. Интересно, знают ли на работе, что она так мастерски обходится с наркошками вроде её послушницы? Я всегда подозревала, что лучшими врачами для торчков становятся только бывшие торчки.

В коридоре ужасно холодно. Я чувствую, что у меня дрожат губы от холода. Девица с пирсингом в губе, раздающая вещи в гардеробе сообщает нам, что на улице только что закончился дождь. Ненавижу этот город с его постоянной непредсказуемой погодой.

На выходе Хиросима снова закуривает. Пахнет ментолом.

— Прохладно, — говорит она.

— В Сибири же живём, — подмечает Американка, со свойственным ей хладнокровием.

Она уже успела натянуть свой синий пиджак. И только благодаря этой детали теперь чуть меньше смахивает на масленичное чучело. Лу молчит и, по всей видимости, уже мечтает добраться до кровати. У неё уставшие красные глаза. Я же просто хочу поскорее отсюда свалить. Неимоверно.

— Мне надо успеть на автобус, — сообщаю я моей псевдояпонской наставнице.

— Сейчас чтобы сразу домой! — кивает она, положив руку на моё плечо. — И, я тебя умоляю, даже и не думай принимать хоть что-то ещё! Тебе уже хватило на сегодня!

Я могу только молчать.

— Ты о чём? — спрашивает её синеволосая приятельница.

— У неё кровь пошла носом, — отвечает Хиросима. — Погляди, какая теперь опухшая физиономия!

— УУУУ, — протягивает звуки эта помятая пародия на человека, — это серьёзно. Надо бросать. Так и скопытиться недолго.

«Какого чёрта?!» — думаю я.

Американка хватает меня за подбородок и пристально всматривается в моё лицо. Мелкая дрожь проходит по телу, когда она так делает. Её глаза даже не двигаются, будто она пытается посмотреть мне прямо в голову и прочитать мысли.

— Тебе стоит больше следить за своим лицом, а то такими темпами оно начнёт деформироваться, а к моему возрасту будешь выглядеть, как настоящий зомби, — выносит свой вердикт наш великий врач.

Уж чья бы корова мычала, в конце-то концов! Великие праведные Сайди старшего поколения читают мне свои благословенные проповеди! И это при том, что Хиросима могла бы с лёгкостью провести многочасовую лекцию о том, как можно получить дешёвый кайф. Целыми часами её несёт под «феном» или ещё каким-нибудь чудным составом. Она глотает всё, что попадётся: таблетки, порошки, сиропы, дымит, как паровоз, может в три глотка прикончить литровую бутылку водки, не запивая и не закусывая. Настоящая террористка. Упоровшись, она тихо хихикает и несёт полную чушь. Иногда ей до такой степени сносит крышу, что моя наставница просто на ногах держаться не может — она сидит прямо на земле и хохочет до тех пор, пока слёзы из глаз не брызнут. А уж про постоянные алко-наркотические оргии Американки и говорить нечего. Как ей только сил хватает на то, чтобы делать Лу постоянные инъекции морфия? У неё, должно быть, железные нервы жить в таком безумном ритме. Наверно, внутренности старших Сайди давно превратились в пластмассу, и их не возьмёшь тем, что с лёгкостью убьёт любого человека.

Не задерживаясь около клуба, мы сворачиваем к тому месту, где нам предстоит разойтись. Напоследок Хиросима снова хватает меня за плечи и внимательно смотрит в глаза:

— И чтобы сразу домой!

— Ага, — киваю я. Кажется, что моя голова оторвалась и сейчас падает вниз. Как колобок подпрыгивает на кочках. И мир перед глазами сходит с ума: небо, земля, небо, земля… и опять по кругу. Тело без головы всё ещё стоит тут, без намерения двигаться куда-то дальше.

Стоящая рядом Лу быстренько выдаёт какую-то прощальную речь. Голос у неё такой будто она разговаривает с нами, засунув губы в стеклянную бутылку. И тут же мчится прямо через дорогу, игнорируя все светофоры. Хиросима озадаченно смотрит на Американку. Та же в ответ только закуривает очередную сигарету и молча машет рукой в сторону убежавшей ученицы. Даже если её сейчас собьёт КАМАЗ, бесчувственная американская кукла и бровью не поведёт.

— До завтра, — говорит она мне. Её длинные ресницы поблёскиваю от света.

