Письма Василиссы

«И неважно, что в путешествии домой часто приходится идти с пустыми карманами. Возможно, именно поэтому идти по дороге получается с такой легкой душой».

О. Примаченко

Записки от Бога

Когда вышла на улицу, вместо привычного маршрута домой я вдруг решила выбрать другой. Потом одернула себя. А потом еще раз одернула, чтобы все же пойти за тем первым, нечаянным порывом. И пошла. Быстро и легко. Между домами и витринами, между разговорами старушек про спектакль и разговорами двух парней про пельмени к пиву, между холодным ветром и дрожащими фонарями.

Я так иду и пою про себя песню про город, проспект, дорогие лимузины и женщин с золотыми волосами. И туда, в заветное место между ребрами, впускаю жизнь, не пытаясь ее переделать или осудить. Всю жизнь, до капли. С ее пельменями и спектаклями.

От этого мне дышится полной грудью. От этого с каждым шагом все больше доверяется своему пути. И внутри сама собой начинает крутиться мантра «все будет хорошо».

И тогда, ровно через шесть шагов, меня прошибает волной.

Как будто мне тихонечко сказали, что Бог меня любит. Только не как женщина в берете с мягкой улыбкой и бесцветным лицом, протягивая буклет. По-другому. Сказали так, что я действительно поверила.

Потому что именно на этом городском маршруте, который я выбрала нутром, Бог приготовил для меня подарок. Записку, дорожный указатель, транспарант.

Тут с видом на самый красивый собор города играет музыкант. И так играет, что толпы мурашек катятся по моей коже гурьбой. И все мои беспокойства о будущем, страхи и сомнения отваливаются разом, комком, коркой.

Как же хорошо! Что я могу вот так стоять среди огней самого нежного места города и слушать музыку. Что в моем кошельке еще есть монеты, которые я до последней копейки высыплю в спортивную сумку музыканта. Что у меня есть время так остановиться, засунуть руки в карманы пальто и раскачиваться в такт. Что я есть. И я жива.

Каждый раз, когда я пишу, внутри меня остается чувство, выразить которое не смогут все языки мира. Поэтому я продолжаю заново писать свой единственный текст.

О том, что бывает по-всякому. Но что бы ни было, нужно найти в себе силы идти. Чтобы впускать в себя жизнь, собирать случайные записки от Бога, идти по стрелочкам и находить свои подарки.

Несмотря ни на что.

Суперсила

В мамином журнале «Я — пенсионер» есть самая лучшая рубрика на свете. Называется «Клуб одиноких сердец». Я всегда ее читаю от первого слова до последнего. Потому что там в трех незамысловатых предложениях простой человек из села Нижний Ольшанец делится своей жизнью, своей историей. Рассказывает, что он до пенсии работал, растил детей, а теперь остался один, любит рыбалку, собирает травы, ищет хозяйственную добрую женщину до 65 лет.

И я всегда сразу очень ясно представляю себе деревянный дом, чай из сушеной мяты, ягоды летом, внуков на каникулах.

Или, например, средней полноты женщина 70 лет ищет сексуального мужчину с чувством юмора, потому что с первым мужем любви не получилось, а она еще здоровая и энергичная. И я сразу представляю, как она красит губы, надевает выходное платье, бусы и просит соседку ее сфотографировать, чтобы вложить снимок в письмо сексуальному мужчине. А потом, раскрасневшаяся, будет искать очки, которые опять куда-то завалились, потому что от мужчины придет ответ. И соседка с очками тоже придет, чтобы это письмо читать и советовать, что писать в следующем.

Но больше всего в этой рубрике мне нравится то, что в каждой истории есть самая лучшая вещь на свете. Есть надежда. Потому что все они заканчиваются одним словом: «жду».

Я после этого «жду» всегда думаю, что у человека, как у героев комиксов и черепашек ниндзя, тоже есть суперсила, есть суперспособность. Эта сила — верить и ждать.

Даже в конце трудной и длинной жизни все равно верить и все равно ждать.

***

Знаменитый итальянский сценарист Тонино Гуэрра о своем пребывании в нацистском концлагере рассказывал так: «Там можно было умереть каждый день и каждый день тебя окружала поэзия».

