По дорожкам битого стекла

От автора

Посвящается всем рок-музыкантам и прочим, решившим ступить на этот безнадёжный путь. Спасибо всем, кто помогал и особенно тем, кто не мешал.

Часть первая

Глава 1

К двенадцати ночи он проснулся, ощущая себя вороном в собственном гнезде. Его тело вяло шевелилось, вспоминая движения и их смысл. В волосах запутались чёрные перья. Он выглядел слишком болезненно, специально подчёркивая свои синяки под глазами и выступающие скулы, делая провалы лица более чёткими и тёмными. Его лицо было прекрасно, как мёртвый череп. Его ногти неровно накрашены красным лаком, словно он только что опускал пальцы в свежую кровь, которая ещё не успела толком свернуться, а всё ещё хранит в себе спелую яркость.

По стёклам стекали потоки свежего дождя. Это ночь не отпустит снова. Трещины и линии — самый милый сердцу узор собственной квартиры под самой крышей. Здесь такие длинные лестницы, что по ним можно подняться в небеса или скатиться в преисподнюю. Ступени такие кривые, что приходится подниматься осторожно, мечтая о крыльях. Коридор со скрипучими половицами настолько огромен, что по нему могут маршировать вымышленные армии видений. Обои отклеиваются, словно кожа мертвеца, а с потолка сыпется белая пудра. Летний снег.

Её не было рядом, но он ощущал её присутствие. Этой женщины, что появилась из ниоткуда и так и осталась в соседней комнате посреди своих красок и насквозь мёртвого хиппизма. Он даже немного любил её, особенно, когда она называла его «Воронёнок», вместо привычного «Герман». Это всё татуировка — ворон, сжимающий в лапах алый мак. Галлюциногенная банальность. Бессмысленный символ. Германа и правда начало тянуть к этим птицам с того самого дня появления на плече этого рисунка. Это мутная тёлка, да, вчера её звали Вера. Наверное, сегодня она Катрин или, может быть, Мария?

Не хотелось вставать.

Обычно поутру они любили спорить: кто из них двоих больше похож на мёртвую шлюху. Теперь он снова понял, что говорит сам с собой от скуки и неудержимой словесной диареи, что приходит по утрам вместе с нежностью. В такие моменты хочется грызть подушки и облизывать собственные пальцы.

Он встал с постели, оглядывая свою «пижаму», обычно он спал голым, в собственной коже, намертво приклеенной к телу. На нём оказалась просто огромнейшая футболка без рукавов, рваная с лёгким запахом собственного пота и женских духов. Крест на чёрной ткани в переплетении роз начинался в районе груди, а заканчивался в районе паха. Уморительно по-готски романтичный рисунок. Ещё на Германе оказались большие чёрные шорты, которые совсем уж уныло болтались на выпирающих тазовых костях. Он слишком тощий. Месяцы почти полного голодания помогли достичь своего идеала. В двадцать два ему не давали на вид и шестнадцати. Приходилось носить с собой паспорт с почти непохожей, получужой фотографией, чтобы в магазине продавали виски и коньяк.

В соседней комнате она рисовала радугу из чёрного с серым и слушала Joy Division, постепенно теряя контроль. Ночное солнце-фонарь светило в окно. Герман взял сигарету и закурил. Тонкий дым с гвоздикой от сигарет «Джиром», немного напоминающих опиум или ладан. Этот запах пьянил и опутывал, словно сети дьявола.

— Ты опять забыл, как меня зовут? — спросила она, откидывая волосы на спину. Её грудь как всегда обнажена и кожа покрыта следами краски. Он ничего не ответил.

— Называй меня Анаис, — улыбнулась она, не отрываясь от мольберта, на котором расцветали серые краски.

Конечно же, это не настоящее имя. Очередное из выдуманных. Когда в постели ты зовёшь её Анной, может ударить по щеке с размаху и сказать, что её имя Вероника. И эта история повторяется каждый раз.

Герман затянулся густым ароматным дымом, который смешивался с пропахшим краской воздухом. Ночь стояла душная, как дыхание пьяного. Он курил, прогуливаясь по квартире, оставляя карандашом рисунки на стенах. Здесь как всегда цветы, птицы, паутина и глаза. Сортир похож на библиотеку, здесь больше книг, чем во всём доме. Потому что действительно мало литературы, достойной чего-то большего. Энциклопедии, пропахшие освежителем воздуха, призванным скрывать ароматы дерьма.

Осталось только натянуть джинсы, сунуть голову под дождь душа и выйти в объятья улиц. Центр Москвы был городом в городе, королевством светлячков и пристанищем бродяг. Дождь как раз закончился принося долгожданную прохладу. Герман жил в районе Китай-города, в старом доме где-то в районе бывшей Хитровки. Как же приятно выйти на улицу в первом часу ночи, чтобы позавтракать и выпить пару коктейлей в одиночестве ночного города. Он совсем не боялся ходить в позднее время суток, в отличие от других обделённых физической силой тонких длинноволосых мальчиков. Воронёнок умел быть незаметным, когда это нужно. Он был частью этого города и давно научился сливаться с его фасадами. Это полезно для живущих в своем собственном мире, где живут мёртвые рок-звёзды, они трахают надменных андрогинов, те порождают чёрных бабочек. Своеобразная идиллия.

