Песни революционера

Раздел первый. Жалобы и сомнения

Жалоба буржуазного поэта

Ничего не звучит,

Не рычит, у виска не играет.

Тоска,

Так

Разбитый стакан

Молча на пол летит,

На линолеум снова и снова,

Хоть полслова бы мне,

На полпальца красивого слова,

Если нет ничего,

Пусть я буду хотя бы кимвал,

Я бы щеки жевал

И таксистам вальяжно кивал,

Только, Боже, не быть мне кимвалом,

Навалом речистых кругом.

Ну тогда о любви —

Пусть я снова побуду в другом,

Начерчу его пот

На игристой шагреневой коже

И сожгу ее в пыль,

Прекращу в древний гимн, уничтожу,

Незаметно, как кот,

Превращу боль и жжение в быль.

Ничего не звучит.

Чья-то тень в чердаке на стене,

Бог молчит. Всюду пыль.

Помолился бы ты обо мне.

Жалоба нового пролетариата

Песнь сммщика

И вот ты здесь,

На фотоленте грубой,

Где все зачем-то выгибают губы,

А города

Увечат Тома Форда.

Где сквозь тебя

Забывчиво и гордо

В пять дюймов

Смотрит

Медиасреда

Сама в себя,

И что на дне там видит —

В сердечках под зонтами

Парасоль?

Всю ту же боль,

Печаль Средневековья,

Вседвигатель эфирный,

Через слабость

Из ревности взгоняющий

Любовь,

Из соли — сладость,

Из зарплат — кеды.

И это дно среды —

Твоя работа,

Кефирный

Гриб растить,

Чтоб все еблось.

Поэтому,

Держа земную ось,

Не вздрагивай, когда

Твой пост мы скроем, ибо слишком прост,

Тебе напишет «пинг» мохнатый лось,

Давно уже слегка

Директ кадрящий,

Когда хейтспич

Потребует силка.

Суббота —

Тоже, в сущности, среда,

День для золотарей поста

Трудящий,

Ты вдаль, в контент гляди,

Усталый робот:

Твой телефон,

Он, в сущности, есть хобот,

Трубящий

В золотое никогда,

Где радостно

Друг в друга смотрит кто-то

В 3D-очках

И любит, да,

Но ангельским путем,

Без неглиже

Насквозь.

Когда тебя заменят на чат-бота?

Теперь уже,

Наверно, никогда.

Где пост, там и молитва,

Добрый друг,

А где молитва —

Там и утешенье.

Однажды

Сон твой сложится в хештег,

И будет он, хештег твой, идеален,

Как prima philosophia, дуален,

И ты из формы вычтешь геотег,

И дух печальный медиасреды

Склонится к голове, приставит нимб

И, проворчав неласково «хуй с ним»,

Укроет от работы и беды

В заоблачном последнем одеяле.

Об ужасающем будущем работников интеллектуального труда

Мой друг веселый робот

Смеется целый день,

Снует среди коробок

Ньюсрума целый день,

За репортом он шерлок,

Колонку пишет час,

Спецкоры шепчут: «Шерлок.

Уволят нахер нас».

Он ходит, блядь, на фитнес,

Под пиво до утра

Он пляшет в бане финской

И сотню жмет с утра.

На вечеринке первый

Включает позитив,

Целует женщин первый

И лезет в объектив,

А я сижу с бутылкой

Печальный там один

И ковыряю вилкой

Пустой салат один,

Выпред меня не видит,

Мне портит кровь главред,

Стажерка друга видит,

От друга только вред,

И все вы — все — даете,

Веселому ему,

А я, как перст на флоте,

Завидую ему.

И как-нибудь под вечер

К нему я подкрадусь,

С отверткой в зимний вечер,

С кувалдой подкрадусь,

Внутри него найду я

Веселья проводки,

Я перережу к хую

Веселья проводки,

Он станет депрессивный

И будет жить, как я:

Пассивно-агрессивный,

Не трезвый нихуя,

Седой, небритый, строгий,

Забудет фитнес, бег,

Он станет одинокий,

Он будет — человек.

Конечно, если раньше

Он сам, как врач-маньяк,

В мой мозг с утра пораньше

Не врежет свой маяк.

Безучастное лицо новой буржуазии

Вяло сложи 48 имен:

Чосер, и Андрич,

И Морис Дрюон,

Кто эти люди,

Зачем они с нами,

Что за мешающий радости

Фон?