Однажды их затолкали в разрушенную церковь и бросили на солому, чтобы они провели там ночь. А в полночь с передовой вернулся солдат, который продал пару женских чулок и за вырученные деньги купил для всех баночку меда. Тонино говорил, что в тот момент от этой красоты наворачивались слезы.

А в рождественскую ночь в лагере один молодой итальянец попросил Тонино приготовить тальятелле. Тонино спросил:

— Как же мне его приготовить?

Тот ответил:

— С помощью слов.

И тогда Тонино стал вспоминать, как готовила тальятелле его мама. Он стал рассказывать, а все собрались вокруг и внимательно слушали, как Тонино рассыпает муку, добавляет яйца, много яиц, потому что людей много, 80 человек. Раскатывает мягкое тесто, разрезает его. Рядом уже закипает вода, он опускает макароны в шипучую воду. «Тальятелле готовы! Посыпать пармезаном? А тебе? Достаточно?»

А один человек подошел к нему и сказал:

— Можно мне добавки?

И это, по-моему, тоже человеческая суперсила. Уметь находить прекрасное в ужасном дне, времени и месте. Уметь видеть поэзию.

Уметь делиться внутренним светом и теплом, даже когда все вокруг во тьме.

И пусть так будет еще много-много лет

В родном городе я всегда хожу пешком. Зачем тут вообще придумали автобусы? Ведь все здесь в одной точке, рядышком. Две станции метро в длину, вот и весь город. Шагаешь, вспоминаешь, не узнаешь, поражаешься. Какой высокой стала ель возле автобусной остановки, каким маленьким стал тот мир, который в детстве казался огромным, даже бесконечным.

Двор, ива возле кинотеатра, киоск со жвачками возле школы, детская поликлиника недалеко от дома, стадион интерната за забором, старая автоколонна. Сложно было представить, что за этими линиями есть что-то еще. Да и зачем? Казалось, этого мира хватит на всю жизнь. Он ведь состоял из тысячи мелочей, ржавчин, камней, травы, песка и листьев.

А сейчас проходишь этот мир в два размашистых шага. От ивы до киоска, ровно в два.

…Дома с утра я тихонько пробираюсь на кухню мимо спальни родителей, чтобы не дай Бог их не разбудить. Чтобы посидеть в тишине. Побыть с утром наедине. Ставлю бордовый чайник на плиту.

Тишина такая, что кажется я услышу, если в доме через дорогу встанет с кровати человек и щелкнет выключателем настольной лампы. Услышу, как он будет шаркать ногой, искать свою тапку. В окне ни огней автострады, ни многоэтажек, ни шашек такси. У маленького города свой режим, свой темп.

На кухне гудит холодильник. Так уютно.

Замираешь и сразу слышишь, как в детстве на кухне в деревне у бабушки так же уютно гудел котел. Бабушка сидела на стульчике рядом и чистила морщинами на пальцах картошку. На синем котле лежала кошка. Они урчали вместе, как друзья, они были заодно против долгой зимы.

Так на кухне с котлом и морщинами бабушки можно было сидеть сколько угодно.

…Из спальни мне кричит мама: «Зачем ты так рано встала? У тебя что-то болит?» Говорю, что нет, говорю, чтобы они спали. Через минуту на кухню заглядывает папа, интересуется, что я тут такое с утра делаю. Папа уходит, заглядывает мама, спрашивает, пришла ли ко мне муза. Я уже начинаю злиться, потому что хотела посидеть этим утром в тишине с чайником и гулом холодильника, без музы и всех остальных.

А мама стала говорить. Как соседка Люба сказала, что хлеб подорожал и надо делать запасы. Еще Люба сказала, что скоро конец света (зачем тогда запасы?) Соседка по площадке Галя поругалась с другой Галей. Кто-то на ком-то женился, кто-то родил ребенка. Кто-то нашел молодую. Кто вообще эти люди? Зачем мне знать про соседку?