Прогуливаясь по Москве, Герман часто представлял себя в других городах, в которых был или, чаще всего, не был. Зато он мог находиться в Париже, Амстердаме и Новом Орлеане одновременно. Он послал одну девчонку, которая отказывалась понимать его отвратительную странность, каждый раз объясняя, что они в Москве и сейчас тут холодно и грязно. Она круто трахалась, но привязанность к реальному миру губила все нити, связывающие друг друга. Это так важно, чтобы те, с кем ты спишь, могли вляпаться в твой мир полностью, чтобы никогда от него не оправиться до конца. У той, что жила за стеной и меняла имена, была своя собственная реальность, где не всегда было место Герману, но он охотно мирился с тем, что их разделяет, радуясь, что они не столь близки, чтобы ненавидеть друг друга.

«Вселенная преподносит сюрпризы —

Сегодня в небесах, завтра на карнизе»,

У него была постоянная привычка напевать абстрактный бред. Он решил запомнить строчку и вплести её позднее в песню.

В голове бродили мысли, их было необычайно много, словно под травой. Казалось, что ценности прошедших эпох неизбежно станут принтами на футболках хипстеров. Рядом как назло образовалась толпа неспящих очкастых подростков, пьющих свой детский кофе с молоком. Им не понять, как травить себя отборным бразильским с перцем, солью, мускатом и корицей. Ради бога, только не кладите в него ваниль. Новый Иисус во втором пришествии будет превращать кофе в латте.

Герман заказал на завтрак пасту и чашку чёрного кофе без сахара. Все эти редкие посетители ночного кафе собирались вскоре вернуться домой. Их сонные веки слипались под напором ночи. Они не знали, что у этого странного парня в углу день только начинается. Полуночник — это диагноз, они всегда узнают своих на пустынных дорогах города.

***

«Вы тащите свои маленькие трагедии через всю жизнь, как крест на Голгофу. И с каждым шагом всё тяжелее. То, что нас породило — убьёт нас», — промелькнула в голове Макса отчаянная мысль. Не беда, что его крест был всего лишь гитарой, но за время пути она стала просто свинцовым грузом. Свинец, как на саркофаге. Ему вдруг захотелось, чтобы его прах навеки обрёл покой в деревянном гробу гитары. Нет, скорее уж где-нибудь в пакетике от чипсов, наглухо прилипшем ко дну мусорной корзины. Но было ещё слишком рано, чтобы становиться прахом. За этот жизненный цикл мы успеем побывать жидкостью, мякотью, твердью, дымом и пеплом.

Перед ним раскинулся город без лица. Там под бессмысленной маской из дешёвого пластика лишь коварная улыбка голого черепа. Глазницы пустоты. Сотни светлячков разбиваются о бетон, фосфорицирующие воды плещутся у ног. Пора бы стать патриотом и наесться родной земли. Города живые, только Москва была кадавром. Она казалась настолько ужасной, что не хотелось даже думать о ней, о сущностях её обитателей, наполняющих собой бетонные коробки.

Хотелось просто лечь на асфальт, впитывая последнее ночное тепло, или просто загорать под осколком луны. Улицы несли вперёд, спариваясь друг с другом, они порождали переулки и проспекты. Чужой незнакомый город оказался предсказуем до боли. Так просто запомнить, куда ты шёл, даже не пытаясь заблудиться в этом центре дырявой вселенной.

Москва искрилась, словно потухающий костёр. Рой светлячков рассекал бурое марево. Трасса так похожа на реку с раскалённой лавой. Сейчас всё казалось до ужаса сюрреалистическим, словно смотришь кислотный сон или крутишь перед глазами калейдоскоп. А ноги несли дальше. Вдоль проспектов и бульваров к воде. Река пахла смертью или морем. Гниющие рыбы, отбросы, водоросли, чьи-то неопознанные трупы, запутавшиеся в корягах. Москва — город-кадавр, во чреве которого ещё продолжают копаться черви, имитируя жизнь столицы. Они впитывают его ядовито-гнилостные соки, рвут на части его плоть, перерабатывают в отходы. Её лицо, как трещины асфальта, рыхлая брусчатка. Её вены — трубы с гнилой водой.

Макс больше любил ночные автобусы, чем города. Там на жёстком сиденье, обитом дешёвым винилом, он чувствовал себя вне времени. Можно было ощущать себя сущностью, живущей целую вечность за этими цветастыми шторами с запахом резины, воображая себя артистом бродячего цирка, заблудившимся в путях вечных гастролей. Когда не было денег, он путешествовал автостопом, но это давалось ему с трудом. Ненависть к красношеим водителям КАМазов жила в нём всегда. Но жизнь казалась просто немыслимой без проплывающей линии горизонта за окном.

Ночь дарила галлюцинации на трезвую голову. Слабее, чем от кислоты или других веществ, но в то же время, неумолимо приятных. Это как, когда болеешь в детстве и смотришь часами на белый потолок, затянутый маревом темноты. Если смотреть на него долго, то тьма источает жёлтые искры, позднее они рождают в себе таинственные картины.