Я бы нашел самый вредный фрион

И утопил в нем

Всех этих дрюонов,

Прах с похорон переслал бы в ООН,

Взял бы себе псевдоним Гершензон

И в поднебесье

Бесстыдный, как дрон,

Вечно невинно ловил покемонов.

Песенка мигранта

Или вот коммуналка.

Грязная, сизая.

Люди лежат вповалку,

Мальчик с кастрюли слизывает

Засохшие щи.

Старушка,

На вид матрона,

Ощипывает ворону,

Чешет ножом

Свищи.

За окном

Замоскворечье.

Дети глядят

В скворечник —

А там

Отдельные косточки.

Прокаженный

Гуляет с тросточкой

По брусчатке.

Толстуха

У церкви

Молчит,

Продает початки

Кукурузы.

Кургузый,

Бери, остынет.

Пыль шелестит,

Точно

В пустыне.

Тошно.

Они убивают наших друзей

Убийцы ходят по улицам

Улыбаются

Говорят

Нас здесь нет

Доброе утро граждане

Окно с десяти утра

Без паспорта не входить

Покажи что в сумочке

Руки на капот

Смотрел бы лучше футбол

Ох как мы в Мариуполе

Дамаске

Цхинвали

Гори

За Леху из Воркуты

За родину

За многополярный мир

Огонь

Тридцать

Тридцать один

Тридцать два

Это не трупы, это температура

Чайку хотите

Будет вам чаек

Жесткие диски

Стул дайте не тот другой

Шестого мая нанес

С преступным умыслом

Не стукнул

Надо сотрудничать

В пресс-хату захотел

Подъем

У него инфаркт

Желаем скорейшего выздоровления

В церковь ходи

Кормил двух попугаев

На деньги иностранных организаций

ГБОУ СДЮШОР

Выпей за родину ты не мужик что ли

За батяню

За кипятильник

За Вальку которая в пять лет выиграла конкурс красоты

Шторы закрой

Ничего ей блядь понравится

За Карима

Алюминевая же больно

Я его через два года нашел

Кричал

Огонь

Это не трупы, это температура

Наше время

Пришло

Нас здесь нет

Вас тоже скоро не будет

Фашизм уничтожит всех

Эпитафия

Либеральный марксофоб,

Патриот для виду

Фапал на кредитный своп

На народ в обидах,

Но однажды на Тверской

Страшный парень с фиксой

Погрузил его в покой

Новоросской финкой.

Духовенство тоже страдает

Жучка лает у прихода,

Липнут грубые власы,

Не дает с утра прохода

Прихожанка-две косы,

Смотрит пумой из косынки,

Водит пальцем по щеке:

Две ноги дрожат, как льдинки

В жарком марте на реке.

А на что куплю я мыло?

Если наш архиерей

Весь бюджет спустил на Силы

И таблички для дверей,

Ни помыться, ни побриться,

Ни на исповедь конфет,

Отощал, как хиппи в Битце,

До поста пустой буфет.

Остается, в самом деле,

Под вонючий чад свечи

В Синодальном во отделе

Воровать в ночи ключи.

Мы разучились сопротивляться

Пока один кричал «доколе»,

Другой очнулся — и в сугроб.

А третий научился в школе,

Что весь итог у жизни — гроб.

И нам, коллеги, выпить, что ли,

Поплакать и послушать ГрОб.

Мы стареем и тихо спиваемся

От вина похмелье жуткое,

А от пива — очень милое,

Только вот под кожей чуткою

Жир растет со страшной силою.

Я бы плоть растренил хилую

И вино ебенил сутками,

Было б только с пива — жуткое,

От вина — любовно-милое.

Плач неурбанизированного горожанина

Или вот глаз. Как эпоха, просторный.

Смотрят угрюмо палочки, колбы,

Видят сквозь пальцы с налетом касторным

Зубы, и скобы, и челюсти воблы,

Сжатой глазетом вчерашней газеты.

Там, за газетой, воняет клозетом,

Рядом с больницей, зажав сигарету,

В гладком пальто и пугливом берете

Ждет официантку философ усталый,

Жмется к забору, усатый и вялый,

Думает мельком о норковой шапке,

Папке с конспектом, лягушках и шляпке.

Мимо, как часто весенней порою,

Гопники бродят по двое-по трое,

Их сторонится, ребячьего строя,

Дама в пальто рокового покроя,

Ищет аптеку с кошачьим лекарством,

Брови сведя парфюмерным лукавством.

А в закоулке похожий на фиту,

Списанный с фото забритых от тифа,

В спешке забывший огниво и пачку

Ты переходишь, вернувшись из спячки,

Двор, растянувшийся гладко на пяльце.