И хочется злиться опять. А потом в нечаянной паузе между Галей и Любой опять стало слышно холодильник. И я подумала… Нет. Я почувствовала…

Как хорошо, что ВСЕ это у меня есть. Как хорошо, что холодильник вот так гудит. Как хорошо, что родители вот так заглядывают на кухню утром. Как хорошо, что кто-то женится, как хорошо, что мама мне это долго и в подробностях рассказывает. Как хорошо, что она ругает меня за ноги без тапочек. И каждые пять минут проверяет, не холодные ли у меня руки. Как же хорошо.

И пусть так будет еще очень-очень долго. Много-много лет.

Где живет душа

Я люблю ходить в кино одна. Особенно люблю ходить одна на хорошее кино. Потому что тогда, выходя из кинотеатра, можно сколько угодно ничего не говорить. Не отвечать на вопрос «ну как».

После хорошего кино говорить не хочется совсем. Это особенный момент — первые минуты после титров. Два мира, вымышленный и реальный, расстаются друг с другом, расклеиваются, отделяются. Мне нравится это прощание. Это чувство тепла, рельефа кончиков пальцев последнего касания. Реальный мир в этот момент еще не четкий, шатающийся, размытый. Я как будто выныриваю в него из глубины.

Не люблю торопить реальность, мне нравится позволять ей возвращаться постепенно, в своем ритме.

Всегда медленно иду по дороге от кинотеатра, подслушиваю других зрителей. Как они нарушают тишину, как говорят слова. Хорошие, чистые, дрожащие слова. Это значит, что кино их немножко поменяло, подлечило, подчистило. Выровняло что-то внутри, нашло центр. Я считаю, что так должно быть. Так правильно.

После хорошего кино человек должен вспоминать, что у него есть душа. Потому что она в этот момент пульсирует. Бьется между ребер, жжет, становится больше тела. Мне кажется, в этом и есть смысл. Позволить человеку поддаться этой игре, этому вымыслу, позволить чувствовать. Напомнить человеку, что он это умеет. Что это его священный дар. Плакать или смеяться, когда человеку хочется плакать или смеяться. И что у него есть право одинаково сильно хотеть и того и другого.

Я однажды была на спектакле. Сидела в первых рядах, и мне было ужасно неинтересно. У меня так бывает. Когда вроде бы и артисты заслуженные, и пьеса — классика, и ждала я спектакль давно. А вот сижу в кресле и жду окончания. Смотрю по сторонам, зеваю, думаю о продуктах к ужину. У меня ничего не включается, не отзывается. Другие зрители замирают, плачут даже иногда. А мне хоть бы что.

А в конце все встали со своих мест и стали кричать браво. И я, конечно, тоже встала и аплодировала. И смотрела в глаза актеров, которые держались за руки и кланялись. Я ведь в первых рядах сидела, и глаза актеров были в этот момент от меня очень близко. И тогда я поняла, для чего пришла на этот спектакль, для чего терпела свою скуку.

Глаза актеров блестели. Потому что актеры понимали, что зрители сейчас другие, не такие, как прежде. Искреннее, светлее, добрее. Может быть завтра все пойдут на работу, в автобусе наорут на незнакомца, в пробке обзовут другого водителя, в спешке толкнут кого-то. Но именно сейчас, в эту минуту, они другие. И душевный свет всех зрителей отражается яркими точками в их глазах. И теперь в их глазах благодарность. В их глазах огромное чувство смысла своего дела: напоминать людям о душе, помогать им находить место, где она живет. Чтобы они хотя бы ближайшие пару часов точно знали, как нужно жить, как жить правильно.

Как жить сердцем.

Можно разок так попробовать

Я стояла в очереди в больнице, когда в коридоре неожиданно появились уборщицы. В холле полно людей, очереди в регистратуры длинные. А уборщицы поделили холл на сектора, машут щетками, командуют громко и угрожающе: «Девушка, поставили подпись и вставайте со стула!» И щетку под ноги девушке — раз!

Перекрыли собой турникет. Пока не вымыли возле него пол, своей грудью сдерживали нетерпеливую толпу. Им говорят: «Сумасшедший дом!» А уборщицы в ответ: «Сами вы дураки!»

