Бесплатный фрагмент - По дороге с облаками

Преступление без наказания

Так, как сейчас, Георгий не ненавидел еще никогда. Униженный и раздавленный, он сидел на солнцепеке, глядя на лысоватый затылок Михаила. Тот торжествовал, упивался тем, что в очередной раз растоптал Георгия, унизил перед всеми. Хотя, временами создавалось впечатление, будто подлец этого и вовсе не заметил, ведь наносить вред было просто в его природе. Время от времени Михаил поворачивался вполоборота, демонстрируя свой гадкий самодовольный профиль. И почему никто из окружающих не замечает, какая гадость этот Михаил? Дрянь, не человек. Ведь Георгий отнюдь не единственный, кого он обобрал нагло и беспринципно. В этих краях он появился полгода назад, и сразу же все встало с ног на голову. Постоянные конфликты, отсутствие взаимовыручки и уважения.

Но, казалось, никто, кроме Георгия, этого не видел. Все сохраняли подобострастное молчание. Особенно противно было смотреть на тех, кому Михаил вдруг невзначай оказывал знаки внимания. Слабаки тут же расплывались в фальшивой улыбке и готовы были сделать и отдать все, что он у них требовал.

«Убью, — пульсировало в разогретом докрасна мозгу Георгия. — Вот прямо этой лопатой, сейчас».

Рука дрожала на рукоятке, а воображение уже рисовало сладкие картины того, как Михаил лежит на земле и корчится от боли, оглушенный неожиданным ударом. Наплевать на то, что будет потом. Главное — отомстить за позор.

Недруг продолжал удовлетворенно улыбаться. Это Георгий мог понять по тому, как торчали в стороны его шершавые уши, поросшие гадким рыжим пушком. А Лена? Эх, Лена. Одна из немногих здесь, кто казался Георгию умным и честным человеком. А теперь и она присоединилась к толпе обожателей этого пустозвона. Сейчас она стояла совсем рядом, ее золотые волосы взлетали на ветру, словно облачка морского песка под теплым бризом. И улыбалась своей очаровательной, мягкой улыбкой. Только теперь не Георгию, как было прежде. Его она больше не удостаивала и взглядом. Женщины! Предательницы по натуре, они, видимо, уже рождаются такими. Тот, кто сильнее, наглее, всегда получает, что хочет. Она и не посмотрит на то, что он — глупец и пройдоха. И лицемер вдобавок.

«Убью, — снова повторил Георгий про себя. — Лучше понести наказание, но сохранить свое лицо».

Солнце пекло так сильно, что, казалось, его горячее желтое сияние сейчас нарушит все законы физики и просто съест тени деревьев. Георгий явственно представлял те испытания, через которые ему придется пройти после совершения задуманного, но ничего не мог с собой поделать. Уже не первый месяц он сдерживался, уговаривая себя, что Михаил образумится и прекратит свои нападки, но этого не происходило. Даже напротив: давление усиливалось с каждым днем. Подлец просто не оставлял ему другого выхода.

Отерев рукавом вспотевший лоб, Георгий стал дожидаться удобного момента. Сейчас Михаил наклонится, и тогда удастся угодить ему в самый затылок. Да покрепче, чтобы раз и навсегда. Как в кино.

Сказав какую-то очередную гадость (Георгий не расслышал, какую именно, но по тону понял, что это было что-то очень злобное), обидчик, наконец, нагнулся. Георгий двинулся на него, изо всех сил сжимая рукоять, занес над головой рывком правую руку и…

— Жорик! Ты что это делаешь, зараза такая! — громко взвизгнула мама. — А ну брось сейчас же лопатку! Брось, я тебе сказала!

От неожиданности Георгий выпустил оружие из рук. Пластмассовый совок упал, угодив Мише прямо в темечко. Жертва мужественно потерла голову ладонью, после чего присвоила лопатку с довольным видом.

— Забирай у Миши свои машинки и пошли домой кушать. Я тебе сколько раз говорила не снимать панамку, когда играешь на солнце? Зараза!

Иван да Марья

Когда Иван открыл входную дверь, в холодный сырой подъезд полилась уютная сладковатая теплота его дома. Несколько секунд он помедлил в проеме. Стоило войти в прихожую, снять пальто и ботинки, как пряное, едва уловимое ощущение сразу же улетучится. Дорогой сердцу дом — словно дорогие духи: первые секунды ты наслаждаешься их ароматом, но быстро привыкаешь и равнодушно принимаешься за свои обычные дела.

Маленькая жемчужная ракушка бра, жившая по соседству с зеркалом, бросала полосатые отсветы на золотистые обои.

«Не спит. Ждет», — заключил Иван и тихо притворил за собой дверь.

И в каком она теперь настроении? Он бросил взгляд на наручные часы. Пол-одиннадцатого. М-да… Следует готовиться к худшему. Перевалило за десять, значит, будет двухдневная «молчаливая забастовка», которая непременно закончится слезами. Нехорошо. Еще и за три дня до такого события! В этот раз он не на шутку оплошал. Можно, конечно, назавтра отправиться в ювелирный и купить ей новое серебряное колечко. Она давно уже заглядывала на одно, с лазуритом. Но явиться в пол-одиннадцатого с севшим мобильным телефоном было уж слишком! Колечко могло не помочь.

Не исключено, впрочем, что Маша увлеклась чтением и не ждала его целенаправленно. Тогда все обойдется несколькими упреками и парой колкостей. Они поужинают вместе, и Иван поделится с ней одной своей идеей. Еще в обед, в типографии, ему страшно хотелось рассказать ей о новой задумке, но телефон предательски угас в тот самый момент, когда он набирал номер. А по пути домой Иван наскочил на Костю и коньяк, и последовал за ними, словно колесо, что оторвалось от брички и летит в кювет.

— Ау, Маш? — несмело позвал Иван, осторожно подселяя свое пальто к розовой болоньевой куртке. — Ау?

Тишина обиженно глянула на него из спальни и отвернулась.

— Я вам денежки принес, за квартиру, за январь! — весело процитировал Иван. Его провинившийся ум всегда выдавал череду каких-нибудь глупостей, никак не относившихся к обстоятельствам, но немного смягчавших напряженную обстановку. — Ау? Кто сказал «мяу»?

Из комнаты послышалось едва уловимое шуршание, и опять все стихло. Иван раздвинул бамбуковые шторы и просунул голову между бряцающими палочками, сверкая глуповатой, приправленной коньяком улыбкой.

Маша сидела в кресле из зеленого флока, величественно выпрямив спину. Как многие женщины высокого роста, обычно она сутулилась, подсознательно желая казаться более хрупкой. Но в моменты ссор всегда выпрямлялась, отчего становилась гораздо выше Ивана. На крупных ярких чертах ее лица запечатлелась глубокая печаль. Пожалуй, даже слишком глубокая для той причины, которой она была вызвана. Если бы тоска Сары Вудраф была настолько же выразительной в тот момент, когда Чарльз Смитсон нашел ее в семейном отеле Эндикоттов, он не стал бы медлить с признанием до утра и, возможно, не потерял бы свою возлюбленную навсегда.1

— Машуня, я пришел, — сообщил Иван и вышагнул из бамбукового дождя с победным видом, словно конферансье в конце удачного концерта из-за кулис. — Ты рада?

Она швырнула в него яростный взгляд и разомкнула надутые губы, чтобы сказать что-то резкое, но передумала, гордо отвернулась к окну и процитировала наигранно патетическим тоном:

Пробило десять. В доме тишина.

Она сидит и напряженно ждет.

Ей не до книг сейчас и не до сна,

Вдруг позвонит любимый, вдруг придет?!*

Обрадованный неожиданным прощением, которое прозвучало в этом родном, низковатом и оттого глубоком голосе, Иван бросился на пол перед креслом и погрузил лицо в полы ее халата, пахнувшего луком, жареным до корочки мясом и, отдаленно, стиральным порошком. Ему повезло. Сегодня, должно быть, выпал один из тех замечательных волшебных вечеров, когда Маша находилась в игривом расположении духа. Еще немного она поиграет в уязвленное самолюбие, а потом станет шутить, увлеченно рассказывать о том, где была, и показывать в лицах тех, кого встретила за этот долгий день их разлуки.

— Ванька, встань-ка!

Иван получил болезненный щелчок по макушке, но остался неподвижным.

— Не встану. Соскучился.

— У Верки был, а коленок не натискался?

— Статьи тискал, очерки тискал, Верку — не тискал! И вообще, чего ее тискать, она старая.

— Ах, ты ж скотина! Она на три года меня моложе!

Иван поднял хитрое лицо и теперь получил щелчок по лбу.

— Чем это ты так пахнешь? Мяско на ужин?

— А что, Верка больше не кормит своих хахалей?

— Машуня, я был у Костика. Мы выпили немного, поговорили.

Она помолчала, шевеля ногой так, что его голова раскачивалась на коленях, как неваляшка. Потом сказала:

— Я знаю, что у Кости. Я его Любе звонила еще в семь.

— Причем же тут тогда Верка?

— А притом. Ты мог быть и у нее. Гипотетически.

— По лбу ты меня треснула совсем не гипотетически.