— Пока, — киваю Хиросиме.

— Увидимся, — кивает та в ответ.

И я ухожу, даже и не думая оборачиваться на мою наставницу. Нужно просто заткнуть уши музыкой и продолжать путь в ночь. Сейчас я чувствую себя обиженной, ущемлённой и неполноценной. Надо же было так себе вечер испортить! Да и от них никакой поддержки, одни лишь обвинения. Все они — мерзкие эгоистичные твари, от которых никогда не дождёшься хорошего обращения. Но мне нужно сдерживать себя. Настоящая Сайди никогда не должна выражать протеста. Не в нашей природе оказывать поддержку друг другу. Мы не друзья и не враги. Куклы не добиваются ни мира, ни войны. Они просто молча взирают на разваливающийся мир, ожидая его конечного краха. Это вечный закон, а остальное противоречит нашим принципам.

Глава вторая. Город

Моя жизнь. Мой город. Моя извечная депрессия. Холодная тоска моего проклятого города. Одиночество, равнодушие, блёклый свет в окнах домов. Всё это отдаёт мертвечиной. Я вижу этот город полуразрушенным, съеденным временем. И снова этот вопрос в моей голове: «Сошла ли я с ума?» Мне одиноко, мне страшно. Я требую, я жажду, я прячусь и тихо жду, когда это огромное небо затянется чёрными тучами, когда природа возьмёт своё и мы перестанем существовать. Когда все эти дома превратятся в скелеты. И все мы станем гниющими трупами. Торжество смерти. Пустыня вечной тишины. Кто-то уничтожит нас, раздавит наши тела, раздробит кости. Наша кровь напитает голодную землю, она отравиться этой красной жидкостью и её вырвет новым человечеством, как это и происходит уже тысячи лет. А я? Я всего-навсего кукла, которая прячется в своём кукольном шкафу.

Полный технодекаданс, любовь моя! Феномен смерти души в технически развитом обществе. Ты просто кукла, дорогая девочка. Внутри твоего полого тела осталась только равнодушная пустота. Там нет сердца, которое ещё способно любить, души, которая умеет страдать. Твоё тело остаётся живым в то время, когда души там уже не осталось. Технодекаденсеры живут на грани жизни и смерти. Они желают, но не могут умереть.

И вот теперь, когда я просто иду, то невольно задаюсь вопросом: а была ли я уникальна? Моё рождение, младенчество, детство. Было ли всё это уникальным? Или банальным? Музыка, что звучит в моей голове, она будто просачивается внутрь, в моё сердце и вызывает воспоминания. Я вспоминаю себя, самую обыкновенную себя, какой я была лет в пять-шесть. Ту торжественную тишину, царящую в моём детстве среди советских общежитий и серых бетонных домов. Эти улицы, которые теперь постоянно забиты людьми. Но они давно мертвы и холодны. Они умерли вместе с моим детством, и теперь от них воняет, как от открытой могилы. Запах смерти сладковат и неприятен.

Почему я вспоминаю их только пустыми? Почему я до сих пор вспоминаю тот обрыв, что находится за Гвардейским парком? Почему я всегда испытываю самые странные ощущения относительно себя и этих мест? Мне так бы хотелось вернуться в то светлое время, когда я была ребёнком? Или же просто отрешиться от этого, сбежать и спрятаться?

И я закуриваю, ожидая автобуса, который никак не едет.

Ладно. Пусто. Глупо. Слишком тяжело об этом думать, вспоминая свои былые ошибки. Сейчас я — это то неполноценное существо, которое живёт. Чёрт побери, оно всё ещё живёт! И мне просто надо смириться с этим.

Приехал мой автобус. Сейчас очень поздно, а от конечной станции здесь всего одна остановка, поэтому внутри бездушной металлической коробки, раскрашенной всевозможной рекламой, всего три-четыре пассажира. Только те, кто поздно возвращаются домой с работы и я. Никто больше не едет в мою сторону.

«Даже в этом ты так бесконечно одинока. Ну всё, Марфа, тебе пора успокоиться, — думаю я. — Ты едешь домой и тебя больше ничто не должно волновать!»