И продолжают командовать: «Так, все отошли в сторону, теперь все вернулись на место».

Если бы в очереди регистратуры стоял режиссер, он бы сразу утвердил их на роль в свой новый фильм. Потому что вели они себя так, как будто играли роль. Ведь в кино бы их именно такими и показывали. А все бы над ними смеялись. Потому что поведение их слишком карикатурное, до комедии просто.

А в холле никто не смеялся. Обзывались только. А можно ведь не ждать кино, а посмеяться сразу.

Можно разок попробовать так сделать.

Или вот, например, тебе нагрубила женщина. И ты очень редко в эту минуту успеваешь подумать, что эта женщина не злая, а просто в ЭТОТ момент она злится. Так получилось, что на тебя. Так получилось, что ваши пути пересеклись. И уж тем более в эту минуту очень сложно представить, что она не просто грубая тетка, она человек, у которого бывает всякое. Сложно представить, что у нее в кошельке есть фотография внука. Что внук ее любит, ждет бабушку на выходные. А она ему по вечерам вяжет носки и шапочку. И что у этого человека есть своя история за плечами, своя боль и своя радость.

История о том, как она в школе любила старшеклассника, как шила платье на школьную дискотеку, потому что знала, что он туда придет, и как красила губы помадой в тайне от мамы. И как старшеклассник пригласил на танец подругу Светку, и как пошел Светку провожать домой. И как потом она плакала.

Как мечтала поступить в театральный, а мама посоветовала ей учиться на продавца. И как в торговом колледже она познакомилась с Колей, старшим братом соседки по общежитию. И как они поженились.

А сегодня с утра на нее все навалилось, внук заболел, и Петрович еще ни за что накричал. И вот она тебе нагрубила.

И ты можешь нагрубить ей в ответ, потому что «что она себе вообще позволяет?» А можешь попробовать разорвать этот круг. Увидеть ее путь. Приглядеться к нему. Отойти в сторону, пожелать ей мысленно любви и сил, чтобы шагать дальше. И себе заодно пожелать.

Можно разок так попробовать.

Жизнь как зебра

Сегодня возле мусорных баков лежали наконец выброшенные худые елки.

Нарядная елка в феврале для меня, как засидевшийся гость в чужом доме. Как смешанный с грязью снег в марте. Как вязкий дождь в декабре. Не вовремя, не к месту и нагоняет тоску.

Некоторые говорят: «А я считаю, что праздник должен быть каждый день!» И круглый год не снимают новогоднюю гирлянду и мишуру. И этим хладнокровно вычеркивают из года тот самый день, когда вдруг в декабре ты решаешь украсить дом. Лезешь на антресоль или выдвигаешь картонную коробку из-под кровати. Затем тянешься до карниза на цыпочках. А потом забираешься в кресло с ногами, выключаешь свет и замираешь. И тебе хорошо.

Завтра работаешь или бегаешь по делам, и когда все достало, ты вдруг вспоминаешь, что дома гирлянда. И кресло. И восторг. Дома праздник.

Сейчас так продвинулись технологии, что совсем необязательно чего-то ждать. Например, можно пойти в супермаркет и купить клубнику в любой день. В феврале и сентябре она лежит на полках одинаковая. Красивая, большая, накрахмаленная, без хрустящего песка, просто шик.

А я люблю, когда в июне мама передает мне первые ягоды клубники с нашей грядки в пластмассовом зеленом контейнере через друзей. Люблю слушать по телефону рассказ, как она сорвала с грядки первый помидор в июле. Или как они с папой сделали первый салат с редиской и луком в мае.

Потому что такие дни — праздники.

Мне нравится зимой ждать первого снега. И быть счастливым дураком, когда он наконец выпадает.

Мне нравится весной ждать первых солнечных лучей, под которыми хочется зажмуриваться. Мне нравится, когда весна показывается не сразу, заигрывает с тобой, дает к себе привыкнуть.

Такие пограничные моменты для меня особенно ценные. В них всегда щемление, полутона, шепоты, нежные переживания. Я очень люблю проживать такие границы.