— А ты не заслужил? Через три дня наша свадьба, а ты даже не вспомнил, что сегодня после работы должен был идти со мной за платьем.

— Ах ты черт!

Иван прикусил губу и устремил на нее снизу-вверх умоляющий взгляд.

— Как же это я забыл!

— Как-как, как всегда. Рюмка коньяка, и понесся Ваня по кочкам.

— А что же теперь делать?

— Теперь — подбирать туфли под то дорогущее платье, которое я выбрала без тебя.

Огонек в ее глазах будто сигналил азбукой Морзе: «Ты ведь хочешь на него посмотреть? Ведь хочешь?»

— Покажи мне его, пожалуйста, — попросил Иван, и она тут же оттолкнула его и вспорхнула с кресла.

Через пару секунд из-под покрова стрекочущей полиэтиленовой пленки появилось нежно-бежевое платье с мелкими цветочками, вышитыми шелком и бусинами под жемчуг.

— Ты же, вроде, хотела белое?

— Хотела. Но это мне очень понравилось. Да и зачем белое? Свадьба-то у меня не первая.

— Оденешь?

Она отрицательно покачала головой:

— Нет уж. Только через три дня. Чтоб хоть какой-то сюрприз. Кстати, насчет сюрпризов: Наденька прислала посылку. Я сегодня забрала.

— Да ты что? Давай откроем!

— Не знаю. Наверное, это подарок к свадьбе. Нужно подождать.

— Машик, ты ведь знаешь, что мы все равно не дождемся. Тем более, там письмо будет. Ты дотерпишь?

Маша глянула на него притворно осуждающе. Потом спрятала платье в шкаф и вынула оттуда небольшую картонную коробку, покрытую бежевым скотчем и разноцветными наклейками. Иван тем временем уже достал из секретера канцелярский нож.

Устроив посылку в центре дивана, они сели по обе стороны от нее и некоторое время, словно сговорившись, не приступали к разоблачению этой маленькой тайны. Разглядывали надписи, проводили пальцами по гладкой ленте скотча, над которой пару недель назад, наверное, трудились заботливые и любящие руки Надежды.

— Ну что, режем? — спросил, наконец, Иван.

— Режем!

Застрекотал рвущийся картон, и на пол, словно огромные конфетти, полетели обрывки бумаги.

— Гляди быстро, письмо есть?

— Не торопи меня.

Маша наклонилась над ящиком и выудила белый незапечатанный конверт. На одной его стороне темно-красным карандашом был нарисован большой рубин, отбрасывающий почему-то желтые треугольные лучи, как солнце в мультфильмах.

— Ну, читай!

— Не торопи!

Маша достала из кармана очки, надела их на кончик носа и вынула из конверта небольшой блокнотный листок.

— «Дорогие бабушка и дедушка! — начала читать она. — Поздравляю вас с сорокалетней годовщиной свадьбы. Будьте и дальше такими же огурцами…»

— Огурцами? — переспросил Иван. Маша глянула на него поверх очков и кивнула.

— «…будьте и дальше такими же огурцами. Хоть свадьба рубиновая, на настоящий рубин денег у меня все равно нет, потому посылаю вам бумажный. Пусть сверкает на тумбочке у дедули (вы ведь не выбросили свою доисторическую тумбочку?)»

— Еще чего! — перебил Иван.

— «Так как вы у меня — два живеньких кренделька, посылаю вам по спортивному костюму (надеюсь, за год вы не растолстели и не усохли слишком, тогда костюмы должны подойти). Еще прилагаю две пары шерстяных носков, чтобы лечиться после здорового образа жизни. Носки связала сама, когда болела гриппом. Не пропали твои уроки, бабуля!»

— Языкатая, как ты, — заключил Иван. — Читай дальше.

— «В этом семестре я, кажется, буду отличницей. Аж самой противно. Очень жаль, что не могу быть на свадьбе. Но уже через месяц я приеду, и мы закатим свой отдельный пир, с рубиновым вином! Люблю вас, позвоню, чтобы узнать, дошла ли посылка. Ждите!»

Маша осторожно свернула письмо и сняла очки.

— Ну что, сначала мяско, потом мерить подарки?

— Спрашиваешь! Конечно!

Снова забряцали бамбуковые шторы, и под малиновым абажуром в кухне зажегся свет.

* Героиня цитирует отрывок из стихотворения Э. Асадова «Обидная любовь».

Персональный рай Виталия Заикина

Виталий Заикин стоял на коленях вот уже четыре минуты. Руки его были сложены ладонями вместе на уровне груди, глаза закрыты. Веки слегка подрагивали, губы шевелились, произнося беззвучные слова. Коленные чашечки начинали болеть от того, что тело Виталия вдавливало их в твердую поверхность пола всем весом крепкого тридцатилетнего мужчины среднего роста. Но Виталий терпел. Молиться следовало не менее пяти минут в день, иначе шансы на достижение поставленной цели могли сократиться. То, что поза, в которой он ежедневно возносил свои просьбы к небу, причиняла некоторые неудобства, было даже лучше. Хоть боль в коленных чашечках и не могла сравниться с изощренными самоистязаниями, которые практиковали миряне в средние века, но все же это, в некотором роде, являлось жертвой со стороны Виталика во имя собственного светлого будущего. Таким образом он как бы говорил: «Вот видишь? Я терплю, а ты за это сделай меня директором филиала». Фразу эту Виталик не смел формулировать даже про себя. Он знал, как никто другой, что в диалоге с вышестоящими наглость и дерзость могли сослужить дурную службу. Однако ожидание снисходительности в качестве вознаграждения за лишения было вполне оправданным.

Виталий Заикин не был глубоко верующим человеком. Даже в случае крайней необходимости он вряд ли смог бы внятно объяснить разницу между Буддой и Христом, или Магомедом и Николаем Чудотворцем. Молился он на всякий случай. Никто не знает наверняка, как устроена великая корпорация мироздания. Нельзя исключить, что высший разум все-таки существует и неусыпно следит за ним, Виталиком. Пять минут в день — не такой уж большой труд за то, чтобы иметь небольшой небесный бонус.

Кроме утренней молитвы, Заикин применял и другие духовные практики. Во время обеденного перерыва, прикончив взятую из дома овсянку и запив ее несладким зеленым чаем, он закрывался в кабинете и сосредоточенно визуализировал свою мечту. Легкомысленные его сотрудники в этот момент уплетали вредную пищу и бесполезно сотрясали воздух столовой, болтая о всяких глупостях, о которых назавтра никто из них и не вспомнит.

Виталик же ценил каждую минуту. Он представлял себя в должности директора филиала во всех мельчайших подробностях, как рекомендовал автор популярной книги «Мечта — работа — результат».

Вот он сидит в высоком кожаном кресле. На теле — удобный дорогой костюм. Серый, без отлива. Рубашка нежно-сиреневая (пастельный тон), темно-фиолетовый галстук. На ногах — черные туфли с длинными носами. На запястье — часы той марки, имя которой произносят гордо и громко. Дизайн, однако, минималистический. Сдержанность — залог элегантности. Он видел стол со стопками договоров, именную печать в лакированном футляре ручной работы, деревянную подставку для ручек, к спинке которой прикреплена мишень для мини-дартса. Возле стеклянного столика в углу кабинета возится секретарша Анна в белой, чуть прозрачной блузке, облегающей черной юбке и очках в современной бордовой оправе. На стенах висели грамоты, врученные Виталию самим Леонидом Черным за отличную службу.

Иногда, когда вялые после обеда сомнительного качества сослуживцы нехотя возвращались на свои места, Виталий забывал убрать с лица выражение величественной снисходительности и сменить его обычной отсутствующей миной, чем очень удивлял коллег.

К двум вышеперечисленным процедурам присоединялся плакат, висевший в однокомнатке Виталия по правилам Фен Шуя. Это был очень необычный коллаж, изготовленный из газетных и журнальных вырезок, который изображал различные атрибуты светлого будущего Заикина.

Ввиду всех духовных мер, предпринимаемых Виталием для достижения поставленной цели, неосведомленному обывателю могло бы показаться, что Заикин был лентяем, ждущим манны с неба. Но такой вывод был бы крайне ошибочным и несправедливым. Виталик прекрасно понимал, что человеку, не имеющему влиятельных родителей и полезных связей, занять достойное положение можно только лишь путем самоотверженного труда на благо общества и непрерывной работы над собой. Как говорил Георгий Владимирович Пяльцев, нынешний директор филиала, «под опущенную крышку моча не течет».

Потому к работе Заикин относился ответственно, с рвением. Именно это позволило ему за пять лет работы вырасти из ассистента специалиста в руководителя отдела. И прогнозы на будущее были крайне благоприятными.

Едва длинная стрелка настенных часов тронула отметку «12», подтвердив показания короткой, давно застывшей на семи, Виталий поднялся с колен и поправил брюки.

Пора. Пора отправляться на работу. Предстоящий путь в офис был самым радостным и волнительным за все пять лет службы. Накануне вечером Пяльцев объявил, что уходит в главный офис на повышение.

— Коллеги, прошу поздравить меня с промоушеном. В пятницу выставляюсь, — радовался толстяк.