Сажусь на свободное место в самом конце автобуса, на самое высокое сидение и прижимаюсь к запотевшему окну. А потом просто нажимаю на кнопку своего МР3-плеера и уношусь далеко от происходящего под саундтрек из фильма «Планета Кей-Пэкс». Один из моих знакомых назвал эту мелодию — «музыкой города». Эта музыка. Та атмосфера, которую она порождает. Щемит сердце, опьяняет мозг. И вот теперь, когда я прорезаю воздух внутри автобуса, следующего по маршруту номер 77 (от железнодорожного вокзала до алюминиевого завода) мне хочется только, чтобы он никогда не останавливался на моей остановке. Помню, когда я училась в начальных классах, то мне почему-то всегда хотелось, чтобы автобус взорвался, пропал, исчез, попал во временную воронку. Да, я была странным ребёнком.

«Человек устроен из трех частей,

из трех частей,

из трех частей,

хэу ля ля

дрюм дрюм ту ту,

из трех частей человек.

Борода и глаз и пятнадцать рук,

и пятнадцать рук,

и пятнадцать рук,

хэу ля ля

дрюм дрюм ту ту,

пятнадцать рук и ребро.

А впрочем не рук пятнадцать штук,

пятнадцать штук,

пятнадцать штук,

хэу ля ля

дрюм дрюм ту ту,

пятнадцать штук, да не рук…»

Тьфу ты! И почему мне в голову пришло это стихотворение Даниила Хармса? Пятнадцать рук, пятнадцать рук. Помниться, кто-то рассказывал, что однажды Хармс просто вышел на улицу и не вернулся. Этот человек лгал. Несколько лет назад я прочла, что Хармс был репрессирован в 1941 году, симулировал сумасшествие и умер в психиатрической больнице!

Я подбираю ноги и сжимаюсь на сидении. Мне уже тысячу раз казалось, что я схожу с ума. Меня это просто убивает. Но психологи говорят, что людей со здоровой психикой не существует. Однако это не повод, чтобы пропустить мимо меня моё безумие, ссылаясь на то, что типа «все мы немного того». Время от времени я живу под принципом «ищи не то, в чём ты похожа на других, а то, чем ты от них отличаешься».

Иногда они смотрят с презрением, а иногда не обращают на нас внимания. Мне плевать на то, что они смотрят на меня, я могу точно также смотреть на них. Но проблема в том, что я всегда буду смотреть на них с презрением, а они могут смотреть на меня как угодно. Да. Они могут смотреть как угодно, как на куклу в витрине, кукла будет смотреть на них с презрением.

Люблю это время суток, потому что в такой час всем плевать на то, кто я и что я. Их волнует только то, что им важно. Люди и кукла. Закон спроса и предложения.

Мы едем мимо «проклятых мест». Они начинаются от концертного зала, где когда-то была церковь и кладбище. Недавно тут опять всё перерыли и нашли огромное количество церковной утвари. На этих местах печать людской глупости, но души тут не кричат. Их тут нет. А вот около учебного морга в медицинской академии. Оу! Там можно с ума сойти. Ходят слухи, что там есть настоящий бассейн, наполненный формалином, и в нём плавают трупы и их внутренние органы. Но в мои планы не входит шататься по моргам, кладбищам и всяким местам вроде того строения, которое затеяли, как администрацию, а в итоге оно оказалось самым загадочным зданием в этом городе. Семьдесят пять душ. И я никому не расскажу, откуда мне это известно.

Время от времени мне хочется выйти на несколько остановок пораньше, пройти от Дворца труда до дома по тем местам, где в это время стоят проститутки и занимаются своим делом. Когда идёшь там, то в голову бьёт мысль о том, что мы слишком сильно различаемся. Я и эти места уже не принадлежим друг другу. Эти места напоминают мне о том, что уже прошло и никогда не вернётся. И в них не вписывается худая и бледная девушка странного вида. Не вписывается ничто, особенно её душа. Эта душа уже совсем другого человека. И поэтому она возвращается домой по привычному пути, через парк.

Заталкивая в рот сигарету, я медленно иду туда, где меня ждут. Но мне самой не очень хочется возвращаться, я не стремлюсь к этой встрече. Мои лёгкие наполняет дым ароматизированных сигарет. Сажает сердце не хуже, чем ментол. Но если ментол стоит очень рядом с валерьянкой, то давясь дымом ароматизированных сигарет, нужно смириться с мыслью о том, что отнимаешь у себя достаточное количество часов жизни. Но волнует ли это человека? Да. Волнует ли это куклу? Нет. Она поглощает синтетику с первых лет жизни, начиная детской смесью после рождения, завершая таблетками, которые глотают, находясь на смертном одре.