Вот иногда желают в открытках: «Пусть в твоей жизни всегда будут только светлые полосы».

Это как желать, чтобы в жизни всегда было только лето. Светило только солнце. И был только день.

И мы, конечно, таким пожеланиям рады. И говорим спасибо от души и улыбаемся. Но иногда именно в темной полосе можно отыскать сокровища и дары, если иметь смелость через нее пройти, насквозь. Прямо к светлой. Ведь звезды видны только ночью, днем их невозможно отыскать. И только ночью плывут трепетные нежные снежинки в свете желтых фонарей. И медовый свет окна дома особенно теплый в кромешной тьме.

Мне хочется, чтобы жизнь — она была.

А я была в ней.

Было утро, и день, и вечер, и ночь. И четыре сезона года. И ветры, и дождь, и солнце. И первый мороз, и березовый сок. Мне хочется растворяться в жизни волной. Подставлять ей свое тело и упругую кожу. Удивляться ее проделкам, наслаждаться ее подаркам.

Мне хочется, чтобы всем нам каждый день хватало сил прощать друг друга и любить.

Чтобы хватало смелости и веры, когда окажемся на черных полосах. И радости, и благодарности, когда шагнем на светлые.

Тонкая спичка

Елка днем первого января на площади маленького города стоит грустная и задумчивая. На площади пусто. Пару детей скачут от счастья. Пару девиц пьют шампанское на лавочке рядом. Дополняет этот ансамбль лошадь с каретой, которая послушно ездит вокруг елки, и другая лошадь — с паровозиком. Заправляет сомнительным весельем Дед Мороз, «хо-хо-хо» получается хриплым, «веселей детишки» — наигранным.

Папа сказал, что может попросить Деда Мороза меня покатать в паровозике. А лучше в карете. И даже сделать фото. Папа заплатит, чтобы карета приехала прямо к нашему подъезду. Потом мы решили, что если ехать к подъезду в карете, то нужен принц. Без принца весь смысл теряется. И тогда мы пошли пить кофе.

По дороге папа рассказывал про службу в армии и секретную часть, сочинял мне стихи про зиму из двух строк. Говорил, что когда-то в школе любил писать сочинения. Папа вообще всегда учился на «три». Потому что во время уроков играл в футбол и никогда не писал конспект. А тут, оказывается, сочинения писать любил.

В последнее время у нас с папой было много плохих разговоров, с моими слезами и хлопаньями дверьми. Таких сцен, которые ты видишь по телевизору в других семьях и про которые кажется, что в вашей так быть не может. А оказалось, что может.

И вот мы гуляем первого января, и папа придумывает мне стихи. И все прошлые плохие разговоры становятся хрупкими и стеклянными. Они в раз рассыпаются. Они больше не могут быть важными.

Это как зажечь в огромной темной комнате одну единственную спичку. Комната уже не может быть темной. Она уже другая. Всего лишь одна спичка ее меняет.

Там, где я сейчас живу, у меня очаровательные соседи. Две девочки в таком милом возрасте, когда так сильно любишь друг друга, что иногда готов убить. Каждые пять минут там случается катастрофа. Алина кусает Ксюшу за ногу, Ксюша съедает Алинину шоколадку. И мама с папой бегают по кругу, спасать Алину, спасать шоколадку, к плите, к стиральной машине, опять к плите. Найти шапку, надеть сапоги, не забыть варежки и проверить стишок для садика. А мы живем так рядом, что я вообще все слышу. И всегда тоже волнуюсь за стишок и варежки.

И иногда в их семье случаются такие сцены, которые они точно никогда себе не представляли. И думали, наверное, что у них так не будет никогда, ведь они любят друг друга. Поэтому никогда.

Я постоянно думала, на чем держится вся эта конструкция. Как их всех не заносит в этот бесконечный водоворот. Где их опора, тонкая веточка, веревочка, которая дает силы держать равновесие.

А потом пару вечеров подряд была дома и услышала: что бы ни cлучилось днем, перед сном в их семье есть обязательный ритуал. Они его называют так — «мамочка идет давать буську» дочкам.