Со дня на день ожидался приезд Черного, который должен был принять окончательное решение. Заикин знал, что на должность директора Пяльцев порекомендует именно его, а с мнением Георгия Владимировича руководство считалось.

— Ну что, Виталька, высидел ты, наконец, свое золотое яйцо! Будем тебя двигать, — сообщил он Заикину с заговорщическим видом.

Старенькая Тойота дребезжала по проспекту, приближая Виталия к его мечте. Сработало! Удалось! Возможно, уже в понедельник он получит то, к чему так долго стремился. Выходя из машины осторожно, чтобы не испачкать свой самый лучший костюм (Виталик решил носить его все время до приезда Черного), он сиял, словно плафон новой люстры. В голове крутился торжественный припев песни «We are the champions» * группы Квин.

Проходя через турникет, он заметил, что на стеклах осел многомесячный слой пыли. Нужно будет сделать внушение уборщикам, чтобы привели офис в нормальное состояние. В холодном, по-утреннему необитаемом вестибюле расчесывалась кадровичка Елена. Она то и дело резко наклоняла голову, перекидывая копну светлых волос на лицо, затем выпрямлялась, таким образом придавая волосам дополнительный объем и распространяя вокруг себя цветочный запах шампуня. Завидев Виталика в зеркале, она кинула, не поворачиваясь:

— Привет, Виталька!

— Здравствуй, — глухо отозвался Заикин. Приветствие Лены его несколько обеспокоило. Придется потрудиться над тем, чтобы установить субординацию с особо дерзкими сотрудниками. Директор без авторитета — смерть филиала.

К работе Виталий приступил вдохновенно. Ему предстояло передать дела преемнику и следовало все привести в надлежащий вид.

— Виталь, ты не хочешь с нами пообедать? — в который раз предложила Света. Девушка давно имела виды на одинокого руководителя отдела и никак не могла смириться, что служебные романы для столь ответственного сотрудника изначально были закрытой темой.

— Нет, Света. Спасибо, — отказался Заикин.

Девушка не спешила оставлять его в покое и явно искала тему для продолжения разговора.

— А ты знаешь, что в час дня СИО приедет? — снова спросила она.

Виталий застыл, ладони его моментально вспотели.

— Это точно? Откуда ты узнала?

— Секретарша Пяльчика сказала.

Вот оно! Заикин с трудом овладел собой, чтобы не выказать эмоций перед надоедливой Светланой.

— Ты иди, иди. Не успеешь поесть.

— Ну ладно.

Она повернулась, живописно вильнув бедрами, и пошла к выходу, громко цокая каблуками.

С этого момента время почти остановилось. Загустело, будто закипевшая манная каша. Секунды складывались в минуты нехотя и медленно, словно торговые представители, собирающиеся на утренний брифинг.

Когда коллеги Виталия вернулись, не было надобности спрашивать, приехал ли Черный. Все трое работников синхронно и молча уселись за компьютеры и принялись старательно выполнять свои обязанности. Светлана и Катерина собрали волосы в скромные хвостики, а вечно взъерошенный Сергей был аккуратно причесан.

Приехал!

Заикин смотрел в монитор своего лэптопа, не видя его, и ждал. Ровно в четверть второго зазвонил его телефон.

— Виталий Степанович, зайдите в мой кабинет, пожалуйста, — холодно отчеканил Пяльцев.

— Есть, — ответил радостный Заикин.

Всего один этаж отделял его от первой значимой победы. Он считал шаги.

— Проходите, вас ждут, — мило улыбнулась секретарша Анна и указала на слегка приоткрытую дверь. Заикин вошел.

Запах приятного мужского одеколона и дорогого табака наполнял большой квадратный кабинет, оформленный в бежевокоричневых тонах. В глубоких креслах сидели трое мужчин. Они встали, когда Виталик появился на пороге. Пяльцев, Черный и незнакомый молодой человек по очереди пожали руку Заикину и снова сели.

— Виталий Степанович, — начал Пяльцев, почему-то глядя на левое ухо Заикина, — познакомьтесь. Это — Константин Леонидович Черный, новый директор нашего филиала. Молодой человек чуть заметно кивнул и покровительственно улыбнулся.

«Новый директор нашего филиала», — отозвалось в голове Заикина, но слова задержались где-то на поверхности мозга, не впитавшись в него, как капля растительного масла, скользящая по плотной непористой губке.

— Виталий Степанович — наш лучший специалист, — продолжал Пяльцев, обращаясь к гостям, — Он быстро введет Константина Леонидовича в курс дела.

— Мы будем крайне признательны, — пробасил Черный-старший и сложил обе руки на выпуклом животе, туго обтянутом пиджаком.

— Константин Леонидович приступит к работе в понедельник, просим вас оказать поддержку. Сейчас можете быть свободны.

«Новый директор нашего филиала». Фраза снова попыталась проникнуть в одеревеневший мозг Виталия. Он стоял, не двигаясь, и ничего не отвечал.

— Вы можете быть свободны! — громко повторил Пяльцев и посмотрел, наконец, в глаза Заикину. Взгляд его был беспокойным и удрученным.

— Слушаюсь, — ответил Виталий и пошел прочь.

Ожидание и волнение, которые до этого момента густели в его груди, вдруг превратились в твердые жгущие комки. Один застрял в районе солнечного сплетения, второй — в горле. Стало невыносимо трудно дышать, грудь пронизывала режущая боль. Виталий схватился за галстук, чтобы ослабить петлю, но не успел этого сделать и упал на пол приемной.

***

— Разряд! — скомандовал врач неотложки.

Последовал глухой удар, затем тихое гудение.

— Ничего, — отозвалась зрелая худощавая женщина, следившая за маленьким экраном кардиомонитора.

— Еще!

Снова послышался гудок дефибриллятора, постепенно переходящий в писк.

— Разряд!

Удар. Тело Виталия неестественно дернулось, конечности судорожно приподнялись и снова упали на ковер приемной.

— Ничего.

Врач медленно поднялся на ноги и отер лоб рукавом голубой форменной рубашки.

— Все, готов.

Секретарша Аня испуганно вдохнула и прижала обе ладони ко рту.

— Попробуйте еще! — запротестовал побагровевший Пяльцев. — Ему тридцать лет. Этого не может быть!

— Может, может, — устало заверил врач. — В наше время все может быть. Витя, — обратился он к санитару, — сворачиваемся. Вызывай Омегу.

Присутствующие — секретарша Аня, Пяльцев и оба Черных — стояли молча, не отрывая глаз от бездыханного тела Заикина. На лицах их было брезгливое любопытство, какое обычно испытывают люди, ставшие свидетелями страшного происшествия, не имеющего прямого касательства к ним самим.

Наблюдал за происходящим и сам Виталий. За двадцать минут до приезда скорой сознание его легко и беспрепятственно отделилось от материальной оболочки, корчившейся в инфарктных судорогах. Словно осадок, выпавший из сульфатного раствора в результате химической реакции, его выбросило вверх, освободив от жгущей грудь боли. Увидев себя со стороны и осознав, что произошло, он запаниковал, стал метаться по приемной, обращаясь к суетящимся вокруг тела людям. Но никто не слышал и не замечал его. Вскоре он понял, что все попытки привлечь к себе внимание тщетны и остановился в углу, в отчаянии наблюдая за напуганными сотрудниками, за врачами, хлопочущими над тем, что перестало быть им, Виталием, еще до того, как Анна истерично кричала в телефонную трубку на оператора скорой помощи.

— Звоните родным, — посоветовал врач перед уходом.

— Кажется, у него нет никого, — ответила секретарша и всхлипнула.

— Так легче. Меньше горя, — заключил врач. — Ну все, мы поехали. С минуты на минуту приедет…, — он осекся, чуть не произнеся слово «труповозка», но быстро подобрал эвфемизм. — Приедут ребята из Омеги, они заберут тело.

Сказав это, он кивнул своим коллегам в сторону двери, и все они вышли из приемной, ступая мягко, будто Виталий не умер, а просто заснул на полу и мог проснуться от звука шагов.

— Георгий, организуй все за счет фирмы. Похороны, поминки, что там еще. А мы поехали, — скомандовал Леонид Черный. Осторожно обойдя распластанное на полу тело и стараясь теперь не смотреть на него, отец и сын вышли прочь.

Как только за спинами высшего руководства захлопнулась дверь, секретарша сразу же разревелась в голос.

— Георгий Владимирович, что же это такое? Только что ведь здесь стоял. Живой, красивый!

— Не сыпь соль, уйди отсюда! — рявкнул Пяльцев.

Испуганная секретарша схватила короткий кожаный пиджак и выбежала из кабинета.

Оставшись наедине с Виталием, Пяльцев вдруг мелко задрожал и заплакал. Он опустился на колени возле тела и взял еще теплую руку.

— Виталик, сынок, я не виноват, — он проглотил слезы. — Я пытался тебя отстоять, клянусь. Что же ты так, а? Разве же можно так? Прости меня, сынок.

Он низко опустил голову и закрыл лицо свободной рукой. Заикин подошел и тоже сел рядом с телом, раскинув ноги. Или же то, что сейчас казалось ему ногами. Что делать дальше, он не знал. Впервые в жизни впереди не было цели или хотя бы смутного намека на то, что необходимо предпринять.