***

Герман шёл на звук, на эту странную песню в царстве бетонных домов. Незнакомый низкий голос резонировал от стен. В нём была сила. И нельзя было различить слов этой песни или звона гитарных струн. Эта музыка, которая вроде бы есть, но её нет. Если забыться и включить разум, то чарующие звуки потустороннего мира рассыплется на обломки несвязных аккордов. Эта песня похожа на призыв. Она идёт не от ума, а от сердца. Это было оскорбительно для его идеального слуха. Очаровательная какофония, порнография звука.

Герман вошёл в арку. В этом узком не очень московском дворе музыка стала ещё громче. От этого можно сойти с ума.

Там в свете лунного фонаря сидел кто-то. Терзая струны гитары, он продолжал свою песню. Незнакомец наконец-то заметил, что не один. Его глаза распахнулись, словно он вышел из транса. Музыка смолкла, но всё ещё дребезжали стёкла.

— Ты кто? — спросил Герман, но в тот же миг, это вопрос показался ему глупым.

— Я Тот, — ответил уличный музыкант. — Это как Тот или Этот, а может быть не Тот. Короче, зови меня Максом.

Его мимика и интонации успели в краткий миг перейти от растерянного испуга до дружелюбной заинтересованности. У Макса оказалось неожиданно крепкое рукопожатие.

Герман присел рядом, поздно вспомнив про недавний дождь.

— Ты откуда? — спросил у него Ворон.

— Я оттуда, где ещё светит солнце.

— Я ненавижу солнце, оно щиплет мне глаза.

— Там это не больно.

Они закурили, провожая белый дым в чёрную ночь. Герман морщился от запаха этих дешёвых сигарет, но что ещё можно было ожидать от такого человека как Макс. «Если отпустить его сейчас, то это будет просто ещё один странный человек, которого я видел всего раз в жизни».

— Я знаю тут за углом один бар, просто бухло уже не продают… — начал Герман.

— Чувак, у меня же нет денег.

— Деньги — просто бумага, поэтому я угощаю, — сказал он.

Макс встал, отряхивая свои джинсы, на которых уж не было живого места от дырок и заплаток. Он выглядел довольно странно. В своей явно не по размеру армейской куртке, испещрённой различными надписями вроде «Реализуй свои преступления». Вместо пояса он использовал нечто похожее на пулемётную ленту.

Герман разглядывал его лицо. Макс выглядел мило, но был совсем не в его вкусе. Длинные светлые волосы до плеч. Аккуратный нос и широкие скулы. Какой-то слишком светлый взгляд, в котором ещё светятся искры наивности.

Она направились к одному бару на Китай-Городе, который казался Герану самым антуражным местом во всей Москве. Он походил на сомнительные заведения из американских фильмов восьмидесятых. Яркие вывески с рекламой элитного пива, плакаты с полуголыми женщинами, абажуры, по форме напоминающие маковые цветы и пустующий пилон. Беззвучный телевизор транслировал музыкальный канал, а из колонок доносилась песня Cockney Rebel — «Sebastian». Герман сразу узнал этот трэк. Было время, когда он интересовался британским глэм-роком.

— Одни меня звали Себастиан, другие — просто козёл, — произнёс Макс полушёпотом.

— Чего?

— Да так, просто кое-что другое напомнило.

Ночь за окном расцветала новыми красками с каждым новым глотком виски. Все ярче мерцали огоньки клуба. Герман любил пить чистый «Джек», Макс же предпочитал «Вайт Хорс» с колой.

Их разговор тёк в странное русло созерцательности мира. Пожалуй, его можно было бы даже нарисовать. Галлюциногенные ночи Москвы очень этому способствовали. Герман и Макс были не слишком похожи, столь же незначительными были их кардинальные отличия. И с каждым словом зарождалось это чувство, что их встреча не случайна.

— Клепаешь свою фальшивую Америку из этикеток «Джек Дениэлса»? — усмехнулся Макс,

— Какая разница? Внутри нас Россия. Её не вытравить даже отборнейшим забугорным пойлом. Она как вирус. И если ты родился в ней, то ты болен. Дар? Проклятье? Просто данность, — ответил Герман.

Они заказали ещё.

— Зачем ты приехал в Москву? — спросил вдруг Герман. — Я живу здесь с рождения. Но всё равно не понимаю, что хорошего можно тут поймать.

— Это как крик в горле, что может зарождаться слишком долго раскалённым комом внутри. Это так всегда, когда ты понимаешь, что если ты не сделаешь что-то то, ты умрёшь. Это как обязанность перед богом, простое желание выразить себя. Мне нечего было ловить в моём городе.

Герман покосился на гитару в старом чёрном чехле.

— Ты ведь именно по этой причине здесь.

— Ты догадлив.

— Пойдём на набережную, я хочу, чтоб ты сыграл мне ещё.

Расплатившись, они вышли в ночь, только теперь их было двое — одна разделённая надвое тень. Пройдя её немного, они оказались на пустой деревянной пристани.

— Почему именно здесь? — спросил Макс, доставая гитару.

— Просто слушай аккомпанемент волн.

Старая акустика — «Colombo», шедевр китайской мебельной фабрики нестройно пела под пальцами. Но в этот раз что-то было не так. Его песня не звучала тем же тёмным волшебством, что и час назад. Герман уже жалел о своём решении, пока Макс не начал петь. В его слегка хрипловатом голосе смешивалось отчаянье и очарование. Редкое сочетание. Его песня — трогательно грязная баллада и о смерти:

«Отрицая любовь порочную,

Я дарил себе мертвецам.