«У кукол синтетика вместо сердца. И эта синтетика гоняет синтетическую кровь!»

Марфа тает в тишине, выходя на то место, где обваливается земля. Плевать на Хиросиму. Она хоть и самая крутая Сайди в городе, но такая тварь! Самая натуральная! Если бы она не была моей наставницей, то я давно бы высказала ей всё, что думаю. Но мы просто куклы. Мы все должны подчиняться. Хиросима — тварь, но она очень умная. Другой такой не найти. Бездушная, бессердечная сволочь с множеством отвратительных качеств, но тем самым она просто лишний раз доказывает, что все мы не так уж идеальны, как хотелось бы другим.

Стоя над обрывом. На долгое время моими мыслями управляет только Хиросима — девушка с волосами малинового цвета.

Транзакция реальности. Стоило только подумать и вот мой Самсунг разразился песней группы «Оригами»:

«Всё двенадцать секунд назад

Было другим.

Взрыв ярко алым цветком

Пророс в окно,

Разрушая всё своим лепестком…»

На дисплее чёрно-белая фотография моей наставницы, обнимающей плюшевого зайца, и её имя. Дождавшись повторения припева, нажимаю на «Ответ» и подношу телефон к уху.

— Да?

— Марфа, ты уже дома?

— Ещё нет, пока не дошла.

— И где же ты, рыжая-бесстыжая?

— В парке.

— Какого чёрта ты в парке-то делаешь?!

— Курю.

— Ты дымом не подавишься?

— Нет.

Хиросима что-то бурчит на том конце трубки, но я не могу разобрать.

— У тебя нос не болит? — говорит она, пытаясь перевести тему.

— Это не имеет значения.

— Ладно. До завтра.

Смотрю на часы. Половина двенадцатого. Действительно, сегодня всё ещё сегодня.

— До завтра, — сквозь зубы отвечаю ей.

И ноги сами тянут меня к дому.

В самом начале этого пути, Сайди казались мне единственно правильным выходом в жизни. Да и сейчас я думаю точно также. Но ведь когда-то это был мой вечный космос, мой идеальный мир. Я тогда была совсем одиноким, покинутым ребёнком. Хотя, даже сейчас ничего не изменилось. Я просто стала более сдержанной. Я больше не плачу, когда мне нужна компания. Я перестала медленно сходить с ума. Но в то время мне было слишком тяжело и одиноко. И тогда, как специально, в моей жизни появилась Хиросима и, как мне всегда казалось, такой безупречный, яркий и прекрасный мир Сайди. Необычная, самоуверенная, в конец сумасшедшая японская кукла со своими принципами и протянутой ко мне рукой, за которую я с удовольствием схватилась. Вселенная побочных кукол стала для меня всем тем, в чём так нуждается человек. Она была моей поддержкой. Я была так счастлива встретить хоть одного человека, который может меня выслушать. По сути, мне просто нужно было выговориться, мне это по-прежнему необходимо. Просто никто не желает слушать. И я это признала, я приняла этот мир. Эту мрачную судьбу — быть Сайди. И теперь я жду только одного — стать самостоятельной, отделиться от безумной Хиросимы, холодной Американки и чокнутой Лу. Стать одинокой куклой, которой никто не нужен. В конце концов, к этому я и стремлюсь.

Сайди. Они открыли мне этот новый мир, в котором можно закрыть глаза и умереть, где ты то, что ты есть. Это была вселенная, в которой ты признаёшь полный провал божественного плана. Те великие сыны, которых создал высший разум себе на радость, теперь всё хуже год от года. И нет смысла сопротивляться. Будь Сайди — плыви по течению. Если вы выбросите свою старую изуродованную куклу — не беспокойтесь о ней. Куклы и трупы не умеют плакать. А все эти ваши сказки об оживших мертвецах — полнейшая чушь!

Хиросима познакомила меня со своей «кармической сестрой» Американкой, а потом появилась и Лу. Маленькая, миленькая, но внутренне озлобленная Лу сделала нас — «дьявольским квартетом». Именно так нас теперь называют все Сайди в городе.

Моя ничтожная ненависть к тому, чем я являюсь, слишком велика. Но пора об этом позабыть. Мне нужно идти домой.