— Георгий Владимирович, они приехали, — прошептала Аня, осторожно заглядывая в приоткрытую дверь.

Двое дюжих парней легко и равнодушно погрузили тело на носилки, прикрыли его сероватой простыней и понесли прочь. Пяльцев пошел провожать.

Повинуясь порыву, Виталик вскочил и тоже пустился вслед за ними, но дорогу ему преградил невесть откуда взявшийся человек. То ли он появился здесь раньше и Заикин, охваченный отчаянием и страхом неизвестности, просто не заметил его. Или же странный мужчина внезапно материализовался из воздуха, Виталик не мог сказать наверняка. Последнее нельзя было отбросить, как невозможное, так как человек левитировал, будто надутый гелием воздушный шар. При этом он был не менее круглый и яркий. Острая рыжая бородка и коротко стриженые медные волосы, ярко-зеленый атласный халат до колен, широкие штаны персидско-синего цвета. Завершали пестрый гардероб золотистые мокасины на маленьких, словно у женщины, ножках.

В руках летающий человек держал предмет, похожий на пустую клизму, но гораздо большего размера и сделанную не из резины, а из бархатистой бордовой ткани. К горлышку клизмы-переростка прикреплялась длинная пластичная трубка с воронкой на конце.

Некоторое время толстяк глядел на Виталия, ехидно улыбаясь. Потом взял трубку и направил горлышко воронки на Заикина.

— Уиуиуиуиуиуиу, — озорно заскулил он, будто школьник, бегающий по коридору с игрушечным самолетом.

Но ничего не произошло. Виталий оторопело смотрел на пестрого чудака, не понимая, что тот делает.

— Вот хрен морковный! — выругался рыжий, недовольно потрясая клизмой. — Опять эффектный выход не удался!

Голос у него был высокий, мягкий.

— О! Заработало!

Он снова направил воронку в сторону Заикина, и на этот раз Виталий почувствовал, будто его подхватил невидимый смерч. Приемная закружилась, словно сумасшедший аттракцион, и превратилась в одноцветную круглую посудину, в которой вертели Виталия с огромной скоростью. Невесомое его тело будто вытянулось, стало тоньше, словно сделано оно было из теста. Огромная сила непреодолимо увлекала его к крошечному отверстию воронки.

«Вот и все», — подумал Заикин. В последний раз он попытался воспрепятствовать страшной силе, напряг все мышцы и изогнулся, но от этого только лишь перевернулся вверх ногами и проскочил внутрь воронки вперед головой.

Вопреки ожиданиям, Виталий не почувствовал ни боли, ни каких-либо других неприятных ощущений. И сознание попрежнему оставалось светлым. Плавно, словно маленький камешек, брошенный в стакан с водой, он опускался в глубокий сухой колодец, на дне которого виднелся приятный золотистый свет. Перед самым падением он сгруппировался и снова перевернулся вниз ногами, чтобы не приземлиться на голову.

— Бамц! — провозгласил знакомый мягкий голос, когда Заикин упал на большой пуфик, обитый молочным атласом.

Тот самый рыжий, который только что засосал Виталия в необыкновенную клизму, странным образом оказался и сам внутри нее. Он вольготно восседал на вздутом, словно дрожжевой пирог, диване и дружелюбно улыбался. Приглушенные бра в витиеватых узорах раскрашивали комнату в загадочный орнамент, отчего она походила на приемную мага-шарлатана.

— Давайте знакомиться! — весело предложил чудак. — Меня зовут Купрум. Я — лучший проводник мира мертвых!

Последнюю фразу рыжий произнес с таким пафосом и задором, будто всю жизнь только и делал, что снимался в рекламе стирального порошка.

— Виталий, — несмело представился Заикин. — Значит, я, действительно, умер? — на всякий случай поинтересовался он. — Мертвее не бывает! — радостно подтвердил Купрум.

Виталий скорбно вздохнул. Улыбка сразу же сошла с лица рыжего. Видимо, ему стало совестно за чересчур приподнятое настроение, совершенно не уместное в сложившихся обстоятельствах.

— Вы меня извините. Я безо всякого. Просто, с тех пор, как меня назначили проводником в раю, мне крайне редко приходилось встречать живых людей, — он замялся. — Вернее, мертвых. Вот оно как.

— Я попал в рай? — недоверчиво переспросил Виталий.

— Точно так. В него, — победно сообщил Купрум, ожидая, что такая новость непременно воодушевит гостя. — Добро пожаловать в ПРЗ!

— Что? — насторожился Заикин.

Много лет назад, когда Виталий был еще маленьким Виталькой, мама, Татьяна Заикина, частенько отвозила его к бабке в де- ревню. Сама же отправлялась в прибрежный санаторий, пытаясь одновременно поправить женское здоровье и несложившуюся личную жизнь. Одинокая тетка Виталика, которой в это время приходилось содержать и обиходить племянника, за что она чрезвычайно не любила родную сестру, говорила:

— Опять Танька в ПРЗ свои богатства повезла.

Под неблагозвучным сокращением подразумевалось народное, еще менее благозвучное название гинекологических санаториев. Значение слова, которое предшествовало грозному «ремонтный завод», Виталька узнал гораздо позже.

— Персональный рай Заикина! — объяснил рыжий.

— Персональный?

— Именно. Как в ваших мечтах.

Заикин недоверчиво улыбнулся и сел поудобнее.

— И ад у вас тоже персональный?

— Разумеется. В разработке концепций ада учитываются все страхи клиента. Индивидуальный подход — залог успеха. Вот оно как.

Непонятно, по какой причине, но от разговора со странным толстяком становилось легче, спокойнее. Улыбка у него была открытая, можно даже сказать, ангельская, как у маленького ребенка. Хотя совершенно нелепый наряд мужчины немного смущал Виталия. Может быть, в раю такой дресс-код, кто его знает.

— И какой же он, мой персональный рай?

— А вот прямо сейчас и посмотрим! У разработчиков уже все готово.

— Что же, уже давно было известно, что я умру именно сегодня?

— Да нет, конечно. Этого никто не знает. Особенно теперь, когда жизнь на Земле стала такая нервная. Раньше как было: уготовано, например, человеку в легионе служить и погибнуть от руки врага, он и живет по предначертанному. Поступает на службу в легион, служит-служит, потом зазевается и — бамц! Нет его.

Рыжий вытащил язык и изобразил предсмертную агонию. Вышло очень забавно.

— А теперь рождается, скажем, девочка. Ей на веку написано быть учительницей. А мама ее слушает каждый день по телику какое-нибудь «Я уеду жить в Лондон». Вам Тимати нравится?

Виталик отрицательно помотал головой.

— И мне тоже нет.

— Так вот, начинает она мечтать вырасти в красивую длинноногую певицу, которую заберут в Лондон, а вырастает в пышную коротконогую барышню. Ей и в Карабулак-то никто поехать не предложит, не то, что в Лондон. Вы в Карабулаке были?

— Нет.

— И я нет.

Маленькие белые руки рыжего лежали на пухлых коленях, по которым он постукивал указательными пальцами медленно и мерно, усыпляюще.

— Барышня эта становится нервозной, несчастной. Изнуряет себя диетами, спортивными упражнениями на голодный желудок. И вместо того, чтобы честно дослужить до пенсии в школе и потом нянчить внуков, она умирает в сорок от рака желудка. Вот оно как. Теперь все по-другому.

— А я? Сколько мне было предначертано? — решился спросить Виталий.

Рыжий внимательно посмотрел на него, раздумывая, видимо, стоит ли расстраивать новоприбывшего.

— Много. Минимум — семьдесят, максимум — восемьдесят четыре.

Заикин снова печально вздохнул.

— Вы не переживайте, — утешил его рыжий. — Зато нагрешить не успели. Как правило, директора филиалов в рай не попадают.

— Вы и об этом знаете?

— Разумеется. Просьбы живых — основной материал для разработчиков рая. И ада тоже.

— Как же вы успели приготовить все для меня? Я ведь час назад умер.

— Обижаааете, — проводник потряс в воздухе коротким пальцем. — У нас, знаете, какие эйчары? К подбору кадров мы относимся очень ответственно. Один разработчик за полчаса не то, что рай, целую вселенную изобразит. Вот оно как.

Виталик глядел на проводника удивленно, не моргая.

— А что? Ангелов сейчас много. Работы мало. Конкуренция — лучший катализатор самосовершенствования и роста.

Рыжий замолчал, довольный удачно ввернутой сложной фразой. Ему явно не хотелось прекращать разговор с Виталиком. То ли потому, что был он очень общительный, то ли, действительно, собеседники в этих местах встречались редко.

— Так что же, какой он, мой рай? — снова спросил Заикин.

— Да, правильно, — спохватился Купрум. — Поболтали — и хватит. Делом нужно заниматься.

Он достал из кармана халата устройство, похожее на айфон. Только немного больше.

— Версия 6.66, — объяснил рыжий, заметив интерес Виталия к необычной вещи.

— Но сейчас ведь только пятый вышел.

— Это у вас только пятый. А у нас уже шестой.