Я желал увидеть воочию

Тех, кто дарит запах цветам».

Но ничто не становилось в сравнении с красотой его голоса, глубокого и сочного. Германа поразил его диапазон.

— Чёрт, я хочу тебя, — произнёс Ворон, затягиваясь сигаретой.

— Что ты сказал? — Макс с недоверием повёл бровь, надеясь, что он ослышался.

— Хочу тебя в свою группу.

— Я с радостью. А что вы играете?

— Я ещё не знаю. Но ты понимаешь, с тобой мы сможем свернуть горы? Поиметь весь мир! — Герман по-дружески обнял Макса за плечи. — Немножко колдовства, и всё получится.

— Что ты подразумеваешь под колдовством?

— Сам не знаю, просто вырвалось.

— Если так задуматься, то музыка — это тоже магия. Как мне кажется, единственная магия, что ещё действует в этом мире.

Они ещё с минуту просидели молча, глядя на волны реки с именем города. Она несла в себе спутанный поток мыслей этих двоих и отражение общей мечты.

— После такого я обязан угостить тебя травой, — сказал Герман.

— Странно, я не думал, что ты дуешь.

— Дую, и много чего ещё.

— Пойдём, я тут не далеко живу.

— Пойдём.

Макс никогда не отказывался от бесплатных веществ, да и вообще от всего бесплатного.

По пути Макс понял, что немного нетрезв, так как его начало слегка пошатывать, но, в целом, разум оставался чистым. Дом в самом центре, красивый и старинный, но с насквозь прогнившим нутром подъезда, как и со всеми зданиями позапрошлого века.

— Осторожно. У меня сумасшедшая лестница, — сказал Герман, вцепляясь пальцами в перила.

В квартире пахло благовониями и сигаретами. Из двери одной из комнат тянулась полоска света. Игра песня «The Doors» — Soul Kitchen. Макс задрал голову вверх, созерцая необычайно высокие потолки.

— Пойдём в кухню.

Здесь было просторно. Сквозь огромное окно светила луна, отбрасывая свет на плиты из фальшивого мрамора. Макс сел на прожжённый множеством окурков диван. Когда у кого-то дома стильный бардак, сразу видно, что имеешь дело с настоящим человеком, а не вшивым лицемером.

Герман достал откуда-то маленькую серебряную шкатулку с гербом.

— В ней мой дед хранил кокаин, — сказал он вкрадчивым голосом.

Макс успел разглядеть на шкатулке герб Третьего Рейха.

— Так кем был твой дед? — спросил он, ухмыляясь.

— Комендантом концлагеря. А бабушка была еврейкой. Там они и познакомились.

Макс не знал верить или нет этой истории, но ему показалось, что расспрашивать дальше будет просто невежливо.

Герман достал машинку для самокруток и принялся крутить косяки, мешая траву с ароматным табаком.

— Пошли в комнату, — сказал он, когда с изготовлением косяков было закончено. — У меня там звёзды на потолке, будет интересно залипать.

Комната оказалась маленькой, но уютной. Почти большую её часть занимала большая кровать, застеленная чёрным покрывалом. Книги и диски были сложены на полу ровными стопкам, некоторые из них были почти в человеческий рост. Перед кроватью стоял большой старый телевизор.

— Я люблю смотреть мультики, — сказал Герман, ловя взгляд Макса. — Особенно «Поллитровую мышь» или «Металлопокалипсис».

Взгляд Макса прошёлся по корешкам книг: Габриель Витткоп, Жан Жене, Поппи Брайт, Джоэл Лейн, Ирвин Уэлш, Чарльз Буковски, многое из этого было ему знакомо.

На тумбочке лежал раскрытый том манги Суэхиро Маруо.

Герман включил странную музыку на музыкальном центре. Это было нечто мрачное и медитативное.

— Обычно, многие, когда укуриваются, предпочитают слушать психоделик, а это что-то новое, — сказал Макс.

Геран сел на кровать, скрестив ноги по-турецки. Перед ним в пепельнице-черепе лежали два аккуратных косяка. Макс сел рядом. Они молча закурили, втягивая дым как можно глубже в лёгкие, чтобы почувствовать всю травяную зелень ямайского рая. Сначала немел язык, потом лицо, затем конечности переставали слушаться и от тебя оставались одни только глаза.

— Это заборная штука, — сказал Макс, глядя куда-то внутрь себя.

— Съешь печеньку, — сказал Герман, протягивая ему овсяное печенье.

Макс ел печенье, боясь откусить себе пальцы. Он почувствовал, что его накрывает всё сильнее и сильнее. Словно тело испытывает лёгкие космические перегрузки в этом странном путешествии вглубь себя.

— Что это было?

— Просто печенька из Амстердама.

Макс чувствовал, что его затягивает в воронку жёлтого света. Нет, это не обычный травяной приход, это что-то круче. Он пытался что-то рассказать о своей песне, но мысли не слушались и всё время текли не в то русло.