И тогда я поняла, что в этот момент все-все их катастрофы становятся хрупкими и стеклянными. Они в миг рассыпаются. И для этой семьи — это как зажечь тонкую спичку в огромной темной комнате. И комната уже не может быть прежней. Всего лишь от одной спички.

Держи крепко свой клубок

Бабушка с дедом в магазин принесли своего кота. Пока бабушка покупала продукты, дед ждал ее возле кассы, а кот торчал у него из-под куртки. Внимательно смотрел на всех, вертел мохнатой мордой. Кот красивый невероятно, свел там всех с ума. С ним щебетали и уставшие кассирши, и покупатели. А дед стоял гордый и говорил, что это мы еще только кота морду видели. А если бы целиком! Продавщицы не выдержали такой интриги и стали требовать показать кота вместе с лапами. Ну а потом, конечно, все ахали и охали.

Бабушка стала рассказывать, что они выгуливают кота два раза в день, утром и вечером. Эти прогулки невозможно пропустить, кот карабкается на куртку и висит на ней, пока его не возьмут с собой.

Я потом их возле этого магазина видела. Действительно так гуляют, дед держится за палочку, бабушка за деда, а кот торчит усами из куртки. Ходят так втроем и встречают весну.

***

Город украшен цветными зонтами и тюльпанами. Если выйти на улицу и идти быстро-быстро, под стук ботинок, ритмично просыпается радость. Как только сбрасываешь зимний пуховик, становишься меньше на несколько лет. А внутри само собой появляется это чувство. Когда тебе легко и интересно просто так.

Эта весна мне ничего не обещала. А я вхожу в нее, втекаю, впадаю открытая и живая. В груди пульсирует ощущение, что за каждым поворотом ждут чудеса.

Как в детстве, когда в песочнице при гуле самолета в небе бросались формочки и задирались головы вверх. И все стояли с открытыми ртами, пока не рассеивался в небе белый пушистый след. Потому что самолет в небе — это чудо. И каждый воображал, что пилот ему помахал или даже подмигнул, весело подкрутив усы.

Как в студенчестве, когда влюблялись каждую весну и не строили никаких планов. Когда было слишком много алкоголя, караоке с дешевыми колонками в общежитии, сожалений и глупостей. И так же много уверенности, что впереди широкое море и бескрайний небосвод.

Когда лишаешься в жизни привычных прочных опор, все, за что ты можешь держаться, — тоненькая ниточка. Ниточка клубка, который каждому из нас вверили по умолчанию. Голос души. Шепот. Чутье, которое рождается где-то между ребрами, жжет там тепло и осторожно. Зовет в путь. Светит лучом в темноту.

Этот клубок ниток каждый держит в своих руках сам. Никому его отдавать нельзя, тогда все волшебство рухнет, исчезнет. И видишь эту нить только ты. Так придумано, что никто другой ее видеть не может. Некоторые говорят, что знают, куда твоя ниточка ведет, но это не так. Держи крепко свой клубок. Его нить прочнее семи канатов.

…Когда я лишилась привычных опор в своей жизни, мне казалось, что я иду в дремучий лес. Я шла за невидимой другими нитью.

Как оказалось, в свою весну.

Тем летом каштаны цвели дважды

Этим утром под пасмурным и строгим небом нервно кружили громкие вороны. Из куполов собора звенела утренняя служба. А мы с Наташей согревались в кафе горячим шоколадом и говорили о важном.

Неожиданно в наш разговор вошел другой человек. Этот человек именно вошел, потому что мы говорили о таком сокровенном, как будто сидели не в кафе, а на кухне теплой квартиры или на деревянных ступеньках крыльца летней дачи под крупными звездами. А тут вошел человек и попросил два рубля, чтобы купить себе покушать. И сразу очень сильно захотелось, чтобы он ушел. Потому что мы тут сидим на даче под звездами, а он нам все портит своим неопрятным видом и запахом перегара.

— Извините, у нас денег нет.

— Пожалуйста, мне хочется немного поесть.

Наташа протянула ему монету и строго спросила:

— Вы точно поесть купите?

— Да.