У перекрестка, кривого, как пальцы,

За перетоком идущих проточно,

В арочной тени больницы поточной,

Видишь свой глаз над газетой и воблой,

Курткой смурной, бормотухой из колбы,

Над бородой клочковатой восточной.

Глаз ненавидит тебя, это точно.

Не климат, а декаданс мешает нам добиваться справедливости

Ты возьми одеяло и теплый чай

И закрой дверь в комнату, чтоб не вошел никто.

За окном плюс четыре. Все ненавидят май,

Если в мае к аптеке нужно ходить в пальто.

Да, закутайся в самый черный и черный сплин.

Обнимись с батареей, холодной, как кенотаф.

И болей себе между синих-синих китовьих спин,

О песке и сексе чуть-чуть с утра помечтав.

А когда устанешь, и чай остынет вполне,

Просто спи, отдаваясь холодным, нездешним морским цветам.

Не смотри в окно, просто спи и тянись к волне.

На земле нет неба, небо есть только там.

Жалоба матери

На плитке каша стынет,

И кажется, ей-ей,

Что где-то по пустыне

Все бродит Моисей,

Идет и палкой машет,

Кривой, как колесо,

И детской манной кашей

Усыпан весь песок.

И скоро, очень скоро,

Когда допьем компот,

Он вдруг увидит гору —

И все-таки придет.

Первый кошмар революционера. Большевистский хорей

Бьют куранты над мостом,

Светят звезды с башен.

Отчего же мы с котом

Под гармонь не пляшем?

Отчего же мы сидим

Грустно и уныло,

Смотрим сквозь табачный дым

На очаг постылый?

Оттого что мы нашли

За плитой заначку.

Древний высохший шашлык

И керенок пачку.

Лучше б этим шашлыком

Шнырь закушал стопку,

А бумажки прямиком

Я б отправил в топку.

Кот валюту сдал в музей.

Получил полтинник.

Я пол-литру для друзей

Выставил в гостиной.

Сели ждать — а гость нейдет.

Снежный ветер дует.

Серый набережный лед

Под окном скирдует.

Дом стоит, как неживой.

Вмерз в гнилую землю.

Красной раной ножевой

В глаз сочится Кремль.

Холодно, и полумрак

В закопченных рамах.

Кот молчит, что твой Ламарк.

Зазвонили в храмах.

Я решил: гори огнем,

Пропадает вечер.

Говорю коту: «Хлебнем,

Младший брат по речи».

Приняли мы по одной,

Закусив грибами.

Вдруг в окне какой-то вой,

В щель несет гробами.

Я к стеклу — за ним стоит

Редкостная харя.

Глаз прищурен. Лыс. Небрит.

На лицо — татарин.

Клин-бородка, бледный вид,

Пиджачок, как крылья.

«Кинотеатр, — говорит, —

Сволочи, закрыли».

Кот недобро зашипел,

Клык из сельди вынул.

Страшный заоконный чел

Нам телегу двинул.

«Скорбно, голодно сейчас

Спать в гробу в подвале.

Раньше хоть в полгода раз

Девок подавали.

Комсомолки! Первый класс!

Сочные, как шницель.

Пьешь из шейки алый квас,

Летний Цюрих снится.

А теперь в Кремле буржуй.

Деньги жмет, паскуда.

Хоть доску от гроба жуй,

Так с питаньем скудно».

Как прожить в такой беде?

Люди подсказали.

Пристрастился он к еде

В теплом кинозале.

Он в «Ударнике» впотьмах

Подбирался к пьяным

И кусал их нежно в пах.

Запах бил тимьяном.

«Слушай, гребаный кошмар, —

Говорю спокойно. —

Разве мало нищих, шмар,

Стариков на койках?

Полстолицы алкашей

По ночам киряют».

«Я боюсь клопов и вшей», —

Харя отвечает.

Долго препирались с ним.

Наконец, я понял.

За бутылку объяснил,

Где найти подполье:

«Возле Пушки, на задах,

В переулке книжный.

Там ты гений и звезда.

Станешь толст, как Жижек.

Там в почете красный кич,

Бабы и марксисты.

Нацедят за каждый спич

Бочку крови чистой».

Полетел упырь на пир.

Обернулся быстро.

На окне оставил спирт,

Целую канистру,

И исчез во тьме ночной,

Хлопая костюмом.

«Надо раздобыть чеснок», —

Кот сказал угрюмо.

Мы налили по второй.