Дверь едва слышно отворилась, скрипнул паркет, и в комнату буквально вплыла полуголая девушка. Её длинные рыжие волосы рассыпались по плечам, почти скрывая маленькие упругие груди. Из одежды на ней была только длинная хиппарская юбка. На коже виднелись чёрные полосы от краски. Макс наблюдал за ней, не зная, видение ли это извращённые игры реального мира. Контуры реальности начинало размывать.

— А он не похож на тех, кого ты обычно трахаешь, — сказала она Герману, плавно пускаясь на кровать.

Герман ничего не ответил, продолжая наблюдать за плавностью её движений. Она словно сделана из волн. Он припомнил, что сегодня она называлась Анаис. Она приблизилась к Максу и провела рукой по его щеке. Их взгляды пересеклись. Казалось, что глаза у неё какого-то необычного цвета, то ли василькового, то ли вообще лилового. Но, это всё скорее всего, галлюцинации в темноте.

— Ты красивый, — сказала она, осторожно целуя в губы.

В её слюне была мята и что-то спиртное. Макс коснулся руками её груди, осторожно сжимая соски. Ещё никогда ему не доводилось трогать девушек так в первые минуты знакомства. Но она была не против. Герман наблюдал за всем лёжа по другую сторону кровати с видом сытого удава. Она уже сидела на Максе, запуская руки ему под футболку. Снова какой-то туман, лёгкое помутнение, сознание и он не понял, как оказался в ней. В тот момент ему почему-то показалось, что он весь в её власти и плавно растворяется в её соках. Вспомнилось что-то про суккубов и ещё бог знает что, прежде чем он понял, что это обычный секс под веществами и ничего жуткого тут нет. Ощущения и восприятие обострилось до предела. И Герман тоже был с ней и в ней. Во всём этом акте была странная порочная нежность. На какой-то миг им даже казалось, что они слышат мысли друг друга и чувствуют то же самое.

Это длилось долго, даже слишком долго. Или просто время под травой тянулось гораздо медленнее. Всё казалось таким безумным и лишённым смысла, что становилось странно. А потом не стало ничего.

— У тебя такой взгляд, что я подумала, будто ты девственник, — послушался Максу её голос сквозь сон.

Они уже не видели рассвета за плотными шторами, всё для них слилось в сплошную ночь.

Глава 2

Макс проснулся, видя вокруг себя черноту. Сначала ему показалось, что это продолжение предыдущей ночи, однако очень скоро он понял, что это уже начало ночи следующей. Он чувствовал жар прижимающегося к нему тела, он уже слишком давно привык просыпаться один. В этом было какое-то непередаваемое приятно забытье.

— Твою мать, что, вообще, вчера было? — спросил он, скорее у самого себя.

— Ничего особенного, — спокойно ответил Герман.

— А, кажись, вспоминаю… Чёрт, я трахнул твою девушку… извини, — это прозвучало так по-дурацки наивно.

— Ничего страшного. Я сам этого хотел, к тому же она не моя девушка. Не люблю эти штампы. Мы просто живём вместе, мы просто друзья.

Они вставали с кровати, не глядя друг на друга, чтобы проскитаться по квартире двадцать минут, уподобляясь зомби, забывая свои цели и смысл. Проснувшись ночью, тяжело понять суть своего пробуждения.

— В принципе, я даже смогу приготовить завтрак, — Макс по-хозяйски нырнул в холодильник.

— Ненавижу, когда готовят мужики, — сказал Герман.

— Мне просто до ужаса захотелось сделать пожрать.

— Валяй, если сможешь меня удивить.

Умение готовить очень полезно для того, кто привык скитаться по впискам — это своеобразная плата за присутствие.

— Она опять куда-то ушла, так что мы с тобой сегодня одни, — как-то зловеще произнёс Герман.

— И что? — равнодушно спросил Макс.

— Ничего. Просто порой её присутствие меня раздражает.

— Именно поэтому у меня нет девушки. Я люблю просыпаться один.

Макс размахивал ножом в воздухе, словно разделывая невидимый труп.

— Я думал, потому что ты её убил.

— Я бы с радостью, но…

— Ты просто слишком добрый. Люди типа тебя не в силах убить кого-то кроме себя.

Нож врезался в куриную плоть, словно стараясь опровергнуть доброту своего хозяина. Но во всех его движениях было маниакальное сострадание с преклонением перед смертью.

— Не понимаю веганов, — хмыкнул Герман. — Их пугает вкус смерти в мясе, а мне же он нравится больше всего.

— Сегодня у нас на завтрак куриная смерть со спагетти.

Кухня наполнялась запахом еды. Становилось жарко, но в то же время, уютно.

Они сели есть, запивая спагетти пивком из холодильника.

Завтрак, вернее — ужин, погрузился в молчание. Секунды тишины складывались в минуты. Было слышно, как тикают часы, и гудит дорога за окном.

— Знаешь что, если ты уйдёшь отсюда, я себе этого не прощу, — начал Герман; как всегда, слова опережали его сознание. — Такие встречи неспроста. Что-то подсказывает мне, что твоё появление должно изменить мою жизнь.

— Ты о чём? — повёл бровью Макс.

— Я о твоём голосе. Он до сих пор не уходит у меня из головы. Это просто потрясающе. Если научить тебя правильно им пользоваться, то мы сможем покорить этот мир. Не зря же я убил двенадцать лет своей жизни на музыку.