И человек пошел к витрине с пирожными. А мы разговаривать сразу перестали. Смотрим на него и друг другу хмыкаем: «Ага, небось проклинает нас, что мы вот так смотрим ему вслед. Так бы купил себе водки».

Сидим и не спускаем с него глаз. Готовимся его проучить. А человек рассчитался и стал нам улыбаться. Несет пирожное на тарелочке, поднимает его вверх, чтоб мы как следует разглядели, что он нас не обманул. Говорит нам вслух: «Любимое!» Садится рядом с нами за соседний столик. Откусывает пирожное. Поворачивает тарелочку, чтобы мы видели начинку: «Со сгущенкой!»

— Ага, — равнодушничаем мы.

— Я такое пирожное люблю с самого детства, еще когда в детдоме был и интернате.

И мы еще пытались вернуться на то крыльцо, где были с Наташкой только вдвоем. Но не смогли. Сами не заметили, в какой момент на этом крыльце нас оказалось трое. И вот мы сидим там на ступеньках и слушаем рассказ этого человека. Как он помнит лето, когда каштаны цвели дважды. Как однажды он спас двух девочек, которые по пьяни полезли купаться. Он показывал нам, как нужно держать человека, которого спасаешь. Как его нужно захватывать. Как еще одну девочку он спас в реке под Брестом, как она зацепилась плавками за корягу. И как родители его потом благодарили, и совали ему деньги, а он говорил, чтобы деньги они убрали, оставили для этой девочки. А он просто выпьет сто грамм. И как потом эта девочка его случайно встретила в городе, называла крестным отцом и плакала. А он не знал, что сказать ей в ответ. И поэтому молчал. И думал про себя: «Просто живи, девочка, живи».

А я смотрела в его голубые глаза на морщинистом лице. И думала только о том, как мне стыдно. Господи, как стыдно. Можно ведь сколько угодно говорить о любви к людям, о сострадании к ним, а вот так вот встретишься лицом к лицу с чужой жизнью, чужой историей и болью — и сразу же его осудишь, с первого взгляда, не дашь человеку никакого шанса. Решишь, что все тут понятно, пусть бросит пить, найдет работу, сходит в театр. И вот тогда уже ко мне подходит. И, может быть, тогда я оглянусь на его голос.

Он нам еще о многом рассказывал, о том, как жил в монастыре, как его забирали в милицию. А потом вдруг опомнился, что девушкам нужно говорить только приятное. И сразу же исправился. Повернулся к Наташке:

— Я, конечно, извиняюсь, но, если бы вы были в моих годах, я бы на вас женился. Вы очень похожи на мою бывшую подругу, она замуж за другого вышла, дура… обещала же, что выйдет за меня…

А потом разошелся совсем, стал гусарничать, говорить официантке: «Девочкам за мой счет по чашке кофе!»

Мы все никак не могли уйти, три раза с ним прощались, а он все говорил нам спасибо, и как ему было хорошо вот так с нами сидеть. Так хорошо, и даже весело.

А мы вышли из кафе с комком в горле. Потому что любовь — это не только разговоры друг с другом за чашкой чая. Это вот так случайно встретить чужие незнакомые глаза. Это осмелиться в эти глаза взглянуть. Это повернуться к чужому миру и показать этому миру, что:

…ты говоришь, и я тебя слушаю.

…ты есть в этом мире. Значит, ты этому миру нужен. Ты этому миру важен.

…в тебе есть свет, даже если он глубоко, даже если никто его не видит, даже если ты его не видишь сам.

…ты смог подать руку тем, кто однажды застрял в реке. И я хочу подать тебе руку, чтобы ты вдохнул кислород хотя бы этим утром, с этим пирожным.

Потому что ты точно знаешь, каким летом каштаны цвели дважды.

И значит они цвели не зря.

Они цвели для тебя.

А на поляне цветы

В бревенчатой купальне нет крыши. После окунания мы стоим с Наташей и смотрим вверх. Видим небо, голые ветки деревьев и желтый купол часовни. Мы говорим спасибо. Вслух и громко. Не хочется шевелиться, и одеваться не хочется, и идти. Вдруг движение нечаянно расплескает мир внутри нас, расшевелит свет и покой.