Он стал гордо нажимать несуществующие кнопочки на сенсорном экране. Стены маленькой уютной комнаты вдруг стали размытыми, посветлели, а затем и вовсе исчезли вместе с диваном и пуфиком, на котором до этого сидели Заикин и проводник. Виталий при этом не упал, как случилось бы, если бы он все еще был жив. Он левитировал так же, как и толстяк.

Теперь их окружал бескрайний космос. Но не черный, а слепяще белый. Яркое свечение было равномерным, будто исходило не от одного источника, а светилась каждая частица бесконечного пространства. Огромные полупрозрачные кубы медленно плавали в нем, насколько мог видеть глаз. Некоторые из них вдруг сливались в один, больший куб, другие делились на два или несколько маленьких, как одноклеточные организмы.

Виталий оглядывался вокруг, затаив дыхание от восхищения.

— Впечатляет, да? — спросил рыжий, сморщив круглое веснушчатое лицо в довольной улыбке.

— Невероятно! — подтвердил Заикин. — Что это за кубы?

— Это и есть те самые пространства, в которых помещаются персональные раи всех попавших сюда. Вот, смотрите.

Проводник набрал на своем айфоне короткую комбинацию, и один из ближних кубов стал медленно приближаться к ним. Он остановился на таком расстоянии, что Виталий уже мог рассмотреть то, что находилось за прозрачными гранями. Поразительно, но внутри куб казался в десятки, тысячи раз больше, чем можно было допустить, глядя на него извне. Будто это была лишь дверь в какое-то другое измерение. Лесистые покатые холмы убегали далеко вниз, упираясь в сочную долину, покрытую яркими цветами. Должно быть, они источали сладкий аромат, живой и пьянящий, какой не способен воспроизвести ни один парфюмер. За долиной виднелись высокие горы с заснеженными вершинами и маленький городок у подножия с аккуратными белыми домиками за живыми изгородями. Присмотревшись, Виталий увидел людей, казавшихся совсем крошечными тому, кто находился вне куба. Некоторые из них работали в огородах, кое-где покрывавших долину лоскутным пледом, другие танцевали или просто сидели на крылечках домов. Виталию захотелось пройти сквозь прозрачную стенку и вдохнуть воздух внутри этого куба.

— Это он, мой рай? — нетерпеливо спросил он рыжего.

— Неееет, конечно, нет. Разве вы когда-нибудь мечтали жить в маленьком городе у подножия горы, работать в огороде и собирать грибы в лесу?

— Нет.

— Об этом мечтал один нефтяник. Он погиб при взрыве на платформе. Не так давно, кстати. А вот, посмотрите, еще один.

Он снова набрал комбинацию на сенсорном экране. Рай нефтяника медленно отплыл в сторону, поменявшись местами с другим кубом.

Заглянув внутрь, Виталий смутился и, как ему показалось, покраснел (если после смерти такое было возможно). В просторном зале, выполненном в древнегреческом стиле, танцевали полностью обнаженные девицы с невероятно соблазнительными формами. Блондинки, брюнетки, шатенки. Одна и вовсе была бритая наголо, что совершенно не портило, но даже подчеркивало ее яркое красивое лицо. В центре зала на широкой кровати возлежал костлявый пожилой мужчина с бокалом вина в руке и наблюдал за девицами горящими глазами.

— Ну и ну! — удивился Виталий и отпрянул от куба.

— А по-моему, очень даже ничего. Хозяин этого рая родился в религиозной семье. С самого детства его убеждали, что обнаженная женщина — это зло, а желание обладать ею — страшный грех. За двадцать пять лет своей несчастной супружеской жизни он ни разу не видел собственную жену голой. Вот оно как.

— А как же они с женой…

— В специально приспособленной для греха ночной рубашке, — предвосхитил рыжий вопрос Виталия. — Но мечты, как правило, не имеют ничего общего с реальностью. К счастью.

— И что, он целыми днями только и делает, что…

— Ну да.

— А как же ему хватает…

— И это тоже входило в число его мечтаний.

— Ну и ну! — снова повторил Виталий.

— Ладно, заговорился я. Пора вам вступить в свои владения.

Проводник снова набрал какие-то цифры на светящемся дисплее своего волшебного устройства. Несколько ближайших кубов нарочито расплылись в стороны, будто вельможи, завидевшие королеву, и дали дорогу другому, который тут же пополз навстречу Заикину. Виталий затаил дыхание. Что могло быть внутри? Большой остров в южных широтах, его собственных южных широтах. На нем — высокие пальмы, гнущиеся под весом густых зеленых шевелюр. Ледяные ручьи, дарящие облегчение и умиротворение после возбуждающего дневного зноя. Невысокие кудрявые водопады, нежный песок, настолько чистый и однородный, что кажется жидким. В девственных зарослях спряталась хижина из бамбука и пальмовых веток. А в ней — молодая кроткая мулатка, отлично говорящая по-русски. Каждый день она будет готовить потрясающие блюда из рыбы и дичи, которую научится ловить Виталий.

А, может быть, там, за гранью, — шумный мегаполис, его собственный мегаполис с небоскребами, шопинг-молами, ресторанами, боулингами, полями для гольфа. В центре — дворец, в котором помещается резиденция мэра Виталия Заикина. Не исключено, что проводник прав, и то, что Виталий умер именно теперь — счастливое стечение обстоятельств.

— Вуаля! — провозгласил рыжий, когда куб подплыл совсем близко.

Виталий жадно прильнул к прозрачной грани. Поверхность ее была мягкой, как тело медузы, но теплой и сухой. Внутри куба он увидел кабинет Пяльцева, в котором совершенно ничего не изменилось с тех пор, как Виталий покинул его около часа назад. Только секретарша Анна, копошившаяся возле стеклянного столика в углу, сменила одежду. Вместо короткого сиреневого платья на ней была белая блузка, заправленная в облегающую черную юбку. И очки она надела другие — с узкими стеклами в бордовой оправе, делавшей ее похожей на лисицу.

— Зачем вы показываете мне кабинет бывшего начальника? — непонимающе обратился Заикин к Купруму.

— Но ведь это и есть ваш рай! — радостно объяснил тот.

— Что?

Увидев искривленное лицо Виталия, проводник смутился.

— Что значит «это мой рай»?

— Позвольте, я вам все объясню. Много лет подряд вы мечтали стать директором филиала и просили только об этом. В подготовке каждого проекта наши разработчики могут использовать только материал, произведенный вашими заветными желаниями.

— То есть, вы воссоздали компанию, в которой я работал и город, в котором я жил?

— Да нет же. Вы представляли себя только в этом кабинете за работой.

Виталик негодовал, и проводник совсем помрачнел.

— Вы хотите сказать, что в моем персональном рае нет ничего, кроме кабинета директора филиала какой-то недоделанной дочерней компании?

— Но разве вы не этого хотели?

— Да, хотел, но ради чего? Ради достатка, красивых женщин, возможности отдыхать, иметь интересное хобби, наконец!

— Послушайте, если бы вы просили то, что сейчас перечислили…

— Все. Хватит. Я все понял.

Заикин закрыл лицо ладонью и несколько минут ничего не говорил. Проводник тоже не решался нарушить молчание.

— Есть какая-нибудь возможность поменять свой рай? Или хотя бы внести изменения?

— Боюсь, в данный момент нет.

— А что же ваши хваленые разработчики?

— Им это ничего бы не стоило. Но ресурс ограничен, понимаете? Сейчас вообще сырьевой кризис. Вот оно как.

— И сколько я должен провести в этом… раю? Вечность?

— Нет-нет. Не вечность. Никто не может вечно оставаться в раю, как, собственно, и в аду. Я же говорю, ресурс ограничен.

Потом опять на землю. Так что, лет пятьдесят, не больше.

— Пятьдесят лет?

Виталию показалось, что он захлебывается воздухом. Испуганный проводник отпрянул в сторону.

— Не переживайте так, пожалуйста, — стал просить он. — Есть один вариант.

— Какой?

— Если ваш рай вас не устраивает, его можно вернуть по гарантии лет через тридцать.

— Как это сделать?

— Нужно молиться и мечтать. Чем чаще, тем лучше. Есть одна книга, называется «Мечта — работа — результат», не слышали?

— Слышал, — угрюмо ответил Виталий.

— Очень дельная вещица, скажу я вам. Если хотите…

— Ничего я не хочу.

Он снова глянул внутрь куба. Секретарша сидела в одном из кресел и пила кофе из крошечной чашечки, картинно отставив в сторону мизинец.

— А секретарша Пяльцева тоже умерла? — спросил Заикин, кивнув на девушку.

— Нет, конечно. А если б и умерла, вряд ли сюда попала бы.

Секретарши, как и директора филиалов, редко к нам попадают.

— Но кто же тогда эта женщина? Она очень похожа на Анну.

— Это Анна.

— Анна, но не та?

— И та, и не та. Сложно сказать. Может быть, секретарша вашего Пяльцева — тоже совсем не та Анна, а всего лишь часть персонального рая Пяльцева.

Виталий подумал о том, что он никогда не видел Георгия Владимировича за пределами офисного здания. Иногда кто-то из коллег говорил: «Пяльчик уже приехал» или «Пяльчик уже уехал», но сам Заикин, как ни странно, никогда этого не видел.