— Я и думать уже забыл об этом. Когда-то лет в четырнадцать мы создали свою группу, чтобы играть в подвале эти рваные рифы панк-рока. Страшная глупость, как мне кажется с высоты прожитых лет. Потом все угомонились, вчерашние панки разбрелись по институтам или молча канули в Лету.

Герман слегка поперхнулся:

— Не сравнивай это, чёрт возьми. Я говорю тебе совсем о другой музыке.

В голове его заплясали перспективы и далёкие планы. Каждый из них был особым радужным видением: вот он стоит с гитарой на освещённой софитами сцене; музыка, которую извлекают его пальцы, льётся божественным нектаром или бушует неистовым ураганом, стоит только пожелать. И весь зал тянет к нему свои длинные белые руки. Белые руки в тонких витых браслетах или металлических шипах, руки с синими прожилками вен и розовыми отметинами свежих шрамов. Больше всего в этом видении Герману запомнились именно руки. Он лишь довольно хмыкнул, записывая это в свой новый фетиш.

— Много бухла, девок и кокаина! — Герман довольно втянул носом густой варёный воздух кухни.

— Блин, я тоже так хочу! — воскликнул Макс.

— Я сделаю из тебя легенду. Мы будем жить счастливо и умрём в один день.

— За легенду! — они чокнулись бутылками с пивом и подумали о том, что вечер надо продолжить чем-то покрепче.

Они сидели на пригорке возле железнодорожных путей. Поезда скользили во тьме, разбивая тихую ночь грохотом тысячи колёс. Железная дорога манит. Она почти как вода. Новая отдельная стихия. Максу вспомнился родной город, где он точно так же приходил к путям и часами смотрел на поезда, что стремительно проносятся, игнорируя крохотный полустанок. Поезда влекло лоно юга. Затем без всякого энтузиазма железные черви ползли на север сквозь синий лес и тоскливую ночь.

Есть у англичан такое понятие, как «trainspotting» — глазение на поезда, в переносном значении этот термин означает наркотический трип.

— Знаешь, я только что поймал себя на мысли, что я делаю кучу всего аморального, и совесть продолжает меня грызть, — осознал вдруг Макс.

— Приготовь для неё топор, — рассмеялся Герман, туша бычок о влажную землю.

— Наверное, где-то в душе я всё ещё глупый набожный ребёнок. Я совершал за свою жизнь много всего, что противоречит нормам морали, но я уверен, что от этого никому не было плохо. Но, чёрт побери, мне стыдно после каждой пьянки, после каждый ночи, после каждого косяка.

— Ты бы не делал этого, если бы тебе не нравилось.

— И, кажется, я кое-что понял — мне нравится сам стыд и это ощущение, что моя жизнь неправильна и аморальна.

Герман кивнул и отхлебнул из бутылки чистого абсента.

— Это как поцеловать солнце в пылающие уста! — произнёс он с нагнанным пафосом после того, как утих разбушевавшийся в горле пожар.

— Или как чёрную кошку в анус! — рассмеялся Макс, забыв о своей недавней святости.

Мимо пронёсся поезд, стук колёс слился со звонким смехом. Глупость. Проклятая животная глупость. Но как же приятно просто так смеяться! Бессмысленный смех над бренностью жизни. А эта земля, она же полна костей. В этом районе одни сплошные кости, череда погостов под каждым кустом. И каждый мертвец заливается смехом в ответ. Мёртвым тоже смешны заморочки живых.

— Мне проще, я родился без понимания зла и добра, — подумал вслух Герман, возвращаясь к свернувшемся диалогу.

Ночь стояла безумная с пением сверчков и ещё какой-то неведомой твари. Звёзды рассыпались по небу осколками серебра. И именно сейчас хотелось жить как никогда.

— Почему ты заговорил со мной вчера? — спросил вдруг Макс.

— Потому что мне было одиноко. Вокруг меня мало людей, которые внесли бы что-то новое в эти бесконечные дни.

— Я много раз так делал раньше, когда на меня давило одиночество. Я много пил и шатался где попало, из-за этого все думали, что я общительный. А я просто покупал бутылку водки средней паршивости и приходил под мост к панкам. Я казался им воплощением помойного Христа в венце из лучезарной фольги. Я нёс какой-то бред и угощал всех подряд. Когда заканчивалась водка, я бежал за портвейном, потому что денег на водку уже не хватало. Это были пьянки, я скажу тебе, до самых астралов. Я мог петь, плакать, быть собой под этим чёртовым мостом с этими гнилыми маргиналами. Конечно, они были мне противны до ужаса, но у меня в те времена просто не было других друзей. Вот и вчера я понял, что тебе одиноко. Возможно, вокруг тебя есть люди, вокруг таких они есть всегда, но тебе с ними пусто.

— В чём-то ты прав.

Герману не хотелось думать о грязи социума в такую чудесную ночь, когда вокруг только звёзды, где-то глубоко под землёй продолжают улыбаться черепа и всюду расцветает тёмное волшебство иных реальностей. Мир останется этим миром, не возникнет ничего лишнего по воле полупьяного сознания, но так приятно думать, что всё не то, чем кажется. И в душу снова вторгалось смысловое бессмысленное. Они пили за будущее и победы над ветряными мельницами.