Сейчас меня больше интересуют мои мрачные мысли, это состояние глубокой затравленной мрачности. Покидая парк, я думаю только о том, что заставляло меня с самого детства проводить столь странные ассоциации этого тёмного места. В такое позднее время всё в нём меня пугало. Мне казалось, что в этой спокойной земле лежат гниющие тела, те скульптуры, что стоят посреди аллеи — это мрачные надгробные памятники, что огромная коричневая арка — это вход в потусторонний мир, а металлический серебристый забор — кладбищенская оградка. И что рядом со стелой покоится гроб неизвестного героя. Тогда я боялась мертвецов, не зная, что сама уже давно мертва.

Попыхивая сигаретой, я прохожу мимо остановки, на которой до сих пор стоят люди, ждущие автотранспорта. Я не волнуюсь о том, что меня кто-то увидит, стоя на другой стороне дороги, по которой время от времени проезжают сонные машины и автобусы. Это не имеет значения для меня

Глава третья. Нож

Пожалуй, всё началось с канцелярского ножа. Да, это так. В анамнезе моей болезни значится родовая травма, но это не объясняет мою резкую тягу к острым предметам. К сияющим лезвиям, способным срезать твою кожу тонкими полупрозрачными слоями, пока не начнёшь обнажать собственные кровеносные сосуды. Это причинит тебе боль, но докажет, что ты всё ещё живая. Твои раны рождаются с резкой болью, а кровь такая красная-красная. Такая до невозможности яркая красная кровь.

Всё в порядке, всё вполне нормально. Просто эта кукла немного испортилась — прогнила изнутри.

Понимаю, такое уже происходило, и я не раз клялась больше не резать себя, чтобы больше никогда не попасть в восьмое отделение Психоневрологического Диспансера номер один на Курчатова четырнадцать. Место, которое не так легко найти, если ты не знаешь о его существовании. Я почти и не помню как меня везли туда. Два санитара, с которыми безустанно флиртовало моё второе бесшабашное «я». Не то, чтобы мне не удавалось держать «это» внутри себя, но таковым в тот момент было моё настроение.

В первый день я с трудом силилась что-то понять. Всё как в тумане и я плыву через него. Пою песни прямо на регистрации, рисую картинки в кабинете у врача. И всё это абсолютно нормально. Нормально для меня. Эта большая территория напоминает какой-то санаторий, где так много красивых деревьев и ухоженных клумб. Всё здесь выглядит удивительно красивым. Будто бы ты попала в сказочный сад. Разница только в том, что здесь решётки на окнах. Когда оказываешься внутри здания, то твоей персоной все крайне заинтересованы, поскольку ты теперь новенькая в королевстве нейролептического кошмара. Мозг вполне способен понять происходящее вокруг, но тело не подчиняется. Нет возможности контролировать даже собственное слюноотделение и одежда, в которую тебя нарядили, оказывается во влажных пятнах.

Таблетки, таблетки, таблетки. Такой омерзительный на вкус, но вызывающий привыкание «Мексидол». Потому что заставляет кровь лучше приливать к мозгу. И твой разум становиться настолько ясным. Сногсшибательное чувство! Жёлтенький «Торендо». «Карбамазепин». Маленькие белые таблеточки. Стоят тридцать пять рублей в аптеке. А нам врали, что их заказывают за рубежом. Совершенно безвкусны. От них ужасно хочется спать. Потому что это транквилизаторы. Нейролептики. Их дают всем сумасшедшим, чтобы превратить их в овощ. Но ты сам идёшь на это, подписывая документы на госпитализацию.

Правая сторона восьмого отделения, что на четвёртом этаже: палата с неудобными койками, кухня и столовая. Левая: палаты для выздоравливающих, комната отдыха, балкон и кабинет для приема у врачей. Находясь в палате правой половины испытываешь полный «восторг» от жизни. Кругом неадекватные шизофреники и бабки, что ходят под себя. В целом, безобидные овощи. Что-то несвязно мычат и несут бредятину. А под моим матрасом книжки. До сих пор не понимаю, почему они лежали именно там. Ничего существенного — просто дамские романчики. И ведь кто-то их туда положил-таки!