От расстройства и сложностей, разобраться в которых было просто невозможно, голова Виталия разболелась еще больше.

В висках стучало.

— А аспирина здесь тоже нет? — спросил он толстяка язвительным тоном.

— Аспирин есть.

— Но ведь я не мечтал об аспирине!

— Это будет маленький бонус.

Проводник подлетел к кубу, тронул желеобразную стенку, и в ней тут же образовался проход.

— Вы не отчаивайтесь, пожалуйста. Помните, мечта — работа — результат. И тогда лет через тридцать мы с вами снова увидимся.

— До скорого! — злобно кинул Виталий и ступил в прямоугольное отверстие.

Стенка куба за его спиной тут же потеряла прозрачность и покрылась толстым слоем бежевой штукатурки. Секретарша подняла голову.

— Виталий Степанович, рада вас видеть! Кофе?

— Не откажусь, — угрюмо ответил он и опустился в кресло директора.

— Я хочу вам сказать, — заискивающе начала Анна, — я очень рада, что теперь вы будете нашим директором. Пяльцев, конечно, был добрым человеком, пусть земля ему будет пухом. Но вы — другое дело. Вы компетентный, ответственный. Я сказала нашим: с Виталием Степановичем работать будет — как в раю!

Стеклянный мир

Антошка сидел на берегу, широко раскинув худощавые, слишком длинные для его неполных восьми лет ноги. Солнце теплыми пушистыми лапами гладило веснушчатое лицо с очень простыми, ладными чертами. Густые рыжеватые волосы маленькими рожками топорщились от избытка высохшей на них соленой воды. Легкий морской бриз, слегка приподняв тонкую ситцевую рубашку, ощупывал острые мальчишечьи ребра, выступавшие под гладкой, еще по-детски нежной кожей.

Резкими движениями высвободив руки из платинового прибрежного песка, мальчик тремя громкими хлопками очистил ладони и правой рукой извлек из кармана шорт небольшой мешочек. Зажмуренные от солнечного удовольствия глаза еще больше сузились, и задорная мальчишечья физиономия расплылась в лучезарной загадочной улыбке. Антошка быстро развязал тесьму на мешочке и на песок выпали три стеклышка разной формы. Происхождение этого сокровища трудно было определить. Оно походило на осколки флаконов каких-то духов или очень редких спиртных напитков. Но их цвет был совершенно невероятным! Первое — насыщенно-алое, будто отколовшееся от солнца, которое когда-то, заходя на закат, случайно зацепилось за край моря. Второе — густо-синее, как летнее ночное небо, по которому торопливо бежит свет маяка. Третье же, казалось, было зеленее свежего папоротникового листа, только что напившегося воды опасных прерий.

Очень бережно, двумя пальцами, Антошка взял кусочек заката и поднес его к правому глазу, плотно зажмурив левый. Мир зарделся! По бордовой пучине моря поплыли быстроходные суда флибустьеров. Пурпурный воздух жужжал, раскалившись от выстрелов пузатых пушек, паливших с палуб корветов и фрегатов. Крики борющихся врукопашную и фехтовавших пиратов едва доносились до Антошки, и он не мог разобрать слова. Самому солнцу, казалось, было жарко от разыгравшейся внизу красной битвы.

«НА АБОРДАЖ!», — отчетливо услышал Антошка грозный баритон и выронил красное стеклышко.

Украдкой поднявшись по Антошкиной спине, ветерок тонко защекотал коротко стриженый затылок. Мальчик поднял руку и всей пятерней громко поскреб круглую соленую голову.

«Синее. Да, синее», — выбрал он и аккуратно приложил к глазу очередное стеклышко. На первый взгляд совсем ничего не изменилось. Если бы не высокий Волшебник, бредущий по берегу, простой обыватель и не заметил бы, как сильно он, Антошка, изменил мир. На Волшебнике был темно-синий высокий колпак с золотыми звездами и широкий, ниспадающий крупными складками, фиолетовый плащ. Но это был не обычный фиолетовый, а очень теплый, будто в холодную синюю воду плеснули красного пламени и перемешали.

Волшебник остановился, повернул к Антошке седое, морщинистое, доброе лицо. Улыбнувшись, он сложил ладони сухих старческих рук лодочками, опрокинутыми вверх дном и повернутыми друг к другу внутренней частью, и что-то в них прошептал. Затем, легким изящным движением старик выплеснул из лодочек что-то невидимое. Произошло неимоверное: все — море, небо, солнце — стало фиолетовым. Только разно-фиолетовым. В солнце будто намешали золотого, в море — салатного, в воздух — хрустального. Антошка радостно засмеялся и крепко сжал в ладони фиолетовый мир.

На очереди был зеленый. Солнце попрощалось с зенитом и уже устало клонилось к морской колыбели. Зеленое стекло было самым большим, поэтому держал его Антошка по-другому, образовав из указательных и больших пальцев обеих рук овальную рамку. Зеленый мир он любил больше всего. В нем не происходило ничего из ряда вон выходящего. Малахитово-серебристые рыбы выглядывали из изумрудных глубин своими круглыми стеклянными глазищами. Свеже-салатные листья облаков время от времени прятали доброе лимонное солнце. Все жило, росло, двигалось и навевало спокойствие, от которого мягко бурчало в Антошкином животе, и он вспоминал про сочные красные яблоки и печенье со сгущенным молоком. «Хорошо, — мурчало в голове у Антошки, — искупнуться бы еще разок. Но ведь не успею. Совсем ничего уже не успеваю».

Он собрал свое радужное сокровище, сдул с него прилипшие песчинки и снова сложил в мешочек. Взяв в обе руки две огромные корзины, все это время ждавшие за его спиной, Антошка побрел по берегу, аккуратно обходя раскаленные, щедро измазанные кремом для загара, оголенные тела.

«Беляши с мясом! Пирожки с повидлом, с капустой», — охрипшим после долгого дня альтом рассекал зной Антошка и босыми ногами время от времени втаптывал окурки в платиновый прибрежный песок.

Беременная

Если бы мои ягодицы умели читать и знали толк в истории средневековья, вчерашним утром они, наверняка, решили бы, что парковые скамейки города Зеленоморска изобрел инквизитор. Нелепое дощатое сооружение с редкими остроугольными секциями стало его лебединой песней. В тот самый момент, когда неподготовленный зад уставшего прохожего начинал адски ныть в тех местах, где деревянные бруски впивались в человеческую плоть, из дальнего угла преисподней будто слышался зловещий шепот палача:

— Я все еще здесь… Пусть сношен последний испанский сапог, а железная дева не заключит больше никого в свои кровавые объятия, но в Зеленоморске все еще стоят парковые скамейки… Мучьтесь же, потомки! Страдайте, несчастные!

Да, именно так подумали бы мои ягодицы, если бы умели думать, после полутора часов, проведенных нами перед зданием типографии «Норма». Но деваться было некуда. Редактор опаздывал, а в ближайшем кафе собрался местный синеватый бомонд, отбивавший своим видом желание коротать время в заведении со сладким названием «Ириска».

Время от времени я вставала и прохаживалась вдоль хрустящей осенней аллеи. Потом снова садилась и рассматривала длинный ряд старых построек, которые вспучило бесчисленными офисами и магазинчиками. На фасаде одного из домов уцелела первозданная лепнина. Искусные гипсовые завитки были отреставрированы и окрашены в ярко-белый цвет. Они беспощадно контрастировали с темно-коричневой дымчатой витриной и пестрыми вывесками косметического салона, расположенного на первом этаже. В таком состоянии этот дом напоминал преуспевающего буржуа, на фамильном древе которого однажды повесился разорившийся барон. Унаследовав и значительно приумножив галантерейный бизнес отца, коммерсант все же старался не произносить слов «панталоны», «чулки» и «бюстгальтер». Аристократические хромосомы предка вскипали в буржуазной крови и требовали эвфемизмов.

Дело шло к обеду, ветер смелел и пробирался за шиворот холодными пальцами. Я подняла воротник пальто и насупилась, словно наседка, обняв с материнской любовью портфель с рукописью. Неужели этот день, наконец, настал? Несколько лет я вынашивала идею своего первого романа, продумывала сюжет до мельчайших деталей, выписывала отдельные эпизоды. И только лишь полгода назад совершила поступок, показавшийся безрассудным всем окружающим: вместо того, чтобы ясным весенним утром анатомировать разум студентов аналитическим чтением, я отправилась к директору и написала заявление.

— Но почему? Вас не устраивает зарплата? Мы можем что-то придумать, — обеспокоилась шефиня.

Проработав в колледже пять лет, я и не догадывалась, что с моей анорексичной зарплатой «можно придумать что-то», кроме как оплакать и разделить на пять равных частей (столько раз в месяц я беру смешную тележку на скрипучих колесиках и отправляюсь на оптовую базу за городом, чтобы купить продукты подешевле).

— Нет, дело не в этом, — честно ответила я, а потом соврала. — По семейным обстоятельствам.