***

— Проснись, — услышал Макс над самым ухом.

Этот голос звучал где-то в подкорке мозга, будоража ещё не проснувшееся сознание.

Он разлепил глаза, получая вспышку яркого света. Солнце начинало действовать на него, как на вампира.

— Ты чего!? Сейчас же день.

— Это великий день! — твердил Герман.

— Чего? — Максу хотелось зарыться ещё глубже в подушку.

— Ты не помнишь, что ты мне наобещал?

— Всё что угодно, только не собственную задницу.

— Ты подписал контракт с дьяволом. Вчера ты согласился начать репетировать, потому что мы ничего не делаем — только бухаем, как два бездарных козла.

Сознание постепенно начало просыпаться вместе с дурнотой наступившего утра. Макс неохотно встал с кровати; спотыкаясь на ходу о всякий хлам, он пополз приводить себя в порядок. Подобие завтрака из пива и полуобугленной колбасы слегка привело его в чувства.

— Не сходи с ума, я вообще спать не ложился, — сказал Герман, глядя в окно мутным взглядом.

— Почему?

— Хотелось достичь этого особого состояния, когда реальность сливается со сном. Я просто могу отключить сознание и пустить сквозь пальцы ток.

— Вряд ли ты переживёшь это.

— Я ментально.

Третья комната странной квартиры оказалась совсем необитаемой. Она напоминала палату умалишённого из-за стен, обитых войлоком. Жидкий свет просачивался сквозь жалюзи, открывая пространство, заставленное гитарами. Макс хотел их сосчитать, но стало лень. Вязь проводов стелилась по полу, как побеги неведомых растений. В углу стоял большой синтезатор, а также куча различной техники, о предназначении которой Макс мог только догадываться. Он задумчиво коснулся рукой стены, ощупывая жёсткую обивку звукоизоляции.

— Почти как волосатая стена, — прошептал он.

— Тоже смотрел «Побег из Вегаса»? — спросил Герман.

— Да, один из любимых фильмов на данный момент.

Воронёнок взял одну из своих гитар: чёрный «Фендер» с пятнами красной краски, что так походила на свежую кровь.

— Наиграй что-нибудь из своих песен. Я подберу мотив. Только главное — спой. Мне плевать, как ты сейчас сыграешь.

Макс коснулся струн, чувствуя, как они поют под пальцами, наслаждаясь звуком из колонок. Он плохо помнил слова своих песен, поэтому решил спеть ту, что застряла в памяти раскалённым гвоздём. Он запел свою глупую и полудетскую балладу «По дорожкам битого стекла». Слова путались в голове, пересохшее горло словно наполнялось песком, когда он выплёвывал горькие колючие слова:

«По дорожкам битого стекла,

Как по рекам с серной кислотой.

Белым голубем взлетая над толпой.

В небе больше света и тепла».

— Прекрати! — закричал Герман. — Что ты, вообще, вытворяешь?! Я тебя другого слышал в прошлый раз.

— Тогда я был пьян… а сейчас несколько похмелен, — растерянно ответил Макс.

— Это не оправдание!

Когда дело доходило до музыки, он готов был сожрать любого с потрохами.

— Давай ещё раз.

Макс покорно вздохнул и снова запел сначала, неохотно переваривая застрявшие в горле слова. Он сам слышал, что получается ещё хуже.

— Хватит, — Герман багровел от злости. — Я не понимаю, что с тобой. Не пой на связках!

— Мне кажется, так лучше звучит.

— Ты можешь сорвать себе голос вообще.

— Я не могу иначе. Если тебя не устраивает, тогда сам пой.

— Я не могу петь так, как можешь это ты… как мог бы ты, — Воронёнок снова разошёлся, на глазах мутируя в здоровенного ворона, а то и вовсе в птеродактиля.

Макс чувствовал, как эта злость передаётся ему.

— Чувак, меня уже в конец заебали твои подъёбки. Я не могу так, слышишь! — закричал он в ответ на очередную колкость. — Меня больше всего бесит этот снобизм. Каждый мудак, имеющий на себе клеймо профессионала, считает своим долгом меня травить, вместо того, чтобы помочь мне!

Герман застыл, созерцая перед собой растрёпанного юношу с глазами, горящими гневом, который был готов обрушить гитару на его голову, чтобы дополнить нарисованную кровь настоящей. Макс был шикарен в своём безумии, как восставший из ада Иисус.

— Зашибись. А теперь пой, — Герман расплылся в улыбке.

— Чего? — Макс только начал приходить в себя.

— Просто пой. Вложи в эти слова всю свою ненависть.

Он снова обнял гитару, и теперь казалось, что он уже не поёт, а кричит, выплёскивая душу на захламлённый пол. Его голос обрёл силу, о которой он и не подозревал прежде. Это было преображение из тихого и спокойного человека в живой сгусток ненависти к миру и любви к искусству. Он был нежен, трогателен и до дрожи отвратителен. Герман слушал его, затаив дыхание, не рискуя нарушать эту идиллию звоном своей гитары. Пустота разбирала его изнутри, словно желудок выскребали столовой ложкой.

— Вот так всегда и пой, — сказал Воронёнок, похлопав Макса по плечу.