Что же, после того, как меня притащили туда в состоянии, близкому к размякшему овощу, появилось время на то, чтобы многое обсудить с самой собой. Во многом на это повлияло распределение времени в самой больнице. Тогда я уже оказалась в палате для выздоравливающих. Мы поднимались в шесть утра и полчаса под крики санитарок убирали постель и умывались. Не больше двадцати минут, чтобы привести себя в порядок. Всё чётко по минутам под пристальным наблюдением неприятной женщины. Потом нас сгоняли в столовую, где мы завтракали и торчали в этом помещении до часу дня. У еды не было ни вкуса, ни цвета, ни запаха. Мы ничего не понимали. Да и само чувство голода переставало быть настолько уж жизненно важным. Если нам нечего было читать, не о чём разговаривать или писать, то мы просто ходили туда-сюда по комнате, разгоняя время. За первые несколько дней мы успели рассказать друг другу всё, что знали о себе. Телевизор всегда был занят овощеподобными бабушками, которые без разбору смотрели передачи на первом канале. Молодежь, вроде меня, просто маялась со скуки.

После обеда сон и мы, в самом деле, спали. Потому что в тот момент отравленный медикаментами организм не желает больше ничего другого, кроме этого сладкого послеполуденного отдыха. И сны все эти точно в сером пространстве, где не существует ни звука, ни света, ни тени. Просто сознание, текущее через бледно-серую воздушную массу. Лишённое любых человеческих чувств сознание. Больше всего это походило на «белый шум», только при этом нет абсолютно никаких звуков и ощущений. Ты не смотришь на «белый шум». Ты в нём находишься. В самом его эпицентре. Состояние близкое к смерти.

Родственники и друзья приезжали в строго определённое время. Постоянные вопросы о самочувствии и гостинцы, которые потом делились на всех. Это позволяло убить треклятое время, когда до шести часов мы снова торчали в столовой.

Дважды в день позволялось курить. Нам выдавали наши же сигареты. Не больше двух штук за раз. В целом получалось по четыре сигареты в день. И, столпившись на балконе, мы курили сквозь узорчатую решетку. И это была единственная возможность увидеть мир за пределами нашего отделения.

Ужин мы ели редко. Как правило, он не внушал доверия. Никогда не забуду эту ужасную костистую рыбу.

А потом все больные выстраивались в длинную муторную очередь на приём лекарств. Одна маленькая белая таблеточка и стаканчик воды. Проглатываешь, запиваешь и демонстрируешь врачу свою ротовую полость. Поднимаешь язык и чувствуешь свой рот огромной пещерой. Но таблетки необходимы — после них ты мгновенно проваливаешься во всё ту же бледно-серую массу без сновидений. И следующее бесцветное утро, наполненное миллионом звуков и ярким белым светом ламп, наступает абсолютно внезапно. Вся жизнь по кругу.

С трудом мне удалось выманить у санитарки тетрадь и ручку, которые лежали в моей сумке. Просто так — развеять скуку. Но непередаваемой была реакция окружающих: наперебой они просили у меня что-нибудь там написать. И все они писали одно и то же. Это были их имена!

В тот раз это показалось мне странным, но когда прошли те несколько недель, когда из моего организма окончательно вышли транквилизаторы… то тогда я поняла почему они так делали. Только в тот момент мои руки перестали чудовищно дрожать, а зрение и ощущения восстановились настолько, что я наконец-то могла воспринимать окружающий меня мир. Тогда я смогла твёрдо взять ручку и вывести на листе своё полное имя.

Скука! Удушающая скука восьмого отделения! И кто бы мог подумать, что в психиатрической лечебнице стены персикового цвета?

Правда, иногда нас вырывали на прохождение медицинской комиссии или выполнение процедур. Снимки, анализы, прочая фигня. А вы знаете, как выглядит в психушке «трудотерапия»? Это когда больные накрывают на столы, а потом убирают с них! В том числе и всё то, что вывалилось из ртов тех, кто и вовсе сам есть не может. Именно так! Трудотерапия!

Но наверно, самое отвратительное — появляться перед студентами-медиками. Больных вызывают по очереди в комнату отдыха и задают кучу вопросов. Преимущественно, это самые обычные: «Как ваше имя?», «Вы знаете, где находитесь?», «Вы знаете, почему находитесь здесь?». Ты всё осознаешь и понимаешь, но тебя затравили таблетками до такой степени, что ничего не можешь с собой поделать. Транквилизаторы парализуют твою волю. А все эти будущие докторишки разглядывают тебя с таким любопытством, будто ты диковинное животное. Наверняка, сидели и мечтали о том, чтобы мы вытворили нечто этакое. Но не тут-то было! Тамошние пациенты — затравленные и безобидные овощи. Скромненькая теплица. Можно нарезать салат.