Однажды во время экзамена разозленный «неудом» студент обозвал меня «старой клизмой» перед тем, как обиженно хлопнуть дверью. И был отчасти прав: в моральном плане каждый учитель — клизма. Только особая клизма, умеющая работать только в одну сторону. Хороший педагог сжимается до предела, выдавливая из себя ежедневно всю энергию в надежде на то, что «орошение» принесет пользу студенческим умам. Плохой учитель — это клизма, сжатая природой или жизненными обстоятельствами еще до аудитории, и потому старающаяся втянуть все на своем пути. Раздувшись до своего нормального размера, такие клизмы успокаиваются и приходят в состояние равновесия.

Я всегда была клизмой первого образца и чувствовала — еще полгода в колледже, и истончившаяся резина на моих боках лопнет с жалобным треском и забрызгает маркерную доску жалкими остатками вдохновения. А после наступит творческий климакс. Вернее, «клизмакс». Нужно было спасаться бегством, что я и сделала, как только получила расчет у бухгалтера.

Вечернее репетиторство вполне позволяло свести концы с концами, а утренние и дневные часы наполнились неторопливой работой над романом.

Чувствуя на своих коленях приятную тяжесть от портфеля, в котором жила курносая веснушчатая героиня Катерина, я с теплотой и радостью вспоминала дни, когда, заварив себе чашку горячего шоколада и сделав толстый бутерброд, будила мою Катьку и заставляла ее шагать дальше по белым страницам.

— Извините, вы не знаете, который сейчас час?

Звонкий женский голос отвлек меня от воспоминаний. Принадлежал он русоволосой молодой женщине в ярком болониевом пальто, с трудом застегнувшемся на огромном круглом животе.

— Знаю. Половина первого.

— А вы тоже на прием?

Она кивнула в сторону грибницы заведений напротив, и тогда я вспомнила, что рядом с издательством имеется также перинатальный центр. Ее вопрос порадовал меня: пока тебя принимают за беременную — ты еще молодая клизма. С горячим шоколадом, однако, нужно заканчивать.

— На прием, — согласилась я.

— Не к Ходакову, случайно?

— Нет. К Розумовскому.

Имя редактора издательства «Норма» ни о чем не сказало моей собеседнице, и она пожала плечами.

— Не слышала о таком. Он хороший врач?

— Думаю, не очень.

На лице русоволосой отразилось недоумение.

— А зачем же вы у него наблюдаетесь?

Я пожала плечами так же, как она несколько секунд назад.

— Человек хороший.

Женщина надолго задержала на мне взгляд, затем отвернулась и некоторое время сидела молча. Это явно давалось ей с большим трудом. Два с половиной триместра благополучной беременности наполнили ее щеки мягким румянцем, бедра — несколькими килограммами лишнего веса, душу — гордостью за собственную причастность к великому таинству репродукции, а ее дни — скучными сериалами без убийств и жестокости. Среди подруг, вероятно, были все больше незамужние (ей едва ли исполнилось двадцать два), а с ними она теперь говорила на разных языках.

— А какой у вас срок? — не выдержала она, наконец.

— Шесть месяцев, — сказала я и погладила портфель.

— Мальчик или девочка?

— Девочка.

— Правда? И у меня девочка! — почему-то обрадовалась собеседница. — А вы выбрали имя?

— Да. Катерина.

— Хорошее имя, — одобрила русоволосая. — Правда, мой муж расстроился, когда узнал, что будет дочка. Сына хотел. А ваш?

— Я не замужем.

В глазах над румяными щеками снова заиграл калейдоскоп неприятных чувств — недоумение, жалость, недоверие.

— Как же вы обходитесь одна? — снова спросила она, предусмотрительно задушив в себе ряд более интересных вопросов, как то: «Куда девался папаша?», «Почему не сделала аборт?», «На что собираешься жить?» и так далее.

— Отлично обхожусь! — бодро заявила я и почесала левое ухо. Оно всегда чешется, когда я много вру.

— Но ведь ребенку нужен отец! — продолжала настаивать русоволосая. — И вообще, неужели у вас никогда не возникает трудностей, с которыми невозможно справиться самой?

— Почему же, возникает.

Из-за поворота в ближайший квартал появилась старенькая иномарка, за лобовым стеклом которой мелькнули пышные усы редактора Розумовского. Я встала, не отнимая портфель от груди.

— Вы знаете, иногда так трудно становится, что легчает только от стакана водки. Ну, ничего. Если повезет, сегодня заключу контракт, продам Катьку, и бедам конец.

Румянец сошел с лица моей бедной собеседницы. На мгновение я даже испугалась, что перегнула палку, но сразу же успокоила себя тем, что настоящая беременная за такую настойчивость могла ни то что перегнуть, а и сломать ту же палку прямо о спину в болониевом пальто.

Женщина открыла рот, готовясь сказать что-то невообразимо значительное и осуждающее, но редактор Розумовский уже вылез из машины и махал мне рукой. Я отдала русоволосой пионерский салют, резко повернулась на каблуках и пошла в сторону типографии, виляя отдавленными ягодицами.

Женькина мансарда

В крошечной однокомнатной квартирке моей подруги Женьки царил ужасающий беспорядок. Сама Женька сияла так, будто вместо мозга в ее голове была вольфрамовая спираль, а из пятнистого ковра в пятки поступало электричество. Такое положение вещей несколько настораживало: все три года нашей дружбы прошли под слезно-серым знаменем Женькиной меланхолии, единственным положительным последствием которой был абсолютный порядок в доме подруги. По правде говоря, Женька имела все основания для того, чтобы обижаться на собственную судьбу. Жизнь ее не складывалась, словно тугой зонтик, который вечно начинает упрямиться в тот самый момент, когда к остановке подъезжает нужный троллейбус.

Лишив Женю родителей еще в младенческом возрасте, страховая компания под названием «Судьба» выплатила сироте небольшую компенсацию в виде разнообразных талантов: еще в детстве у нее обнаружился абсолютный слух, который в юности подкрепился глубоким и чувственным, как у Полины Агуреевой, голосом. Женя проявляла недюжинные способности к живописи — могла нарисовать невероятно достоверный портрет или замечательный натюрморт. Причем делала это, полагаясь лишь на свою интуицию, так как никогда не обучалась художественному ремеслу.

Но бабушка Жени, Калина Николаевна — женщина с характером сталевара и барственностью директора нефтеперерабатывающего завода — не хотела и слышать про поступление в Пустошевский институт культуры и искусств, которым грезила Женя.

— Акварель на хлеб не намажешь! — заявила она однажды и по своему обыкновению сложила сухие светлые губы в жирную точку.

Так Женя попала в Зеленоморский кулинарный техникум, откуда вернулась без прежних персиковых круглых щечек и светлых надежд на будущее. Выглядела она так, будто все три года работала подопытной собачонкой в институте диетологии, а не изучала технологию хлеба, кондитерских и макаронных изделий, как утверждалось в дипломе цвета копченой рульки.

Теплое, можно даже сказать горячее место в офицерской столовой ждало горе-кулинара сразу же после выпуска: об этом позаботилась хорошая бабушкина приятельница, кладовщик военсклада.

— И голодной никогда не будешь, и замуж быстро выйдешь, — рассудила бабушка, довольная тем, что практически обеспечила внучку единственными необходимыми любой женщине вещами: едой и мужем.

Но, как на беду, офицеров все больше интересовали казённые харчи, и они не обращали никакого внимания на маленькую унылую Женьку, почти незаметную среди парящих котлов и шипящих жаровен. Добрая и совершенно бесхребетная, через год работы в столовой Женя стала невольно представлять, как варит бабушку в большой алюминиевой кастрюле, предназначенной для борща.

Уж не знаю, чем могла закончится эта печальная история, если бы одним пасмурным утром инфаркт не прикрутил конфорку под кипучим котлом бабушкиной жизни. Неожиданно для самой себя Женя жестоко переживала безвременный уход Калины Ивановны. Совесть, пойманная на крючок суеверного страха, нашептывала о причастности кровавых Женькиных мечтаний к сердечно-сосудистой катастрофе в бабушкиной груди. И без того незавидное положение дел усугубляли постоянные злоключения, которые предрекала строгая воспитательница.

Уволившись со столовой и окончив дизайнерские курсы, Женька долго скиталась без работы и была вынуждена продать свои золотые украшения — единственное, что осталось от матери. Когда, наконец, удалось найти место на фабрике бутафорских витражей, ее заработок выглядел еще более бутафорским, чем пестрые узоры на стекле, которые фабрика предлагала производителям элитных шкафов и фешенебельных клозетов.

Примерно в то же время Женя влюбилась в художника Ивана Хаски. Отчего молодой человек выбрал себе собачий псевдоним, я не знаю. Но знаю, что, повстречав Женю, художник сразу же перестал быть бродячим и охотно одомашнился. Целыми днями он ожидал вдохновения на старом бабушкином диване, пребывая в подавленном настроении, и невероятно оживлялся, когда Женя появлялась на пороге с авоськами, полными снеди.

На несмелые намеки о скудости семейного бюджета и наличии на фабрике вакансии кладовщика Иван обижался и, громко хлопнув дверью, уходил на кухню, где надолго оставался наедине с авоськами.

— Работа за зарплату убивает творчество! — часто говаривал он, поглаживая неопрятную черную бородку.