Глава 3

Лето проходило в репетициях и пьянках, так что порой очень трудно было отличить одно от другого. Нужно был ставить голос, учить ноты, не пить холодное пиво и культивировать в себе ненависть и любовь к миру. Временами это даже нравилось. У Макса впервые появилось ощущение, что он кому-то нужен. Самое главное, что он впервые был нужен самому себе. Он нужен Герману, пускай даже лишь как средство на пути к цели. Голос этого странного мальчишки казался Ворону изощрённым золотым инструментом, который следовало только отстроить. Судьба никогда не подбрасывает в его мир случайных людей, проще говоря, Герман никогда не обращал на них внимания. Статистам и манекенам всегда останется их роль в постановке его жизни. Они никогда не представляли для него ценности. Но он до сих пор не мог дать себе ответа: как именно он отличает «настоящих» людей от всех прочих. Наверное, по особому блеску глаз. В его жизни было несколько таких не случайных, но на данный момент пришлось уйти в добровольное затворничество во имя великой цели. Несмотря на то, что они проводили с Максом наедине почти двадцать четыре часа в сутки, ему почти не хотелось его убить, а это уже хороший знак. Интровертская натура пришельца хорошо уравновешивала буйный нрав Воронёнка. Если было нужно, то Макс становился просто тенью, сливаясь с обоями, но стоило о нём вспомнить, как он появлялся рядом.

Они пили, не зная избавления. Если не выпить на двоих по литру рома, виски или текилы, то день явно не задался. Похмелье обходило стороной эти две светлые головы, словно боясь за сохранность мира. Герман успел окрестить этот состояние алкогольным метаболизмом. Они всегда могли твердо стоять на ногах и довольно ясно соображать. Если хотелось чего-то большего, то всегда можно было сгонять за травой, игнорируя более тяжёлые наркотики.

— Я бы хотел героин, — сказал как-то раз Макс.

— Только после того как станем рок-звёздами. По той же причине я до сих пор воздерживаюсь от него.

В воздухе стояла густая пыль. Раскрытое окно хлопало рамами. Мухи парили под потолком, совершенно игнорирую липучку. Внешний мир грохотал машинами и слепил пережаренным солнцем. День казался безрадостным. Он тянулся с пяти утра, как безвкусная жвачка.

— Лето течёт словно гной, — вздохнул Герман, растекаясь по столу в ленивой полуденной скуке.

Макс одарил его неодобрительным взглядом:

— Ты умеешь портить картину мира. Я хотел сказать «течёт как ликёр из бутылки или тянется словно желе».

Воронёнок взглянул в окно на чуть подёрнутые салатовой дымкой клёны и небо цвета асфальта.

— Лето уже умирает. Я добил его вчера из винтовки в небо. Оно корчилось и истекало дождём. Я был только этому рад. Ведь столько бессмысленных лет я слоняюсь по ночной Москве, и кажется мне, что только в ней есть подлинная жизнь. В жизни есть кайф, сок и кислота.

— Тебя заносит.

Они сидели на кухне и наслаждались пустотой вперемешку с сигаретным дымом.

— Мы ведь написали уже достаточно материала… — лениво промямлил Макс.

— И что ты хочешь? — Воронёнок вполглаза посмотрел на него.

— Чего-нибудь. Жажда никуда не уходит. Это так похоже на томный онанизм под одеялом. Мы ведь даже ей эти песни не сыграли. Нашу музыку не слышал никто… даже соседи.

— Хочешь сыграть для кого-нибудь?

— Да, и мне плевать для кого.

— Если тебе действительно плевать, то я знаю одно место.

Герман взял со стола телефон и удалился в комнату.

***

Вечер тонул в тумане с реки. Какая-то немосковская погода для конца лета. На Павелецкой душно и туманно, как в болотах Миссисипи. Трамваи отстукивали свой заунывный мотив по блестящей глади рельсов. Максу всегда было не по себе от этих жёлто-красных чудовищ. Не то, чтобы в его родном городе их не было, просто там они смотрятся менее пугающе. Он огляделся по сторонам. Тут всё не так, как в той Москве, к которой он привык, вроде бы и тоже центр, но как в другой мир попал: чёрные и серые дома, утопающие в густой зелени, зловонные подворотни, битые арбузы на мостовой, серые стайки бомжей и запах адской серы в воздухе.

— Москва — это не город, а совокупность государств, — произнёс Герман, читая мысли друга. — Калейдоскоп. Кривая мозаика. Она красива, но только касками и урывками. Если собрать воедино все детали, то они теряют всякую прелесть, сливаясь в единый уродливый гул.

Макс понял, что Ворона опять понесло. Но его речь в такие моменты казалась безумно красивой. Ещё никто на его памяти не выражался так. Люди из его прежнего круга были способны видеть красоту, но были совершенно не в силах её описать, кроме как: «Охуитительно, бля».

Они шли дальше по кривой брусчатке и трамвайным рельсам, вглубь тумана.

— Надо будет гитару тебе потише сделать, а микрофон погромче, — снова ворчал Герман. — Играть ты по-прежнему не умеешь, а нормального состава у нас нет. Ненавижу акустику, блять.

Максу оставалось только кивать и соглашаться. Вечер стекал вниз по сознанию.