…А сегодня с утра я говорила Наташе, что ни за что не окунусь. А Наташа отвечала: «Посмотрим».

На улице ветер и холод. Окунаться второй день подряд это безумие. Окунаться в такую погоду полнейшие легкомыслие. С этой мыслью мы идем завтракать в кафе. В будничный день маленькой деревни в это кафе захаживаем только мы. А сейчас вдруг встретили там мужчину. Он заказал кофе. Перебросился с нами парой фраз. Пошутил. Посмеялись. Потом ушел. Затем появился вновь. Сел за соседний столик. Одет в черное, капюшон на голове тоже черный. «Вы же второй день здесь?» — спросил у нас. «Да», — ответили мы.

Кто ты, мужик? Что еще ты знаешь про нас?

Он стал нам советовать местную пиццерию и обязательно искупаться в источнике. Обязательно. Мы говорим, что уже окунались вчера. Он говорит нам нет, нужно окунуться в старом источнике, другом, очень намоленном, там, за горочкой. И стал рассказывать, как этот другой источник найти.

Нужно выйти из кафе и повернуть налево, пройти мимо гаражей, потом через поле, через лес, к горочке, и с нее мы увидим купол. Рассказал так и ушел.

Я говорю Наташе, что это уже перебор. Это киношный штамп. Не верю. В любом приключенческом фильме герой в баре встречает помощника в черном капюшоне, который дает ему подсказки, ведет к цели, наставляет на путь. Невозможная банальность. Поэтому мы выходим из кафе и поворачиваем налево, затем идем мимо гаражей, потом через поле, через лес, к горочке. Мерзнем и кутаемся.

Мужик в гараже возится с машиной, показывает нам дорогу, предупреждает, что вода очень холодная. В поле другой мужик копает землю. Мы проходим и мимо сосен, и по шаткой кладке. И это уже совсем сказочно. Препятствия эти, жуткий ветер.

К куполу ведет дорожка. Мы открываем белую калитку. Поляна возле купальни вся в цветах, подснежниках на зеленой траве. И ветер почему-то сразу стих.

Заглядываем в часовню, чтобы немного согреться. А там на стене святая Ольга. Ну как так? Разве так бывает? Как я теперь могу не окунуться, она же смотрит на меня своими глазами грустными. Думает там что-то. Кто угодно мог быть в часовне на стене, и я бы не шелохнулась. И я бы нашла повод уйти. Хоть Георгий, хоть Николай Чудотворец. Но святая Ольга застала меня врасплох. Как будто ждала меня. Так я почувствовала.

…А потом мы стоим с Наташей и смотрим вверх. Видим небо, голые ветки деревьев и желтый купол часовни. Мы говорим спасибо. Вслух и громко. Не хочется шевелиться, и одеваться не хочется, и идти. Вдруг наше движение нечаянно расплескает мир внутри нас, расшевелит свет и покой.

…Вчера мы приехали в Жировичский монастырь, чтобы окунуться в купели. Нам так хотелось. Мы шли по Соборной улице и заглядывали в чужие дворы. За каждым деревянным забором и резным окном был целый мир. Мы придумывали его на ходу. По уликам, неосторожно оставленным для случайных прохожих.

Вот цветной резиновый мяч лежит в клумбе с цветами. Значит, приехал внук. Наверное, не стал рассказывать про мяч в цветах, чтобы его не отругали. Решил оставить его там. Или его позвали есть пирог, и про мяч он сразу забыл. Вот в голубом окне белые накрахмаленные занавески. Значит, там бабушка. Уже подготовила занавески к Пасхе, теперь пьет чай. И смотрит телевизор. А на телевизоре лежит салфетка, связанная крючком. Стоит рамка с черно-белой фотографией. Люди на ней торжественные и нарядные, потому что в тот день в деревню пришел фотограф. И все так нарядились.

В понедельник ни в монастыре, ни на улице Соборной нет приезжих и туристов. Мы растворяемся в тишине. Плавно идем, плавно говорим. После последних шумных дней в городе отсутствие голосов людей и звуков города становится лечебным.