Спустя пару дней после прибытия, мне начали ставить капельницу. Оказалось, что на одной руке мои вены расположены слишком глубоко и проткнуть их иглой невозможно. Поэтому когда закончилось свободное место на сгибе локтя, то мне начали протыкать тыльную сторону ладони. Вскоре мои руки покрылись прекрасными синяками со всех сторон. Один раз даже произошёл небывалый казус: я дёрнулась и игла выскочила из вены, пройдя под кожу. Всё содержимое вылилось именно туда, а я ходила с волдырём на руке. К среде, что совпадало с серединой моего пребывания в этом «прекрасном» месте, я начала понимать, что уже совершенно спокойно реагирую на болезненные иглы в моих венах. А потом и осознавать, что боль, эта сильная боль, начинает мне нравиться. Именно она делает меня живой и настоящей. Пока не начнут ставить капельницу каждый день — лежишь на кровати, как бревно, ничего не соображая, питаешься с ложечки и изучаешь белый-белый потолок, изъеденный трещинами. Ни о чём не думаешь. Просто это самое ужасное время в твоей жизни.

И вот моя панацея, хоть я и клялась больше никогда не резать себя. Но я снова стою в душе, на моё белое обнажённое тело льются тёплые потоки воды, а мои пальцы сжимают холодное двустороннее лезвие. Острое, острое, это лезвие такое острое. А острое должно причинять дикую боль. Я смываю с себя сейчас всю ту грязь, что есть на моём теле. На этом отвратительном человеческом теле, которое страдает от постоянной алчности. Это тело жаждет так много: ему нужна пища, ему нужна вода и сотни регулярных процедур для продолжения его жизнедеятельности. Это тело нуждается и жаждет любви. К чему эта безнадёжная мука кукле с полым туловищем? Но это тело так ненавистно мной, потому что слишком велики его желания. И эти желания я обязана в себе убить!

Есть ли в мире большее счастье, чем быть самой настоящей куклой? Не чувствовать зла, не испытывать боли, не слышать и ни о чём на свете не знать. Просто сидеть на своей кукольной полке и молча наблюдать за тем, как мир постепенно превращается в руины.

Я бы хотела опуститься на дно этой ванны и сидеть здесь вечно. Погрузившись в воду с головой, смотреть на то, как всё больше расходятся трещины на потолке. Как сам этот потолок кусками обваливается вниз. Умереть и раствориться. Видеть, как эта ванна проваливается вниз вместе со мной. А вокруг только серая хмурая пустыня из обломков. Ни одной живой души вокруг. Ницше утверждал, что умер Бог. Теперь мы должны последовать его примеру. Все мы должны умереть, чтобы больше не существовать никогда. Уйти в никуда и больше никогда никому не причинять боль. И только так все мы когда-нибудь будем счастливы. Лишь в смерти все мы равны: растения, животные, предметы и люди. Живое и неживое когда-нибудь стирается в порошок и исчезает.

Могилой моей станет одна лишь глухая пустота.

Нет, я не желаю умереть. Я предпочла бы вообще не рождаться. К чему такой ужасный дар, когда ты просто живёшь в аду? И постоянно страшишься того, что однажды снова сойдёшь с ума. Твоё безумие никуда не ушло. Оно молча поджидает где-то за дверью. Прячется в тени, ожидая лучшего для себя времени.

Именно так. Безумие всегда рядом. Оно внутри тебя, как сгусток этой невыносимой боли. Словно мучительная опухоль. А от опухоли нужно освобождаться.

Резать себя нужно с умом. Заметут в психушку второй раз — так легко не отделаешься. Никогда уже не сможешь стать нормальной. Никто не поверит словам дурочки, пытавшейся наложить на себя руки. Поэтому если ты режешь себя уже довольно долгое время, то нужно соблюдать определённые правила: никогда не оставлять глубоких следов, использовать только чистые лезвия, обрабатывать раны и никогда не резать себя в тех местах, где это могут легко заметить.