Однажды утром Женя обнаружила, что Хаски еще накануне вечером расправился с обеими порциями приготовленного ею завтрака. Она ворвалась в комнату и стянула с возлюбленного одеяло:

— Ты чего? — не понял Иван, пытаясь соорудить себе тогу из простыни.

— Как ты мог сожрать мой завтрак? Я ведь целый день на работе голодная буду! — возмутилась Женька.

— Разве вы забыли, Евгенья Паллна, я весь день вчера писал! Я всегда голоден, когда работаю!

Он поймал край отобранного одеяла, выдернул из Женькиных рук и укрылся, оставив снаружи лишь косматую голову.

— А мне что прикажешь, — пробормотала Женька, срываясь на плач, — акварель твою на хлеб намазывать?

Она снова ухватила одеяло и на этот раз отшвырнула его в угол комнаты.

В тот же день Иван испарился с холста Жениной жизни, оставив за собой лишь темное пятно неприятных воспоминаний и три потертых синих носка на полотенцесушителе. Поначалу Женя корила себя за грубое обращение с другом, но вскоре случайно узнала, что причиной разрыва стала вовсе не «бутербродная» ссора, а другая женщина — пожилая светская львица, соблазнившая Хаски щедрым пайком и мастерской, обустроенной во флигеле загородного особняка.

От постоянных расстройств Женя сильно занемогла и стала частенько вызывать участкового врача, то есть меня. Так мы и подружились.

Разнообразные укрепляющие средства и витамины, которые я выписывала, постепенно поправили Женькино здоровье, но они оказались совершенно бессильны в борьбе с роем жалящих комплексов и бурьяном разочарований. В душе ее было по-прежнему пасмурно, как в индийском городе Черапунджи.

Именно поэтому меня так сильно удивило внезапное просветление на сером небосводе.

— Был на квартиру налет? К нам заходил бегемот? — спросила я, указывая на открытые картонные коробки и клочья бумаги, разбросанные по полу.

— Вовсе нет, Верочка. Вот, гляди!

Она протянула мне пестрый проспект, испещренный яркими надписями.

— «Тренинговый центр ручей. Реализуйте свой потенциал!» — прочла я и с непониманием подняла глаза.

— Ты читай, читай дальше! — настаивала Женька.

Из уважения к подруге я просмотрела рекламный текст, хоть в этом не было необходимости. Красноречивые молодые люди в опрятной одежде постоянно околачивались около поликлиники с пачками подобной наживки в руках. Разные по форме и размеру проспекты всегда несли один и тот же посыл, выраженный словами, наподобие «достижение», «освобождение», «совершенствование», «раскрытие» и прочие «-ие». Все эти существительные магически действовали на ослабленные гриппом организмы, которые с трудом несли себя в поликлинику, чтобы закрыть больничный и вернуться на опостылевшую работу, где их ожидала сплошная «-ость», как то: «усталость», «неудовлетворенность», «бесперспективность», «нервозность» и прочая гадость.

— Ну, прочитала, и что?

— А то, что я была на первом тренинге! — гордо сообщила Женька.

Возглас негодования поднялся из моей груди, но по пути благоразумно зацепился за кадык и не выскочил наружу.

— И как все прошло?

— Невероятно!

От возбуждения Женька подпрыгнула на месте:

— У нас была беседа о том, что каждому человеку в жизни нужна четко определенная цель.

— Неужели? И как же они до этого додумались? — не удержалась я, но Женька не заметила сарказма и продолжала:

— Так вот, сперва нужно обязательно понять, чего ты хочешь больше всего.

— И ты поняла?

— Да! Я хочу, — она всплеснула руками, будто была волшебницей, и то, что она желала, должно было вот-вот появиться перед нами в комнате, — я хочу стать первоклассным портретистом, жить в маленьком загородном доме с мансардой, в которой я устрою мастерскую.

Сказав это, она заулыбалась, словно невеста, ожидающая своей очереди перед ЗАГСом в толпе гостей. От ее радости у меня вдруг потеплело на душе.

— Это чудесная мечта, Женечка. Чур, первый портрет из мансарды — мой.

— Однозначно. Но ты не совсем верно поняла: это вовсе не мечта. Мечтать нельзя, нужно ставить цель и действовать.

В ее голосе зазвучали нотки коучера, который, судя по Женькиному воодушевлению, очень талантливо интерпретировал русскую народную сказку о мужике, который мечтал под кустом, как поймает зайца, обменяет его на свинью, желательно, беременную. Потом продаст поросят, купит дом, возьмет жену, желательно, беременную, и будет ему счастье. А заяц, тем временем, и был таков.

Вдруг в мою голову пришла пугающая мысль: неужто Женька надумала продать свою однокомнатку в центре города и купить развалюху где-нибудь в глухом селе?

— Так вот, — беззаботно продолжала она, не замечая мой обеспокоенный взгляд. — На первом тренинге нам дали задание купить несколько вещей, связанных с поставленной целью. Если брать мой случай, например, это могут быть предметы, которые я размещу в своей будущей студии, понимаешь?

Я кивнула и вздохнула с облегчением: квартира пока уцелела. Женька же вспорхнула с дивана и парила над коробками.

— Ты знаешь, мне очень повезло. Умер один местный художник… В смысле, художника жалко, конечно, но его имущество родственники стали распродавать за копейки.

Женя открыла одну из коробок и бережно вынула потертый деревянный подрамник.

— Все очень ветхое, но о новом пока и мечтать не приходится.

— А по-моему, так даже лучше, — подбодрила я. — Мало того, что ты сделала первый шаг к цели, еще и дала новую жизнь вещам, которые, скорее всего, отправились бы на свалку.

— А ведь правда! — обрадовалась Женька. — Знаешь, художник этот был очень талантливый. Картины они тоже продают, но для меня слишком дорого. Зато я взяла еще мольберт в отличном состоянии и экорше.

Она придвинула к себе одну из коробок и вынула гипсовую голову с изуродованным лицом.

— Мамочки мои, что за жертва Ацтеков?

— Да нет же. Это и есть экорше. Учебное пособие для художников. Части тела без кожи.

— Все?

— Что «все»?

— Все части, что ли? — испугалась я.

Женька хихикнула.

— Ну, у меня только голова пока.

— Слава Богу!

— На самом деле, все это — очень нужные вещи. Кстати, не все мои покупки такие старенькие и страшненькие. Вот, погляди.

Из тряпичной Женькиной сумки появился длинный сверток.

— Это репродукции моего любимого художника. Его зовут Афремов.

Изображения, и в самом деле, были необыкновенные. Сочные, красочные, будто разноцветная карамель. Сразу становилось ясно, почему они полюбились Женьке: в них была радость и полнота жизни, которой так ей не хватало.

— Повешу их в студии, — сказала она и снова свернула фотографии.

— А отчего не снять ковер и не повесить их прямо сейчас?

— Нельзя, — замотала головой Женька. — Нам объяснили так: все эти предметы — часть будущего, к которому нужно стремиться. Их обязательно нужно спрятать. Если начать пользоваться сейчас, то получится, что ты, вроде как, довольствуешься малым, теряешь стимул, понимаешь?

Я озадаченно почесала голову.

— Не понимаю. Почему не пользоваться собственными вещами, которые тебе очень нравятся. Знаешь, у моей бабашки был сервиз из настоящего японского фарфора. Ее брат из рейса привез. Чашечки в нем были такие тоненькие, почти прозрачные, а на их дне просвечивался силуэт японки, если через дно на свет смотреть. Прелесть, в общем, а не сервиз. Бабушка так его берегла, что использовать по назначению никогда не позволяла. Даже ради самых дорогих гостей не доставала. А когда она уже совсем старенькая была, в серванте сорвалась стеклянная полка. Все вдребезги. Все чашечки до одной. И знаешь что? Она даже не расстроилась. Охладела, видимо, к своей драгоценности. И что толку было в этих чашках за всю их долгую жизнь?

Женька морщила лоб, обдумывая мои слова.

— Это совсем другое. Одно дело — беречь то, что тебе, в принципе, и не нужно. А другое — готовиться к свершениям. Вот представь, например, ты собираешься испечь наполеон, но съедаешь весь крем вместо того, чтобы намазать коржи.

В моей голове вдруг возник образ Женьки, жующей яркие репродукции.

— Или так, — продолжала она. — Ты покупаешь платье для новогодней вечеринки с сотрудниками, но начинаешь носить его на работу еще в начале декабря. Считай, вечеринка испорчена.

Женька щелкнула пальцами, довольная удачно подобранным примером.

— Воля твоя, — согласилась я. — Прячь свои сокровища.

В тот день мы еще долго говорили о будущем. Представляли, как станем по выходным собираться в Женькиной усадьбе вместе с мужьями, которые к тому времени обязательно у нас появятся.

— Завтра я куплю нам с тобой по паре мужских трусов, — помню, объявила я после третьей рюмки коньяка.

— Зачем это?

— Как зачем? В качестве предмета, связанного с поставленной целью.

— А когда она будет достигнута, возьмем их в рамку и повесим в гостиной, — смеялась в ответ Женька и щурила глаза, сиявшие не хуже вечерних пейзажей ее любимого художника. Я даже подумывала о том, что была слишком строга к чудодейственным тренингам.